Голдин Ина : другие произведения.

Пепел на Укреплениях. Глава 9

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Глава, в которой герцог играет в герильеро, а герильерос, в свою очередь, получают опасный груз


Глава 9

  
   Перед самым уходом в Старый Замок Филипп разыскал певца. Тот развлекал в одной из малых зал немногочисленную свиту Дамы Грас. Женщины жались друг к другу и к камину, и напоминали кучку выживших после кораблекрушения. Из всех песен, что мог он спеть накануне отъезда их отряда, Леонардо выбрал "Эльфийскую прощальную".
  
   Рассвет давно покрыла плесень,
   И память умерла.
   И на устах, где жили песни,
   Теперь роса взошла.
    
   Уносит ветер на свободу
   Прах отгоревших слов,
   Потомок дивного народа,
   Где дом твой, где - любовь?
  
   В голосе певца длинно, надрывно звучала тоска. Филипп помнил, как пел ее Эрванн: тихим, монотонным голосом; пел, будто рассказывал о чем-то, но ни к кому не обращался. Больше всего это было похоже на колыбельную. Кому-то из менестрелей пришла мысль перевести песню на флорийский. Вышло не очень - но переводить с эльфийского вообще дело неблагодарное.
  
   Но где-то город золотой
   Нас чутко ждет, укрытый мглой.
   Когда-нибудь наши дети
   Вернутся домой.
  
   Герцог вытянул за цепочку невесомый серебряный лист, покачал на ладони. послушал с минуту, потом кивнул певцу и спустился во двор. Теперь ему все время приходилось недовольно, как мух, отгонять солдат, что упрямо холили следом.
   Ветер сменился; прежде, хоть было и холодно, в воздухе веяло нежным воспоминанием о нагретой земле и летних травах; теперь же он пахнул снегом, хоть запах такой и неоткуда нести: в Гасторне снег еще не начался, а в Лиранде его сроду не бывало. Впору подумать, что ветер дует прямо из Остланда...
   - В прошлый раз ты дождался от меня только неблагодарности, - сказал Филипп и протянул певцу несколько золотых монет.
   - И ты полагаешь, твоя Светлость, что неблагодарность станет лучше, если позолотить ее?
   - Нет, - покладисто сказал герцог. - Но возьми это хотя бы как жалование. Зимой тут бывает туго, уж я-то знаю.
   - Захотелось себе ручного певца?
   Иерархию семей Филипп знал. Если бард давал клятву его советнику, значит, служит и герцогу тоже...
   - Я ему не служу! - вскинулся Леонардо. - Мне придется поменьше болтать в кабаках, вот и все!
   - Полезная привычка, - кивнул Филипп. Певец вздохнул и протянул руку за деньгами.
   - Скажи мне, почему ты это сделал? Почему решил предупредить? Если даже золота моего не хотел?
   Бард поглядел на него оценивающе - по глазам видно было, что он судит Филиппа, но суждения было не прочитать.
   - Ты бы убил меня, - сказал он.
   Филипп помотал головой:
   - Нет.
   - Так ведь опасности нет - с этой клятвой. А была бы опасность - убил бы, и не поглядел бы на гес.
   Герцог молчал.
   - Вот поэтому.
   - ?
   - Уж свою хозяйку я везде узнаю, - непонятно сказал певец.
   Он пошатнулся и неловко сел на ступеньки прямо там, где стоял; Филипп понял, что он уже хорошо пьян. Бард дернул струны:
   - Я узнаю любовь везде,
   И в хижине нищего, и в золотых шелках,
   И на поле боя, и в мирных зеленых полях,
   Пусть лишь мимо пройдет, пусть отблеском в зеркалах,
   Я узнаю...
   Филипп стоял молча, позабавленный и обескураженный. Сказал в конце концов:
   - Об этом тебе тоже не стоит болтать в кабаках.
  
   - Ну, Пиппо!
   Волосы слиплись от пота, лезут в глаза. А смахнуть некогда. Уклониться от выпада - шаг в сторону - отбить... Филипп закусывает губу, едва удерживая палаш - рука немеет. Оружие странное, непривычное, но рукоятка удобнее прочих... В старом поддоспешнике легче двигаться. И Гуго все-таки старше и шире в два раза. Пляшет холодная убитая земля под ногами, пляшет сталь со склизким, беспощадным звуком. Гуго метит в лицо, подставить лезвие... А, Всадник! Брякается коленом о землю - по бедру смазали, больно, как в бою... Сам виноват, забыл ногу убрать.
   Вскочить. Дядя, кажется, смеется - пот заливает лицо, и так легко на месте этой тяжелой туши представить отца. Бьет слева, на внешнюю защиту... не выйдет! Уклониться, убрать руку - еще один раз по запястью, и в Ущелье можно не ехать. Ладно. Сейчас. Ложный выпад в голову - присесть - поднырнуть... Челюсть немеет, он отлетает на несколько шагов. Еле удерживается на ногах. По лицу теперь течет кровь, смешиваясь с потом.
   - Пиппо, - с укором говорит дядя.
   Филипп втягивает носом кровь пополам с ледяным воздухом. Вдыхает и кидается прямо с того места, куда отлетел - со всей силы, прямым выпадом - по ребрам. Так-то...
   Ночь спустилась, как занавес, миг - и ничего не видно.
   - Знаю, знаю, - сказал Филипп, когда они с Гуго стояли у бочки с водой. На поверхности подрагивали куски льда. - В бою меня уже три раза убили...
   Гуго тоже отыскали палаш, из старых запасов. Немного другой формы, с дражанским узором на клинке. Но и этот был унаследован от либертадорес.
   - Такой штукой хорошо драться с коня, - сказал Гуго, опуская черпак обратно в воду. - Да... славно же будет, если местальцы выедут нам навстречу при всей амуниции...
   - Зачем им это? - пожал плечами Филипп. - Не Рампар штурмовать едут...
   - Ну-ка, давай, возьми рапиру. И нож во вторую руку, а то болтается, деть тебе ее некуда...
   - Так темно уже, - с надеждой сказал герцог. - Да и вы б, дядя, силы поберегли. На личном фронте пригодятся...
   - Да что такое с вами? - Гуго злился смешно, как мальчишка, которого дразнят невестой. - Ну, пошли. Или - дыхалки не хватит?
   Иногда очень просто было вообразить на его месте отца.
   Умбрио не показывался на глаза весь день. Когда Гуго наконец утомился и ушел с площадки, снять поддоспешник герцогу помог не он, а Жосс Дюрок. Филипп наверняка знал, где чезарец: снова забрался на самый верх.
   Старый замок, где размещался основной гарнизон, называли когда-то "жемчужиной флорийских укреплений". Его постоянно надстраивали и перестраивали - так ребенок носит и носит песок к стенам своей крепости, бесконечно их утолщая. Линия укреплений продлевалась, пока не достигла в конце концов на западе крутого и неприютного берега Анчо. Хуже было на востоке. Там начинались холмы, и к сторожевым башням вплотную поступал лес, давний союзник либертадорес. Ров углубили, как смогли, но Восточные укрепления оставались самым слабым местом. Впрочем, говорили, что в теперешнем виде Предел может взять только армия.
   Армией они и заявились в прошлый раз...
   Умбрио поднялся на башню, от людей подальше, вглядывался в темноту меж двух зубцов. Молчал, дышал невесомыми клубочками пара.
   Филипп накинул на неподвижные плечи свою куртку :
   - Здесь холодно, caro, подхватишь смерть...
   Тот не обернулся.
   - Пошел бы спать. С утра выходим...
   Южанин кивнул.
   - Всадник его знает, что с этим... магическим покровом... Что бы ни было - держись ко мне поближе, а лучше - к Дюроку или Рено...
   - ...вперед не высовывайся и героя не изображай, - кивнул Умбрио. - Это я уже слышал...
   - Ну, хватит, - вздохнул Филипп. - Что?
   Он прислонился спиной к холодным камням, пытаясь не смотреть вниз. Здесь был слишком свежий, слишком густой воздух; от него тошнило. И небо сверху давило бесконечностью.
   - Позвольте мне самому решать свои дела, мессир.
   Ну вот. Он так и знал, что дело в певце. Пришел неоткуда, разворошил душу... Когда-то Умбрио пытался рассказывать о Каза Монтефьоре. Каждое слово - через паузу, каждый шаг - с колодкой на ноге. Филипп слушал, закусив губу; многое бы он отдал, чтоб суметь протянуть ему руку, помочь продраться через жалящий кустарник воспоминаний. Потом понял - единственное, что можно сделать - увести от кустарника подальше.
   - Ты в моем замке, - сказал Филипп. - Под моей крышей. Мне и отвечать за тех, кого я сюда впустил.
   - Это я тоже от кого-то слышал, - тихо сказал Умбрио.
   И манера эта - рубить фразы. И как легко ему стало говорить "мой замок". Но сказать Филиппу, что он становится похож на отца - себе дороже.
   Умбрио обернулся наконец.
   Герцог стоял расхристанный, в одной "тренировочной" рубахе с открытым воротом. Тут и там красовались темные прорехи.
   - Пойдемте отсюда, - спохватился Умбрио. - Здесь ветер.
   Филипп не двинулся. Он глубоко засунул руки в карманы и с головой, втянутой в плечи, напоминал странную тощую птицу.
   - Там слишком людно.
   Он откашлялся и добавил:
   - Я просто не хотел, чтоб тебе лишний раз об этом напоминали.
   - Я знаю, вы хотели меня защитить, - хрипло сказал Умбрио. Это он знал всегда; это позволило ему выжить. Он настолько привык к чувству защищенности, привык не смотреть себе за спину. И поэтому теперь так хотелось поверить в могильный камень - с его именем рядом с именами отца и братьев. - Я знаю, но я не хочу быть трусом, мессир.
   - Ты и близко не трус, - покачал головой Филипп. - Это я боюсь.
   И он не знал, чего страшится больше. Того ли, что не сможет защитить мальчика - или того, что Умбрио обойдется без его защиты.
   - У вас здесь достаточно поводов для страха, мессир. А это...
   - А это - не мое дело? - со злостью спросил герцог. - Ты на себя посмотри, чезарец. Вот это ты за свое дело заработал?
   Он протянул руку к щеке Умбрио, той, что со шрамом. Минуту мальчик стоял неподвижно, сверля его темными глазами. Потом чуть повернул голову и вжался щекой в холодную ладонь Филиппа. И тут же вывернулся, устыдившись. Снизу до них доносились четкие, словно прихваченные льдом, голоса стражников; нестройное пение солдат внизу у костра.
   - Вы слишком сильно боитесь, - сказал южанин угрюмо.
   Он теребил концы шейного платка. В Рампаре такие платки не носили: что еще за мода. Но Умбрио цеплялся за эту моду, как погорелец цепляется за остатки пожитков. Длинные волосы - а здесь стриглись "под горшок"; привычка называть Филиппа на "вы", оставшаяся с давнего времени, когда мальчик путался в чужих местоимениях - и не отучишь теперь...
   - Этот певец... Мало ли зачем он пришел. Есть... столько разных способов, вы же читали, знаете. Заманил вас в катакомбы... никто бы и не услышал.
   - Боги Круга. Я-то ему зачем сдался? Это тебя он...
   - Он мог прийти откуда угодно. От кого угодно.
   - Хватит. Он дал тебе клятву, он нам не навредит.
   - Mamma mia, - Умбрио с досадой ударил ладонью по камню. - Я ведь не об этом говорю, мессир!
   Он ведь убедил себя, что сможет стать дельным советником, разглядеть опасность там, куда близорукие глаза его сеньора и не взглянут. Глупец.
   - Я знал, что так и будет, - он облизал губы. - Вы герцог теперь. Все изменилось, а мы... Я не хочу становиться вашей слабостью, мессир.
   У герцога дернулся кадык. Он пожевал губами, как старик, и выговорил:
   - Боги, глупость-то какая... Я же без тебя, - он осекся.
   Умбрио ждал продолжения, но слышал только длящуюся и длящуюся паузу.
   - Не стой здесь долго, - выговорил Филипп. - Ночь холодная.
   Умбрио слышал, как прогрохотали его шаги вниз по лестнице.
  
   Филипп спустился с башни, быстро переоделся, полюбовался на свой нос, побагровевший и распухший после драки с Гуго. Все легче изображать герильеро... Спать он не собирался - знал, что все равно не сможет. В Старом замке всегда царила суета: возвращались дозорные, готовились к отходу их сменщики, меняли лошадей... Темный холодный воздух был напоен предчувствием скорого отъезда - того, которое заставляет сердце радостно замирать. И даже зная, что они не поедут дальше Собачьего ущелья - а если и поедут, то в седле позади Всадника - и даже после размолвки с Умбрио он не мог унять неясную счастливую тревогу.
   Половина гарнизона уже спала в большой общей зале, где эхо подхватывало храп и сонное бормотание. Остальные же оставались во дворе, у огня. Передавали по кругу мех с разбавленным вином, травили сальные истории, сторожили темноту.
   Филипп подошел к одному из костров, устроился рядом с младшим Дюроком. Дождался конца запутанной истории про оборотней; а потом - обязательного в таких случаях:
   - Рассказали б вы что-нибудь, мессир.
   - Оставь ты Его Светлость в покое, - одернул Колен Кривой. Это он часто говорил Умбрио, что ему повезло - вон как по лицу шарахнули, чудо просто, что без глаза не остался. - Только герцогу и дела, что тебе сказки рассказывать...
   "Трави им свои истории, - говорил Лучо, - и они тебя полюбят. Как жоглара на празднике. А нужно, чтоб они тебя уважали. Ты, может, дитя Ожема - но прежде ты мой сын". Однако Филипп не мог удержаться, когда видел из глаза - всегда голодные до истории, когда то, что он вычитывал в книгах, вдруг обретало голос - его собственный - и события, и имена с бумаги выходили в мир, становились важны не только ему. Пусть на короткое время, пусть только для того, чтоб отвлечь от страха тех, кто сидел вокруг.
   - Ну отчего же, - сказал Филипп. Он собрался уж поведать что-нибудь из только прочитанного - про светящийся крест на храме Доброй Матери, который не горит с тех пор, как Остланд захватил княжество, про разругавшихся князей, про молодого князя Стацинского, так неудачно съездившего на охоту.
   - А про битву на Дальнем пределе расскажите, - сказал вдруг здоровый детина, сидящий напротив. Новенький - пришел с осенним призывом. На него шикнули. О той битве немало говорили между собой, и никогда - с герцогом. Ни с покойным, ни с нынешним. У Филиппа от напоминания заныл левый бок, он привычно прижал к нему локоть, и сказал, глядя в огонь:
   - Хорошо.
   Тревога и предвкушение, потрескивающие в воздухе, как близкая гроза - может быть, из-за них Филипп решил теперь говорить. То ли хотелось ему вызвать призрак отца, то ли, наоборот, рассказывать стало легче оттого, что за плечом никто не стоит и не поправит.
   - Только история эта магическая, я в ней ничего не понимаю, и вы не поймете. И не пугайтесь, когда дослушаете - ваш герцог и сам напуган...
  
   Умбрио пришел наконец. Филиппову куртку он благоразумно сменил на теплый плащ. Кривой Колен подвинулся, освобождая для него место.
   - Так вот... Вы помните отцовского советника, Эрванна?
   Они покивали, без охоты.
   - Эрванн верно служил моему отцу, и погиб за наших людей, хотя мог вообще с людьми дела не иметь. Пусть он найдет приют и покой в Серебряной роще.
   Умбрио поежился под плащом. Он помнил, как вез Филиппа домой, помнил тяжесть смерти на своих руках, и как отчаяние сдавило горло, мешая даже молиться. Теперь он думал суеверно, с досадой: зачем герцогу рассказывать об этом сейчас? После боя - не мог?
   Люди правы, они с Филиппом обречены, им нельзя делить ложе. Умбрио понял это давно, когда они только познали ту крайнюю степень доверия, которая одна и оправдывает все, когда лежали, сплетясь телами, как деревья иногда сцепляются ветвями, так что разделить их можно только топором. Теперь он знал, что под доспехами - беззащитная плоть, Тело своего сеньора он помнил наошупь, и чувствовал его острее, чем, может быть, сам Филипп. И как с этим в бой?
  
   - Сам я не помню почти ничего, - говорил герцог - не солдатам, не Умбрио, а самому себе. - Я помню, как они ринулись на нас, едва мы поъехали к лесу... и это был не лесной отряд. Их было много, и они были организованы. Я помню, как мы пытались отстоять мост, а потом кто-то меня ранил.
   Не "кто-то". Филипп и сейчас, закрыв глаза, мог четко увидеть его - злые глаза, красная повязка на смоляных волосах, кожаный жилет. Но этим он делиться не собирался.
  
     Никто не знал, что так будет. Никто не ожидал тогда, что лес, умеренно опасный, но все же - такой знакомый, лес, который он привык считать своим - ощетинится оружием. Ринется на них.
      Будто ожили легенды, которыми наследника пичкали у костра, будто воскресли когда еще полегшие либертадорес. Их были сотни и сотни, и все - под кровавыми штандартами Да Косты.
      Своих врагов местальцы гнали весело, как гонят оленя. "Хорошая охота", - сказал бы отец. Звук спускаемой тетивы тоже был знаком, только лая собак не хватало. Филипп всегда ненавидел охоту, и был прав.
   Филипп помнил мост - ему удалось развернуть коня. Надо было дать другим уйти, а меч застрял в ножнах. Вокруг было мокро, красно, жарко. Вокруг убивали. Что-то ударило его в плечо - вышло обидно, будто неожиданная затрещина.
   Уходить было нельзя; нельзя, пока все не скроются за стенами. Умбрио куда-то исчез, под ногами был мост, залитый кровью; старый короткий мост, который не заслуживал того, чтобы на нем умирать.
  
   Филипп замолчал на минуту, отколупывая кусочки коры с бревна, на котором сидел. У костра царило то настороженное молчание, которое всегда сопровождает страшные истории, рассказывают ли их детям или бойцам.
   Сейчас, позволив себе по-настоящему вспомнить, он удивился, как ясно видит тот бой - но видит не прямо, а будто в зеркале, чужими глазами. И не мог понять, где в той внезапно овладевшей им храбрости свое, а где - отцовское. Может быть, от него там ничего и не было, и весь жар его и воля к сражению - все одолжено отцом, и теперь не расплатиться.
   Другим человеком он после Дальнего не стал - а ведь таким мог быть тайный расчет Лучо, что сила и умения, отданные Филиппу, зацепятся каким-то образом, пристанут к сыну, и не уйдут с завершением ритуала. Что ж, еще одна обманутая надежда...
   - Мой верный Умбрио довез меня до замка, - продолжил герцог, -. Но лекарь ничего не мог сделать, он сказал, что рана смертельна. Честно говоря, по ощущениям она такой и была. Отец позвал Эрванна и спросил, можно ли меня вылечить. Эльф сказал ему, что есть лишь одно средство: когда человек стоит на границе смерти, душа его цепляется за оружие, нанесшее рану. Нужно найти того врага, убить его и сломать оружие, и тогда жизнь вернется обратно в тело. Беда в том, что идти за своей жизнью может только сам раненый...
   Кто-то из сидящих громко присвистнул.
   - Эльфам это все равно... им вообще полагается быть бессмертными. Они могут отогнать Всадника на время, если нужно. А вот люди... Но мне повезло. Я ничего не смыслю в эльфийской магии, но знаю, что отец уговорил Эрванна провести обряд. Он поделился со мной своей силой и умением, а сам слег... И только благодаря Его светлости я смог подняться и продолжить бой...
  
      - Гуго! Дядя! Уводите своих, хватит!
      Он обернулся на крик - и отшатнулся.
      - П-пиппо? - побледнел. - Но ты же...
      - Уходите в замок! Надо дождаться Бастидов! Лилий! Здесь все кончено, уходите!
      немного пришел в себя:
      - Приказ герцога - держать!
      - Приказ герцога - долго жить!
      Гуго за лязгом оружия, за грохотом тарана меня не услышал. Отвернулся, крикнул что-то лучникам.
      Бог ты мой, он думал, ему хватит папашиной смерти, чтобы они признали его герцогом. Думал, хватит его меча.
      - Гуго! - дядя возвышался надо Филиппом, мощная плотная туша.. - Уводите войско! Я вам приказываю!
   Мне это кажется разумным решением, - сказал эльф. Гуго спрыгнул к ним:
      - Если мы потеряем укрепления...
      - Если мы потеряем людей, будет хуже. Замок они не возьмут. Я... мы останемся. Прикроем.
      Внизу трещало - двери оставались считанные секунды.
      - Не хватит ли подвигов на один день? - спросил Гуго. Филиппу почудилось в его голосе уважение.
      Эльф положил ему руку на плечо. Эрванн знал, что нужно сделать. Он ждал - как взрослые ждут терпеливо, когда ребенок закончит капризничать и сделает то, что должно. Пойдет спать или на урок. Потому что, сколько бы тот ни капризничал, он понимает, что изменить ничего не сможет.
      Филипп помнил его. Красная повязка, кожаный жилет. Нужно было убить его. Сломать его оружие.
   Войско потянулось к замку. Дверь подавалась; ругательства за стеной стали торжествующими. Филиппа тошнило. Сильней, чем на охоте.
      - Вспомни Корвальу, - тихо сказал эльф.
      Эрванн, похоже, тоже перенервничал. Это Лучо сражался при Корвальу...
      Он вспомнил.
      Страшно - и горячо, азартно; остро чувствуешь свою жизнь, свою силу, это так хорошо - рубить направо и налево, собственно, для этого ты и был создан... И лучше всего - ощущение абсолютной своей правоты.
      Дверь взорвалась, разбрызгивая осколки дерева.
      - За Флорию! - он не узнал собственного голоса. - Король и де Рампар! За Флорию!
      - Король и де Рампар! - взвыли за спиной.
  
   Герцог обжег язык, глотнув горячего цикория, и ночь вокруг раскрылась, разбухла, снова стала реальной.
   - И вот так, - закончил он, - я смог сломать оружие того... врага и вернуть себе жизнь. А если попутно зацепил еще кого-то... ну так это был не я, а ваш герцог Лучо.
   Вокруг загоготали, но без особого веселья. Глухая ночь опустилась на них, гася смешки, съедая шум. Умбрио был уверен - не ему одному показалось, как за спиной простучали неслышные копыта; как волос коснулось земляное, хриплое дыхание Тихого Всадника.
   Наконец разошлись спать, молчаливо согласившись, что хватит на этот вечер историй. Некоторые бросали на герцога настороженные, почти суеверные взгляды. Умбрио не понимал, зачем Филиппу это понадобилось. Они ведь уважали его - кто бы не стал после такого уважать. А теперь решат, что и Дальний предел - подвиг не его, отца. Что Пиппо без Лучо - лишь марионетка с оборванными ниточками.
   Или же... они будут думать, что глазами сына на них смотрит Лучо, командует ими Лучо; что волшебным образом старый герцог по-прежнему с ними.
   По вырубленной в стене лестнице он поднялся на второй этаж - туда, где ночевали те, кому ранг не позволял спать вповалку внизу. Замок вздыхал и поскрипывал, побрякивал - его защитники, погибшие сотни лет назад, тоже хотели участвовать в общем деле. Умбрио знал, что герцог не спит. Связывающая их нить будто сделалась видимой и искрила, передавая южанину тревогу его сеньора. Тихо, смешивая шаги с поступью призраков, он вошел в спальню Филиппа. Тот не стал задавать вопросов, просто протянул руку, и Умбрио забрался на постель рядом с ним. Раздеваться на ночь Филипп не стал, только сбросил плащ.
   - Видишь, - сказал он, привлекая южанина к себе, - я тоже покойник.
   - То-то я смотрю, Ваша светлость, - сказал Умбрио скорбно. - В последнее время как ко мне ни придете - ну точно мертвец.
   Филипп фыркнул.
   - Все вы, южане, бесстыдники.
   - Все как есть, - сказал Умбрио. Ему представлялся Каза Монтефьоре - выжженный и пустой. Мертвые не прощают долгов, но ждать могут долго. А его герцог - вот, рядом, и живой, что бы ни говорил, с распухшим носом, пахнет потом, кровью и скошенной травой.
   Филипп притянул его ближе. Вспомнил этот его жест - когда мальчик вжался щекой в его ладонь. Он не раз так делал, будто верил, что рука Филиппа может сгладить шрам. Он так же беззащитен против герцога, как и тот - против него.
  
   Сквозь деревья лился бледный, спокойный солнечный свет. Все вокруг было спокойно: свалявшиеся после дождя опавшие листья, журчащий неподалеку родник, голые деревья, время от времени зябко шевелящие ветвями; на их стволах лежали, будто полосы краски, солнечные лучи.
   Пейзаж для гобелена, пастораль. Даже зная наверняка, невозможно поверить, что эта недвижность - лишь иллюзия, что на самом деле мягкой влажной дымкой за деревьями укрыто пятнадцать человек герцогского отряда.
   Маг все же был мастером. Ни голосов, ни ржания лошадей не вырывалось из-под покрова. В этом походе без Мериадега они бы не обошлись, а после... Требовать, чтоб прислали нового мага - морока, которая затянется дольше Второй Сальванской. Следует написать королю, тот прикажет придворному колдуну, колдун составит прошение в Ученый Совет, Совет его рассмотрит, после чего разошлет письма по Академиям, и те уже станут решать, кого послать в такую даль...
   Не говоря уже о том, что, коли вздумал смотреть в рот дареному коню, потребуется объяснить причины. А из доказательств... Слово беженца с Востока и отлученного от Совета "аптекаря".
   Филипп поерзал на хвое и обломках веток, сдвинул вбок, насколько получалось, впивавшиеся в живот ножны. Никакого толка в их прятках пока не виделось. Узкая дорога оставалась пустой, пыль на ней - нетронутой. Собачье ущелье молчало.
   Собственно, ущельем оно только называлось: на самом же деле это было что-то вроде широкого оврага, начинавшегося у подножия горы - здесь зарождалась длинная цепть холмов и возвышений, ближе к границе становящаяся Местальским Хребтом. С одной стороны ров скрывал склон холма, на котором они и разместились, с другой прятали разросшиеся каменные дубы с кустарником, который навеки вплелся меж стволами. Тот, кто не знал об Ущелье, мог всю жизнь проездить по Тракту, так его и не заметив. А по широкому и длинному рву можно было не только оружие увезти в лес, но и, пожалуй, провести полк остладнских добровольцев...
   - Да Коста в душу, - прошептал молодой Дюрок, выражая общее настроение. Они залегли в кустах на возвышении - Жосс Дюрок, Умбрио и Филипп, который выпросился в конце концов из-под шатра. Там, внутри, глушились звуки, и наружу было не выглянуть. Метр Мериадег бурчал, что нельзя получить и масло, и деньги за масло, и дочку молочника. Отсюда же, с холма, который другим своим краем выходил как раз на Ущелье - дорога была как на ладони, и все трое, кажется, пытались силой взгляда привлечь туда хоть кого-нибудь.
   Банда у Филиппа вышла живописной. Все молодцы, как на подбор - чернявые, заросшие, в куртках из овечьей шкуры - такие носят обычно крестьяне к югу от Месты. Филипп взял только тех, кто говорил на джьяверском, благо, для многих его солдат он до сих пор был родней флорийского. По хорошему - никто из местальцев все равно не уйдет, но береженого Девять берегут. Оттого и Гуго с ними нет : успеет еще прогуляться с дамой Грас до Ущелья, а то - пусть бы выбрали себе место для прогулки поспокойнее. Дядя, разумеется, возражал, но его, вечного капитана Рампара, узнают если не по фигуре, так по манере драться. Его отправили от грехаподальше проверять дорожную стражу.
   . Сам Филипп спрятал волосы под "месталкой". Всем известно, кто в этих краях рыжий. Ему тоже говорили не ездить. И Гуго, и даже Дама Грас.
   - Или вы думаете, что без вас отряд не справится?
   - Речь не о моих выдающихся воинских качествах.
   Он не знал, как объяснить: обычно такое не объяснялось. Лучо пошел бы. Его солдаты привыкли, что герцог бьется с ними бок о бок.
   Один Рено пожал плечами:
   - Здесь не столица, а Его светлость не король, чтоб сидеть в замке, пока другие дерутся. Здесь Авера.
   Здесь Авера. Им не привыкать так воевать. Если не считать доспехов да прочих украшений, они и сами, сколько бы лет ни прошло - бандиты с большой дороги. Большая, взрослая война досталась отцу и братьям - Корвальу испугались все, король послал войска, даже Гасторн и Альери помогали, хотя обычно плюнуть ленились в сторону соседнего герцогства. На долю Филиппа, дай Девятеро, такой не выпадет.
  
   Стало спокойнее, когда по лесу понесся знакомый свист, а потом из разведки вернулись и сообщили - герильерос здесь, укрылись с той стороны ущелья и ждут. Но дорога молчала. И со стороны тракта - беззвучие; он опустел с тех пор, как в Альери началась чума. Раньше купцы все же решались на путешествие, со своей ли охраной или с дорожной стражей. Пробираться с товаром через горы неудобно, пройдя же через любой чезарский город, торговец рискует выйти без штанов. Но весной сперва герцогским приказом перегородили тракт, а теперь торговцы сами его избегают. Дорожная стража оказалась не у дел. И что толку жить на границе, если на охрану тратишь больше, чем набираешь пошлинами...
   Ноги замерзли, живот кололо, но и так Филипп клевал носом. Выслеживать чужой отряд, чтоб напасть из-за кустов - работа для либертадорес, не для них. А ведь он раньше думал, что местальцам весело...
   Сквозь дремоту он услышал вдруг тоскливое пение. Подумал сперва, что послышалось, но остальные тоже встрепенулись. Герцог напрягся, пытаясь понять, откуда несется звук, и проклиная свое неслышащее ухо. Голоса стали громче; было что-то пугающее в их монотонности.
   Скоро на дороге появилась процессия - несколько узких телег, запряженных унылыми лошадками. На таких хоронившие по обычаям Разорванного, возили ящики с мертвыми. По обе стороны от повозок шли, склонив головы, люди в темных балахонах с еловыми ветвями в руках. Филипп затаил дыхание.
   Он видел уже такие телеги, когда к отцу Патрику привезли двух его братьев по вере, умерших вдалеке от родного приюта. Священник похоронил их на куцем своем кладбище, прибив над могилами "рогатку" из некрашеного дерева. Он утверждал, что умершим и дела нет, в чьей земле лежать; раз умерли они, как праведники, то души их давно уж освободились, и сидят теперь рядом с Благой половиной Разорванного, залитые Его истинным светом.
   Но могилы их были одиноки и неказисты.
   А этих куда везут хоронить? И откуда? Еще при отце был отдан приказ не пускать в Аверу чужих мертвецов... но многие пограничники верят в Разорванного... Ах ты ж гниль...
   - Un po pesanti, le cadaveri... - донеслось слева.
   Филипп присмотрелся, отчаянно щурясь - и снова помянул Девятерых. Дно у повозок прогибалось слишком сильно - учитывая, что на каждую был водружен только один ящик.
   Неужто...
   Филипп знаком показал Дюроку, чтоб возвращался под покров и выводил остальных. Они с Умбрио кинулись на другую сторону холма - пока процессия неторопливо огибала его, все с тем же заунывным пением. Чезарец двигался бесшумно; Филипп же тут же споткнулся о какой-то корень, еле успел прикусить зубами ругательство.
   Пение прекратилось.
   Местальцы выбирались из леса, спускались в овраг - двое даже были на лошадях. Филипп пытался разглядеть комманданте. Один из местальцев подошел к тому, кто возглавлял процессиюТот сделал приглашающий жест в сторону гробов. Пришедший говорил с тяжелым акцентом, и в бурлящей фразе Филипп еле различил имя Гаиски.
   Либертадор посмотрел хмуро, но ответил:
   Es pas aqui. E ... sias tamben d'aqui estant ?
   - Dont?
   - Di castеl ?
   Ответа герцог не услышал, потому что в эту секунду месталец поднял голову и встретил его взгляд.
  
   Филипп был трусом всю свою жизнь. Он так и не научился отгонять страх, так никогда и не понял радости, о которой любят петь менестрели - когда очертя голову бросаешься в бой, оглушенный собственным бесстрашием. Но страх был слишком давним знакомым, чтоб Филипп не приучился с ним обходиться. Его надо было проглотить, протолкнуть в грудь, глубоко, где страх почти превращался в слезы - и оставался всегда на грани слез - дать ему раствориться в тебе. Стать тобой. Тогда, хоть и дрожали слегка руки, и колотилось сердце, испуг давал Филиппу ту же легкость, что и гнев, вот только гнев наследник испытывал куда реже, и привык к нему меньше. Потом могло согнуть, скрутить в жестоком приступе тошноты, заколотить - но потом.
   А пока - только легкость. С этой легкостью он и бросился вниз по склону.
  
   Герильеро кинулся было к своим - предупредить, но в спину ему глухо воткнулась стрела. И тут же полетели сверху - у местальцев же отобранные, не придерешься. Похоже, в первый раз не они стреляют из кустов - а в них.
   Герильерос опомнились быстро, бросились кто за повозки, кто под - где не достать. Филипп кинулся вслед "compadre ", который попытался с ходу запрыгнуть на лошадь - не запрыгнул, Филипп успел его ухватить, потащил на себя. Парень отшвырнул его; герцог еле успел отшатнуться от растревоженной скотины; лошадь вскинулась на дыбы, заржала, передним копытом угодила герцогу в грудь, разорвав дыхание. Тот упал, и, едва не задохнувшись, увидел над собой черный силуэт местальца, занесенный палаш - такой же... Вдохнул вместе с болью острую злость, откатился вбок, вскочил. Заметил, как расширились, узнавая, глаза местальца - виделись уже... Боком, не повернувшись толком, он отбил кривой меч патлатого, прыгнул в сторону. Куда ж ты, сволочь... в горло метит, а на горле никаких отворотов нет, как у отца, ха-ха... Поднырнуть снизу - черт, не вышло, это не Гуго, вбок - придержать клинок - резко вверх... т-так!
   Прогремело. Откуда гром, небо-то ясное...
   На подмогу товарищу тут же кинулись еще двое; герцог успел только вскочить с земли, выставить палаш, принимая удар. Первый из нападавших был выше и сильнее, он и стал сперва теснить Филиппа назад. Но дрался он просто, без хитрости, занося саблю высоко, будто цепом размахивал. Со всей дури - острием в грудь. Этому хватило.
   Да они у Гаиски вообще драться не умеют...
   Второй ударил сбоку - Филипп машинально отмахнулся локтем - сабля пропорола плащ, обожгла бок. Подоспел Колен Кривой, утихомирил местальца одним ударом.
   Грохнуло - в ушах зазвенело, а Колен вдруг повалился наземь.
   Местальцы, кажется, увидели, что "свои" - осмелели, повыпрыгивали. Кто-то, самый лихой, вскочил на телегу и там танцевал, пока Рено не сбил его ударом под колени. Гиканье. Крики. Но вполовину не так страшно, как на Дальнем. Как же легко сражаться вот так - и несерьезно, будто дома, на тренировке, затупившимся лезвием...
   Затрещало, прогремело еще раз. Да что это, ради Девятерых? Филипп вскинул голову - намокшие пряди хлестнули по лбу. Одна из повозок кстати встала косо, поперек ущелья, "божьи братья" забрались за нее и отстреливались; их товарищи, подобрав "рясы", улепетывали по оврагу.
   Уйдут же...
   Он видел, как Жосс Дюрок невесомо взлетел на лошадь, и успел подумать, что разбега не хватит, чтоб перелететь повозку. Грохот, болезненное ржание, конь криво падает, едва не придавив седока.
   Один из "божьих братьев", укрывшись за повозкой, держал обеими руками что-то вроде трубки. Филипп не понял сначала, сощурил глаза, приглядываясь, и увидел короткое черное дуло, направленное прямо на него.
   Боги круга. Это же...
   Это огнестрелы, рассеянно подумал Филипп, я же про них читал.
  
   Местальцы дрались, как крестьяне, а Умбрио даже не дрался - он проламывался через противника, как через бурелом, потому что его опять оттеснили от Филиппа. Он сходу получил гардой в челюсть, опешив, едва не пропустил удар, но опомнился, и уколол, как учил Санти, "в две дыры", шпагой и дагой сразу. Ему снова заступили дорогу, но бандит, хоть рослый и толстый, был, кажется, младше его; и потерял оружие после второго удара. Удивился, крякнул, с размаху заехал Умбрио по уху. Тот не устоял, упал на колени и снизу вонзил лезвие местальцу в живот.
   Грохнуло, запахло горячим железом. А потом герцог бестолково застыл посреди оврага, и стало ясно, что его сейчас убьют.
   Время тянулось. Оно всегда тянется, когда происходит что-то страшное, Умбрио это знал. Становится тягучим, липким - как страх. И ты не успеваешь. Никогда не успеваешь. Он видел уже, что не успеет - как тогда, и тот, из чего бы он ни стрелял, выстрелит раньше. Выстрелит в упор.
  
   Трубка в руке "божьего брата" треснула, но огня не выпустила; он тряхнул рукой, выругался непонятно. А в следующий момент стрела вонзилась ему в грудь у самой шеи, "брат" повалился, широко раскинув руки, ряса взметнулась вороньим крылом и опала. Филипп швырнул подскочившего Умбрио за ближайшую повозку, а сам кубарем прокатился к краю оврага. В книжке было сказано, что такие штуки нужно перезаряжать, как арбалеты, значит, после выстрела должна быть пауза... Он зацепил взглядом Рено, дождался, пока грохнет, и одновременно они рванулись к повозке.
   Что-то свистнуло у щеки.
   Книжку в печь, решил Филипп, падая на слежавшуюся листву. Кто-то налетел на него, прикрыл, придавил к земле, выдохнул:
   - Стойте! Куда?
   Стрелы снова полетели в телегу, без толку втыкаясь в деревянный ящик.
   Гробы. Они их называют гробами...
   Стреляли трое - верней, уже двое; остальные, видно, решили, что с них хватило, и бежали, путаясь в рясах; один захромал и упал, повалив второго; тот оттолкнул его и стал выбираться - по отвесной почти стене.
   А ведь они не бегут, они уходят - под прикрытием огнестрелов.
   Только тут он испугался, оттого, что все, кажется, выскальзывало у него из рук, уходило от понимания, рутинный бой стал непонятным - и смертельным.
   Слава Девяти, люди Филиппа, в жизни проклятого оружия не видевшие, опасность поняли сразу. Те, кто оставался на холме, попрятались за деревьями, стреляли из-за них. Правого стрелка уложили из арбалета, хорошо, что взяли, ведь хотели, как герильерос, обойтись луками... В третьего полетел кинжал, он увернулся и змейкой скользнул под телегу - не достанешь. Позади посыпались в ров аверцы, перегородили дорогу остальным, закипела свара. Тот, под повозкой, затих - как молчит кошка у мышиной норы, поджидая момент, чтоб ударить лапой.
   Он же считает, скольких может забрать с собой...
   Герцог оттолкнул непрошеного защитника, кивнул, чтоб заходили с другого бока, и двинулся вперед.
   - Сдавайся! - по-джьяверски. - Тебе деваться некуда!
   Тот, видно, джьаверского не понимал - грохнуло снова, вздыбило сухую траву у ног. Ах ты гниль... Должны у него кончиться снаряды?
   Рядом истошно ржали лошади.
   Второй, с арбалетным болтом в боку, видно, успел опомниться - и выскочил внезапно из-за повозки, успел выстрелить еще несколько раз - теперь уже с одной руки, едва удерживая огнестрел.
   Филипп не видел, как Умбрио оказался у него за спиной; как попытался обойти, как кто-то схватил его за рукав и не удержал. Он обернулся только, когда из-под телеги снова плюнуло огнем, и увидел, как чезарец схватился за плечо. Грохнуло еще, и Умбрио упал.
   Звука не осталось; будто последним выстрелом его оглушило. Филипп в два скачка добрался до повозки; если в него и палили, он не слышал. Он налетел на стрелка, сбил на землю, и, забыв о палаше, молотил его головой сперва о землю - слишком мягкую, слишком снисходительную, а потом о край повозки - пока не вывернул из лихорадочно сжимающейся руки огнестрел, и не ударил несколько раз тяжелой рукояткой по лбу, по лицу - так, что кости хрустнули и глаза закатились.
   Над головой снова грохнуло - это он услышал.
   Вскочил. Там же еще один... Ногой - по мягкому, укрывшемуся под телегой, изо всей силы. Еще раз. Выволок из-под повозки - и тут его удержали, оттащили, кто-то другой скрутил стрелка.
   Вокруг стало тихо. Кажется, все кончилось. Пахло по-прежнему нагретым металлом и серой, как в царстве Гнилого, которым отец Падриг пугал прихожан.
   Оскальзываясь на прелой подмороженной листве, герцог кинулся к Умбрио.
   - Постойте! - Его схватили за плечо. - Погодите... его ж из этой штуки ранили, вдруг вы проклятие подцепите?
   - Вы мне советуете оставить его здесь?
   А они оставили бы, понял Филипп. Мальчишка дрался за Рампар не хуже любого из них, но они бросили бы его здесь умирать...
   Умбрио пытался сесть. Живой; главное, живой.
   - Куда тебя?
   - Andiamo a casа, - попросил мальчик. Зрачки у него ходили ходуном, так что неясно было, куда он смотрит. Плохо, ох как плохо, опять ему досталось по голове. Плечо все в крови; боги, лучше б это была стрела.
   Кровь Умбрио залила буро-желтую листву; Филиппу стало вдруг до слез тоскливо.
   Больше всего ему хотелось сейчас поднять южанина на руки и уйти, оставив позади всю честную компанию; отыскать какую-нибудь заброшенную хижину в лесу, где он мог бы спокойно заботиться об Умбрио. Где бы их не тронули.
   - Adesso, - сказал он. - Сейчас пойдем, потерпи.
   - Герцог, вы ранены, - чей-то голос.
   - А? Отстаньте.
   - У вас кровь...
   - Это не моя, - отмахнулся он.
   - Ваша. Да вы гляньте...
   Он глянул - пришлось, потому что надо было оторвать полосу ткани и перетянуть рану. Только тогда он мысленно соединил саднящую боль в боку с темным пятном, расплывшимся по всему низу рубашки, и к горлу подкатила тошнота. Он не знал, как объяснить, что не боится вида крови - боязнь здесь была ни при чем - но кровь кажется ему ... неэстетичной, неуместной, как пятна от рвоты на драгоценной картине.
   - Всадник возьми, да у меня этот бок проклят, что ли?
   Он накрыл Умбрио услужливо протянутым плащом и поднялся. Колени отчего-то дрожали. Руки тоже. Солдаты приходили в себя, и по оврагу неслись замысловатые и облегченные ругательства. Только Колен Кривой молчал, уткнувшись носом в землю. Филипп услышал кряхтенье Жосса Дюрока, хрип лошади и булькающий звук, когда скотине перерезали горло. В груди быстро и сильно разгоралась боль.
   Новичку, который просил рассказать о Дальнем пределе, попали из огнестрела в лоб. Аккуратная дырка была похожа на третий глаз; два собственных глаза упрямо таращились в небо. Еще одному прострелили руку ниже локтя, и он с ужасом тряс ею, будто хотел стряхнуть вцепившегося зверя. Остальные вроде бы отделались царапинами.
   Герильерос выжило не так много. Филипп отошел в сторону, туда, где остались "божьи братья". Двое лежали бездыханными, и, тронув им шею, как учил Вуковис, он нащупал только пустоту. И заметил еще одно тело, отброшенное к самой стенке оврага. Что-то с ним было не так, а что - герцог понял, только подойдя поближе. Мертвец лежал ничком, укрыв рукой окровавленную голову, и было ему, в лучшем случае, лет десять.
   Ребенок. Даже по местальским меркам. Наверняка упросил кого-нибудь из старших, чтобы взяли с собой.
   Герцог, закряхтев, склонился над телом, и услышал, что тело дышит. Прерывисто, испуганно. Филипп осторожно перевернул его на спину. Мальчишка жмурился изо всех сил, прячась от врага за сомкнутыми веками, как ночью от чудовищ. Рукав холщовой курточки был порван и пропитан красным, но кровь уже не шла. Попался в гущу драки, а потом какая-то добрая душа отбросила его в сторону... Голова, похоже, цела. Видно, прикрыл рукой, чтоб решили, что попали...
   Плечи раненого дрогнули - и Филипп еле успел перехватить здоровую руку мальчишки с зажатым в ней самодельным ножом. Будь ребенок не так слаб и напуган, верно, и не успел бы. Герцог сжал горячее запястье, выцепил нож из перепачканных пальцев.
   Отдай эту безобидную игрушку, Умбрио. Ну же, отдай...
   Из распахнувшихся черных глаз полыхнуло на Филиппа чистой детской ненавистью, последним, видно, зарядом, что оставался у мальчишки - тот сразу скуксился, губы задрожали.
   Вот ведь, подумал Филипп. Оглянулся: на них не смотрели.
   - Cala te, - тихо сказал он. - Sias mort, comprenes ?
   Тихое" si " могло ему и послышаться.
   Он подобрал огнестрел, выпавший из руки "доброго брата" и прошел к своим. Те уже обобрали стрелы с ящика на повозке, сняли крышку. Посмотрели внутрь - и отпрянули, кто-то очертил себя Кругом. В ящике оказался мертвец - чинный, спокойный, с "рогаткой" в сложенных руках, с монетами, тускло поблескивающими из-под бровей.
   - И вот это, - Филииппа стал разбирать нервный смех, - и ради этого...
   - Морок, Ваша светлость, - прохладный, с еле различимой ноткой презрения, голос из-за спины. - Позвольте...
   Маг почертил в воздухе над мертвецом сложенными пальцами, пошептал. У Филиппа перед глазами стало мутно, будто он слишком долго сидел в библиотеке, а когда проморгался - труп пропал. В "гробу" недобро сверкало, щерилось аккуратно уложенное, простеленное тряпицами оружие. Палаши те же самые, "ублюдки," арбалеты... Хватит на два хороших отряда, а то и на три.
   Кто-то выругался. Кто-то сунулся поближе, рассмотреть. Вся их компания стала походить на бродячий рынок.
   - Дома наглядитесь, - поморщился герцог. - Все, уходим!
  
   На обратной дороге уже не прятались, только чары набросили на груз да на телегу с пленными. Чезарца Филипп втащил в седло перед собой. Чем дальше трусила Ромашка, тем глубже в грудь герцогу, куда-то под легкие, вбивался кол. Толстый, хорошо обструганный, вроде тех, что втыкали в ров у Старого замка. И так же, упорно и болезненно, вбивалась мысль, что все не так. Местальцы, "летучие"... ни одного стрелка на дереве, ни одной засады. Не ожидали нападения? Ну положим, такого могли и не ожидать - но опасность наткнуться на обычный герцогский разъезд есть всегда, им ли не знать, у герильерос это должно быть в крови...
   Южанин вначале ехал спокойно, привалившись к плечу Филиппа и закрыв глаза. Потом он понес какую-то чушь по-чезарски, пытаясь вроде бы объяснить Филиппу, что ему нужно жениться на Лоле. Ничего хорошего это не предвещало, и Филипп тихо и ожесточенно молился про себя всем Девятерым, даже тем, о которых обычно не вспоминал. Молился, пока забыл о том, что молится, только губы затверженно повторяли одну и ту же формулу.
   И погода была тошнотной под стать, зарядил холодный дождь, с земли запахло гнилью.
  
   В замке раненых тут же подхватили, уложили на носилки, унесли к Вуковису. Сарав время от времени ездил в Старый замок - наставлять тамошних лекарей. На сей раз Филипп позвал его с тайным расчетом - подумал, что медикус из них единственный, кто говорит по остландски.
   Слава Богам, что позвал...
   Воины его, пришедшие в себя, пьяные своим успехом и потому - чересчур громкие, сгрудились у телег. У гробов поснимали крышки, в двух стояли бочки, наполненные до верха матовым серым порошком. Издалека похоже на мак.
   А называют черным. Черный порох...
   Он смотрел на содержимое трех ящиков, пытаясь осмыслить то, что видит. А видел он взятый Рампар, разлетающиеся в синем воздухе куски камня - будто ребенок пнул со всей силы возведенный из песка замок; видел безликую толпу, идущую на штурм, и вспыхивающие дула огнестрелов; и отчаянную рубку в полуразвалившихся коридорах.
   Он думал, что истратил весь гнев вместе с силами, и то, что осело на душе, не имеет с ним ничего общего: смесь усталости, безнадежной досады, тревоги... Но вот же поднялось опять к горлу, запершило в глотке, вырвалось кашлем, и Филипп покачнулся, хватаясь за край повозки - такой болью полыхнуло в груди.
   - Одна такая бочка, - процедил он, - и и мы бы все... на воздух. Со стенами вместе...
   Солдаты притихли. Молча сидели на телеге связанные "божьи братья". Филипп шагнул к ним:
   - Откуда вы это взяли? Кто вам продал?
   По лицам их пробегали отсветы факелов. Один сидел недвижно, поджав губы, похожий на каменного Защитника. Другой ерзал в путах, пытаясь устроиться поудобнее, морщась под мелким дождем. Рот его озабоченно округлился, он попытался ответить - вышло нечленораздельно и на чужом языке.
   - Сволочи, - тихо сказал Филипп. Ветром будто подхватило и бросило ему в лицо обрывки дня - ворохом, он не выдержал и со всей силы пнул повозку, ударил кулаком, отбив и ногу, и кулак.
   - Этот груз надо утопить в Анчо, - сказал он, чуть успокоившись.
   - Отравит реку, - проворчал кто-то.
   - Ваша светлость, - сказал Шантеклер, - вы не желаете подумать? Выбрасывать оружие такой мощности в нашем положении...
   - Я не выбрасываю оружие, а избавляюсь от проклятия. Видите разницу, советник?
   Рено подошел ближе, заговорил едва не на ухо:
   - Что мы знаем об этом проклятии, кроме, простите, бабьих сказок? Следует спрятать это и исследовать, пусть мэтр Мериадег...
   - Не вы ли жаловались мне давеча на проклятого короля? А теперь, оказывается, вам нужен проклятый герцог? Рено, это не обсуждается. Мой отец и думать не стал бы.
   Рено сдался на удивление легко.
   - Вам бы следовало начать принимать решения от вашего имени, а не от отцовского...
   Он отошел, понурив голову, устало потер переносицу. Филиппу стало совестно.
  
   В лазарете было тихо и уже темно, вдобавок к проникавшему сквозь оконца посиневшему свету зажгли свечи. Хотя стояли на полу тазы с жирной алой водой, пахло не кровью, а микстурой и летними травами. Умбрио был в сознании, полусидел, опершись на подушки, тихий и бледный, а Вуковис бинтовал ему голову. Увидев Филиппа, мальчик осторожно улыбнулся - будто не был уверен, правильно ли у него получается.
   Герцог опустился на колени у койки:
   - Ну что же ты. Я же просил не соваться...
   Чезарец вцепился в его руку. Укоризненно поглядел на Филиппов раскромсанный бок:
   - Сами... ранены...
   - Не ранен. Это лошадь. Не везет мне с ними.
   Тот снова улыбнулся - помнил.
   Брат Мичел, местный лекарь, перевязывал руку чернявому Себастьену. Тот дремал, прислонившись к стене и уронив голову на плечо. Слюна из открытого рта капала на рукав
   - Поглядите, пожалуйста, куда там герцог не ранен, - попросил его Вуковис. - Не смотрите так, Ваша Светлость. Чиркнуло едва, содрало кожу. Повезло - чуть-чуть бы пониже, и в висок...
   - Повезло, - выговорил Филипп. - Ему все время так везет.
   Брат Мичел решительно взял его за плечи и уложил на соседнюю койку:
   - Позвольте, мессир...
   Филипп позволил. Он смотрел на Умбрио.
   - Вот в плече кусок железа засел, - продолжил лекарь. - Ничего, вытащим с божьей помощью...
   - Только пожалуйста, без магии, - хриплым бесцветным голосом попросил Умбрио. - А то... еще хуже...
   - Без магии ему, - заворчал целитель, и, видимо, вернулся к прерванной беседе с добрым братом. - Вот вы говорите. А я не понимаю, как тут вообще можно работать... Ну, положим, у вас боятся колдунов к больным подпускать... пусть, ваше право. Но больных-то за что калечить, это же ни в какие ворота... Если у вас раны до сих пор заливают кипящим маслом, простите...
   - Ну уж, вы вспомнили, - поморщился брат Мичел.
   - А кто ж мне рассказывал, как его в Приюте учили лихорадку лечить дегтем и южным ветром? Ну-ка, выпейте, - Вуковис налил в кружку густого зелья, смутно отдающего коччей, и поднес чезарцу. - Никакого колдовства, травка разве, так, сонное...
   Умбрио, трудно глотая, выпил пол-кружки и без сил откинулся на постель.
   - И не такого наслушаешься. Это не врачебная наука, это страх божий... Как тут, спрашивается, без магии? Кровь пускать, чтоб, простите за выражение, гуморы выводить из тела? А обезболивать, получается, посредством дубинки... Тugo moja... Голос его, ровный, чуть дребезжащий, наводил сон; Филипп зевнул и тогда только понял, что целитель уже не с братом Мичелом спорит, а заговаривает зубы
   Брат Мичел подтащил таз с горячей водой, отлепил потихоньку рубашку Филиппа от раны. Тот скосил глаза на непрятный потемневший разрез. Царапина; но теперь боку хоть есть с чего болеть.
   - Тоже лошадь? - спросил Умбрио неуверенным голосом.
   - Лежи себе, - сказал герцог.
   - Да тут ребро сломано, - подал голос лекарь.
   - Ничего не сло... А, в-вашу... через укрепления!
   - Ну, ну, герцог... Пустите-ка...
   Лекарь отстранил доброго брата и положил обе руки Филиппу на грудь. С его ладоней стало медленно сочиться тепло, растапливая застрявший в ребрах ледяной сгусток боли. Старое темное лицо Вуковиса будто лучилось изнутри таким же теплым светом, и Филипп снова подивился судьбе, так верно расставившей всех в Рампаре по своим местам.
   На несколько минут он потерялся в сероватой темноте, где плавали чьи-то лица и обрывки слов; говорили по-джьяверски. "Dont ? - спрашивал кто-то. - Di castel? " Филипп потряс головой, вернулись огни, очертания фигур. Оказалось, что бок его забинтован - плотная, холодная повязка была на удивление приятной. Вуковис протирал узкий нож яблочной водкой. Лезвие повернулось, блеснуло угрожающе. У чезарца глаза затуманились, но он не заснул; рука шарила по кровати, и обмяк он только, когда Филипп поймал его пальцы и сжал.
   - Тихо- сказал Филипп, ухватывая чезарца покрепче. - Я тебя держу.
   Тот уставился на герцога блестящими черными глазами.
   И Филипп держал его, вцепившись взглядом во взгляд, когда Вуковис склонился над раной. Зелье подействовало, Умбрио не стонал, не дергался, только часто дышал. И смотрел на своего сеньора с обнажившимся беспомощным доверием, так что тому стало страшно.
   - Ничего, caro, ничего, сейчас...
   Наконец Вуковис выпрямился и показал кусочек окровавленной стали, выпавший ему на ладонь.
   - Вот ваш трофей, - он сказал это шутливым тоном, но на последнем слоге голос его скользнул вниз, и весь он будто сгорбился, лицо опустело.
   Чезарец выдохнул; на лбу, над верхней губой густо выступил пот.
   - Ну и все, - сказал Филипп, глядя, как Вуковис очищает "трофей" и кладет в бокал - и все, сейчас будешь спать.
   Тот, будто послушавшись, склонил голову и - то ли сомлел, то ли заснул.
   - Что это за дрянь? - спросил он у Вуковича. Глаза слипались, бок наливался глухой усталой болью, но он боялся оставить Умбрио.
   Целитель на миг прикрыл глаза. Потом спросил, нагнувшись, чтоб поднять с пола окровавленные тряпицы:
   - Вы читали когда-нибудь о направленном проклятии?
   Филипп кивнул. Он не выпустил руку Умбрио. Вуковису то ли было все равно, то ли он делал вид.
   - У Велистрата Родненского, кстати, и читал.
   Направленное проклятие - закованная в слово или перелитая в железо чья-то чистая ненависть. От такого не придумали средства - если кто-то ненавидит тебя так сильно, что способен наложить его, шансов у тебя нет.
   - Разумеется, не такой силы. Иначе бы после этого не выживали... а выживают, я видел. Но принцип действия основан на том же. Да вы уже знаете - это оружие того же рода, что черные стрелы.
   - Эрванн говорил, - ровно сказал Филипп, - что такие стрелы смертельны.
   Он прислушивался к дыханию чезарца: оно, кажется, стало спокойнее.
   - Для эльфов, мессир. У них чистые души. И когда зло попадает к ним в кровь, оно тут же заражает организм, а сопротивляться нечем. В человеке же зло присутствует изначально. Внутреннее и борется со внешним, так бывает при некоторых болезнях...
   - Что же это...
   - А вы представьте, что вас ненавидит целая страна, - Вуковис неторопливо сматывал оставшиеся бинты, вдруг напомнив Филиппу даму за рукоделием. - Не такая уж маленькая страна, смею сказать... Обратить эту ненависть в fall знающему магу несложно...
   - Но как они могут нас ненавидеть? Они нас даже не знают, сидят за этой Стеной, они нас не видели никогда!
   Вуковис зло рассмеялся, как закаркал, темное его лицо стало совсем сумрачным, будто вобрало в себя тень. Герцог подумал, что понятия не имеет чем занимался его добрый лекарь у себя, в горящей Саравии. Может быть, держал в руках огнестрел. Может быть, стрелял.
   - А вы думаете, герцог, что ненависти нельзя научить?
   Дверь нерешительно приоткрылась.
   - Ваш'светлость, - сказали из двери, - простите, Ваш'светлость, там спрашивают, вести пленных в подвал или нет...
  
   Лучо при жизни не позволял ему туда ходить. Везде таскал за собой - но не туда. "Не твое это дело, Пиппо. Нечего".
   Отцовский запрет вспомнился на лестнице, и Филипп невольно замедлил шаг. Рено заметил и не преминул вцепиться.
   - Может быть, вам не стоит...
   Филипп едва сдержал ругательство. Бок болел хуже прежнего.
   Пыточная была тесной, прогретой, даже - уютной, если не смотреть, что развешано по стенам, не обращать внимания на задвинутую в угол железную клетку. Закон о запрете на пытки в этом углу Флории часто забывался. Никто ведь, в самом деле, не придет проверять.
   Филипп не знал, что ощущали пленники в подвале, куда сам он спускался с затаившейся под кожей тревогой; где, стоило почуять стойкий, невыветримый дух человеческой муки, у него тут же заныли плечи. Он вспомнил то, что, казалось бы, со смертью Лучо мог навсегда забыть: глухую деревянную сцену конюшни; руку отца, хватающую со стены кнут. Он осторожно втягивал воздух ртом, но боялся уже не боли в ребрах, а самого кровяного, страшного воздуха. Видно, "божьих братьев" все это напугало еще больше. Из того, что дергался в повозке, и вовсе хлынул неудержимый поток слов, будто он только и ждал, чтоб оказаться в подвале - как терпишь с малой нуждой до отхожего места. Вуковиса звали не зря. Филипп даже не знал, что это за язык, хоть и понимал, что восточный.
   При "божьих братьях" нашли подорожную. На двух языках - сальванском и чезарском. Выписанную на имя Анастазея Спатару, "доброго брата Приюта Святого Михала, что в Чеговине". Брату сему указывалось доставить единоверцев, умерших на чужбине, обратно в Сальватьерру, дабы могли они упокоиться на родине, как хотел того один из покойных, вольный торговец Росио да Сильва. Последняя воля покойного прилагалась. Ни на завещание, ни на сам документ колдовства не наложили, обошлись печатью, слишком замысловатой, чтоб казаться фальшивой.
   Все верно - через чумные области они не пошли, перебирались из Чеговины в Чезарию, а там уж, по самому северному краю, минуя Аверу - в Месталию...
   Пришел медикус. Встал с краю, у самого выхода, ссутулился, и курил, внимательно выслушивая пленников.
   - Они уже возили такое оружие - перевел он, - но ни разу - так далеко. Имени нанимателя не знают, но человек, который с ними договаривался, был не то остландец, не то белогорец...
   Тощий писец на табурете в углу, кажется, привыкший к обстановке, облизал губы и заскрипел пером. Хлынул новый поток слов, лекарь выждал и объяснил:
   - Им объяснили, как добраться до Ущелья. Они должны были встретиться с герильерос, отдать груз и добираться обратно через Чезарию.
   - Спросите, кто учил их стрелять... из этого.
   - Никто не учил. Им вообще не рекомендовали использовать эоружие. Но, попав в затруднительное положение, они посчитали себя вправе...
   Верно. Это, должно быть, опасно - палить из огнестрелов, когда рядом такой груз...
   Врать торговцам теперь было незачем, и говорили они примерно одно и тоже. Вешать их сразу не стали, отвели в маленькую склизкую камеру в самом низу - вдруг еще что-то вспомнят.
   Что удивило Филиппа - уцелевшие местальцы тоже раскололись быстро. Те двое, которых втолкнули в пыточную следом, были одинаково черны и бородаты. Одного палач деловито подвесил к столбу, другой, остался сидеть на корточказ у стены, поглядывая на клетку. У подвешенного рубашка выше локтя потемнела и пристала к ране.
   Палач - мэтр какой-то, Филипп забыл его имя, а теперь казалось, что и не знал - наклонился к нему, обхватил железными пальцами поверх раны, стиснул. Месталец протяжно закричал, даже не пытаясь сдержаться. Филипп снова почувствовал во рту вкус рвоты; захотелось сплюнуть.
   Нельзя кричать. Так только хуже. Если не будешь кричать, еще легко отделаешься.
   - Ну и как тебя звать? - добродушно спросил палач. Герильеро помотал головой. Значит, семья живет в Эскарре или в Мендьехе...
   Палач с легким недоумением пожал плечами - не хотите, как хотите - и нарочито медленно взял щипцы и положил на жаровню. Второй месталец захныкал.
   - Я ж не хотел идти... Я ж и тебе говорил... Не хотел, не надо было.
   Филипп присел рядом с ним на корточки:
   - Вы знали, что везут на телегах?
   Тот не сразу оторвал взгляд от жаровни.
   - Да не знали мы! Откуда...
   - Что, Гаиска не сказал, за чем посылает?
   - Да ничего он, собака, не сказал!
   Раненый хрипло выругался. А месталец вдруг обмяк, расслабился, будто эта единственная ошибка делала все дальнейшее молчание бесполезным.
   Вот и хорошо. Вот и говори дальше. Филиппу было тошно еще не от боли чужой - от ее предчувствия, от того, как обыденно возится за спиной палач.
   - Значит, послал и не предупредил ни о чем?
   - Кого-то, может, и предупредил, - лицо его было мокрым, в крупных потеках, то ли от жары, то ли от страха. - А нам не говорил. Пойдете, груз заберете и вернетесь, им уже заплачено...
   - А в прошлый раз не вы ездили?
   - А в прошлый раз чего, там и не было почти ничего, сабельки вот только эти, новые...
   - Заткнись, скотина! - сказал раненый. Палач с ленцой поднял руку и ударил его по лицу. Тем же движением, каким Лучо бил Филиппа.
   - Кто привез? - спросил герцог.
   - Дак откуда я знаю-то, никто не знает, не говорили ж... Ну, не наши, с Востока вроде.
   - Стрелы были в том грузе? Стрелы...
   - Нет. Не было там стрел, матерью клянусь! - и снова, то ли Филиппу, то ли своему товарищу:
   - Я ведь не хотел идти, я же говорил, говорил - не надо...
   Матерью клянется. И ведь не врет - не выйдет у него врать, в расширенных зрачках, кроме страха, ничего уже не поместится.
   - Ты пить хочешь? - месталец мелко, торопливо закивал.
   Воды не оказалось, нашлось хлебное вино. Филипп напоил и "своего" местальца, и второго - тот сперва вертел головой, а потом, присосавшись к кружке, вылакал все до дна.
   - Кто у вас главный?
   - Ты ж его и убил, - засмеялся раненый. - Главного-то. А мы ничего не знаем. И ты, пес, не узнаешь...
   Он сперва решил, что это просто ругательство, потом сообразил: отцовская кличка перешла к нему по наследству. Палач снова замахнулся, но Филипп крикнул:
   - Хватит!
   Поправился:
   - Пока... хватит.
   Тот, снова пожав плечами, отошел к своей жаровне, загремел орудиями, как хозяйка чугунками. Филиппу пришло в голову, что и на него палач смотрел бы так же - с недоуменным сожалением.
  
   - Вы узнали все, что хотели, Ваша Светлость? - чуть позже спросил Рено.
   - Пожалуй, - герцог откинул голову к темному, чистому, беспощадно-холодному небу и жадно глотал воздух. Осевший на нем жар пыточной казался липким и заразным, будто из чумного барака вышел.
   Местальцы правы... Но бастара, это не закончится. Никогда не закончится. Мы будем их пытать и вешать... и убивать заложников, а они будут покупать оружие у остландцев и посылать на войну детей... Пока мы есть, пока мы будем - это не закончится.
   - Разумеется, - сказал он вслух, - их можно спросить о ставке Гаиски - спросят еще - но на то местальцы и летучие, уже завтра их там не будет...
   Шантеклер кивнул. Выглядел он усталым, под глазами и у носа сгустились тени; а может, это все факел.
   - Прогуляемся до замка, Рено?
  
   Во дворе солдаты грохотали "Местальскую". Кажется, песню сочинил их бард, и повествовала она о грустной судьбе герильеро, покинувшей любимую, чтоб сражаться за свободу родины. Аверские менестрели, перепев, сделали из нее нечто куда менее приличное и куда более веселое:
  
   Обкурились с другом коччи, захотелось на войну,
   Мы в Авере этой ночью взяли пленницу одну,
   До утра с ней развлекались и не чуяли обман,
   А наутро оказалось, это был наш атаман!
   Ай-ай-ай-ай, кочча права!
   Ай-ай-ай-ай, что за трава!
  
   Вот о кочче следует еще расспросить - и торговцев, и незадачливых герильеро. И Вуковиса, кстати... Такое уж ли это дорогое растение, чтоб на него выменивать оружие... Кочча спасает от боли, это уже ценно... Ее используют маги для расширения сознания, но Вуковис говорил как-то, что для этого подходят и другие средства... некоторые грибы, та же настойка белены или белладонны, а уж это все в Остланде растет. Можно даже подумать, что все это Державное... сумасшествие - из-за слишком большого количества белены в полях...
  
   Сьер Шантеклер всегда, даже на выездах, старался селиться от других отдельно - объяснялось это неизбывной тягой к одиночеству и покою, что характеризует неординарные умы, если верить Сильвестру Сальванскому. И сейчас он укрылся в комнатушке, служившей прежним герцогам детской.
   - Зайдемте, - сказал он. - Вам нужно выпить. .
   Гобелен, прикрываюший вход, дрожал и топорщился от ветра. В тайничке у советника оказалось лирандское - как раз на такой случай. Он мягко нажал Филиппу на плечи, усаживая в кресло, и раскупорил бутылку.
   - Ай-ай-ай-ай, кочча сильна, - грохотали за окном. - Ай-ай-ай-ай, что за война!
   - Ваш дядя был прав. Не следовало пускать вас в эту авантюру. Я не знаю, что это - храбрость или безрассудность, с голыми руками бросаться на огнестрел. Я склоняюсь ко второму. Вас могли убить. Вернее - чудо, что не убили...
   Филипп промолчал. Он увидел вдруг, что виски у Шантеклера совсем седые. Наверняка они не враз поседели, но он настолько привык видеть его с черной, как смоль, шевелюрой, что просто не замечал...
   Все теперь будто трескалось, ломалось, старело.
   - Я... обидел вас сегодня?
   - Дело отнюдь не в моей обиде, Ваша Светлость, - ответил Рено. - Не в обиде, - он поднес к губам старый, совсем темный серебряный кубок. В Старый замок отправляли обычно "что нам негоже". - А в том, что из-за суеверия вы лишили нас оружия, которое, по моим предчувствиям, нам скоро понадобится.
   - Это не суеверие, Рено! Суеверие - это когда верящие в Разорванного мяса не едят по пятницам. А это... Боги моего Круга, сьер Шантеклер, вы же образованный человек, в отличие от всех нас, мне ли вам объяснять?
   Он ведь когда-то и поговорку эльфийскую помнил, насчет силы, черпаемой из темного источника...
   - Люди часто называют злом то, с чем у них не хватает силы или смелости разобраться, - светски сказал Рено.
   - Люди - да, - ответил Филипп. - Но с тем, что и эльфы почитают за зло, я лучше связываться не стану.
   - Да-да, - Шантеклер устало покивал. - Я знаю, что вы высоко цените Старший народ, герцог. Жаль, что Эрванна нет с нами, возможно, он стал бы вам лучшим советником, чем я...
   Рено прекрасно знал, из-за кого погиб эльф. Все в замке знали.
   - Не прибедняйтесь, сьер Шантеклер, - сказал Филипп резче, чем следовало.
   - Я не эльф, - продолжил тот, - и не обладаю такой душевной чистотой. Старшим ведь многое противно: обман, коварство, даже наша обычная манера вести войну... Но мы, к сожалению, всего лишь люди. Если мы начнем воевать по эльфийским принципам...
   Рено махнул рукой. Приложился к лирандскому.
   - Но нарочно-то душу губить - зачем? - беспомощно сказал герцог.
  
   Чтобы пройти из жилых покоев в лекарскую, нужно было спуститься и перейти двор. Во дворе сидели его люди. Уже не пели - теперь от костра раздавался пьяный оживленный разговор.
   - Вот ей же ж девятеро, прямо у уха просвистела! - возбужденно рассказывал маленький вертлявый Адриен.
   - Это ты уже своими рассказами уши просвистел, хорош врать...
   Они заметили его. Закричали, заулюлюкали, ногами затопали:
   - Герцог! Эге-ге-герцог!
   Единственное, чего он хотел - вернуться в лазарет, к Умбрио. Да и эти, у костра, обошлись бы сейчас без него - всю ночь еще будут обходиться, только б пойла хватило...
   "Вам не надо, нам не надо - ну, надо так надо", - Маланвен так говорил. Пока был жив.
   - Ну что, компадрес, - сказал Филипп, присаживаясь у костра, - помянем Колена...
   - Помянем, - живо отозвались "компадрес", поднесли герцогу кружку. Затем разобрались и между собой, подливая тем, у кого вино успело кончиться, ухаживая друг за другом преувеличенно, как за женщинами - оттого, что в этот вечер после вылазки стали друг другу как-то особенно дороги. Филиппу вдруг стало ясно, что прозвище это приживется, и что в следующую вылазку он отправится со своими "компадрес". Возможно, был то какой-то новый вид братства, которое рождается только под дулами огнестрелов.
   - Как там советник?
   Он пожал плечами.
   Воины пили и все посматривали, вроде и без явного намека, на повозку с "разрешенным" оружием, отведенную вглубь двора. Ее охраняли двое, один из стражей вновь и вновь высвистывал "местальскую". Филипп понял, что кое-что забыл.
   - Идите, - он кивнул на повозку. - Это ваше по праву. Только не жадничайте. Остальные разберут, что после вас останется.
   Загикали. Засмеялись, вскочили разом, как дети при виде кукольного театрика.
   - Ничего себе!
   - Эй, куда лезешь!
   - А неплохо нас чеговинцы снабдили! Надо написать - пусть еще пришлют!
   - Маловато будет!
   - Ты смотри, какой красавец...
   Филипп глядел им в спины и ощущал себя дряхлым всезнающим стариком. Он поднялся и, щаркая ногами, побрел к лазарету.
  
   Под самую ночь Умбрио стало хуже, началась будто лихорадка - хотя жара не было, а рана оставалась чистой. Мальчик метался по кровати, на губах пузырилась чезарская речь, он звал то отца, то братьев, то вовсе бормотал несвязное.
   - Что я мог как медик, то сделал, - устало проговорил Вуковис. - Священника бы позвать.... Да не об этом я, герцог, - махнул он рукой на вскинувшегося Филиппа. - Наши... церковники борются с этой магией, может, он что-то знает...
   Он одел Умбрио на шею знак Разорванного Бога - две ветви, растущие из одного ствола; обычные люди называли такой "рогаткой" - а в изголовье кровати стоял теперь образок Доброй матери.
   "Что же ты за мать после этого", - подумал Филипп.
   Себастьян похрапывал себе носом в подушку.
   Вуковис неожиданно грузно опустился на табурет рядом. Вытащил самокрутку, собрался раскурить, потом взглянул на Филиппа, помянул Гнилого и зажигать не стал.
   - Вот что, герцог. Это очень похоже на действие направленного проклятия. С одной стороны. И тогда благоприятный исход мало вероятен, чего уж там...
   Он покачался на табурете. Руки его ерзали по коленям, по карманам, будто все еще в поисках курева. - С другой же... Я видел, как мальчик реагирует на колдовство. Если он отторгает и такую магию, то, возможно, это отторжение мы сейчас и наблюдаем. Понимаете меня?
   Филипп понимал не слишком, но надежду в словах лекаря ухватил и зацепился за нее.
   - Я же вам говорил - в Саравии, люди после такого выживали, - сказал еще Вуковис.
   Но по тому, как он жевал незажженную самокрутку и отводил глаза, герцог понял, что таких симптомов лекарь в Саравии не видел.
   Тянущая боль в груди, в раскромсанном боку не мешала думать, но заснуть не давала. Филипп был этому даже рад - он боялся сейчас спать. Устроился рядом с Умбрио на табурете, взял у лекаря на столе бумаги и чернил. Завтра же отдать приказ...
   Мысли ворочались медленно, будто в тумане, напущенном Мэтром Мериадегом.
   ...Следует выслать отряд хотя бы к своей границе, завтра же, пусть все перегородят и стоят стеной, второй такой посылки нам не надо, благодарим.
   ...Нужно вызвать Парледору - пусть любыми уговорами вытаскивает из церкви струсившего герильеро.
   ...Следовало бы написать Сальванцу, мол, так и так, ходят слухи, что не мертвецов они там возят. Но он, пожалуй, сложит два и два, да еще и получит четыре...
   И как теперь выяснять, откуда они пришли, если ни королю, ни Валенсиаде об этом не скажешь?
   - Я отомщу, - глухо проговорил Умбрио. Он поднял голову с подушки и глядел на Филиппа в упор. - Думаешь, не смогу?
   - Сможешь, - сказал Филипп. - Тише.
   - Лола погибла. Как ей теперь замуж выходить? Я говорил матери - зачем белое платье надели, она же мертвая? Я ее такой жениху не отдам. Стыд... на всю семью.
   Лоб у южанина был холодный. Юноша дернулся, почувствовав прикосновение; его будто скрутило на кровати, ввалившиеся глаза теперь уставились в потолок.
   - Тихо-тихо. Это я.
   - Убью, - пообещал Умбрио. - Только не говори, что ты этого не хочешь. Не говори, что тебе это не нравится.
   Он откинул одеяло и попытался выбраться из кровати.
   - И куда ты собрался? - Филипп мягко надавил ему на плечи, заставляя лечь. Умбрио какое-то время лежал неподвижно, потом рванул одеяло уже с большей решимостью.
   - Дай мне нож. Я не виноват, что сразу не смог... Лола отобрала... Мне ничего не будет, за вендетту не судят. Дай нож.
   Умбрио снова скрутило и на этот раз вытошнило. Филипп еле успел подставить таз. Заспанный слуга, моргая, побежал за лекарем. Герцог обтер лицо друга мокрой тряпицей. Того приступ вовсе лишил сил, он лежал теперь, глядя в одну точку, и трясся от озноба и боли.
   Вуковису удалось напоить южанина каким-то темным зельем. Он переменил повязку. Успокаивающе запахло свежескошенной травой и острой чистотой.
   - Шли бы вы спать, мессир, - сказал он досадливо. - А то завтра рядом свалитесь.
   Филипп мотнул головой. Он знал, как быстро и верно боль возвращает в детство; и как страшно проснуться беспомощному среди колеблющихся теней и призраков. И с горечью думал, что по бреду он узнал об Умбрио больше, чем за все время их дружбы.
   Тот, кажется, заснул. Лицо - все еще темно-серое, и уродливо бугрится на нем шрам.
   Тот шрам он тоже заработал в чужой битве. Он чезарец, с чего ему умирать за Флорию? А Филипп... мог бы и уберечь, коли уж стал герцогом. "Ты теперь думаешь не головой, а тем, что у тебя между ног"...
   Отец был прав. Филипп даже от самого себя не сумел уберечь мальчика. Как будто Умбрио и так не хватило. Как будто молва уже не вилась за ним, когда отец привез его в замок. И до сих пор он платит - только потому, что не отшатнулся от герцогского сына, как от злого духа, хоть и следовало бы...
  
   Свечные огоньки беспокойно метались в темноте. Филипп поставил кляксу на пергамент, скомкал, с силой зажмурил воспаленные глаза.
   "Гаиска - не да Коста..." Верно, не да Коста и даже не Байа. Байю они убили на Дальнем. Филипп сам убил. Или отец? На нем была красная повязка, и Филипп искал его на горящих стенах. У Байи были хорошие бойцы, но их больше нет.
   Оружия в телегах хватило бы на несколько отрядов. А у местальцев всего и есть, что Гаиска... Комманданте, который таскает в бой детей и кое-как обученных крестьян.
   Или он с этим собирался лезть на укрепления?
   У Гаиски некому толком ударить саблей, а остландцы шлют ему порох для подрыва стен...
   Или не ему?
   Филипп стиснул в руке перо и удивился, услышав треск.
   Di castеl... Сastеl по-джьаверски может означать и "дворец", и "замок", и просто - "хозяйский дом". Но вряд ли так назовут ставку Гаиски в лесах за Мендьехой. Если подумать, ближайшим "хозяйским домом" выходит замок Эскории...
   У местальцев нечем платить за оружие, кроме коччи. А Эскория с отцом могут набрать и на порох, если поскребут по сусекам.
   Его величество хочет мира с Сальватьеррой; а чего хочет Валенсиада, кто-нибудь знает? Отчего бы не сговориться тайком с Державой и не сжать Флорию с двух сторон, как в щелкунчике для орехов, чтоб треснула? Может быть, Тристан не прав, и нельзя было забывать о войне - пока не забыла Сальватьерра?
   И если завтра к стенам Рампара подойдет Сальванец, виноват будет не король. Филипп мог послушать Шантеклера; того же Гуго, который помнил Корвальу. Что он скажет своим? Что он скажет королю?
   Что он скажет отцу?
  
   Ай-ай-ай-ай, кочча сильна
   Что за трава и что за война!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"