"Степная
демократия или степная деспотия?"
Опубликовано
в журнале "Азия и Африка сегодня" Љ10 за 1997 год с незначительными
сокращениями.
Перебирая
подшивку за прошлый год, наткнулся в третьем номере за 1996 год на статью Г.Ситнянского "Мировой демократический процесс и
степная традиция". Моя рецензия несколько запоздала, однако не утратила
актуальности.
Само
появление подобной статьи характерно. Многие нюансы не позволяют заподозрить
автора в поверхностном подходе к истории Великой Степи. Что же привело его к
подобным нехитрым выводам? Что заставило указать пути приобщения современных
потомков кочевых народов к ценностям западной цивилизации, к демократии через
православное христианство?
Ответ
прост, как сами выводы автора: Модный ныне прозелитизм. Причем прозелитизм
неофитов. Неумение устроить ту же демократию, ту же церковную жизнь у себя
дома, подобные проповедники уже желают сделать их предметом экспорта, тем
самым, отменяя всю историю половины материка.
История
эта не менее сложна, чем история отечественная /не в укор отечественной истории
будет сказано/. В том числе история духовная, растянувшаяся на три тысячи лет.
Перекресток миров, торная дорога с Востока на Запад, а в последствии и в другую
сторону, эти обширные просторы всегда были не только местом появления новых
народов, местом образования великих стран и мировых империй, но имели самый
богатый в истории выбор мировых и местных верований. Их духовный путь настолько
сложен, что уже сам по себе отменяет взгляд на "диких наездников степей".
И путь этот, как свойственно этому краю, был кровав. Кровав настолько, что
некоторые историки вообще видят и описывают историю Великой Степи, как историю нескончаемых религиозных воин. Подобный подход отчасти
справедлив, если смотреть на знамена воюющих сторон, а не на убеждения шедших
под ними.
Достаточно
коротко перечислить смену религий: древние анимистические культы, зороастризм и
авестинские верования ираноязычных
скифов, сарматов, саков-масагетов - оставившие свой
след в культе огня - домашнего очага. Сменившее их манихейство, в свою очередь
смененное христианством несторианского толка и подмятое под себя
мусульманством. С другой стороны с востока и юга - буддизм самых различных
толков и направлений, в конечно итоге ставший буддизмом "желтой веры",
возникшей в Тибете, совместившей в себе на первый взгляд несовместимое:
архаичные культы Тибета, религию бон, буддизм махаяны и тан. Окончательное
оформление ламаизма произошло после разгрома христианского Восточного
Туркестана, откуда в Тибет бежали многие священники. Некоторые их доктрины были
приняты, многие отвергнуты, остальные интерпретированы в духе основной религии - отсюда в тибетской
"версии" буддизма гипертрофированная роль бодхисатв, по сути - Спасителей
мира. Буддизм оставил о себе память в изобразительной культуре, символах,
легендах народов, ныне причисляющих себя к мусульманам Центральной Азии.
Из Китая
в Великую Степь проник на ряду с тан-буддизмом
еще и даосизм. Была даже попытка сделать эту религию государственной и мировой
в эпоху Чингисхана, что
удивительно для такой в целом нейтральной к государственной власти
религии/.
Государства
кочевников, сопредельные с Китаем были знакомы и с конфуцианством. У тангутов Си-Ся учитель Кун пользовался большим уважением.
Сложно
сказать насколько манихейство повлияло на формирование оригинальной религии
Центральной Азии Тенгри - Великое Небо.
Многие
современные тюркские исследователи склонны их объединять, что можно понять -
мусульманство склонно отмежеваться от исконной религии тюрков, объявляя ее ересью. Тенгрианство могло заимствовать у манихейства некоторые
положения, но по сути своей, она - религия воинов и кочевников, отражающая
именно свойственный народам Дальнего Востока и Сибири взгляд на мир.
Потому
для централизованных государств тенгрианство не было
религией универсальной. Реформированное Ясой Чингисхана, она идеально подходила для захвата
огромных пространств, но оказалась совершенно негодной для управления державой.
Отзвуки религии Тенгри до сих пор раскатываются по
всему тюркскому миру, но это уже религия прошлого, павшая в борьбе верований.
Для
полноты картины стоит упомянуть античные культы, распространяемые греческими
полисами среди скифов, эллинских богов
времен империи Александра /память о них до сих пор жива в весьма популярных
легендах об Искандаре/ и митраизм из пределов империи
римской. Стоит вспомнить Хазарский каганат, избравший иудаизм государственной
религией.
Новое
возвращение христианства произошло с путешествием Плано
Карпини /немало удивившегося обилию несторианских
священников при ставке Великого Хана/ и чуть позже, как удачно подметил Г.Ситнянский, с православными проповедниками в Орде. Однако, надо полагать, их основной паствой в Сарае и Каракоруме
были не аборигены, а русские пленники, купцы и служилые люди, разбросанные
после батыева нашествия по всем азиатским просторам
до Пекина /пресловутый русский полк телохранителей императоров Юань/. Стоило
иссякнуть потоку пленных и замереть караванным путям - захирели и православные
приходы.
Православные
попы вновь вернулись лишь с русскими штыками, однако, новая попытка
христианизировать кочевников вновь провалилась, хоть они полностью отдались во
власть государству, девизом которого было: "самодержавие, православие,
народность".
И вот нам
вновь предлагают посылать на просторы Казахстана батюшек и строить храмы. Вновь
предлагают неверный путь и неверные средства, забывая, что за тысячелетие
православного христианства на Руси никакой демократии самостоятельно не зародилось /новгородская республика существовала еще в языческие времена/.
Православное христианство,
что было множество
раз говорено со времен Чаадаева, более было приспособлено обслуживать интересы
восточных монархий, будь то Византия, Болгария, Сербия, Русь.
Не стоит
думать, будто новые христианские секты и матерь их, церковь католическая,
демократизируют тюркские народы. Христианство в целом отвергнуто ими в ходе тысячелетнего религиозного
выбора. Память о нем - в стойком отторжении его канонов.
Феномен
принятия мусульманства, причем не только с помощью арабских сабель, был
внутренним, архетипическим выбором народов, предки
которых попеременно исповедовали почти все мировые религии. Ислам был рожден
кочевниками, ими же разнесенный по всему свету, принят народами кочевыми или их
потомками. Следует хотя бы бегло ознакомиться с его доктриной, что бы понять
насколько хорошо они ложатся на тип психологии номадов.
Нет
ничего удивительного в том, что кочевники-воины приняли веру не в мирного
проповедника, безропотно давшего себя распять, даже желавшего этой казни ради
спасения человечества и искупления его грехов, а в лихого наездника и воина,
саблей о двух лезвиях победно насаждавшего свою веру. Пророк-победитель
оказался более симпатичен, чем покорный высшей воле Бог-неудачник.
Оценивая
базис и надстройку способа производства номадов, Г.Ситнянский
впадает в известные умозрительные допуски о
собственности на скот, и формах его обобществления. Тем не менее, в
степях знали такую коллективную форму
собственности, как общий табун, не говоря уже об общих выпасах,
источниках, местах охоты.
Общинная
форма обобществления овец действительно
отсутствовала, однако была широко распространена форма государственного
обобществления. Ханы племен зачастую владели половиной всего поголовья.
Ограниченные в приобретении роскоши постоянными
перекочевками с места на место, при слабом развитии товарных отношений в
окружении таких же скотоводческих народов,
ханы, разумеется, не могли лично потребить и сотой части своего
богатства. Огромные стада использовались для прокорма гвардии, содержания табунов, ремесленников - были
своеобразным мобилизационным фондом на случай очередной войны, которые, как говорилось, велись почти
постоянно. Даже из приведенного Ситнянским примера
ясно, что ни сам степной князь, ни его нукеры скота не пасли.
Сколь ни
запутана и однобока марксистская концепция о способах производства, отрицать
влияние уклада жизни на психологию не станет никто. В противовес
земледельческой доктрине - "люди-зерна" кочевой
образ жизни рождает взгляд "люди-скот" /без презрительного
оттенка, каковым скот - служебное животные обозначается у земледельца/. Уместно
вспомнить и базовый для скотовода взгляд охотника "люди-звери", в
котором звери выступают скорее как равные соперники, чем низшие существа.
Оперируя этими простыми категориями легко можно понять "жестокость"
по отношению к врагам кочевников, на самом деле для них органичную, равно как и
"демократичность" номадических сообществ.
Степное
скотоводство не требует больших коллективных усилий. Наоборот - подразумевает
длительное уединение пастуха, общение с лошадью,
овцами и собаками, противостояние хищникам и непогоде. Ценность земли
определяется не вложенными в нее усилиями, как у земледельца, но тучностью
пастбищ, скудеющих после выпаса, наличием источников.
Единственное /исключая родовые связи/, что объединяет
номадов - борьба с иноплеменными претендентами на выпасы и скот. Равно и
претензии на чужие пастбища и овец. Тогда племена становятся грозной силой,
сплоченным воинским коллективом. У воинских сообществ свои
законы поведения, продиктованные борьбой.
Если в поединке основным условием победы служат самоотверженность
(смелость, презрение к смерти) и боевые качества (умение владеть оружием,
вооружение), то в группах на первый план выступает сплоченность, стойкость.
При
столкновении даже небольших отрядов первейшим условием становится умелое руководство. Чем больше
армия - тем более возрастает роль командующего, требующего строгой
дисциплины. Прирожденные воины, с детства приученные к седлу и луку, прошедшие выучку охот,
номады отлично понимали роль сложения всех этих факторов в победу. Выбранный
вождь становится абсолютным властителем - подчинение ему было залогом единства
действий, в конечном итоге, победы, выживания. Изъявление непокорности хану
выглядело в глазах других членов воинского сообщества изменой общему делу,
предательством и смутой - потому каралось смертью. Высшими достоинствами
властителя становятся его победы, беспощадность к врагам. Потому в психологии
номадов объединяются демократия и деспотизм.
Разнящиеся
в мирной
жизни, в условиях постоянных воин понятия эти пребывают совмещенными в
сознании "вооруженного народа", каковыми были все кочевники до начала
века /а как показали события в Туве начала
Перестройки, то и до сего дня/.
Г.Ситнянский, как ни странно, путает такие понятия как
"демократия" и "военная демократия". Все равно, что
смешивать понятия "коммунизм" /как учение или, еще лучше, -
"светлое будущее"/ и "военный коммунизм". Утверждать, что
степная цивилизация была "степной демократией" можно с тем же
основанием, как и называть ее "степной деспотией". Равно как и
называть номада одновременно великодушным и жестоким, одновременно гордым до
заносчивости и раболепным до готовности лизать пятки хану. Просто тип
психологии и политического устройства в степи иной, сильно отличный от оседлого. Описывать его терминами иной цивилизации
возможно, однако термины не столь универсальны в подобном приложении.
Современная
демократия само по себе чисто западное понятие, ее появление в иной среде
невозможно без принятия всей совокупности западных ценностей. Здесь трудно не согласиться с автором -
этические и социальные нормы христианства закладывают ее фундамент, однако
современная демократия - это продукт многовекового развития заповедей
христианства, прошедшего многие расколы и
ереси, принимавшего все новые виды и формы, имевшего опыты религиозных
воин, буржуазно-демократических революций, коммунизма и фашизма. Принятие же лишь некоторых ее аспектов иными
цивилизациями рождает некие странные формы демократической жизни, вроде
японской или пакистанской моделей.
Двухтысячелетний
натиск христианства на Великую Степь, на ее "передний край" -
тюркские народы, имеет итогом весьма жалкие результаты: гагаузы, насколько
разрозненных групп татар-крящен, чуваши, до сих пор
чтящие и языческие верования, отчасти
алтайцы, малая часть якутов, отуреченные анатолийские христиане.
При желании можно присовокупить восточных бурят, они хоть из одного корня, да разных языковых групп.
Пожалуй, все. Процент христиан среди тюркских народов ничтожен.
При очень
большом желании к степным народам можно
отнести казаков. Однако, не вдаваясь в бесконечный спор, откуда ведутся казаки
- от тюркских племен, принявших
православие или от беглых русских, мимикрировавших
под степняков, следует признать, что их
внутреннее самоуправление оборачивалось самой безропотной службой
тирании, когда казаки на земле русской вели себя "хуже татарина", а
казацкая нагайка стала притчей во языцах. Казачество порой являлось самой крепкой
опорой откровенного крепостного рабства, особенно когда, после серии казацких
бунтов, самодержавие поняло, что свободные воинское сословие есть лучшее
средство для прямого подавления бесправных крестьянских масс, иных народов
империи, решавших начать борьбу за независимость. К чести казаков будет
сказано, что на полях брани они зарекомендовали себя славными воинами, лучшими
приверженцами духа воинства Великой Степи.
При
огромном желании к тюркским народам можно отнести русских и украинцев,
апеллируя к многочисленным тюркизмам в языках, чертам психологии,
антропологическим и генетическим
признакам. Но это уж слишком большая натяжка.
Единственная
мировая религия, помимо ислама, принятая номадами - ламаизм. Не следует забывать, что его составляющая,
религия бон - тибетский вариант культа Тенгри.
Буддизму вообще свойственно адаптировать местные верования, не враждуя с ними,
но, включая их в свой обширный пантеон, что порой порождает довольно
странные сочетания. Личная симпатия
воинов-номадов склонилась вновь к одинокому отшельнику, постигающему мир, образ
которого столь близок одинокому пастуху, а не к неистово проповедующему в
городской толпе. Концепция реинкарнации оказалась так
же весьма притягательной для воина, идущего на битву и должного попрать страх
смерти, что помогает легко рисковать и умирать.
В целом религия играет значительно меньшую
роль в жизни кочевников, чем в духовной жизни народов оседлых. И это правило
едино для всех номадов от Западной Сахары до Манчжурии. Даже ревностные
распространители ислама - бедуины Аравии значительно менее религиозны, чем их
собратья в оазисах.
Будучи чрезвычайно наблюдательными, живущие в природном цикле,
кочевники в значительной степени внимательны к состоянию окружающей среды.
Подобный взгляд ближе анимизму, до сих пор присущему сознанию кочевников.
Пастух-одиночка, в любую минуту готовый к опасности и рассчитывающий только на
себя, обладал очень высоким уровнем самооценки, позволяющей выжить. Это
совмещение прямого восприятия природы и оценки своей личности, оставляет мало
места для восприятия догм и сложных богословских концепций. На все вопросы
кочевник в трудную минуту должен ответить сам. При любой вере Бог останется для
него частным лицом. Вера его не будет глубока, будет являться частью наследия
предков, религией соплеменников. От религии он требует четких и коротких
формулировок, простых и емких положений веры.
Этого ему вполне достаточно.
Есть и другие причины. Оседлое население
существует в орбитах храмов, образует
приходы, живущих в цикле церковного года /независимо от религии - будь то
буддизм в Японии, или католицизм
в Латинской Америке/. Отправление культа выполняет здесь, ко всему прочему,
социальную функцию духовного
общения. Религиозная периферия
тяготеют к религиозными центрам в которых протекает
клерикальная жизнь, проходят теологические споры, готовятся церковные кадры,
размножаются священные тексты. Обычно
это святые места типа Рима или Мекки, места паломничеств и монастыри. Кочевник,
постоянно перемещаясь, надолго выпадает из религиозного цикла и оторван от мест
исповедания, от общения со священниками, если к нему случайно не заедет
кочующий лама или мулла. Потому не стоит переоценивать роль конфессий
или деноминаций в жизни Великой Степи. Не стоит удивляться частой смене вер,
и перманентному вероотступничеству. Смена веры не меняет радикально ни его
миропонимания, ни психологии.
Каковы
выводы из столь обширного исторического экскурса?
Прежде
всего - предлагаемые Г. Ситнянским меры являются
ложными и даже опасными. Будучи воплощены, они воспримутся народами Центральной
Азии как очередная попытка колонизации, целью которой, по их мнению, является
столь распространенное среди степняков бывшего СССР выражение: "урус все мясо съел". Что отчасти является правдой - мясо, конечно, не столько съели, сколько
повывели овец и уничтожили степи, проводя политику перехода к оседлости и
освоения целинных земель. Православие - вера русских, бывших
"угнетателей", христианство вообще религия "неверных".
Всякая попытка христианизировать или демократизировать эти народы вызовет
обратную реакцию отторжения, обращению к
фундаментализму и пантюркизму, в конце
концов, приведет к подобию советизировать Афганистан. Ираноязычные
кочевники - пуштуны и таджики не случайно называли наших солдат "шурави": от "шура"
- "совет", прекрасно понимая,
против кого и чего они борются, хотя русских издавна назвали в
Афганистане "руса", "урус".
Г.Ситнянского, очевидно, вводят в некоторое заблуждение
тяга части интеллигенции Казахстана, Киргизии и Азербайджана к гуманитарным и демократическим
ценностям. Особенно высказывания Ч. Айтматова и О. Сулейменова. Но, поверьте,
они смотрят "оттуда", когда на фоне исхода из колоний титульной нации
империи их интеллигенция остается один на один с
нахлынувшей на освободившиеся места аборигенной массой. Их призывы к гуманизму
- на самом деле призывы о помощи, среди
рушащейся в бездну культуры, реминисценции национального сознания, а в месте с
ним и архаического духа Великой Степи, отдающего временами Чингисхана и Атиллы.
Ответом
на этот призыв должны стать не передача "из рук в руки" бездумно
заимствованных на Западе ценностей, с последующей передачей их на Восток, но,
прежде всего, попытка понять эти народы, результаты их кровавых духовных
поисков. Тем более нам это сделать не сложно, вспомнив двухтысячелетний
опыт отношений России с Великой Степью, вспоминая наши внутренние связи,
подмеченные тем же Сулейменовым в книге "Аз и Я". Отказ от
презрительного взгляда на "отсталые народы", с непременным желанием
их цивилизовать и приобщить к "истинной вере", к "культурным
ценностям". Особенно учитывая бесславный провал прежних попыток. Эти страны должны стать посредниками в нашем диалоге с
мусульманским и дальневосточными мирами, в понимании их взглядов. В этом
залог будущих геополитических успехов России, принимая во внимание
стремительную утрату российского политического,
военного и экономического влияния в Центральной Азии.
Вывод следующий. Следует признать, что,
несмотря на все видимые успехи, западная цивилизация находится не в лучшем состоянии.
В попытках избавится от своих генетических пороков, провозглашаются лозунги поликультурности и наступления информационной эры. Новым витком развития
стала информационная стадия, главным богатством - информация и новые идеи. Известно что новые
/по сути - иные, отличные от прежних/ хоть и генерятся
в отдельных головах, но происходят из иного мировоззрения и миропонимания. Иные
культуры становятся новыми колондайками и эльдорадо
информационной цивилизации. Наследие китайских мыслителей, как и идеи мексиканского
племени яки, становятся предметом нового открытия и
тщательного изучения. Древнекитайские
трактаты по военной стратегии делаются
настольными книгами американских менеджеров. Неизвестно какие книги
лягут им на стол завтра.
Мы же,
имея под боком народы, прошедшие школы многих религий, штудии
больших империй и малых ханств, хранящие в своих взглядах и психологии следы
многовекового пути, продолжаем презрительно плевать в эту сторону. Но с той
стороны, от гобийского максимума, дует
ветер возрождающегося "духа
Великой Степи". Следует просто прислушаться к нему. Иначе мы обречены на
непонимание. Турция, Иран, Китай поймут их лучше и найдут с ними общий язык.
Разумеется, помимо идей останутся еще и ресурсы. Но это вчерашний день цивилизации.
Приобретение
идей - не разграбление ресурсов. Это ближе ученичеству. Следует учиться у тех,
кого мы еще так недавно старательно просвещали, и приобщили таки к мировой
культуре, сделав ключом для этого
открытия русский язык. Ведь человек, поделившийся яблоком с
другим, имеет только половину яблока, обменявшийся
мнением имеет две идеи вместо одной.