Моя мама была театралкой - с детства ходила во МХАТ, видела на сцене К.С. Станиславского, потом В.И. Немировича-Данченко на спектаклях его постановки - ходил в проходе зала. Папа водил ее на спектакли с В.И. Качаловым, Н.П. Хмелевым, О.Л. Книппер-Чеховой.
Потом, уже подростком, она приноровилась бесплатно ходить в оперу с подругой. Подруга Маруся была похожа на мальчишку. Надевала брюки и кепку. С таким кавалером мама дожидалась перерыва. Когда курящие выходили на улицу перекурить, Маруся вставала около билетерши, дымя папиросой - делала вид, что курит.
Звучал звонок, толпа курильщиков шла в зал. Так они пересмотрели-переслушали все оперы филиала Большого театра - сейчас там Театр оперетты. В Большом театре этот номер не проходил, так как курильщиков не выпускали. Маруся потом стала художником и всю жизнь проработала в Большом театре декоратором. Подруги были поклонницы таланта И.С. Козловского, ходили на все оперы с его участием. Мама запомнила его юродивого в "Борисе Годунове" - у него светящиеся "блаженные" глаза. Как-то на выходе из театра кумир поцеловал маме руку - она ее неделю не мыла, показывала подругам.
Подруги были у нее на всю жизнь. Почти со всеми она познакомилась под столом. В гостях детям не было места для игр. Взрослые собирались за столом, а дети с куклами, игрушками - под ним. Дружба длилась по 50-60 лет, я вырос среди маминых подруг. Маму возмущали современные фильмы о дореволюционной интеллигенции: они там орут, рыдают, ёрничают, кривляются - ничего подобного не было! Эти люди были воспитаны и сдержаны, хотя, конечно, могли и вспылить.
Первый раз во МХАТ мама повела меня на "Синюю птицу" Метерлинка. Когда-то маму водил на этот спектакль ее отец. Интеллигентская традиция была - начинать жизнь с "Синей птицы". Славная традиция, кажется, продолжается. Мне нравился весь этот околотеатральный антураж.
У мамы была театральная - как пенал - бархатная сумочка с никелированной окантовкой. Духи "Красная Москва", которые сейчас для меня дороже всякой Шанели. Она брала отдельно туфельки, тщательно одевалась - шла на новую постановку известного спектакля. Я дожидался ее прихода, как праздника - иногда получал несколько шоколадных конфет из буфета.
Потом слушал ее впечатления от спектакля, а дальше о проделках "ручки" - история, ею самой придуманная: как некая "ручка" все время где-то озорничает, безобразничает. Неуловимая "ручка" перекочевывала из театра в гости, из гостей в консерваторию. Мне похождения "ручки" нравились, я дожидался их до ночи - пока не придет любимая мама. Потом я подрос, "ручка" перестала хулиганить, но впечатления от спектаклей, от игры актеров внимательно выслушивал.
Как-то она пришла в большом возбуждении от игры Всеволода Якута в роли Пушкина. Это был живой Пушкин - сенсация для театралов Москвы. Искали объяснения такого перевоплощения, нашли совсем фантастическое: Якут перед выходом на сцену выпивает стакан водки и долго крестится - на него нисходит!
Я видел этот спектакль гораздо позже, когда Якут был уже в годах. Играл так же замечательно. Водка тут не при чем - это был великий актер. Я часто встречал его на Тверской: медальный профиль, плотная фигура, вокруг шеи черный шарф. Задумчиво-целеустремлен.
А что касается крепких напитков, метода эта применялась. В Малом театре шел спектакль "Порт-Артур". Перед выходом на сцену актер, который играл роль "отрицательного" грубого генерала, кажется Стесселя, сначала заходил в буфет, залпом выпивал стакан коньяка, закусывал лимоном и быстро шел на сцену - "чтобы не испарился". Влетал красный, как рак, грозный, как Карабас-Барабас, учинял разнос подчиненным и всех повергал в трепет, даже зал. Спектакль мне нравился, но продержался недолго, так что актер "Стессель" был спасен, а мог бы и спиться.
Театр в детстве воспринимается, как быль, поэтому и реакция соответствующая. На спектакле для школьников - "Хижина дяди Тома" - все возненавидели рыжего плантатора-садиста, сочувствовали старому негру. Когда дали занавес и актеры вышли на поклоны, все орали: "Гад! Рыжий! Рыжий!". По-моему, актер был доволен - образ удался.
Я ждал от театра правдивости, высокого искусства, о котором рассказывала матушка, но получал мелкие уколы разочарования. В "Иване Сусанине" выбегал отрок: "Добрый конь в поле пал, я пешком добежал" - "отрок" была толстая тетка. Повели на "Евгения Онегина" с Лемешевым в роли Ленского. Поселянки варят варенье, радостно поют. Я с галерки вижу, как ложками они крутят в пустом медном тазу! В "Гамлете" в заключительной сцене выходит Фортинбрас, видимо, принявший по известной методе, и сразу: "Пусть Гамлета поднимут на погост четыре капитана..." (надо: "на помост"). Прямо сразу - на погост!
Федя Протасов в "Живом трупе" горестно положил голову на руку, опершись на стол, переживает. Через растопыренные пальцы внимательно зыркает по залу, кого-то высматривает - может, мордашки? Но это, конечно, не Марков - тот был в "Живом трупе" как всегда гениален, да и театр другой - больше концертная площадка, чем театр.
В раннем детстве мама повела меня в Детский театр Наталии Сац на спектакль "Снегурочка". Вышел румяный напудренный Лель, запел: "Земляничка ягодка на полянке выросла, сиротинушка девочка..." - у мамы стало грустное лицо, потом опять. Прекрасные глаза мамочки наполнились печалью. "Ты что?" - "Себя вспомнила!". Мама была сиротой.
ПРИМЕЧАНИЕ редактора:
Федя Протасов в "Живом трупе" - это был Николай Сличенко, спектакль в театре "Ромэн"