Аннотация: Воспоминания А.Н. Хетагурова о работе в Историческом музее, куда он пришел в 1968 году. В отделе реставрации - с 1974 года.
РИМ И РИМЛЯНЕ
РИМом назывался музей, который и поныне возвышается мощной островерхой скалой над главной площадью Москвы - Российский исторический музей. Стало быть, его сотрудники и служители - римляне по полному праву. Теперь это "гимовцы" по новой терминологии, так как ныне он Государственный исторический музей. Каждый называет, как хочет, суть не меняется. Музею более 150 лет, и он сам решает, как именоваться. Мне кажется, он - РИМ, поскольку могуч, величав и прекрасен своей архитектурой, изящными интерьерами, богатейшими коллекциями, экспозициями и, конечно, уникальными людьми, которые своим трудом, знаниями и любовью к музею сделали его главной сокровищницей России. Сколько их было за 150 лет, никто не считал, да и бессмысленно это делать: каждый внес свою лепту - от академика и профессора до рабочего и лаборанта.
Я был свидетелем, как в открытое окно последнего этажа, где было хранилище портретов, влетела большая синяя птица и медленно облетела каждый закуток, делая витиеватые круги за кругами. Это было удивительно: внизу многолюдная, шумная Красная площадь, а тут птица, которая не хочет покидать огромный зал, все облетает и облетает его. Наконец она вылетела в ближайшее от меня окно, блеснув синим крылом, и пропала. Я закрыл окно и пошел в фонды, тут мне сообщили, что умерла наша старейшая сотрудница-лаборантка, которая начинала работать еще в те времена, когда директором был князь Щербатов - Анастасия Михайловна Савичева.
ПРИМЕЧАНИЕ: Князь Николай Сергеевич Щербатов (1853-1929) - морской офицер, историк, археолог из рода Щербатовых. Директор Исторического музея в Москве в 1909-1921 годах. В июне 1921 года был арестован по обвинению "в контрреволюции" и заключен в Бутырскую тюрьму, но в октябре 1921 года освобожден. В 1925-1926 годах работал сверхштатным сотрудником. В 1927 году вышел на пенсию. Последние годы жил в келье Новодевичьего монастыря, где в феврале 1929 года скончался. Похоронен рядом с женой на кладбище Новодевичьего монастыря.
Как рассказывает в своих воспоминаниях Надежда Николаевна Гончарова ("И за строкой воспоминаний большая жизнь... Мемуары, дневники, письма". К 125-летию Государственного Исторического музея. М., 1997), она начала служить в музее с 1915 года в возрасте 20 лет, а до этого жила при своем деде, который был одним из строителей музея, а потом исполнял почетную должность швейцара. Н.С. Щербатов, встречая девочку, гладил ее по головке и спрашивал: "Как дела, Настенька?" Анастасия Михайловна до конца жизни называла его "наш князь". Савичева знала фонды получше любого научного сотрудника: не глядя ни в какие картотеки, находила требуемый предмет. К картинам она относилась, как к живым, даже разговаривала, а поставить портрет вниз головой было для нее немыслимо. Анастасия Михайловна проработала в музее 65 лет и ушла на пенсию в 85. Я понял, что стал свидетелем, как ее душа прощалась с каждой картиной, которую когда-то держала в руках. Самоотверженный путь и труд музейщика претворились в полет синей птицы.
Каждый специалист вживается в свою эпоху, тему, материал и порой лучше знает те времена, которые досконально изучает, чем современную действительность, утомляющую его мельтешеньем, бессмыслицей и несуразностью. Вы можете идти по залам, просто для осмотра, и вас остановит скучающий научный сотрудник. Он обрадуется вам и предложит: "Хочешь, проведу для тебя экскурсию?" "А почему бы и нет? - подумаете вы. - Как отказать?" И не ошибетесь: вас ждет интереснейшее трехчасовое путешествие во времени, среди людей и событий, давно канувших в Лету. Кажется, что ваш экскурсовод только вчера с ними расстался, а с некоторыми был знаком лично, даже знает хитросплетение их родственных связей. Живой роман в пустых музейных залах - это дорого стоит. И все это просто так, без всякого плана, отчета и гонорара. Предложи ему - он обидится. Просто это стихия историка, и он должен поделиться знаниями. Что отдал - твое. Он и сам как бы стал экспонатом, только одушевленным. Своим талантом он оживляет давно ушедшие времена, кроме него никому, может быть, и не ведомые. Вы стоите ошарашенный, а он ждет вопросов. У него нет регалий, званий, он за ними и не гнался - он просто ГИМовец, РИМлянин! Сколько их было, какие имена мы помним - до обидного мало.
"Мы ленивы и не любопытны" - сказал великий поэт, и это применимо к нам как шлейф от побитого молью платья. Надо выбросить, а жалко. Все же я попытаюсь вспомнить эти добрые, славные и любимые имена, ведь что написано пером - не вырубишь топором.
ГИМ - РИМ второй половины XX века, а вернее - 60-х годов, был богат сотрудниками, которые помнили еще Императорскую Россию, являлись потомками известных фамилий. Они не то, чтобы состарились, а как бы покрылись патиной времени. Сухонькие среднего роста пожилые женщины с гладко зачесанными волосами, благородными умными лицами и внимательными глазами были очень похожи друг на друга, являя как бы "музейный тип лица". Попав в музей, я думал: что это за интеллигентная дама по несколько раз в день здоровается со мной? Я тоже здоровался, решив, что так принято в музее: сколько раз встретил - столько и поздоровался. Стал здороваться и кланяться, ловя на себе удивленные взгляды, а некоторые даже улыбались. Только спустя какое-то время, узнав сотрудников ближе, я понял, что это были заведующие совершенно разных отделов, личности по-своему уникальные и выдающиеся. В общем, ошибки не было: это и поныне наш золотой музейный фонд, к сожалению, безвозвратно ушедший от нас. Правда, они оставили достойную смену учеников, которые работают и поныне. Оказалось, я принял за одно лицо трех разных замечательных женщин, это зав. отделом древнерусской живописи Екатерина Сергеевна Овчинникова, зав. отделом драгоценных металлов Марина Михайловна Постникова-Лосева и зав. музейной библиотекой Нина Павловна Зверева. Каждая - человек-легенда.
Е.С. Овчинникова была ученицей и преданным другом известного исследователя древнерусского искусства Александра Ивановича Анисимова, портрет которого выполнен Борисом Кустодиевым. Молодой интеллигент с чеховской бородкой на фоне белой церкви. Символическое полотно: Анисимов жизнь свою положил за эти церкви, иконы и фрески. Он пришел работать в ГИМ, где возглавил отдел иконописи, заложил основы реставрации памятников древнерусской живописи. В журнале "София" есть его прекрасная статья о домонгольской живописи. Он изучал иконографию изображений Богородицы, но это уже в большевистское злое время. Никто не хотел издавать. Анисимов имел неосторожность переслать рукопись в Прагу византологу Н.П. Кондакову, и ее прекрасно издали с цветными иллюстрациями. Некоторым счастливцами удалось купить книгу там в букинистическом магазине. Расправа не замедлила себя ждать, Анисимова обвинили в связях с белоэмиграцией, осудили и сослали на Соловки. Существует легенда, что туда поехала навестить его юная Овчинникова. Но вряд ли: СЛОН - Соловецкий лагерь особого назначения - для гостей был не пробиваем. Назначение его было истязать людей и предавать их мучительной смерти. Однако даже в тех условиях Анисимов спасал иконы монастыря. Он убедил лагерное начальство в их материальной ценности и в необходимости переправить на Большую землю. С последней навигацией удалось отправить ящики с частью ценнейших икон. Говорят, по его просьбе ученые мужи в Москве ходили на прием к Калинину, доказывали ему материальную ценность икон. Тот возмутился: "А что же вы раньше-то молчали?" Хорошая мина при плохой игре. Во всяком случае, Анисимов вместе с такими же подвижниками успели это сделать. Его помощников сразу после этого расстреляли. Самого Анисимова почему-то перевели на строительство Беломорканала и расстреляли там. Могила его неизвестна. Типичная история тех времен.
Византологов, коллег Анисимова, живших в Праге, чешский президент Масарик окружил заботой, выделив им особняк с библиотекой и аудиториями, дал квартирки на Вышеграде в Старом Мясте. Могилы этих ученых вы можете увидеть на Ольшанке под Прагой. Там выстроена русская часовня и проходят поминальные службы. Есть даже могилы русских солдат, павших при Аустерлице. Что называется - почувствуйте разницу! Чехи и поныне верны себе: в годовщину смерти Кондакова они провели прекрасную конференцию и выставку, посвященную его памяти.
Е.С. Овчинникова позже возглавила отдел, как бы продолжая дело своего учителя, и руководила им долгие годы. И в завершение своей научной деятельности написала монографию о церкви Троицы в Никитниках - с фресками XVIII века работы ярославских мастеров Гурия Никитина и других и с иконостасом того же времени. Она опекала эту церковь с тех пор, как ее сделали филиалом ГИМа. И что интересно, рядом с церковью находился ЦК КПСС, где заседали матерые атеисты, даже воинствующие безбожники-богохульники. А церковь не трогали. Более того, вплотную к церкви находилась столовая ЦК, что опять же не мешало "верным ленинцам". Где-нибудь в деревне церковь порушили, а тут устояла. Скорее всего, мудрые ГИМовские головы спасли церковь. Тогдашний директор Карпова, старый партиец, имела связи в ЦК. Она, наверное, постаралась. Хотя - кто знает! Старики говорили, что Карпова была хорошим директором: брала под опеку гонимых интеллигентов и детей репрессированных большевиков, устраивала их на работу и все это под носом "отца народов". У меня есть монография Е.С. Овчинниковой с ее подписью и добрыми пожеланиями. Вечная и светлая память скромной труженице и ученому! А если она еще и на Соловках у Анисимова побывала, то вообще "декабристка"! Кажется, замуж она так и не вышла.
Если кто думает, что музей - это тихая пристань, то он глубоко ошибается. Там кипят нешуточные страсти и работают удивительные люди. В 1920-е годы - время остервенелого гонения властей на церковь и верующих - в отделе "Бытовой иллюстрации", как для конспирации назывался отдел иконописи, работал человек, совершивший подвиг спасения главы преподобного Сергия от поругания, а возможно и от чего-то худшего. Это научный сотрудник Павел Голубцов. В фонде сохранились копии фресок, выполненные им темперой на картоне. Он был верующий церковный человек, скромный сотрудник, ничем к себе не привлекавший внимания. Но он был в дружбе с прославленным теперь отцом Павлом Флоренским, а также с графом Олсуфьевым и его женой, которые проживали в Сергиевом посаде недалеко от монастыря.
В стране развернулась богоборческая кампания осквернения мощей чтимых святых. Отцу Павлу Флоренскому стало известно, что собирается комиссия по вскрытию мощей преподобного Сергия с последующим разоблачением. Монах Троице-Сергиевой лавры предложил план спасения мощей от поругания, а именно - подменить голову святителя. Надо было спешить. По договоренности ночью они проникли в усыпальницу князей Трубецких и взяли голову мирянина - князя Трубецкого, тогда же они вскрыли раку и подменили главу. Святыню же взяли с собой, покинув монастырь. Голову спрятали в ящике, на которую поставили кашпо с пальмой. Все это осуществили на квартире графа Олсуфьева. В назначенное время состоялось осквернение могил. Велась киносъемка, так что сейчас можно видеть эту государственную комунячью дикость: крысы роются в мощах святых. Подмены никто не заметил: череп усопшего князя был древний и истлевший. Его забрали кощунники - показывать советским гражданам в витрине музея в целях просвещения и разоблачения попов. Правда, что разоблачать?
Настоящую же голову переправили к отцу Иллариону Удодову в церковь Владимирской иконы Божьей матери, что в селе Виноградово на Долгом пруде, где она и хранилась до лучших времен. Надо было спешить, так как тучи собирались над заговорщиками: вскоре были арестованы граф Олсуфьев с женой и отец Павел Флоренский. В разное время все были расстреляны. Павел Голубцов, принимавший в этом участие, не пострадал. Более того, началась война, и он, как молодой человек, был призван в армию и прошел всю войну без единой царапины. Только он и настоятель церкви знали о тайне. В апреле 1946 года главу Сергия вернули в Лавру к остальным мощам преподобного.
Существует иная версия: Голубцов захоронил главу в лесу под отмеченной березой, и кроме него никто об этом не знал, так как все участники были расстреляны. Вернувшись с войны, он указал место, так как "отец народов" смягчился к церкви и даже хотел сделать в Сергиевой Лавре "Православный Ватикан" под контролем коммунистов, но никто на эту уловку не клюнул. Однако монахов вернули в монастырь, а главу преподобного - на место. Тайна подмены долго сохранялась церковью. Сам Павел Голубцов ушел в монастырь и принял имя святителя, коему послужил во славу Божию. Он дожил до преклонных лет и был почитаем братией. А когда-то был простым сотрудником музея, коих тысячи.
[ПРИМЕЧАНИЕ редактора: в сети можно найти и другие варианты истории с перезахоронением главы преподобного Сергия]
И еще о церковности, коли речь зашла. Почти всю свою долгую жизнь отдел рукописей возглавляла Марфа Вячеславовна Щепкина - внучка знаменитого актера Михаила Семеновича Щепкина, одного из основоположников российского театра, и дочь известного палеографа Вячеслава Николаевича Щепкина, автора ценнейшей хорошо иллюстрированной монографии, теперь уже ставшей библиографической редкостью. Когда Марфа Вячеславовна умерла, ее хоронили по монашескому чину - она была монахиней в миру. Тайну эту хранила всю жизнь.
Заведующая отделом драгметаллов, Марина Михайловна Постникова-Лосева, была светлым и благородным ГИМовцем. Она происходила из богатой купеческой фамилии, портрет ее матери работы В.Серова выставлен в Третьяковской галерее. Всегда спокойная, доброжелательная. Трудно было представить ее сердитой. Ее отдел представлял собой внушительный сейф с частью открытого хранения. Ее ученицу стали теперь достойной сменой и специалистами высшей категории, таких можно по пальцам пересчитать - на всю страну. Я Постникову-Лосеву почти не знал, а только почтительно здоровался, путая с Овчинниковой и Зверевой, пока не разобрал, кто есть кто.
Заведующая библиотекой Нина Павловна Зверева - опытный библиофил, ее библиотека - образец порядка и открытости. Существовал маленький читальный зал, где ГИМовцы писали диссертации. Книгу можно было брать на неделю, чтобы прочесть дома. У Зверевой был прекрасный коллектив молодых приветливых женщин, любящих свою работу. Каждую неделю они устраивали выставку новых поступлений. Говорили, что фонды тайно пополняются из личной библиотеки Зверевой - у нее было ценное семейное собрание книг, и чуть ли не все она передала в ГИМ. Я любил переступать порог этого книжного храма, посидеть в читальном зальчике - любая книга была тебе доступна. Потом, после ремонта, библиотека переехала в огромный зал под крышей, где и была раньше, до революции. Зал оснащен читальными столами с лампами и компьютерами, но это уже другая история, которая мне не знакома. Я знал ту старую библиотеку, которая находилась по соседству с отделом, где я работал. Отдел назывался "Пятый экспозиционный" и занимался периодом времени от начала развитого капитализма в России вплоть до стадии империализма. Страшные слова, мало что выражающие, а на самом деле - история России со второй половины XIX века до 1917 года.
В университете я закончил кафедру источниковедения, диплом писал по рукописям XVII века. Так что понятно, какой из меня был знаток в периодах неразвитого и развитого капитализма-империализма. Но мне хотелось работать в музее, и попал я в дружный интеллигентный коллектив, о котором и не мечтал. Я назову эти славные имена, потому что многих людей уже и в живых нет, а я вспоминаю их с любовью: Элла Соломоновна Коган - заведующая; И.И. Астафьев - старший научный сотрудник, доктор исторических наук, просто энциклопедист в своей эпохе, одаренная многогранная личность; обаятельная и доброжелательная Лилия Исааковна Розенталь - большой знаток исторических хитросплетений того времени; Людмила Петровна Минарик - кандидат исторических наук, аграрник; В.Н. Серебрякова - специалист по литературе и культурным связям. Еще в нашем отделе было рабочее место для сотрудницы Четвертого экспозиционного отдела Власенко - всегда спокойная, приятная, умная и интересная дама.
Были еще экзотические личности, например, Рузди - индонезиец, коммунист, бежавший от переворота генерала Сухарто. Отец Рузди был послом в Швеции, когда случился заговор против Сукарно, а сам Рудзи в то время был в Москве. Его устроили в музей партийные органы и правильно сделали, он стал всеобщим любимцем, особенно соседей - женского коллектива библиотеки. Не подумайте чего-нибудь худого - тогда времена были вегетарианские, и люди просто дружили, заботились друг о друге, если испытывали симпатию. Над столом у Рузди висела фотография очаровательной женской головки в пышной прическе черных густых волос. А спросил, кто это, оказалось жена коммуниста - ей отрубили голову. Джангир Эффенди-заде - азербайджанец, наверно, из знатных. По сути - русский интеллигент, большой знаток быта русской аристократии, особенно фарфора и мебели. По-восточному щедр и воспитан. Его жена Диляра была литературоведом, специалистом по русской литературе, кандидат наук.
Отдельно надо сказать об Элле Соломоновне Коган. Она прекрасно знала фонды и всех сотрудников, так как пришла в музей еще девушкой, бывала во многих этнографических и историко-бытовых экспедициях - ее руками, например, собрана коллекция по Средней Азии. Спокойная, с вечным "Беломором", очень умная дама с мужским характером и яркими глазами. Благодаря ее выдержке и интеллигентности сотрудниц в отделе не было "бабства", скандалов, интриг и "нервных срывов". Сотрудники умели не только работать, но и дружить - от всего доброго сердца.
О себе умолчу, так как музейного опыта никакого, предыдущее место работы - такелажник. Похоже, что такелажником я был по совместительству всю жизнь, так как постоянно переносил тяжести, менялась только сфера деятельности. Мне выделили место у стрельчатого окна, оно выходило на Манежную площадь - зимними темными вечерами я видел в него весёлую суету москвичей. А занимал наш отдел угловую башню с левой стороны - если стоять лицом к музею со стороны Манежной площади. Все же я был не чужд музею, поскольку пять лет проучился на вечернем отделении истфака, и считал это подарком судьбы. Атмосфера истфака на Моховой - это дорогого стоит! В основном мужской коллектив, половина - бывшие фронтовики. Многие поступили после войны и стали выдающимися специалистами в своей области. Так мне посчастливилось писать диплом под руководством Анатолия Дмитриевича Горского, аграрника. Позже он стал заведующим кафедрой периода феодализма. Он, что называется, вывел меня в люди, за что ему вечная благодарность. Я помню его коренастую фигуру в черном костюме и белоснежной рубашке с галстуком. У Горского была черная как смоль густая шевелюра. В кармане он держал зефир - это было его обедом, ему некогда было заниматься едой, тратить время на столовую. Да ее и не было на истфаке, только студенческая в туннеле под зданием университета. Его жена - тоже аграрник, известный специалист по социально-экономической истории России в Средние века и ранее Новое время. Все студенты, которые учились у Горского, вспоминают его с большой любовью и благодарностью. В интернете я нашел фотографию Горского - мальчик-солдат в линялой гимнастерке, на фронте, с жизнерадостным выражением добрых глаз, которое он сохранил до преклонных лет. Светлая ему память!
Надо сказать, что поспел я в музей вовремя. Подходила очередная годовщина революции 1917 года и намечалась грандиозная многоплановая экспозиция к этой дате. Как раз для Пятого отдела! Готовились тематико-экспозиционные планы, пустые залы ждали экспозиционеров. Наконец, планы были утверждены, заключено соглашение с Художественным комбинатом, утвержден главный художник и началась работа с фондами и хранителями. Я опять включился в привычную для себя деятельность, но с интеллектуальным уклоном. Раньше я таскал упаковки с книгами, ящики со швейными машинками, железные ЯУФы с фильмами - отвозил их на товарные платформы, загружал на весы, потом в вагоны, получал новые ЯУФы, и так годами одно и то же (ЯУФ - ящик упаковки фильмокопий. Обеспечивает удобное транспортирование, хранение, защиту киноленты от механических повреждений и атмосферных явлений). Теперь же в течение одного дня я мог принять из разных фондов картину Коровина "Вид Кремля", грузинский кувшин для вина высотой метр тридцать, крестьянскую прялку, и наконец, в изнеможении выдохнуть на обрезке рельса какой-то неведомой железной дороги, канувшей в Лету. Все это надо было примерить к витринам и подиумам, а половину унести обратно, так как "не подошло" с точки зрения художника.
Мне было интересно работать, я порой держал в руках исторические реликвии, мундиры, оружие. Рузди, как представитель королевских кровей, приносил фотографии бунтовщиков, свергнувших царский режим, а тяжести принципиально избегал - происхождение обязывало. П.И. Астафьев - тем более: во-первых, мозговой центр, во-вторых, больной сердечник, которому тяжести и усилия противопоказаны. Наши сотрудницы носили папки, на большее сил не хватало. Джангир же предпочитал экспонаты изысканные, особенно антиквариат, так как знал в этом толк. Еще, конечно, к нам прикреплены были рабочие музея и монтажники с комбината. Одним словом, работа закипела. Занялись экспозицией, подбором документов и фотографий.
(Рузди - индонезиец, коммунист, бежавший от переворота генерала Сухарто. Отец Рузди был послом в Швеции, когда случился заговор против Сукарно, а сам Рудзи в то время был в Москве. Его устроили в музей партийные органы. Джангир Эффенди-заде - азербайджанец, наверно, из знатных. По сути - русский интеллигент, большой знаток быта русской аристократии, особенно фарфора и мебели).
Напряженка была с рабочим классом: оказывается, он хорошо жил! Мы пересматривали десятки заборных книжек разных заводов, выясняя, какие товары забирали рабочие в заводских лавках. Выяснилось, что семьи рабочих ели в больших количествах мясо, сахар, рыбу соленую и свежую, масло, колбасы и т.п. Их фотографии выдавали достаток: рабочие в костюмах и шляпах, жены и дети в кружевах, отцы в сюртуках и при бородах. Ни одного бедняга в лохмотьях для экспозиции так и не нашли. Случайно наткнулись на "гастарбайтера" - перса на нефтяном заводе Нобеля: и правда, оборван и вид несчастный. Фотографию перса увеличили и обличали ею царский режим. Нечто подобное вышло и с "тюрьмой народов". Искали замшелую кирпичную кладку - не нашли. Тогда - "эврика!" - фотограф вышел на Красную площадь и снял брусчатку: во-первых, черная, во-вторых, мрачная. Фото увеличили во всю стену, развесили экспонаты, вот и вышла "Россия - тюрьма народов"!
Экспозиция выставки была задумана со вкусом, хотя, может быть, и скучновато: длинный, в десятки метров щит покрыт фанеровкой, на нем под стеклом фото, документы, экспонаты. Под щитом - витрины, стеклянные колпаки и т.п. В залах подиумы, на них - сельскохозяйственная утварь, орудия, пулеметы, оружие революционеров. Особенно мне запомнилась фотография колонны марширующих мимо Зимнего дворца юнкеров: тонкие, одухотворенные, благородные лица. Настолько похожие, как близнецы - навеки ушедшая в своих прекрасных лицах Россия, угробившая лучших людей во имя вонючей химеры, созревшей в европейских пивных. Нашу работу каждый день контролировала дирекция: сам директор Василий Гаврилович Вержбицкий, заместитель по науке В.Раушенбах и главный хранитель А. Корх. Контроль был доброжелательный. Василий Гаврилович - деликатный, воспитанный человек, партиец, как и положено, но без чванливого хамства. Он любил музей и жил музеем. Потом пострадал ни за что, по навету. А тогда все ждали окончания работы и открытия экспозиции.
Наконец, дошли до Октябрьского переворота. На этот случай заказали огромную чеканку во всю стену в последнем верхнем 40-м зале: как положено, ворота Зимнего с матросами - всеобщий восторг. Внизу - в натуральную величину медный матрос свирепого вида, правая рука с гранатой вылезла нагло из панно. Под нее посадили бабушку-смотрителя, над ее головой нависла граната. Но это ее нисколько не смущало, она говорила: "В святом месте сижу!" Правда, кроме нее там никого не бывало: надо торопиться по ступенькам, да и так все было понятно. Граждане уже с детского сада знали тематику. Наконец, экспозицию открыли к 7 ноября. Бабушку, как участницу "Святого зала", посадили в президиум. Она стала как бы своей среди матросов. Бабушка была добра и счастлива. Я видел ее, как правило, в пустом зале. Потом на каждый праздник ее сажали рядом с дирекцией: народ и партия едины. В очередной раз пришел в 40-й зал - нет бабушки, стало скучно и грустно. Из-под матроса убрали стул. Оказывается, умерла. А была она улыбчива и приветлива, наверно, правда, была счастлива сидеть в этом зале. Смотрители в 40-м зале сидели неохотно - нет посетителей, тоска зеленая, целый день в тишине, не с кем и словом перемолвиться. Разве что матросы, но и те забронзовели. Но все-таки именно в этом зале я каждый раз любовался на светлые, чисто выбритые лица юнкеров - последнюю опору Императорской России: "Смело мы в бой пойдем за Русь святую, и, как один, прольем кровь молодую..."
ПРИМЕЧАНИЕ редактора.:
Я много общалась со смотрительницами по молодости, когда работала на монтаже выставок. Сидишь, "лапки" клеишь, а им скучно, приходят поговорить. Так вот одна тетенька коллекционировала... венки. Те, что возлагали к могиле Неизвестного солдата. Она их, конечно, не прямо так коллекционировала, а в памяти: ходила, рассматривала какие ленточки, какие цветочки. И все запоминала. А потом мне пересказывала. А другая, если я правильно запомнила, была в одном партизанском отряде вместе с Зоей Космодемьянской.
ПРИМЕЧАНИЕ:
Вержбицкий Василий Гаврилович родился 01.03.1906 г. в д. Сокольничи Кричевского района. Историк, директор Государственного Исторического музея в Москве. Заслуженный работник культуры РСФСР. Награжден орденом Красной Звезды, медалями. Василий Гаврилович много лет отдал исторической науке и стал одним из виднейших историков по освещению революционного движения в русской армии первой половины XIX века. Работа со многими архивными документами дала возможность В. Г. Вержбицкому написать объемную работу, наиболее полно отражавшую революционное движение среди солдат и офицеров в 30-40-х годах ХIХ века. За это он был удостоен ученой степени доктора исторических наук. Василию Гавриловичу Вержбицкому принадлежат несколько работ по истории революционного движения декабристов. В их числе книга "смоляне-декабристы". Велика работа В. Г. Вержбицкого на музейном поле деятельности. Он был заместителем директора Центрального музея Вооруженных сил в Москве - а после-директором Государственного Исторического музея СССР на Красной площади. Здесь проявились его выдающиеся организаторские способности, ведь у главного музея страны есть много филиалов. Бесконечный поток посетителей в исторический музей СССР. Миллионы гостей прошли через его залы. За ратные подвиги в годы Великой Отечественной войны и за научные труды В. Г. Вержбицкий удостоен многих правительственных наград (Сведения взяты с сайта "Библиотечная сеть Кричевского района")
После окончания тематической экспозиции впереди замаячила очередная Лениниана. Какая-то годовщина его пребывания в Шушенском. Оказывается, он там хорошо питался: съедал по барану в неделю. По словам Надежды Константиновны, он периодически входил в раж, то в грибной (постоянно собирал), то в охотничий: умудрился весной перестрелять всех зайцев на островке, завалить ими лодку и одарить соратников. Если вспомнить деда Мазая, тот зайцев вывез на берег и выпустил - "Но это все буржуазные сантименты, батенька, сантименты!" Поселенцы получали материальное пособие, на которое неплохо жили. Более того, Ильич работал над монографией и выписывал из Петербурга книги, которые к нему аккуратно поступали, в том числе и из библиотеки.
Наш отдел завалили кипами книг, списанных из Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина. Задача состояла в том, чтобы выявлять в них развернутые страницы трудов, которые Ильич писал в Шушенском. Я занимался выклейками, опытные музейные кадры - подборкой книг по тематике, основываясь на документах и письмах Ленина. Наконец, библиотека вождя мирового пролетариата была собрана и отправлена в Шушенское, где, наверное, экспонируется и поныне. Остается вопрос, почему освобождением пролетариата занимался буржуй в котелке с тросточкой и с кружкой хорошего пива, которые европейские столицы знал лучше, чем свою страну. В ней он бывал только в Санкт-Петербурге, Москве, Симбирске, Казани и в Шушенском, и все - читайте его анкету. Себя считал литератором, хотя написал всего один рассказ и тот про партийный съезд, где все друг другу гадили и интриговали. Как адвокат провел единственное дело, которое проиграл. Зато неплохо сражался в шахматы. Коллеги, побывавшие в Шушенском, говорили, как замечательно его восстановили, даже сколотили туалет, куда якобы ходил вождь - директор осмотрел и заглянул в дырку.
Наконец, отгремела Шушенская Лениниана. Добрые музейщики весной отправили меня в командировку в Ленинград, а по сути - оплатили поездку для знакомства с городом, музеями и памятниками. Это была хорошая традиция - посылать своих сотрудников в качестве поощрения в поездки по городам с богатыми музеями. Где вы еще увидите таких внимательных и благородных людей, как в ГИМе? Сколько молодых сотрудников благодаря им посетили не только российские, но и зарубежные города, пусть и в соцстранах, т.к. другие им были недоступны. Но согласитесь: Берлин есть Берлин, тем более что Музейный остров и все основные хранилища находились в Восточной части города, так что было что посмотреть. ГИМ сотрудничал с музеем немецкой истории, так что коллеги ездили друг к другу. У ГИМа были свои "новации", очень симпатичные и человечные. Скромные музейщики делали добрые дела, не ожидая благодарности. Все воспринималось как само собой разумеющееся. Традиция.
Однако бывали весьма напряженные времена в ГИМе, не по вине музейных работников, а скорее вопреки им. Пришла же кому-то фантазия взять на хозяйственные и административные посты полковников-отставников. Можно спросить, а почему не наоборот? Например, хранителя или заведующего отделом отправить командовать ротой новобранцев или старых гренадер? Полковники лихо принялись за дело. Для начала установили прямую селекторную связь с директором и своим ведомством. В отделах с напряжением косились на аппараты. Иногда Элла Соломоновна, чтобы проверить, работает ли связь, придумывала пустячный вопрос директору. Поворачивала рычажок, и на другом конце хрипело: "Слушаю!" - следовал вопрос и ответ. В отделах разные велись разговоры и споры, как говориться, не телефонные. А тут под носом аппарат с микрофоном! Его стали заваливать шубами, надевать на него шапки, но все равно он вызывал недоверие, особенно когда звучал голос кого-то из полковников. Почему их решили трудоустроить в музей, никто не понимал. То ли Василий Гаврилович Вержбицкий, как бывший политработник, взял своих коллег, то ли министерство культуры позаботилось.
Потом потребовали, чтобы реставраторы прекратили пить пиво в музейной столовой в обеденный перерыв. Сам он употреблял кефир. Реставраторы возмутились: "Почему пиво нельзя? Древний напиток! Не медовуху же пить!" Пиво же вообще не считалось алкогольным напитком. Один самый колоритный реставратор, любимец всего музея, решил с одним из экскурсоводов попариться в бане пивом. Получилась странная кислятина с вонью. Еле отмылись. Попробовал шампанским - и того хуже, просто уксус. Эти ребята прошли дворовое воспитание, а тут старики со своим кефиром! Однако пиво с полок убрали, реставраторы и рабочие музея из буфета тоже исчезли. Я всегда с почтением относился к ветеранам-фронтовикам, и тут решил понять их "смысл понимания", как говорил тот самый реставратор - Борис Иванович Белянинов, реставратор масляной живописи высшей категории, прекрасный художник-портретист и пейзажист, колоритная русская натура.
Полковники почему-то невзлюбили научную часть музея самый его, можно сказать, золотой фонд, в основном, людей уже пожилого возраста. Казалось бы, ветеран войны и ветеран труда - чего делить? Ведь молодость этих скромных трудяг выпала на военные годы. Они ночевали в музее, ездили в прифронтовую полосу собирать материал, а мужчины и сами воевали. Но страсти кипели. Один полковник (кажется, бывший партизан) поведал мне, что тут в музее засела кадетская камарилья, и они готовятся ее разогнать, скоро дадут решительный бой. У него уже нашлась соратница, музейная дама, воскликнувшая: "Шашки наголо! Приказывай, командир!" Но коллектив уклонялся от сражения. Эти маленькие хрупкие женщины держались, как скала. Не реагировали на их наскоки, а порой и хамство. Директор растерялся и чувствовал себя виноватым перед коллективом.
Еще мне пришлось выслушать хвалебную тираду полковника самому себе. Как он, будучи комсомольцем, с бригадой хлопцев снимал в старых городах со стен храмов древние фрески по заданию правительства: "Я гордился своим трудом, фрески тут же паковали и в американских пульманах отправляли за рубеж. За них платили в твердой валюте. Мы работали в фонд первых пятилеток!" Полковник смотрел победителем. Слушать это было тем более дико, что ГИМ хранил в своих фондах фрески того же времени, которые спасли сотрудники, когда уничтожались церкви. И сберегли эти фрески не "хлопцы", а слабые женщины, пряча их от посторонних глаз. Я сам видел такие фрески-фрагменты в церкви Троицы в Никитниках - в хранилищах музея.
Наконец, состоялось "сражение" в лектории, на котором музейщицы выглядели очень достойно. Министерство уклонилось, как бы призывая всех пригасить эмоции. И конфликт угас сам собой. Потом подошел праздник 9 мая, и всем было велено явиться с наградами. Полковники появились во всей красе, больше всего наград оказалось у специалиста по снятию фресок - он был награжден даже иностранными орденами. Высокие награды были и у музейщиц, они никогда ранее их не надевали. В общем, получилось примирение. Более того, полковник-орденоносец женился на очень хорошей музейщице, так что враждовать стало совсем нелепо. К тому же борца с кадетской камарильей перевели в другое место. Пиво, правда, в музей не вернули. Но селекторную связь ликвидировали, свалив в подвал.
В это время в стране была развернута активная борьба с "литературным власовцем", "прохвостом" и "изменником" Александром Солженицыным: "Я его не читал, но хочу осудить..." Солженицына осуждали рабочие, колхозники, свои братья-литераторы, коллективы заводов, фабрик, институтов: требовали суровой расправы - "по законам военного времени". Вся эта ругань досталась офицеру-артиллеристу, фронтовику, награжденному орденом. Как-то мы с моим другом Сергеем Сосинским отмечали что-то в ресторане "Новый Арбат" и вспоминали нашу поездку в Ярославль - я там искал тему для диплома. За соседним столом сидел молодой мужчина, прислушивавшийся к нашему разговору. Неожиданно он спросил, нельзя ли пересесть к нам: "Я сам из Ярославля". Мы пригласили незнакомца. У него было приятное открытое лицо, а сам - молодец, косая сажень в плечах. Оказалось, он из Ярославля, а работает в Москве: "Вам, наверно, неприятно: я чужой, работаю в КГБ". Он держался скромно и как-то удрученно. Мы ничего не ответили, разлили вино. Не нам судить - этого чванства мы были лишены. Мы еще что-то говорили про Ярославль. Потом он сказал: "Вы все говорите о Солженицыне, вы, конечно, его почитатели, а я считаю - его надо расстрелять!" Говорил спокойно, как о чем-то рядовом: "Этого, конечно, не будет, и наша страна рухнет - он принесет огромный вред, но с этим уже ничего не поделать. Его надо было расстрелять, так что вы победили: коммунизм ждут тяжелые испытания". Дальше слушать его уже не хотелось. Мы встали, чтобы уйти, а он грустно произнес: "Ваша взяла, Солженицын будет героем, а страна погибнет. До свиданья, ребята". Он остался один, безутешен.
Наверно, в 30-х годах палачи расстреливали тысячи лучших людей, уверенные, что творят благо. Получили даже за свой "труд" ордена Ленина, словно участники войны. В то время как фронтовики - пожилые рыжеусые дяди с "козьей ножкой" в зубах ничего не получали, хотя прошли всю войну. Я вспоминал того сотрудника КГБ - он был симпатичен и откровенен. Но сталинщину разоблачила сама партия устами Хрущева, и пути назад не было. Палачей-душегубцев не награждали уже за доблестный труд, тем более не давали Звезду Героя.
Вот такое было время, и каково же было наше удивление, когда открылась дверь отдела, и вошел Солженицын! Он поздоровался и спросил, можно ли увидеть Игоря Игоревича Астафьева. Первый стол как раз был Астафьева, он как ни в чем ни бывало пригласил писателя сесть на пустующий стул. Солженицын стал рассказывать, что он пишет роман о I-й мировой войне и собирает материалы. Внешняя политика России была "коньком" И.И. Профессор был к тому же парторгом музея, а тут - Солженицын! Я ждал, что И.И. свернет разговор - наоборот: стал называть архивы и документы, которые могли помочь писателю. Продиктовал целый список. Потом Солженицын спросил, где он может увидеть фотографии и журналы того времени. И.И. отослал его к Элле Соломоновне, как к опытному экспозиционеру, хорошо знающему фонды. Коган сидела тут же и с готовностью вызвалась провести Солженицына по фондам, особенно - в отдел Изобразительных материалов, где было много фотографий и открыток. Коган удалилась с посетителем, а я был в недоумении. Не выдержал и спросил И.И.: "Как же так, ведь вы - парторг, а помогаете диссиденту?" На что И.И. спокойно ответил: "История нас рассудит". История и вправду рассудила.
Думается, Солженицыну во многом помогли стать великим писателем такие безвестные ученые, музейщики, архивисты, источниковеды - добровольные помощники. Каждый большой писатель собирает вокруг себя выдающихся личностей. Книга готовится как бы коллективным трудом. ГИМ так просто стал горой за писателя. Когда Солженицын работал в отделе письменных источников, то его сажал в свой кабинет заведующий Эммануил Бакст - чтобы ничто не отвлекало писателя. Бакст был старейшим партийцем - вот и пойми тут что-нибудь! Тем более что после каждого визита Солженицына приходил сотрудник КГБ и проверял списки документов, с которыми работал писатель. Но сотрудники ничего не нарушали - ОПИ был открыт и для студентов, и для ученых. Если не ошибаюсь, Солженицына опекала племянница Павла Голубкова, о котором речь шла выше, - Тамара Мазур, она подбирала ему документы. Лаборантка Ирина Борисенко обеспечивала порядок и покой в читальном зале: рассаживала заведомых идейных противников в разные концы стола, чтобы избежать ненужных дискуссий. Несмотря на молодость, Ирина была тонким психологом, ее уважали ученые старички, каждый приносил ей конфетку. Она собрала целую коробку этих конфет, но какая от кого - не помнила, хотя все это были известные ученые и общественные деятели. Ирина заботилась также о сотруднице Колонтаровой, так как та была инвалидом: до конца ее дней покупала ей продукты.
А Солженицына я несколько раз видел в ОПИ. Странное впечатление: среднего роста, с рыжеватой шкиперской бородой, в зеленом свитере. Плотного телосложения. Посмотришь сбоку - просто мужичок с брюшком. Повернется к тебе лицом и посмотрит - чувствуется мощь, сила. Пророк! Несколько раз в этом убеждался. Один раз шел с этюдником в изостудию, в переходе под улицей Горького - навстречу Солженицын. Чувствовался магнетизм его личности: выделялся в толпе. Посмотрел на художника внимательно, отдельно на этюдник. От тех дней у меня осталась фотография писателя с автографом.
Игорь Игоревич Астафьев (далее - И.И.) был необыкновенным человеком, я бы сказал - европейцем. И.И. держал в голове огромное количество документов и фактов по истории I-й мировой войны. Бывало, приходил его коллега - академик Тарновский, и два "небожителя" вели дискуссии о вооружении армии, закупке орудий и снарядов и т.п. И.И. знал несколько языков, получал по подписке полное собрание сочинений Сименона на языке оригинала - на адрес музея. Выписывал научные журналы. Если кто-то тайно приносил экзотический "Playboy", он и его читал нам с листа. Несмотря на многочисленные картинки, статьи были серьезные, что нас удивляло. И.И. был большой ценитель женской красоты, но в жизни очень скромен. Позволял себе две "вольности": смотреть фильмы на Московском кинофестивале и соревнования по фигурному катанию. "Playboy" собирал мужской кружок отдела, когда его женская часть обедала в столовой. Сейчас этот журнал продается в киосках, даже на русском языке - посмотришь издалека на нас молодых и вздохнешь: "Ну прямо дети!"
Этот замечательный человек умер в 50 лет, еще молодым. Он лежал в больнице - сердце прихватило, а тут очередной Московский кинофестиваль с зарубежными фильмами: он выписался, не долечившись. Прощание было в доме культуры гуманитарных факультетов на Моховой - в нем теперь церковь, до революции она там и находилась. Я смотрел на его просветленное лицо - оно скромно улыбалось. Бедный директор Василий Гаврилович был растерян, приглашал выступить. Но народу было мало, никто толком ничего не сказал. Прощание прошло тихо, без пышных речей, чего Игорь Игоревич не любил и относился ко всякому пафосу с юмором. Поминки прошли у него дома в тесном кругу - коллеги-сверстники и безутешная вдова.
Эммануил Израилевич Бакст был добрейший человек. Я помню забавную сцену на занятиях по гражданской обороне. Вхожу во двор музея, вижу спину Бакста, из-за которой льется какая-то вялая желтая струя - что-то совсем неприличное! Оказалось, ему дали просроченный огнетушитель, и бедный Бакст должен был его опорожнить. Зайдя спереди, я видел, что он его еле держит. Но гражданская оборона, что тут поделаешь! Один раз занятия проходили в лектории, и ведущий привязался к Василию Гавриловичу - все время выставлял его в смешном виде. Наконец, поставил двойку и был очень доволен, что "урыл" интеллигента. Василий Гаврилович недоуменно прошептал: "Я же директор", а ведущий не на шутку перепугался: "Что же мне не сказали?!" Был готов провалиться сквозь землю. Но ГИМовцы народ добродушный, никто не смеялся и не злорадствовал, все обратили в шутку.
ГИМ - необыкновенное учреждение на главной площади страны. Там работали "дети разных народов" и противоположных воззрений. Дочь расстрелянного писателя Артема Веселого - Гайра, побывавшая во внутренней тюрьме Лубянки; потомки богатых купеческих фамилий; бывшие чекисты... "Сын музея" Ваня Миронов, пришедший в музей в 13 лет из деревни, к своему дяде слесарю, да так и прижившийся и ставший реставратором по металлу и дереву, - благородная и добрая русская душа. Бескорыстный и щедрый до "святости" - не дай Бог, похвалишь что-нибудь у него в мастерской, Ваня тут же отдаст тебе это в подарок, бесполезно отказываться. Ваня всех выручал и всем помогал и, особенно слабым одиноким женщинам-музейщицам: похоронить мать, вскопать огород, повесить шторы, отреставрировать киот или буфет, все это бесплатно, за "просто так".
Для меня он был эталоном вечного русского духа: скромный, открытый, наивный, добрый деревенский мальчишка, сам себе пробивший дорогу в большую жизнь. Недостаток образования он восполнял своим природным умом. Удивительно, но Ваня подарил мне книжечки Модильяни (ню), Гогена (Гаити), избранное Моне. Сам он любил этих художников, особенно Модильяни. Ваня обладал тонким вкусом и любил жизнь во всех ее проявлениях. Он мог сварить борщ в муфельной печи и попотчевать им гостя. Мог набрать шампиньонов во дворе Новодевичьего монастыря, куда переехала реставрационная мастерская, и обжарить их с картошкой. Все реставраторы поводили носами от удивления, ведь столовой у них не было, работали без обеда до конца рабочего дня. У Вани всегда была дома заветная бутылочка, тут он был не только сыном музея, но и сыном страны. Многие реставраторы были в этом с ним солидарны - святые люди! Иван Миронов проработал в ГИМе до конца дней - запомним это имя.
Мария Юрьевна Барановская - живая энциклопедия по культуре и общественной жизни XIX века. Она знала все родственные связи, титулы, государственные посты и награды, чины представителей знатных фамилий того времени. Более того - каждого знала в лицо, если остались портреты или фотографии. Когда мимо ее стола в отделе ИЗО проносили какой-нибудь портрет, она просила остановиться, чтобы взглянуть на него. Как правило, тут же следовала подробнейшая характеристика портретируемого. Иногда короткая: "Нет, не знаю!" - и портрет уплывал в неизвестность. Ее рабочий стол украшал портрет Грановского с длинными до плеч волосами в бархатной куртке. Она почитала Грановского с юных лет. Девушкой приехала в Москву поклониться его могиле. Как она рассказывала, дело было зимой. Она пошла на Пятницкое кладбище - все вокруг занесено снегом, день короткий, начинало темнеть. Никого нет, спросить не у кого. Она сбилась с ног, села передохнуть на холмике. Мимо проходил служка, Мария Юрьевна безо всякой надежды спросила, где похоронен Грановский. Тот огляделся: "Да вы же на его могилке сидите!" Расчистили снег и увидели надпись: "Тимофей Николаевич Грановский". С тех пор эпоха Грановского стала ее судьбой. Она не окончила гимназию, так как настали смутные времена. Ее отец-скрипач рано умер во время разрухи. В Москве они поселились у родственников и оказались в гуще событий общественной жизни, но не политической, а культурной. Уже тогда сносились кладбища, уничтожались могилы известных людей. Большевики по всей стране вытаптывали прошлое грязными сапогами.
Еще юной девушкой Мария уже была среди ученых, которые работали над московским некрополем. Работа была масштабная, так как могли позвонить "оттуда" и скомандовать: "Заберите ваших Гоголя, Веневитинова, Хомякова. Мы закрываем кладбище". Кладбище было на территории Данилова монастыря, где устроили колонию для малолетних. В главном корпусе - туалет, в башнях - охрана и т.п. Вскрыли могилу Гоголя. У него были стоптанные башмаки, это поразило Марию. Классик, гений - и потертый сюртук, сбитые каблуки! Стали перекладывать прах и башмаки дали подержать Марии Юрьевне - она расплакалась. Вокруг любопытный народ, и милиционер, призванный для порядка, расчувствовался: "Гляньте-ка, как вдова товарища Гоголя убивается!" Все это я слышал от самой Марии Юрьевны. Ходили слухи, что в захоронении не было головы, что разрезали на части сюртук и т.д. Все было на месте и ничего криминального не просматривалось.
Была вскрыта могила Веневитинова, на его пальце был надет сердоликовый перстень, подаренный ему Марией Волконской перед ее отъездом из Петербурга. Перстень античный, из Геркуланума. Последний привет любви. Веневитинов приехал в Москву, на балу простудился и умер. В бреду все спрашивал о перстне. Друзья похоронили его вместе с перстнем. У поэта есть стихотворение "К моему перстню":
Ты был отрыт в могиле пыльной,
Любви глашатай вековой,
И снова пыли ты могильной
Завещан будешь, перстень мой...
По преданию - перстень заговоренный: кто его наденет, к тому придет роковая любовь. Так случилось и с Барановской. Перстень оставили ей, так как некуда было его девать - дай Бог не отдать на поругание поэта. Надо сказать, в это время Мария Юрьевна была уже замужем за состоятельным молодым человеком - за "буржуем", как тогда говорили. Каждый вечер преферанс и "Мариночка, пожалуйста, чаю!" Мария Юрьевна - темпераментная, красивая, наполовину армянку - изнывала от тоски. Гости, вино, чай, преферанс - чуть не до утра. А в голове "Комиссия по московскому некрополю", описание памятников - скорее, чтобы успеть до уничтожения!
Тут она встретила Петра Дмитриевича Барановского, который со всей мощью своего характера потребовал ее развода и переезда в комнату Больничного корпуса Новодевичьего монастыря, где он жил. Кончилось тем, что он встретил ее на выходе с работы и увел к себе домой. Комната отапливалась печью, она не прогревала метровую каменную стену. Стояла сырость, с потолка текли ручьи. Мария Юрьевна рассказывала, что до того, как провели центральное отопление, всю ее музейную зарплату съедала эта проклятая печь. Мария Юрьевна развелась и стала женой Барановского - брак оказался долгим и счастливым. Перстень она передала в Литературный музей, где он хранится до сих пор.
У Марии Юрьевны были интереснейшие экскурсии в Донской монастырь. Привозили ее стул - она была уже в возрасте, при ходьбе опиралась на трость. Пышные седые волосы, античная камея на шее, на руках черные шелковые перчатки. И рассказывает о Чаадаеве, его друзьях, о любимых декабристах. ГИМовцы стоят вокруг, затаив дыхание. ГИМовцы - все молодые и красивые, загорелые, с яркими пылающими глазами. Где вы еще такое увидите? А говорят, музей - тихая пристань! Просто вы не знаете музей, всем бы такую пристань!
Я помню юбилей Марии Юрьевны в лектории ГИМа. Тогда под аплодисменты на сцену вышла седая дама - со словами: "Я пришла в музей, как во МХАТ". Это было высшее поползновение - такая слава была у театра. Рассказывала о людях, с которыми работала, благодарила сотрудников, принимала цветы. Я еще не был знаком с Марией Юрьевной, просто радовался, что оказался среди таких замечательных людей, а Мария Юрьевна удивила своим "МХАТом". По-моему, музей дал бы ему фору, ведь в нем еще сохранился кабинет Александра III, а имена Забелина, Уварова, князя Щербатова и других учредителей музея значили для русской культуры ничуть не меньше, чем имена Станиславского и Немировича-Данченко. Мария Юрьевна была человеком XIX века, она знала язык вееров, которым охотно пользовались светские львицы. У нее были свои симпатии. Так она уважала и любила Барклая-де-Толли и не любила Кутузова, считая его хитрецом. Любила декабристов. Знала все захоронения выдающихся людей на утраченных кладбищах.
С большим вниманием и сочувствием относилась к большим любителям выпить, при первой же просьбе охотно давала им взаймы, часто без возврата. Причина - личная травма. У отца случился сердечный приступ, приехала скорая, но он скоропостижно умер. Врач сетовал: "Эх, что за времена, сейчас бы ему пятьдесят грамм коньяку и спазм бы прошел! Надо всегда под рукой иметь рюмочку". Но вокруг - разруха, откуда коньяк, "рюмочка"? Так умер ее любимый отец. Мария Юрьевна считала долгом давать просящему на похмелку, потому что под угрозой жизнь человека.
Уже гораздо позже, когда я работал в стенах Новодевичьего монастыря, у нас бывали застолья, праздники, дни рождения - обычно после работы. Коллектив мужской, закаленный, дружный. Приходили друзья-реставраторы из других отделов, гитаристы и т.д. Прекрасно играли на гитарах, пели старинные гусарские и юнкерские (белогвардейские) песни. Но итог был всегда один и тот же: народ прибывал, а наличности не хватало, добавить не на что. Тогда снаряжалась делегация из трех человек к Марии Юрьевне. Мы с трепетом подходили к ее окну в Больничном корпусе - условные три стука. Тогда открывалось форточка, из нее показывалась рука в сердоликовых перстнях, кружева вокруг кисти. В большом и указательном пальцах зажата пятерка. Самый храбрый забирал купюру. Рука исчезала, форточка захлопывалась. Делегация пятилась задом и кланялась окну, как китайскому императору. Все это молча. Пятерки хватало "на посошок" и две бутылки. Потом, конечно, все возвращалось с благодарностью, но Мария Юрьевна уже не помнила и очень удивлялась.
Когда им с Барановским добавили комнату после реставрации корпуса, было устроено новоселье. Мария Юрьевна пригласила меня: "Алексей Николаевич, приходите, будет водка!" И еще несколько раз: "Будет водка! Водка будет". Я чувствовал себя ханыгой, но не оправдываться же, коль рыльце в пушку! Все же могу подтвердить: хорошая была водка в те времена, особенно "Столичная", "Пшеничная", "Московская" - куда они подевались, в толк не возьму.
Запомнились интереснейшие прогулки с Марией Юрьевной по территории Новодевичьего монастыря. Я встречал ее у крыльца, и мы вместе шли по заасфальтированным аллеям. Левой рукой Мария Юрьевна брала меня под руку, правой опиралась на палку. Шли медленно, с остановками. Она знала, кто лежит под асфальтом: "Здесь лежит чудный человек, племянник такого-то, женатый на такой-то, дальний родственник министра такого-то" - и т.д. Идем дальше: "А здесь неприятный мне человек, он был замешан в грязной интриге против А.С. Пушкина, его сын - такой-то, а дочь - такая-то. Был женат на дочери графа такого-то". Все это надо было записывать, на как это сделать на ходу? Каждый шаг - новый рассказ. У Марии Юрьевны были свои отношения с усопшими, она относилась к ним, как к живым. Время Александра I, Николая I было ей ближе, чем повседневная суета, интриги и склоки. Все это проходило как бы мимо нее. Могла неожиданно вскинуть глаза и возмущенно воскликнуть: "Алексей Николаевич, а в Уругвае-то что делается!" А там ничего не делалось, просто очередной переворот, который никто не замечает, кроме Марии Юрьевны.
В отделе ИЗО около нее можно было увидеть Ираклия Андронникова, Илью Зильберштейна, Никиту Михалкова со съемочной командой, академиков, университетских преподавателей - Мария Юрьевна была живой памятью эпохи. Ее любили и ценили сотрудники ИЗО - сами заслуженные и опытным работники. Надежда Николаевна Гончарова написала прекрасную монографию о дворянском портрете. Изучался купеческий портрет, целая коллекция. Отдел обладал ценнейшими кадрами.
У Марии Юрьевны был преданный ученик и дружок - Мария Орлова, которая опекала ее. Вызывала такси, чтобы привезти в музей или увезти домой, обеспечивала чаем, без которого Мария Юрьевна не могла обходиться - чай должен быть с нарезанным яблоком. Помогала организовать встречи с посетителями, выписать пропуск и т.д. Зильберштейн был диабетиком, значит надо внимательно отследить его состояние. Академики, ученые были уже пожилые больные люди. Вся забота о них падала на добрейшую и хлопотливую Машу. Она была для Марии Юрьевны как родная дочь. Своих детей у Марии Юрьевны не было.
Надо сказать, что Мария Юрьевна была провидицей. Мне она время от времени почему-то говорила: "Алексей Николаевич, когда я умру, отпойте меня в церкви". Почему я? Никаких "церковных разговоров" не вел, вообще на эту тему помалкивал. Кому это было интересно в брежневские времена, когда еще по инерции закрывали и ломали церкви. На моих глазах половину церкви разломали в 1980-х - к Олимпиаде не успели, так она и стояла обломанная (теперь восстановлена). Внимательный взгляд и громко: "Обязательно отпеть в церкви!" Я все сводил к шутке, весьма глупой.
И что же - проходят года, с Марией Юрьевной видимся редко, так как ей трудно выходить, отказывают ноги. Мое место работы в то время - Певческий корпус Новодевичьего монастыря. Обедать я ходил в столовую на Погодинке. Иду в мастерскую, навстречу реставратор по дереву - Северин. Бежит в аптеку за кислородной подушкой: "Мария Юрьевна умирает!" Я иду - дверь нараспашку: все кончено, Мария Юрьевна отошла. В комнате еще пахнет крепко заваренным чаем, которым хотели угостить гостя-архитектора. Петр Дмитриевич зовет: "Маша, Маша!" Мария Юрьевна лежит как живая, будто спит. Приезжает скорая помощь, но уже делать нечего. Медсестра берет со стола посмертную маску Пушкина и внимательно ее рассматривает, не обращая внимания на окружающих. Видно, ей не привыкать к таким сценам. Потом кладет маску и уходит. Ей невдомек, что рядом лежит один из выдающихся ученых и знатоков пушкинской эпохи. А муж - спаситель и реставратор Болдинского монастыря, Казанской церкви на Красной площади, храма Василя Блаженного и еще тысяч церквей и архитектурных шедевров. Эти два человека - золотой фонд России.
Потом пришли помочь реставраторы, научные сотрудники, ученики Барановского. Оформление отпевания взяла на себя Маша, у нее все документы. Церковь Успения тут же, никуда ходить не надо. Вечером я пришел к Барановским. Народ разошелся. Мария Юрьевна была уже убрана и в гробу. Пришел отец Сергий: "Надо занести в церковь и оставить на ночь". Помогли рабочие. В пустой церкви никого нет, только отец Сергий. Он совершил простую литию и ушел. Ко мне присоединился реставратор по металлу Петя Крехов. Мы поставили свечи и остались с Марией Юрьевной. Я думаю, как странно сбылись слова Марии Юрьевны в прошлые годы - отпеть ее. Нас попросили уйти, так как церковь закрывали, отпевание назначено на завтрашнее утро.
Этот день оказался тяжелым. Петр Дмитриевич не знал, что будут кремировать, и отказался отпевать и прощаться. Как Иов сел под иконами и громко возроптал. Время шло, а он непреклонен. Тут Маша увидел владыку Питирима, епископа Волоколамского, он шел по двору с келейником. Тогда редакция Московской патриархии находилась в подклете собора. Маша бросилась к нему: "Помогите, Владыко!" Кратко описала ситуацию. Владыка тут же нашелся: гневно вошел в церковь, подошел к Петру Дмитриевичу: "Я глубоко уважаю вас и не уважаю Исторический музей, который не учел вашу волю. Но не препятствуйте, не всех хоронят. Многие сгорают в самолетах, гибнут в катастрофах. Всех мы отпеваем, и они наследуют Царствие Небесное".
Петр Дмитриевич сразу успокоился. Владыка благослови гроб и Петра Дмитриевича. Еще раз гневно посмотрел на музейщиков и ушел. Мы проглотили пилюлю с благодарностью - Владыка великий дипломат и все устроил с миром. Было торжественное отпевание, храм полон. Музей звонил в Моссовет с просьбой похоронить Марию Юрьевну на Новодевичьем кладбище, но там спросили: "Она член ЦК КПСС?" Когда сказали, что нет, - бросили трубку.
Мария Юрьевна упокоилась в любимом ею Донском монастыре под большим камнем-валуном. Там же и Петр Дмитриевич Барановский. В 2008 году там же был похоронен Александр Исаевич Солженицын. Он приходил в Исторический музей, познакомился с Марией Юрьевной - еще до своей высылки. Здесь же в Донском монастыре его и отпевали. Имена эти теперь легенда.
На доме, где в Новодевичьем монастыре жили Барановские, теперь мемориальная доска. А монастырь теперь действующий, и сестры молятся о всех почивших и на земле российской просиявших денно и нощно. Все возвращается на круги своя. И еще гримасы истории: Петр Дмитриевич давно добивался разрешения на реставрацию Казанской церкви, что на Красной площади. Наконец, получил "добро". Отреставрировали, работу приняли и... храм снесли! Всесильный Каганович показал, кто в городе хозяин. Он же поставил вопрос о сносе Покровского собора на Красной площади, мотивировка - мешает парадам. Последовал "указ" о сносе. Барановский заперся в соборе: "Пусть сносят вместе со мной, собор не оставлю!" Наконец, его вызволили, но скандал дошел до "самого".
Организовали просмотр на макете площади. Каганович ставил собор - мешает! Убирал собор - не мешает, колонные идут без препятствий. Стали помолчал, потом ткнул трубкой в макет собора: "Пусть стоит!" Собор уцелел, а Барановский отправился в ссылку. С ним же поехала и Мария Юрьевна. Она рассказывала: "Эх, Алексей Николаевич, с кем вы общаетесь! Вот мы были в ссылке с Петром Дмитриевичем, на первом этапе вместе с академиком таким-то, профессором таким-то. На втором - вся Сельскохозяйственная Академия. Какие люди, разговоры по вечерам, общение - вы себе представить не можете!"
Ссылка была недолгой, больше Барановского не трогали, но за каждый памятник он боролся, не жалея сил. Чиновники гадили, как могли, а он неустанно обмерял памятники архитектуры, раскачиваясь в строительных "люльках" до самых преклонных лет. Многих архитектурных шедевров нет, но сохранились его обмеры. Так, благодаря им, была восстановлена Казанская церковь на Красной площади - уже в перестроечное время. До этого там был общественный туалет, как раз напротив ГУМа - очень удобно: "все для покупателя, все для трудящихся".
Сколько я помню Марию Юрьевну, она всегда говорила о Петре Дмитриевиче, о его работе, подвижническом сражении за каждый памятник. О себе вообще никогда не говорила. Хотя жила в тяжелейших условиях. На ночь раскладывала себе раскладушку. Все свободное пространство занимали папки Петра Дмитриевича. Это был союз двух великих людей. Сейчас слово "великий" раздают направо и налево. Но Мария Юрьевна и Петр Дмитриевич Барановские - воистину великие. Их борьба с косностью, невежеством, хамством советских вельмож не пропали даром. Стоят отреставрированные по обмерам Барановского архитектурные шедевры. Ждут своего часа труды Марии Юрьевны и Комиссии по московскому некрополю. А ее личные встречи с посетителями музея? Их были тысячи! Вклад Марии Юрьевны бесценен. Сколько портретов и фотографий обрели имена - и вторую жизнь.
Запомнилась одинокая фигура овдовевшего Петра Дмитриевича на пороге Больничного корпуса. Старое драповое пальто, очки с толстыми стеклами. Он почти ослеп. Записки, которые он писал, были с буквами в несколько сантиметров. Помогала по дому его глухая сестра. Навещали ученики. После ухода Марии Юрьевны все пришло в запустение. И вправду это была артистичная натура. Недаром высшим мерилом для нее был МХАТ. Только образ этот проживался ею не на сцене, а в долгой и необыкновенной жизни. Вечная ей память и Царствие Небесное!