Аннотация: Не так-то легко бывает казнить невиновного... если он сам не признает свою вину.
Мантра Шунахшепы
Это случилось осенью 1976 года, когда только-только окончился сезон дождей.
После шестилетнего следствия полиция задержала в провинции Кинтабури двоих граждан Лаоса, проживавших постоянно на территории нашей страны; в Кинтабури у них были семьи и дома. Полицейское следствие установило, что эти два человека, Сомнун Ситваен и Тануки Висатджаван, виновны в серии террористических актов против авиабазы американских ВВС, располагавшихся в Кинтабури. Террористы совершили четыре акта саботажа в 1969 и 1970 годах. Ими выведены были из строя семь американских тяжёлых бомбардировщиков Б-52, до того успешно сражавшихся во Вьетнаме против коммунистов. Кульминацией их преступной деятельности стало 2 сентября 1970 года, когда на базовом складе авиабомб прогремел мощный взрыв, унесший жизни семерых американцев и тяжело ранивший нашего гражданина, работавшего уборщиком лётного поля.
Третьим человеком, арестованным по тому же делу, стал молодой учёный-фольклорист Сиддхи Вирайяна, индиец по происхождению, родившийся и живший в столице. Сиддхи по рождению принадлежал к касте брахманов, изучал индуизм, затем окончил университет в Европе, стал историком религий, а позже -- фольклористом. Ещё в молодости он спутался с красными и не раз бывал пойман за распространением агитационной литературы. Полиция доказала, что именно через Сиддхи террористы связывались с ядром своей организации в столице -- таинственной тёмной силой, прямо на территории нашей страны ведущей борьбу с американцами и поддерживающей Вьет Конг.
Следствие не заняло много времени. Восемнадцатого октября 1976 года национальное телевидение страны оповестило сограждан, что председатель правящего Военно-революционного комитета генерал Киттекаран, ознакомившись с выводами следствия, подписал суммарный ордер на смертную казнь всех троих террористов. Седьмого ноября того же года все три преступника должны были быть расстреляны в центральной государственной тюрьме Суранто.
Тюрьма Суранто -- неприятное место на окраине столицы, прикрытое от постороннего взгляда зеленью тамариндовой рощи. За деревьями -- широкая открытая прогалина, к которой ведёт дорога от магистрального шоссе. На прогалине стоит бетонный четырёхугольник, открытый сверху -- это наружный периметр тюрьмы; внутри, в шести одинаковых зданиях-блоках, крытых раскалённым от зноя алюминием, ютятся примерно полторы тысячи заключённых, по триста на блок. Перед блоками есть большая бетонированная площадь с беседками, где происходят встречи примерных заключённых с их родственников. В стороне расчерчена бейсбольная площадка, хотя в нашей стране мало кто умеет играть в бейсбол; площадка эта, однако, содержится в образцовой чистоте и очень нравится американским посетителям из разных миссий и гуманитарных организаций, часто бывающих в Суранто по своим делам. С другой стороны стоит кухня с открытым навесом, где готовится еда для заключённых, а по праздникам -- для персонала и гостей; в будние дни еда эта состоит из похлёбки, в которую брошены маленькие кусочки чеснока и папайи. Над площадью возвышается семиэтажная сторожевая башня, дизайном повторяющая в миниатюре Всемирный Торговый Центр; сейчас это кажется насмешкой, и башню снесли в позапрошлом году, но в те дни сторожевая башня часто восхищала американских гостей своими формами и дизайном.
Позади бараков возвышается покатая крыша буддийского храма, вплотную прилегающего к наружной стене. Здесь проходят всякого рода религиозные церемонии; сюда же доставляют тела казнённых, вне зависимости от их вероисповедания; монахи совершают над телами последние обряды и передают их для кремации родственникам. Мы -- гуманный и цивилизованный народ, похороны казнённых мы позволяем проводить самим семьям, и у нас в стране не принято выставлять счёт родственникам казнённого за приведение смертного приговора в исполнение и связанные с этим процедуры. Когда я читаю о том, что в Красном Китае это не так, моё сердце сжимается от гнева.
Сама казнь происходит в большом помещении рядом с храмом; это низкий, плоский сарай с двускатной крышей и верандой на три стороны, снабжённой смотровыми окнами. Перед зданием на украшенной цветами лужайке стоит древнее изваяние Ямы -- демона смерти, наказывающего виновных в их загробной жизни за содеянное на земле зло. По традиции, статуя Ямы -- последнее, что видит приговорённый перед тем, как ему завязывают глаза и везут, как груз, на тачке в помещение для казни. Здесь его привязывают к высокому бетонному кресту, заставляя обхватить крест руками и коленями; голова и плечи приговорённого опираются при этом на горизонтальную перекладину креста. Затем смертника отделяют от остального мира деревянной ширмой с прорезанным в ней отверстием, затянутым белой материей. В нашей стране белый цвет -- символ скорби и траура.
В углу помещения стоит на подставке большой флаг красного цвета; распорядитель казни, убедившись, что ширма установлена, берёт в руки флаг и занимает позицию у стены. Тогда наступает очередь наводчика. Из специального металлического чемодана наводчик извлекает автомат, используемый для казни, и устанавливает его на станину в центре помещения. С помощью винтов и зажимов автомат перемещается в такую позицию, чтобы ось его была направлена в центр белой материи, загораживающей прорезь в ширме. Удовлетворившись своей работой, наводчик покидает помещение, и это служит сигналом к тому, чтобы внутрь вошёл палач.
Работа палача -- самое простое действие во всей процедуре исполнения смертного приговора. Палач дважды салютует -- сперва официальным представителям власти, наблюдающим за казнью через левое смотровое окно, а затем приговорённому. Отдав честь, палач наклоняется к наведённому предварительно автомату и ждёт сигнала от распорядителя казни. Как только распорядитель опускает красный флаг, палач нажимает на спуск. Поток пуль из автомата легко прорывает матерчатую ткань, за которой находится спина преступника -- его сердце и спинной мозг. Выпустив очередь, палач собирает гильзы и докладывает распорядителю о количестве истраченных зарядов. В то же самое время в помещение входит тюремный врач и, не отодвигая ширму, осматривает казнённого. Если приговорённый мёртв, конвой приводит дежурную бригаду, состоящую из заключённых. Дежурная бригада отвязывает тело от креста, омывает водой труп и пол и уносит жертву в морг, где через полчаса она ещё раз подвергнется медицинскому осмотру. В течение этого получаса распорядитель, палач и наводчик дожидаются вместе с врачом на улице, под статуей бога Ямы -- в той самой беседке, где смертнику завязывают глаза. Так бывает, если нет других смертников, чья очередь расстаться с жизнью приходит в тот же день.
По истечении получаса врач осматривает казнённых и подтверждает факт их смерти. Дактилоскописты снимают с них последние отпечатки пальцев, чтобы исключить возможность ошибки и иметь гарантию, что казнён нужный человек. Составляется рапорт, заверенный комендантом тюрьмы и официальными чиновниками; тело поступает в храм; расстрельная команда получает сутки отпуска и награду наличными, после чего разъезжается по домам.
Конечно, случается, что всё идёт не так уж гладко. Бывает, что выстрелы не убивают приговорённого, и он начинает подавать признаки жизни прямо на бетонном кресте, едва оправившись от вызванного пулями шока. В таких случаях палач вынужден вернуться в помещение для казней и использовать ещё один магазин с патронами. Гораздо хуже, если казнённый приходит в себя прямо в морге; это зрелище, поистине жуткое, заставляет иногда конвойных офицеров совершать отчаянные поступки -- например, прыгать на грудной клетке казнённого, чтобы из него как можно быстрее вышла вся кровь. Обычно, однако, присутствующим удаётся сохранить порядок; тогда казнённого вновь привязывают к кресту, и палач выпускает в него полную обойму пуль, водя стволом автомата по всему полю из белой материи. Вторую очередь на моей памяти не переживал никто, однако были случаи, что смерть наступала с большой оттяжкой -- от кровопотери и дыхательной недостаточности, когда лёгкие казнённого переполнялись его собственной кровью. К счастью, такие случаи очень редки и составляют едва ли десять-двенадцать процентов от общего количества.
Вот почему труд членов расстрельной команды признаётся тяжёлым и награждается дополнительным отпуском, не говоря уж о деньгах. Выносить такое раз за разом становится всё труднее; привычка здесь борется с опытом. Власти нашей страны делают всё возможное, чтобы облегчить труд тех, кто вынужден этим заниматься: участники расстрельной команды, не видят своей жертвы, всегда отделённой от них экраном-ширмой. Функции всех сотрудников полиции, осуществляющих казнь, строго разделены, и даже палач не может считаться главным соучастником узаконенного убийства; ему доводится нажимать на спуск автомата, но не он выносит приговор, не он привязывает приговорённого к каменному кресту, не он наводит смертоносную машину в центр белого квадрата, за которым бьётся живое человеческое сердце.
Мне страшно представить, как бы всё это было, живи я в менее цивилизованной стране. Я читал, что в Советской России приговорённого ставили на колени, заставляя опираться головой и локтями на мешки с песком; затем палач приставлял к его спине пистолет и пускал пулю ему в затылок, либо в сочленение между грудными и шейными позвонками, после чего делал ещё один контрольный выстрел -- в голову. Так было казнено сорок два миллиона узников, не желавших мириться с безбожными идеями Маркса или нарушившими одно из многочисленных советских табу. В коммунистическом Китае приговорённого привязывали к столбу, а палач расстреливал его из автомата в упор на глазах у многочисленных зрителей. При этом во все стороны летели кровь и клочья тела, разорванного экспансивными пулями. Труд палача в таких условиях становится адом, а в наше время он ещё и опасен, поскольку врачи доказали, что разлетающаяся кровь преступника может распространять гепатит В и СПИД. Я не знаю, смог ли бы я выдержать такую страшную работу, особенно не получая за свой труд никакой дополнительной награды! По счастью, наше правительство уже много лет следует цивилизованным стандартам. Процедура расстрела в нашей стране призвана в наибольшей степени оградить от неприятных подробностей психику свидетелей и труд палача.
Я знаю всю эту механику потому, что в те годы я входил в расстрельную команду центральной тюрьмы. Мне довелось расстреливать тех троих, которых приговорил к смерти Военно-революционный комитет осенью 1976 года: я был наводчиком, мой напарник Ли Тэнкуо -- палачом, а распорядителем казни стал в тот раз сам Шаворет Тахук-Фаном, комендант тюрьмы Суранто.
Вечером шестого ноября я был вызван в кабинет коменданта и получил от него предписание о казни. Мероприятие было назначено на 16:00 завтрашнего дня. Предстояло расстрелять не обычных преступников, а политических заключённых, и нам надлежало подготовиться наилучшим образом. Среди приглашённых свидетелей должна была присутствовать мать одного из лётчиков, погибших в ночь диверсии на авиабазе от рук террористов. Комендант рассказал мне, что младший сын этой женщины тоже был во Вьетнаме лётчиком-бомбардировщиком, летавшим на ночные миссии на Ф-4. Вьетконговцы расстреляли его машину, когда он пикировал на контролируемую красными деревню, чтобы сбросить мощную газотопливную бомбу. Дети, стоявшие внизу, рассказывали потом, что самолёт и бомба взорвались одновременно прямо в воздухе, и лётчик сгорел заживо. Ужасная смерть! Я не мог не посочувствовать матери, потерявшей в этой войне двоих красивых и сильных сыновей.
Эти мысли стали ещё сильнее, когда я вернулся домой. Рампати, моя жена, и оба моих ребёнка, радостно встретили меня на пороге. Мои малютки всегда доставляли мне радость, как и я сам был радостью своего отца. Кто-то, кажется, Конфуций, будучи уже стариком, приходил каждый вечер к своим ещё более дряхлым родителям, раздевался и играл в углу в игрушки -- он знал, как любовь к малютке трогает и ласкает родительское сердце. Я мечтал о том времени, когда мои сын и дочь вырастут, но в ту пору мне казалось, что я могу вечно наслаждаться теми краткими мгновениями, когда они, ещё совсем крошки, резво бегают и суетятся по дому.
Рампати приготовила традиционный ужин из риса, рыбы и фруктов. Мы вместе совершили маленькое жертвоприношение натам -- духам-хранителям нашего дома -- и сели за стол. По дороге с работы я купил детям новые выпуски "Бэтмена" и "Чудо-женщины", и мои чудесные малыши погрузились в чтение с головой. Рампати неспешно рассказывала мне о своих делах -- она работала в маленьком магазинчике книг напротив рынка Сампратай, -- поздний вечер дышал тишиной и покоем. Я рассказал Рампати, что завтра будет казнь троих террористов. Жена обрадовалась этому: каждый расстрелянный приносил нам премию в полторы тысячи, то есть почти в пятнадцать долларов, а детей пора было одевать и обувать в очередной раз, причём сынишка непременно хотел в этом сезоне ходить в джинсах "под американские" и в модной рубашке-сафари. Сорок пять долларов были теперь очень кстати в вечно расплывающемся семейном бюджете.
Той ночью мы с женой, люди не первой уже молодости, страстно любили друг друга. Мир казался нам прекрасным и открытым, будущее постепенно переставало тревожить нас, и наши дети были рядом с нами, как и должно было быть -- всегда.
Утром седьмого ноября я принял душ и надел парадную форму, как того требовал протокол. В семь часов я выехал из дому в сторону тюрьмы Суранто, до которой нужно было добираться около часа. В это время суток на столичных дорогах у нас царит неразбериха; правила почти не соблюдаются, и очерёдность проезда определяется прежде всего упорством водителя и дороговизной его автомобиля. У меня был седан "рено" 1952 года выпуска, поэтому большинство машин уступало мне путь, и я без приключений доехал до Суранто.
Как всегда в день казни, ворота тюрьмы осаждены были журналистами. Допуск внутрь получили только американские корреспонденты и съёмочная группа нашего национального телевидения; остальные довольствовались сплетнями или теми жалкими крохами информации, которые им удавалось получить от более удачливых коллег. Большинство из них ограничивалось фотографией сторожевой башни и главных ворот тюрьмы, у которых стояли неподвижные охранники -- гвардейцы Военно-революционного комитета.
В одиннадцать часов появились три полицейских минивэна, каждый под эскортом двух джипов с мигалками. Медленно преодолев толпу журналистов, они въехали в распахнувшиеся ворота и, минуя главную площадь тюремного комплекса, направились сразу к административному зданию в южной части тюрьмы. Три человека, выведенных под конвоем из машин, были пока что единственными среди нас, кто не знал, что несколько часов спустя их жизням было суждено оборваться.
Убедившись, что преступники доставлены, я вновь сел в машину и покинул тюрьму. Я направился в Департамент исполнения наказаний, где получил под расписку металлический чемодан с двумя автоматами "томпсон", верой и правдой служившими нашей тюрьме с 1934 года. Для расстрела троих преступников к автоматам полагалось шестьдесят патронов, но фактически тратить почти всегда приходилось намного меньше: пули "кольт" сорок пятого калибра с крестообразной насечкой в передней части, которыми стрелял автомат, обладали фантастической убойной силой. Как правило, на женщину достаточно было шести-семи пуль, для менее выносливых мужчин с гарантией хватало трёх-четырёх. Это тоже кое-что значило: стоимость сэкономленных пуль, хотя и небольшая, прибавлялась к жалованию палача и наводчика -- такова была традиция. Впрочем, в семьдесят шестом году на эти деньги можно было купить разве что лишнюю выпивку.
Когда я вернулся, было около трёх часов дня. Я заперся в своём маленьком кабинете, занавесил окна и приступил к зарядке оружия. Автоматы были смазаны и очищены мной собственноручно ещё после прошлой казни; я ещё раз проверил, что ничего не заедает и все механизмы работают гладко, как хорошие часы. Все патроны тоже были в порядке; пропилы на головках пуль, самая частая причина дефектов, выглядели на сей раз абсолютно безупречно. Всё же я отобрал и отложил несколько патронов, выглядевших хуже остальных. Их было четыре или пять -- за давностью лет я уже запамятовал это.
Снарядив пулями магазины автоматов, я уложил оружие обратно в чемодан и направился к павильону, где происходили казни. В беседке под статуей бога Ямы уже сидел кто-то из приговорённых; ему только что завязали глаза, в руки вложили букет цветов -- символ того, что преступник раскаивается и просит прощения, и буддийский священник из тюремного храма произносил над ним последние слова духовного напутствия. Свидетели казни уже сидели на стульях вокруг смотровых окон павильона, дожидаясь, когда жертву ввезут на тачке внутрь и привяжут к расстрельному кресту.
Ко мне подошли распорядитель казни, которым, как я уже писал, в этот день был сам комендант тюрьмы майор Шаворет Тахук-Фаном. Мы звали его просто Тахук. Майор был демократичного нрава и страдал полнотой; он прекрасно знал английский и всегда свободно общался с франками. Вот и сейчас его сопровождал франк -- американский журналист по фамилии Смайлвуд, работавший на Эй-Би-Си.
Оба подошедших приветливо поздоровались со мной. Мистер Смайлвуд угостил меня настоящей кока-колой, видимо, недавно вынутой из холодильника, и, по совету коменданта, передал ещё бутылку апельсинового лимонада для моих детишек. Я сунул бутыль в рабочую сумку и вежливо поблагодарил. Мистер Смайлвуд спросил, нельзя ли ему будет присутствовать при казни в самом помещении, где проводится экзекуция. Комендант ответил, что это против правил, но ради такого гостя он, несомненно, пойдёт на нарушение существующего регламента. Тогда франк спросил, можно ли ему будет привести с собою свою съёмочную группу, но в этой просьбе комендант вежливо, но категорически отказал ему.
Внимание мистера Смайлвуда переключилось целиком на меня. Он спросил меня, возбуждает ли меня одобренное государством убийство. Я сказал, что эта работа вызывает у меня отвращение, но я осознаю её необходимость и важность для защиты завоеваний нашего общества. Журналист захотел узнать, есть ли у меня другие мотивы, кроме общегражданских, чтобы выполнять эту работу. Я рассказал ему о своих малышах, Синпо и Теу которые нуждались в заботливом и состоятельном отце. Я прибавил также то, что преступление, подобное тому, что совершили сегодняшние приговорённые, не должно оставаться безнаказанным. Я напомнил о страданиях матери, потерявшей двоих детей на вьетнамской войне, и прибавил, что как отец и как гражданин я считаю справедливым возмездие, которое должно было свершиться сегодня.
Американец был так растроган, что дал мне двадцатидолларовую бумажку, наказав купить что-нибудь своим детям. Он не выглядел богатым человеком, одежда на этом франке была самая простая, и я растрогался, поняв, сколь великодушным был его дар.
В это время два охранника усадили первого из приговорённых в деревянную тачку и повезли его в помещение, предназначенное для расстрелов. Дверь за ними осталась открытой. Ещё два охранника вкатили в дверь ширму на колёсиках, стоявшую до тех пор под навесом в передней части павильона. Я спросил, в каком порядке решено расстреливать, и комендант ответил мне, что первым казнят Тануки, за ним последует Сомнун, а индийский учёный примет свою участь последним: таково было личное распоряжение генерала Киттекарана.
Я пожал плечами, и мы направились внутрь -- делать свою работу.
Когда я вновь распаковал чемодан и установил оружие на станину, ширма была уже поставлена. От привязанного к кресту Тануки меня отделяло затянутое материей окошко в ширме, и я едва лишь мог слышать его тяжёлое дыхание -- дыхание нераскаявшегося человека. Я всегда знаю, когда преступник раскаивается перед смертью. Тогда он плачет, и дыхание его прерывается от слёз. Но тяжкие, ритмичные вздохи этого злодея не содержали в себе ничего, кроме ненависти.
Тремя поворотами больших кремальер я направил дуло автомата на центр белого окошка в ширме и вышел, пропустив в двери стоявшего наготове Ли Тэнкуо. Ли был китайцем, выходцем из какого-то малого народа, репрессированного коммунистическим правительством Китая ещё в тридцатые годы. В свои тридцать семь лет он смотрелся сущим ребёнком: низенький, смуглый, коренастый человек со склонностью к выпивке. В тот день я видел его в последний раз, и, конечно же, я даже не знал, какая ужасная судьба ждала его спустя всего пять месяцев. Неисповедимы законы кармы, приводящие в движение жизни и судьбы людей!
В дверях Ли кивнул мне, затем тщательно прикрыл двери за собой. Свидетели на боковых верандах негромко зашумели, переглядываясь. Спустя всего несколько секунд из павильона раздался короткий грохот автоматной очереди. Прошло ещё полминуты, и Ли вышел наружу. Из раскрытых дверей несло кислым пороховым дымом.
-- Сколько пуль? -- спросил я у своего напарника.
-- Четыре, -- ответил он. -- У него и так неясно на чём душа держалась. Врач сказал, что он умер от шока, первая же пуля убила его.
Мы посмотрели друг на друга.
-- Отчего же он был так ослаблен?
-- Не знаю. Его допрашивали американские военные. У них свои счёты с красными, сам понимаешь. Второй, кстати, выглядит ничуть не лучше. А вот с индийцем, чувствую я, придётся повозиться, и крепко.
-- Выглядит здоровяком? -- с сомнением спросил я.
-- Дело даже не в этом, -- с какой-то несвойственной ему задумчивостью проговорил Ли Тэнкуо. -- Знаешь, он йог. Настоящий йог, а не клоун-факир, который дурачит легковерных франков. Он знает какие-то вещи, от мысли о которых мне становится по-настоящему страшно. И он говорит, что он невиновен.
-- Они все так говорят, Ли. -- Я попробовал подбодрить напарника, потому что никогда раньше не видел его таким взволнованным. Меня по-настоящему испугала мысль, что Ли Тэнкуо может напортачить. Тогда вся процедура казни сорвётся и пойдёт наперекосяк, и не видать нам с женой моей сорокапятидолларовой премии. Мысль об этом приводила меня в ярость.
-- Успокойся и выкинь из головы дурные мысли, -- сказал я. -- Очисти свой разум, думай позитивно. Какая разница, виновен он или нет? Нам предстоит казнить его, и всё.
Ли Тэнкуо криво усмехнулся.
-- В том-то и дело, -- сказал он неестественным, напряжённым полушёпотом. -- Он поклялся нам, что пустит свои знания в ход и что мы не сумеем так просто казнить невиновного!
Слова Ли не произвели на меня особенного впечатления. У палача тяжёлая работа. Нервные срывы и пьянство на ней -- вполне частое явление, но на службе это не должно отражаться. Я ободрил Ли несколькими малозначащими фразами и отправился внутрь, где к кресту уже привязали второго террориста -- Сомнуна. Тахук, ждавший меня с флагом в руках, негромко сказал мне, что обоих лаосцев казнят с кляпом в зубах, а букеты цветов -- знак милосердия и прощения к палачам -- приходится привязывать к их рукам полотенцами.
-- Негодяи не просто сознались в своём преступлении, они горды, что помогали красным и убили нескольких американцев, -- прошептал комендант мне в ухо, не выпуская флага.
Я кивнул. Собственно говоря, меня это не так уж интересовало. Справедливое возмездие свершалось при нашем прямом участии, а что там говорят или делают осуждённые на смерть -- этим можно было бы и пренебречь. Хотя лично я не понимаю такого отношения к собственной жизни и смерти. В такие моменты человек должен отстраняться от суетной ненависти и отправляться мыслями куда-то туда, где ждёт его семья -- близкие, нежно любимые люди. Стоит ли разменивать последние мгновения жизни на суетную игру страсти? Ведь у этих людей были семьи, видимо, любившие их и нуждавшиеся в их участии. Почему они не помнили о семьях, совершая свои злодеяния? Разве они не догадывались, куда приведёт их этот опасный и скользкий путь? Должно быть, злое семя, однажды проросшее в таком человеке, постепенно убивает в нём последние остатки человеческого облика. Каким нужно быть злодеем, чтобы ради нелепых убеждений переступить через самые святые чувства, какие только есть в нашем мире?!
Я наклонился к автомату, навёл прицел и вышел. Стоящий у стены Тахук кивнул мне и поднял повыше руку с флагом. Ли Тэнкуо снова зашёл внутрь, и вновь раздалась короткая очередь: три пули оборвали жизнь Сомнуна Ситваена.
Когда тело вынесли из помещения в морг, на моих часах было шестнадцать часов сорок семь минут. Оставалось покончить с индийцем-филологом Сиддхи Вирайяной, почистить автоматы, и я мог отправляться назад в Департамент исполнения наказаний, а оттуда домой, к моим малюткам и моей нежной маленькой Рампати.
Ровно в семнадцать часов ширма с белой прорезью скрыла от наших глаз Сиддхи Вирайяну, последнего из несчастных, обречённых сегодня умереть. Вспотевший от жары и духоты комендант так и не выпустил флага. Он кивнул мне, когда я вошёл, и прислонился к стене. Я заметил, что китель его мундира промок от пота насквозь.
Я навёл орудие казни и вышел. Ли Тэнкуо тяжело вздохнул и сделал шаг к дверям, чтобы занять моё место. Я ободряюще сжал его плечо, он сказал что-то и закрыл за собой двери. Моя работа была сделана. Облокотившись на перила балюстрады, как это делали ковбои в американских фильмах, я стал ждать автоматной очереди. Прошло несколько минут, но выстрела не последовало. Свидетели у окон гудели всё громче и громче, как мясные мухи. Некоторые встали. Прошло ещё минут пять, но ничего не происходило. Наконец, двери раскрылись и из помещения вышел журналист, мистер Смайлвуд. На его рубашке были маленькие пятна крови, и он бессмысленно тёр их носовым платком.
-- Автомат заело, -- сказал он, заметив неожиданно меня.
Это была моя проблема, но я не выразил ни малейшего удивления или беспокойства.
-- Для этого у нас предусмотрен резервный автомат, -- сказал я. -- Он ставится на ту же станину, так что наводка не теряется, и...
-- Резервный тоже заело! -- воскликнул франк.
Я почувствовал, как земля уходит меня из-под ног. Оружие, используемое для казни, было целиком на моей ответственности. Любой отказ в его работе означал провал лично для меня. Я с тревогой подумал о Рампати, о своих детишках -- что будет с ними, если их отец оскандалится вот так вот, на важнейшей с политической точки зрения экзекуции? Видимо, не лучше чувствовал себя и палач. Ли Тэнкуо вышел на веранду, с тревогой посмотрел на меня и повторил то, что сказал американский журналист: оба автомата наглухо заклинило.
Мир померк вокруг меня, когда я вошёл внутрь. Внутри, как ни странно, было спокойнее, чем снаружи. Тахук с флагом в руках стоял в углу, автомат лежал у него в ногах, второй стоял на станине. В окошках было темно от недоуменных лиц свидетелей казни.
Я осмотрел автомат, стоявший на станке. Он выглядел совершенно нормальным. Я попытался передёрнуть затвор, но затвор заклинило. Ошарашенный, я машинально щёлкнул флажком предохранителя. Флажок провернулся с некоторым усилием, и это навело меня на мысль, что механизм предохранителя резервного автомата, возможно, заедает. Я пару раз щёлкнул им и передёрнул в конце концов затвор. Неиспользованный патрон вылетел наружу, рама затвора с масляным клацаньем встала на место. Я осмотрел автомат ещё раз и тихо сказал коменданту тюрьмы про предохранитель. Тот кивнул мне, и я заметил, что лицо его разгладилось и смягчилось. Я вновь поставил автомат на станину и вышел на улицу, где и в самом деле начало уже быстро темнеть.
Несчастный Ли зашёл внутрь. Потянулись долгие секунды, в течение каждой из которых я ожидал автоматной очереди. Моя голова разболелась, и я почувствовал, что порядочно устал за этот день. Скорей бы кончить!
Но прошло несколько минут, а выстрелов так и не последовало. Ли Тэнкуо не выходил из помещения, и я сам вошёл внутрь, нарушив существующий регламент. Ли растерянно стоял над станком, наклонившись к автомату, и тщетно пытался надавить на спуск, никак не поддававшийся его усилиям.
Я подобрал с пола второй автомат, передёрнул затвор и, внезапно решившись, вышел с оружием на улицу. Я нацелился в вечереющее небо и нажал на спуск. Короткий грохот выстрела заставил вздрогнуть свидетелей и франка, с любопытством уставившегося на меня. В тюремных бараках послышались громкие крики и плач. Кто-то вдалеке затянул унылым голосом национальный гимн -- "Кровью и телом единый народ...". Должно быть, какой-нибудь мелкий ублюдок из числа заключённых решил продемонстрировать свой патриотизм надзирателям и заслужить тем самым право на лишнее свидание с родственниками.
На крыльцо выскочил потный Тахук, так и не выпустивший из рук флага.
-- Какого чёрта ты делаешь?! -- спросил он.
-- Оружие в полном порядке, -- ответил я вместо объяснений. -- Оно снято с предохранителя и стреляет.
Распорядитель казни с силой выхватил у меня автомат. Я последовал за ним внутрь. Тахук отодвинул рукой Ли от станины, сбросил стоявшее на ней оружие и поставил на его место автомат, проверенный мной.
-- Делай свою работу, Ли, -- сказал он. -- Считай, что красный флаг уже опущен.
С замиранием сердца я следил за тем, как Ли Тэнкуо наклонился к автомату. Рука его легла на спуск, палец нащупал гашетку и медленно надавил её до упора. Щёлчок! Что-то вспыхнуло в затворной коробке и тут же погасло: автомат дал осечку из-за не воспламенившегося патрона.
Тахук в это мгновение выглядел бледнее любого франка.
-- Что за чертовщина тут происходит?! -- полушёпотом спросил он у нас, как будто обвинял нас обоих в саботаже.
На лицо Ли Тэнкуо легла на мгновение усмешка мрачного торжества.
-- Я говорил тебе! -- сказал он мне. -- Колдовство этого индуса всё-таки сработало!
Тахук резко повернулся к палачу. Он, как и я, разговаривал перед казнью с мистером Смайлвудом и не знал ничего о мрачных пророчествах Ли Тэнкуо.
-- Какое ещё колдовство?! -- спросил он шёпотом, но так громко, что его наверняка услышали даже свидетели за стёклами смотровых окон.
-- Там, в беседке, где ему завязывали глаза, -- ответил Ли начальнику, -- индиец поклялся, что он невиновен. Он сказал, что нам не удастся казнить его за отсутствующую вину. Сказал, что знает заклинание, которое охраняет невинные жертвы.
-- Он сказал, что это за заклинание? -- удивился Тахук.
-- Он назвал его "мантрой Шунахшепы".
Тахук был не более суеверен, чем я, и в обычное время просто отмахнулся бы от слов Ли. Но здесь ситуация была особой: мы столкнулись с проблемой, которая могла стоить нам работы, и не следовало отмахиваться ни от каких разъяснений, которые могли бы указать нам на корни проблемы и на способы её устранения. Поэтому Тахук послал охранника за господином Ваттамабоном, капелланом нашего буддийского храма и доверенным духовным лицом тюрьмы Суранто, с просьбой явиться незамедлительно в павильон и помочь нам духовным советом.
Господин Ваттамабон был типичным буддийским монахом. Тогда он казался мне похожим на Махатму Ганди; сейчас, по прошествии многих лет, его образ сливается у меня с внешним обликом мудреца Йоды из фильма "Звёздные Войны". Господин Ваттамабон всегда носил чистую до стерильности рясу, и от него приятно пахло. В возможность спасения и перерождения грешных душ он верил не больше моего, поэтому к обязанностям тюремного капеллана относился с долей формальности. Но он был прекрасно образованным человеком, и в свои пятьдесят пять лет часто оказывался гостем в американском посольстве -- честь, которой удостаиваются немногие буддийские священники в нашей стране.
Скептически покачивая выбритой головой, господин Ваттамабон выслушал наши объяснения.
-- На вашем месте, -- сказал он, -- я бы проверил получше ваше оружие.
Я вспыхнул, но смолчал. Тахук, подумав несколько мгновений, сообщил капеллану, что я компетентный специалист и проверял оружие как минимум дважды, причём второй раз -- прямо здесь, в расстрельном павильоне. Священник пожевал губами и попросил откатить ширму. Нашим глазам предстал Сиддхи Вирайяна, привязанный к бетонному кресту.
Франки, особенно христиане, часто спрашивают, каково в нашем деле символическое значение креста. Им всюду мерещится их пророк, распятый на кресте две тысячи лет назад, и в привязывании приговорённого к кресту в нашей стране они всегда усматривают глубинный символический смысл. На самом деле, всё гораздо проще: крест позволяет придать жертве позу, наиболее удобную для нашей работы. Во-первых, крест фиксирует тело жертвы лучше, чем столб, что снижает вероятность промаха из-за случайных движений приговорённого. Во-вторых, если верить врачам, обвисая на кресте после расстрела, казнённый сам собой принимает такое положение, которое ускоряет наступление у него дыхательной и сердечной недостаточности в случае неудачного попадания пуль. Наконец, на кресте можно удобно придать расстреливаемому так называемую молитвенную позу, выражающую скорбь и раскаяние в собственных преступлениях, а также сочувствие к своим палачам. Отнюдь не все они сочувствуют нам сознательно, и это может оказаться чревато психологическим стрессом для сотрудников тюрьмы. Я уже писал, помнится, что наше правительство заботится о наших нуждах. Полезно это и для самих преступников: ведь многие из них буддисты, и они верят, что молитва и спокойствие дадут им возможность после смерти возродиться в каком-нибудь спокойном и красивом месте -- на пляжах Уайкики, к примеру, или даже на Беверли-Хиллз. Это утверждение, пожалуй, можно считать в нашем деле единственным символическим значением креста; но лично для меня поиск любых символов в нашей работе всегда был признаком бестактности и дурного вкуса.
Итак, когда ширму откатили, Сиддхи Вирайяна стоял к нам спиной, крепко привязанный к кресту. Лицо его упиралось в верхнюю часть вертикального столба, так что голова повёрнута была направо в три четверти; пальцы связанных вместе рук перебирали маленький жёлтый букет. Он выглядел спокойным; дыхание его было гораздо ровнее, чем у двух предыдущих жертв, и я не сразу понял, что он без кляпа. Капеллан подошёл к нему и приподнял решительным движением повязку, закрывавшую глаза индийца.
-- В чём дело, брат? -- спросил он. -- Говорят, ты знаешь, в чём дело.
Мы, затаив дыхание, подошли следом. Сиддхи молчал. Глаза его неотрывно смотрели в глаза господина Ваттамабона.
В это мгновение Тахук вдруг решился. Пользуясь тем, что индиец его не видит, он перекинул флаг в левую руку, а правой достал из кобуры служебный револьвер и, приставив ствол к шее индийца, нажал на спуск. Курок лязгнул, но выстрела не произошло. На лице капеллана отразилось отвращение; протянув руку через плечо Сиддхи, он отвёл от преступника руку коменданта.
Сиддхи Вирайяна неожиданно улыбнулся.
-- Так у вас ничего не выйдет, -- сказал он. -- Вы не сможете казнить невиновного.
-- Ещё как сможем! -- заверил его Тахук, в то время как Ли Тэнкуо всматривался в лицо приговорённого. По нашей традиции, палач не имеет права видеть того, кого он расстреливает. Это тоже способ защиты нервов, и я много отдал бы для того, чтобы никогда не оказаться на месте Ли Тэнкуо. К сожалению, впоследствии, когда я уже занял место бедного Ли, это всё же случилось однажды, но я предпочитаю без необходимости об этом не вспоминать. Ли в тот раз тоже было плохо: он посерел ещё больше и напрягся, как струна.
-- Объясни нам, что происходит, -- потребовал Тахук от приговорённого, вновь беря флаг в обе руки.
-- Да ведь я уже сказал, -- просто ответил индиец.
-- Но мы должны казнить тебя! -- воскликнул комендант, и в голосе его было столько убеждённости, что спокойная улыбка индийца померкла.
-- Почему вы должны сделать это? -- спросил он.
-- Это наша работа, -- ответил Тахук.
-- Так смените её побыстрее, -- посоветовал Сиддхи. -- Хорошую вы нашли себе работу, парни -- убивать невиновных людей!
-- Но ты виновен! -- воскликнул вдруг господин Ваттамабон. -- Виновен, как все пять смертных грехов! Ты, проклятый "комми", ты участвовал в саботаже против наших друзей американцев, ты хотел превратить нашу страну свободного мира в рассадник коммунистической заразы, скотина!
Индийский учёный вновь заулыбался, видя такой гнев капеллана.
-- Впервые слышу, -- заметил он, словно во время светской беседы, -- как буддийский священник выражается словами и тоном отставного американского сержанта, работающего воспитателем в скаутском лагере от "Ротари-клаб". Что до обвинений в саботаже -- это фикция... увы! От меня избавились попутно и между делом, потому что я насолил американцам своими публикациями о том, чем их свобода и демократия оборачивается для народов Азии.
-- И чем же? -- раздался у меня за плечом насмешливый голос. Я оглянулся: за моей спиной стоял мистер Смайлвуд.
-- Тем же, чем обычно оборачиваются всякие завоевания: депрессия, рабство, потеря цели существования. За этим следует обычно либо восстание, либо смерть, -- сказал учёный. -- Кроме того, мистер Смайлвуд, вы сами знаете о планах дальнейшей интеграции нашей страны в долларовую сферу. А это означает окончательное падение национальной валюты на азиатском рынке. Мы просто вынуждены будем закрыть нашу национальную промышленность и перейти на работу за гроши в ваши компании.
-- Откуда ты знаешь мистера Смайлвуда? -- удивился Тахук.
-- Он сотрудник ФБР, -- сказал Сиддхи. -- Это его контора сфабриковала свидетельства против меня. Кроме того, в нашей стране у него есть самые широкие личные интересы. Я слышал, что последняя сделка с покупкой туристических участков принесла ему семнадцать миллионов... долларов, -- прибавил многозначительно индиец.
-- Лжёшь, скотина! -- воскликнул мистер Смайлвуд.
Ловким движением он отодвинул меня в сторону и обрушил на индийца страшный удар кулака. Но то ли индиец в самом деле был колдуном, то ли франк промахнулся -- кулак лишь скользнул мимо лица привязанного учёного, с размаху ударившись в выпачканный кровью бетонный крест. Журналист вскрикнул и прижал к себе окровавленную руку.
-- Зачем мне сейчас лгать, мистер Смайлвуд? -- безмятежно спросил Сиддхи Вирайяна.
Не удостоив его ответом, журналист повернулся к нам.
-- Почему бы вам, парни, не забить его до смерти дубинками? -- спросил он у Тахука. -- Какая разница, кто и как умрёт на этом долбаном кресте? Должное освещение в прессе я беру на себя, а свидетели будут молчать до гроба, клянусь вам...
Ли Тэнкуо посмотрел на него как-то особенно задумчиво. Это был нехороший взгляд У меня внутри всё кричало; я понимал, что произойдёт нечто страшное. Я старался сосредоточиться на главном, чтобы не соскользнуть в пропасть эмоционального безумия; но и мне стоило огромных усилий удерживать в мыслях дорогие мне образы Рампати и моих малюток. У Ли Тэнкуо такой защиты не было. Его любимая жена Джингью умерла много лет назад, когда Ли был ещё простым тюремным охранником. У них не нашлось денег на антибиотики, банк отказал Ли в займе, и Джингью умерла от лептоспироза, унеся с собой в могилу и их нерождённого ребёнка. Сейчас Ли жил с семьёй своих родителей, но, должно быть, любил их недостаточно сильно. Иначе вряд ли он стал бы употреблять алкоголь и кое-что похуже. Сейчас я отчётливо, как никогда, понимал, что Ли может не выдержать.
-- Иди наружу, Ли, -- сказал я ему. -- Иди и уведи с собой мистера Смайлвуда.
Но оба они -- Ли Тэнкуо и мистер Смайлвуд -- бурно запротестовали.
-- Я хочу увидеть, как этот ублюдок сдохнет, -- прорычал мистер смайлвуд.
-- А вдруг он на самом деле невиновен? -- бесцветным голосом проговорил Ли Тэнкуо.
Начальник тюрьмы вдруг вспылил.
-- Какая тебе разница, Ли Тэнкуо, виновен он или нет?! -- прорычал он, тыча флагом в грудь Ли. -- Твоё дело -- расстрелять его, и всё! Рассуждения оставь для бара, если не хочешь вылететь с работы!
Ли смотрел то на него, то на мистера Смайлвуда, и я увидел в его глазах огонёк безумия. Такой огонёк бывает у жертв, когда они узнают свою грядущую судьбу и решают вместо последнего прощания и молитвы потратить время на бессмысленное сопротивление.
-- Что ты такое проделал, брат? -- спросил между тем монах у привязанного индийца.
-- Я прочёл мантру, -- ответил тот. -- Её называют "мантра Шунахшепы".
-- Мантра слоновьего дерьма! -- грозно прорычал франк. -- Я не понимаю, чего вы ждёте, парни? Как насчёт моего предложения -- переломать ему все кости?!
-- Вы уже попробовали, и кончилось это плохо, мистер Смайлвуд, -- возразил вдруг индиец ясным и звонким голосом. -- Можете попробовать ещё раз. В конце концов, никому нет дела, что в этот раз вы разобьёте не кулак, а голову об этот бетонный столб.
-- Засуньте ему кляп! -- потребовал Смайлвуд. -- Почему у этого парня нет кляпа, как у тех двоих?! Пусть он, в конце концов, заткнётся, и сделайте, ради бога, свою работу до конца!
-- Нет, подождите, -- вдруг решительно остановил Смайлвуда Тахук. -- Я хочу услышать поподробнее про мантру Шунахшепы.
-- У нас, индийцев, есть древняя легенда, -- медленно сказал Сиддхи, подняв голову и глядя в алюминиевый потолок помещения, куда-то поверх мешков с песком. -- Эта легенда рассказывает о царе Вишвамитре, сопернике богов и вечном критике божественных установлений, человеке, восставшем против собственной и чужой судьбы. Он вечно вмешивался в чужие дела и старался делать добро, зачастую -- с очень странными результатами. Должен заметить, что в конце концов он всё-таки добился своего... как все профессиональные революционеры, вооружённые передовыми для своего времени теориями.
-- Рассказывай про мантру! -- перебил его господин Ваттамабон.
-- Нетерпение -- признак невежества, -- сказал на это Сиддхи Вирайяна. -- Так учат все сколь-нибудь приличные этические системы в мире.
Мистер Смайлвуд фыркнул и издал крайне неприличный звук. Не удостоив выходку франка вниманием, индиец продолжал свой рассказ.
-- Однажды царь Вишвамитра повстречал мальчика по имени Шунахшепа. Жрецы должны были принести его в жертву богам, хотя на мальчике не было никакой специальной вины перед богами: просто он оказался нелюбимым сыном в семье, и родители продали его жрецам за небольшую сумму. Вишвамитра страшно разгневался: он не хотел допускать, чтобы человек погибал ни за что, просто из-за жадности и глупости окружающих. И он научил Шунахшепу двум мантрам, первая из которых делала бессильной жертвенную сталь.
-- А вторая? -- быстро спросил Тахук.
Индиец улыбнулся своей прежней безмятежной улыбкой.
-- Поверьте, -- сказал он, -- вы не захотите этого знать.
-- А ты можешь открыть нам мантру Шунахшепы? -- неожиданно для себя полюбопытствовал я.
-- Не могу, -- сказал Сиддхи. -- Ведь вы не брахман и не жертва, зачем она вам? А праздное любопытство -- порок для человека вашей профессии, и от лишнего знания вы только наживёте себе лишние проблемы.
Я вдруг неожиданно осознал, что он прав, и прикусил язык покрепче.
-- Отчего бы и нет? -- сказал индиец. Капеллан наклонился ухом к его губам, и Сиддхи едва слышным шёпотом произнёс нараспев несколько непонятных санскритских слов -- кажется, рифмованное двустишие.
-- И всё? -- спросил он удивлённо. -- Так просто?
-- В общем-то да, -- согласился учёный. -- Сила ведь не в мантре. Чтобы понять эту силу, нужно быть либо риши, то есть мудрецом классического толка, либо марксистом-диалектиком, причём свободным от догматических шор. Каплуну в жёлтой рясе, живущему на содержании ЦРУ, она вряд ли поможет...
Господин Ваттамабон отшатнулся от индийца, точно тот был болен заразной болезнью. Сиддхи Вирайяна по-прежнему безмятежно улыбался.
-- Что же нам делать? -- спросил комендант тюрьмы. -- Мы должны предпринять что-то. Мы должны убить его!
-- Вы что, в самом деле верите в эти глупости насчёт мантры? -- спросил с удивлением мистер Смайлвуд.
-- А что я ещё могу подумать в такой ситуации?!
-- Всё гораздо проще, -- скривившись, сказал журналист. -- Это саботаж. Один из ваших людей -- саботажник и заговорщик, испортивший всё оружие. Вот вам единственное серьёзное объяснение происходящего!
-- Этого не может быть, -- сказал я. -- Во дворе тюрьмы оружие стреляло.
-- Значит, оно будет стрелять и здесь! -- убеждённо заявил франк.
-- Но оно не стреляет, -- ответил я.
-- А у меня будет стрелять!
С этими словами журналист подскочил к станине, сорвал с неё автомат и, приставив его к животу, прицелился в индийца. Но Ли Тэнкуо оказался быстрее: оттолкнувшись обеими ногами от бетонного пола, он совершил немыслимый прыжок с разворотом и ударом ноги поверг на пол американца. Вторая нога Ли выбила из рук франка оружие. Грохнул выстрел, пуля с визгом расщепилась о стену подле смотрового окна, кусочки её ударились в мешки с песком рядом с ногой господина Ваттамабона. Капеллан посерел и затрясся от страха.
-- Конвойные, -- приказал Ли Тэнкуо, указывая на журналиста. -- Вывести вон этого мерзавца!
-- Ты меня ударил, -- прошипел мистер Смайлвуд. -- Тебе это так просто с рук не сойдёт, обезьяна ты узкоглазая!
Охранники, повинуясь приказу Ли и подтверждающим его жестам Тахука, выволокли мистера Смайлвуда из расстрельного павильона. Капеллан вышел следом за ним. Не глядя на нас и не проронив ни слова больше.
-- Что же нам делать? -- задумался вслух распорядитель казни.
Я смотрел на Тахука с сочувствием. В конце концов, чья бы ни была вина в этом инциденте, именно комендант тюрьмы несёт конечную ответственность за то, чтобы подобные вещи никогда не происходили. Тахук сжимал флаг так, что костяшки его пальцев стали чёрными от застоявшейся крови. Чтобы сделать хоть что-нибудь, я вновь прикрыл Сиддхи ширмой, подобрал с пола выпавший из рук франка автомат и, прицелившись, самостоятельно нажал на спуск. Как и следовало ожидать, ничего не произошло. Было шесть часов двадцать девять минут вечера. Если бы всё прошло нормально, я уже должен был бы направляться домой.
В это время в павильон зашёл тюремный врач, доложивший Тахуку, что двое других казнённых признаны мёртвыми окончательно, что личность их установлена, а тела перенесены в храм. По нашим глазам врач сразу понял, что случилось нечто необычное. Мы вышли из павильона, и комендант рассказал врачу вкратце о сути нашей проблемы. Врач посмотрел на нас недоверчиво, потом пробормотал:
-- Ну что ж, рано или поздно этого следовало ожидать.
-- Вы можете предположить, что нам теперь делать? -- спросил Тахук.
Тюремный врач пожал плечами, давая понять, что не в состоянии высказать ничего разумного.
-- Вы могли бы отравить его, -- вставил Тахук. -- Думаю, проблем с тем, чтобы расстрелять мёртвое тело, уже не будет.
Врач запротестовал против самой идеи, но отговорить от неё Тахука было сложно. Угроза лишиться работы и обещание денежной премии подействовали на врача стимулирующе. У него был небольшой домик на окраине, за который он крупно задолжал, и шестеро детей, составлявших для его жены-арабки всю суть её скромного бытия. Ради них доктор готов был на всё, и я полностью понимаю его в этом. В конце концов, он согласился.
Поскольку яды в тюремной больнице не хранятся, решено было использовать инсулин в смеси с большой дозой морфина. Мы решили сказать Сиддхи Вирайяне, что врач должен поставить ему поддерживающий укол, пока мы не съездим в Департамент исполнения наказаний и не получим прямых инструкций, что нам делать дальше. Индиец равнодушно посмотрел на нас и на врача, приблизившего к его плечу иглу со смертоносной жидкостью. Но едва игла коснулась кожи Сиддхи, как её основание переломилось, а шприц упал на пол и разбился на мелкие осколки.
-- А, так это был яд, -- по-прежнему равнодушно сказал индиец.
Свидетели за окнами бесновались. Выяснилось, что комендант, опасаясь скандальной огласки, дал приказ охранникам вывести свидетелей с веранды павильона, на что те ответили бурей возмущения: они были приглашены смотреть на казнь, многие из них платили за места, и уходить теперь они не имели ни малейшего желания. Я слышал сквозь бурю голосов, как два франка заключали пари на целую сотню долларов -- казним мы сегодня индийца, или же вернём его обратно в камеру смертников. Известие о "мантре Шунахшепы" тоже распространилось среди свидетелей, которые теперь увлечённо обсуждали её на двух языках. Шум доносился и со стороны бараков, где жили заключённые. Один из охранников рассказывал другому, что в тюрьме все говорят, будто мы саботировали казнь учёного-коммуниста по приказу КГБ и что за индийцем вот-вот прибудет из Москвы специальный вертолёт, на котором он сбежит к красным. Голова моя просто раскалывалась от боли. Я вышел на улицу, под оранжевое от подсвеченного огнями смога ночное небо столицы, и стал ждать, какое решение примет моё начальство.
Но чем больше я ждал, тем больше понимал, что решения нет. И у меня созрело собственное решение -- решение, которым я продолжаю гордиться до сих пор, двадцать восемь лет спустя -- в декабре две тысячи четвёртого года, в новую эру...
-- Правильно ли я понимаю, друг, что твоя мантра помогает не всем? -- спросил я у индийца, вернувшись в павильон.
-- Да, это так, -- ответил Сиддхи, с интересом поглядев на меня.
-- Она помогает только невиновным?
-- Да, и это верно.
-- Но ведь ты виновен, не так ли? Ты виновен, -- повторил я твёрдым голосом.
Индиец посмотрел на меня с прежним равнодушием.
-- Я распространял агитационную литературу. За это положен штраф, а не смерть.
Я потряс головой, точно пытаясь отогнать наваждение.
-- Виновен ты или невиновен в том, в чём тебя обвиняют -- неважно. Это твои отношения со следствием. Но ты виновен в том, что разбил наши судьбы. Взгляни вокруг себя: завтра нас всех потащат под следствие, многие лишатся работы, и всё только потому, что мы не смогли исполнить в отношении тебя свой профессиональный долг.
Индиец вновь улыбнулся мне своей прекрасной и равнодушной улыбкой.
-- Кто заставлял тебя, маленький брат, выбирать себе такой поганый долг? -- спросил он, глядя мне прямо в глаза.
Я вспыхнул.
-- Жизнь! -- воскликнул я. -- Жизнь меня заставила! Она всех нас заставляет! Ты такой мудрый, такой понимающий, вы со своими братьями-коммунистами хотите вроде бы улучшить жизнь всех людей на свете! Вы мечтаете! А жизнь на самом деле -- страшное место, страшное и кровавое, и вот она-то, настоящая жизнь, и привела меня на эту проклятую работу! Что ты понимаешь в этом, богатенький чистоплюй?!
-- Я был восьмым ребёнком в ортодоксальной семье браминов, -- сказал Сиддхи. -- Мой старший брат работал с четырёх лет, а старшая сестра -- с семи. Старшего брата похитили бандиты, которые продали его тело фармацевтической компании. Бандитов поймали и осудили на шесть лет, а компания, которая купила у них свежее тело ребёнка для опытов с клетками, продолжает процветать по сей день. Две моих сестры работают в борделе, и это убило мать. Я сам работал с пяти лет разносчиком газет, бегая между машин на Цветочном проспекте. И ты называешь меня богатеньким чистоплюем?
-- Но ты выбился в люди, стал учёным... Что заставило тебя связаться к "комми"?
-- А тебе это не ясно, маленький брат? -- спросил у меня индиец.
Я не понимал этого тогда и не понимаю по сей день. Как человек, преодолевший такой трудный путь по социальной лестнице, может рискнуть и отказаться от всего, чего он достиг, ради минутного порыва мести или ослепления идеалами тоталитаризма. Быть может, для своей семьи он был единственной надеждой на спасение от нищеты и безысходности существования на столичном дне. И вместо этого он, молодой, счастливый, успешный -- стоит передо мною, привязанный к расстрельному кресту. Судьба даёт нам только один шанс, и я не в состоянии понять и простить невежество тех, кто не воспользовался этим шансом для того, чтобы сделать лучше жизнь близких и любимых ему людей.
В тот раз я ему так и ответил.
Индиец помолчал некоторое время, разглядывая меня изучающим взором, как будто не он, а я был неким редкостным экспонатом естественнонаучного музея. Я возненавидел его окончательно за этот взор. До того времени, признаться, я считал, что наша пропаганда перегибает палку, рисуя коммунистов и вообще левых бесчеловечными, бесчувственными монстрами. Испытав на себе этот взор, я больше не в силах так считать. Если им случится победить, они без лишних раздумий нанижут нас на булавки и утопят в формалине, как вымирающий вид редких бабочек.
Я перевёл дыхание и только тут обнаружил, что за моей спиной стоят Ли Тэнкуо и Тахук с флагом.
Терять мне было нечего, и я решил идти ва-банк.
-- Посмотри, -- сказал я, доставая бумажник, -- это моя жена Рампати и мои детишки. Здесь они сняты ещё совсем маленькими. Как ты думаешь, если я вылечу с работы, кто будет кормить их? Малышка Тью такая музыкальная, она подаёт надежды по классу скрипки и, быть может, станет при правильном обучении гордостью нашей страны. А мой старший сын может стать способным менеджером магазина. Знаешь, какие деньги требуются, чтобы выучить и вырастить детей?
-- Знаю, -- ответил Сиддхи.
-- Неужели же ты не понимаешь, что обрекаешь их своим сопротивлением на голод и падение? -- спросил я. -- Вы, коммунисты, говорите, что вам есть дело до людей, но на самом деле вас интересуют только ваши принципы! Когда доходит до дела, вы лишь портите и убиваете! -- Я почти кричал. -- И ты ещё говоришь, что ты не виноват?! Да, ты виноват, виновен, ты прямо сейчас усугубляешь свою вину! Потому что у каждого из нас есть семьи, есть любимые, есть мы сами, в конце концов! И ты из-за своих принципов готов отправить всех нас в бездну?!
-- Так вы хотите, чтобы я умер на этом кресте исключительно ради ваших привязанностей, вашего спокойствия и вашего комфорта?! -- удивлённо спросил Сиддхи Вирайяна.
Тахук-Фаном энергично затряс головой в знак подтверждения.
-- И ты хочешь этого, маленький брат? -- спросил у меня учёный.
-- Да. Именно это я и пытаюсь тебе объяснить.
-- Ты считаешь, что ради твоих детей я должен умереть под пулями, неся на себе ложное обвинение?!
-- Да! -- воскликнул я.
-- А как насчёт того, что мои собственные братья и сёстры страдали и умирали в нищете?!
-- Это исключительно твоя вина! Ты не смог о них позаботиться!
-- Почему бы мне сейчас не позаботиться об их благе за твой счёт, маленький брат?
-- Не я, а ты путался с коммунистами! Не я, а ты приговорён к смерти! Ты не имеешь права платить за свои страдания чужими, это ухудшит твою карму!
-- Что ты знаешь о карме, маленький брат?!
-- Только тот, кто любит по-настоящему, может выпутаться из её узлов! -- проговорил я со всей убеждённостью, на которую только был способен.
-- Остальные, значит, могут умирать? -- с улыбкой спросил индиец.
-- Да! Да! Да!!! -- вне себя от переполнявших меня эмоций, воскликнул я.
Вслед за этой вспышкой, удивившей меня самого, в павильоне воцарилась тишина и гробовое молчание. Смолкли даже препирательства свидетелей в смотровых окнах.
Наконец, индиец закрыл глаза и опустил голову, скользя щекой по засохшей крови на столбе. Потом он вновь открыл глаза и посмотрел на нас троих вполоборота, как хищная птица.
-- Вы все хотите этого же? Вы все хотите, чтобы я умер, только потому, что вам от этого станет хорошо?!
Комендант тюрьмы Суранто Шаворет Тахук-Фаном энергично кивнул в знак согласия.
Палач Ли Тэнкуо отдал честь коменданту и мне, потом повернулся к смотровым окнам -- сперва налево, потом направо, -- и точно так же отдал честь приутихшим свидетелям казни. Затем он развернулся кругом на пятках и вышел в двери павильона. В дверях он задержался, окидывая взглядом скудный внутренний интерьер, и я подумал внезапно, что он смотрит в последний раз на место, которому поневоле отдал большую часть своей жизни.
Я не ошибался: больше Ли Тэнкуо никогда не видел своими глазами, как выглядит изнутри расстрельный павильон.
Всего полгода спустя, 3 марта 1977 года, тюремные охранники завязали Ли Тэнкуо глаза в беседке под статуей бога Ямы и на деревянной тачке снова ввезли его в павильон, чтобы привязать к кресту. В тот раз уже я был палачом. Я выпустил в худое маленькое тело бывшего коллеги целых десять пуль, чтобы сократить его мучения; пяти долларов, полученных мной за оставшиеся в магазине пули, едва хватило, чтобы купить детишкам в тот вечер новые комиксы. Ли предстал перед судом за торговлю наркотиками; полиция, задержав его, обнаружила при нём семнадцать граммов героина в пакетиках. Конечно же, Ли Тэнкуо говорил, что он невиновен, что пакетики подложили ему либо какие-нибудь неизвестные люди, либо сами полицейские. Они все так говорят, стоя в зале Центрального суда за решёткой. Что до меня, я думаю, что в ту ночь с индийцем Ли просто поставил на себе крест -- так, кажется, говорят франки (без всякого, конечно же, глубинного символизма). Сперва алкоголь, потом наркотики -- что может быть закономернее для человека, лишённого чувства любви к близким, вынужденного в одиночку противостоять наплыву жизненной стихии, не имея ни цели, ни перспективы впереди?!
В нашей среде говорили, впрочем, что Ли насолил каким-то влиятельным американским бизнесменам -- то ли торговцам наркотиками, то ли владельцам нелегального рынка проституции. Я в это не очень верю. Ли Тэнкуо -- слишком мелкая рыбёшка для такого крупного пруда. Не думаю, чтобы он сумел доставить кому-то из этих заправил серьёзные неприятности. Так что, скорее всего, это досужие сплетни людей, привыкших по долгу профессии вращаться в атмосфере криминальных хроник. Жизнь -- сука, и нам не приходится выбирать тот сорт дерьма, в который она нас обмакнула. Всё, что мы можем -- это посодействовать любимым нами людям хотя бы некоторое время барахтаться, выставив голову и не ныряя в это дерьмо с головой.
И всё же, когда тем вечером Ли Тэнкуо покинул нас, выйдя сквозь проём двери под тусклое небо, отчаянное ощущение катастрофы уже охватило меня. Ведь мы работали с Ли несколько лет, и по сей день я сохранил к нему самые тёплые чувства. И я с удвоенной яростью обрушился на индийского учёного, упрекая его в чёрствости и равнодушии к совершающейся на его глазах катастрофе.
Но когда поток моего красноречия полностью иссяк, свершилось странное. Сиддхи посмотрел на меня странным, невидящим взором и вдруг проговорил:
-- Да, теперь я понял. Я виноват, виноват смертельно. Иначе я не стоял бы здесь, перед вами. Но только сейчас я понял, в чём была моя настоящая вина.
Я облегчённо вздохнул -- как оказалось, слишком рано.
-- Каждый из вас, -- сказал индиец, -- считает себя настоящим человеком. Каждый из вас уверен, что способен на радость и на любовь, на так называемые простые чувства, которые делают краше вашу жизнь. На самом же деле вы -- слепые котята, неспособные ни к любви, ни к познанию. Вы -- жертвы слепой игры, которую стихийные силы ведут сами с собой -- игры не на выигрыш и даже не на сохранение имеющегося, а на поиск некоей оптимальной возможности, быть может, худшей, чем та, которая существует. И вы согласны играть в эту игру, проигрывая всё ради призрачного шанса подняться над её уровнем -- перестать быть ставкой и стать игроком. Ваша любовь, ваши страхи, ваши надежды и чаяния -- лишь маскировка ваших истинных намерений, главное из которых: не смотреть в лицо правде. А я не понимал этого. В этом моя истинная вина -- вина, достойная смертного наказания.
Я тоже ничего не понял из его слов и честно сказал ему об этом.
-- Ты и не поймёшь, -- сказал учёный. -- Я осознал это до конца только сейчас. Но я попробую объяснить тебе более понятными словами, что я имею в виду. Ты упрекал меня в том, что я порчу свою карму, и в то же время -- прямо сейчас! -- ты разрушаешь всё то, что дорого тебе. Остановись! Быть может, для тебя ещё не поздно спастись самому и спасти то, что тебе дорого; быть может, уже поздно, но ты хотя бы спасёшь кого-нибудь другого от его неизбежной участи -- то есть, сделаешь сам то, что сейчас призывал совершить меня.
Тахук хотел показать Сиддхи, чтобы тот замолчал, но я остановил его. Я не знал, в какой момент прекратит действовать проклятая "мантра", и понимал, что нам придётся дать индийцу выговориться. Кроме того, его слова могли иметь некое значение -- значение, о котором я впоследствии думал почти тридцать лет.
-- Ты ведь буддист, маленький брат? -- спросил он.
Вопрос показался мне риторическим, и я не удостоил его ответом. Буддизм в нашей стране -- государственная религия, послушничество в монастыре -- такая же почётная обязанность любого мужчины, как и служба в национальной армии. Конечно, я знал, что у нас есть индусы, мусульмане и даже язычники-традиционалисты, но я никогда не понимал этого. Если ты живёшь в своей стране, среди своего народа -- какое право ты имеешь противопоставлять себя другим, исповедуя отличные от принятых верования? Я уж не говорю о той опасности, которой такой человек подвергает своих родных, особенно детей в школах, где из-за различия в обычаях и убеждениях на них сыплется град побоев и оскорблений. Не быть буддистом всегда значило для меня не быть гражданином. Конечно, я приношу жертвы духам-хранителям и танцую под луной на языческом фестивале Сампонг, но это тоже принятые в нашей стране обычаи; с практикой буддизма они вразрез не идут.
-- Ты исповедуешь "хинаяну", "малую колесницу", -- сказал он. -- Ты веришь в индивидуальное спасение через отречение от мира -- или, точнее, делаешь вид, что веришь в него. Ты суеверен, но не религиозен. Однако тебе знакомо понятие кармы, и ты время от времени вспоминаешь о нём -- когда отказываешься раздавить таракана, к примеру, или когда украшаешь цветами дом, чтобы "думать позитивно". Индийская философия, сформулировавшая для буддизма понятие кармы, тоже прошла этот этап: сотни тысяч подвижников и святых старцев искали просветления, в надежде отрешиться от земных соблазнов и хотя бы таким образом выйти из той безжалостной игры, о которой я говорил тебе сейчас. Или умереть: это тоже выход. Но законы игры неумолимы. Нельзя желать получить в ней выигрыш и одновременно с этим покинуть её. Все практики эзотерических традиций берут начало в этом -- они симулируют смерть личности, уничтожение физического тела и воссоединение с некоей высшей закономерностью. Лишь недавно, благодаря европейскому материализму, мы начали приближаться к подлинному пониманию механизмов судьбы -- неразумных и совершенно бесчеловечных. То, что мы раньше считали индивидуальным выбором или велением высших сил, представилось нам теперь в виде системы нежёстко связанных друг с другом закономерностей: объективных законов физики, биологии, истории. Иначе говоря, карма -- не последовательность выигрышей и проигрышей, а совокупность навязанных нам природой правил игры. Единственный способ изменить карму -- не играть по этим правилам...
Дальше я слушал без особого интереса. Я не силён в философии, а этот философ к тому же был еретиком и преступником. Расстрелять его как можно скорее и закончить сегодняшний ужасный день -- в тот миг это было пределом моих желаний. Но индиец всё говорил и говорил. Он всё пытался объяснить мне, что "улучшение кармы", о котором говорят монахи, возможно только через изменение самих правил игры, через приспособление к нашим нуждам не отдельных вещей или предметов, но самой судьбы и законов мироздания.
-- В этом и была моя ошибка, -- с горечью заключил он наконец. -- Я пытался проповедовать и убеждать там, где нужно было действовать активно. Иначе говоря, маленький брат, вина моя как раз в том, что я не взрывал американские авиабазы и не готовил в этой стране революционный переворот, чтобы низвести таких, как вы и тем улучшить кармические перспективы для всего нашего общества. За это недеяние я расплачиваюсь жизнью. Царь Вишвамитра, научивший Шунахшепу мантре неуязвимости, совершил великий подвиг: рождённый воином-кшатрием, он изменил свою карму и из воина стал величайшим мудрецом. Я же оказался слаб и не смог совершить обратного превращения: ради улучшения всеобщей кармы -- ради изменения объективных законов истории, если говорить языком европейских философов! -- я не стал воином, предпочтя остаться трусливым и пассивным мудрецом. Но раз моя жизнь не изменила ничего -- быть может, моя смерть изменит. Если, конечно, вы не захотите внять моим предупреждениям и сами не остановите казнь.
-- Каким ещё предупреждениям? -- спросил Тахук, опершись о флаг толстым подбородком.
-- Продолжая говорить понятными вам словами, карма -- не только механизм судьбы, но и механизм воздаяния. За каждую жертву природе и людям приходится платить по счетам. В целом общественные, а тем более природные механизмы воздаяния работают ещё чересчур медленно и неточно: зачастую виновники злодеяний успевают уйти от ответственности, а возмездие обрушивается на головы их невинных потомков. Скорее всего, так будет и с вами: казнив меня, вы всё-таки совершите страшное преступление, и это не может не отразиться на ваших потомках, которых ты, мой маленький брат, так нежно любишь...
Я пришёл в такой гнев, что попытался ударить его, но вовремя остановился.
-- Что ты замыслил сделать с моими детьми? Ты или твои сообщники?
Сиддхи Вирайяна посмотрел на меня удивлённо.
-- Я ничего не замышляю, -- сказал он. -- Я лишь уверен, что ты, умножая в мире злое начало, сделаешь его хуже. Разве не этому учили тебя твои проповедники в жёлтых рясах? Ты думаешь, что, причиняя зло одним, защищаешь от него других -- близких и любимых, но это не так. Ты никого не защищаешь. Ты просто служишь злу.
-- Ты закончил? -- перебил его Тахук. -- Времени уже восемь часов вечера, нам нужно торопиться.
-- Думаю, что вы оба так ничего и не поняли, -- сказал индиец. -- Жаль. В таком случае, вы можете меня расстрелять. Но я предупредил вас обоих: помни, маленький брат, что рано или поздно ты испытаешь на себе силу ответного удара, так или иначе вызванного злом, которое ты породил и поддерживал. А теперь идите и убейте меня: я виновен, и мантра Шунахшепы неспособна защитить меня больше.
Я собственноручно поставил ширму на место и вновь завязал глаза учёного повязкой. Внутри меня клокотал гнев: я не верил в те мистические пророчества, которыми потчевал меня Сиддхи, но между тем был твёрдо уверен, что он в свой смертный час желает зла тем, кого я люблю больше всего на свете. Я сказал ему об этом, кончив затягивать повязку.
-- Ты не хочешь раскаяться перед смертью? -- спросил я.
-- Я уже раскаиваюсь, -- ответил Сиддхи.
-- Ты благословляешь меня и моих детей? -- спросил я. -- Если ты сделаешь это, часть твоих грехов будет прощена тебе, и бог Яма накажет тебя не так сильно.
-- Я благословлял вас с того момента, когда узнал о вас, маленький брат, -- невпопад ответил индиец. -- Мне жаль, что ты стремишься стать проклятым. Ты сам идёшь, делая шаг за шагом, навстречу той гигантской волне, что смоет навсегда тебя и твой след в мире. Но ты всё ещё в силах остановить это.
Я покачал головой, хотя он не мог меня видеть, и отошёл за ширму, к станине расстрельного автомата. Тахук занял место у стены, подняв высоко над головой зажатый в обоих руках красный флаг.
Сейчас, по прошествии стольких лет, я смеюсь над своими тогдашними страхами. Не скрою, что ещё несколько месяцев после инцидента с Сиддхи Вирайяной я в тревоге просыпался среди ночи и бежал проверять, всё ли в порядке с моими драгоценными малютками. По моей просьбе Рампати провожала их в школу и в колледж, а там они задерживались допоздна, когда в обычные дни я мог заезжать за ними на своём "рено" и безопасно везти домой. Но всё обошлось: мой сын вырос и стал совладельцем магазина сувениров в туристическом посёлке, а дочь, хотя и не выучилась музыке, вышла замуж за обеспеченного торговца и год назад подарила мне сразу двоих внуков. Я тоже не могу пожаловаться на дурно прожитую жизнь. Отслужив много лет в тюрьме, я получил от государства скромную пенсию и теперь работаю в магазине у сына, чтобы не сидеть обузой на шее у детей. Мы живём на самом краю моря, в скромном туристическом посёлке, принадлежащем, кстати, тому самому мистеру Смайлвуду, который интервьюировал меня в тот далёкий день у расстрельного павильона. Сам мистер Смайлвуд несколько раз заезжал ко мне, называя меня "местной знаменитостью"; он оказал моему сыну помощь в приобретении магазинчика, а мне пообещал помочь издать мемуары, что должно принести мне в итоге не менее пятисот долларов. Вилла Смайлвуда находится на том же побережье, что и наш домик с магазином сувениров -- дальше, среди пальмовой рощи, выдающейся в море на широкой искусственной косе из кораллового песка. Вода здесь мелкая, не бывает ни штормов, ни сильных дождей, а туристический сезон длится круглый год, и приезжие охотно покупают у нас кошельки из кожи ската или фигурки Будды, прессованные из слоновьего дерьма -- очень популярного и экзотического материала. Десятого декабря ко мне должна приехать маленькая Тью с мужем и внуками, и тогда все три ныне живущих поколения нашей семьи воссоединятся друг с другом окончательно. Я горд и рад оттого, что годы моей безупречной службы позволили мне поселиться со своей семьёй в этом тихом уголке у моря, похожем на земной рай, и навсегда забыть тревоги и беды прошлых лет. Моим внукам уже не придётся теперь заниматься проституцией или работать охранниками в тюрьме: после того, как наша экономика рухнула, американцы построили в стране много заводов; нынче там нужны рабочие руки, нужны инженеры и менеджеры. За годы службы я накопил небольшие сбережения, которых должно хватить моим внукам на образование и лечение. Я сделал всё, чтобы отвести от них удар кармы, который сулил мне покойный индиец, и я уверен, что никакой удар больше не настигнет их: их дед не стал неудачником, сохранил себя и семью!
Тахуку повезло меньше, но и его невезение сложно считать кармическим воздействием. В восемьдесят пятом году в тюрьме Суранто поднялся мятеж, во время которого один из заключённых бросил в коменданта кирпич, разбивший тому череп. От перенесённой травмы у Тахук-Фанома открылась эпилепсия, к которой он и без того был склонен (я часто вспоминаю, какими судорожными были его движения в день казни индийца, когда он сжимал в руках флаг). Коменданта уволили со службы, и через два года, в восемьдесят седьмом, он умер от алиментарной недостаточности в государственном приюте для душевнобольных. К моменту смерти ему исполнилось 53 года -- в нашей стране этот возраст можно считать весьма преклонным, и я склонен, с учётом издержек нашей профессии, считать смерть бедного Тахука естественным событием. Дети Тахука, насколько мне известно, живы и здравствуют; дочь вышла замуж и, подобно моей Тью, родила двойню -- правда, живёт она не в нашей стране, а в тайском городе Хао-Лак.
Так что, если говорить о кармическом возмездии, из нас меньше всего повезло как раз бедному Ли Тэнкуо, отказавшемуся в тот день от долга и карьеры. На следующий день Ли получил в тюрьме окончательный расчёт, а всего через месяц был арестован с тремя пакетиками героина в карманах. Получается, что Сиддхи Вирайяна говорил неправду: из трёх участников расстрельной команды те двое, что не изменили своему долгу и выполнили дело до конца, оказались вознаграждены судьбой, а третий был повержен. Бедный Ли! Я всегда буду вспоминать о нём со скорбью и сожалением.
Но довольно обо мне: я возвращаюсь памятью к событиям того дня, когда мы казнили индийца.