Ханжин Андрей Владимирович : другие произведения.

Неподвижность

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
   АНТИЖИЗНЬ
  
  Она устроена, как и все русское, - бестолково и на века.
  
  Осознание этой глухой бесконечности, кирзово топающей и тявкающей, лупящей по почкам и подхихикивающей, барствующей спьяну и холуйствующей с трезвых глаз, безнадежность этой тупой бесконечности делает людей вычурно совестливыми.
  
  Восточный округ.
  
  Улица. Пятиэтажный дом, построенный при масоне Хрущеве. Язык не поворачивается назвать его "жилым". В некоторых окнах горит свет - мутно-желтый или гнойно-коричневый, как глаз алжирского бербера.
  
  Глушь.
  
  Нельзя услышать ни одного звука, который хотя бы был не отвратителен человеческому уху. Монотонный промышленный шум из-за грязно-бетонного забора авиамоторного завода. Наверное, им удалось сделать в этом году настоящий работающий авиамотор... Такая же монотонная, но с подвизгиванием, песенка идиота - из под опущенного автомобильного стекла. Тявкает что-то...
  
  Осознание этой глухой бесконечности швыряет смятенную душу к обклеенной разноцветным говном двери винной лавки.
  
  Не бывает водки по двадцать три рубля! Это меньше доллара... Минус сама бутылка, минус зарплата рабочим, минус амортизация оборудования, минус накладные расходы: аренда цеха, склада, электричество, охрана, минус перевозка, минус магазинная наценка... Что же за жидкость внутри? Покупаю. Пью. Всю. Один.
  
  Осознание этой глухой бесконечности, дребезжащей и тявкающей, надрывно-пьяной, сопливой, исповедальной в дури своей и бессмысленности своей, осознание это вколачивается ржавым гвоздем в правый висок и болит надсадно, визгливо, как песенка жизнерадостного идиота из под окна замызганной восьмерки.
  
  Переставляю ноги.
  
  Другая улица. Нарядная, как цыганская лошадь, как жизнь трансвестита.
  
  Неужели и она - русская...
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
   МОДА НА СЕБЯ
  
   Легко быть "просто" художником. Отгородиться ширмой "чистого искусства", надуть бесцветный вакуум подкрашенным газом общеупотребительных добродетелей, усесться в этом высокоморальном склепике в образе Сам-себе-Божества и рассуждать о бренности и суете происходящих вокруг событий.
  
  Легко быть "просто" человеком. Идеальное рабство - невмешательство в цикл событий, от которых, может быть, зависит собственная жизнь. Хотя ведь в том и рабство - сохранение любой ценой собственной жизни.
  
   Состояние животного крепостничества, когда под "протестом личности" подразумеваются исключительно нападки на существующую политическую систему государственной власти, привито, видимо, в тех же застенках порабощенного сознания.
  
   Отсюда - побег. Побег в "чистое искусство", в слепую кишку наживы ради наживы, в беспробудную политическую оппозиционность, в моджахеды, в порносайты, в бирюлевские шайки и, в самое убийственно аргументированное, - в "просто жизнь".
  
  Но побег - это уже не обыкновенное рабство. Это - рабство обезумевших. Физически ощутимое расщепление сознания, когда свобода определяется только свободой преступления и свободой отупения. Ведь в состоянии побега - все вокруг враги и лжецы.
  
  Как же мне знакомы эти "норки" и "явки", где молятся ласковым музам пришибленные поэты или сурово тужатся мыслями о перманентной революции законспирированные припадочные неудачники!
  
  Не к конформизму призываю, а к свободе выражения.
  
  Пусть будет модно жить в России. Модно выражаться на русском языке. Модно восхищаться имперским прошлым. Модно иметь модного президента. Модно быть сознательным. Модно быть образованным. Модно критиковать буксующую внутреннюю политику. Модно обсуждать современное искусство. Модно трудиться и отстаивать плоды своего труда. Модно помогать обездоленным. Модно заниматься общественной деятельностью. Модно уважать себя, свой народ, свое правительство, свою страну. Модно быть самим собой.
  
  Это - прогрессивная мода.
  
  Участие!
  
  Когда последний клошар возомнит себя Диогеном, когда таксист поведает историю улиц, по которым везет вас, когда на балконах в будний день появятся российские флаги, когда мы наберемся смелости говорить о себе правду, когда осенью будет грустно, а весной - радостно, когда личная боль станет общей болью, а чужое счастье не вызовет приступа массовой ненависти, когда...
  
  Свои боги и свои дьяволы, свои герои и свои негодяи, свои победы и свои поражения - и своя собственная способность судить обо всем этом...
  Тогда - свободное творчество.
  Тогда - свободная жизнь.
  Тогда - смысл.
  
   * * *
  
  
  
  
   ГЕНЕРАЦИЯ ПОБЕЖДЕННЫХ
  
  Можно криком разрушить стены...
  
  И нет никакого отчаяния, и нет никакого перекрестка, и кажется, что нет уже ни прошлого, ни будущего, а есть лишь вырванное из пособия для начинающего марчендайзера обреченное настоящее.
  
  - Корчагин! Корчагин!
  - Да полно вам, бросьте. От Павки остались уж бренные кости...
  
  Отцы рассказывали:
  
  "Мы знали эту девушку и ее историю. Отец у нее был генерал, командир дивизии. Но, добровольно вступив в армию, девушка не пошла в его часть. Она прослыла метким снайпером, но летом была ранена, и ее по ранению хотели демобилизовать, так как нога срослась не правильно. Тогда, чтобы вернуться в армию, она стала автоматчиком при отце - генерале. Девушка была совсем юная, хорошенькая. Американский журналист восторженно расспрашивал ее и яростно записывал ответы.
  - Так вы ничего не боитесь? - спросил он, явно ожидая гордое, или восторженное, или величественное "нет", которое ему было, как мы догадывались, страшно нужно для корреспонденции, уже набросанной в уме. Но маленький, игрушечный голубоглазый солдатик в складной шинельке и крохотных сапожках, солдатик, у которого на счету было немало срезанных снайперской пулей врагов, вдруг густо покраснел, опустил глаза и ответил чуть слышно:
  - Боюсь мышей. Их тут ужас как много. Деревни сожжены, и они все перебрались в окопы, в блиндажи и ведут себя нагло, как эсэсовцы. А я ужасная трусиха"
  
  Когда же, при каком историческом пожаре, эти наглые, как эсэсовцы, мыши расползись по всем мало-мальски значимым каморкам российской нашей жизни и приступили к методичному обгрызанию наших душ, к подтачиванию нашей веры в себя.
  
   А мы... Мы - проклятое поколение, у которого никогда не было настоящих, достойных собственных ценностей. Ценностей, называвшихся у древних тольтеков "предметами силы". Ценностей, добытых в личных схватках, нечеловечески выстраданных, ценностей победителей.
  
   Мы вылупились из Золотой эпохи Брежнева, не зная ничего, кроме хоккейных побед и бесконечных социальных поражений.
  
   Мы складывали шляпы из большевистских газет, напяливали их на головы, и эти конструкции заменяли нам разум.
  
   Кто там пищит?..
  
   Мы чувствовали электричество лжи, бьющее в соприкосновениях. Нас тошнило от замогильных здравиц на транспарантах. Нам не терпелось начать!.. Но не было никаких эсэсовцев, а были только расплодившиеся местные мыши...
  
   Инфантильные и несамостоятельные, мы играли в "баррикады" и в "независимость", рукоплескали крушению империи, приняв эту чудовищную трагедию за концертик питерской рок-группы. Ведь мы уже были детьми поражения... Откуда нам было знать об ужасах трагедий.
  
   Щебенка впечатлений. Обшарпанная мелочь чувств.
  
   Жаль, что сорванный с постамента Феликс не зашиб напоследок нескольких активистов из первых рядов...
  
   Или так:
  
   Мы заканчиваем свое физическое существование и переходим к метафизическому растворению, как наивысшей стадии политического бытия.
  
  Государство - дух.
  
   Урарту.
  
   Или государство - оборотень.
  
   А как же маленький голубоглазый солдатик с неправильно сросшейся ногой, со снайперской винтовкой, в шинельке?.. Тоже - Урарту...
  
   Мы выползли, как жабы, из под позолоченного брежневского иконостаса, жадные до впечатлений, в одинаковых кирзачах, однородно обритые или однородно лохматые, бесчувственные, полусонные, прожорливые, и принялись хапать блестящее!
   Тихо, как мыши.
  
   Потом - как разросшиеся крысы.
  
   Потом - как зажравшиеся и небитые холуи...
  
   Потом - как предприимчивые урки.
  
   Мы и теперь еще чувствуем хихикающую в эфире ложь. Нас по-прежнему поташнивает от растянутых рекламных здравиц. Мы ностальгически глядим на баррикады... Но нет вокруг никаких эсэсовцев, а есть только расплодившиеся мы сами.
  
   - Так вы ничего не боитесь?
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
   NAZI
  
  1. Демократия - это непрерывный процесс обретения гражданами все новых прав, свобод и возможностей (по мере все усложняющихся общественных потребностей).
  
  Демократию нельзя построить, но можно и нужно развивать.
  
  2. Все в России начинается с Европы.
  
  Протест против уродливых форм действительности будет выглядеть еще более уродливо по той лишь причине, что протестующие - плоть от плоти наследники этой самой действительности.
  
  Бунт обреченных - это слепая стихийная безжалостная месть, а не произведение внутриполитического искусства.
  
   Ни какая идеология, ни какие технологии, ни какие репрессии не в силах заставить единожды осознавшего себя человека отказаться от первичной самоидентификации, одним из пунктов которой является национальная принадлежность.
  
   Если даже шестимиллионная орава познеров примется двадцать четыре часа в сутки вдалбливать одному единственному сидорову догматы о первичном ветхозаветном сродстве всех со всеми, то добьется от сидорова одного только, вполне себе русского, вопроса: если все вокруг равны и все всем братья, то откуда взялись евреи?
  
   Почему-то прогрессирующий русский национализм XXI века, традиционно что ли, увязывают с нетерпимостью именно к евреям. Почему-то великороссы соглашаются с этой традицией.
  
   Так кажется.
  
   Предположу, что все обстоит иначе. На самом деле и больше чего бы то ни было мы не можем перенести самих себя вчерашних, свое разрушенное прошлое. Каждый их нас, русских, поодиночке, сознательно или подсознательно, испытывает к себе национальное отвращение.
  
   Отсюда - самолюбование, как радикальная терапия по нейтрализации этого отвращения.
  
   Отсюда - мнительность, как характерная черта всякой недоразвитости.
  
   Отсюда - желание сбиться в стаю, как способ отразиться одновременно в тысяче зеркал и поверить в правоту личных заблуждений.
  
   Причем здесь евреи?
  
   Не причем.
  
   Абсолютное наше русское большинство, знает оно о том или не знает, живет в соответствии с культурно-историческими и философско-экономическими законами христианского мира, базирующимися в свою очередь на греко-иудейском фундаменте.
  
   Рано или поздно и мы придем к такому же осознанию и применению действительности, к которому подошли теперь ведущие страны Запада, переболевшие в свое время всеми тревожащими нас ныне эпидемиями.
  
   Придем потому лишь, что нет никакого иного "особого" пути.
  
   Именно с этой точки зрения я приветствую наших родных националистов, фашистов, шовинистов и великодержавных экстремистов!
  
   Мы проходим неуравновешенный период национального взросления. Мы только-только избавляемся от инфантильности крепостного состояния. У нас было столько "отцов", что мы оставались вечными пасынками. Как нация, мы еще и до сих пор не можем принять ни одного самостоятельного решения.
  
   И юношеские игры патриотов сейчас жизненно необходимы стране, чтобы по-возможности безболезненно пережить затянувшийся возрастной кризис, когда личная дерзость молодости не все понимает в зрелой мудрости старших.
  
   Отрицание отрицания все равно неизбежно.
  
   Нужно лишь верно себя истолковать и на этом основании определиться в мировом пространстве.
  
   А евреи здесь не причем.
  
   * * *
  
  
  
  
  
   УЛЬТИМА ЭСПЕРАНСА
  
  Ты что ли скажешь мне, что я поступаю не верно...
  
  Одна гигантская акула съедает столько же рачков, сколько их съедает миллион сельдей.
  
  Если ты утверждаешь, что государство - это Гигантская Акула, то лучше быть съеденным рачком, чем одной из миллиона тех сельдей, которые, выпучив зенки и разинув безмолвные пасти, мечутся в акульем брюхе, дожирая не переварившуюся пищу и сами, в это же время, перевариваются, сожранные...
  
  Лучше знать свою ничтожную гибель, чем пресмыкаться перед гибнущим величием.
  
  Если бы Льву Троцкому в одиночной камере Николаевской тюрьмы попалась не книга по истории франкмасонства, а жизнеописание Игнатия де Лойлы, мы жили бы в совсем по иному устроенном государстве.
  
  Историческая закономерность не в силах отвергнуть случайность, тот самый печоринский фатализм.
  
  Невозможно считать акулу миллионом обезумевших сельдей. Это множество проворных, скользких сельдей могут возомнить себя акулой, но все они перевариваются, сожранные...
  
  Если бы в родовом замке Игнатия де Лойлы обнаружились желанные им рыцарские романы, а не жизнеописания христианских святых мучеников, мы жили бы в совершенно иначе развившемся мире.
  
  Ты скажешь, что бессмысленно ставить вопросы, на которые никто и никогда не сможет получить ответ...
  
  This is the end....
  
  Бессмысленны только легко разрешимые вопросы. А все настоящее - безответно.
  
  И я жду.
  
  Твоя цивилизованная и эмансипированная сельдь жрет мои ожидания. Но лучше быть сожранным твоей зарождающейся гильотиной, чем дать тебе повод почувствовать себя Войной, Акулой... Потому что ты - сельдь.
  
  И я жду, когда ты осознаешь себя Гильотиной.
  
  Моя любовь...
  
   * * *
  
  
  
  
  
   ДРОМОМАНИЯ
  
  Когда сидишь на одном месте, начинает казаться, что людей и явлений вокруг очень мало, а самого себя очень много.
  
  Но как только трогаешься в путь, все совершенным образом меняется: людей и явлений вокруг становится даже слишком много, а самого себя становится ничтожно мало.
  
  Талантливые политические прагматики научились смешивать этот метафизический коктейль в таких пропорциях, при которых бесконечное и стремительное движение прогресса разумно уравновешивается определенной неподвижностью - фиксацией достигнутого в человеческом сознании.
  
  Так нации накапливают положительный опыт и обретают уверенность в собственных силах, для дальнейшего движения.
  
  Россией правит Неподвижность.
  
  И когда стоишь на одном месте, кажется, что людей и явлений вокруг ничтожно мало, а самого себя величественно много.
  
  Наша Великая неподвижность так чудовищно приспособилась к окружающему миру, так изощренно овладела искусством самообмана, что стала принимать лишенную всякого смысла суету за поступательное движение исторического процесса. А всю действительную мощь своей первобытной энергии направила только на одно - на укрепление Неподвижности.
  
  Розовым мрамором и изразцами червонного золота украшаем и укрепляем мы зыбкие берега своей смрадной трясины, засасывающей в свое бездонное нутро любую жизнь, любую мысль, не приспособленную к этому заповедному гниению.
  
  Наша философия - самоедство. Наше восстание - погром. Наша религия - розовые берега и волдыри из червонного золота. Наша свежая мысль - побег.
  
  И не в чем, и некого обвинить... Ни Рюриковичей, ни Ломоносова, ни Распутина, ни Достоевского, ни Романовых, ни Джугашвили, ни Михалковых, ни протопопа Аввакума - это все поросшие брильянтовым мхом болотные кочки, пасынки великой Неподвижности, то, на чем мы стоим.
  
  Мы - мухоморы на этих чавкающих кочках.
  
  Но как только трогаешься в путь, все совершенным образом меняется: других людей и других явлений оказывается удивительно много, а самого себя совестно даже рассматривать в гостиничном зеркале.
  
  Ну как с этим смириться...
  
   * * *
  
  
  
  
  
   ДУРНАЯ КРОВЬ
  
  
  "...и казенный голос разносчика дребезжал: старого платья продать".
  
  И кажется, навязчиво, как в гашишном упоении, что в начале всего сущего лежала одна единственная книга, от которой произошли другие книги, из которых разошлись по человеским стойбищам первые религии и главные философские учения, и кажется, что и теперь уже снова можно все обобщить и завершить эту историю.
  Сказать себе: там, где-то, позавчера, во времена Кромвеля и Ришелье, и позже чуть - у Вильгельма и Александра I - закончилась вся литература и ныне выскакивают из книг, как из под фурцевой юбки, одуревшие Акакии Акакиевичи или флегматичные Ионычи и дуют буквами в глаза... Теперь они - сами писатели.
  
  Правда Ионыч стал писателем позже, вчера почти.
  
  И время такое дряблое, вялое, тучное, отвратительное, бессильно-жестокое... или - молодое, отчаянное, но ВИЧ -инфицированное... сгнившее совсем изнутри.
  
  В частности - люди. В общем - проживатели.
  
  Кажется, что вот-вот объявится в Комсомольске-на-Амуре последний, неоднократно судимый, пророк! Все скажет. Таким языком изложит, что двухметровые чжурчжени из тысячевековых могил восстанут и сверкнут голубоглазо, и у гражданина Минина щит одолжат, а у Кибальчиша - шашку деревянную! Что Гильгамеш, в исполнении Тома Круза, воскликнет: "Правда здесь! Истина - форева! Так было! Так есть! И никак иначе не будет!". Что это все те же шумеры, только с мобильниками, египетским иероглифам уста разомкнули...
  
  Но все не приходит последний пророк с ноутбуком. Нет от него сообщений в сети.
  
  "...старого платья продать".
  
  Или те, которые на испанских кострах пузырились и лопались, тоже помалкивают. Трейдеры, брокеры, что там...
  
  Кричал - кричал, не докричался.
  
  И кажется ведь, что всякий татарин на трех вокзалах истину ведает, каждая дамочка с Химкинского шоссе тайным сообщением наделена. Поэтов - как грязи в Ясенево! Философские доктрины в любой инструкции к стиральным машинам приложены. Но как эту истину другому сообщить? Посредством чего?
  
  Снова поиск, поиск, поиск, поиск, поиск...
  
  Колонии - поселения от гениев пухнут. Вся планета, со всеми ее укромными пупочками, на участки между гениями подроблена. И кажется, в хорроре утреннего бодуна, что теперь уж точно явится! Солидный, но на еврея не похож, и в футболке с оттянутым воротом. Все, самое смазанное, самое - что даже сам себе ни-ни... абсолютно все выяснится: кем был, кого подсиживал, на кого доносы строчил, как с домохозяйками сексуально извращался, чем старушку по голове бил, как начальником стать мечтал, как на спину плевал, откуда гонорары получал, как малышей курить учил... Но не является, даже с похмелья, даже из Комсомольска-на-Амуре.
  
  Снова поиск, поиск, поиск, поиск, поиск, поиск...
  
  Нашел!
  
  Я! Я! Я нашел! Вот, вот, подождите (да отойди ты!), слушайте... Я! Я...
  
  "...и казенный голос дребезжал: старого платья продать".
  
  
   * * *
  
  
  
  
  
   БЕСЦВЕТНАЯ РАДУГА
  
  Во время Великой отечественной войны Семен Андреевич скачков был назначен Сталиным на пост директора Челябинского танкового завода, на место тракторостроителя Циммермана.
  
  Русские танки раскурочили и уничтожили гитлеровскую военную машину.
  
  Семен Андреевич Скачков был дважды удостоен звания героя Социалистического Труда.
  
  После 1991 года его видели на улице, продающим хрусталь, чтобы купить себе еду.
  
  В 1995 Семен Андреевич умер и был похоронен на Троекуровском кладбище, в том секторе, что разросся на месте бывшей городской помойки.
  
  "Снежная Королева поцеловала Кая еще раз, и он позабыл и Герду, и бабушку, и всех домашних".
  
  Смешано со слизистым грязным песком и вытоптано. Размозжено и осквернено. Облевано. И во всей этой смердящей ненависти копошатся преуспевшие опарыши зависти, подлости, жадности, вознесшиеся гадливым лицемерием, бизнесмены трупных пятен, отлакированные вертухаи, заслуженные бляди, карманные ничтожества, перекупщики предсмертных судорог, извозчики ужаса, вся опрятная нечисть, лоснящаяся и манерная шушера.
  
  Юродствуют ручные менестрели, торопятся состариться молочные младенцы, кривляется организованное жлобье, куражатся злопамятные хамы, стонет все живое!.. А ему - с прослюнкой в языке: "Ну что же вы такие экспрессивные... такие непосредственные..."
  
  Если выбирать между смертью и смирением с ЭТИМ - необходимо выбрать смерть. Чтобы покончить с ЭТИМ.
  
  Как будто не было в нашем роду никого и ничего, кроме извивающихся лакеев, дебиловатых садистов комиссаров и опидарашенных проповедников кастрированной истории.
  
  Мы выживем вам назло! Мы выживем, даже если нас останется один лишь Вышний Волочок! Мы выживем только потому, чтобы дальние наши знали: мразь ваша не имеет право на физическое существование! Мы выживем, потому что вы - должны сдохнуть! Мы будем погибать, как безъязыкие варвары, как обезумевшие каннибалы, как крысы, загнанные в угол! И последний из нас выжрет печень у вашего первого!
  
  Титры.
  
  Выступление записано ручкой "koscom king jeller" в тетради ГМП "Первая образцовая типография", заказ Љ 189.
  
  The end.
  "Снежная Королева поцеловала Кая еще раз, он позабыл и Герду и бабушку, и всех домашних".
  
  Сиквел, скорее всего, будет записан уже другой ручкой, в совсем другой тетради, после того, как автор ознакомится со всей унылой гаммой политического прейскуранта и выберет для себя наиболее оплачиваемую панель, где сопливая совестливость с патриотической надрывностью торгуют крадеными курами с лиловым штампом "сорт третий"...
  
  Потому, что мечтающие продаться подороже, как правило, отдаются за улучшенную пайку и только. И только.
  
  Ведь высший сорт, "Первая категория", признаком которой служит максимальная обесцвеченость, чрезвычайно тесен, так облеплен, что некуда даже просунуть жало, чтобы харкнуть в него, поскольку физиономии харкающих детально согласованы с обхаркиваемыми...
  
  Но это уже другая глава. А пока - прилежное изучение плевков на дальность. Тоже искусство.
  
  Что же касается Семена Андреевича Скачкова... Зря он, это, с танками так надрывался... Гансы нас окультурить желали, цивилизационный прогресс нам прививали... А он их - гусеницами... Зря он так... Не гуманно.
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
   ВНАЧАЛЕ БЫЛО МОРЕ
  
  Идеи экономистов и политических мыслителей - и тогда, когда они правы, и тогда, когда они ошибаются, - более могущественны, чем обычно думают.
  
  В действительности мир почти этим только и управляется.
  
  I hate myself and I want to die
  
  Вначале все мы были морем. Никто не знал, что настанет час, когда мертвое дно нашего жидкого бытия пробьется сквозь могучие тонны волн, окрепнет и станет твердью, сушей, и мы - ничтожные синие водоросли - тоже окрепнем, выползем на пляж. Распрямим позвонки, зарастим кожей жабры и назовемся законопослушными налогоплательщиками.
  
  В 1700 году от Рождества Христова на бригантине французского пирата Эммануэля Вайна впервые появился черный флаг с изображением черепа и скрещенных под ним костей.
  
  Это был знак, символ эпохи, апофеоз который еще не наступил, но мы имеем несчастье присутствовать при его зарождении.
  
  И как же трудно... Господи, невозможно! признаться самому себе, под сладкий шорох разворачиваемых газет с биржевыми колонками, в том, что ты, такой свежевыбритый и преуспевающий, еще вчера лежал на тихом дне бушующего и еще безымянного океана зарождающихся человеческих надежд.
  
  Море... Море рекламных брызг на проспектах ночных мегаполисов и море слез над руинами погибшего города Бам. Море мудрых и красивых, и очень нужных книг и море тех, кто никогда не сможет их прочесть. Море лжи и море любви. Море, начинающееся в квартире детства и море, завершающееся сухими губами старика, запавшими в беззубый рот. Море изумительных идей и море Бабьего Яра - свидетельства воплощения этих идей. Море глаз человеческих, устремленных в будущее и море морей таких же глаз, погасших в прошлом. Море...
  
  В английском словаре 1725 года издания встречается словосочетание "Old Roger" (старый Роджер), иначе - Дьявол.
  
  Не тот ли это Роджер, который веселился на черном штандарте капитана Вайна...
  
  И как же трудно... Господи, невозможно! признаться самому себе, такому раскрепощенному и коммивояжному, в том, что ты и теперь еще синеватая трепещущая водоросль.
  
  Тварь дрожащая.
  
  А Дьявол, как утверждали неоплатоники, - это всего лишь недостаточный Бог.
  
  Море...
  
  Это некий сложный психобиологический комплекс, разрушающий душу и тело человека.
  
  Мы - не нация лавочников. Но мы - нация, правительство которой находится под влиянием лавочников. Эти правители используют кровь и состояние своих сограждан для того, чтобы поддерживать империю, соответствующую представлениям и интересам лавочников.
  
  
  I hate myself and I want to die
  
   * * *
  
  
  
  
  
   Бомж и философская практика
  
  Спине нестерпимо жарко, груди леденяще, до боли, холодно, - так бывает тогда, когда просыпаешься в завывающем феврале на широкой трубе теплоцентрали. И невозможно достоверно и искренне признаться себе: хорошо ли, что проснулся частично живым или лучше было бы уж не просыпаться вовсе.
  
  В раскрытые глаза валится медленный хлопковый снег, край неба посечен паутиной обледенелых ветвей, а сверху, с крыши монументальной сталинской восьмиэтажки, зловеще нависают над бренными душами суетных горожан гигантские синие буквы: Г.А.З.П.Р.О.М. - "Газпром".
  
  Каким-то чудом в кармане нащупался стограммовый флакон аптечного стекла, наполненный "настойкой боярышника" - 90% спирта.
  
  Подтрясываясь и задыхаясь - через бесчувственное и обожженное горло и дальше - в желудок, в кровь, в мозг... Режим такого существования не может продлиться долго, но долго и не зачем.
  
  Гигантские буквы чуть отступили.
  
  Преимущество полоумных бродяг заключается в том, что нам позволено быть никем, не подгонять себя под карьерно соответствующее отражение в зеркале витрин, не знать о том, что произошло 11 сентября в Нью-Йорке, не помнить фамилию этого, как его российского президента, и, значит не морочить себе голову всем тем, что с этими знаниями связано.
  
  И эти буквы... Они часто попадаются на глаза в самых разных общественных местах и на человеческой одежде и кажется, что это новое название страны, в которой нечего больше защищать, не во что больше верить, в которой никто уже не родится, а только станет выхлопным "газом" в жерновах какого-то "прома". А через короткое время, когда городские кладбища станут еще шире, страну снова переименуют... и снова... потому что нет никакой страны, ведь бояре одни да челядь... Как тебя там, эй, мужик!
  
  - Извините, пожалуйста, у вас закурить не найдется? Только вы сами достаньте, а то у меня руки грязные, пачку придется выбрасывать... Спасибо.
  
  Так вот жизнь... вот... Если человек настолько нищ, что его нельзя уже даже ограбить, то его непременно постараются унизить. Вроде бы и говорим на одном языке и книжки одинаковые читали, но почему-то относимся друг к другу как похитители к заложникам... Вчера уборщица из ресторана, которая для меня объедки оставляет, огорчила: сказала, что с одной из таких вывесок буква "П" сорвалась и мужика одного зашибла... Тот хоть и сам пристрастие к большим буквам имел, но возле его "лексуса" всегда окурки длиннющие валялись... Жалко.
  
  Не мужика жалко. И не окурки. Жалко, что буквы хреново закреплены - чуть ветер - шатаются, грохаются... не знаешь под какой вывеской завтра проснешься... и проснешься ли вообще...
  
  
  Воскресные чтения
  В камере лефортовской тюрьмы мне довелось однажды оказаться рядом с человеком, который читал, чтобы не сойти с ума. Лежа на нарах и отвернувшись оплывшей рожей к стене, проглатывал он страницу за страницей, книгу за книгой, часто забывая даже взглянуть на название. Привычный, календарно и событийно пронумерованный, ритм жизни перестал существовать для него после ареста. Внутренний мир, заключенный в четыре стены, сдулся, не найдя себе применения... И человек с ужасом обнаружил во вскрытой консервной банке собственной души абсолютную пустоту. В мрачной панике набросился он на библиотечные книги, штампы которых сообщали, что были они читаемы узниками времен "ГУГБ-НКВД. Внутренняя тюрьма. Любая отметка или царапина ведет к прекращению выдачи книг"... Паника усиливалась, становилась невыносимой! И человек читал уже для того, чтобы не умереть.
  В моей истории была книга, которую я читал, чтобы жить. И это не одно и то же.
  Моя память сориентирована на позитив: все мы когда-нибудь умрем. Поэтому я не помню обыденных ужасов колонии для несовершеннолетних, куда попал в самом начале восьмидесятых годов. Память выковыривает из прошлого лишь то, на что можно было бы опереться в трудную минуту. Память выбирает книгу, которую я создал сам для себя, чтобы было чем жить.
  Все началось со стихотворения вечно нетрезвого уличного поэта Дмитрия Мельникова, продекламированного им же на лавке возле Казанского собора в Питере, которое я запомнил наизусть. Начиналось оно так: "Корчагин! Корчагин! Да полно вам, бросьте... От Павки остались уж бренные кости". Когда я записывал этот стих, прикрывая лист от опустошенных взоров лагерных идиотов, то еще не думал, что соберу целую книжицу стихов, переводных песенных текстов, отрывков из писем матери и писем нескольких приятелей... Книжицу, которая станет для меня персональной Библией, укрепляя в протесте и в смирении.
  Псалмы и молитвы накапливались бессистемно, подчиняясь лишь безошибочному внутреннему цензору "чувствую - не чувствую". Ленинградский панк-рокер Алекс прислал мне текст своей песни про людей, карабкающихся на Луну по водосточной трубе. Этот текст продолжился бесшабашным есенинским стихотворением, выписанным из его же сборника в зеленой обложке и в целлофановой обертке, - сборника, который дал мне прочесть учитель физики Виктор Васильевич, служивший в лагерной школе из чувства редкого сострадания к арестованным и лишенным свободы детям. Этот же человек сделал для моей книги подстрочный перевод цеппелиновской "Stair way to Heaven". Через два года сборник насчитывал девяносто девять страниц... С газетными девками, разумеется.
  Разрозненные листы было очень неудобно хранить. Они терялись по неизвестным причинам или просто рвались в клочья при шмонах. Настало время для обложки.
  Несколько дней я собирал мякиш из тощей хлебной пайки, чтобы сделать из него клейстер. Это "отщипывание от самого себя" давалось очень тяжело. Так хотелось есть, мамин гроб, как хотелось есть! Постоянно. Ночью мне снился хлеб. Однажды я не выдержал и надкусил скатанный мякиш... Зубы, сволочи, вышли из под контроля сознания и присягнули желудку. Ничего не осталось от хлебного мякиша. Потребовалось еще несколько дней... Наконец, клейстер был перетерт.
  Пропитав им четыре газетных листа и высушив их под тяжестью тумбочки. я сделал обложку для уже сшитых тетрадных страниц. Только потом я обратил внимание на то, что украшением моей обложки оказался некролог по случаю кончины Генерального Секретаря ЦК КПСС, товарища Черненко К.У.
  Начальник отряда тоже обратил внимание на эту обложку, после чего я был водворен в карцер. Книгу изъяли. Но все же есть какая-то магия переплета - ее не уничтожили. Я добивался справедливости, настаивал на случайном совпадении, ссылался на участившуюся смертность генсеков... И снова водворялся в карцер, с отбитыми уже почками.
  В честь шестьдесят восьмой годовщины Великого Октября, между мной и руководством барака был достигнут компромисс. Один раз в неделю, продолжительностью не более одного часа, мне дозволялось читать свои заклинания в присутствии представителя администрации. Дозволение мотивировалось тем, что в книгу были включены письма от матери. Так и не понимаю, почему они просто не вырвали эти письма... Быть может, я плохо разбираюсь в людях. И я читал. Вертухай стоял над душой, а я читал. Ему, козлу. на зло. Не мог же я так просто отказаться от своей маленькой победы! Нужно было выжить.
  Днем для чтения было назначено воскресенье.
  
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
   Убитые победой
  
  "Бедному Василию 70 лет, но он силен, исполнен рвения и деятельности. Судьба его так же дурна, как и моя, только другим образом. Началось тем, что его выдали в приданное, потом заложили в ломбард и в банк. После выкупа из этих заведений он был проигран... променян на борзую и, наконец, продан с молотка со скотом и разной утварью на ярмарке в Нижнем. Последний барин в минуту худого расположения без суда и справок сослал его в Сибирь".
  Из письма Лунина своей сестре Екатерине Уваровой.
  Сначала выплыли балерины. Потом в город вошли танки. Мгновенно омертвевший Ленинградский проспект. Редкие прохожие с потупленными взорами - люди, похожие на энергичные сгустки собственных теней. Деревья в серой августовской пыли и бесконечная колонна бронетехники, неизвестно откуда тянущаяся и пропадающая где-то в омуте Садового Кольца. Тишина всего живого и, словно на обрыве этой нервной тишины - монотонный гусеничный лязг. Продавленный тоннами стали асфальт. Ирреальная экспозиция последних часов Империи.
  Внешне невыразительные, но весьма ловкие граждане спешно расклеивают под монументом Тельмана отбитые на ундервудах листовки с координатами воли единственной не заглушённой радиостанции "Эхо Москвы". Словно кинематографические молодогвардейцы, разбитые в пары расклейщики стремительно выхватывают листовки из под пиджаков, проводят по ним китайскими клеевыми карандашами, шлепают бумагу на гранит и немедленно исчезают, словно проваливаясь или возносясь туда, откуда только что явились.
  Непрерывный грохот военных машин.
  Немые лица солдат в тентованных "Уралах". Кричащий страх в глазах притихшего обывателя. Пьяных не видно. Никто не митингует. И только передающийся по цепочке шепоток: "Ельцин... Гэкачепе.... Ельцин... переворот...."
  Окраины молчат, пытаясь игнорировать происходящее. Безуспешно. Возле метро "Беляево" натренированные люди в штатском и с короткоствольными автоматами разворачивают всякий транспорт, направляющийся в сторону центра. Противоестественное совмещение боевого оружия и мягких летних пиджаков режет взор и поселяет в душах ощущение начинающейся гражданской войны. Несообразительный водитель серой "четверки" негромко возмущается и требует проезда. Его молча, как животное, выволакивают из машины, коротко бьют в живот и швыряют в автобус с плотно занавешенными окнами. Там разберутся. Все слишком и чересчур обыденно, чтобы быть правдой. Никакой лирики. Мясокомбинат. Обыватель, изуродованный патетикой кинореволюций Эйзенштейна, отказывается верить в происходящее. Обыватель не отрывает глаз от телеэкрана: впервые в жизни он познает истинный трагизм "Лебединого озера".
  А центр возмущенно клокочет. Преддверие стихии. Отсчетная точка урагана. Восстание сытых. Уже не штиль. Вот-вот начнется. Многотысячное урчание танковых двигателей наполняет проспекты чем-то давно знакомым, парадным, но все же смещенным с координат обычного восприятия, находящимся не на привычном месте, и, оттого, завораживающим. Этот парад в любую секунду может стать неуправляемым. Герои мечутся, предчувствуя подвиги. Прагматики высматривают укрытия. Прохожие сколачиваются в самозаводящиеся группы и спешат к зданию Верховного Совета, боясь опоздать к началу представления. Они ничего не знают, ни в чем не убеждены, поэтому не испытывают страха и движутся лишь под впечатлением собственных иллюзий. Это они так думают, что иллюзии у них "собственные". На самом деле те, кто подарил им эти грезы, готовятся отдать приказ танкистам - давить и грезы и их носителей. На Краснопресненской набережной эти группки вливаются уже в безбрежный океан незрячих, где каждый ослепляет каждого искрами личного озарения.
  Борьба духа с обеденным столом.
  Никто еще не ведает, что это борьба - ЗА обеденный стол.
  И здесь то же: "Ельцин, Ельцин... отстоим... свобода..."
  И Ростропович - нелепый человек не на своем месте, в потешной съехавшей набекрень каске и с автоматом Калашникова. Тот, кто вручил ему этот автомат, предусмотрительно удалил из рожка патроны. Символ.
  Вены близлежащих улиц перерезаны хламными баррикадами. В ход идет все: бетонные тумбы дорожных знаков, водопроводные трубы, бульварные скамейки, панцирные кровати, битая мебель. Люди и танки. В передовых отрядах напряжение - с обеих сторон. Безумцы пытаются воздействовать, словом на осоловевших танкистов. Другие безумцы поджигают ни в чем не повинный троллейбус. И как только он вспыхивает, несколько угрюмых голосов нестройно кричат: "Ура-а-а..." Но осекаются в нелепости и смолкают на выдохе.
  Опускается тьма.
  Вместе с этой тьмою приходит известие: "Трое погибших". Где-то там, за баррикадами и танками, в другой жизни - в ста метрах всего - гусеницы размазали по асфальту человеческие тела. Чужая смерть не убеждает. Кажется, что все произошедшее - роковая случайность.
  Светает.
  Ни от низложенного Императора, ни от Самозванца, ни от Комитета По Низложению Императора И Удушению Самозванца - никаких публичных заявлений. Никаких обращений. Внезапная информационная диета в самый разгар политического обжорства. Где-то там, в недоступном покое бомбоубежищ, по рулетке правительственной связи раскладываются номенклатурные ставки.
  Троллейбус догорел и стоит теперь как скелет прошлой жизни - черный и с развалившимися дугами, словно обугленными костями ног, сгоревшей на параде физкультурницы. Если демократия победит, то ноги вновь обрастут мясом и физкультурница, не меняя позы, превратится в стриптизершу.
  Неожиданно шумный всплеск эмоций. Толпа атакует "кристалловскую" фуру, груженую водкой. Вслед за этим следует новый всплеск энтузиазма. Возбужденные массы ликующе скандируют : "Ельцин! Ельцин! Сво-бо-да! Долой Союз!" изъявлением народного ликования умело руководят дирижеры в штатском - близнецы тех, кто разворачивал машины от центра. А может быть это они же.
  Действие начинает проявлять режиссуру.
  Снова вспыхивает несчастный троллейбус. В толпе начинают рябить романовские триколоры - будущие штандарты усеченной России - пошитые из штор и дамских юбок в осажденном здании. Над передовой баррикадой взвивается черное махновское полотнище с коряво выведенным "Анархия!" - и только это начинает выявлять единственную правду завтрашнего дня.
  Наконец... Не выспавшиеся танкисты братаются с издерганной интеллигенцией. Ростропович исчезает в оркестровой яме, а на смену ему, натужно улыбаясь из под расстегнутого бронепортфеля, вступает под огни небесной рампы Великий Ликвидатор, призванный уничтожить Империю. Чудовищное ликование частных собственников застает Ликвидатора на мраморном балконе. Ликвидатор произносит Речь. Смысл ее неясен. Но отчетливо слышно: "Свободная Россия", "Демократия" и, конечно, "Победа". Через мгновение они сливаются с трепещущими в тысячах рук триколорами. Люди в штатском волокут в специально предназначенную палатку выявленного в толпе провокатора. Танки смешиваются с людьми и становятся органичной частью ликующего пейзажа. Охрабревший в азарте Ликвидатор неумело карабкается на бронемашину. Его услужливо подталкивают в зад. Из общего славянского рева выделяется английская речь. Открывается булочная на Калининском проспекте и сигаретный киоск на Садовом. Толпа редеет. Пучеглазые галки дерутся за надкушенный пирожок с капустой.
  Облегчение и усталость. Примерив идеологию на вырост, убитые победой люди расползаются по своим семейным углам, чтобы продолжить в них угасающее веселье, забыться ненадолго... И снова увянуть в повседневных заботах, в жизненно важных мелочах, и никогда уж больше не вспоминать себя почти живыми.
  Занавес.
  
   * * *
  
  
  
  
   Прятки со злом
  
  Она беспощадна к поэтам! Вымазывай ее тонким слоем на черный бутерброд своей судьбы... Обручайся письмами с любовью Дмитриевной Менделеевой... Хрипи проклятья, задыхаясь от люэса в парижских антресолях... Кричи от ненависти к любимой Лилечке... Разозли Мартынова... Или - из окна... Или - шею, по пьяни... Она все равно будет беспощадна к поэтам.
  Он - Александр Поздняков.
  Она - известный поэт, автор трех книг стихотворении: "Строгая гармония", "Молния ударила в живое" и "Сверхзвуковая тишина". Член Союза Писателей России, полковник юстиции, подследственный ФСБ, бизнесмен, меценат.
  Годы пройдут, и они разойдутся там, где за каждым углом люди свободные плачут, смеются, в прятки играют со злом.
  Ничто... Ощущение власти, состояние успеха, обладание женщиной, официальное признание - ничто! Ведь однажды были написаны несколько незаконченных строк, через которые дышала в душу трепетная обнаженная поэзия...
  Он - Александр Поздняков.
  Она - жизнь.
  Все в порядке, все в полном порядке... Это просто счастливая смерть облизывает своими ласковыми языками того, кто получил пропуск в бессмертие, но замял его, приняв за трамвайный талон, а, значит - достался ей.
  Она любит респектабельных, дорого пахнущих мужчин.
  Не играйте с ней в прятки.
  Она беспощадна к поэтам. Она лжет всеми своими нежными языками... Она навязывает дружбу с положительными покойниками... Она объявляет друзей негодяями... Она шьет костюмы, которые хорошо сидят... Вымазывай ее жирно на свежий бисквит покоя... Будь последовательным и принципиальным... Флиртуй с ее картонными королевами... Прими ее фальшивые аскезы... Утоли раны... Не кури... Сколько там осталось...
  
   * * *
  
  
  
  
   Возле дома будет ад, возле ада будет сад
  
  Все на земле показывает либо ничтожество человека, либо милосердие бога.
  Позднее небо стягивается мягкими ремнями лучей, величественно рушащегося за ломаный горизонт, куда то в Кунцево, солнца. Тяжелая зеленая лапа густолистого карагача выметает подоконник, подчиняясь ленивым накатам юго-западного ветра. Далекий шум города.
  Полусон.
  И так часто бывает, когда энергичная жизнь не может дотянуться до человеческого тела, чтобы увлечь его в свою нарядную бездну мгновенных и бессмысленных событий, человеческий разум создает для себя иллюзию жизни - направленную мысль.
  Через несколько секунд девушка в шортах, в куртке "Lee" и в красной бейсболке с надписью "Ferrari", белокурая, как арийская Синдерелла, попытается взорвать себя на остановке маршрутного такси Љ 62.
  Что-то там не контачит...
  Из под полосатых зонтиков летнего кафе выбирается глуховатый ритм полузабытой группы "Supermax". Директор кафе, армянин Витя, с вымокшими на полрубашки подмышками, пробует снять на вечер засидевшуюся посетительницу. по виду - школьницу. Поджигает ей сигарету.
  Самоубийца нервничает. У нее два мобильных телефона: один она держит в руке, а другой закреплен на взрывном устройстве - в рюкзачке. И вот она пытается дозвониться туда, в бомбу... а у нее не получается. То ли связь в Москве не очень, то ли номер забыла...
  Карагач равномерно метет подоконник.
  И так часто случается, когда человек фантазирует себя наконечником каких-либо идей...
  Как же глупо и нелепо смотрится смерть, крадущаяся в дрязгах, в мелкой толчее, в трясущихся наманикюренных пальчиках психопатки, в тошнящей обыденности всего, что служит ей невольной декорацией, насмешкой над жизнью: надкусанный пирожок на асфальте, жирный армянин с блядующей выпускницей, плешивая псина, растянувшаяся под навесом чебуречной, плевки, окурки, фантики, уезжающая маршрутка, бейсболка "Ferrari"....
  Уже и небо застегнулось пуговицами первых звезд. Как будто из Ясенево выползла чахленькая и застенчивая луна. Праздный шум города. Листья в окне...
  Бог есть.
  
   * * *
  
  
  
   Стрелы для фортепиано
  
  Сереженька был полусумасшедшим, совершенно спившимся пианистом. Проживал он один, в двухкомнатной квартире, в районе метро "Аэропорт", не помню уже как называется эта улица: за памятником Тельману - налево.
  Сутками напролет гудели у него, сменяя друг дружку, местные алкаши, которых Сереженька даже не различал по имени и не узнавал внешне. И все у него в квартире было давно ими пропито: и двери, и кухонная раковина, и ветхие уже остатки мебели, и даже большая часть дубового паркета... Осталось одно только черное облупленное фортепиано с перевернутым пивным ящиком вместо стула.
  Случалось иногда итак, что забредали к нему в карнавальных запоях какие-то прежние, из завершившейся для него жизни, знакомцы: тоже с выпивкой, но уже из дорогих магазинов, поражая экстравагантным знакомством своих глумливых полусветских шлюх, раскрашенных и ебливых, которые, будто случайно, прикасались к Сереженьке то бедрами, то излапанными грудями, но он, кажется, уже ничего не чувствовал.
  Знакомцы, куражась, просили его сыграть что-нибудь, что угодно, все равно, "сбацать на свое усмотрение"... Сереженька улыбался идиотски и не мог спьяну выговорить слов отказа, бубнил что-то неразличимое себе под нос, ронял пустые бутылки с подоконника, пытаясь отвлечь внимание, но его упрашивали зло уже... и он обречено шаркал к инструменту, вздыхая, как приговоренная овца.
  Пьяный в сумеречный дрызг, садился мимо ящика, его поднимали за шкирку и снова усаживали, лили водку прямо в рот, и открывали крышку пианино, как крышку гроба, в который ему предстояло лечь...
  И Сереженька, провалив куда-то в бездну самого себя глаза, касался заляпанных блядями клавиш одной только рукой и... можно было сойти вместе с ним с ума, слушая, чувствуя все то, что слетало с молоточков, ударивших по струнам!
  В соседней комнате, на заблеванном полу, пыхтели пьяные мужики над такими же пьяными бабами... кряхтели, как упорные мартышки... звякали бутылочным горлышком о стаканы... посылали кого-то за водкой... и не знали, что их уже не было в живых.
  Тот старый воин музыки, истерзанный Орфей, оставшийся в одной лишь Сереженькиной руке, воскресал на мгновение, вытягивал клавишами ничтожные остатки света из этих, теперь уже совсем никчемных душ, улыбался блаженно, нанизывал на острие и запускал со струн, чтобы успеть предъявить эти нечастные клочки человеческого добра Создателю, чтоб слышавшие были спасены...
  И когда стрелы были уже далеко, далеко, там, где нет ни водки, ни блядей, где музыка только да исповедь... где всякая слеза перевешивает триллионы выкачанных баррелей, где горе смеется и молитва танцует, где лето и море, и свет... и стрелы уже сочтены в книге жизни... Сереженька, отняв руку, шатаясь и цепляясь за стены, спускался по лестничным маршам ко второму этажу, к соседской пепельнице из консервной банки, откуда выуживал наслюнявленные окурки, прятал их в зажатую ладонь и, прикуривая последний, все улыбался и улыбался, как дурачок.... Ничего из происходящего так и не понимая.
  
   * * *
  
  
  
  
   Свеча и кочерга
  
  В динамиках грохот, на улицах скрежет, зрачки расширены от дотошной детализации увиденного, в душе ощущение легко приобретенного блаженства. Надвигается NOVAЯ REALЬHOSTЬ.
  Иезуитский принцип - смешение религии и политики в кастрюле каждой среднестатистической кухарки. Нет ни добра, ни зла, а есть только понятия о добре и зле, которые можно и нужно истолковывать согласно с конкретной необходимостью.
  Неограниченная дозировка. Постоянный эксперимент. Непрекращающаяся экспансия незавершенных опытов. Вручение видимых атрибутов власти жаждущим власти. Демагогическое обоснование их притязаний. Побольше шоу! Простота поставленных задач и чудовищная вычурность их выполнения. Локализованный хаос. Побольше шоу!
  Наш прежний боженька гулял по скверикам со свечкой, а черт метался по Красной площади с кочергой. Уютно было, как на православном кладбище.
  Р-р-аз! И проявлена корявая харя всеобщего врага! То есть - отражение в
  искусно преломленном гардеробном зеркале. Иезуитский принцип. Если ежедневно, на протяжении длительного времени, видеть себя уродом и только уродом, то рано или поздно явится яростная и разрушительная ненависть к себе. Побольше шоу!
  Тогда - или бритвой по харе полоснуть! Или - в бандопартизанское формирование по истреблению приятнолицых.
  Наш прежний боженька, от интеллектуальной неспособности развиваться вертикально интенсивно и корпоративно, бесконечно и бессмысленно разверзался вширь... в дурную необъятность размахивающего кочергой черта, в удои и привесы, во всеобщую занятость, в кровавые колхозные драмы на тему - кто больше намолотит...
  Бродит боженька в подгузниках, рученьками свечечку от зевоты прикрывая... И черт - в алом пионерском галстуке, кочергой по голубям - в
  целкости упражняется. Идиллия.
  Была.
  Иезуитский принцип - если у вас не хватает ума для того, чтобы истолковать самих себя, обратитесь к специалисту, и он вам обязательно поможет.
  В динамиках все звуки мира - одновременно. В ночных небесах -ослепительные фейерверки. Побольше шоу! Зрачки расширены от визуального препарирования человеческих трупов, похожих на персонажей нубийских сказок. Душа начинает осознавать себя активной сексуальной единицей. Побольше шоу! Это первые ощущения завтрашнего пришествия NOVOI DUHOVNOSTI.
  
  А так все как обычно: вчерашний боженька размахивает свечкой на концерте Мадонны. Чертик с элегантной кочергой добился должности министра экономики.
  И если у нас опять не хватит ума истолковать самих себя, то мы непременно
  обратимся к специалисту и он нам, как всегда, обязательно поможет.
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
   Великая неподвижность
  
  Здесь шаманами пахнет и нефтью. Остальное - так себе - фон. Впившиеся в глаза декорации давно уже исчезнувшего племени. Обозначение оперативного пространства для воинственного духа. Дикая полуреальная игра, где важна не победа и даже не участие, а - отношение к этой игре.
  Кто бы ты ни был, отбившийся от фаланги лучник или вагоновожатый на линии Братцево-Сокол, или временно исполняющий обязанности верховного вождя, ты должен внятно в самом себе определить свое отношение к ПРЕДНАЧЕРТАННОМУ.
  Попробуй определить свое отношение к законам физики: "Я ненавижу ускорение свободного падения" или "Я сотрудничаю с гравитацией" или... На самом деле, ты просто подчиняешься им. И подчинение - та самая определяющая
  величина отношений.
  Это то, что лежит вне разума, вне знания.
  Знающий разум имеет возможности к сопротивлению. Причем само сопротивление зарождается спонтанно, как жизненноважная необходимость, как одежда зимой - тоже сопротивление ПРЕДНАЗНАЧЕННОМУ в этой
  климатической зоне.
  Но где заканчивается сопротивление? И где начинается НЕИЗБЕЖНОЕ?
  Я побывал в Ульяновске, Москве, Ленинграде, Нарве, Кохтла-Ярве, Таллине, Тарту, Риге, Шауляе, Вильнюсе, Каунасе, Твери, Торжке, Осташкове, Вышнем Волочке, Клину, Валдае, в Минске, Лиде, Борисове, Орше, Брянске, Молодечно, Туле, Белгороде, Орле, Смоленске, Полтаве, Сумах, Мелитополе, Джанкое, Харькове, в Киеве, Запорожье, Чернигове, Остре, Алуште, Ялте, Евпатории, Симферополе, Севастополе, Николаеве, Одессе, Краснодаре, Ростове-на-Дону, в Саранске, Волгограде, Воронеже, Новосибирске, Тюмени, Барнауле, Красноярске, Чите, Хабаровске, Николаевске-на-Амуре, еще не помню где, в Арсеньеве и в диком городке под названием Чумикан.
  И везде я встречал несчастных - сопротивлявшихся неизбежному. Я был налетчиком и контрабандистом, проходил по делу трех банд и играл в четырех рок-группах, был послушником Нило-Столобенского монастыря, выставлял свои картины в галереях, работал художником в школе, написал три книги стихов, четыре повести и не знаю сколько рассказов, сидел в пяти лагерях и в девятнадцати тюрьмах, пережил три бунта, торчал на баррикадах перед Белым домом, бродяжничал, работал в протокольной службе Минпросса СССР, был монтировщиком в театре Сатиры, сторожем на автостоянке, и употреблял все доступные в этой стране наркотики, спивался до фиолетовых чертей, трижды принудительно обследовался в сумасшедшем доме, признан вменяемым, потом признан судом особо опасным рецидивистом, издавал "самиздатовский" литературный журнал и разрабатывал программу для одного полуфашистского политического движения.
  И везде я видел только одно - возмущенное подчинение.
  Сама мысль о сопротивлении зарождается спонтанно, но ей предшествует обязательное осознание происходящего вокруг. Младенец чувствует зимний холод, но он не осознает пути к своему спасению и ГИБНЕТ. Более взрослый - одевается в теплое. Сопротивление - это защита, активный способ выжить.
  Но где заканчивается сопротивление и начинается судьба?
  И не является ли массовое сопротивление всего лишь фоном, декорацией к одной единственной, уже застывшей в неподвижности судьбе...
  Здесь шаманами пахнет и нефтью. Здесь осовело воцарилась единственная судьба больших и малых - Великая Неподвижность - неизбежное, которому сопротивляться необходимо и бессмысленно одновременно. И сытые подчиняются сытости, и нищие подчиняются возмущению, и жаждущие подчиняются жажде, и так было еще в Месопотамии, и летит по замкнутому кругу планета, и день пожирает ночь, и ничего иного не происходит, как у Екклесиаста, познавшего Неподвижность.
  И где заканчивается Неподвижность, и начинается жизнь... И что такое шаманские пляски... И что такое нефть... Может быть, это - чувственность, лежащая вне разума, вне знания.
  А знающий разум имеет возможность НЕ УЧАСТВОВАТЬ в этом.
  Только приберечь теплые вещи для наступающей зимы...
  
   * * *
  
  
  
  
  
   Хелтер скелтер
  
  Был бы рассудок, непременно бы лишился его в попытке переварить мешанину человеческой мысли. Ну, как тут не расщепиться на микровещества!
  
   Прудон первым начал: "Анархия!" Да что ж он, от себя это изрек? Как же, как же. Сидит Рабле, употребляет портвейн, записывает. Полулежит Дидро, вокруг - эмоциональные девицы прохаживаются, он глотком усугубляет и тоже пишет, мысль развивает. Да и чем ему еще заниматься. Невежество же вокруг. Хаос. Все в бесформенный клубок спуталось. Уильям Годвин очнулся, свою ниточку вытягивает - исследует политическую правду и ее влияние на общую нравственность и счастье. Ничего себе! Канун Великой Французской, а тут греческий стоик Зенон из векового мрака подкрадывается, об "инстинкте общественности" толкует. Природа, говорит, развила этот самый инстинкт в противовес эгоистическому инстинкту самосохранения. Самоубийц что ли готовит. Но Годвин начеку. Свое гнет: Анархия, анархия! Что-то вроде того, будто для торжества революции нам не мешало бы отделаться от своих верований в закон, власть, порядок, собственность и прочих суеверий, доставшихся нам от рабского прошлого. Сильно сказано! Только вот Фурье с Консидераном, да Маркс с Энгельсом такое вытворяют! Коммунистический манифест сочинять заканчивают. Надо же как-то свои претензии на власть обосновывать. И снова - все общее, коллективное, все - винтики... Но Макс Штирнер, он же Иоанн Каспар Шмидт, ответный удар готовит. Или предупреждающий, не поймешь уже: смерть коллективу, ура индивидуализму! Возрождает Штирнер человеческое Я, главенство отдельной личности проповедует. И приходит таки, приходит к проповеди а-морали, то есть отсутствию нравственности. Вот это по-нашему! Да здравствует сообщество анархистов! И тут же Веньямин Тэккер мысль развивает: если ты анархист, то для тебя существует только один принудительный закон - самому заниматься собственными делами. А раз так, то всякая, первая попавшаяся, отдельная личность или компания таких отдельных личностей имеют полнейшее право поступить, как им вздумается - даже все человечество себе подчинить, если, конечно сил на это хватит. Космос, в общем. Но что-то не связывается. Видно рабское еще придерживает. Только ведь меняется все. Герберт Спенсер шесть годков угрохал на построение синтетической философии. И что, выстроил? Выстроил. Родил, но мертвую. Чего-то не живется ей. Точнее, не приживается. Неизвестно почему. Хотя Буффон с Ламарком еще, когда утверждали, что все, ну абсолютно все изменяется под воздействием окружающей среды. Кто бы спорил. Но никак не получается демона этих изменений за хвост подцепить. Дарвин вроде бы ухватился - нащупал эволюцию... А Генри Мэн и Ковалевский даже умудрились эту эволюцию к человеческому роду пристегнуть... Да что толку. Знания ничего не объяснили. Ну поспорили Ланессан с Бюхнером о существовании в борьбе и существовании во взаимной симпатии. Вывод - борьба нужна для выживания, а симпатия развивает нравственность. Соединить не получается. По-настоящему соединить нет никакой возможности. Анархия провозглашает: у человечества один враг - государство. Эх, епископ Альбский... Ох, Джироламо Вида... И то правда - государство есть высшая несправедливость. Что с того? Первые анабаптисты о том же печалились. А вон ведь как вышло-то... Эх, Костомаров, Костомаров... Ох, Кропоткин князь...
  
   * * *
  
  
  
   Геополитика
  
   Стремительная готика и неподвижная Византия. Бурлящий Запад и полусонный Восток. Отточенные стрелы европейских соборов пронзают небо, рвутся прочь от вялотекущей истории, устремляют молниеносную мысль ввысь! Фауст. Восток расползается вширь: "Толстый - значит умный и богатый", "спите спокойно жители Багдада, Тегерана, Пекина, Оренбурга, Воронежа, Алма-Аты, Владивостока, Петрозаводска..." Нью-йоркские небоскребы - все подчинено интенсивному стремлению вверх, вверх! Выше! Еще выше!!! Но даже в новейших московских высотках не видно никакого стремления. Кажется, что это просто крепко утрамбованные вертикальные кучи мусора. Обломов, Иван- дурак на печи, Лев Мышкин. Экстенсивное разрастание вширь - много земли, необъятная территория, выйдешь из усадьбы: Ого-го-о-о!.. Неужели это все наше! Эй, холопы, - баньку, браги, да девку поядреней!.. Как будто бы нам не нужна голова, а нужно только туловище, туловище, туловище... Чугунные кулаки, каторжный труд, заслюнявленная библия, адаптированная к "моральному кодексу строителя коммунизма", трехлитровые банки с закрученными пупырчатыми огурчиками, граненый - как положено, тихое коммунальное спаривание, животная покорность.
  
   А наебнулась эта идиллия примерно так:
  
   Точной даты не помню, но где-то в первой половине шестидесятых годов двадцатого века журнал "Иностранная литература" опубликовал статью тогдашнего министра обороны США Роберта Макнамара о так называемой теории КОНВЕРГЕНЦИИ. Речь шла о том, что в принципе двухполярная модель мира, на которой настаивал СССР - идея вполне осуществимая. И на определенном историческом этапе развития два самых передовых государства планеты, независимо от их политического и общественного строя, то есть, как капитализм, так и социализм, способны будут поделить и подмять под себя все остальные государства. Но только при том условии, что экономическое развитие этих двух монстров будет синхронным. То есть и СССР, и США ни в чем не будут отставать друг от друга.
  
   Опубликование этой статьи положило начало гонке экономик, которую у нас ошибочно называли "гонкой вооружений". Помните - "догоним и перегоним!"
  
   Макнамара очень подробно изложил каким образом должен действовать Советский Союз, чтобы успешно противостоять Штатам по всем пунктам экономического развития. Открытым текстом говорилось, что в период мощного развития страны рычаги государственного управления должны быть переданы от политических идеологов в руки так называемых технократов, к ученым, которые могли бы применять сугубо научные методы в деле управления страной. Назывались имена Андрея Сахарова и Петра Капицы.
  
   Таким образом министр американской обороны не оставлял коммунистической системе ни малейшего шанса на выживание. Сами-то Штаты уже начали реализовывать этот план. И Советскому Союзу ничего не оставалось делать, как ввязаться в эту ГОНКУ ЭКОНОМИК. Гонку, которую СССР, при существующем тогда политическом устройстве, неминуемо должен был проиграть.
   И вот почему:
  
   Как известно, Коммунистическая Партия Советского Союза руководила абсолютно всеми процессами, происходившими в стране: начиная от того какой завод сколько должен был выпустить танков, галош и колбасы, и заканчивая рекомендациями к ебле - мужчина сверху, женщина снизу и никак иначе. Все должно было быть под отеческим контролем партии. И передача экономических рычагов технократам означала значительное сужение и последующую потерю власти. На что Политбюро, разумеется, пойти не могло.
  
   Но здесь-то и захлопывалась "Мышеловка". Американцы прекрасно понимали, что Союз ни при каких условиях добровольно не откажется от принципа партийной диктатуры. На этом и базировался их расчет.
  
   Американская экономика разгонялась по ИНТЕНСИВНОМУ принципу: свободная конкуренция с упором на высокотехнологическое производство. Их не волновала проблема безработицы, поскольку государство всемерно поддерживало и всесторонне защищало создание все новых и новых бизнес проектов, поощряя и наращивая конкуренцию. Так что рабочие места, сократившись на одном предприятии, тут же создавались в сотнях других сфер человеческой деятельности. Капитализм, как вулкан, подталкивал себя снизу. И какая бы фантастическая авантюра не зарождалась в его чреве - все шло на пользу экономике страны.
  
   Советский Союз разрастался ЭКСТЕНСИВНО. Расползался вширь. Плановая экономика не оставляла ни малейшего шанса для конкуренции. За спекулятивную торговлю сажали в тюрьму, а за операции с конвертируемой валютой расстреливали. Советские республики были скованы поистине "крепостной" экономической зависимостью. Руду добывали в Магадане, а сталезавод находился в Липецке. Так на практике осуществлялся "социалистический" принцип всеобщей трудовой занятости. И одна лишь знаменитая "Магнитка" была создана по системе самодостаточности: и сырье, и переработка, и готовый продукт - в одном месте. Но ее и строили тридцать лет... Казалось, в 1861 году Россия не отменила крепостное право, а просто модернизировала его. В XX веке это "крепостное право" легло в основу экономической модели СССР.
  
   Конкурировать в таких условиях со Штатами равнялось самоубийству. Но и отказаться от гонки Союз уже не мог, потому что никто его и не спрашивал. Таким образом Политбюро встало перед двумя вариантами самоубийства - медленным и быстрым. Выбрали медленный, по принципу товарища Сухова: "Лучше бы, конечно, помучиться". Понятно, что "помучиться" должен был народ, как водится на Руси. Наиболее дальновидные старались вырваться на Запад.
  
   Разумеется, что "теория конвергенции" была использована Штатами только для расстановки фигур на доске. С первым же ходом начал реализовываться совершенно другой замысел. А именно - "формула однополярного мира", известная как принцип ГЛОБАЛИЗАЦИИ.
  
   Так надвигался глобальный пиздец.
  
   В условиях межгосударственной экономической конкуренции советская плановая система едва могла обеспечить свой внутренний рынок самыми примитивными товарами и продовольствием "лишь бы не сдохнуть". Какие уж тут многоходовые комбинации... Какое экспортное влияние...
  
   Все производственные силы страны были немедленно брошены на вооружение. Не перегоним, так напугаем! Ставка на военное противостояние. Альтернатива NATO - Варшавский блок и страны СЭВ, связанные с СССР общей валютой - переводным рублем, стали рынком, куда Союз сбывал излишки вооружения, - до 20% от государственного заказа, что составило 15-18 миллиардов долларов. Такая структура насильственного экспорта позволяло хоть как-то удерживать бюджет страны от краха.
  
   Конечно, это чушь, когда говорят, что СССР поставлял свои военные технологии на внешний рынок чуть ли не бесплатно. Например, к одному "переданному" военному самолету поставлялось такое количество дополнительного оборудования и запасных частей, что за три года этот самолет окупался втрое. К тому же возврат получали не только деньгами, но и продовольствием, бытовыми товарами, разнообразным сырьем для нужд армии и прочим... Внутри-то страны ни черта уже не производилось, кроме сапог и ядерных боеголовок.
  
   Но за эти условные три года, "пока окупался боевой самолет", Штаты успевали сделать такой экономический рывок, что Союз все дальше в этой гонке скатывался в такой "назад", что уже все государственные деньги, до копеечки, вынужден был вбухивать в вооружение. Время полного и окончательного пиздеца приблизилось вплотную. Прилавки магазинов пустели. Наиболее чуткие и приближенные к распределению "народных благ" партдеятели принялись устраивать собственное финансовое будущее, с прозорливым прицелом на развал Союза. И в этот момент партия приняла роковое, но неизбежное решение - восполнять всевозрастающие экономические потери за счет продажи нефти за рубеж.
  
   Начался гибельный переход к сырьевой экономике. В голую советскую задницу вонзалась та самая "нефтяная игла".
  
   И когда капут Страны Советов стал не просто очевидным, но совсем уже "все уже!" - ЦК партии был вынужден издать "полукапиталлистический" указ о самостоятельности предприятии, кооперативном движении и хозрасчете.
  
   И затем, как контрольный выстрел, был выпущен указ о конверсии - о переходе оборонных предприятий на производство гражданской продукции, "товаров народного потребления".
  
   И тут уж предприятия начали рушиться по принципу цепкой реакции. Военные заводы наладили выпуск кастрюль и сковородок... Государство перестало заказывать продукцию. Кооперативы при оборонных предприятиях получили так называемую "вольную" - делать все, что угодно, лишь бы заполнить прилавки и уберечься от голодных бунтов... Высокотехнологичное вооружение больше не создавалось и не экспортировалось. Советский Союз окончательный поставил государственный бюджет в зависимость от экспорта нефти. Экономика, держащаяся на промышленности, рухнула.
   "Переводной рубль" потерял свой смысл в отсутствие товарооборота. И чтобы накачать коммунистический труп свежей валютой, в 1988 году выходит постановление правительства о переходе стран СЭВ на долларовые платежи.
  
   Воспользовавшись этим последним отчаянным шагом советского руководства, США в одночасье обвалили мировые цены на нефть до 13 долларов за баррель! И поскольку уже ничего, кроме нефти, не наполняло отечественный бюджет...
  
   СССР де-факто прекратил свое существование.
  
  
   И теперь, когда я смотрю на устремившиеся ввысь шпили готических соборов, на рвущиеся в космос небоскребы Америки, я понимаю, что историческая правда и закономерность сегодня на их стороне. Я понимаю, что Россия потеряла себя не в семнадцатом году и не в пятьдесят третьем, и не в девяносто первом, и не в двухтысячном... Россия подписала себе смертный приговор тогда, когда решила, не то сослепу, не то спьяну, навеки побрататься кровью с разлагающейся дикой Ордой, и позаимствовать у татарина сотоварищи - башкирца, чувашенина и черемиса - жестокий страх и тупую ненависть к Западной Европе... И пустив под лед Чудского озера немецких рыцарей, мы могли войти в Европу победителями и породниться с ней, и встать в один ряд... Но такие "независимые" приползли мы к ханским шатрам, выклянчили дружбу, и кроме хамства, чванства и самодовольной тупости ничему у тех шатров не выучились...
  
   А ведь был шанс. И не раз. И теперь еще есть...
  
   Жаль только, что...
  
   Да уж...
  
   * * *
  
  
  
  
  
   А ЛЯ РЮС
  
   На другой день после коронации разочарованный Наполеон сказал адмиралу Декрэ:
  
   - Я слишком поздно явился на свет; нельзя больше сделать ничего великого. Моя карьера блестяща, я не отрицаю; мне удалось пробить себе прекрасную дорогу. Но какая разница с античным миром! Взгляните на Александра Македонского: когда он, после завоевания Азии объявил себя сыном Зевса, то кроме Олимпиады, которая знала, чего ей держаться, кроме Аристотеля да нескольких афинских педантов, весь Восток поверил ему. Ну, а если бы я вздумал провозгласить себя сегодня сыном Отца Всевышнего и заявил бы, что хочу Ему воздать хвалу и благодарение за такое звание, так не нашлось бы ни одной торговки, которая бы не высмеяла бы меня в глаза при первом же моем появлении. Народы слишком просвещены в наше время: нечего больше делать!
  
   Высокое, однако, мнение о собственных подданных!
  
   По всей видимости, император Франции очень хотел остаться последним героем в истории человечества. Но для того, чтобы стать последним, ему пришлось бы завершить историю - истребить все это самое человечество. Но тогда некому будет чествовать имя героя... А ведь в чествовании и заложен весь смысл величия. Миф разрастется в следующих поколениях, где тоже обязательно появятся свои идолы, может быть более крупные. Разочарование. Декаданс...
  
   Иисус из Назарета явил миру иной путь к величию - духовный протест и принесение себя в жертву за убеждения. Мучительная публичная смерть - как неопровержимое подтверждение великого протестного презрения.
  
   Иисус был первым, как Юрий Гагарин, поэтому все последующие подражания приносили все увеличивающуюся славу лишь ему одному, первому.
  
   Это был тот редкий исторический случай, когда жертва уничтожила своего палача. И когда мы говорим: Понтий Пилат, Анна, Каиафа - память в первую очередь предоставляет нам образ Иисуса.
  
   Но все же чаще, много чаще, прославляются палачи, истребившие тысячи и миллионы почти безымянных жертв во имя прихоти. Жертвы почти безымянны, потому что всякое упоминание их личных имен добавляет еще один штрих, еще одну грань, к увековечиванию имени их палача. И чем еще может быть написан портрет убийцы, как не кровью его жертв...
  
   Причем здесь Россия?
  
   Ближний Восток и Северная Африка дали миру начала систематической истории, выявили ее нить. Индия предоставила человечеству первую гуманистическую религию - буддизм. Китай заложил основу империям будущего. Персия стала первым монотеистическим государством. Дикие германские племена отвоевали историческое пространство для белой расы.
  
   Олимпийская Греция подвела окончательную черту под Древним миром и зачала Римскую Республику. Римляне положили начало свободомыслию, вылившемуся, в конце концов, во Французскую революцию. Испания и Португалия открыли Америку. Монголо-китайская орда смешала тысячи племен и культур. Британия породила капитализм. Соединенные Штаты разрушили представление об "обособленности" государств и на наших глазах создают новую модель наднациональных и внегосударственных отношений...
  
   И только Россия не дала развитию мира ничего, кроме плеяды властвующих извергов и чудовищных палачей собственного народа. Таков наш главный и может быть единственный вклад в общечеловеческую историю. Нам нечего вспомнить, кроме бунтов, репрессий и не доведенных до логического завершения войн.
  
   Ну и конечно же! Мы первыми отлетели от земли на несколько десятков километров! Большое дело... На пару дней определили конкурентов.
  
   Вот и получается, что все самое лучшее, что у нас есть - это Менделеев со своей таблицей. А остальное - палачи, палачи, палачи, палачи...
  
   Мы непрерывно пребываем в состоянии смертника - приговоренного к высшей мере. Именно поэтому весь горизонт нашего существования ограничивается сегодняшним днем. Каждый новый российский палач старается превзойти предшественника в изощренности издевательств. Мы знаем об этом и оттого питаем отвращение к любой власти... И в то же время - исцеловываем ее кровавые сапоги, в надежде вымолить еще один день жизни. И ненавидя себя за это, сами становимся маленькими палачами над тем, куда распространяется наша властишка. Мы - рабы. Поэтому тяготеем к стихийным токовищам, к холуйскому хамству, к насилию над меньшинством и к стадным инстинктам.
  
   Из русских болот не вышло ни одной мысли, достойной исторического масштаба. Наша философия - покорные размышления осужденного об утренней казни. Но обычно мы не доживаем даже до утра - нас расстреливают по ночам.
  
   И даже в Иисусе нами почитаема Овца, а не Воин Духа.
  
   Разочарование. Декаданс. Народы слишком просвещены насчет нас: нечего больше делать... кроме как объявить себя народом - богоносцем... В белом венчике из роз... На посмешище французским торговкам. Коровник. А ля рюс.
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
   Мгновенная вечность
  
   Поэзия во всем: в хаосе звуков, окружающих нас, в движении звезд ночного небосвода, в трамвайных линиях, в капающем кране, в размытой тени, отраженной в витрине, в коротком боковом ударе Роя Джонса, в конверте без обратного адреса, в молчании, в труде, в мыслях о смерти и том, что приготовит женщина на ужин, в палых листьях, в мести, в ожидании и в оружии, где нет ни одной лишней детали, где все подчинено единственной цели...
  
   Поэзия в природе бессистемна, как любая другая, растворенная во всем сразу стихия, как электричество, возникающее от столкновения нескольких сил и в то же время подчиненное точно определенным законом. Поэзия еще тоньше, еще неуловимее, еще сложней. Но подчинивший ее, получает в свое распоряжение такой силы яд, перед которым всякое сопротивление обречено. Как всякое временное обречено пред вечностью.
  
   Поэзия и есть Мгновенная Вечность.
  
   Законы поэтического стихосложения - лишь одна из ее многочисленных форм. Стихотворение - это таблица умножения. Элементарные основы колдовства. Простейшие химические соединения. Девственный поцелуй. Стихи всего лишь вводят нас в тот мир, где нам предстоит двигаться в одиночестве, по тропам, где нет следов и направлений, где путеводные знаки ничего не значат, кроме того, что они, эти знаки, так же как мы - существуют сами по себе...
  
   Это опасная наука! Она разрушает и сводит с ума своих магов, тех, кто неосторожно прикасается к ее отравленной коже, кто жаждет обладать ею... Кто спешит опередит предначертанную ему судьбу, кто уже оставил механический мир, слишком рано шагнул в пропасть...
  
   К поэзии нужно прикасаться осторожно, как к дремлющей пантере-убийце, как к женщине... Чувствовать каждое свое движение. Быть готовым и сразиться, и погибнуть. И лучше пройти чуть дальше по поверхности жизни, отойти; пробуждая стихию лишь тогда, когда расстояние между вами не позволит осколкам встревоженной вечности вонзиться в сердце. Иначе нарастающая волна музыки и ужаса расколотит хрупкий разум о стены несоответствия переживаний с их умственным восприятием! Сколько таких неосторожных погибло за письменными столами, под гнетом многотонных изданий материализованного безумия. Поэзия - это то, что убивает. Поэт - это тот, кто убит.
  
   Живое не имеет названия. Обобщение совершается над трупом, когда покойному больше нечего сказать.
  
   И мы, шаг за шагом, в тишине вечной тьмы, познаем суть вещей и явлений, приближаясь к совершенству, приближаясь к смерти, потому что мы охотники за смертью, потому что смерть - это и есть то мгновение, которое приведет нас в ту вечность, в которой застанет нас здесь, на земле... пьяных и безбожных... в ту вечность, что придумана нами здесь, на земле, с проститутками и перестрелками... здесь, на земле... как короткий боковой Роя Джонса - Рай! Поэзия - это выбор смерти.
  
  Высокие материи
  
   Разговаривают двое.
  
   - Ты читал книгу "Мастер и Маргарита"?
   - Нет.
   - Вот правильно. И не читай!
   - Почему?
   - Это такая книга... Тот, кто ее до конца дочитывает, сто процентов с ума сходит.
   - А сам-то ты читал?
   - Даже не открывал. Что я, дурак!
  
   Всякое открытие обогащает человека. Будь то открытие неведомой ранее земли отчаянным мореплавателем или открытие новой формы взаимодействия элементов, сделанное упорным и талантливым физиком, или же открытие глубин человеческой души и стихий, бушующих в этих глубинах, проступивших из под пера литературного мастера. Всякое открытие обогащает человека, несет знание и, следовательно, делает человека сильного еще сильнее.
  
   Неразумно разделять открытия на отрицательные и положительные. Мы протягиваем руку во тьму неизвестного и извлекаем оттуда лишь малую часть некоего вполне самодостаточного явления. Можно ли судить о целом по его незначительной и только одной части...Но все сущее пытается человек примерить под себя, отыскать в нем пользу или вред. Наше отношение, наши собственные пороки и добродетели придают открытию тот вектор, тот твердый акцент, с которым оно навсегда приговаривается к жизни в области нашего применения. И чаще всего, во всем, что окружает нас, мы склонны замечать лишь собственные отражения. И только умнейшие из нас способны приблизиться к неведомому так осторожно и с такой стороны, чтобы даже краем собственной тени не затмить объект изучения. Так умнейшие познают сущность вещей.
  
   Вот только, до обидного редко случается, чтобы открывший и познавший оказывались одним и тем же лицом. Как девушка - в порыве страсти отдается искателю романтических приключений, плененная его дерзостью, но разумный быт предпочитает устраивать с расчетливым господином. И как редко столь противоположные черты характера могут ужиться в одном человеке, если вообще такое встречается.
  
   Собственное говоря, открытие - это постановка вопроса, иногда - его частичная, поверхностная колонизация. Но история почти не знает случаев, когда конкистадор был бы одновременно еще и тончайшим исследователем. Каждому свое.
  
   Искусство вообще и литература в частности выполняют в этом мире роль первооткрывателей в беспредельном океане человеческих помыслов и дерзаний. Это отнюдь не означает, что всякий художник, подобно Христофору Колумбу, способен найти в себе столько сил и убежденности, чтобы отправиться, рискуя жизнью, в никуда, и причалить-таки к побережью неизведанного, и, главное, предъявить материальные свидетельства своего открытия. Конечно, таких художников единицы и все они, как жемчужины, учтены историей. Конечно, большинство плещется на мелководье, вылавливает наметенные прибоем диковинные предметы, составляет по ним предположения и, тем самым, подготовляет почву для больших мореплавателей. И поистине велик тот, кто воздает должное кровопролитному труду этого "незначительного большинства"!
  
   Но ведь и те, малые, лишь потому совершают свои поступки, что они тоже уверены в собственной причастности к великому, оттого и убеждены в необходимости своего творческого поиска. Тот, кто разубеждает художника в его "гениальности" - совершает самое гнусное преступление против цивилизации. Вообще, чувство великого отсутствует лишь у смирившихся со своим полуживотным состоянием рабов. Ведь всякий раб, в первую очередь - раб самого себя подлого, а уж затем всего того, чем он оправдывает свое собственное рабство. Оставим их.
  
   Так вот, художник и особенно художник мысли, выраженной словом, строит свой шаткий парусник из всего, что попадается ему под руку, из тех мелочей, которые окружают его в повседневной жизни, каждое мгновение. И масштаб его плавания напрямую зависит от тех выводов, которые сделает он, просто глядя в приоткрытое осеннее окно... Кто-то, за тысячи лет до него, увидел на круглой Луне изгиб земной тени и предположил, что Земля тоже круглая... Такое предположение мог сделать тоже только художник. Но справедливо большей славы достиг тот, кто дерзнул проверить предположение ценой собственной жизни! Это для них, прошедших вечно бушующий Мыс Горн, существует на карте Мыс Доброй Надежды. Нет, такая смелость не происходит от разума. Такая смелость бывает только врожденной. Такая смелость - печать избранных.
  
   Ими, для них и про них написаны лучшие книги!
  
   В принципе, каждый из нас способен научиться излагать свои мысли в письменной форме. Для этого нужно только усердие. Но далеко не каждый обладает смелостью создать историю о Странствующем Рыцаре. Для этого нужно самому являться таковым. И некоторые из нас способны с утра до вечера прилежно бороздить литературное мелководье, описывая свои прибрежные ощущения, но кто бы рискнул безумием отправиться по следам Заратустры! И Антон Чехов не умел строить двухсотпушечные фрегаты, но в нем достало мужества отправиться на хрупкой фелюге в обывательскую бездну и описать свои предсмертные ощущения во всей их безысходной глубине: пошлость рационального лакея, пресмыкающегося в навозной жиже своих похотей и прихотей, гадливо ухмыляющегося и облизывающегося на несчастную богиню, созданную для поэзии, но отданную лакею в истязание и надругательство такими же одуревшими и ожиревшими лакеями... "Мисюсь, где ты?"
  
   Будь проклят их мир!..
  
   Будет корявый смешок и чванливое непонимание, будет холуйское презрение и слабоумная ненависть, будет поражение. Но первая проигранная битва стоит того, чтобы научиться побеждать даже отступая. Слепцы обвиняют художника то в трусости, то в подлости, но, скажите, дошел бы Колумб до Вест-Индии, если бы ввязался во всякие блошиные бои за чьи то сиюминутные интересы! Для человека твердого действия, всякая случайность, как и всякое оскорбление, складываются в копилку общего успеха. Он движется в бесконечность, оттого что он смел, что не опустился до индустрии развлечений, что просто отчалил от постылого берега... Течение судьбы обязательно вынесет, чтобы окончательно погубить, но ведь смерть - удел всякого тела. Но бессмертие - удел безумцев, отвергнутых миром бытовых проблем... Безумцев, видевших как сгущалась тьма над проклятым Ершалаимом и как в плаще с кроваво-красным подбоем сидел майской ночью на Патриарших прудах всадник Понтий Пилат.
  
   Проклятье...
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
   Гардарика
  
   Только стоять на Крымском мосту, облокотившись на парапет, курить, стряхивать пепел в асфальтовую рябь Москва-реки, глазеть на бронзового идола, на красные цеха кондитерской фабрики за ним, на бетонный саркофаг художественной галереи справа, на утопающую в зелени маковку церквушки перед "Президент-отелем", курить и верить, что душа моя растворится в этом диком городе, в этой земле, которую я люблю превыше всего, что создано природой и человеческим безумием в мире этом...
  
   Я - наследник древней Гардарики, как называл эти земли конунг Олав Трюггвасон. Ветры древней Руси - мои ветры. Они несут с собой шепот ушедших тысячелетий, запах новорожденных трав, пробившихся на волжском утесе, в подножии Игнача-креста... Ветры живут очень долго, дольше камней, поэтому многое помнят, складывают молитвы из своей памяти и поют их, и я слышу эти протяжные, как русские дороги, песни, и понимаю значение каждого символа, пропетого в них.
  
   Москва, Моква, Мокша, Древнерусский Рай - последняя столица исчезнувшей из атласов Гардарики, Руси, сложившейся из нескольких сотен деревень, боевых застав и осторожных выселок вокруг средневековых крепостных стен Кремля.
  
   История моего народа - это история беспрерывной войны, чаще всего войны междоусобной или гражданской, с тех пор, как мы узнали слово "граждане" - граждане - горожане. Нас совершенно не интересуют окружающие Гардарику страны и народы, их мысли и действия, их культура, их отношение к нам.
  
   Мы вспоминаем об их существовании только тогда, когда собираемся напасть на них. И хотя у нас все время идет война, среди моего народа крайне мало, почти нет, хороших воинов. И какими качествами должен обладать человек, и что человек должен совершить, чтобы его признали Воином там, где каждый воюет с каждым... И нам неведомо житейское состояние "созидательного мира", при котором расцветает изящное искусство и наука действует во благо обывателя - изобретает вещественный комфорт. Нет... Это не про нас. У нас страна - военный лагерь, оружие - чтоб разорвало на куски с первого попадания... Все - для войны в режиме реального времени.
  
   Беспрерывная и по сути бессмысленная бойня омертвила наши души и выжгла чувства. Вследствие этого мы истерично сентиментальны. Смерть слишком обычна, истории о ней вульгарны... Лица мертвых смешаны с лицами тех, кто вот-вот должен умереть, и кажется, что все это вместе - одна гигантская физиономия народа, отрешенного от мира сего.
  
   Мы чересчур суеверны. Мы придаем особенное значение многим мелочам, каждой разбитой чашке, всякому случайному вскрику перепуганной птицы. Конечно... ведь - война! Не крадущийся ли вражеский лазутчик спугнул неосторожным движением помоешных голубей...
  
   И мы непобедимы, как интернет. И как можно победить то, чего не существует в реальности? А нас давно уже нет на этом свете. И только миф о нас вселяется в кроткие души поселенцев на берегах Волги и Москвы-реки, и уже их руками продолжает убивать и грабить, убивать и грабить... Наследовать традиции "вольных людей", летописных бродников, будущих казаков, несомненно православных христиан, что жили грабежом и целовали крест Мстиславу и тут же, при Калке, во главе со своим атаманом Плоскиной предали киевского князя... И отбирать чужих жен и насильно наслаждаться ими и, насладившись, обменивать их в иезуитских борделях на толедские клинки и на протестантские нефтедоллары.
  
   И я - тоже миф.
  
   Только стоять поздним августовским вечером в Кривоколенном переулке, целовать славянку, прижимая ее к крошащимся камням трехсотлетней стены Меньшиковой башни, шептать ей о любви, которая навеки отдана Древнерусскому Раю - Мокше, Москве, и снова целовать мягкие девичьи губы и слышать далекие ночные шаги, и стук оконных рам, и ожидать удара в спину...
  
   * * *
  
  
  
  
   Анархонацинаркоурлопанк
  
  
   Обобщение, которым является первитиновое просветление, все равно не дает никакого практического ответа... Оно просто снимает некоторые лишние вопросы.
  
   Вы тысячу раз проходили мимо этого потрескавшегося дома на бывшей улице Герцена и не знали, да и зачем... что во дворе его стоит песочница с резными деревянными зверюгами по краям и плетеным аистом слева, а за песочницей - еще один перекошенный гаражами дворик, с деревянной скрипучей дверью черного хода. На этой крошащейся лестнице я и ночую, когда не успеваю доковылять до закрытия метро. Денег на такси у меня никогда не было.
  
   После того, как сдох от героинового передоза мой друг Ванька Косов по прозвищу "Помидоров", я стал заморачиваться над смыслом собственной жизни...
  
   Нет в ней никакого смысла, как в истинном произведении искусства, сказал бы тоже уже давно сдохший Кант, встречая моего друга Ваньку на Том свете или в Садике души, или как там у них вся эта богадельня называется, черт...
  
  Ибо... Когда мне в башку прокрадываются вот такие "ибо", я воображаю себе съежившегося на корточках Солженицына, с всклокоченной бороденкой, с воздвигнутым в небеса корявым перстом и глаголющего: "Ибо смысл, окончательную цель, сверхзадачу имеет одна лишь рекламная компания гандонов visit!"
  
  Пойти, что ли, антиглобалиста какого-нибудь отхуячить...
  
  Душа смотрит на подверженные гибели вещи, как на исчезающие и даже уже исчезнувшие, ужасается при мысли об уничтожении всего ей самого дорогого, ею любимого и лелеемого и начинает видеть, что все в мире ничто: небо, земля, ум, тело, родители, друзья, враги, блага, бедность, процветание, здоровье, болезнь и сама жизнь.
  
  Душа начинает удивляться ослеплению, в котором жила раньше, и это удивление приносит ей спасительное волнение: она понимает, что, несмотря на количество и авторитет людей, живущих по мирским правилам и основывающих свое благополучие на золоте, науке, почете и подобных вещах, любые блага теряются со смертью, а потому не являются подлинными, бля...
  
  Вы тысячи раз проходили мимо меня, валяющегося на отшлифованной подошвами заезжих зевак арбатской брусчатке, прямо напротив мучительно-серых колонн театра Вахтангова. Из кармана моей драной куртки с надписью "Swans" торчало надколотое горлышко водочной бутылки, а правая штанина была прожжена в нескольких местах свалившимися угольками узбекской анаши...
  
  Нам нет никакого дела друг до друга.
  
  И это - счастье.
  Я просплю перед вами какую-то часть своей настоящей жизни, вписываясь в шалый пейзаж этой местности, подобно малому стеклышку витражной мозаики уличного храма Всех Пустых... А потом побреду к вечно пьяной арбатской площади, тускло освещенной лысыми окнами милитаристского главка, стукнусь о закрытые двери метро... сверну направо...
  
  К Никитскому...
  
  Где наберу полные карманы жирных, еще хранящих тепло ваших губ и душ, фильтрованных окурков...
  
  Дворами, где гвоздь - Шарапов прощался с воскресшим сержантом Синичкиной, мимо помоешных посольств, доволокусь до бывшей улицы Герцена, как ее теперь, черт...
  
  Обобщение, являющееся обязательным условием полуночного похмелья, все равно не приносит индивиду никакого практического решения, способного прояснить смысл короткой жизни моего сдохшего на игле друга Ваньки Помидорова... Оно лишь снимает вопрос о ночлеге.
  
  Плевал я на ваш мир.
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
   И все
  
   За одиноким столиком ресторана при Доме литераторов, в полном одиночестве и в сумбурной грусти сидел обыкновенный русский поэт Николай Рубцов. Как водится, он был глубоко нетрезв. Бобриковое пальто его и мохеровый, удручающе-красный шарф были наброшены прямо на голое тело. Из левого кармана его верхней, но в данном случае, не считая конечно обвислых брюк и сбитых штиблет, его единственной одежды торчала початая бутылка водки "Экстра". Из правого высовывался павлиний ворох исписанных стихами листов.
   Время от времени поэт извлекал из обвисшего кармана упомянутую поллитру, плескал до краев в подставленную рюмашку с золотистой окаемкой, усугублял, отправлял сосуд на прежнее место и, чуть прищурясь, продолжал одинокое свое наблюдение за высокохудожественными посетителями этого уникального литературного заповедника. Скупо сочились электрические торшеры.
   Неожиданно - как же еще - за столик поэта, видимо просто по причине свободного места, подсел неизвестный. Скорее всего, тоже - литератор. Заказал себе графинчик "Посольской" и бефстроганов в две полоски, декорированный рассеченным вдоль соленым огурчиком с крупными семенами. Рубцов потянулся к карману... Выпили не знакомясь и стало быть не чокаясь.
  
   - Посмотри, - заговорил вдруг поэт, обращаясь к незнакомцу, - видишь, как много в этом зале людей... как много... И каждый из них, посмотри, каждый из них думает, что он гений... Что именно он - гений!
  
   Рубцов снова обратился к содержимому своего вместительного кармана, снова наполнил, снова усугубил... И, как только обжигающая жидкость достигла пункта своего естественного назначения - подударила как говорится по залитым уже шарам, поэт завершил пред озадаченным незнакомцем вырвавшуюся из тайников души мысль.
  
   - И вот, каждый из них, думая, что именно он гений, не знает самого главного... Никто из них, - поэт обвел узловатым пальцем всех присутствующих, - никто даже не догадывается, что среди них есть только один гений... Один! И это - я.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"