Ханжин Андрей Владимирович : другие произведения.

Гад Блэс Раша

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  

Действующие лица:

  
  
   Андрюлик - бомж. Босой. Сильно поношенные спортивные штаны. Эсэсовский китель на голое тело. Черные круглые очки. Прическа а ля Сид Вишес.
  
   Господин
   Гуттен - милицейские брюки с генеральскими лампасами (галифе). Яловые сапоги. Белая майка с лямочками. На шее бинокль. На голове "золотая" корона. В руках красная папка, с которой он никогда не расстается.
  
   Скинхед - молодой человек. Лысый. Спартаковская футболка с фамилией "Жедер". Шорты. Большие армейские ботинки (берцы).
  
  
   Муза - девушка. На голове венчик - флердоранж. Трусики-веревочки. "Греческие" сандалии с высоким ремешком. Более на девушке ничего нет. Практически обнаженная.
  
  
   Арестант - мужчина лет сорока. Худой. В полосатой робе. На левой руке болтаются наручники. Поверх робы бросающийся в глаза крест.
  
   Собака - собака.
  
  
  
  
  
  
   Сцена - огромный задник, на котором изображена карта России со
   Схематическими линиями нефте-газопроводов.
  
  
  
   На сцене: мусорный бак, фортепиано, в левом углу - фонарь, в правом - виселица, в петле болтается букет цветов.
  
   Предметы, на которых можно сидеть и лежать.
  
   Прочие декорации на усмотрение Постановщика.
  
  
   Динамика пьесы, движение актеров, сценические манипуляции, освещение, музыка - определяется Постановщиком.
  
  
  
   Под фонарем стоит фортепиано. На сцене темно. Только фонарь освещает фортепиано и стоящую возле клавиш Музу. Наигрывает одной рукой "Собачий вальс".
  
   Появляется Андрюлик. Копается в мусорном баке. Выуживает из бака разные предметы, рассматривает и забрасывает за кулисы. Время от времени раздраженно поглядывает на Музу. Наконец достает из бака большую пластиковую бутылку. Муза продолжает играть. Андрюлик швыряет в нее какой-то банкой. Муза уворачивается. Мелодия прекращается.
  
  
   Андрюлик:
  
   Листаю сны и осени не надо
   Рыдать дождем над рукописью дня.
   Бокал вина - вот лучшая награда
   Из тех, что удостоили меня
  
   И пусть глядят в пустое небо лужи,
   Где та же отражается вода.
   Бокал вина - вот тот, кому я нужен,
   Единственный, кто верен мне до дна.
  
   Ему ль не знать о том, как лист последний -
   Ничтожный флаг - держался на ветру.
   Бокал вина - вот страшный собеседник.
   Беседа завершится - я умру.
  
   Несколько секунд Муза смотрит на Андрюлика. Затем начинает наигрывать лирическую мелодию.
   Входит господин Гуттен. Обеими руками нажимает на клавиши. Раздается громкий звук. Муза испуганно отбегает. Гуттен рассматривает ее фигуру. Хохочет. При этом папку он держит в зубах. Возвращает папку в руки.
  
   Гуттен:
  
   Ничего... Ничего... Ничего святого.
   Только оттепель по стенам - головная боль.
   Ни страданий, ни надежд, ни пустой измены...
   Сигареты, слякоть, город, на ботинках соль.
  
   Это время... Это время между сном и смертью.
   Между бешенством и страхом - глухота стены.
   Начинается сначала... Давит поршень сердца,
   И вращается рывками колесо земли.
  
   Ничего... Ничего... Ничего не будет.
   Только капли по железу хлюпая скользят.
   Только бродят словно кошки по квартирам люди,
   Для которых в этой жизни ничего нельзя.
  
   С тем и встречу... С тем и встречу вечное - святое.
   Постучу об подоконник пепельницей снов.
   Брошу жить и пить и снова захлебнусь в запое -
   В чтенье ценников и прочих жизненных основ.
  
  
   Растроганная Муза приближается к Гуттену. Снимает корону. Утешительно гладит по голове. Водружает корону на место.
  
   Андрюлик допивает содержимое бутылки и забрасывает ее за кулисы. Оборачивается к Гуттену.
  
  
   Андрюлик:
  
   К нам иногда заходят люди,
   Которых лучше бы не знать.
   Их бог спесив, их путь нетруден,
   Им есть о чем всегда сказать.
   У них на все известны цены,
   На жизнь рассчитаны года.
   Они являются мгновенно
   И не уходят никогда.
  
  
   Гуттен подходит к Андрюлику и встает перед ним.
  
  
   Гуттен:
  
   Все кончено. Давайте наслаждаться
   Портвейном слез в тепле сгоревших душ.
   Давайте танцевать. Пусть нашим танцам
   Капеллы подвывают диких стуж.
  
   Пусть псы сторожевые сносят кости
   Прочтенных книг диванным седокам.
   Скажите, отчего при страшной злости,
   Так обреченность ваша коротка?
  
   Давайте отпевать былую вечность
   Рыданием расстроенных гитар,
   И не спеша, как в рай, брести под вечер
   На Гоголевский, черт возьми, бульвар!
  
   Все кончено. Механика событий
   Сточила часовую шестерню.
   Потомки пусть распутывают нити
   И душат нашей музыки змею.
  
   Давайте погибать на дне рожденья,
   Под хохот недоверчивых подруг.
   Все кончено. Теперь лишь сновиденья
   В хронометрах отщелкивают круг.
  
  
  
  
   Жесткое танго. Гуттен танцует с Музой.
  
   Андрюлик:
  
   Можно тенью плясать на кремлевской стене,
   В португальском вине свою рожу топить.
   Можно фиксами слов из луженых монет
   Перегрызть пуповины кровавую нить.
  
   Можно резать овец на руках у Христа,
   Изощряясь в цитатах казенным шутом.
   Можно встать на посту и не сняться с поста,
   Накарябав доносов бухгалтерский том.
  
   Или солнца пузырь запинать в лопухи,
   Хохоча, вечной ночи рубить антрацит.
   Можно женщину бить и царапать стихи...
   И сводить, подыхая, с концами концы.
  
  
  
   Андрюлик направляется к мусорному баку. В это время на сцене появляется Скинхед. Муза прячется за спину Гуттена. Андрюлик сигает в бак. Скинхед бьет ногой по баку.
  
   Звучит композиция группы "Лайбах" - "Лайф из лайф" (на немецком языке).
  
  
  
   Скинхед:
  
   Мы возвращались в Вавилон.
   Шел мелкий дождь, чернели крыши.
   Колоколов тяжелый звон
   Был в типовых предместьях слышен.
  
   Мы возвращались налегке:
   Ни зла, ни веры, ни надежды.
   Лишь пара пачек сигарет,
   Да башмаков кирзовый скрежет.
  
   Рыдали псы. Смеялись львы
   На гробовых гранитных тумбах.
   Проспектов скрещенные швы
   Гноились розами на клумбах.
  
   Смещенье лиц, скольженье фраз,
   Дробленье вечности на граммы.
   Мы возвращались, чтобы нас
   Сожрали заживо рекламы.
  
   Мы возвращались, чтобы пасть.
   Слепых деревьев гасли свечи.
   Неслись машины через пасть
   В больную печень Междуречья.
  
   Мы возвращались за судьбой,
   Чтоб отравить безлюдьем сердце.
   Бил мелкий дождь по мостовой.
   В аду витрин плясали черти.
  
   Столица мертвых деревень,
   Без боя сдавшаяся Троя,
   Где божествами правит лень
   И театральный труп героя.
  
   О хищный нищий - Вавилон!
   Подмостки оперного плача.
   Мы возвращались, чтобы он
   Хоть нашей смертью стал богаче.
  
  
  
   Гуттен рассматривает Скинхеда в бинокль. Андрюлик осторожно высовывается из бака.
  
  
  
   Андрюлик:
  
   Начать бы жизнь не самого начала...
  
  
  
   Скинхед ударяет ногой по баку. Андрюлик скрывается в баке. Затем снова появляется.
  
   Андрюлик:
  
   А с места, где расходятся пути...
  
  
  
   Скинхед снова бьет по баку. Андрюлик снова прячется. Голос Андрюлика доносится из бака. Самого его не видно.
  
   Андрюлик:
  
   Единственных друзей. Где промолчала
   Душа, не смея гибель отвести.
  
   Огонь горит. Дрожащая лучина
   От затяжных смеркается дождей.
   Так день за днем, причина за причиной,
   Проходит время выживших людей.
  
   Начать бы жизнь с безумного запоя!
   Спалить себя как бабочку в костре...
   Огонь горит. В квартире стонет воин,
   Сломавший меч на письменном столе.
  
   Огонь горит. Огня все время мало.
   Дождь растворился в лужах этих мест.
   Начать бы жизнь не с самого начала,
   А с выбора религий и невест.
  
  
  
   На последней строфе Андрюлик поднимается из бака. В руках у него зажженная свеча. Выбирается на сцену. С горящей свечой направляется к Музе.
  
  
   Гуттен:
  
   Однажды выйдешь - пусто впереди.
   Февральский танец ставит балетмейстер
   На уличных подмостках талых льдин,
   На Пушкинской, у здания "Известий".
  
   Из лайбы Сальваторе Адамо,
   В небрежности FM - диапазона,
   Поет... А на душе совсем темно,
   Темно и снег. И белые газоны.
  
   Не хватит слов... Ты знаешь брат, молчать,
   Пока снежинки тают над фонтаном,
   Пока земля вращает как гончар
   По небесам бульварные шантаны.
  
   Однажды выйдешь - вечер и зима.
   Целуются в подъездах студиозы...
   И белые газоны и дома
   И пуазоном зимним пахнет воздух.
  
   Мы были здесь пятнадцать лет назад,
   У тех же стендов уличных "Известий".
   И фонарей подпухшие глаза
   Искрились в ледяной оконной жести.
  
   И точно так же опускался снег,
   И точно так же таял на одежде.
   И завершался наш недолгий век...
   Томбе ля неже, брат, tombe La Neige.
  
  
  
   Муза, поддерживая своей рукой руку Андрюлика со свечей, ведет его к фортепиано. Кладет его руки на клавиши. Свечу ставят на крышку. Муза пытается сыграть руками Андрюлика какую-то мелодию.
   Андрюлик задувает свечу.
  
  
   Андрюлик:
  
   Не надо. Ты не будешь мне верна.
   В движенье фальшь и возраст безнадежен.
   И будто ночь не так уже черна,
   И грусть одна, и век как будто прожит.
  
   И невозможно чувствовать и ждать
   От первых строк известного финала.
   И словно кровь, горчит в губах печать
   Помады алой.
  
   Не надо. Все закончится и так,
   Без нашего вмешательства в либретто.
   Растянут небеса дождливый стяг
   От края мглы до середины света.
  
   И лето заберет тебя с собой...
   И только грусть пронзает сердце спицей,
   Что не спасут ни мак, ни алкоголь...
   Моя убийца.
  
  
   Во время прочтения этого текста Гуттен выносит из-за кулис ящик коньяка. Папка в зубах. Из подручных материалов Скинхед конструирует стол. Ящик на столе. Гуттен и Скинхед усаживаются за стол. Подходит Андрюлик. Муза остается в глубине сцены. Смотрит на карту нефтепроводов. Нюхает букет на виселеце.
  
   Гуттен распечатывает бутылку, делает глоток из горлышка и передает бутыль Скинхеду.
  
  
  
  
  
  
   Гуттен:
  
   Искать пристанище душе, снимать квартиры,
   В которых люди находиться не хотят,
   Где бродят тени и косматые сатиры
   В окно глядят.
  
   Созвучно бешенству - тому, что было в прошлом,
   Рыдает вьюгою окно по вечерам.
   И как сатир косматый, брошенная кошка
   Мяукает чудовищным мирам.
  
   И жизнь кричит пронзительно и просто.
   Нет объяснений. Их не может быть.
   Скрипит с иглы виниловый Утесов,
   Вертинского надеясь расспросить:
  
   Где вы теперь?
  
   Там в почерневшей блузе
   Осенняя плакуша у реки
   На прошлых днях завязывает узел
   И по воде царапает стихи.
  
   И тайны нет. Лишь сутки убывают
   В пристанище под ригельным замком,
   Где полночь монотонно добивает
   Своих жильцов тяжелым ночником.
  
  
   Муза походит к столу и пытается приласкать Андрюлика. Он уворачивается.
  
  
   Муза:
  
   Береги берега, Берегиня,
   Берега бесконечной реки.
   Если даже мы землю покинем,
   Наших слов берега береги.
  
   Ольга, Вольга, ольха или Волга -
   Будто запахи древних имен.
   Если даже осталось не долго,
   Береги нас как трепетный сон.
  
   Наши души - напевные сказки,
   Легкий дым у ночного костра,
   Переборы романсов цыганских,
   Листопад и степные ветра.
  
   Жизнь - река. Мы - текущие капли.
   Льем себя в наступающий день.
   Птичьих перьев опавшие сабли
   Пишут взмахом молитву воде.
  
   Ольга, Вольга, ольха или Волга -
   Берегиня, ее береги,
   Если даже осталось не долго
   До конца бесконечной реки.
  
  
  
   Андрюлик перестает уворачиваться от Музы. Гуттен рассматривает Музу в бинокль. Скинхед отпивает из бутылки и передает бутылку Андрюлику. Сам же сползает на пол и закуривает. Смотрит на Музу.
  
  
   Скинхед:
  
   Да сдохни, ты, тебя увещевать!
   Забей строфу стихами пресс-релизов.
   Любовь моя, божественная блядь,
   Проставь на мне губной помадой визу.
  
   Вакцина от сегодняшнего дня -
   Ноктюрн на пыльных клавишах ступеней.
   Ты будешь в пьесе нервной нотой "ля",
   Бемолем соблазненная к измене.
  
   В изломе тени. Неба розмарин.
   Лак для ногтей разлит по горизонту.
   И бьется монотонный тамбурин
   Под ребрами подъездной амазонки.
  
   Ты бабочка под фраком фонаря.
   Напейся из граненого фиала
   Кровавых слез скончавшихся Наяд.
   Как, блядь моя, безбожны ритуалы!
  
   Да сдохни, ты... Развернут эпилог
   В презрении - что времени эпитет.
   Я тоже подыхаю как бульдог,
   Разорванный агрессией событий.
  
   И некролог - как шрамик над губой...
   Молитва с эротической развязкой
   К мадонне, ставшей девушкой PLAYBOY.
   А судьбы - прозаические дрязги.
  
   И сдохнешь ты у кухонной плиты.
   И флердоранж к яичнице прилипнет.
   И выстрел в сердце будет холостым,
   Как стон порнографического клипа.
   Резкая, очень яркая вспышка света. Потом кромешная тьма. Андрюлик и Гуттен чиркают спичками. При свете спичек они обнаруживают. Что Муза стоит на коленях перед Скинхедом и целует его в губы. Скинхед отталкивает Музу и вставляет ей в губы свою сигарету.
  
   Сцена постепенно освещается. Муза курит. На сцене появляется собака. Бродит, принюхивается. Все смотрят на собаку.
  
   Поет Каома - "Ламбада". Под ламбаду на сцену вваливается Арестант.
  
   Арестант:
  
   Когда меня по снегу волокли
   Четыре краснорожих конвоира,
   Я думал: как ничтожны мы. Одни,
   Перед подошвой кирзового мира.
  
   И пыром когда бил меня в живот
   Водяру чесноком зажравший прапор,
   Мерещился мне грязный небосвод
   На потолке бетонного барака.
  
   И кто-то мне Оттуда просопел,
   Не то Господь, не то штабные суки,
   Суровый шлягер вымерших земель
   Рецидивистов чтения и скуки.
  
   Когда в меня кололи сульфазин
   И галоперидол в четыре точки,
   Я корчился, но верил, что от зим
   Нашел спасенье в душной одиночке.
  
   Но кто-то вновь Оттуда прошептал,
   Коверкая нарочно тексты песен,
   Что закреплен за мною пьедестал,
   Как говорят, в не столь далеком месте.
  
   Метался я, судьбы пытаясь рвать
   Под кожею затянутые вязки,
   Надеясь, что казенная кровать
   Провалится с кошмаром этой сказки.
  
   Надеясь, что напишется и мне,
   В раю вишневой полночи бессонной,
   Лирически отчаянный куплет
   Без яда в потрохах засевшей зоны.
  
   Но подло так Оттуда хохотал
   Водяру чесноком зажравший прапор,
   Что будет мне сколочен пьедестал
   Из шпал нижегородского этапа.
   Андрюлик с бутылкой в руке, кидается к Арестанту. Гуттен рассматривает Арестанта в бинокль. Собака гавкает.
   Музыка.
   Все присутствующие обступают Арестанта. Гуттен и Скинхед берут Арестанта на руки и несут, как труп. Папка у Гуттена в зубах. Арестанта кладут на стол. Вставляют свечу в сложенные на груди руки. Муза садится на Арестанта, зажигает свечу и имитирует секс. Очень плавно. Арестант не шевелится. Свеча горит.
  
  
  
   Муза:
  
   Загляни в глаза мне - там ветра и травы,
   Зеркала тетрадей, рукопись слезы,
   Облетевших яблонь почерневший саван,
   Гулких переулков каменный язык.
  
   Зацвели осины на пиру бессмертных,
   Между сном и сплином вычерчен дефис.
   Кто теперь поверит в девичью омерту,
   Если стоны сердца вытекли на лист.
  
   Дьяволы и девки - зрители и жрицы
   Коллективных оргий томных прихожан.
   С ними ли влюбляться... С ними ли поститься...
   С ними ли молитвы слушать не дыша.
  
   Загляни в глаза мне - там тоскуют степи,
   Придорожной пылью пишется панно
   О душе тревожной, о любви нелепой,
   Обо всем, что с небом жить обречено.
  
   Дьяволы и девки - волки и мальвины
   Коммунальных святок буквенных пройдох.
   С ними ли сразиться в тесной Палестине
   Явочной квартиры, где прописан бог.
  
   Не умыться верой, не хлебнуть восхода,
   В дебрях небосвода не поймать такси.
   Загляни в глаза мне - там увидишь воду
   Всех поросших тиной омутов Руси.
  
   Загляни... И больше не ищи ответа
   В чертовой иконе уличного дна.
   Просто ставь мне свечи дымом сигаретным
   И топи рассветы в проруби окна.
  
  
  
  
  
   Гуттен, Скинхед и Андрюлик стоят, отвернувшись к карте России. Жестикулируют.
   Муза вставляет сигарету в губы Арестанта. Тот прикуривает от свечи.
  
  
   Арестант:
  
   Задыхаюсь, любовь, задыхаюсь...
   Не спастись ни вином, ни строкой.
   В стеклах солнца дрожащая завязь
   Распускается. День - молоко.
  
   Мне дорога бы все, да дорога,
   Бесконечная каша дождей.
   Я поверил бы в доброго бога,
   Если б верил в хороших людей.
  
   Небо стонет за стенами склепа.
   Не спастись ни в огне, ни во льду.
   Резать вены короткому лету
   И замерзнуть за это в аду.
  
   Я кричу, но немею от крика.
   Лишь душа слышит кашель и хрип.
   Умоляю тебя, Береника,
   Ядовитый влюби в меня шип!
  
   Умоляю - предательство, ангел!
   Яркий ангел бесцветной любви.
   Чтобы грязь... Чтобы труп на Фонтанке.
   Чтоб ряды безымянных могил.
  
   Собираю, любовь, собираю
   Взрывы слов на плацдарме стола.
   Жечь глаза заоконному раю
   И за это глядеть в зеркала.
  
   Небо стонет над вечным покоем,
   Или страшно хохочут ветра...
   Я бы вымолил счастье земное
   Для скрипящего кровью пера.
  
   Но кричу и сгораю и глохну
   В безразличии пьяных молитв.
   Я зарезал в себе скомороха
   На полях драматических битв.
  
  
  
  
  
   Муза стонет, кричит, стонет... Постепенно стон переходит в хохот. Дьявольский хохот. Хохот сливается с собачьим лаем. Все вместе сливается с музыкой - Вагнер.
  
   Арестант впечатывает Музе пощечину.
  
   Тишина.
  
   Муза оказывается на полу, рядом с собакой. Гуттен рассматривает произошедшее в бинокль.
  
  
   Муза:
  
   Не потому, что жизнь жестока,
   А потому, что коротка,
   Роняет листья раньше срока
   Жарой сожженная ольха.
  
   И кто обрадуется лету,
   Когда его не пережить...
   Когда скрываются рассветы
   В холодных сумерках души.
  
   Текут безмолвные столетья,
   В них только птица прокричит.
   И все, что знали мы как дети,
   Теперь молчит. Теперь молчит.
  
   Не потому, что жизнь тревожна,
   А потому, что не видна,
   Мы испиваем осторожно
   Печаль души своей до дна.
  
   И над судьбою размышляя
   В плену бессонной тишины,
   Сухими листьями играем,
   Что - если вдуматься - страшны.
  
  
  
   Арестант подходит к сидящей на полу Музе и склоняется над ней. Предчувствуя недоброе, Гуттен спешит оказаться между ними, устанавливая папку как барьер.
  
   Арестант говорит. Муза медленно ползет по сцене. Арестант движется за ней.
  
  
  
  
  
   Арестант:
  
   На безлюдье, где люди в колоннах
   Бахромою знамен поросли,
   Не найдется и строчки влюбленным
   В фолиантах железных доктрин.
  
   Лучше было бы не объявляться
   В долгих сумерках вечного дня,
   Где куражатся злые паяцы
   Над погасшей богиней огня.
  
   Где с надеждой играют навычет,
   Где в болото глядит звездочет.
   В этом глянцевом ханстве привычек
   Даже время - и то не течет.
  
   В этой сутолоке слов и картечи,
   В перемирии плеч и плетей
   Не понять человеческой речи,
   Ни души не собрать, ни костей.
  
   Не начаться и не завершиться.
   Лишь заглядывать прошлому в пасть,
   С истуканами в вальсе кружиться...
   Будь он проклят - тот медленный вальс!
  
   Лишь бы жить! - помяни мое слово -
   "Лишь бы жить" будет править землей,
   На безлюдье, где жизни основы
   Кумачовой сожмут пятерней.
  
   На безлюдье, где скорчатся песни
   От сирен боевых серенад -
   Помяни мое слово - воскреснет
   Полуграмотный красный камрад.
  
  
   Муза выползла на середину сцены. Все стоят или сидят вокруг нее. Муза дико озирается, порывается приблизиться то к одному, то к другому, но отшатывается.
   Сцена залита красным светом.
   Этно-музыка (размеренная, мелодичная ритмика).
  
  
   Гуттен:
  
   Сначала сгнили записи в блокнотах.
   Потом уж только выросли стихи
   Под ливнем пулеметного фокстрота,
   Что слышен был и мертвым и глухим.
  
   Андрюлик:
  
   Давайте разберемся по порядку,
   Пока ни приговоров нет, ни виз,
   Как мы в коммунистическом припадке
   Душить инакомыслящих клялись.
  
   Давайте рассчитаемся с долгами,
   Босяцкий выжигая аллерген,
   Что утонул в граненом океане,
   Спасаясь от грядущих перемен.
  
   Давайте микроскопом скептицизма
   Исследуем полотнищ алых швы,
   Где полумысли наших полуистин
   Родились от насилия, увы.
  
  
   Арестант:
  
   Считается, что те, с кем говорили,
   Прокуренные камни лагерей,
   Теперь нас проклинают из могилы
   За так и не снесенный мавзолей.
  
   Считается, что те, кому являлись
   Мадонны в прокурорских сюртуках,
   Не верят ни в слезу, ни в слово "жалость".
   Безверье. Злоба. Голод. Холод. Страх.
  
  
   Гуттен:
  
   С позиции геральдики плебеев,
   Мы - инструменты классовой борьбы.
   И тот, кто бухгалтерией владеет,
   Не сносит ни сапог. Ни головы.
  
   "Отнять и поделить" - вот аксиома
   Ударников бесплатного труда.
   И ни желать, ни мыслить по другому
   Рабы не умудрялись никогда.
  
  
   Арестант:
  
   Но - как бывает с жертвами репрессий -
   Тиран вне подозрений, как жена
   Того, кто отдает команду: "Целься!"
   В грозящие погромом времена.
  
  
   Андрюлик:
  
   Не лишена гипотеза основы:
   Халява провоцирует мигрень,
   Когда от полуистины искомой
   Сознание сползает набекрень.
  
   И там, в трущобах левой лобной доли,
   Мерещится расплывчатый абрис
   Заводика свечного в Царстве Воли,
   Куда - по приговору и без виз.
  
  
   Арестант:
  
   Ах, виза... Эта чертова отметка!
   Патриотизма цепкий гермошлем
   Щадит умы, пока закрыта клетка,
   Где сыр - не коммунизм, так Вифлеем.
  
   "За Сталина!" или "Христос воскресе!" -
   На этой почве черви всех доктрин
   Сползались к исполнению "Хорст Вессель" -
   Напомню - это был нацистский гимн.
  
  
   Скинхед:
  
   А ты, джигит с портфелем англосакса,
   Таращишься на наши закрома!
   Давайте разберемся, есть ли такса
   На просветленье русского ума?
  
  
   Карта России исчезает. Появляется экран. На котором кадры сопутствуют тексту.
  
  
   Андрюлик:
  
   Аманту би-Лляхи... Восточный ветер
   Грозы несет простреленный хиджаб.
   С ним смерти насмотревшиеся дети
   Предстали Поколением Ножа.
  
   Аманту би-Лляхи... Зашиты лица
   Заплатами безжалостных цитат,
   Которыми приходится молится,
   Пока душа дорогу ищет в ад.
  
   Спроси себя, оскалившийся дервиш,
   Какого цвета кровь твоих отцов?
   Ты не в одно ли с нами Царство веришь,
   Когда земля изрезана свинцом!
  
   Пусть миром дрессированный вития
   Нас просветит, кому отдать внаем
   В ошметки разметенную Россию,
   Где мы как привидения живем.
  
  
   Скинхед:
  
   Америка, Америка, Химера,
   Химерика отчаянной души.
   Религия сведенных в клемму нервов
   Тротилом правосудие вершит.
  
  
   Андрюлик:
  
   Аманту би-Лляхи...Бутоны взрыва
   Цветут на неопознанных мощах.
   И не понять, каким князьям служили
   Опричники кинжала и плаща.
  
  
   Арестант:
  
   И не абсцесс ли местного имперства
   Бесчеловечность ввел в императив.
   Бесчестие, беспамятство и зверство -
   Вот верный политический актив.
  
   И саблезубый жупел мессианства
   Пугает закордонных пуритан.
   И готтентоты пьют за наше чванство,
   И хунвейбины шьют для нас кафтан.
  
  
   Скинхед:
  
   И скалятся альпийские Пьеретты,
   И персияне остро точат зуб...
   И кажется - по логике сюжета -
   Вот-вот со сцены рухнет русский труп.
  
  
   Андрюлик:
  
   Аманту би-Лляхи... Сотрутся тексты -
   Прорежется в ушах свистящий стон
   Трубы артиллерийского оркестра
   В симфонии агонии имен!
   Все так. Гашетка вечного прогресса
   Ржавеет под бескровной пятерней.
   И расшифровка мира, если честно,
   Всегда в виду имеет мордобой.
  
  
   Гуттен:
  
   Но тише,
   тише,
   тише,
   тише,
   тише...
   Спасатели выносят из метро
   Нечаянные ужасы погибших
   Надежд, которым жить не суждено.
  
  
   Арестант:
  
   О эта бесконечная уловка
   Всех фарисеев твердого ума:
   Мы есть, пока в руках у нас винтовка,
   А за горбом расправа и тюрьма.
  
   Но, как известно, даже сумасшедший
   Осознает болезненный укол,
   Хотя и не припомнит день, прошедший
   В методика фашиствующих школ.
  
   И столько крови тянется за Русью,
   Что не возьмет ни крест, ни ангидрит.
   И в этом окроплении, боюсь я,
   Все русское сгниет или сгорит.
  
   И на останках этого пожара -
   У Троцкого спроси, он не солжет -
   Кровавые воскреснут коммунары
   И снова вспорят родине живот.
  
  
  
   Скинхед:
  
   И в прозе штыкового альтруизма
   Уже не расслюнявится поэт
   О лирике корыстной жажды жизни
   В безвременье текущих мирных лет.
  
  
  
  
   Гуттен:
  
   Такая эра, Господи, у нищих
   Под кожей бродят полчища гиен...
   Но тише,
   тише,
   тише,
   тише,
   тише...
   Прислушайтесь: страна встает с колен!
  
   Ее не завалили на малинах,
   В лесных не дорубили лагерях,
   Ее не заширяли героином,
   Не вздернули на собственных штанах.
  
   Не довзорвали, не доуморили,
   Не засекли, не сделали аборт,
   Не допытали. Не доельцинили,
   Ее не доджихадили, не до...
  
  
   Андрюлик:
  
   А'узу би-Лляхи... Кусает время
   Курантов обветшавший поводок.
   Целует землю выстрелами в темя
   Очередной взбесившийся пророк.
  
   Ощипывает банковские счеты
   Очередная грамотная тля.
   Эстрадой заполняются пустоты
   Наемных идеологов Кремля.
  
  
   Скинхед:
  
   Россия в эпилепсии застыла.
   Сырое небо прячется в башлык
   Чужих богов. И нет как будто силы,
   Которой оживет унылый лик.
  
  
   Арестант:
  
   И кажется, что наши магараджи,
   Рожденные из прежних амальгам,
   Не прекратят цесарить и фуражить
   Все там же, где куражил прежний хам.
  
   И может быть не истины, а веры
   Нам следует у Господа просить,
   Пока не дочирикал местный кенар
   До заново остриженной Руси.
  
   Пока не обанкротили арестом
   Поэзию бульварных пилорам,
   Пока на Соловках не стало тесно
   Гуляющим пока еще ветрам.
  
  
   Андрюлик:
  
   Ведь столько крови тянется за Русью,
   Что не возьмет ни крест, ни ангидрит.
   И в этом окроплении, боюсь я,
   Все русское когда-нибудь сгорит.
  
  
   Арестант:
  
   Но все же не пристало джентльмену
   Над кляксой в биографии рыдать,
   Когда темниц прокуренные стены
   Стихами надрываются опять.
  
   Когда тоска - наш ненаглядный фатум -
   Корявит изразцами терема,
   Куда отцов свозили по этапам,
   Когда шалела красная зима.
  
   Когда всеобщей радости зараза
   Восторженный мостырила пиар
   Гноящейся отечественной язве -
   В прямом эфире ватников и нар.
  
  
   Скинхед:
  
   И блекла иллюстрация России
   В мелодиях, забитых в инфразвук.
   И директивы партии бессильны
   Напеть нам колыбельную из вьюг.
  
  
   Андрюлик:
  
   Чтоб кумачовый снег протек в ладонях.
   Чтоб изменились линии руки,
   Чтобы никто из смертников не понял,
   Откуда на губах у них стихи.
  
  
  
   Арестант:
  
   Но как сбежать от персонификаций,
   Когда душа, как чертова це-це,
   Зудит, что нам с Россией расстаться
   В припадочном предложено конце.
  
   И гибнем мы, как гибнут наши книги,
   Из под пера скользнувшие едва.
   И критики всегда любезный тигель
   Допросом девальвирует слова.
  
   И вечностью из божьего офшора
   Торгуют либеральные столпы.
   Мы снова в общий рай - по приговору -
   Шагнем как в безымянные гробы.
  
  
   Гуттен:
  
   Но столько крови тянется за нами.
   Что к пропасти затоплены пути...
   В такой мелиорации, я знаю,
   Бессмертие не сможет не взойти!
  
  
   Музыка продолжается славянскими этно-распевами. На экране идут лица русских писателей, поэтов, художников...
  
   Кадры останавливаются на портрете Антона Чехова. Над головой писателя высвечивается нимб.
  
   Скинхед бросается к экрану с портретом (иконой) Чехова и падает перед ним на колени.
  
  
   Скинхед:
  
   Что бы делал, скажи, если б не было лжи...
   В конституции бешеной правды маньяк
   Из паскудной души конструирует жизнь
   Без курящих девиц и без уличных драк.
  
   Я не верю, что бог не курил анашу.
   Я не верю, что бог не бухал в кабаках.
   Он отвергнет меня, если я согрешу
   Подражанием жалости в этих стихах.
  
   Что бы делал, скажи, если б не было лжи...
   Если б рясы монашек укрыли от глаз
   Подрастающий труп чумовой госпожи,
   Чем бы славилась жизнь? Кто бы радовал нас?
   А-капелла мой заклинанье звучит.
   Расскажите, каким должен быть криминал,
   Если дождь, как стукач, по стеклу настучит
   Нашим пасмурным дням монотонный финал.
  
   Вот же рай - незапятнанный интерактив.
   Я гоню по эфиру волну эсэмэс,
   Обходя виражами отрезки пути,
   Где клонирует церкви торжественный бес.
  
   Ни травы, ни огня... Мой единственный чат
   Переполнен аккордами пьяных общаг.
   Пусть дожди-стукачи в мониторы стучат,
   Будто в души напуганных жизнью зевак.
  
   О Евангелий сивых сплошной Алькатрас!
   Я не верю, что бог не умеет бить "крюк".
   Я не верю, что бог, как слепой пидарас,
   Не балдеет от блядского трепета рук.
  
   О ток-шоу смирительных апофеоз!
   Ни травы, ни огня... Мой беспомощный чат
   Будет лгать, как паскуда, до ангельских слез,
   Если я не повешусь сейчас.
  
  
   Скинхед бросается к виселице, но Андрюлик останавливает его. Снова опускает Скинхеда на колени, и сам становится рядом с ним. Икона Чехова.
  
  
   Андрюлик:
  
   Ты знаешь, брат, наш бог - земля,
   Где незабудок цвет - сквозь кости -
   Зашит в пшеничные поля,
   Разросшиеся на погосте.
  
   Ты знаешь, брат, из наших рек,
   В кисельном вареве рассвета,
   Рождался самый первый снег
   И делал белою планету.
  
   У нас от снега - свет волос
   И сероглазые мадонны.
   И даже наш дворовый пес -
   Не то святой, не то влюбленный.
  
   Луна и лес, вода и хлеб...
   И солнце падает в колодцы.
   Ты знаешь, брат, что наша степь
   Над всякой истиной смеется!
   И воет в колокол душа
   Молитвой тающего лета.
   И слова огненного шар
   Пылает жаждою рассвета!
  
   Ты знаешь, брат, нам не найти
   Себя на Западе и Юге...
   Там незабудкам не цвести
   Под сонный свист осипшей вьюги.
  
   Там не прощаются навек,
   Расставшись лишь на полминуты.
   Ты знаешь, брат, наш оберег
   С чужим ковчегом перепутан.
  
   И только память, где-то там...
   В последнем выдохе... Не знаю...
   Как будто видит божий храм
   В костях разбитого сарая.
  
  
   Подходит Арестант и так же опускается на колени. Закуривает.
  
  
   Арестант:
  
   Этапом из Ростова-на-Дону,
   В бушлате от мордовских модельеров,
   Я пересек кандальную страну
   На решечённых рельсовых галерах.
  
   С тех пор мне ненавистны поезда
   Ни класса "люкс", ни общего формата...
   Мерещится в них грустная звезда
   Галактики Штыка и Автомата.
  
   И непрерывный стук стальных колес
   На стыках рельс - как на развязке нерва -
   Напоминает привкус ржавых слез,
   Напоминает камерную эру,
  
   Эпоху параллельного жилья -
   Где с двух сторон одной узкоколейки,
   Как кладбища, лежали лагеря
   В земле из арестантской телогрейки.
  
   Где выли сосны, небо разорвав
   Своей исповедальностью колючей.
   Где нацарапан времени устав -
   Бессмысленный, безжалостный и сучий.
  
   С тех пор мне ненавистен уговор
   Мех теми, кто сидит и кто сажает,
   О том, что мера истине - забор -
   В держащейся под следствием державе.
  
   В эпоху подконвойного жилья
   По обе стороны одной решетки,
   Где мечется в отчаянной чечетке
   Осужденная музыка моя.
  
  
   Так же на колени рядом с ними становится Гуттен.
  
  
   Гуттен:
  
   Над сигаретой снег сгорая тает.
   Вороны где-то кашляют во мглу.
   И небо от Валдая до Китая
   На лунную наколото иглу.
  
   Прожив пропавшим без вести солдатом,
   Так хочется вернуться в фатерлянд...
   Шататься по безлюдному Арбату
   С гранатою пивного бутыля.
  
   Так хочется быть втертым в перекрестки
   Подошвами безбожного Рабле.
   Грести, из фолиантов склеив весла,
   В безумье на мятежном корабле.
  
   Так хочется быть выжженной на шкуре
   Татуировкой свастики весны,
   Чтоб алгоритм фашиствующей бури
   Вытряхивал из глаз стихи и сны.
  
   На ржавых крышах снег сгорая тает
   Под заревом неоновых лампад.
   Я родину таскаю в чемодане
   Как сумасшедшим выброшенный клад.
  
   Так хочется быть пьяным кондотьером,
   Чтоб на остовах скошенных церквей
   Выскабливать кинжалом символ веры
   И верности потерянной стране.
  
   Да мокрый снег на рукописях тает.
   И я, как православный ваххабит,
   Селитру слов сушу в своем подвале
   Для хрестоматий выдуманных битв.
  
   Да мокрый снег в моих молитвах тает,
   Да под окном скулит озябший пес.
   И я, как сумасшедший Чаадаев,
   Отчество кляну себе под нос.
  
  
  
   Изображение Чехова исчезает. Все недоуменно оглядываются на Музу. Но вместо нее к ним направляется собака. Садится рядом с ними. Мужчины смотрят на собаку.
  
   Гуттен направляется к виселице. Вынимая из петли букет. Протягивает его собаке. Когда он вынимает букет - папка у Гуттена в зубах. Собака так же зубами берет букет и подносит его Музе.
  
   Музыка.
  
   Свет направлен только на девушку. Она по лепестку крошит цветы и читает текст. Как считалочку. Но по мере прочтения эмоции возрастают.
  
  
  
   Муза:
  
   Верить и ждать, что несчастья закончатся.
   Волю как ветер холодный глотать.
   В землю свою, если даже не хочется -
   Верить и ждать. Только верить и ждать.
  
   Были гробы нашей истины вкопаны
   Под ноги горьковскому босяку.
   Да отчего-то не хочется толпами
   В шахматный рай ковылять по свистку.
  
   Верить и ждать, если время доверия
   Вытекло вон и неслышен ответ.
   Верить - как верила в гимн пионерия -
   В скошенный крест на заросшем холме.
  
   Горе - боящимся. Страх - побежденному.
   Высохло небо от пролитых слез.
   Было, что нас хоронили вагонами...
   До Петропавловска - братский погост.
  
   Что мы - в размерах оклада истории -
   Реки, березы, поля, васильки...
   Кто утверждает, что цели не стоили
   Вбитые в брюхо России штыки!
  
   Верить и ждать, как апостолы верили,
   Трижды в отчаянье веру предав.
   Не в километрах, а в сердце Империя,
   Та, что как вшивник сшивал Ярослав!
  
   Верить и ждать до колодезной зелени,
   До ярлыков поминая Орду,
   Что васильковая наша Империя
   Вписана кровью у нас на роду.
  
  
  
   Свет гаснет. Все погружается во тьму. Тишина. Постепенно освещается экран. Идут стоп-кадры. Среди кадров Чехов и карта трубопроводов. Остальные Постановщик избирает на свое усмотрение.
  
   Тишина.
  
  
  
  
   Занавес.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"