Cказка о Радуге
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Одна из главных тем произведения - драматическое противостояние человека и Системы. Реальная биография детского советского писателя Аркадия Гайдара сочетается в нем с фантасмагорическим вымыслом.
|
Одна из главных тем произведения - драматическое противостояние человека и Системы. Реальная биография детского советского писателя Аркадия Гайдара сочетается в нем с фантасмагорическим вымыслом.
Наталья ГВЕЛЕСИАНИ
CКАЗКА О РАДУГЕ
Роман
Предисловие
Когда-то полузабытый ныне русский писатель-сказочник Н. Вагнер, живший в 19 веке,- он был автором популярного в свое время сборника "Сказки Кота-Мурлыки" - написал "Сказку о принце Гайдаре".
По моему мнению, подсказанному мне художественным чутьем, ее внутренний сценарий, или скажем так - внутренне семя - по закону глубинного родства душ - воплотился в жизни и судьбе советского детского писателя Аркадия Гайдара.
Причем, он мог при этом и не знать о сказке Вагнера.
Хотя последнее маловероятно.
Ведь Вагнер даже одно время преподавал в Нижегородском Александровском дворянском институте. И наверняка его имя было потом на слуху в провинциальном нижегородском Арзамасе, где жил юный Аркадий.
Когда я приступила к написанию романа, реальная жизнь А. П. Гайдара, как и жизнь и судьба современного литератора Годара, который пишет о нем в романе книгу - стали превращаться в невероятно насыщенное, увлекательное повествование. Биографические факты при этом причудливо переплетались с вымыслом и фантастикой.
Но фантазия исходила не от авторского произвола.
Все это буквально струилось из внутренней Глубины.
Озаренная внутренним светом и теплом, силой и благородством, эта Глубина и порождает все внешние события, которые, зеркально отражая этот глубинный Свет, теряя его в отражениях - плавают потом на поверхности, подобно ряби или бурным, темным волнам, закрывающим всякую попытку понять, увидеть, почувствовать.
Только встав с Глубиной лицом к лицу можно вкусить смысл Бытия. И - разгадать внутреннюю логику внешних событий - от личных до исторических.
Задача человека - увидеть себя с Божьей помощью в Зеркале подлинного Бытия.
И - стать, наконец, собой.
Произведение, которое, однако, можно рассматривать совершенно отдельно, составляет вместе с моим более ранним романом "Дорога цвета собаки" своеобразную дилогию.
Часть первая. РАДУГА
"- Я за революцию, - коротко и упрямо повторил он, - за революцию, которую делают силой. И за то, чтобы бить жандармов из маузера и меньше разговаривать... Как это, ты читал мне в книге? - обратился он к одному из рабочих.
- Про что? - спросил тот, не понимая.
- Ну, про эти самые... про рукавицы... и что нельзя делать восстания, не запачкавши их.
- Да не про рукавицы, - поправил тот, - там было написано так: "революцию нельзя делать в белых перчатках".
- Ну вот, - тряхнул головой Лбов, - я за это самое "нельзя".
Поняли? - проговорил он, вставая, и рукой, разрисованной узорами запекшейся крови, провел по лбу. - Вот я за это самое, - повторил он резко и точно возражал кому-то. - И если бы все решили заодно, что к чертовой матери нужна жизнь, если все идет не по-нашему... если бы каждый человек, когда видел перед собой стражника, или жандарма, или исправника, то стрелял бы в него, а если стрелять нечем, то бил бы камнем, а если и камня рядом нет, то душил бы руками, то тогда давно конец был бы этому самому... как его. - Он запнулся и сжал губы. Посмотрел на окружающих. - Ну, как же его? - крикнул он и чуть-чуть стукнул прикладом винтовки об пол.
- Капитализму, - подсказал кто-то.
- Капитализму, - повторил Лбов и оборвался. Потом закинул винтовку за плечо и сказал с горечью: - Эх, и отчего это люди такие шкурники? Главное, ведь все равно сдохнешь, ну так сдохни ты хоть за что-нибудь, чем ни за что".
Cтрочки были как каленные провода внутри лампочки. Слишком сильный свет - сухой и жаркий, выжег сермяжной правдой появившуюся было надежду - тонко привставшую на кончики пальцев, как едва проклюнувшаяся трава, чтобы дотянуться до выключателя, схватившуюся за голову и - ничего не сумевшую. Ей, надежде, хотелось простого тепла, а ее огрели стремительным светом и, перед тем как сникнуть, она жалобно выплеснула единственное свое богатство - капельку влаги... Но и этого было достаточно, чтобы Годар все-таки встал и заходил по комнате.
Сегодня, как и вчера, как и много дней подряд, его жег огонь. Словно он проглотил солнце - нечаянно, по ужасной ошибке. И теперь солнце было внутри, а он - спасаясь от палящего зноя - соответственно, где-то снаружи. Солнце и человек поменялись местами. И знал бы кто, как это было для человека - страшно!.. Одно дело, когда на тебя давит, пригибая к долу, тяжесть Земли, и совсем другое - когда в живот вплывет на своей величественной колеснице сам Гелиос. Теперь уж держись!.. Как прикованный Прометей, Годар не находил покоя ни на диване, рядом с которым были разбросаны прямо на полу пачки с не помогающими ему таблетками, ни в ходьбе по комнате, на которую то и дело срывался, вскочив рывком с постели, где не спал не раздеваясь.
Придерживая дрожащей рукой стальные, обрывающие сердце мышцы этого горящего вечным пламенем живота, он на ходу бросил взгляд на обложку захлопнутой и отброшенной книги. Это был сборник выпущенных после перестройки ранних приключенческих повестей Аркадия Гайдара, купленный им за бесценок на рынке-развале.
Повесть, которую он читал, называлась "Жизнь ни во что (Лбовщина)" - она была посвящена истории восстания в первую русскую революцию 1905-1907 годов пермских рабочих, переросшего в вооруженную борьбу. Это восстание возглавил пермский рабочий Александр Лбов. После нескольких лет успешных боевых действий этот первый в Перми революционный отряд был уничтожен, а Лбов - казнен. И не то что б эта книга была самая тревожная - Годара теперь тревожили любые книги, звуки и шорохи, а также предметы, их окраска и даже прикосновения - все было одинаково болезненным и впивалось в душу гвоздями, раздирая ее, словно тело, ведь душа была теперь вне живота и трепетала на ветру жизни без всякого прикрытия, как трепещет тельце только что проклюнувшегося птенца или крыло бабочки. Но она, книга, несла какую-то ошеломительную, горькую до тошноты и в то же время важную, а стало быть, обнадеживающую, спасительную для его положения информацию, которую необходимо добыть.
И вот что интересно: он не мог смотреть на источники этой не добытой еще информации - прямо. Малейшие попытки остановить взгляд, сосредоточив его, на каком-либо предмете снаружи или мысли как предмете - усиливали жгучую тревогу и этот физический жар во всем теле. Реальность тоже была как расплавленная и плыла, затуманивая взор, в напряженно дрожащем мареве, подобно огненной реке, дымясь, как сталь в мартеновской печи. И ему приходилось всегда быть начеку, как тому металлургу, который извлекает из огненного дышла все новые и новые предметы. Только в его случае эти предметы множились и множились в геометрической прогрессии - они уже не помещались в сознание и сознание сворачивалось жалобным щенком и погружалось на дно. А там, на дне, тоже был кипяток, и щенок выскакивал наружу. Но снаружи - его опять били волны страшного света.
"- Огонек лампы тускло дрожал в задавленной лесом, в заметенной снегом землянке. И три бородатых человека молча слушали четвертого, и из маленькой затрепанной книжки выпадали горячие готовые слова, выбегали горячими ручейками расплавленных строчек и жгли наморщенные лбы пропащих голов.
- Читай, читай, - изредка говорил Лбов, когда Степан останавливался, чтобы передохнуть, - начинай опять с прежней
строчки.
"...теперешнее правительство само порождает людей, которые в силу необходимости должны переступить закон. И правительство, с неслыханной жестокостью, плетьми и нагайками пытается взнуздать этих людей и тем самым еще больше ожесточает их и заставляет их решиться: или погибнуть, или попытаться разбить существующий строй..."
- Это про нас, - перебил Лбов, - это написано как раз про нас, которые жили, работали и которым некуда теперь идти. Для которых все дороги, кроме как в тюрьму, заперты до тех пор, пока будут эти самые тюрьмы".
Годар, опять присевший от безысходности на диван и открывший от тоски книгу, выхватил наугад скользящим взглядом только этот абзац и - поскорей захлопнул и это дышло. Опять встал, опять заходил по комнате, старательно отводя взгляд от всего на свете, ибо от всего-всего на свете било током - и выхваченный абзац заплясал в мозгу, как брошенная в котел для ухи еще живая рыба.
Эх, рыба-рыба... Рыба... Рыба!..
В пылающем котле-голове на миг образовалась воронка и рыба скользнула в нее. А за ней - перевернувшейся лодкой - стало опускаться в неведомые глубины сознание.
Перед его мысленным взором предстал прекрасный голубоглазый витязь в странном старинном мундире, грудь которого пересекала как бы прирученной змеей - шелковая зеленая лента. Над его главой - скрыто сияло не видимое в полуденный зной - ибо это была Страна Вечного Полдня . Но сам он был - весь разбит: разбит на осколки. Но и в таком - расколотом - виде он представлял опасность для пятящегося от него к некому безымянному озеру дракону. Он предлагал этому дракону страшно что - пройти сожженной дорогой. А дорога та - была дорогой Фаэтона, с которой тот упал палящей звездой после того как кони понесли его, испугавшись Скорпиона. Юноша со змеящейся зеленой лентой и был Фаэтоном.
Только все принимали его за целителя Асклепия.
И просили у него яда.
Ведь Асклепий поднимал со смертного орда безнадежно больных и даже мертвых воскрешал - ядом своей пригревшейся у чистого сердца зеленой змеи.
Но чего-то не хватало Асклепию и его доброму Змею.
Фаэтону-Асклепию не хватало его друга Кикна-Хирона, а доброму зеленому Змею - его белого друга Змея.
У Годара ком подступил к горлу, когда он припомнил отдельные мгновения волшебного сна, который приснился под утро. Он готов был опрометью бросится навстречу этому прекрасному юноше, от которого исходило спасительная прохлада, и не потому, что в ней можно было спрятаться, как под крылом, от кошмара зноя, а потому, что в груди растеклась такая жгучая нежность, такой восторг, что с ними было не совладать.
Но юноша, взглянув на него, побледнел, а обоюдно выступившие на глаза слезы тоски и неведомой вины - затмили им обоим очи.
И сон тут же ускользнул.
Закрыв лицо руками, Годар чуть не заплакал.
"Спокойно... - сказал он сам тебе, - Ну же... Ведь это только сон. Ничего не случилось".
Ничего не случилось. Кроме того, что он осознал, как он одинок - ведь ничего не случилось, не случалось, и, по-видимому, уже никогда не случится.
Развернув ладони, он попытался ощупать ими воздух и найти в нем хоть силуэт этого неведомого друга. Хоть щель, через которую можно если не пройти, то хотя бы ненароком взглянуть - одним глазом.
Что он хотел увидеть?
Он и сам не знал.
Но слезы так и полились.
И чтобы прекратить истерику, он принужден был вскочить и опять заходить по комнате.
... Все это, резко обострившись, преследовало его, то усиливаясь, то временно отступая, чтобы обрушиться с еще большей силой, уже несколько лет. С тех пор, как он вернулся из Москвы, куда с трудом вырвался из Грузии, где почти не осталось русскоязычного населения, по годовой туристической визе, с трудом собрав на нее деньги на разных непосильных для его здоровья временных работах - типа продажи на улице книг, газет и сигарет.
Он ехал к Рите - любимой девушке.
И - к Москве, которую считал по наивности, что бы о ней не говорили скептики и чего бы не видели его собственные глаза в его прежние проезды через этот город во времена ранней юности - некими вратами в душу России.
России ему не хватало вблизи с детства и он ее, может быть, в силу этой физической оторванности, по-сиротски идеализировал.
Так уж вышло, что к своим перевалившим чуть за сорок годам он по-прежнему жил в Грузии - одиноко, в двухкомнатной квартире на окраине Тбилиси, вместе с матерью-пенсионеркой. И трудно было сказать, кто из них был более пенсионером - еще моложавая, деятельная, хоть и болезненно-мнительная, наделенная ипохондрическим характером мать, или он - с его вечной вегето-сосудистой дистонией, периодическими подъемами давления и мигренями в правой стороне головы, с его непонятной слабостью, причины которой врачи не нашли, с его, наконец, неврозом, включавшим в себя обострявшуюся при малейшем утомлении или даже простых физических нагрузках - жгучую тревогу... Нет, невозможно было без содрогания задумываться про эту свою беду, случившуюся с ним еще смолоду, смиряться с которой он так и не научился.
Она началась за пару лет до распада Союза, когда он еще был студентом филфака тбилисского университета. И трудно найти ее причину - в тот год он начал заниматься хатха-йогой, читать эзотерику, слушать, старательно давя иронию и скепсис прирожденного материалиста - то, что рассказывал на занятиях учитель о реинкарнации. И - как ему казалось - шел в гору. Как вдруг, во время летней поездки в Латвию - он сорвался с этой горы как в глубокую шахту с черной водой.
Он просто однажды покачнулся на улице и стал падать, лишаясь огненно-влажной силы жизни, как падает надломленный цветок. И - погружаться всей своей молодой силой, буйной и сочной, как у маков и подсолнухов, взыскующей непрерывного солнца и прозрачного, синего воздуха с носящимися в нем стрекозами и мохнатыми шмелями - как в пучину черной воды, на которой покачивался соляным скелетом тающий серп Луны.
Он и до того не любил сырого климата, болотистой местности, чахлых, тонущих в туманах деревцев, испытывая при одном взгляде на них - потребность протянуть руку и вытащить их из этой хляби. И - не умел наслаждаться больше месяца ровным, красиво убранным городом Ригой, его неоспоримым спокойствием и безупречным комфортом.
А потом эта комфортная для многих других, но не для него, темная прибалтийская влага, смешавшись с впитавшимся в его кожу сероводородом, превратилась в яд для его организма.
Он принимал сероводородные ванны и грязи просто для того, чтобы стать немного спокойней. В профилактических целях, чтобы не болели иногда ноги из-за преходящих спазмов сосудов. Спазмы же случались просто в силу лабильности его нервной системы.
В известный санаторий под Юрмалой, куда его устроила по курсовке жившая в Тукумсе в военном городке вместе с мужем-подполковником тетя, он приезжал только для того, чтобы принять процедуры и, отобедав в столовой, отправлялся бродить по холодному балтийскому пляжу.
Там однажды он и упал в обморок.
Но когда врач скорой помощи, впрыснувший ему под кожу кордиамин, вежливо объяснив ему, что "это просто погода", бесшумно удалился - Годар, вернувшись в дом тети, остался один на один со стоячей латвийской тишиной. С этой тишиной он с непривычки не мог освоиться с самого приезда, коротая белые ночи за ставшими вялыми и дремотными думами - в словно опустошенной здешним климатом голове.
Но теперь тишина еще и пугала его.
Не свойственное ему до того чувство постоянной, безотчетной тревоги отныне скапливалось внутри так же неизбежно, как скапливается в расщелинах дождевая вода.
Позже он припомнил, что принимал сероводородные ванны не 15 -20 минут, как это полагается при лечебных процедурах, а, по халатному недосмотру медсестры, забывшей сказать об отмеряющих время песочных часах, что стояли рядом на табурете - не меньше чем по часу. А потом еще долго сидел в пропахшем парами фойе санатория за чтением газет. К тому же он принимал еще и лечебные грязи, и там его тоже однажды - случайно "передержали".
Уехав через несколько дней в Ленинград, куда прилетел из Тбилиси друг, с которым они условились провести здесь конец августа, он обнаружил, что не может смотреть в черные воды Невы. И на весь этот застывший призраком между неподвижным низким небом и суровой, загнанной в гранит рекой город - он тоже не мог смотреть прямо. И - вынужден был жаться к обочине проспектов и улиц, невольно переходя на сбивчивую, странно замедленную, как у сновидцев, походку.
Походы по Эрмитажу и особенно Кунсткамере окончательно подрубили его.
С ужасом смотрел он на собранные со всего света мумифицированные трупы бессловесных живых существ, которых старательно убивали и консервировали в колбах ученые. Этот ноев ковчег вызвал у него такую тоску, боль и неудобство за людей, водивших сюда своих детей, что он опять едва не упал в обморок.
Коллекции Эрмитажа, куда он попал после, показались после Кунсткамеры - просто ярмаркой тщеславия и в груди все росла и росла лавиной тревога и боль - непонятная громада непонятной тревоги.
Пришлось вернуться в Тбилиси досрочно, сорвав отдых и другу.
Но и дома - покоя он не нашел. И года два ходил по врачам, ища причину слабости и тревоги, пробуя самые разные средства от этой так и не найденной никем причины.
Пока не приноровился жить как в клещах.
Эта жизнь в клещах и не позволила ему переехать в Россию, обзавестись семьей и постоянной работой.
Собственно говоря, внешняя жизнь оказалось для него смолоду как бы за порогом досягаемости.
А ведь он не разделял до этой катастрофы ее - на внутреннюю и внешнюю.
Не лишенный внутренних богатств, он смело выстраивал по ним и жизнь внешнюю. И - надеялся пройти по ней достойно, с несильно запятнанной совестью.
Но все внешнее - оно как отвалилось.
А внутреннее - пошло кувырком.
"- Я вас знаю, - после легкого колебания сказала она. - Вы Лбов.
- Я Лбов, - ответил он, - а я вас не знаю, - он посмотрел на тонкую, теплую, плотно охватившую ее фигуру фуфайку, на мягкие фетровые бурки и добавил: - А я не знаю и знать не хочу.
Зигзагообразной складкой дернулись губы девушки, она откинула голову назад и спросила:
- Вы невежливый? Я Рита... Рита Нейберг.
- А мне наплевать, - ответил он, - и вообще, на все наплевать, потому что за мной гонятся жандармы.
Он сильным толчком выпрямил сжатые руки, и лыжи врезались в гущу кустов. Еще один толчок - и он исчез в лесу...
- Сволочь, - сказала Рита в бешенстве, - взял лыжи и хоть бы спасибо сказал... И кого это он убил?.. Даже двух.
Пересиливая отвращение, она с любопытством заглянула за сани.
- Барышня, - окликнул ее вдруг кто-то из сугроба, - барышня, он уже ушел?
"Один не умер еще", - подумала Рита и подошла к Чебутыкину.
- Он ушел?
- Ушел, ушел, - ответила она, - а вы ранены?
- Нет, я не ранен, а так.
- То есть как это так? Чего же вы тогда дураком лежите в сугробе? - крикнула Рита. - И как это вам было не стыдно: вдвоем с одним справиться не могли?
Чебутыкин забарахтался, выполз из сугроба и, стараясь вложить в слова некоторую убедительность, сказал ей:
- Мы и так сопротивлялись, но что же мы могли?..".
"- Тоже Рита...", - тоскливо подумал Годар, рассеянно скользя взглядом по книге, а точнее, как бы поверх нее - так, чтобы нельзя было вчитаться повнимательней, присмотреться к деталям. Все детальное стразу становилось слишком ярким, выпуклым и, задерживаясь на нем, можно было внутри каждой детали обнаруживать еще более мелкие, составляющие ее, деталь, детали и черточки. А этого было слишком много и переполняло восприятие, отчего тревога усиливалась. И если не внять ее сигналам и вовремя не остановиться, то дальше будет хуже - возникнет паническая атака. А он и без того постоянно глотает фенозепам.
Но если не вестись на детализацию, а скользить немного мимо, как бы по обочине текста, почти не встречаясь с ним глазами, не погружаться в него, то обостренное восприятие все равно снимает свою информацию. Но не из букв, а из некой исходящей от них световой дымке, по ощущениям от которой он понимал, стоит ли читать книгу.
Потому что бывало, что дымки-то совсем и не было в большинстве книг.
В некоторых - она был серой, как грифель просто карандаша.
А в некоторых - пепельно-серой или огненно-черной - это уже можно было читать.
А откуда-то - лился голубоватый дымок, какой можно увидеть, например, взглянув на рассвете на сосны. Или лилово-ягодный, похожий на фруктовое мороженное. Что было бы ему сейчас, в его огненной геене - как глоток родниковой воды. Или, во втором случае - как пара ложек мороженого. Это могло дать хотя бы минутный отдых.
Всего же лучше - были дымок золотой и дымок белый.
И вот последний - то и раскидывался Радугой.
А Радуга была уже чудом, про которое он помнил и тосковал всегда.
Собственно, с Ритой они и познакомились на Радуге.
Это был 2003 год.
Он узнал из интернета, что в июле в России, в Республике Мариэль, на реке Большая Кокшага близ столицы соседней Чувашии Чебоксары - состоится ежегодный слет-фестиваль хиппи.
Это движение, про которое он знал из книг, издавна импонировало ему.
И хотя ему было уже 36 лет, Годар, поставив громадным усилием воли свою тревогу под особый контроль - поехал.
Даже мать не позволила в предотъездные дни произнести ни одного возражения и бодро шутила, провожая его на вокзале. Старательно обходя медицинскую тему - мать надеялась в глубине души на чудо - вдруг жизнь его, наконец, как-то переломиться и устроится.
А он потом - словно плыл по реке на плоту, как Гекльберри Финн. Мелькали города и деревни, люди. Он пересаживался с поезда на поезд, с автобуса на автобус, шел с рюкзаком по лесу, приглядывался, блажено щурясь, к березам, ложился в траву на песке - чувашские и мариэльские леса в направлении его движения стояли на почве, перемежающейся с белыми песками - и глядел в лазурное небо.
Пока не пришел вместе с появляющимися как ниоткуда из разных концов леса - веселыми, необычно одетыми людьми со свернутыми в рулоны туристскими ковриками на рюкзаках - к искрящейся рябью спокойной реке, за которой сквозь густой лес виднелись палатки и какое-то движение, смех и песни, словно там стоял табор.
- Здравствуй, Радуга! - вдохновенно прокричали его незнакомые спутники и, скинув обувь и одежду, подняв рюкзаки на головы, пошли на тот берег вброд.
Годар несколько замешкался, так как не решился с такой невинной легкостью скинуть трусы. Но какой-то добрый человек - абсолютно раздетый человек - помог ему. Широко улыбаясь, он замахал ему с того берега и, самоотверженно войдя в реку, взял у него рюкзак и переправил на своих могучих плечах.
- Доброе утро! - сказал человек Годару, и, поклонившись, тут же ушел.
Неуклюже перешедший за ним след в след на заветный берег Годар отжал трусы и пошел устраиваться.
И надо было торопиться, так как назревала гроза - небо обложили внезапно возникшие тучи и некоторые радостно протягивали к нему руки и пританцовывали. Большинство же других, - они располагались полукругом вокруг костров с двумя котлами, в одном из которых непрерывно варился зеленый чай, либо сидели с дымящимися кружками, либо натягивали тенты над кострами и поправляли пленки на разбросанных, как грибы, в нескольких метрах от костра палатках. Кто-то играл на гитарах, кто-то - подыгрывал гитаристам на самодельных дудках, а где-то - стучали в барабаны и звенели бубнами. Кое-где звучали, повсюду достигая до слуха, изящные напевы флейты.
Здесь была в основном молодежь - от пятнадцати до тридцати лет. Но встречались и сверстники Годара, и даже люди постарше - позже он обнаружил в лесу двух величественно прогуливающихся бабушек и одного белобородого деда.
А еще здесь были дети самих Детей Цветов, - не исключая самых маленьких, еще не говорящих. Они бегали и бродили по всему лагерю и некоторые терялись, но кто-то, взяв за руку этих голышей, находил их родителей и вся семья, часто тоже голышом, принималась за трапезу.
- Пипл, - сбор!.. Передавайте там по цепочке - ужин готов! Пора собираться на Собрание!
Неторопливо подхватывая миски с ложками, не сразу и не скопом, люди задвигались, появляясь из множества пересекающихся троп, в одну сторону - туда можно было идти двумя или тремя параллельными реке уже хорошо протоптанными в песке тропами - или пробираться без троп.
Годар достал свою миску, оставив рюкзак лежать среди кучи рюкзаков тех, кто только что прибыл, и с любопытством вступил на тропу.
Некоторые обгоняли его, некоторые брели так медленно, что их обгонял он. А некоторые почему-то уже шли обратно. Иные - неожиданно выныривали из кустов. Но почти все, кроме тех, кто просто не хотел этого и добродушно присматривался к происходящему или был погружен в какие-то свои мысли, слегка поклонившись, говорили друг другу: "С Добрым Утром!". Такая на Радуге была традиция. Эти два слова заменяли приветствие в любое время суток - их произносили, встречаясь, вместо нежных прикосновений, а, иногда и, если люди были уже хорошо знакомы, и вместе с ними, часто даже совсем незнакомые люди и тут же шли дальше.
Долго ли коротко - он не замечал времени - Годар вышел на священное место Радуги, которое называлось Кругом.
Это была большая светлая поляна, в центре которой горело неугосимым огнем Сердце Радуги - костер в огромной яме, в которую все время кто-нибудь из добровольцев подносил из леса сухостой. Для этого даже не требовалось устанавливать дежурство - всем хотелось подойти к Сердцу, немного, а иногда и долго постоять или посидеть рядом с ним, а потом отправиться в лес и принести ему в благодарность найденную ветку.
У Сердца всегда сидели или стояли люди. Но их - сошедшихся на этом месте одновременно - было немного. Остальные располагались нестройными группками или в одиночку по всей поляне - так, чтобы это было действительно похоже на Круг. Поставив у ног миски, все шутливо переговаривались, или так же, как и у своих костров, поигрывали на гитарах, дудках, флейтах и барабанах. Некоторые лежали. Но большинство сидело со скрещенными ногами.
А на легчайшем ветерке - подрагивало на высоченном древке-шесте- Знамя Радуги: широкое семицветное полотнище из чистого шелка.
Годар тоже захотел присесть, но все уже по какому-то сигналу принялись подниматься и, взявшись за руки, сомкнулись вокруг Сердца огромным широким Кругом.
Музыка и говор смолкли и, прикрыв глаза, люди запели мантру ОМ.
Он тоже стоял в цепи и пел вместе со всеми, хотя этот ритуал и ничего не говорил ему, несмотря на то, что о звуке ОМ он отдаленное представление имел. После чего цепь рассыпалась и большинство, поцеловавшись со стоявшими рядом спутниками, тепло сказав им "Спасибо", стало опять рассаживаться.
Пожалуй, он не сумел сосредоточиться на звуке, потому что его все увлекало и завораживало - лица и разговоры, необычные одеяния и даже, увы и ах, непривычно обнаженные загорелые бедра девушек, - последнее он перестал замечать уже на следующее утро, ведь абсолютно обнаженных людей на Радуге было не меньше трети и все эти малодоступные прежде глазу прелести уже не вызывали любопытства.
А к центру Круга между тем прошествовал молодой светлоглазый парень с редкой волнистой бородкой. Тонкие его волосы пшеничного цвета, слегка колыхаясь на ветру, ниспадали волнами на накидку, которой служила, как и у некоторых других, белая простыня. Он тоже был первозданен, как Адам, и держал в руке похожую на посох палку.
Когда он поднял эту палку над головой, все быстро притихли и парень заговорил. Он говорил негромко, но каждое слово было отчетливо слышно, хотя речь его сопровождали веселыми ручейками разного рода озорные реплики и шутки, в избытке доносившиеся от сидевших и лежавших на траве слушателей.
- Доброе утро!.. Сердце Радуги горит уже третьи сутки и люди Радуги все прибывают. Вот и сегодня появилось много новых лиц. И для начала я хочу рассказать тем, кто еще никогда не бывал на Радуге - про ее правила.
- Илу, чуть помедленней!.. Ты гонишь!..
- Да, Илу, не забывай, что мы тебя в командиры не выбирали!..
- Я знаю, что на Радуге нет и не может быть командиров. Но кто-то же должен... В общем, вот что я хочу сказать вам... Народ, я люблю вас!.. Добро пожаловать в царство красоты и свободы! Здесь вы можете делать все, что захотите - все-все. В том числе - ничего не делать: к примеру, просто спать, зарывшись в песок. Или следить за облаками... Или, напротив, носиться с гримасами по лесу. Скакать на одной ноге...
- И даже - скакать без ноги!
- Да, я помню, нижегородцы, что ваша стоянка называется "Без ноги"... В общем, я хочу сказать, что можно все. Кроме нескольких маленьких добровольных самоограничений. Они такие приятные, что доставят вам массу удовольствий!.. Это запрет на то, чтобы кого-то осуждать и кому-то досаждать. Он такой радостный, что я ликую, видя, как многие горячо желают его исполнить... Да-да, нижегородцы, наперегонки, даже если кто без ноги... В общем... Все остальное, чего нельзя, и того легче. Нельзя есть пищу из трупов, пить алкоголь и зачем-то колоться, оставлять в прекрасном заповедном лесу мусор - даже фантики от конфет и уж тем более окурки - для этого есть специально выкопанные ямы. Перед отъездом мы сожжем в них мусор, а ямы закопаем. И другие ямы тоже закопаем, которые сами понимаете для чего... А еще здесь не рекомендуется пользоваться часами - во всяком случае, носить их на руке. Запомните: времени - нет! То есть оно, свободное, есть всегда!.. Ну вот, кажется, и все, что я хотел сказать новичкам... Да, вот еще что - на Радуге нельзя заниматься коммерцией - что-то продавать и покупать. Зато дарить и обмениваться - можно всем чем угодно!
- Даже любимыми людьми!
-Да, даже любимыми!.. Например, буддийские монахи...
- Тоже занимались свободной любовью!..
- Ну, можно и так назвать любовь между братьями. Только уверяю тебя, Большой Змей, что для начала они обуздывали язык.
- Ты забыл про фонари - про то, что нельзя их включать по ночам, дабы не узреть некое разбитое на пары безобразие под звездным небом.
- Да, это, пожалуй, самый трудный из запретов...
- Ха-ха-ха!..
- Но иногда мы, как люди слабые, обходим его. Бывает, что надо посветить в темноте в палатке, что-то ища. Ну, можно иногда посвечивать себе фанариком и когда прокладываешь ночью спросонья дорожку к ближней яме. Особенно это касается наших дам... Но в целом ко всем большая просьба - не включайте вы, бога ради, ничего электрического. Мы не используем на Радуге даже электрогитары и любые другие приборы. Зачем пугать Мать-Землю?.. К счастью, мобильники отпадают сами собой - здесь не ловит мобильную связь. Зато можно развить взамен телепатические способности... Но если кто очень захочет позвонить маме, - может влезть на верхушку вон той сосны - кажется, там все-таки ловит.
- А электричество, милый командир Илу, который совсем не командир, на нас сейчас с неба посыплется.
- Об этом я и хотел поговорить с вами. Надвигается гроза!.. Надо накрыть все палатки пленками и найти крышу над головой всем, у кого нет палаток - я имею ввиду только что прибывших, кто приехал налегке и не успел еще ни к кому подселиться.
- Илу, этот вопрос решен - я поставил свой шатер и человек двенадцать там поместиться. Беспалаточный пипл, идите к стоянке, которая называется "Большие ленивцы" - спрашивайте по дороге где это и язык до Киева доведет!.. Потом, если захотите, съедете. А пока - милости просим!
- Ну и ладно!.. Передаю Палку-Болталку следующему оратору. У кого еще есть что сказать?..
- Я хочу что-то сказать... Я хочу сказать, что я могу предотвратить грозу... Ну, вы все меня знаете - меня зовут Снежка. И я могу так сыграть на барабанах, что гром и молнии немного отойдут в сторону. Хотите?..
- Доброе утро, Cнежка!..
- Снежку!.. Снежку на Круг!
- Снежка, вот тебе, пожалуйста, еще один барабан и палочки.
- Спасибо, ребята, но у меня все свое.
Передав Палку-Болталку в руки очень тощей, сухопарой, - у нее, как у прохудившейся бездомной собаки, были обтянуты как бы ставшей ненужной, ссохшейся кожей просвечивающиеся во время ходьбы ребра - уже не молодой, но в то же время казавшейся девушкой особе с покачивающимся на боку на ремне - это вменялось ей в единственную одежду - барабаном с просунутыми меж его боковыми веревками палочками, Илу влился в ряды образующих Круг сидящих и лежащих людей. А Снежка, поставив барабан между скрещенными в позе лотоса ногами, гулко ударила в его натянутую кожу.
Это было похоже на первый гром.
За ним последовал второй, третий...
Как завороженные, все молча слушали как, словно бегая по поляне не то лайкой, не то огненной гиеной - кто-то порыкивал и стучал зубами.
Барабанный гром тоже был похож на Сердце - живое и трепещущее, то жалобное, то сердито-требовательное, то молящее, то - бьющееся с опережением, после чего возникала долгая пугающая пауза.
Наконец гром, неловко всхлипнув, затих... И тотчас грянул гром!
Вечереющее небо, ставшее совсем свинцово-серым, вспыхнуло, как перегруженный мыслями мозг, сеткой из множества извивающихся змейками сосудов.
Это в них гудело электричество. И неслось, пригибаясь, к Земле.
Затрепетало на древке Знамя Радуги.
Но ярче вспыхнуло Сердце, потому что в его пламя тотчас подбросили целый ворох заранее заготовленного сухостоя.
Несколько человек принялись торопливо натягивать над ним тент. В то время как другие вместе с стремительно отдающим распоряжения Илу приволокли два огромных котла и принялись скорым шагам обходить собирающихся улепетывать людей Радуги, накладывая им в миски и кружки кашу и компот. После чего получившие паек люди, сказав "Спасибо", убегали.
Вскоре все уже сидели по норкам, а снаружи било и било в укрытые прозрачными трепещущими пленками шелковые стены - змеящееся электричество.
Годару никогда не забыть этого феерического вечера при раскатах грома и своей смешанной с восторгом жути, когда он стоял в огромном палаточном шатре - его тут называли "Домом для Бездомных", так как там кидали на первое время свои спальники странники, не имевшие не только палаток, но и друзей с палатками, - и смотрел на действо приготовления еще одного ужина.
Его осуществлял хозяин шатра - очень высокий, мускулистый парень с свисающей до самого пояса гривой волос и в тонких, как пенсне, очках на носу с горбинкой. Взгляд у парня, когда он посматривал на своих гостей, был орлиный, а ниже пояса спокойно возлежала, как бы греясь у огня, его слегка свернувшееся мужское достоинство.
У его ног полыхал костер, который он разжег прямо в шатре, выводя дым в какую-то специально разработанную им щель, а над костром - кипел огромный котел.
Помешивая в нем длинной деревянной ложкой, парень, довольно прищурившись, в какую-то минуту обронил:
- Макароны с пуськами.
Название блюда было вполне убедительным - вокруг котла перемещались, переминались и пританцовывали, как бы тряся ими, еще несколько обладателей пусек.
Ели потом блюдо наспех, словно боясь умереть не доев, ведь электричество, то и дело вспыхивая неоновым светом, могло в любую секунду ударить в котел. От этого макароны с соей и приправой из крапивы и одуванчиков казались самыми-самыми вкусными из когда-то отведанных макарон. А сверху лилась, просачиваясь и сквозь брезент, вода, которую все без устали подтирали, но она заливала пол все равно.
Ох, и досталось же потом Снежке!..
На следующий день все принялись подтрунивать над ее способностями отводить грозу. А иные, хмурясь, даже сказали: "Видимо, у тебя, Снежка, плохая энергетика. Это ты и притянула грозовой фронт - может, он без твоего вмешательства еще ушел бы в сторону". Позже Годар выяснил, что это были панки.
Снежка обиделась.
Но большинство стало утешать ее, а тем, другим, с упреком сказали: "Не трогайте, пожалуйста, нашу Снежку!".
Правда, сама Снежка умудрилась невзначай обидеть Годара.
Она была первой, кто заговорил с ним, когда он вылез из норки с все еще влажными спальником и ковриком и оглядел блаженствующий в прозрачной солнечной паутине, чирикающий птичками лес.
Снежка одиноко сидела у костра на их стоянке и потягивала маленькими редкими глотками чай из кружки - крепчайший, на первый взгляд, черный как смоль, но на самом деле зеленый ароматный чай с жасмином, - он в котлах никогда не переводился. Вскинув взгляд прямо ему в лицо, она сказала, хлопнув ладонью по бревну, где сидела, слегка раскачиваясь:
- Эй... парень. Кидай сушиться свои причиндалы и присаживайся. Тебя как зовут?
- Годар, - ответил он, опустившись рядом.
- А-а-а... Понимаю-понимаю... Кажется, был такой режиссер - Жан Люк Годар, если я чего-то не путаю.
- Да нет, - рассмеялся Годар, - это не имя человека Радуги, а мое собственное имя. Родители познакомились близ границы с Туркменией, ну и назвали, как туркмена... Еще такое имя встречается у башкиров.
- Понятненько... А у тебя, случайно, нет марихуаны, если ты уж такой вот - весь прямо из Азии? Или простой сигаретки?
- Увы, я не курю.
- А сколько тебе лет-то? Коли ты до сих пор не научился?
- Тридцать шесть.
- Ого, да ты, туркмен, старик. Мне тридцать четыре, но меня тут все считают уже пожилой.
Годар был рад, когда на бревно подсел какой-то человек и они с Снежкой, расцеловавшись, принялись оживленно болтать.
Он же отправился на свою первую прогулку по лагерю.
Это, как он узнал позже, был островок в заповедном мариэльском лесу. Со всех сторон его омывала темноводная, довольно мутная, мелкая на этом отрезке своего летящего с брызгами пути речка Большая Кокшага, - в ней неторопливо переваливались спокойно проносящиеся волны. Но обойти островок пешком вряд ли было возможным и лагерь расположился на его краю. Многие его обитатели и не догадывались, наверное, что находятся на островке.
Могучие сосны уходили высоко в загадочное глубокое небо, где плавали лишь два-три завитые облачка и на иголках их, как и на листьях тоже отнюдь не хилых берез, - некоторые из них росли по двое - по трое, - сияла крупная роса. Еще тут были ольховники. Ивы и камыши стелились по белому песку вдоль реки.
Большая Кокшага, в которой уже купались и смеялись люди, открывалась взору сразу, так как "Дом для Бездомных" располагался на одном из самых высоких и красивых пригорков. Вдоль берега было много пригорков и люди Радуги плотно облепили их своими палаточными гнездами.
Такие гнезда были и в противоположной от берега стороне, куда уходил нескончаемыми стенами деревьев темнеющий, по мере того, как уходил, лес. Многие вновь прибывающие люди за неимением мест поближе раскидывали палатки и в этой темнеющей москитными сгущениями дали. Они и сейчас шли, взмокшие от долгой дороги, (фестиваль принципиально располагался километрах в двадцати от ближайшего жилья), с вздутыми на спинах рюкзаками, дружелюбно озираясь и чему-то с кроткой задумчивым взглядом улыбаясь в себе.
Впрочем, некоторые селились вдали по собственному почину - возможно, им хотелось найти в уединении цветок папоротника.
Также вдали любили селиться панки - они составляли примерно четверть населения Радуги.
Панки и хиппи любили в игровом порядке подтрунивать друг над другом - это тоже была своего рода традиция, но все бы только покрутили у виска пальцем, если бы кто-нибудь принял ее всерьез и стал бы, что называется, гнать панков поганой метлой.
Тех и других отличал не только прикид - так тут называли одежду, - но и весь облик в целом и главным образом - глаза.
У хиппи и просто сочувствующих им - во вторую категорию входила обширная околохипповская тусовка, представлявшая обычную интеллигентную молодежь, чаще студенческого возраста - глаза были удивительные: распахнутые и в то же время кроткие, но не потупленные, а, напротив - охочие до жизни, ко всему любопытные. Но не к тому, что могло добавить соли, сахара и перца, а к вещам естественным. Они умели извлекать вкус из будней и, вскрыв их потенциал, как бы выворачивали их изнутри наружу. Каждый их шаг был органично связан с постоянно бившим изнутри цветным музыкальным фонтаном - праздником.
Панки же и примыкавшая к ним околопанковская тусовка - как правило, тоже из интеллигенции, многие из представителей которой учились в вузах, но почему-то делали вид, что они - люди малограмотные, напротив, любили этот бьющий до небес фонтан вечного праздника хиппи, как бы выкрутив спрятанную в нем лампочку для подсветки и придирчиво рассмотрев ее со всех сторон, обратить снаружи внутрь. Это были мастера критики и сарказма. Но - и это было самое удивительное! - хиппи не только добродушно терпели своих критиков, но и с удовольствием привечали их, поселив как равных на собственном главном фестивале. Хиппи очень хотели знать правду о своих слабостях и никогда не застаиваться.
Панков выдавали в первую очередь их глаза - чуть настороженные, с затаенной внутри болью, которую они старались перекрыть бравадой. Сразу возникало желание прижать их к груди и налить им компота. И, разговорив, невзначай выдавить гнойник, образовавшийся в так сильно болеющих за человечество душах от того, что они вытягивали, взяв на себя, из него нечисть. Снять с обтрепавшегося прикида - репьи в виде металлических шипов и иголок. Расслабить, в общем, добровольно наложенные на себя цепи.
Но это он сейчас рассуждал немного с точки зрения хиппи. А как оно было на самом деле - оставалось для него в неведении.
Годар проник, раздвинув кусты, к костру, где пели, передавая друг другу гитару, бардовские песни.
Глаз его узрел свисающие с ели на длинной серебристой цепочке часы.
- А сколько сейчас времени?.. - непроизвольно пробормотал он, сделав к ели движение.
Кто-то из ребят тут же полуобернулся и, поймав часы в ладонь, как рыбку, бережно передал их ему в руку.
"До горла" - прочитал он электронный текст на циферблате без стрелок.
"Вот паразиты, - усмехнулся он, отпуская цепочку, - и как только сотворили такое художество".
Помимо хиппи и панков, здесь расположились гурьбой еще и толкинисты - их можно было опознать по особенной наивности и доброте. Не подростковой, как у других, а чисто детской. Их тут было трое: две девушки в эльфийских платьях-накидках и парень-хоббит. Даже рост, а не только костюм, у хоббита был по-настоящему хоббитский. И он постоянно смеялся уголками глаз.
Годар тоже сел на бревно и поплыл мысленным взором вслед за корабликом, парусом которому служили песни - собственные и давно ставшие классикой. Он не отдавал себе отчета, как долго это продолжалось. Пение перемежалось с тоже тихо плывущей, плавно покачивающейся из стороны в сторону с горьковатым дымным воздухом - беседой.
Одна из девушек - она была невысокая и плотная - рассказывала про Кострому, их хоббитские игрища в суровых северных лесах. И про то, как видела часто во сне человека в черной водолазке. Тот сокрушался по поводу гибели рано ушедшего отца. И вот она встретила его - бредущего с потупленным взором - позавчера по дороге на Радугу. Они сразу же узнали друг друга и взялись за руки. И с тех пор - так и почти и не выпускают рук... Ее ладонь действительно лежала в ладони на коленях взглядывающего на нее с необычайно нежной улыбкой печального парня в черной водолазке, который почти неотрывно всматривался в догорающие угольки. Другая рука его придерживала скрипку.
Вторая же девушка-эльф - более высокая, с тонкой талией - вздохнув, тоже поделилась чем-то своим:
- А так у нас в городе ничего особенного не происходит. Я работаю учительницей литературы и ребята в прошлом году, узнав, что я побывала на Радуге, спросили: "Ну и как там ваши дети - цветы?".
Годару сразу захотелось и ее прижать к груди, хоть она и не была панком, и подарить ей много-много этих самых цветов. Но у девушки, увы, уже был свой волшебник - тот, что подавал ему часы - он сидел без сорочки, но в солдатских брюках, а голову его венчал тройной венок из сухих полевых цветов (а свежие растения тут старались не срывать).
Потом Годар стал прохаживаться по центральной тропе, где все время перемещались туда и обратно люди и время от времени подсаживаться к какой-нибудь стоянке - ведь каждая отличалась каким-нибудь своеобразием и все хотелось поскорее увидеть и услышать.
В промежутках он возвращался в шатер и наливал себе до краев кружку ряженки из скисшего в грозу молока - хозяин "Дома для Бездомных" купил накануне в деревне целый бидон молока и теперь призывал всех к стремительному опустошению его скисшей субстанции. В чем ему особенно содействовал мальчишка-негритенок лет восьми, который непрерывно хохотал и лез купаться в речку, а хозяин шатра выгонял его из воды. При этом негритенок возражал на нагоняи без акцента, на чистом русском языке.
В общем, к вечеру Годар несколько переутомился и сразу же уснул, как только положил голову на свой коврик.
А коврик его в ту вторую ночь располагался уже не в шатре, а в типи.
Поскольку по умолчанию предполагалось, что странники не станут задерживаться в "Доме для Бездомных", поскольку он нужен не им одним.
Чтобы уступить свои места новичкам, они подыскивали себе за долгий радужный день другую, уже постоянную вписку.
Но Годар не смог напроситься третьим в чью-либо палатку на двоих - на троих. Он понимал, что даже люди Радуги, обычно и приезжавшие по двое -по трое, не горели желанием разделить свое гнездышко с незнакомцем. "И чего бы им не приехать с собственным домиком на плечах?" - думали тут про таких верхоглядов, - Уж пора бы включить этот пункт в неписанные правила".
И тогда он непроизвольно попросился на еще одну ночь в типи, где жила только одна маленькая молодая женщина.
Расчет его был прост - типи был большой, а одинокая женщина - маленькая. Он бросил бы свой спальник по одной стороне от широкого прохода внутри, а женщина бы осталась - на другой половине.
И женщина спокойно, вежливо согласилась.
Он не знал, что удостоился редчайшей возможности - ночевки в жилище индейцев майи. Таких навевающих благоговение жилищ - эти их называли типи - они представляли собой высокий конусообразный шалаш с очагом, где потрескивал в полумраке очаг, уютно выпуская дымок из расходящегося звездой дымохода на крыше - на Радуге было не более пяти-шести. Причем, в одном из них располагался медпункт, а еще в одном - жил в уединении в лесу за той стороной Круга Илу.
Строить типи было делом простым, но долгим и хлопотным, для этого требовалось несколько пар рук, да и материал был дороговат (да и сухих веток и хвороста надо было натаскивать из лесу по меньшей мере полдня). А люди Радуги не любили делать лишние движения. Поэтому типи тут были как храмы - на них, виднеющихся издалека, просто отдыхали взглядом.
Перед тем, как уплыть в сон, Годар едва расслышал шелест тихого голоса. Неподвижно сидевшая в другой, погруженной в глубокую тень, стороне, женщина спросила:
- Откуда ты, парень?
- Из Грузии.
- О, да это же удел Пресвятой Богородицы!
- Может быть. Но сейчас в этой стране нет ничего особенного. Во всяком случае, настоящих хиппи я там не встречал.
- А ты думаешь их много, настоящих?.. Но в любом случае, ты заблуждаешься. Грузия - это страна прирожденных хиппи. Я проезжала ее автостопом еще во времена Союза и порадовалась этому всеобщему желанию поменьше работать и побольше дружить.
Ночью Годар вдруг вскочил с бешено заколотившимся сердцем со своего коврика, словно спал на сковороде - во сне он, легко и свободно шедший по залитой солнцем поляне, провалился в какую-то дыру и угодил в полыхающую огнем печь.
Но женщина положила ему на лоб прохладную ладонь и он тут же, опять свалившись, уснул.
- Поздравляю!.. Ты прибыл на свое место в мире, - торжественно, без тени иронии, сказала она ему утром, - Существует поверье, что тот, кто переночевал в типи, имеет очень старую душу, прошедшую через много воплощений. И в одном из этих воплощений он был индейцем майи. На Радугу со всех концов России и не только - а ведь есть еще европейская Радуга, куда стекаются со всего мира, она проводится тоже раз в год в одной из стран Европы, каждый раз другой, подобно тому, как и наша русская Радуга вспыхивает каждый раз на новом месте, в новом лесу, чтобы не входить дважды в одну и ту же колею, - слетаются души бывших индейцев. А может - и странников из самой Атлантиды.
- Ну... все может быть, - протянул, едва не поперхнувшись дымком, польщенный Годар.
В тот новый день ему повезло. Один из ребят негромко предложил ему, когда они поравнялись с ним на тропе, купить у него палатку - всего за 200 рублей. Ему была необходима ровно эта сумма, а со своей самодельной палаткой он давно хотел расстаться и купить себе новую, посовременей, но, по его словам, все не появлялась потребность в лишних движениях. Отдав же палатку нуждающемуся почти за символическую плату, он тем самым покупал для себя новые возможности. А сие было - одним из самых интересных и необходимых по жизни товаров.
Парни ударили по рукам и сделка состоялась.
Таким образом, он узнал, что коммерция на Радуге все-таки встречается.
Чуть позже выяснилось, что встречается и винопитие, хоть на Кругу и регулярно сетовали на это позорное для людей Радуги явление и предлагали ненасильственные методы его искоренения.
С выпивкой тут активно не боролись, так как у Илу была любопытная философия - он говорил, что человек не может переменить своих привычек, пока не переменит вкус. А вкус - дело тонкое. И чтобы он стал добрым, очищенным, - его необходимо пестовать. И лучше всего он сам собой развивается в общении с людьми, которые уже обладают более возвышенным вкусом. А таких на Радуге, по его мнению - большинство. Поэтому пьянство в их среде когда-нибудь само собой сойдет на нет.
- А почему под запрет не попадает марихуана? - cпросил Годар однажды во время дебатов насчет винопития.
- Потому что трава, если ею не злоупотреблять, раскрывает высшие чакры, а алкоголь - низшие. Водка раскрепощает лишь животную душу, поит животной радостью. В то время как трава... В общем, ее алкалоиды позитивны для развивающегося самосознания, - профессионально и даже немного агрессивно-строго ответила ему одна девушка-чувашка в очках.
Но ее мнение оспорил любезный человек в костюме Адама. Он носил, как и тот, окладистую бороду, в данном случае рыжую, и - непременно, всегда и всюду, где бы ни появлялся, - также носил под мышкой или просто в руке Библию в черном кожаном переплете. Этот человек часто прохаживался по центральной тропе. Он представлял какую-то протестантскую церковь.
Его поддержали кришнаиты и даже Илу.
На Радуге были представители всех конфессий и многих, самых разных, церквей. Все они, однако, приходили на Собрания и, взявшись за руки, пели вместе со всеми два раза в день мантру Ом на Кругу, а потом - вместе ели. А кришнаиты даже разносили и разливали желающим по мискам и кружкам еще и прасад. Лишь однажды возник короткий, спровоцированный каким-то христианином спор насчет того, можно ли предлагать людям пищу, которая является ритуальной, не вдаваясь в тонкости ее предназначения. После чего было решено оповещать, что прасад - это священная пища индусов, принимать ее могут все, но сугубо добровольно. И некоторые действительно не принимали. Но большинство было обеими руками - "За"!.. Обычно по Кругу, после Собрания, когда наставало время трапезы, сначала проходили с котлами, раздавая кашу и компот дежурившие на стоянке-кухне добровольцы, а потом - появлялись с добавкой в огромных котлах кришнаиты в желтых накидках.
Вообще, прием пищи на Радуге был действом, которому отдавались с тихим неспешным удовольствием.
Все это происходило под музыку.
Вслед за несущими котлы поварами шел, деликатно и в то же время весело, как бы шутя, протягивая Шляпу Волшебника, специально выделенный для сбора средств человек. Его сопровождали игравшие на флейте и барабанах музыканты. Этот обычай был свой собственный, отнюдь не копировавший вайшнавский (кришнаиты не ходили с шляпами).
Люди Радуги кидали в шляпу мелкие, а кто-то - и крупные деньги.
А кто-то же - таких было немало - символическим жестом ладони от груди к шляпе - мог передать лишь любовь.
Иные же - ссыпали из собственных пакетов крупу в большой мешок, который нес, волоча его по песку, один из помощников кашеваров.
Если финансов на закупку крупы к следующему приему пищи не хватало, все имеющиеся разносортные крупы ссыпали в один котел и получалась превосходная каша "Ассорти". Впрочем, иногда "Ассорти" готовили и просто ради удовольствия. А монет собираемых, как поговаривали, все равно не хватало на закупку общих продуктов - основу финансирования общих ужинов, как и многого другого, составлял анонимный фонд, организованный успешными хиппи-меценатами.
Кому же не хватало даже превосходной каши "Ассорти" и неизменного компота из сухофруктов на первое и прасада на второе - могли в индивидуальном порядке купить себе в палатку продукты с грузовика, который приезжал через день на ту сторону реки.
Этот вид малого бизнеса сообразили организовать на время фестиваля окрестные жители. Облепив саранчой все подходы к грузовику, люди Радуги согласны были выстоять длиннющую очередь, чтобы закупить хлеб, молоко, простоквашу, макароны, сухую сою, овощные консервы, овсяное печенье, чай, соки и, увы, подпитку для животной души. Это оттуда переплывали контрабандой в непрозрачных пакетах - ведь в лагере никого не обыскивали - пиво и водка.
Но были и такие, кто предпочитал не ходить на тот берег. Например, Илу с сотоварищами.
Годар на тот берег иногда ходил - по броду в непрерывно уносящейся вдаль Большой Кокшаге. Обмениваясь приветствиями с непрерывно двигающимися обратно, как по муравьиной тропе, высоко держа над головой или на голове пакеты с товарами, даже и тут смеющимися и переговаривающимися людьми. Он покупал на себе на несколько дней черный дарницкий хлеб и кефир.
Еще одним драгоценным товаром, ради которого некоторые согласны были б и вовсе переселиться на тот берег, днюя и ночуя под грузовиком, были пузырьки с тут же расхватываемой жидкостью от комаров. Которая, впрочем, была практически бесполезна - комары были здесь злющие, объединенные в туманности. Они никогда не видели столько молодой и здоровой крови и теперь спешили насытиться впрок. Люди Радуги, даже стоя в Кругу, вынуждены были иногда подергиваться, словно их сотрясали конвульсии, а в остальное время - то и дело хлопать себя по разным частям и обмахиваться блокнотами, тетрадями или просто рукой.
- Вы представляете, я вымазалась жидкостью против комаров полностью, но они все равно нашли некую точку и жалят прямо туда, прямо туда, - жаловалась одна темнокожая девушка-растафари в одежде Евы.
Ей понимающей кивали другие дочери Евы.
- Народ, я предлагаю организовать марафон по собиранию в пустые пачки от сигарет прихлопнутых комариков! За каждую коробку с комариками ждет приз - коробка сигарет.
- Ну ты... и комар! Убивший дракона, сам становиться драконом.
- А как же правило Радуги о ненасилии?
- Да бросьте вы, хороший комар - этот мертвый комар.
- Люди Радуги, не превращайте традиции в балаган!
К личной собственности у людей Радуги отношение тоже было, как и ко всему остальному, особенное. Они не придавали ей большого значения, так как ценили не столько результат, сколько процесс. Творчески прожитый день предполагал легкость, а все лишнее и тяжелое снижало полет их любимого средства передвижения - простого воздушного шара внутри, с которого они любовно оглядывали Землю, вздыхая о ней, но, тем не менее, отрываясь...
И так называемые обычные люди не прощали им дерзости.
Если раньше за людьми Радуги охотились, вооружившись ножницами для срезания волос, правоохранители, а в газетах поднимали идеологический вой критиканы-журналисты, то теперь за дело взялись скинхеды, приравняв этих людей наряду с чернокожими иностранцами - к самым "последним". Основная масса населения, скинхедов вообще-то не одобрявшая, тем не менее делала вид, что не замечает этих драк. "Пусть на всякий случай появится и на наших улицах маленький фашизм - чисто защитный. Пусть выметет с них иноземную нечисть, а с нашими фашистами, если они пойдут в рост, как грибы, мы и сами справимся - имеем опыт!", - полагала масса.
Поэтому все так и грохнули со смеху, когда однажды Илу, подняв Палку-Болталку, проникновенно сказал:
- Народ, к нам вчера прибыло необычное пополнение - два совсем маленьких пятнадцатилетних скинхеда. Они попали сюда случайно - не сообразили куда едут. Но им неожиданно открылась такая картина, какой они никак не ожидали. Они удивлены, им все тут так нравится. Они уже подходили ко мне и просили простить их. Люди Радуги, пожалуйста, не обижайте скинхедов!
Раздалось дружное и изумленное коллективное "Ох!..". А потом - хохот.
И действительно, на краю Круга сидели с напряженными полуулыбками два старательно прислушивающиеся к диалогу вокруг своих персон вполне смирных с виду подростка, про которых, отсмеявшись, все тут же забыли.
Хуже было, когда в лагере появились крысы.
- Народ, не оставляйте в палатках ксивники с деньгами и документами. У нас завелись крысы. Каждый год приходится заново открывать для себя эту с трудом вмещающуюся в сознание истину - в лагере есть воры.
- А я вчера нашла вот этот самодельный ножик с оранжевой рукояткой. Хозяина прошу найтись!
- Ищем хозяев деревянной ложки, найденной вчера близ стоянки "Просто вепри"!
- Кому одолжить Керуака?.. Приходите к чайному шалашику близ брода у реки - мы собрали маленькую библиотеку. Можно брать книги с собой или читать прямо в шалаше. У нас всегда чай! Только заварка расходится быстрей, чем хотелось бы. Так что если кто принесет немного своей - не откажемся!
Сделанные своими руками или почему-то притянувшие взор в магазине ножики, ложки, кружки, ксивники, рюкзаки, а уж тем более дудки и губные гармошки, часто оригинально окрашенные, с необычной формой - составляли часть личного пространства и люди расстраивались, если теряли их.
Тех, кто способен был бросить невесть куда или не вернуть одолженный у товарища предмет его неприхотливого быта, начинали любить меньше.
Лежа в своей - теперь уже своей - бережно колыхаемой упругим ветерком палатке из бело-оранжевой парашютной ткани, в которой гостили набивающиеся за ночь бабочки и москиты, - они ползли по полупрозрачному потолку как по перевернутому миру, а с той стороны блекло разливалось как бы всегда утреннее северное солнце, - Годар словно становился все более легким, приподнимался над землей.
Иногда шумел легкий дождь, его крупные, светлые капли были теплы и легко высыхали - наверное, такова была компенсация приглядевшейся к людям Радуги природы за первоначальную грозу.