Бобби не спится. Его мучают кошмары. Регулярно ему снится один и тот же сон, будто в подвале их дома спрятан труп. Не где-нибудь в темной чаще лесной, не где-нибудь под призмой мутных речных вод, а в подвале их чудесного белого домика с красной черепичной крышей! В подвале их домика, возле которого растет желтая и розовая мальва, домика, окруженного со всех сторон тенистым садом, где вместо забора - пирамидальные тополя.
Это их с мамой домик, сюда они переехали после того, как мама развелась с папой. Папа, должно быть, уже умер -Бобби совсем его не помнит, только знает, что папа намного старше мамы, поэтому он вполне мог бы умереть. Прежний дом, где жили он, мама и папа, Бобби тоже не помнит, но этот, в любом случае, намного лучше - это чудесный белый домик с красной черепичной крышей. Позади него зеленеет и благоухает тенистый сад, и справа - тоже сад, и слева - сад, со всех четырех сторон - сад, окруженный пирамидальными тополями вместо забора. К крыльцу ведет дорожка, выложенная сосновыми спилами, а у южной стены растут розовые и желтые мальвы. Мама посадила их, когда они с Бобби переехали сюда, и тогда мальвы были не больше анютиных глазок, а теперь вымахали ростом с самого Бобби. Впрочем, это не те мальвы, что мама посадила, когда они переехали, но эти тоже - розовые и желтые. Они очень быстро растут!
По ночам поет соловей, и голос его слаще цветочных ароматов, разливающихся по саду. Он заводит свою песню в десять вечера и умолкает в два часа ночи, и заснуть невозможно, даже когда очень хочется спать, потому что обязательно надо дослушать соловьиную песню. И Бобби, дослушав, пытается заснуть с самыми светлыми мыслями, но ему не спится. Его мучают кошмары. Вот бы никогда не засыпать! Но едва он начинает размышлять о том, как обмануть прилипчивую дремоту, она бесшумно подкрадывается через сад к его окну, накидывает на соловья платок из черного бархата, расшитый звездами, и тенью впархивает в комнату. Вот негодница! Она невидимо целует Бобби в прикрытые веки (но спать-то он не будет-не будет-не будет... будет... будет...), и тут начинается!..
Нет, кошмары не всегда мучают Бобби. Чаще они не мучают его вовсе. Но если уж нагрянут, налетят, нападут, выскочат из укрытия - пыльного, опутаного липкой паутиной сырого угла - только держись! Схватят костлявыми ручками-цеплючками (еще и когтями обцарапают, а когти желтые, слоистые), завернут в паутину, спеленают крепко-накрепко - не вырваться, только еще больше запутаешься, так что лучше не дергайся - и потащат, понесут, поволокут прямиком в подвал.
Здесь и бросят. Здесь их укромный уголок - пыльный и сырой. Бесшумно и безнадежно захлопнется дверь, и все, что осталось за ней - их уютный домик: светлые комнаты, черепичная крыша, воскресный аппетитный аромат, мальвы у южной стены, душистые сосновые спилы - все это станет призрачным, ненастоящим, забытым. Все это накроет полог из черного бархата, расшитый звездами, а пирамидальные тополя превратятся в безмолвных среброголовых стражей, и месяц нависнет над ними сияющей секирой.
Теперь Бобби один на один со своим секретом, большим секретом, который нельзя никому доверить. Вон он, секрет, лежит в углу, завернутый в лунный свет, который обличающе серебрит его выпуклые бока. Похоже, что их присыпали снегом или вымазали мелом, но Бобби-то знает, что это всего лишь лунные блики.
И если долго-долго смотреть на секрет, то он уже не кажется таким уж большим. Вполне приемлимый, соразмерный секрет. Можно им даже с кем-нибудь поделиться. Отчего же нет? Хотите узнать, что это там в углу лежит такое, завернутое в лунный свет, лежит и не шевелится, хотите? Подойдите поближе, не бойтесь, оно вам ничего не сделает... Видите белый отблеск? Будто сверток присыпали снегом или вымазали мелом. Но нет, это всего лишь лунные блики.
От ветра хлопает оконце под потолком подвала. В него видно черное бархатное небо, расшитое звездами, тополя (строгие стражи) и угрожающий серп луны.
Бобби сидит здесь очень долго. Он вжался в пыльный угол и подтянул колени к подбородку, чтобы зоркое око лунного прожектора не выхватило его в сыром мраке подвала. А в другом углу лежит его секрет, вымазанный снегом или присыпанный мелом, - отсюда толком не видно. Что ли, он пошевелился? Нет, это тень от деревьев скользит по белым выпуклым бокам.
Ветер хлопает оконцем. Жутковатый холодок стекает по спине. Надо бы закрыть оконце, да вставать нельзя, иначе попадешь в луч лунного прожектора, и сияющий серп обрушится на твою трусливую голову. Виновен! Голову - долой! Глупая голова, о чем ты раньше думала? Ты хоть знаешь, чей это труп лежит и не шевелится в углу?
От пыли хочется чихать.
Не чихай, Бобби, ради бога, не чихай! Ветер разнесет малейший вздох по округе, и деревья услышат тебя.
Целую вечность сидит Бобби и смотрит на белобокое нечто, завернутое в серебряный саван. Все тело затекло и в глазах - резь от мрака, в который он вглядывается, не моргая.
Эх, была не была!
Бобби осторожно размыкает руки, прижимавшие колени к груди, и вытягивает ноги. Луч прожектора тут же замирает на них, обхватывает, осторожно заворачивает в фольгу. Но Бобби ничего не чувствует - он по-прежнему может двигаться, он свободен, светом его больше не запугаешь!
Он встает на четвереньки и подкрадывается к трупу. Шаг за шагом, руки ступают вперед, утопая в пыли, ноги нехотя подтягиваются следом - шаг за шагом, и не ты приближаешься к объекту, а объект приближается к тебе, неподвижный, с выпуклыми боками, по которым елозят тени деревьев.
Ну, Бобби, ты уже совсем близко. Так. Еще шаг. Шлеп ладонью об полой. Шлеп второй. Ноги нехотя подтягиваются следом. От пыли хочется чихать, но нельзя - ветер разнесет по округе малейший вздох.
Вот ты и у цели.
Бобби садится подле свертка - своего секрета.
Глубоко вздыхает: ну, что мне с тобой делать? Открыть и посмотреть, ты ли это? Может статься, что это и не ты вовсе, тогда чего же я тут переживаю?
Так думает Бобби и осторожно - очень осторожно! - и медленно - очень медленно! - протягивает к свертку руку. Рука дрожит. На нее перепрыгивают лунные блики - они тоже дрожат. Всем страшно.
Рука опускается. Замерзшие пальцы (какой же здесь сквозняк! надо было закрыть оконце) касаются савана. Открыть? Развернуть? Была не была. Откроем. Посмотрим. Эх!
И, осторожно, бесчувственно ухватив двумя пальцами самый краешек полотна, сотканного из лунного света, Бобби отворачивает его.
Бобби видит белое лицо, вырезанное острым серпом, который нависает над черными стражами-тополями: mеmеntо mоrЄ! Черты лица глубоки, как пропасти, как расщелины в изъеденных ветром и временем горах, как провалы в памяти. Бобби не помнит, как убил этого человека, как притащил сюда, в подвал, как завернул в саван, не помнит, как окаменели эти черты - глубокие и черные.
Само лицо отчего-то белым-бело, будто его напудрили толченым свинцом (можно ли истолочь свинец?), белым-бело, как чистый лист бумаги. Только черты - черные и четкие, строгие, как иероглифы, выведенные уверенной, решительной рукой. Сам Бобби так бы не смог: пальцы замерзли и дрожат.
Что же делать с трупом? Ведь вот он, хитрец, лежит неподвижно, и все ему нипочем, потому что это не человек уже, а одна оболочка - без жизни, без мыслей, без эмоций, без всего, что так сейчас тревожит Бобби. Вот он, хитрец, смотрит во тьму безмятежной белом маской, украшенной застывшими черными чертами. Ну, и что же прикажете с ним делать?
Интересно, думает Бобби (ему не страшно - он уже перебоялся, ему теперь просто интересно), интересно, а кто-нибудь знает, что у него в подвале труп? Ведь если кто-то знает, то надо бы перепрятать. А если никто не знает, то все равно надо перепрятать, потому что наверняка кто-нибудь да узнает.
Мертвые трупы почему-то всегда привлекают к себе больше внимания, чем живые, то есть живых трупов, конечно, не бывает, а вот если бы труп не стал трупом, а был все еще живым человеком, то внимания он бы привлек меньше... Может, и не привлек бы вовсе - это зависит от того, кем труп был при жизни. Впрочем, кем бы он ни был, даже знаменитостью, чье имя не сходит со страниц хрустящих увесистых газет, которые невозможно свернуть в трубку, - так вот, будь он даже знаменитостью такого ранга, труп его станет еще знаменитей, это уж как пить дать, такая вот странная закономерность. Жаль, что самой знаменитости от этого ни холодно, ни жарко. Жаль, что такая слава пропадет даром. То есть для всех, кто так или иначе связан с трупом, даром она не пропадет, а самому трупу, то есть тому, кем он был при жизни, выгоды никакой. Закопают его в землю или вот, опять же, припрячут в каком-нибудь пыльном, сыром и холодном подвале. ҐЄс trаnЎЄt glоrЄа...
Как банально, как банально, как скучно, Бобби! Вот и твоя жизнь закончится так же. Не век же тебе над чужими трупами чахнуть.
Но вся беда в том, что для Бобби этот труп не чужой. Бобби знает этот труп. Еще бы! Ведь это его собственный труп - его собственный, вот беда-то. Как же так вышло? Он не помнит. И что теперь делать? Он никак не может придумать. Надо бы труп перепрятать. Это единственно верное решение. Но вдруг кто-нибудь застукает с ним Бобби? А уж это наверняка, это как пить дать, Бобби не везунчик по части таких махинаций - говоря по правде, ему еще никогда не приходилось перепрятывать трупы, да и просто прятать их не приходилось. Так что застукают его, как пить дать.
Дурацкая выйдет ситуация.
Непременно нагрянет полиция. Куда уже без нее, без нее никуда и никак, потому что она всегда появляется невовремя. Вот бы ей появляться до того, как ты совершишь преступление! Может, тебя еще удастся переубедить, наставить на путь истинный, может, удастся предотвратить неизбежное, но ведь нет, нет - полиция словно специально ищет забот на свою и на твою голову! Будто не понимает, что ей придется собирать улики, изучать место преступления и труп во всех подробностях, которые далеко не всегда приятны, а потом придется ловить тебя - а ты будешь скрываться, запутывать следы, сочинять себе неправдоподобное алиби, вилять, юлить и изворачиваться, но в конце концов тебя расколют на каком-нибудь пустяке, на шелковой ниточке, запутавшейся вокруг шеи убитого - да к чему, скажите, к чему столько хлопот? Неужели так трудно предотвратить преступление?
Тело Бобби теперь не горячее собственного трупа, а лицо едва ли не бледнее этой припудренной истолченным свинцом безмятежной маски: он боится не возмездия, он боится непонимания. Вот-вот нагрянет полиция со старшим инспектором во главе - старшего инспектора зовут Анна, а фамилию он не помнит, и она похожа на сержанта Кегни из сериала "Кегни и Лейси", - и вот когда нагрянет полиция, начнутся расспросы и допросы (возможно, с пристрастием): что это Бобби делает рядом с собственным трупом, и как он, труп, здесь оказался? И откуда вообще взялся этот труп, когда вот он, Бобби, сидит рядом живой и невридимый?
Анна ужасно въедливая, она непременно захочет во всем разобраться. Ах, Бобби и сам был бы рад знать, откуда здесь его собственный труп и как так могло произойти, что есть он - мертвый, и он - живой. Кто здесь жертва, а кто - подозреваемый? Ах, Бобби и сам был бы рад это узнать! Но Анна не даст ему покоя, она замучает его бесконечными вопросами, на которые у Бобби не найдется внятных ответов - конечно! - и ничем хорошим это в результате не закончится. Анна такая въедливая.
Лучше бы это был труп Дж.Р., в самом деле. Дж.Р. болтлив без меры. Полагает, что может молоть всякую чушь только потому, что он - лучший друг Бобби. Да, Бобби давно бы подрезал ему язык, но разве так поступают с лучшими друзьями?
Кто же все-таки прикончил Бобби? Уж не Дж.Р. ли? На него непохоже, но с кем не бывает? Нужно было прикончить Дж.Р. первым и спрятать его труп здесь, в подвале. Правда, долго держать его при себе нельзя - вдруг кто-нибудь обнаружит? А ведь кто-нибудь да обнаружит, как пить дать, - Бобби не везет в подобных делах.
Придется труп перепрятать, да поскорее (говорят, они еще и плохо пахнут; а Дж.Р. непременно будет плохо пахнуть, что неприятно, ведь при жизни-то он следил за собой), а то Дж.Р. того и гляди хватятся, и тогда нагрянет полиция во главе со старшим инспектором Анной, а она ужасно въедливая.
Что же делать? Что же делать?! Что-же-де...
Эта мысль колотит Бобби, пытается изнутри пробить дыру в его черепе и вырваться наружу, но выпускать ее нельзя, нельзя, ни в коем случае нельзя, иначе ее поймают, ее непременно поймают, ухватятся за нее, как за путеводную нить, и нить приведет в лабиринт ужасов и страстей Бобби, где он - сам себе Минотавр.
Страшно, Бобби страшно, дрожь пробирает его, колотит, пытается пробить дыру - это страх стремится на свободу. Ему только дай волю, и он прорвет тонкую, упругую пленку твоего существа, расправит огромные огненные крылья и заполонит своим ледяным пламенем то крошечное, узенькое обитаемое пространство, в котором ты отгородился от мира.
Бобби холодеет, покрывается испариной, липкой, как паутина, и лицо его становится белее белого. Кошмар пытается заткнуть ему рот подушкой, и пух-перо липнет к языку.
Бобби просыпается с истерическим хрипом, будто ему в грудь вонзили хлебный.
Теперь - вниз, вниз, вниз по лестнице, в подвал! Здесь пыль висит в воздухе пеленой, здесь вечный сумрак и сырость, здесь в углу... Здесь в углу...
Хлопнув дверью в полу (кто-то заботливо прикрыл ее ковром, а сверху поставил старый колченогий комод - ох же Бобби и потрудился, чтобы сдвинуть его), он бежит вниз, вниз по скрипучей лестнице без перил, скорей, скорей, ведь здесь в углу...
Упасть впотьмах с этой лестницы - раз плюнуть. Бобби царапает руки, судорожно хватаясь за некрашеные бетонные стены, но бежит, бежит вниз, не боясь упасть, потому что знает: здесь в углу... в углу... Должен быть здесь...
И падает на колени (все ладони в занозах), запнувшись о вздыбившиеся доски в полу. Пыльный туман застилает округлившиеся, остекленевшие от страха глаза, но он отчетливо видит то, чего боится больше всего...