- Конечно! Конечно! Этакую муку!.. Преступник был человек умный, бесстрашный, сильный, в летах, Легро по фамилии. Ну вот, я вам говорю, верьте не верьте, на эшафот всходил - плакал, белый как бумага. Разве это возможно? Разве не ужас? Ну кто же со страху плачет? Я и не думал, чтоб от страху можно было заплакать не ребенку, человеку, который никогда не плакал, человеку в сорок пять лет. Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят? Надругательство над душой, больше ничего! Сказано: "Не убий", так за то, что он убил, и его убивать? Нет, это нельзя. Вот я уж месяц назад это видел, а до сих пор у меня как пред глазами. Раз пять снилось.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением и попыткой на мысль.
- Хорошо еще вот, что муки немного, - заметил он, - когда голова отлетает.
- Знаете ли что? - горячо подхватил князь. - Вот вы это заметили, и это все точно так же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильотина. А мне тогда же пришла в голову одна мысль: а что, если это даже и хуже? Вам это смешно, вам это дико кажется, а при некотором воображении даже и такая мысль в голову вскочит. Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть, всё это от душевного страдания отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь. А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас - душа из тела вылетит, и что человеком уж больше не будешь, и что это уж наверно; главное то, что наверно. Вот как голову кладешь под самый нож и слышишь, как он склизнет над головой, вот эти-то четверть секунды всего и страшнее. Знаете ли, что это не моя фантазия, а что так многие говорили? Я до того этому верю, что прямо вам скажу мое мнение. Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем самое преступление. Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу, или как-нибудь, непременно еще надеется, что спасется, до самого последнего мгновения. Примеры бывали, что уж горло перерезано, а он еще надеется, или бежит, или просит. А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете. Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он еще всё будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и он с ума сойдет или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия? Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное? Может быть, и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: "Ступай, тебя прощают". Вот этакой человек, может быть, мог бы рассказать. Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!
...
Достоевский Ф.М., "Идиот", 1868.
Хрустальная ваза. Кайма золотая.
Разбитая вдребезг. Застывшая кровь.
И в комнате муж - что случилось, не зная,
Стоял, не дыша и нахмуривши бровь.
Прошёлся он взглядом по шкапу пустому.
В ЧК позвонил, закурил у окна.
Потом ни себе, ни майору седому
Не мог объяснить, где родная жена.
Его увезли, а квартиру закрыли.
Согласно законам - ещё до войны,
Её не нашли, а его посадили
На двадцать годков за убийство жены.
Шёл 37-ой. Смерть гуляла по зонам.
Его ж, горемыку, прошла стороной.
И вот, наконец, вышел он из вагона
И шёл по аллеям осенним домой.
Звоночек залился, и сердце схватило.
Невольно склонилась к двери голова.
Но двери открыла, но двери открыла
Седого майора больная вдова.
Он вышел из дома и в город далёкий,
Уехал в надежде там встретить весну.
И как-то однажды он шёл одинокий
И вдруг постаревшую встретил жену...
Та встреча была холодна, как могила.
Она лишь сказала: - Прости, я ушла...
А вазочку жалко, её я разбила,
Поранила руку, в дорогу спеша.
От жизни с тобой я к другому сбежала.
Боялась скандала, ведь ты не поймёшь...
И вдруг она вскрикнула и застонала -
В руке хладнокровной сверкнул острый нож.
Он вновь позвонил. Сообщил, что случилось.
Он верил, что смерть - справедливый итог.
Но снова над ним небо клеткой накрылось,
И чёрный опять подкатил "воронок".
- Ведь я же за это сполна расплатился!
За это убийство уже отсидел!...
... На совещание суд удалился
И приговор вынес: убийце - расстрел.
Кучин И.Л, "Хрустальная ваза", 1985.
...
- Ты жалел, что твой приговор смягчили?
- Да... Тем, кто орудует ножом, нож дяди Шарло - справедливое наказание; тем, кто ворует, - кандалы на лапы! Каждому свое... Но нельзя заставлять тебя жить после того, как ты убил человека... Дворники не понимают, что делается с тобой, особливо в первое время.
- Значит, у тебя были угрызения совести?
- Угрызения совести? Нет, конечно, ведь я отбыл свой срок, - ответил варвар Поножовщик, - но вначале не проходило ночи, чтобы я не видел в кошмаре солдат и сержанта, которого зарезал, то есть... они были не одни, - прибавил преступник с ужасом, - десятки, сотни, тысячи других ждали своей очереди на огромной бойне... ждали, как лошади, которым я перерезал глотку в Монфоконе... Тут кровь бросалась мне в голову, и я брался за нож, как прежде, на бойне. Но чем больше я убивал людей, тем больше их становилось... И, умирая, они смотрели на меня так смиренно... что я проклинал себя за то, что убиваю их... но не мог остановиться... Это еще не все... У меня никогда не было брата... а выходило, что люди, чью кровь я проливал, - мои братья и что я их люблю... Под конец, когда сил у меня уже не было, я просыпался весь в поту, холодном, как талый снег.
- Дурной это сон, Поножовщик!
- Да, хуже некуда! Так вот, вначале на каторге я каждую ночь видел... этот сон. Поверьте, от такого кошмара можно сойти с ума или взбеситься. Недаром я дважды пытался покончить с собой, в первый раз проглотил ярь-медянки, а во второй попробовал задушить себя цепью, но, черт возьми, я силен как бык. От ярь-медянки мне захотелось пить, а от цепи, которой я стянул себе горло, остался на всю жизнь синий галстук. Потом кошмары стали реже, привычка жить взяла свое, и я стал таким же, как остальные.
- На каторге ты вполне мог научиться воровать.
- Да, но вкуса к воровству у меня не было... Те, что были на кобылке, поднимали меня на смех из-за этого, а я избивал их своей цепью.
...
Энжен Сю, "Парижские тайны", 1843.
...
Машина рванулась с места. Мы изъездили все улицы в районе кафе, все больше удаляясь от него, но не нашли никого. Наконец Кестер остановился.
- Улизнул, - сказал он. - Но это ничего. Теперь он нам попадется
рано или поздно.
- Отто, - сказал я. - Надо бросить это дело.
Он посмотрел на меня.
- Готтфрид мертв, - сказал я и сам удивился своим словам. - От этого
он не воскреснет...
Кестер все еще смотрел на меня.
- Робби, - медленно заговорил он, - не помню, скольких я убил. Но
помню, как я сбил молодого английского летчика. У него заело патрон,
задержка в подаче, и он ничего не мог сделать. Я был со своим пулеметом в нескольких метрах от него и ясно видел испуганное детское лицо с глазами, полными страха; потом выяснилось, что это был его первый боевой вылет и ему едва исполнилось восемнадцать лет. И в это испуганное, беспомощное и красивое лицо ребенка я всадил почти в упор пулеметную очередь. Его череп лопнул, как куриное яйцо. Я не знал этого паренька, и он мне ничего плохого не сделал. Я долго не мог успокоиться, гораздо дольше, чем в других случаях. С трудом заглушил совесть, сказав себе: "Война есть война!" Но, говорю тебе, если я не прикончу подлеца, убившего Готтфрида, пристрелившего его без всякой причины, как собаку, значит эта история с англичанином была страшным преступлением. Понимаешь ты это? - Да, - сказал я.
- А теперь иди домой. Я хочу довести дело до конца. Это как стена. Не
могу идти дальше, пока не свалю ее.
- Я не пойду домой, Отто. Уж если так, останемся вместе.
- Ерунда, - нетерпеливо сказал он. - Ты мне не нужен. - Он поднял
руку, заметив, что я хочу возразить. - Я его не прозеваю! Найду его одного,
без остальных! Совсем одного! Не бойся.
Он столкнул меня с сиденья и тут же умчался. Я знал - ничто не сможет
его удержать. Я знал также, почему он меня не взял с собой. Из-за Пат.
Готтфрида он бы не прогнал.
...
Э.М. Ремарк, "Три товарища", 1936.
Брану нечего было сказать.
- У короля Роберта есть палач -
проговорил он неуверенно.
- Да, это так, - согласился отец. - Как и прежде у королей Таргариенов. Но наш обычай древнее. Кровь Первых Людей по-прежнему течет в жилах Старков: мы считаем, что тот, кто выносит приговор, должен и нанести удар. Если ты собираешься взять человеческую жизнь, сам загляни в глаза осужденного. Ну а если ты не в силах этого сделать, тогда человек, возможно, и не заслуживает смерти. Однажды, Бран, ты станешь знаменосцем Робба, будешь править собственной крепостью от имени твоего брата и твоего короля, и тебе придется совершать правосудие. Когда настанет такой день, ты не должен находить удовольствие в этом деле, но нельзя и отворачиваться... Правитель, прячущийся за наемных палачей, скоро забывает лик смерти.