Я был мальчиком десяти лет, почти счастливо жившим в небольшом белорусском городке Слоним. Почему почти? Да потому что чуть больше года назад, в апреле сорокового года, куда-то пропали мои любимые дядюшка Йозя и тетушка Роза, а я стал замечать, как мрачнеют теперь лица маменьки с папенькой, когда кто-то стучится в нашу дверь. Частенько я слышал их шепот, в котором то и дело мелькало слово Сибирь. Но, что мне мальчишке было до этого?
Советская власть принесла новые порядки - осенью я пошел в школу. Не в школу при синагоге, а в самую настоящую школу в центре города. По вечерам я с друзьями гонял мяч на школьном дворе, а с приходом мая родители стали иногда отпускать меня с мальчишками на Щару, ловить щук и сомов. Ночью мы сидели у костра, варили уху и рассказывали друг другу разные истории. Тогда я думал, что это страшные истории...
Немцы пришли в Слоним через три дня после начала войны. До этого на город несколько раз налетали фашистские самолеты и мы прятались в подвале нашего дома. Бомба попала в соседний дом Бучинскасов. К счастью их там не было. Тогда мы позвали погорельцев к себе. Помню, мама целый день успокаивала и кормила крошку Нийоле, двухлетнюю дочку Томаса Бучинскаса.
Сначала, когда фашисты захватили город, было не очень страшно. Немецкие солдаты даже кормили людей на улицах. К тому же прекратились обстрелы и бомбежки. Потом передовые части ушли дальше сражаться с советскими войсками, а в городе осталась комендантский отряд и полицейские, набранные из местных жителей.
Томас Бучинскас стал полицейским и выгнал нас в полуразрушенный сарай, уцелевший после взрыва его дома. Я хотел драться с Витаутасом Бучинскасом, хотя он на два года меня старше, но отец, как-то прознав об этом, сказал: "Я прошу тебя, Лев, не надо". До этого он всегда называл меня Левушкой.
Шестнадцатого июля рано утром в сарай ворвались несколько пьяных полицейских, чтобы куда-то увести папу. Мама заслонила выход, но один из полицейских ударил ее прикладом в живот и потащил в угол, где мы устроили что-то наподобие кровати. Тогда я бросился на него и вцепился зубами в руку. Очнулся я, когда на улице было уже светло. Мама плакала и гладила меня по голове.
Мы пошли к комендатуре, что бы что-то узнать про папу. Там уже собралась толпа. Оказалось, что этой ночью увели многих. Бургомистр объявил, что наши родные будут расстреляны. А если мы не хотим, чтобы казни продолжались, то община должна уплатить два миллиона марок золотом.
Мама хотела идти выкупать отца, но все деньги, что у нас были, давно отобрали полицаи. Тогда она сняла с себя обручальное кольцо, зачем-то надела самое красивое платье и пошла в наш бывший дом. Ее не было очень долго - почти до утра. Я, впервые оставшись один, тихо плакал в своем углу. Мама пришла, легла и отвернулась к стенке. Я слышал ее тихие всхлипывания.
На следующий день мы опять пошли к комендатуре. Папу и еще очень много мужчин немцы и полицейские погнали из города к Петралевичской горе. Среди полицейских был и Бучинскас. Мама подбежала к нему и крикнула: "Как же так!", но он рассмеялся ей в лицо.
За городом, за развалинами дровяных амбаров была уже выкопана длинная канава. Отца и других поставили на ее край и зачитали какой-то приказ. Потом полицейские стали стрелять. Мужчины падали как подкошенные - кто-то на колени, кто-то на бок. Когда стрельба кончилась, полицейские пошли по краю добивая раненных и ногами сталкивая трупы в яму.
Только сейчас до меня дошло, что больше я никогда не увижу папеньку. Я упал на живот и завыл. Стон обезумевшей от горя толпы еще долго будет звучать в моих ушах. Мама плакала, стоя на коленях...
Потом немногим оставшимся мужчинам и нам, детям постарше, дали лопаты и велели закопать яму. Мне было очень страшно, но я жадно всматривался в лица мертых и нешел папу. Он лежал под дядей Семой. Мне показалось, что он успел улыбнуться мне перед тем, как на него упал брошеный кем-то ком земли. Я никогда не забуду тебя, папа.
Через месяц нас с мамой выгнали из сарая и погнали в те самые дровяные амбары, за которыми был закопан отец. Тут было образовано гетто, куда согнали всех евреев из города и окрестных местечек.
Есть было совсем нечего. Сначала мы ловили собак, кошек и крыс, но они скоро кончились. Очень многие поумирали. Стариков почти не осталось. Каждый день над гетто стоял женский плач - матери хоронили своих маленьких детей.
Удачей считалось идти на работу по наряду комендатуры - немцы иногда давали немного еды, если она у них оставалась. Маму почему-то часто забирали на работы. Она приносила краюхи хлеба и каждый раз плакала, целовала меня в глаза и потихоньку шептала: "Верую полною верой..." .
В ноябре в гетто пришли немцы. Офицер в черной форме приказал выселить из крайнего барака все семьи. Несколько дней под охраной автоматчиков в бараке работали белорусские мужики. Через неделю над крышей барака вознеслась высокая труба. Ходили слухи, что стоят баню.
Четырнадцатого ноября офицер приказал построить нас на площади меж складами. Было очень холодно, настоящий мороз, многие болели и просто не смогли выйти.
- Вам очень трудно приходится, - сказал офицер по-польски, - впереди зима. Продуктов питания не хватает, поэтому администрация решила оказать помощь еврейскому населению. Теперь вы будете хорошо кушать и много работать на благо рейха.
По рядам прокатился одобрительный гул. Я представил себе ароматную буханку горячего хлеба. Офицер махнул рукой солдатам и полицейским. Те зачем-то рассыпались по опустевшим помещениям. Они выносили больных и волоком тащили их к крайнему бараку.
Мы стояли на морозе уже несколько часов. Многие не выдерживали и падали. Тогда их поднимали полицаи и тащили в крайний барак. Им завидовали и падали специально. Я тоже предложил мамочке упасть, не мог больше терпеть холода. Но маменька лишь отрицательно покачала головой и крепче прижала меня к себе. Вскоре мы стали понимать, что твориться что-то неладное - барак уже не мог вместить столько народу, сколько туда внесли.
Когда начало темнеть вернулся немецкий офицер.
- Итак, мы уже помогли вам, освободив от самых немощных и больных. Но этого мало. Очень мало. Если вы хотите выжить, то должны освободиться еще от многих. Есть добровольцы, готовые пожертвовать ради своего народа? Шаг вперед!
Никто не хотел умирать. Все молчали, лишь лай овчарок и вой ветра нарушал тишину.
- Эх вы! Трусливая жидовская нация, никто не хочет пожертвовать ради ближнего своего. Что ж, придется мне самому выбирать достойных.
С этими словами он стал обходить строй, указывая на понравившихся ему людей. Их тут же утаскивали прочь, в барак. Наконец он приблизился к тому месту, где стояли мы. Долго смотрел на маму и улыбался. Он был похож на ту крысу, что мне посчастливилось поймать вчера утром.
- Ах, какая красавица, - цокнул офицер языком и ткнул в маму пальцем.
- Нет! - закричал я, не выпуская мамину руку, когда полицейский потащил ее в сторону барака.
- Отцепись, щенок! - полицай пнул меня ногой.
-
Оставь меня сынок, молю тебя.
-
Нет!
-
Возьмите и его, - смеясь, приказал офицер.
-
Господи, нет!!! - закричала мама.
Нас притащили в барак. В нем было очень жарко. Каждые две минуты полицаи вводили за перегородку по два три человека.
- Отпустите сына, умоляю! - мама бросилась на колени перед немцем, явно главным в бараке.
Тот лишь пожал плечами:
-
- Im Backofen!*
Нас с мамой тут же втолкнули за перегородку. За ней было горло огромной печи без заслонки. Я не успел даже закричать, когда перед глазами возникло беснующееся пламя...
