Гурвич Владимир Моисеевич : другие произведения.

Бодисатва

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
   Владимир Гурвич
  
  
  
   Б О Д И С А Т В А
  
  
   Если бы люди могли настолько же, как они, видно,
   Чувствуют бремя, их дух давящее гнетом тяжелым,
   Также сознать и причины его...
   Жизни бы так не вели, как обычно ведут ее нынче,
   Не сознавая, чего они сами хотят, постоянно
   К мест перемене стремясь, чтобы избавиться от этого гнета.
   Часто палаты свои покидает, кому опостылел
   Собственный дом, но туда возвращается столь
   внезапно,
   Не находя вне его никакого себе облегченья;
   Вот он своих рысаков сломя голову гонит в имение...
   Но начинает зевать, и порога еще не коснувшись;
   Иль погружается в сон тяжелый, забыться желая,
   Или же в город спешит поскорее опять возвратиться.
   Так-то вот каждый бежит от себя и, понятно, не может
   Прочь убежать, поневоле с собой остается в досаде,
   Ибо причины своей болезни недужный не знает,
   А понимай он ее, он бы, все остальное оставив,
   Прежде природу вещей стараясь постигнуть.
  
   Лукреций
  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
   Ну вот, кажется, все готово: стулья расставлены, стол президиума накрыт зеленой скатертью, на которой кроме бутылок с минеральной водой расцвел пышный букет цветов. И самое главное - рядом на тумбочке высится стопка книг - плод его двухлетней напряженной работы. Хотя если быть точным, то это скорее итог всей его жизни. По крайней мере так он рассматривает свой труд. Хотя вряд ли современники и потомки оценят его столь же высоко, как это делает он. Но это уже их дело. У него же по этому поводу есть собственное суждение.
   Нигде по близости зеркала не было, и Герману пришлось только мысленно оглядеть себя; он одернул пиджак, пригладил тщательно уложенные с помощью лака волосы, поправил галстук. Он знал, что в этом новом специально сшитом к этому торжественному событию костюме выглядит весьма элегантно. Что ж, остается только дождаться приглашенных и просто любопытствующих, прослышавших об очередном проводимом в Доме журналистов мероприятии, и колесо его новой жизни закрутится. Он вспомнил, во сколько обошлось ему это удовольствие устроить свою презентацию в таком престижном месте и не смог подавить вздоха. Окупятся ли его затраты? Он, как и всякий любой, кто идет на них, конечно, надеется именно на такой результат. Но его опыт советует ему быть в этом вопросе не слишком уж оптимистичным.
   Первым явился Филонов. И это было хорошим знаком. То, что Филонов вообще согласился вести его пресс-конференцию, уже было большой удачей, на которую Герман не слишком надеялся. Это значит, что его начали воспринимать серьезно. Хотя Филонов всего на 5 лет старше Германа, но его имя уже широко известно в научных кругах, а книги издаются в разных странах. И если сегодня все пройдет хорошо, то и для него кончится долгий период неопределенности, безвестности, и он войдет полноправным членом в семью ученых.
   Герман поспешил на встречу Филонову и первым протянул ему руку. И пока они обменивались дежурными приветствиями, он думал о том, какое действительное мнение об его книге сложилось у его собеседника. Филонов человек хитрый и не всегда просто понять, что он думает на самом деле. Так ли высоко он оценивает его творение, как недавно говорил ему, Герману. Или с его стороны это какая- то тонкая игра? Ведь о человеке, творчеству которого он посвятил свою работу, ходят самые противоречивые слухи и суждения, а литературоведы не устают спорить друг с другом об его произведениях. Сам Филонов не раз высказывался по этому поводу, написал кажется четыре или пять статей, хотя пока ничего фундаментального не создал. Да и никто подобного еще не сделал, его, Германа, творение - первая по-настоящему большая и серьезная работа о Марке Шнейдере - писателе, являющимся одной из самых загадочных и спорных фигур литературы конца двадцатого столетия.
   - Приглашенные должны вот-вот прийти, - сказал Герман.
   - Не волнуйтесь, - улыбнулся Филонов и покровительственно дотронулся до плеча Германа, - все обязательно придут. Вы написали хорошую книгу и интерес к ней большой. Скажу вам честно, я сам много думал о том, чтобы написать монографию о Марке Шнейдере, но пока так к ней по-настоящему и не подступился. Набросков всяких сделал уйму, но вот чтобы сесть и все обобщить - пока не получается. Столько разных дел и обязанностей... А вот вам удалось. Вы молодец, хотя я и не полностью согласен со всеми вашими концепциями.
   - Конечно, - поспешно проговорил Герман, - о Марке Шнейдере будут еще вестись долгие споры.
   - В этом можно нисколько не сомневаться, споров будет еще много,- снисходительно улыбнулся Филонов. - Хватит их еще на сотню таких книг. Но вы первый, кто осмелился сказать свое веское слово. А это всегда ценится.
   Герман поймал себя на мысли, что как всегда обаяние Филонова обволакивает его словно туман, заставляет верить каждому его слову. И в тоже время он знал, что должен быть осторожным, не поддаваться на его чары, которые на самом деле могут прикрывать совсем иные чувства и мысли.
   Небольшой зал заполнился на удивление быстро. Еще три минуты назад почти никого не было, а теперь уже нельзя было отыскать свободного места. Все чинно сидели на стульях в ожидании начала представления.
  Целый день Герман твердил себе, что для беспокойства нет никаких причин, что если даже будут задавать каверзные вопросы, то он сможет найти на них достойные ответы. И все же сейчас он ощущал такое волнение, что у него даже слегка подрагивали коленки.
   - Полагаю, что можно начинать, - хорошо поставленным голосом словно специально созданным природой для проведения подобных мероприятий произнес Филонов. - Сегодня мне выпала большая и приятная честь представить только что вышедшую книгу моего молодого коллеги Германа Фалина "Гармония дисгармонии". Думаю, что вы все знаете, что она посвящена творчеству писателя Марка Исаковича Шнейдера. Сейчас уже мало, кто сомневается, что это один из самых значительных литераторов второй половины двадцатого века, чьи произведения получили признание во всем мире. Но одновременно Марк Шнейдер один из самых спорных и я бы сказал малопонятных авторов, не случайно, что многие его называют литературным Сальвадором Дали. Великого испанца он напоминает тем, что, используя в основном реалистический метод письма, создает на своих страницах очень странные и малопохожие на нашу повседневную реальность картины. Эта тенденция проявилась у него с самых первых его военных повестей; если советская литература воспевала подвиг нашего солдата, рисовала ужасы войны, то Марк Шнейдер даже самые ее героические страницы описывал как беспробудный сон разума. Я помню то шоковое состояние, которое я испытал, когда мне впервые попался замусоленный сборник повестей Марка Шнейдера. Мне стало страшно от того, что действующие в них герои оказываются как бы запрограммированными на ведение военных действий в не зависимости от собственных желаний и намерений, что людьми движет вовсе не стремление защищать свою страну, а желание убивать, которое возрастает по мере того, как увеличивается у солдата его личный счет убитых. Война, говорит нам автор, - это безличностная ненависть, когда в качестве ненавидимого объекта человек воспринимает целый народ, незнакомых людей, которые не сделали ему ничего дурного. Марк Шнейдер убедительно показал, как люди, стреляя в друг друга, на самом деле убивают самих себя. И это было для меня в то время потрясением, это было открытием! Не случайно, что эти повести были изданы всего один раз, а потом на многие годы оказались под запретом. Затем появился роман "Творец одиночества", ставший эпохальным для современной литературы и я бы еще добавил и для современного сознания. Хотя, по моему глубокому убеждению, - эта книга остается все еще недооцененной, я бы даже сказал непрочитанной. В чем ее пафос? Человек задуман природой в качестве одинокого создания, только в самом себе он может найти смысл своего существования, а строительство своей личности - это единственный подлинный вид творчества. Но одиночество требует от человека огромного труда, чтобы его облегчить или чтобы вообще избавиться от него, он становится коллективистом. Но любой вид коллективизма - это умаление человека, а отказ от самотворчества, дорога в никуда. Все несчастья человечества происходят от коллективистских устремлений и от коллективного бессознательного. Ибо, как утверждает писатель, коллективный разум не способен к настоящему развитию, развитие всегда личностно. Но Марк Шрейдер вовсе не воспевает ничем не ограниченный индивидуализм, он против сверхчеловека Ницше, он за человека гармонично развитого, преодолевшего земное тяготение своего эгоизма. И именно из одиночества таких людей и возникает подлинный коллективизм, вернее это уже не коллективизм, а нечто совсем другое - сообщество свободных индивидуумов.
   Он решил воспользоваться моей презентацией дабы изложить тезисы своей ненаписанной книги, думал Герман, слушая выступление Филонова. Он не может не понимать, что его слова весьма существенно расходятся с содержанием моей работы. Ведь я во многом по иному интерпретирую этот роман, его анализу у меня посвящена целая глава. И он, конечно, не может не помнить ее. Но тогда его нынешние слова означают, что это сознательный выпад против меня, и Филонов вовсе не собирается превращаться в моего благожелателя, более того, очень вероятно, что отныне он окончательно переходит в стан моих самых непримиримых противников. И не рядовым его членом, а их предводителем.
   Филонов продолжал вещать, и каждое его слово словно взрывной патрон все сильнее подрывало спокойствие Германа. Теперь он уже почти не сомневался, что это брошенный ему вызов обдуман заранее. И именно для того чтобы его сделать, Филонов и принял предложение выступить ведущим на презентации книги Германа. Тем более лучшего случая для этой цели найти просто невозможно.
   - А теперь в заключении моего выступления позвольте несколько слов посвятить самому виновнику сегодняшнего торжества. Вовсе не из желания ему польстить должен заметить, что на мой взгляд книга Германа Фалина - серьезное и интересное исследование творчества Марка Шнейдера. Не каждый молодой автор отважится взяться за такую тему, ведь Марк Шнейдер - не просто писатель, это огромный и еще совсем малоисследованный мир. По сути дела это тера инкогнито, которую еще предстоит открыть. И вот появляется человек, так сказать новый литературный Колумб, который осмеливается отправиться в одиночное плавание к новому континенту. Конечно, такое непростое путешествие не может пройти целиком гладко,, в книге немало спорного, но ведь речь в данном случае идет не о неоспоримой геометрической аксиоме, а о самом настоящем географическом открытии. И поэтому будем благодарны нашему "географу" хотя бы уже за то, что он приблизил к нам этот новый и очень сложный в геологическом плане материк.
   Первоначально Герман намеревался прочитать серьезный доклад о творчестве Марка Шнейдера минут этак на 30-40. Но затем отказался от своего намерения, разумно рассудив, что слушатели вряд ли выдержат столь длительное испытание. Поэтому он заранее набросал несколько тезисов на десятиминутную речь. Но теперь, слушая разглагольствования Филонова, решил, что должен непременно как-то ответить ему. Конечно, он не собирается вступать с ним в прямой спор - с его стороны это было бы крайне неосторожно, а на Филонова он еще рассчитывает в своих планах. И у него нет желания, чтобы присутствующие поняли, что между ними происходит полемика. Но и оставить полностью без внимания его выпады он тоже не может. Поэтому его речь должна быть осторожной и взвешенной и в тоже время ему надо публично продемонстрировать свое несогласие с Филоновым.
   - Прежде всего, хочу поблагодарить всех, кто пришел на презентацию моей книги. И в первую очередь самая моя горячая благодарность уважаемому Александру Борисовичу за то, что он взял на себя нелегкий труд вести эту пресс-конференцию. Наверное, всех интересует вопрос, почему для своего исследования я избрал творчество Марка Шнейдера? Есть писатели, которые наиболее полно отражают дух эпохи. Я считаю, что таким автором в высшей мере и является Марк Шнейдер. В чем на мой взгляд состоит это отражение? Может быть, мое мнение покажется немного парадоксальным, но мне представляется, что главная ценность его творчества состоит в том, что он, следуя за своим веком, также не смог дать ответы на те фундаментальные вопросы, которое поставило перед нами время.
  Говоря иными словами, современное человечество все еще не способно ответить на вызов эпохи и лучшее, что оно может сделать в этой ситуации,- это дать себе отчет в создавшемся положении, осознать собственное бессилие. Именно эту ситуацию и пытался показать Марк Шнейдер. Страницы его книг отражают растерянность и отчаяние людей, оказавшихся затерянными в тупиках нашей цивилизации, их полное непонимание самих себя.
  Наиболее характерным в этом плане стал роман "Творец одиночество". Человек от рождения проклят одиночеством и чтобы спасти себя он вынужден совершенствоваться в искусстве быть одному. Но на самом деле это не его выбор, вся его натура стремится к соборной общности. Уходя все глубже в бездонный океан своего одиночества, человек на самом деле все же надеется когда-нибудь выйти из этого состояния, ибо он понимает, что подлинное единение возможно только тогда, когда люди преодолеют свой эгоизм, который сильнее любой каменной стены отделяет нас друг от друга. Одиночество же позволяет справится с ним, ибо подлинно одинокий человек не опутан с ног до головы миром вещей и желаний, он разрывает с ними душущие его связи. Мы одни, чтобы быть вместе, так говорит нам большой мастер.
   К огорчению Германа пресс-конференция протекала довольно вяло, ему задали всего несколько вопросов. Причем, половину из них весьма условно можно было отнести к теме, ради которой все и собрались здесь. Впрочем, утешал он себя, что эти люди понимают в творчестве Марка Шнейдера, для них он скорей напоминает некое экзотическое растение, привлекающее всеобщее внимание своей необычностью и редкостью; даже он, проведший наедине с его книгами сотни часов, и то не считают, что по-настоящему постиг загадку его творчества. И все же он гордится тем, что именно он - обладатель самого глубокого понимания его произведений, что именно он больше всех в мире знает о них.
   Герман стал раздавать свои книги, подписывая их тем, кто просил об этом. На этом официальная часть презентации завершилась, официант распахнул дверь в соседний зал, где стоял накрытый стол. Все дружно, толкая друг друга, потянулись туда. Через минуту все уже облепили угощение, из бутылок в бокалы полились вино и напитки, а кушанья с невероятной быстротой стали испаряться с тарелок.
   Герман разочарованно смотрел на жадно едящую и обильно пьющую публику. И ради чего он столько времени напряженно работал, ради того, чтобы два десятка человек сумели за его счет набить себе желудки, позабыв о том, с какой целью они сюда явились, а затем преспокойно убрались бы восвояси, радуясь тому, что сумели бесплатно и вкусно поесть.
   - Могу ли я говорить с вами, мистер Фалин? - вдруг услышал он рядом с собой чей-то голос. Перед Германм с бокалом в руке стоял высокий человек в дорогом костюме. Его он приметил еще на пресс-конференции, кажется, он был единственный, кто что-то все время записывал в блокнот красивой с золотым пером ручкой. Тогда Герману показалось, что это человек - иностранец, предположительно американец. Теперь же неправильный, с сильным акцентом русский язык полностью подтверждал догадку Германа.
   - Мне трудно говорить по-русски, но я все же попробую, - проговорил иностранец.
   - Мы можем говорить по-английски, - сказал Герман.
   - О это замечательно! - пришел почти в детский восторг иностранец. - Позвольте представится: Кристофер Хейг, один из владельцев нью-йорского издательства "Братья Хейг". Как вы можете легко догадаться, я один из этих самых братьев. Младший из них. Вот моя визитная карточка.
   Теперь Герман вспомнил, что слышал об этом издательстве, кажется, ему о нем говорил Филонов, оно издало одну из его книг. Невольно Герман почувствовал, как мгновенно напряглось все его тело.
   - Сейчас в Америки самый настоящий бум на книги вашего Марка Шнейдера, - продолжал американец. - И когда я узнал о том, что здесь в Москве выходит о нем ваша книга, то я заинтересовался. Мне удалось достать один экземпляр, так что я знаком с ее содержанием. Вы удивлены, - засмеялся Хейг, заметив выражение лица Германа. - Но у меня тут есть свои маленькие возможности. Кроме того, со мной здесь работают замечательные переводчики, и они перевели вашу книгу за несколько дней. Приходится быть оперативным. Конкуренты.
   Герман почувствовал, как у него учащенно забилось сердце. Неужели он все же не зря провел сегодняшнюю презентацию, не зря затратил столько на ее средств, и удача все-таки постучалась в его дверь.
   - Меня заинтересовала ваша работа. Честно вам скажу, что я не все понял в ней. Но это и не важно, для того, чтобы все понимать, я держу специальных сотрудников, - в очередной раз широко улыбнулся Хейг. - Однако у меня создалось впечатление, что ваша книга может оказаться весьма своевременной. В Штатах сейчас немало людей, которые хотят знать как можно больше о мистере Шнейдере. Если вы не возражаете, оставьте мне ваш телефон, и тогда через несколько дней мы сможем продолжить нашу беседу.
   - Конечно, с большим удовольствием, - поспешно проговорил Герман, извлекая из кармана свою визитку. Краем глазом он увидел Филонова; тот внимательно наблюдал за ними. Их взгляды встретились, Филонов улыбнулся Герману и приветливо поднял руку. И все же Герман успел заметить в глазах Филонова какое-то странное, идущее в разрез с общим его видом выражение.
   Герман снова остался один. Вокруг него все так же пили и ели, он прислушивался к разговорам, которые по мере того, как в бутылках уменьшалось их содержимое, становились все громче. Он еще питал слабую надежду, что хоть кто-то еще помнит об его монографии, но уже никто не вспоминал ни о нем самом, ни о его книге, каждый был занят исключительно собой и теми кушаньями, которые поглощал. Герман понимал, что так в сущности и должно было быть, иного ждать просто наивно. И все же он чувствовал обиду, неужели здесь нет никого, кого хоть немного интересует его труд, творчество Марка Шнейдера. Неужели при виде обильной и дармовой еды у людей тут же пропадают все другие мысли и интересы. И в это мгновение он увидел, как к нему направляется какой-то незнакомый ему человек.
   - Дорогой Герман Эдуардович, прошу великодушно прощения, но если у вас есть свободная минутка, то был бы несказанно счастлив перекинуться с вами хотя бы одним словцом, - с легким смешком обратился к нему он.
   Человек выглядел довольно странно; прежде всего он был какого-то неопределенного возраста, его внешность позволяла ему одновременно быть как ровесником Германа, так и старше его лет на двадцать. На нем был отлично сшитый темно-синий костюм, но сидел он так словно его никогда не гладили; и брюки и пиджак все были в складках и вмятинах.
   - Я рад с вами поговорить, - сказал осторожно Герман, не испытывая большой радости от приобретения такого собеседника.
   - Вы, естественно, никогда обо мне не слышали, хотя моя фамилия вам хорошо известна, так как моя фамилия Иванов. А зовут меня Никита Петрович. Вам, конечно, хочется знать, чем я занимаюсь. С удовольствием отвечу на ваш невысказанный вопрос. Я вкладываю деньги в разные проекты и в разных людей. У меня очень обширный круг интересов.
   - Я рад за вас. - Почему-то этот человек не понравился Герману с первого взгляда, его манеры и поведение вызывали у него какую-то настороженность и неприязнь.
   - Я очень хорошо вас понимаю и одобряю, вы не можете доверять незнакомому человеку с первой минуты своего знакомства с ним, - словно прочитал Иванов мысли Германа. - И совершенно правильно поступаете, я сам никогда не полагаюсь на чужие слова. Пока все досконально не проверю, не разведаю никогда не приступаю к делу. Может, в этом и кроется причина моих успехов. Как вы полагаете?
   - Мне трудно что-то сказать. В любом случае у меня нет никаких пока оснований вам не доверять.
   - Да нет, я же вижу. Хочу вас предупредить сразу, у моего организма есть одна особенность, я очень хорошо чувствую состояние собеседника.
   - Ну если вы на этом настаиваете. - Внезапно Герман ощутил прилив раздражения. - И все же я пока не понимаю, чем могу быть вам полезен?
   - А почему вы думаете, что вы мне можете быть полезны. Может быть, это я хочу быть вам полезным.
   - Чем же?
   - Ну, к примеру, вложу в вас часть своего капитала. Вы умны, молоды, талантливы.
   - Но я не совсем понимаю, каким образом я могу вам принести прибыль. То, чем я занимаюсь, доходным делом не назовешь.
   - Но почему вы считаете, что в данном случае меня интересует прибыль? Или вы не допускаете, что у меня могут быть и другие соображения?
   - А можно узнать, какие?
   - Разные. Только прошу вас не считать, что я от вас что-то скрываю, но просто приступая к очередному делу, никогда не знаешь, что из него может вылупится.
   - В этом я с вами согласен.
   - Вот видите, - обрадовался Иванов, - мы уже нашли с вами первую точку соприкосновения. Не сочтите за назойливость, но очень бы желал познакомиться с вами поближе. Начиная новое дело, всегда хочется свести риск к минимуму. Не осмеливаюсь просить вас о близком знакомстве, но все же хотелось бы немного с вами пообщаться. Знаете, непринужденная беседа иногда стоит больше, чем любые деловые переговоры или заочный сбор сведений. А как еще можно узнать человека, ухватить самую его суть.
   - Пожалуйста, я готов в любое удобное для вас время. - Второй раз за вечер Герман достал из кармана визитную карточку. - Тут все мои координаты, звоните, и мы обо всем договоримся.
   - Премного вам благодарен, - проговорил Иванов, пряча в карман визитку. - А вот вам моя визиточка, тоже на всякий случай. Вдруг попадется она как-нибудь вам на глаза и вы вспомните о нашем приятном разговоре. Значит, до встречи.
   Иванов отошел от Германа, и почти сразу же началось всеобщее прощание. Герман пожимал руки людей, благодаривших его за устроенный им прием, а затем они поспешно исчезали в проеме дверей.
   Домой на окраину Москвы Германа сначала доставило метро, затем еще пятнадцать минут неторопливо, спотыкаясь на бесчисленных колдобинах, вез автобус. Герман вошел в свою однокомнатную небольшую квартирку, снял пиджак, сел на диван и закрыл глаза. Он пытался разобраться, что же произошло сегодня вечером, какие результаты принес ему этот можно уже сказать прошедший день? Его ожидания сбылись и не сбылись, все же два результативных контакта у него произошло. Правда разговор с этим Ивановым ему не слишком понравился и не слишком обнадежил; вряд ли он будет иметь какое-нибудь полезное продолжение. А вот американец видно сразу человек деловой и, кажется, заинтересовался им всерьез. И все же он надеялся на большее, он не учел того факта, что людей, кроме их самих ничего больше всерьез не интересует. Что им до Марка Шнейдера и уж тем более какое им дело до книги о нем какого-то там Германа Фалина. Но так или иначе он написал и издал свой труд, а это было очень нелегкой задачей. А потому у него еще не погибла надежда, что все сделанное им не напрасно и рано или поздно принесет свои плоды. Остается только одно - терпеливо ждать, когда они созреют на посаженном им сегодня дереве успеха.
  
   ХХХ
  
   На следующий день Герман решил поехать к Эльвире, своей бывшей жене. Официальный предлог для поездки - он должен подарить ей экземпляр своей книги. Тем более они же коллеги, хотя она давно забросила свою специальность. На самом же деле он понимал, что едет к ней вовсе не за этим, он едет, чтобы продемонстрировать ей, что и без нее он способен на многое и что он вовсе не неудачник, в чем обвинила она его, когда уходила.
   До сих пор, когда он вспоминал тот вечер, кровь начинала закипать в жилах, несмотря на то, что с тех пор минуло почти два года. А он по-прежнему помнит все, что тогда происходило чуть ли не по минутам и с такими подробностями будто все это случилось вчера.
   Эльвира нередко приходила домой поздно, но в тот раз все сроки ее возвращения истекли, а ее все не было. Обычно она говорила в таких случаях, что задерживается у одной из своих многочисленных подруг. Он старался не думать о том, правда ли это или нет. И уж тем более не предпринимал никаких шагов, дабы проверить истинность ее слов. Но текли минуты и часы, а она все не появлялась, и он терялся в догадках, где она может так сильно задержаться. Внезапно входная дверь с шумом распахнулась, он услышал быстрый цокот ее каблуков, и через секунду она показалась сама. Эльвира без сил упала в кресло и несколько мгновений сидела неподвижно, словно отдыхая после долгого пути или тяжелой работы.
   - Чертовски устала я, Герман, - сказала она. - Ничего не хочется делать, ни о чем говорить. Завалилась бы просто спать. Но придеться, откладывать больше нельзя.
   - Тебе опять понадобились деньги? - спросил он.
   - Да что ты, Герман, какие деньги, их у меня сколько угодно. Могу тебе дать.
   - Это что-то новое, ты нашла клад? - Он еще не чувствовал настоящей тревоги, их разговор пока протекал в обычном русле, по крайнее мере в последнее время они часто пререкались подобным образом. И сейчас он думал, что она ведет их беседу в своей привычной манере.
   - В каком-то смысле нашла. - Эльвира закурила длинную и тонкую сигарету. - Герман, отнесись к моим словам серьезно и спокойно, это не шутка. Я ухожу от тебя.
   Он сразу почему-то понял, что на этот раз она говорит правду, и как подкошенный рухнул на диван.
   - У меня есть другой мужчина, и я выхожу за него замуж.
   - И долго он у тебя.
   - Почти год, - не сразу ответила Эльвира.
   - Год! Ты хочешь сказать, что обманывала меня целый год!
   - Ты правильно понял, именно это я и хочу тебе сказать.
   - Кто он, я хочу знать, кто он. Я убью его! - уже почти не владея собой, зарычал Герман.
   - Успокойся и не делай из этого трагедии. Тем более, никого ты не убьешь. Это даже не смешно.
   Ее слова словно холодные струи дождя немного охладили его пыл.
   - Могу поспорить, что он богат, - до предела наполняя голос ядом сарказма, произнес Герман.
   - Да, богат, - спокойно подтвердила Эльвира. - А что в этом плохого. У него своя крупная экспортная фирма, и он постоянно мотается за границу.
   Внезапно его озарило.
   - Это с ним ты ездила на юг, а не с подругой.
   - Ты очень догадлив. Естественно, с ним, с кем же еще. Кто-то должен был мне оплатить мое путешествие. Вспомни, ты мне дал столько денег, что их едва хватило на дорогу.
   - Сколько было, столько и дал. Зато дал все.
   - Я ценю твою щедрость, милый, но она меня больше не устраивает. Щедрость нищего, согласись, чтобы ее выдержать требуется чересчур много терпения. А ты же знаешь, у меня его всегда было мало. Послушай, Герман, мы не в театре, давай обойдемся без лишних сцен и истерик. Мы взрослые люди и нет смысла обманывать друг друга. Наша совместная жизнь не удалась. И не надо ей, как утопленнику, делать искусственное дыхание. Оно все равно не поможет.
   - Но ведь это не так! Вспомни, как мы были счастливы в первый год. Мы старались не расставаться даже на один час.
   - Это было так давно, Герман, а что было давно, то, как тебе известно, неправда. Мы были молоды, жили чувствами. Или ты полагаешь, что все это может продолжаться бесконечно? Что ты способен предложить нам с дочерью сейчас. Кроме бедности и унылого существования - ничего. Или я ошибаюсь?
   - Но ты же знаешь, я пишу книгу. Когда она появится, все изменится.
   - Не смеши, что может изменится после появления твоей книги. Уверяю, ты получишь за нее гроши, а затем ее благополучно забудут.
   - Еще недавно ты думала совсем по-другому.
   - Я думала также, как и сейчас. Мне просто не хотелось тебя расстраивать, гасить твой энтузиазм. Меня удивляет в этой ситуации только одно: ты настолько ослеплен, что веришь собственным же иллюзиям. По-моему, это высшая степень глупости и беспечности. А ведь у тебя семья. Как можно полагаться на такого человека, как ты. Что касается меня, то я всегда мечтала быть хозяйкой богатого дома. И не больше. Принимать гостей, обставлять квартиру, ездить туда, куда захочу, покупать то, что мне нравится. Сейчас мне все это предлагают. И я не собираюсь отказываться.
   - Я прошу, подожди немного, все это будет у тебя.
   - Откуда? Ты получишь наследство от американского дядюшки. Послушай, я давно все для себя решила и только ждала момента, когда появится Андрей. Теперь он появился и настала пора выполнить задуманное.
   - А как же Анжела?
   - Не волнуйся, с ней все в порядке, она будет жить с нами. У нее будет отдельная комната. А когда она вырастет, мы купим ей квартиру.
   - И что она уже там, у него? - с испугом спросил он.
   - Тебе же известно, что она сейчас у моей мамы.
   - А она знает, что ты от меня уходишь?
   - Да, я сказала ей.
   - И как она отнеслась к этому великому событию в твоей жизни?
   - Ты знаешь, гораздо спокойней чем ты. Когда я ее привезла в новую квартиру, где ей предстоит жить, то она все сразу смекнула.
   - В угоду своим прихотям ты отнимаешь у ребенка отца.
   - Никого я у нее не отнимаю. Ты можешь видеть ее столько сколько захочешь. Да и Андрей отличный человек, я не сомневаюсь, что они подружатся. Я все сказала, теперь уж извини, но мне нужно собрать свои вещи.
   - Ты уходишь прямо сейчас?
   - Прямо сейчас. Во дворе меня ждет машина.
   Из прихожей Эльвира принесла два больших элегантных чемодана, раскрыла их и, словно добычу в пасть, стала небрежно кидать туда вещи. Он молча наблюдал за ней; она никогда не отличалась чрезмерной аккуратностью и сейчас тоже не изменила себе; она даже не пыталась сложить свои платья и кофточки так, чтобы они меньше смялись. Молния одного из саквояжей никак не закрывалась, и Эльвира умоляюще посмотрела на него; он встал, прижал коленом крышку и застегнул его.
   - Ну вот и все, мой дорогой Герман, - без всяких признаков грусти проговорила она. - Посижу перед дальней дорогой в новую жизнь. - Эльвира присела на кончик кресла, но почти тут же вскочила. - Вот тебе мой новый адрес, когда захочешь навестить меня или дочь приходи в любое время. Естественно, кроме ночи, - засмеялась она. - Давай тебя поцелую на прощание.
   - Не надо, - зло сказал он, - обойдусь.
   - Ну как хочешь, а я по старой памяти хотела доставить тебе приятное.
   Дверь хлопнула. С трудом передвигая ставшими ватными ноги, он подошел к окну. Волоча за собой чемоданы, Эльвира вышла из подъезда. И сразу к ней навстречу бросился мужчина. Он подхватил поклажу и стал грузить ее в "Мерседес". Еще через минуту машина исчезла со двора.
   Так начался один из самых страшных месяцев в его жизни, когда мысль о самоубийстве, кажется, не покидала его даже во сне. Его распаленное сознание то и дело рисовало ужасные картины мести. Он метался по городу, искал забвение в алкоголе, но все было тщетно. Перец на рану добавляло еще то, что дочь на удивление легко пережила расставание с ним, очень быстро освоилась в своих новых огромных владениях. Временами он даже не знал, на кого он негодует сильней - на нее или жену, обе одинаково равнодушно предали его. Угнетало Германа и то, что ему во время своих посещениях даже нечего было принести Анжелике в качестве гостинца; у нее сразу же появилось все и в любых количествах. И при редких с ней встречах они в основном молча смотрели друг на друга, чувствуя обоюдное смущение оттого, что не знают о чем говорить. Кончилось это тем, что он почти перестал ходить к ним, лучше уж не видеть совсем своего ребенка, чем видеть ее безучастное отношение к отцу.
  Обида была такой сильной, что он думал, что она никогда не зарубцуется, и он всю жизнь обречен ходить с этой кровавой раны. Но он ошибался; время постепенно начало свои исцелительный процесс, колющее острие боли стало притупляться. Он все спокойнее переносил и уход жены и разлука с Анжелой, все больше свыкаясь с новой реальностью.
   Познакомился он и с новым мужем Эльвиры. Почему-то Герману казалось, что это уже совсем пожилой человек, но Андрей оказался значительно моложе его. Это обстоятельство лишь усилило его неприязнь к нему. Что же касается Андрея, то тот держался благожелательно, при первой встречи тщательно выпытывал, какие и где он имеет связи. Но как только понял, что толку от Германа для него не будет, сразу же потерял к нему интерес.
   И вот настал долгожданный час, когда он может хоть в какой-то степени удовлетворить свое давнее и затаившееся словно в норке змея чувство мести.
   Эльвира встретила его в шелковом халате, надетым по своей старой привычке прямо на голое тело. На миг он представил его под этим мягким шелком и у него пересохло в горле.
   - Проходи, я ждала тебя, - сказала Эльвира.
   - Ждала меня? - удивился Герман.
   - Ну не то, что ты придешь именно сегодня. Но то, что ты пожалуешь в ближайшие дни, я не сомневалась.
   Они сели на мягкий диван. Своими тонкими длинными пальцами Эльвира сжимала такую же тонкую длинную сигарету.
   - Я принес тебе подарок, - проговорил Герман. - Такой подарок нельзя купить за деньги, его можно только сотворить своими руками и головой. - Это был недвусмысленный намек на ее мужа - Это моя книга о Марке Шнейдера, вчера состоялась ее презентация.
   - Я знаю, Герман. Более того, я ее уже прочла. Ты молодец, мне понравилось.
   - Но где ты могла ее взять, она еще не поступала в магазины?
   - Пора открыть тебе маленький секрет. В издательстве, где она печаталась, сколько-то там процентов акций принадлежит Андрею. Это я просила его помочь тебе и издать книгу в убыток. Или ты полагаешь, что в наше время книга литературоведа способна принести прибыль?
   Это был сильный удар, но он постарался стоически выдержать это испытание.
   - Значит, выходом этой книги я обязан тебе.
   - Да, милый Герман. Я понимаю, что тебе хотелось доказать мне, что и ты на что-то способен, но, как видишь, не получилось. Но ты не расстраивайся, на меня твои доказательства все равно бы не произвели впечатления. Я все про тебя знаю. Так что лучше просто поблагодари меня и поцелуй в щеку.
   - Спасибо, - хмуро сказал Герман. - А где же Анжела?
   - Она уехала вместе с Андреем в Англию. У него там какие-то срочные дела, и он решил взять с собой девочку показать ей страну.
   - Почему же ты меня не предупредила об этой поездки?
   - А ты разве против ее путешествия в Англию?
   - Нет, конечно, - пробормотал Герман.
   - Но вот видишь, в чем же тогда дело?
   - И все-таки мне хочется знать, где в данный момент находится моя дочь.
   - Хорошо, я тебя буду извещать об ее перемещениях, - усмехнулась Эльвира и словно шалью запахнулась плотным облаком сигаретного дыма.
   Эльвира провела его на кухню и стала поить чаем. Герман молча наблюдал за ней и не мог не признать, что в этой огромной квартире она смотрится очень органично.
   - Знаешь, мне действительно понравилась твоя книжка, - вдруг сказал она. - Я там нашла немало любопытных мыслей. Ты совершил рывок вперед. Меня это радует. Если меня сейчас интересовали бы эти проблемы, я бы с удовольствием подискутировала бы с тобой. Но, слава богу, все это ушло от меня навсегда и я могу позволить себе не думать о Марке Шнейдере и его гениальных книгах. Да и кому они сейчас нужны? Скажи мне, неужели тебя в самом деле все это волнует. Я окончательно поняла то, о чем догадывалась и раньше: человек не должен размышлять обо всех этих бредовых вопросах, касающихся смысла жизни и прочего. Ничего, кроме мизантропии, они не приносят. Все несчастья от таких людей.
   - Но когда-то мы с тобой одинаково восхищались его книгами.
   - Каждый человек должен пройти через испытание глупостью. Все отличии между людьми заключаются в том, что одни растягивают его на всю жизнь, другие же успевают его завершить вовремя и пожить нормальной человеческой жизнью.
   - Если исходить из твоих слов, то у меня этот период все еще продолжается и конца ему не видно.
   - Ты романтик, который страстно мечтает превратиться в прагматика. А эти два вида человеческих особей несовместимы. Поэтому из тебя по-настоящему не получается ни тот, ни другой.
   - Поэтому-то ты и ушла от меня?
   - В какой-то степени - да. Я убедилась, что ты бесперспективен. Твой удел - это вечные метания между двумя крайностями. И мне совсем не улыбалось всю жизнь метаться вместе с тобой. Хочешь совет?
   - Давай.
   - Я знаю, что ты давно и страстно мечтаешь о больших деньгах. Но у тебя их никогда не будет. Тебе надо научиться жить в нищете.
   Герман почувствовал раздражение.
   - Не думаю, что это мой удел. И ты в этом еще убедишься. Деньги можно заработать и головой, а не только торговлей национальными богатствами.
   Эльвира рассмеялась, Герман вдруг почувствовал себя идиотом. Он всегда проигрывал ей, она умела одним жестом или несколькими словами показать ему, насколько он глуп, наивен и невыдержен.
   - Хотя ты старательно разыгрываешь из себя современного человека, на самом деле ты переполнен самыми старыми предрассудками. У тебя весь набор качеств классического обывателя. Знаешь, даже в сексе ты какой-то старомодный. Мне всегда не хватало какой-то искры, какой-то новизны, когда я занималась с тобой любовью. И не удивительно, ведь все свои силы ты тратишь на удовлетворение своего больного самолюбия. И Марк Шнейдер тебя интересует не больше, чем марсиане. В книге это заметно. Учти мое замечание, может быть, оно поможет тебе в дальнейшей работе.
   Герман в очередной раз почувствовал раздражение, менторский тон, который с некоторых пор Эльвира усвоила в общение с ним, всякий раз выводил его из себя. Но что-либо возразить ей сейчас он не мог, наоборот, он должен благодарить ее за помощь в издание книги.
   - Хорошо, в следующий раз я непременно учту твои замечания. И даже в предисловие укажу, чьими ценными советами я воспользовался. А теперь мне бы хотелось откланяться.
   Если бы не Анжела, ноги моей не было бы в этом доме, думал Герман, шагая по улице. Он понимал, что Эльвира своим благодеянием опять переиграла его, вновь продемонстрировала свое превосходство над ним. А он-то дурак радовался своему успеху, удивлялся, почему столь легко издатели взяли в производство его книгу, приписывал это обстоятельство ее неоценимым достоинствам. Как он мог быть таким наивным, как не почувствовал какого-то подвоха? Единственное объяснение - это его непроходимая глупость и самонадеянность. Им вдруг вновь овладело уже немного ослабевшее желание мести. Неужели когда-нибудь наступит блаженная минута, когда ему удастся отомстить за все перенесенные им унижения Эльвире, а заодно и ее муженьку. Это будет самое сладкое мгновение его жизни, мгновение, которое сделает его пусть на миг, но счастливым.
   Герман посмотрел на часы; вечером он обещал заскочить к Натэлле, но до этого еще далеко, а пока ему следует заняться другими делами. Дома лежала незавершенная статья, заказанная ему одним журналом, но заниматься ею не хотелось, хотя в отличии от Эльвиры, которую судьба освободила от этой заботы, он должен постоянно думать о хлебе насущном. А значит, ему придется ехать к себе и садиться за письменный стол.
   Около года назад в доме журналистов должен был состояться вечер, посвященный творчеству Марку Шнейдеру. Герман поплелся туда без всякого желания; состав выступающих так и вероятное содержание их выступлений не вызывали у него никакого энтузиазма. Случайно он забрел не в тот зал; в небольшом помещение собралось два десятка юнцов и девиц одетые словно солдаты одинаково - в джинсы и засаленные свитера и почти все как один - патлатые. Стихи читал совершенно неизвестный ему поэт, и Герман решил задержаться здесь ненадолго, не столько заинтересовавшись его поэзией, сколько царившей в зале атмосферой характерной для такого типично непризнанных гением сборища. Он сел на единственной свободный стул, стоявший в последнем ряду. Внезапно перед ним выросла высокая и худая девица в очень коротком платье из которого высовывались длинные и тощие ноги. Она явно находилась в напряженном поиске незанятого места. Увы, таковых не было видно. Внезапно с ее губ слетел раздраженный возглас. Герман неожиданно для себя вдруг предложил присесть ему на колени. Девушка смерила его изучающим взглядом, словно пытаясь определить не безопасно ли это для нее, а затем, не говоря ни слова, села ему на ноги.
   Начали они этот вечер с его колен, а кончили они его в постели Германа. Сначала ему казалось, что это случайная интрижка, на один вечер и на одну ночь. С этой мыслью он и выпроводил ее на следующее утро из своей квартиры.
   Но через несколько дней, когда его в очередной раз охватил приступ хандры, он позвонил ей, и она тут же, словно "Скорая помощь" на срочный вызов, примчалась к нему домой. Они провели вместе весь день и ночь любви, Герман по достоинству оценил ее преданность и ту самоотдачу, с которой она занималась сексом.
   Постепенно он привязался к ней, но ни о чем серьезном не помышлял. Натэлла, помимо того, что трудилась корректором в одной из столичных газет, была еще по совместительству и поэтом. Впрочем, на самом деле она была и не Натэллой, а Наташей, но это имя казалось ей чересчур неинтересным и прозаическим. Но несмотря даже на такое переименование ее стихи не нравились ему, они казались ему одновременно банальными и претенциозными. Но к своему удивлению он вскоре убедился, что ее поэзия пользуется определенным успехом; однажды с помощью одного своего знакомого, работающего на радио, ему удалось вытащить ее в эфир, где она прочитала несколько своих виршей. В ответ на передачу пришла пачка писем, которую Натэлла с гордостью продемонстрировала ему. Потом какой-то композитор написал на ее стихи песню, быстро превратившуюся хотя и на весьма непродолжительное время в довольно модный шлягер. Затем каким-то чудесным образом ей удалось напечатать свой сборник правда тиражом всего в тысячу экземпляров. Но это была настоящая книжка, которую она раздавала всем подряд, украшая ее своим автографам.
   Натэлла обитала в небольшой двухкомнатной квартире вместе с матерью, на взгляд Германа весьма странной особой, которая, как казалось ему, совершенно не интересовалась жизнью дочери. Хотя он бывал у них достаточно часто, он не был даже уверен, отпечаталось ли его имя вместе с его образом в ее мозгу. По крайней мере всякий раз, когда он с ней здоровался, она удивленно вскидывала на него глаза и бормотала что-то совершенно нечленораздельное.
   Когда он приехал к Натэлле, она встретила его в халате с мокрыми торчащими в разные стороны словно иглы ежа волосами. Герман почувствовал раздражение; по опыту он знал, чтобы привести себя в порядок, ей понадобится почти час.
   - Знаю, знаю, ты сердишься, - проворковала Натэлла и выпорхнула из халата, представ перед ним в обнаженном виде. Дав несколько секунд полюбоваться на себя, она затем без всякого смущения в том же виде села перед зеркалом и включила фен.
   Он не испытывал огромного восторга от ее фигуры; Натэлла на его вкус была слишком худа: тоненькие ноги, впалый живот и торчащие двумя маленькими трамплинчиками груди. Эльвира тоже была поджарой, но у нее были полные бедра и роскошная грудь - это сочетание доводила его до экстаза еще до того, как он начинал ласкать ее тело.
   Как он и предполагал, они вышли из дома только через час. Натэлла почти полностью преобразилась, из угловатого мокрого подростка она превратилась в довольно привлекательную молодую женщину.
   Этот вечер они собирались провести в одном из ночных клубов. Его владельцем являлся однокашник Германа по институту. Их дружба возникла довольно странным образом, они ухаживали за одной и той же однокурсницей. Та же оказалась не то чересчур любвеобильной, не то ее ухажеры обладали равными достоинствами, что она подобно некогда буриданову ослу никак не могла отдать предпочтения ни одному из них, и благосклонно принимала ухаживание обоих воздыхателей. Решив выяснить отношения, соперники с самыми решительными намерениями встретились в укромном месте лицом к лицу, но разошлись с миром. Вместо мордобития они пришли к соглашению, что Герман будет обладателем девушки по нечетным числам, а Анатолий - соответственно по четным. В таком мирном симбиозе, устраивавшим все три стороны, прошел год. Затем их общая возлюбленная совершенно неожиданно для них вышла замуж, но это уже не могло помешать их дружеским отношениям, даже несмотря на то, что интересы у них были абсолютно разные. Герман добросовестно долбил киркой своего интеллекта гранит филологических наук, а Анатолий все больше увлекался коммерцией, а также ночными дискотеками. Может быть поэтому, получив диплом, они как-то сразу потеряли друг друга из вида.
   "Нашли" же они снова друг друга год назад; Герман под проливным дождем поджидал автобус, внезапно подкатил роскошный "BMW" и смутно знакомый голос назвал его имя.
   Анатолий привез его в ночной клуб, попутно объяснив, что является одним из его совладельцев, накормил изысканным обедом. Пока Герман рассказывал ему о своем житие-бытие, Анатолий равнодушно глазел по сторонам и запивал рассказ приятеля испанским вином.
   - Значит, ты все же поддался в науку, - кратко подвел итог жизни Германа Анатолий. - А я сразу после института забросил подальше свой диплом и стал заниматься бизнесом. И не жалею, теперь, как видишь, тут командую. Послушай, Герман, ты меня извини, но у меня сегодня дел по горло, вечером у нас намечается грандиозная тусовка, одна иностранная фирма празднует какой-то заключенный тут контракт, надо все подготовить. Но я с тобой не прощаюсь, я распоряжусь, чтобы тебе вручили бы карточку почетного гостя. Она позволяет один раз в месяц обедать тут бесплатно. А помнишь, Зинку, с которой мы по очереди занимались любовью, - неожиданно засмеялся он. - Она живет сейчас в Америке, замужем за каким-то богачем. Недавно приезжала в Москву, вся расфуфыренная и увешенная драгоценностями, как новогодняя елка. Заявилась ко мне, стала разыгрывать из себя аристократку. Но меня на эти фокусы не поймаешь, затащил в свой кабинет и там по старой памяти трахнул. Визжала от радости, как поросенок, ее муженек хоть и миллионер, но уже стар для таких подвигов. Между прочим, спрашивала про тебя, жаль, что я ничего не мог сказать. А то бы тоже переспал с миллионершей. Ну, бывай, старина, мне пора.
   Через минут двадцать официант действительно принес ему карточку почетного гостя. Посмаковав еще напоследок бокал испанского вина, Герман удалился восвояси.
   Придя домой, Герман достал бутылку водки и, словно желая изгнать изо рта, сладкий вкус изысканного продукта испанских виноделов, осушил подряд две стопки. Затем бросился на кровать и молча пролежал два часа. Он дал себе слова, что его нога никогда больше не ступит на порог ночного клуба Анатолия. А эта дуреха из дурех Зинка, готовая лечь под любого, почему к ней привалило такое счастье? Что она сделала для того, чтобы его заполучить? Он уверен - абсолютно ничего путного. Просто ей подвалила удача. Но почему такая допускается несправедливость при ее распределении, одни трудятся в поте лица своего - и она им все равно не достается, а другие и пальцем не пошевелят, а она, словно продажная девка, сама прыгает к ним на колени. Знать бы как по каким законам она раздается на небе и что надо сделать, чтобы она заглянула бы к нему.
   Свое обещание Герман не сдержал, через месяц как бы случайно проходя мимо "Ночной совы", он вдруг остановился возле входа, несколько минут постоял в задумчивости, имитируя напряженные колебания, затем медленно направился к массивным с позолоченными ручками дверям. В ночном клубе он провел целую ночь. Он бродил между игровыми столиками, смотрел на бесконечный танец рулетки, наблюдал, как после окончания ее очередного па по зеленому сукну перемещаются фишки. Он старался делать вид, что к нему все это не относится, что вся эта жадная до низменных удовольствий публика ему глубоко противна и безразлична, и что он не испытывает никакого желания оказаться среди этих людей за игровым столом.
   Вдоволь поклонявшись по казино и, посидев немного в баре, Герман направился в ресторан. Показав подошедшему официанту карточку почетного гостя, он сделал заказ, выбрав наиболее дорогие блюда и напитки.
   На сцене под одобрительные крики публики девушки исполняли стриптиз. Герман не отрывал взгляда от представления, запивая пикантное зрелище тонким французским вином и закусывая изысканными кушаньями.
   Где-то среди ночи к нему подсел Анатолий. По его жестам и улыбке Герман определил, что его институтский приятель сильно пьян.
   - Молодец, что заглянул на мой огонек, старина. Прости, но я только что узнал, что в мое заведение забрел такой дорогой гость. Как тебе этот цирк? - кивнул он на стриптезерок. - Сам всех подбирал, каждую перещупал с ног до головы, - хохотнул Анатолий. - Так что нравятся они тебе, ты мне так и не сказал?
   - Нравятся, классные девочки.
   - Приходи через час в мой кабинет. Не пожалеешь, - пообещал Анатолий.
   Через час Герман был в кабинете Анатолия.
   Анатолий полусидел полулежал в кресле, держа в руках бокал с вином.
   - Молодец, что зашел, - небрежно обронил он, запивая свои слова большим глотком вина. - Девочку хочешь. Высмотрел какую-нибудь? Ладно, старина, ничего не говори, я еще помню твои вкусы. Тем более они у нас когда-то совпадали.
   Через несколько минут в кабинете появилась девушка в короткой юбочке, которая обнажала ее длинные ноги и с большой, рвущейся на свободу из тугой майки, словно заключенные из тюрьмы, грудью. Анатолий был прав, он действительно не забыл вкусов Германа, он, Герман, заприметил ее еще на сцене, когда она в такт музыки медленными плавными движениями освобождалась от одежды.
   - Сегодня, какое число? - спросил Анатолий. - Четное. Значит, я первый. Придется, старина, подождать.
   Из кабинета дверь вела в небольшую комнату для утех, как сразу смекнул Герман. Там стояла кровать и бар, сверху лился голубоватый свет, создавая интимную обстановку. Анатолий сдернул с ложа любви покрывало и швырнул его на пол.
   - А ты пока посиди в кресле, - кивнул Анатолий Герману. - Если хочешь, можешь принять. В баре есть все на любой вкус.
   Герман сидел в кресле, отхлебывал из бокала какое-то вино - он, наливая его, даже не посмотрел на этикетку - и наблюдал, как занимается пара любовью. Девушка без всякого сомнения была мастерицей своего дела, но как ни странно он не испытывал сейчас никакого вожделения. Он чувствовал себя опустошенным, случайным гостем на чужом пиру. Ему даже хотелось уйти отсюда, вернуться в свою маленькую и одинокую квартирку, где его никто не ждет, но где он не ощущает своего постоянного унижения, своей ущербности. Анатолий встал с постели и, не одеваясь, плюхнулся в соседнее от Германа кресло, налил себе из бутылки - и одним глотком осушил бокал. Девушка, обнаженная, лежала на кровати, не обращая внимания на мужчин как будто бы их и не было в комнате. То, что она откровенно демонстрировала полное равнодушие к его особе, обижало и злило Германа.
   - Подожди ты наш нетерпеливый, - догадался об его состоянии Анатолий. - Видишь, девушка устала. Сейчас немного отдохнет и займется тобой. Ты что забыл, как утомляет это дело. Давно им не занимался, - засмеялся он.
   Впрочем, все дальнейшее прошло не так уж и плохо. Жрица любви, восстановив силы, проявила пылкий темперамент и высокий уровень профессионального мастерства, - и Герман остался доволен. Понравилось ему и то, что его партнерша тоже получила немалое удовольствие; ему во что бы то ни стало хотелось превзойти Анатолия и кажется удалось; после того, как стриптезерша кончила, она прилегла рядом с ним и благодарно поцеловала в щеку.
   С этого момента Герман регулярно посещал ночной клуб раз в месяц, но Анатолий больше не угощал его подобным блюдом и вообще общался с ним мало, на ходу бросая несколько ничего не значащих ироничных реплик.
   Сначала Герман решил повести Натэллу в казино, он знал, что круговорот огромных сумм на игровых столиках произведет на нее сильное впечатление. Деньги она любила, но в тоже время расставалась с ними, как с ненужным хламом, невероятно легко, могла потратить все до копейки на любой приглянувшийся ей пустяк - и остаться без обеда.
   Герман с интересом наблюдал за ней, она смотрела на столпившихся вокруг рулетки людей, как смотрит ребенок на полный прилавок игрушек.
   - Как здорово, - прошептала она. - Никогда не видела столько богачей в одном месте. Вот бы и мне хоть разок сыграть.
   - Всех наших с тобой доходов за всю жизнь не хватить на то, чтобы хоть раз поставить здесь на один кон в рулетку, - усмехнулся он.
   В ресторане заиграла музыка. Герман взял свою спутницу за руку и повел в зал.
   Натэлла долго и тщательно, словно ей попался какой-то сложный тест, изучала меню.
   - И я могу все это заказать? - подняла она него изумленные глаза.
   - Можешь. Ты можешь заказать все, что тебе заблагорассудится. И вообще, мы сегодня кутим, ты же знаешь, какое у меня произошло событие. - Он решил не сообщать ей, что этот пир оплачивается не им, а его карточкой почетного гостя.
   - Какой ты щедрый! - восторженно воскликнула Натэлла.
   Герман понимал, что сегодняшний вечер возносит его в ее глазах на невероятную высоту, приобщает в ее представление к сонму сильных и богатых мира сего. Ну что ж, пусть хотя бы кто-то думает о нем так, разочаровывать ее он не станет.
   Герману не слишком нравилось совершать с ней совместные трапезы, так как Натэлла обычно ела быстро и жадно, как голодный зверек. Но на этот раз она словно преобразилась, она неспеша отправляла в рот маленькие кусочки пищи, запивая их такими же маленькими глоточками вина.
  Ее поведение совершенно изменилось, перед ним сидела по-настоящему светская девушка, воспитанная не матерью-алкоголичкой, а гувернанткой или воспитателями из благородного пансиона. Внезапно в нем может быть впервые за все время их знакомства пробудился к ней сильный интерес; и в самом деле что это за странное создание сидит с ним за одним столом, из какого хранилища она вдруг достала эти свои аристократические манеры, которые с такой непринужденностью демонстрирует сейчас ему. До сих пор он никогда всерьез не размышлял о ней, она была нужна ему для того, чтобы разбавлять собой его мужское одиночество, удовлетворять его сексуальные потребности. Но ведь она тоже человек, и она появилась на свет не только для того, чтобы быть игрушкой в его руках, у нее есть своя жизнь со своими желаниями.
   - Ты довольна своей жизнью, Натэлла? - вдруг спросил он.
   - Довольна жизнью? - удивилась она. - Ты меня об этом спрашиваешь?
   - А почему я не могу тебя об этом спросить?
   - Ну не знаю, - протянула она. - Я как-то не ожидала от тебя такого вопроса.
   - Интересно, за кого же ты меня принимаешь? - Герман видел по ее лицу, что ей не хочется отвечать на последний вопрос. Ладно, пока он не будет настаивать, в конце концов, он не дурак и понимает, почему она молчит. - Но все-таки скажи мне, ты довольна своей жизнью? Мы знакомы не первый день, и мне интересно знать это.
   - Если ты настаиваешь, я могу тебе ответить: я не довольна своей жизнью.
   - Почему?
   - По многим причинам.
   - Назови хотя бы основные.
   - Я хочу быть поэтом, а у меня ничего не получается.
   - Как не получается, ты мне все уши прожужжала про свои успехи.
   - Мне не нравятся мои стихи, я знаю, что они подражательские. И ты это знаешь, хотя никогда мне об это мне говоришь.
   Бог мой, он всегда считал ее по большому счету обычной дурехой, не сознающей подлинный смысл собственных поступков. Но на самом деле она гораздо лучше, чем он думал до сих пор, разбирается в реальной ситуации.
   - Но почему ты так думаешь, может быть, я как раз считаю твои стихи хорошими.
   - Не заливай, Герман. Когда я читаю тебе свои стихи, то всегда слежу за выражением твоего лица. В отличии от того, что иногда ты мне говоришь, оно гораздо правдивее отражает твои мысли. И ничего, кроме скуки, на нем не бывает.
   - Но я не специалист по поэзии, я могу и ошибаться.
   - Причем тут специалист или не специалист, просто людей не задевают мои стихи. Да и я сама не дурочка, думаешь, ничего не понимаю.
   - Ладно, со стихами разобрались. А что еще вызывает твое недовольство?
   - Ты меня не любишь.
   - Вот те на! - разыграл удивление Герман. - Мы с тобой уже столько времени, но ты считаешь, что я тебя не люблю. Почему же я тогда не ухожу от тебя?
   - Тебе скучно, ты чувствуешь пустоту вокруг себя. Вот я ее и заполняю. Я удобна для тебя, ты можешь меня трахать и ничего не обещать. А я ни о чем тебя не прошу. Ты считаешь, что делаешь меня счастливой только уже тем, что оказываешь мне внимание. Я для тебя словно заводная игрушка, которую ты заводишь, когда тебе скучно. Завод кончается и ты меня откладываешь в сторону до следующего раза. А ведь я люблю тебя.
   "Только этого мне и не хватало" - тоскливо подумал Герман. Он уже раскаялся, что совершенно неожиданно для себя завел этот, как оказалось, довольно опасный разговор.
   - Это не так, - сказал он, - ты мне далеко не безразлична, ты занимаешь в моей жизни определенное место.
   - Ты верно сказал, определенное. А мне хочется совсем не этого, я хочу быть с тобой всегда и везде. Ты первый мой настоящий мужчина, до тебя у меня были одни приготовишки. Мы поедем сегодня к тебе?
   Герман кивнул головой. На сцене девушки в который уже раз сбрасывали с себя одежду; среди стриптизерок была и та, с которой он занимался любовью в комнате для утех Анатолия. Может, стоит поделиться своими воспоминаниями с Натэллой, как она отнесется к ним? И зачем он только затеял этот разговор, в результате он услышал много лишнего, чего он вовсе не жаждал знать. И теперь их отношения уже не могут быть такими безмятежными, как раньше. Отныне он вынужден остерегаться ее, сегодня он понял, что она совсем не такая, как он думал, и ему теперь придется постоянно блуждать по ее внутреннему миру, всякий раз опасаясь зайти туда, куда он вовсе не желает попадать. Но что же ему в таком случае делать, полюбить ее он все равно никогда не сможет, а расстаться же с ней он сейчас не готов.
   В середине ночи они покинули ночной клуб и, поймав такси, отправились к нему домой, где неистово стали заниматься любовью. И впервые за все время их связи Герман почему-то не надел презерватива.
  
   ХХХ
  
   Утром, когда они еще спали, прозвенел звонок, который Герман с нетерпением ждал все эти дни. Звонила секретарша Хейга, она предложила ему приехать в офис к младшему из братьев для ведения переговоров.
   Герман тут же бесцеремонно растолкал все еще сладко почивавшую Натэллу, чуть ли не на руках отнес ее в ванную, затем заставил девушку быстро пожарить ему яичницу и сварить кофе. Сам же он это время занимался тем, что приводил себя в порядок: до синевы выбрил щеки, которые затем обильно оросил лосьоном, потом долго подбирал галстук к своему парадному костюму. Быстро проглотив завтрак, он схватил девушку за руку, и хотя на ее тарелки еще оставались кусочки недоеденного омлета, вытолкнул ее из квартиры и вышел сам. Вместе они спустились на улицу,
  Герман чмокнул свою спутницу в щеку и, не обращая больше на нее внимания, помчался на остановку автобуса.
   - Что будете пить? - спросил Хейг, когда Герман устроился в кресле напротив него.
   - Все равно, - ответил Герман и невольно облизал пересохшие от волнения губы.
   - В такую жару лучше всего пить минеральную воду, - со знанием дела проговорил Хейг. В отличии от Германа, облаченного в свой лучший костюм, он был одет очень просто: в тонкие летние брюки и в легкую тенниску.
   Хейг поставил перед Германом хрустальный бокал с минералкой.
   - Могу вас порадовать, я решил издать вашу книгу у нас в Америке Но скажу вам честно, на большой коммерческий успех я не рассчитываю. У вас в России странные люди, здесь никто не может ни говорить, ни мыслить просто. Вам во всем необходимо докопаться до смысла. А какой в этом смысл, - рассмеялся явно довольный своим каламбуром Хейг. - Поэтому если предложить вашу книгу американскому читателю в том виде, в каком она написана, то он ее просто не поймет. Я сам многое не понял. Нам придется провести серьезную редакционную работу, кое-что сократить, кое- что сформулировать более доступно. Надеюсь, вы не возражаете против таких правок?
   - Нет, - без всякого энтузиазма согласился Герман. Интересно, что же останется от его книги в ее американском варианте, тоскливо подумал он.
   - Это по-деловому, - обрадовался Хейг. - Я тут имел дело с некоторыми вашими авторами, так они ни в какую не соглашаются даже на малейшее изменения. Издавай их книгу такой, какую он ее написал или не издавай совсем. Удивительный народ, не понимает, что в бизнесе невозможно без компромиссов. Я подготовил договор между вами и моим издательством, посмотрите и если согласны подпишите.
   Глаза Германа быстро помчались по строчкам контракта, из всех перечисленных в нем многочисленных условий его по-настоящему интересовало только одно - величина гонорара. Внезапно он почувствовал, как у него пальцы самопроизвольно сжались в кулаки, сумма причитающегося ему вознаграждения была столь мизерной, что у него даже возникло желание гордо отказаться от нее и вообще не подписывать эту бумажку. Или даже порвать ее прямо на его глазах. В крайнем случае пусть издает бесплатно. Это лучше, чем такое унижение.
   - И это все, что я должен получить? - спросил он.
   Хейг нарочито огорченно развел руками.
   - А что вы хотите, я же вам сказал, что я не ожидаю прибыли от этого проекта. Считайте эту сумму не гонораром, а моей благодарностью вам за хорошую книгу. Но вы не огорчайтесь, если книга хорошо разойдется, то мы сделаем повторный тираж. И тогда размер гонорара может оказаться значительно больше. Пока же я иду на риск.
   Герман был почти убежден, что американец лжет, что он пользуется тем, что у Германа просто нет иного выхода и нагло выкручивает ему руки. Пусть он не получит денег, но по крайней мере его имя будет хотя немного известно там за океаном. А это тоже немалый капитал. Он достал ручку и чиркнул ей по бумаге.
   - Это замечательно, я очень рад за вас, вы приняли мудрое решение. Теперь вас ждет слава в Америке. - В голосе Хейга звучали радостные нотки, но по выражению его лица Герман видел, что американец уже потерял к нему интерес, он легко добился своего, и теперь его ждут другие более важные дела. - Хотите еще что-нибудь выпить? - вежливо, но уже сухо поинтересовался Хейг.
   - Нет, спасибо, меня ждут еще в другом месте.
   - В таком случае не смею вас больше задерживать. Был очень рад нашему знакомству, - снова, как прощальный подарок, озарился белозубой улыбкой американец.
  
   ХХХ
  
   Он вдруг почувствовал, что устал. Устал не от двухлетней напряженной работы, а оттого, что она оказалась на самом деле никому не нужной и бесполезной. Он написал книгу и по отзывам многих вполне достойную книгу, но что с того толку. Человек надеется, что его труд принесет ему в конце концов отдачу, но как только он оказывается законченным, то быстро убеждается, что его упования на него оказываются тщетными. Ну а если даже кто-то и проявляет к нему какой-то интерес, то не для того, чтобы воздать должное его творцу, а чтобы воспользоваться плодами, выращенными чужими руками. Но в таком случае, какой смысл в такой работе, если она не способна ничего изменить в жизни, если она оставляет после себя лишь ощущение горечи от бессмысленно затраченного времени и непомерных усилий? Но теперь, когда очередной цикл его жизненному пути завершился, когда он вновь пришел к тому, с чего его начал, он не знает, что ему делать дальше, куда идти? Жизнь все больше представляется ему бессмысленным колесом, которое постоянно крутится, но никуда не движется.
   Если подвести итог всего, что с ним произошло за последние несколько лет, то у него набирается богатый набор аргументов вполне достаточный для того, чтобы признать свое жизненное поражение и поднести руку с пистолетом к виску. У него полное ощущение ненужности и бессмысленности своего существования и нет даже проблесков мысли, каким образом все это можно изменить. И все-таки он прекрасно понимает, что кончать самоубийством свои дни он не собирается. По крайней мере в ближайшее время. Еще когда он сидел в кабинете этого в конец обнаглевшего американца, к нему пришла простая, но в какой-то степени спасительная идея, - он бросит немедленно все к чертовой матери и отправится в отпуск. Завтра ему обещали сделать окончательный расчет в издательстве за книгу, и этих денег вполне должно хватить на то, чтобы беззаботно провести один месяц где-нибудь вдали от этого проклятого города. Итак решено, он поедет сегодня же в институт, подпишет заявление, а заодно поговорит с Филоновым о своих делах. Хотя после его выступления на презентации у него мало осталось надежд на помощь председателя ученого совета.
   Еще когда Герман работал над книгой, то надеялся, что она будет засчитана в качестве докторской диссертации. Доктор филологических наук Герман Фалин - это звучало и красиво и заманчиво, открывало определенные надежды и перспективы. Но теперь и того и другого с каждым днем оставалось все меньше; если бы ученый совет возглавлял хотя бы не Филонов, а кто-то другой, то тогда у него были бы неплохие шансы добиться своего. Но Филонов станет сражаться против него до конца и по-своему будет даже прав; в самом деле зачем создавать собственными руками потенциального конкурента.
   С отпуском проблем не возникло, директор института сразу же подписал заявление. Этот человек всегда вызывал у Германа симпатию, он обладал одной замечательной особенностью, он практически с первого взгляда умел отличить бездаря от таланта. Герману льстило, что он не только зачислял его во вторую категорию своих сотрудников, но и не делал из этого тайны, стараясь в меру своих сил и возможностей создавать ему благоприятные условия для работы и творчества. Беда была в том, что этих сил и возможностей у него было немного; по характеру мягкий и безвольный он давно уступил реальную власть в вверенном ему учреждении другим лицам, обладавшим совсем иной ментальностью и преследующие совсем иные цели. Поэтому Герман решил, что нет никакого смысла даже заикаться перед ним о своем желании превратить свою книгу в докторскую диссертацию, он только поставит его в неловкое положение; директор непременно захочет ему помочь, но при этом все равно ничего не сумеет реально сделать. Тем самым он, Герман, только вынудить его решать проблему, которую ему все равно не решить. Поэтому Герман без всякого желания из кабинета директора направился в кабинет Филонова.
   Филонов продержал Германа в своей приемной минут двадцать. Герман был уверен, что никаких серьезных дел у председателя ученого совета нет, уже наступил мертвый сезон, и все важные мероприятия переносились на осень. Ему захотелось удостовериться в своей правоте и он попытался выведать у секретарши, каким таким срочным занятием поглощен ее шеф.
  Но она, несмотря на свою симпатию к Герману, о которой тот давно знал и на которую сейчас и надеялся, проявляя верность начальству, хранила стойкое молчание.
   Филонов, как и Хейг, страдал от жары. На его столе сиротливо стояла бутылка "пепси", больше на нем ничего не было. Сам же хозяин кабинета сидел в рубашке с расстегнутом воротом и безучастно смотрел перед собой. Герман сразу же почувствовал, что у Филонова нет абсолютно никакого желания вести с ним разговор.
   - Герман Эдуардович, а я о вас сегодня почему-то вспоминал, - имитируя радость, проговорил Филонов.
   - Значит, не зря я к вам зашел, - сказал Герман. - Хочу еще раз поблагодарить вас за то, что вы так блистательно провели мою пресс-конференцию.
   - Да бросьте, - величественно отмахнулся от комплимента Филонов.- Это была несложная работа. Вы написали хорошую книгу, я с удовольствием ее представил. Вот и делов-то всего.
   - Как раз о моей книге мне бы и хотелось с вами поговорить.
   - Что ж, с большой охотой. Хорошая книга тем и ценна, что о ней можно говорить бесконечно, в то время, как о плохой только и остается что написать рецензию, - засмеялся Филонов. - Между прочим, я слышал, что вы собрались в отпуск. Куда решили отправиться?
   - Еще не знаю, как раз занят тем, что выбираю маршрут.
   - Я вам завидую, сам мечтаю об отпуске, как грешник о прощение грехов, - снова засмеялся Филонов. - Если бы вы только знали до чего же все надоело.
   - Так в чем же дело, Александр Борисович?
   - Да вот никак не разгребусь со срочными делами. Каждый день что-нибудь подкидывают. Вам же известно, половина наших сотрудников уже разъехались, вот и приходится за них отдуваться. Вы, наверное, слышали, что через три дня защита докторской у Никишкина, а я его главный оппонент.
   - Я тоже с вами, Александр Борисович, хотел бы поговорить о диссертации.
   - Охотно выслушаю вас.
   - Вы не считаете, что в качестве докторской диссертации я мог бы предложить свою книгу о Марке Шнейдере.
   - Хм. - Лицо Филонова приняло изумленное выражение, как будто Герман сообщил ему о прибытии в институт делегации инопланетян.
   "Гад, сейчас начнет меня топить" - зло подумал Герман.
   - Честно признаюсь, Герман Эдуардович, как-то не думал о таком варианте, - протянул Филонов, явно обдумывая на ходу сложившуюся ситуацию. - Хотя с другой стороны понимаю ваше желание. - Филонов внимательно осмотрел свой кабинет, словно удостоверяясь, что кроме них никакого здесь больше нет. - Могу я с вами говорить совершенно откровенно.
   - Конечно.
   - Скажу честно, уважаемый Герман Эдуардович, мне не хотелось обсуждать эту тему, но раз вы сами затеяли этот разговор, то, как говорится, никуда не денешься. Ваша трактовка творчества Марка Шнейдера по многим позициям вызывает серьезные возражения. Естественно, что представляя вашу книгу я не стал акцентировать на этом внимание, праздник есть праздник. Конечно, вы можете мне сказать, что это мое субъективное суждение. И это так. Но это и не так, мы в институте обменивались мнениями по этому вопросу и можно сказать, что в нашем коллективе вырисовывается определенный консенсус. И к большому моему огорчению, этот консенсус не в вашу пользу. Более того, мне даже пришлось успокаивать некоторых ваших заочных оппонентов, которые были просто возмущены многими положениями вашей книги.
   - А могу я узнать, какими?
   - Практически общее несогласие вызывает ваш тезис о том, что творчество Марка Шнейдера подводит итог развития всей литературе ХХ века. А вы помните, что Марк Шнейдер неоднократно заявлял, что литература в нашем столетии окончательно зашла в тупик, полностью выдохлась, и у нее не осталось больше никаких осмысленных слов. Так вот, большинство наших сотрудников считают, что если может быть, кто-то и зашел в тупик, то скорей всего это не литература, а сам Марк Шнейдер.
   - И это все претензии?
   - Ну что вы, - даже обиделся Филонов, - люди просто кипят от возмущения. Практически никто не согласен так же с вашим утверждением, что Марк Шнейдер - самый выдающийся писатель второй половины нашего столетия. Многие придерживаются прямо противоположного мнения, они считают, что его творчество - это не что иное, как самое настоящее упадничество, а в самой личности Марка Шнейдера отчетливо просматриваются следы деградации, выросшие на почве самовозвеличивания.
   - И вы тоже так думаете?
   - Нет, конечно. У меня нет сомнений, что Марк Шнейдер очень самобытный писатель и весьма неординарная личность, но считать его непревзойденным гением - это все-таки большая смелость. У каждого человека свое кресло на Олимпе и очень важно уметь занять именно его. Я всегда придерживался мнения, что жизнь - это кинозал, где каждый занимает место согласно выданному ему при рождении билету.
   - Я поставил его на первое место, потому что считаю, что никто другой не выразил столь полно дух нашего времени, как он.
   - Что ж, может быть и так, но встает вопрос, а правильно ли вы сами понимаете дух нашего времени? Ваши оппоненты вам заявят, что они считают, что этот самый ваш пресловутый дух времени отражает совсем иной автор. И что вообще этот дух пахнет совсем по-другому и находится он совсем не в том месте, на которое вы указываете. И как вы будете доказывать, что это не так. Вы оперируете чересчур абстрактными категориями, которыми можно вертеть в разные стороны не хуже любого колеса. Вы переходите от филологии к философии, и я вам не советую это делать. Это очень опасный переход, на нем всегда можно поскользнуться. Я много раз присутствовал при подобных ситуациях, и всегда они заканчивались плачевно для претендента.
   - И все же почему бы не подискуссировать, я считаю, что у меня солидные аргументы.
   - Еще раз вам повторяю, - обреченно вздохнул Филонов, - мне известна ситуация, я знаю с каким вы столкнетесь противоборством. Мне просто жалко вас, потому что у вас нет ни единого шанса. Это будет большой удар по вашему самолюбию. Стоит ли, Герман Эдуардович так рисковать. Вот что я вам предлагаю, вы уходите в отпуск, через пару неделек я тоже дай бог отправлюсь вслед за вами. А когда осенью мы вернемся, когда вернутся другие, то тогда, если наш разговор не потеряет своей актуальности, мы вернемся к нему. Может быть, совместными усилиями и найдем какое-нибудь решение.
   Герман понимал, что говорить больше не о чем, Филонов высказался с той предельной откровенностью, на которую вообще способен. Герман даже не ожидал от него такой непримиримой искренности, желая кому-либо отказать, он обычно долго и нудно юлил. И то, что ему, Герману, ничего не светит ни осенью, ни зимой, ни даже следующим летом у него больше нет ни малейших сомнений.
   - Хорошо, вернемся к разговору осенью. Но только если вы думаете, что со мной можно поступать так, как вам или кому-нибудь еще другому заблагорассудится, то вы серьезно ошибаетесь. На вас свет клином не сходится, есть другие люди, есть другие мнения. И неизвестно еще кто победит. Вы напрасно думаете, что я не понимаю подоплеку всех ваших рассуждений, вы не хотите пускать меня в вашу резервацию потому что боитесь, что я не буду покорно следовать вашей воле. А вам для вашего войска требуются только такие резервисты. Вы хотите, чтобы ваше мнение о Марке Шнейдере было бы непреложным, как папская энциклика. Но этого никогда не случится. - В голосе Германа звучала неприкрытая угроза и вызов, и он поймал удивленный и одновременно настороженный взгляд Филонова. Герман понимал, что сейчас он, быть может, совершает ошибку, о которой будет долго сожалеть. И все же он не раскаивался в своем поступке; по крайней мере в ту минуту, что он швырял в лицо Филонову все, что накипело у него за время этого замечательного разговора с ним, на душе он чувствовал себя как никогда счастливым.
   Рядом располагался небольшой пивной подвальчик, куда сотрудники института частенько ныряли дабы немного отдохнуть от чинной академической скуки своего заведения. Герман спустился в тесный и душный зальчик, где белыми кучевыми облаками висел сигаретный дым, заказал две кружки пива и осушил их двумя большими глотками. Теперь он как никогда ясно понимает, что уперся в стену, которую ему будет крайне трудно обойти или прошибить. И дело не только в том, что против него выступает Филонов - хотя, учитывая его связи, вес и возможности, это более чем серьезный противник, против него все те, кому не по нраву Марк Шнейдер. А их, как показывают события, легион. Впрочем, удивляться этому обстоятельству не приходится, иного и быть не может, ведь все творчество Марка Шнейдера бьет по самым главным устоям этих людей, по всему тому, на чем держится их благополучие. Он, Герман, не настолько уж порабощен восхищением своей персоной, чтобы не понимать, что дело вовсе не в его книги, она лишь едва слышимое эхо, порожденное произведениями этого писателя. Когда он приступал к их изучению, то надеялся, что окажется одним из первых, а оказался в одиночестве. Все ополчились против него, ибо они кожей ощущают, что Марк Шнейдер выталкивает их из уютных давно насиженных гнездышек на бескрайние просторы неопределенности, в те необъятные дали, где привольно раскинулось царство свободы. А они не желают становиться его подданными, им гораздо приятнее в их обжитом мирке и за его сохранение они будут сражаться до конца, как сражаются люди за свой дом. Да и чего греха таить, он и сам подчас пугается того, что открывается ему со страниц романов Марка Шнейдера, хотя сейчас ему совсем не до того, чтобы анализировать причины своих страхов. Главное для него сейчас заключается в другом, ему нужно во что бы то ни стало найти выход из безвыходной ситуации; после того, что произошло в кабинете председателя ученого совета, Филонов не только ни за что не даст ему хода, он постарается его выжить из института. А раз так, то он, Герман, должен принять важное для себе решение: что ему дальше делать, как жить.
   Герман вдруг ощутил, как начинается его стремительный полет в пропасть отчаяния. Эйфория, вызванная всплеском сбежавших из-под контроля эмоций в кабинете Филонова, погасла и теперь он ощущает полную растерянность. Мразь, подлец, негодяй. С каким бы удовольствием он бы пристрелил этого человека и долго бы с наслаждением наблюдал за его агонией. Ни что не приносит такой радости, как страдания своих врагов.
  Это понимали еще древние. Конечно, это выглядит не слишком гуманно, но зато приводит к освобождению от какого-то тяжелого и очень неудобного груза. Может быть, поэтому в мире столько жестокости.
   Герман приехал домой и лег на диван. Надо было срочно решать, куда он отправится в отпуск, так как находиться в Москве не было больше ни желания, ни сил. Он стал читать рекламные объявления, они звали его посетить едва ли не все страны мира, отправится на самые модные и престижные курорты, поселиться в многозвездочных отелях. Но зачем они ему, везде он будет чувствовать себя чужим, незваным гостем, случайно оказавшимся на чужом пиру. Да, эти государства, курорты, гостиницы примут его, предоставят все мыслимые и немыслимые услуги, но это гостеприимство равнодушных, там нужны его деньги, а не он сам. Он напоминает себе застигнутый штормом корабль, который мечется по бушующему морю в поисках тихой уютной бухты, но нигде ее не находит, все стоянки уже заняты и куда бы он не ткнулся, отовсюду, словно прокаженного, его безжалостно изгоняют. Пора признать себе, что вся его жизнь - одна сплошная неудача, бессмысленный бег белки в колесе по кругу, бесконечная и бесплодная борьба с призраком по имени успех. Ведь кто такой на самом деле Филонов и те, кто выстроились в один с ним ряд, это не люди, это просто имена и фамилии, это фантомы, которые хотят одного есть, пить, заниматься любовью и чувствовать себя в безопасности. Они словно автоматы запрограммированы на определенные действия и мысли, у них нет ничего своего, единственное, что их заботит - любыми путями сохранить все, что они имеют, от любых посягательств. И ради этого они готовы перегрызть глотку любому, кто покусится на эти их незыблемые права.
   Внезапно раздался звонок в дверь, Герман недовольно поднялся с дивана, гадая, кто этот незваный гость. К огромному изумлению Германа на пороге стоял Иванов. Едва он завидел Германа, как по его лицу, словно блин по сковороде, поплыла широкая улыбка.
   - Здравствуйте, дорогой Герман Эдуардович. Вижу по вашему виду, что, как на одной знаменитой картине, не ждали моего визита. А я вот отважился вас навестить, в надежде так сказать пообщаться. Уж вы простите меня великодушно, если я оторвал вас от важного дела или не дай боже потревожил ваш отдых. Конечно, если я не к месту, то я немедленно уйду. Только скажите. Просто оказалась у меня минутка свободная, вот и заскочил.
   - Я рад, - сказал без всякой радости Герман. - Проходите.
   Иванов вошел в квартиру, по-хозяйски обошел ее, как человек, собирающий тут поселиться. Затем без приглашения сел в кресло.
   - Да, не очень-то вы хорошо устроились в этой жизни, дорогой Герман Эдуардович, - с глубокомысленным выражением лица промолвил Иванов. - И руки женской не просматривается. Понимаю, в разводе.
   - А версия о том, что я никогда не был женат, вас по каким-то причинам не устраивает?
   - Да нет, - почему-то печально вздохнул Иванов, - по вас видно, что разведены. Холостяки и те, кто в разводе, всегда сильно отличаются друг от друга. У разведенного в душе как бы огромный шрам, он уже совсем не так смотрит на жизнь чем тот, кто не был никогда связан священными узами брака.
   - И в чем же наблюдается это кардинальное отличие?
   - У разведенного взгляд другой, настороженный, подозрительный и в тоже время грустный. Потому что разведенный не чувствует себя полноценным человеком, ибо подсознательно считает, что потерпел неудачу. А потому все время боится, что ему начнут сочувствовать и думать о нем что он такой никудышный раз не сумел сохранить семью. Его глаза никогда не сияют оптимизмом, он редко верит в лучшее. А в глазах холостяка светится надежда, он еще верит, что счастье возможно, что оно впереди, и он живет этим чувством.
   - Я вас напою чаем. А если хотите, можем принять что-нибудь и покрепче, - предложил Герман не столько из желания угостить гостя, сколько стремясь изменить тему разговора.
   - Ой, простите, совсем запамятовал, - воскликнул Иванов, - понимая, какой у одинокого мужчины может быть стол, то вы уж не обессудьте, но я тут кое-что прихватил с собой.
   Только сейчас Герман обратил внимание на то, что у ног Иванова стоит раздувшийся от поклажи портфель.
   - Вот, пожалуйста, - говорил Иванов, извлекая из него припасы, вот колбаска, вот ветчинка, сырок глазуревый не желаете ли. А я знаете так на всякий случай еще и хлебушек прихватил, вдруг посреди ваших забот вы забыли его приобрести. А вот это самое главное, посмотрите какой орел, - радостно возвестил он, доставая из портфеля большую бутылку водки. - Порезать бы надо все это аккуратненько. Ножичком, Герман Эдуардович, не снабдите ли?
   - Ножик я вам дам, - сказал Герман. - Сейчас принесу из кухни. - Он прошел на кухню и несколько секунд стоял неподвижно. То, что происходило сейчас в его квартире, носило какой-то оттенок сюрреализма, им владело ощущение, что прямо на его глазах пишется еще одна глава "Мастера и Маргариты". Уж не сам ли дьявол пожаловал к нему в гости под видом этого странного мужчины. Если черту понадобилось перевоплотится в человеческий облик, то он вполне мог бы взять себе внешность и манеры Иванова. Герман достал ножик, вернулся в комнату и удивленно замере: он оказался перед накрытым столом. Водка была разлита по рюмкам, а на тарелках лежали ровные кружочки и ломтики колбасы, сыра, ветчины.
   - Уж вы извините меня, я тут немного похозяйничал, позаимствовал из стенки вашу посуду. А ножик у вас почему-то на диване лежал. Вот я и не стал дожидаться. Вы уж меня не ругайте за своеволие, я только хотел облегчить ваш труд. А тарелочки скажу я вам у вас старенькие, все в трещинках, поди от родителей еще достались.
   - От родителей.
   - Я так и предполагал. А обновить все не досуг. Или денег не хватает. Вот горе-то. Да вы садитесь, - вдруг проговорил Иванов, видя, что Герман по-прежнему стопором стоит рядом со столом.
   - Спасибо за любезное приглашение, - усмехнулся Герман. - Но это, кажется, еще моя квартира.
   - Моя, ваша, да разве это так важно. Важно другое, кто хозяин положения в конкретной ситуации. А сейчас хозяином был ваш покорный слуга, вот я и предложил вам присесть. Вы не согласны со мной, уважаемый Герман Эдуардович?
   Герман ничего не ответил, но про себя он был вынужден согласиться со своим неожиданным гостем.
   - Предлагаю тост, давайте выпьем за вашу жизнь, - торжественно провозгласил Иванов. - Тем более, как я понимаю, она у вас еще по-настоящему и не начиналась.
   - Любопытное утверждение, - усмехнулся Герман, - особенно если учитывать, что половину жизни я уже прожил.
   - Да помилуйте, - даже как-то возмутился Иванов, - что же тут любопытного? Разве все, чем вы занимались до сих пор, это и есть подлинная ваша жизнь? Да никогда с таким утверждением не соглашусь. Скажу более того, вы ничего еще не знаете о своей жизни.
   - Я ничего не знаю о своей жизни. Но кто же тогда о ней знает? Уж не вы ли?
   - Не исключено. Но разговор не обо мне, а о вас. Когда я впервые имел счастье вас лицезреть, то сказал себе: вот несчастный человек, мечется в разные стороны, как теннисный мячик на корте, ставит перед собой мифические цели, а когда не может их достигнуть, то считает себя самым большим неудачником на свете. Но даже если не дай бог вы однажды случайно достигнете одну из тех задач, что постоянно решаете, думаете, что будете довольными? Уверяю вас, ничего не получится. Знаете, в чем ваша главная беда, вы пытаетесь добиться того, чего вам совершенно не нужно. Потому и счастливы никогда не были и не будете до тех пор, пока не станете на все смотреть по-другому.
   - В таком случае позвольте узнать, каковы же истинные мои цели?
   - А вот на этот вопрос так сразу и не ответишь, хотя вопрос этот наиглавнейший. Но человек реже всего задает его себе. А может, и целей-то у вас нет никаких, не озадачила так сказать вас ими природа. Ну а вам само собой разумеется обидно: как же так я такой умный, образованный, значительный - и бесцельный. Да такого быть не может, найду-ка я себе какую-нибудь цельку да не просто цельку, а что-нибудь очень большое, даже великое как, например, у Наполеона и буду себя мучить ею всю жизнь. А на самом деле всего-то, что вам действительно нужно, так это гипноз, бальзам для больного самолюбия. Если бы меня попросили одним словом описать всю вашу сложную психологию, то я бы сказал: "самолюбие". А все остальное, как не крути, приложение к нему. Искренне вам говорю, печась о вашем благополучии: нельзя так, Герман Эдуардович. Подумайте хотя бы о своем здоровье, оно же не выдержит долго такого напряжения.
   - Послушайте, - не скрывая раздражение, произнес Герман, - когда мы с вами встретились в первый раз, то вы говорили мне о спонсорстве, о вложении в меня капитала. Вместо этого вы пришли ко мне и стали упражняться в дешевом психоанализе. Это и есть ваша помощь?
   - А как вкладывать деньги в человека, который не разобрался в самом себе. Вы же умны, Герман Эдуардович, а значит, должны меня понять и мне посочувствовать; деньги же мои, а я не хочу ими рисковать. Надо же все предусмотреть, определить, что меня ждет. А это такая кропотливая работа. Вот вы завели речь о спонсорстве. Честно признаюсь вам, вы мне глубоко симпатичны, я еще на вашей презентации сказал себе: вот кому ты, Никита Петрович, должен непременно помочь. Но как это лучше сделать? Были бы вы совсем другим человеком, я бы вам принес ящичек коньяка - и дело с концом. Но зачем вам столько коньяка? Да вы еще и обидитесь за него? Ведь обидитесь?
   Герман неопределенно пожал плечами.
   - То-то и оно. Вы человек деликатный, а потому чтобы вас спонсировать нужно найти подходящую форму. Вот, к примеру, выну я сейчас из этого портфеля 100 миллионов рублей и дам вам просто так, даже расписочку не потребую. Возьмите и пользуетесь на благо себе и людям. Так ваше же самолюбие не позволит принять сей дар. Оно, само собой разумеется предрассудок, но куда же вы от него денетесь. Вы еще ничего не получили, а оно уже, как солдат, начеку. Сотворит оно вам гордое лицо и скажет решительным голосом: не беру я милостыню. А вот, предположим, другая форма моей помощи. Я говорю: эти деньги я предоставляю для написания книги, скажем на такую тему: "творчество маркиза де Сада в детских рисунках". Сами видите, цель благая, отчего не взять. Более того, чтобы перед собой оправдаться, книжку начнете писать. Так, по страничке в неделю или даже в месяц. Но факт, начнете. И даже для очищения совести как-нибудь мне набросочек покажете - дескать работаю в поте лица своего. Ну так как, Герман Эдуардович, берете денежки? Сумма-то немалая. Ведь 100 миллионов, вы поди о них по ночам грезите. Подумайте. Даже если проживете две жизни, таких денег не заработаете.
   Иванов медленно наклонился к портфелю, Герман же вдруг почувствовал, как забилась у него в конвульсиях жилка на виске. Иванов же тем временем что-то медленно доставал из своего саквояжа. Наконец он вынул и торжественно водрузил на стол еще одну бутылку водки.
   - Вы кажется немного взволнованы, - проговорил Иванов, участливо посматривая на Германа. - Пот на лбу выступил. Вытереть бы надо платочком. Вы позволите? А может, что-нибудь случилось?
   - Ничего не случилось, просто слушать вас очень интересно. Вы со всеми проводите такие эксперименты?
   - Вы себя слишком дешево цените, конечно же нет, только с теми, кто мне очень симпатичен.
   - А вы не находите, что демонстрируете свои симпатии несколько странным образом?
   - Может быть, - согласился Иванов, улыбаясь. - Но у каждого уж свой образ действий. А давайте-ка временно забудем про все этим наши с вами проблемы, что-то давно мы с вами не пригубляли. Предлагаю выпить за то, чтобы в вашей жизни в скором времени произошли бы большие перемены.
   Герман выпил и поморщился, на этот раз ему не понравилась ни водка, которая сильно горчила, ни его собутыльник, неприязнь к которому возрастала со скоростью курьерского поезда.
   - Извините меня, - сказал Герман, - несмотря на нашу длинную беседу, но я так и не постиг великой цели вашего посещения. У меня такое ощущение, что вы пришли сюда чтобы провести надо мной какой-то психологический опыт.
   Иванов, прищурившись, посмотрел на Германа.
   - А чем собственно плоха цель. А разве вам неинтересно понаблюдать за самим собой. Ведь человек обычно имеет о себе самое превратное представление, он считает себя совсем другим, нежели он видится окружающим. И уж совсем не похож он на того, кем является на самом деле. Легче выведать самую большую государственную тайну, чем получить истинное представление о самом себе. А тут приходит к вам прямо на дом человек и помогает вам лучше понять свою уникальную личность. Да ведь это же какое удобство. Лично я такому посещению только был бы несказанно рад. - Несколько секунд Иванов выжидающе смотрел на Германа, но не дождавшись его реплики, продолжал: - Читаю вопрос в ваших глазах, уважаемый Герман Эдуардович, что это за странный человек восседает тут напротив меня. Разглагольствует про самопознание, а сам меня водкой накачивает. Как-то все это не очень сочетается. Так?
   - Предположим.
   - А вот и сочетается. Водка она тоже способствует на свой лад самопознанию. А сказать вам, почему? Вот вы сейчас очень скованный, а алкоголь делает вас более раскрепощенным. Вам ведь что сейчас необходимо? Перейти в новое состояние, так как прошлая ваша жизнь оказалась исчерпанной. А что этому мешает? Да то, что вы сосредоточены на своих проблемах. А их-то у вас и нет. Выдумки они вашего сознания, его фантомы. Я может, для того и появился тут, чтобы помочь вам осознать эту истину.
   - А вы случайно не Воланд?
   - Вы мне льстите, - отмахнулся Иванов. - Рад быть им, но увы. Еще не дорос. Был бы несказанно счастлив обладать такими возможностями, но кроме небольшого умишки, который мне бог при рождении даровал, никаких особенных иных дарований не имею. Но чувствуя по вашему виду, что малость засиделся, пора и честь знать. Хотя честно скажу, грустно мне вас покидать, уж больно была приятной беседа. Да и сказал я вам лишь малую толику того, что собирался сказать.
   - Не могу сказать о себе, что я остался в восторге от нашего разговора.
   - Да, - как бы удивился Иванов, - а я-то думал, что вы тоже остались довольны нашим общением. Ну ничего, уверяю вас, что через некоторое время вы по иному посмотрите на наш разговор. Жизнь постоянно меняет наше восприятие одних и тех же вещей. Вы не согласны?
   Внезапно Иванов подхватил свой портфель и почти помчался к выходу. Еще через секунду он словно случайно залетевший порыв ветра исчез в дверном проеме. Несколько минут Герман задумчиво смотрел на то место, где только что сидел странный гость. Потом пожал плечами. Непонятная, даже загадочная встреча, он, Герман, так и не понял, зачем приходил этот человек. А потому самое разумное в этой ситуации - не думать больше о нем.
   Ночью Герман спал неспокойно, ему снились какие-то кошмары. Но утром он никак не мог вспомнить, что за образа возникали в его мозгу. Он чувствовал себя растерянным и разбитым. Хотя вчера он и принял "историческое" решение не вспоминать о вчерашнем госте, мысли о нем почти не покидали его голову. Не было желания ничем заниматься, даже готовить себе завтрак не хотелось, хотя он был бы и не против чего-нибудь пожевать. Он подумал о том, что сегодня - первый день его отпуска, а он так и не решил, куда же все-таки отправится. Надо спуститься вниз, каждый день в почтовый ящик кидают по несколько рекламных газет с предложениями посетить мир. Морщась от неприятных ощущений в теле, он поплелся к выходу из квартиры.
   Из почтового ящика, куда он не заглядывал несколько дней, Герман выгреб целый ворох газет и каких-то рекламных буклетов. Внезапно из этой пачки вывалился конверт. Он поднял его, на нем крупными буквами, как обычно пишут для малограмотных, было выведено "Господину Герману Фалину".
   Конверт Герман вскрыл дома, несколько раз перечитал послание пока окончательно не убедился, что он не грезит наяву.
   "Уважаемый Герман Эдуардович!
   Имею честь пригласить вас на несколько недель (срок целиком зависит от вас) погостить в моем доме. Он расположен на берегу Черного моря, поэтому там есть все возможности для полноценного отдыха. Вы получите возможность совмещать принятие морских и солнечных ванн с беседой с приятными людьми, которые там соберутся. (К ним я ни в коей мере не отношу самого себя.) Если вы окажете мне честь и примите мое приглашение, то на ваше имя в вашем отделении Сбербанка открыт счет для оплаты дорожных расходов. Осмелюсь так же обратиться к вам с еще одной просьбой: если вы соберетесь в дорогу, то перед отъездом не сочтите за труд телеграфировать мне о времени вашего прибытия. В этом случае я смогу прислать за вами машину. Мой адрес...
   С глубоким уважением
   Марк Шнейдер"
   Нет, этого не может быть, чтобы один из самых известных писателей мира прислал ему приглашение провести у него в гостях отпуск. Сколько людей мечтают узнать об его местопребывании, сколько самых разноречивых и фантастических слухов ходят о том, где он скрывается. А он-то оказывается живет в Крыму, где-то судя по адресу, недалеко от Судака. Что тут говорить, неплохое же местечко он для себя выбрал.
   Хандра мгновенно слетела с него. Он немедленно пойдет в Сбербанк, снимет эти деньги, а затем помчится покупать билет на самолет. Герман почувствовал, как от такой фантастической перспективы у него даже начинает кружится голова.
   В сбербанке на его имя был действительно открыт счет, причем положенная на него сумма значительно превосходила ту, что была необходима для того, чтобы заплатить за перелет в Симферополь. Все это выглядело несколько странным; Марк Шрейдер, узнав, что он написал о нем книгу, вполне может пригласить его к себе, но почему он оплачивает его проезд. Делает это он специально для него, Германа, или это у него такая манера, и он всем своим гостям возмещает дорожные расходы? Но с этим вопросом он разберется потом, на месте. Сейчас же ему хочется только одного - поскорее сесть в самолет.
   В авиакассе проблем с билетом не было, он хотел купить его на ближайший рейс, но внезапно вспомнил, что сегодня должна прилететь из Англии Анжела. Перед отлетом он должен непременно встретиться с ней, иначе рискует, что дочь совершенно отвыкнет от отца. Поэтому вечером он отправится в новый дом жены, а завтра улетит. Ему до чертиков надоел этот город, и он с огромным удовольствием расстанется с ним на некоторое время.
   Почему-то он немного волновался перед встречей с дочерью. У него было такое ощущение, как будто он шел к человеку, с которым был некогда знаком, но затем потерял с ним контакт. И вот теперь его приходиться восстанавливать едва ли не с нуля.
   Дверь ему отворила Эльвира.
   - Это ты, - удивилась она. - Не буду врать, не ждала, а потому и не очень рада.
   - Я завтра улетаю, может быть, надолго, поэтому перед отъездом захотелось повидать Анжелу, - чувствуя, что он оправдывается и за это сердясь на себя, ответил Герман.
   - Ну если ты уезжаешь, не могу тебе отказать, - усмехнулась Эльвира. - Проходи, а то еще милицию приведешь, скажешь, что препятствую законным встречам. Только не пугайся, у нас в квартире полный кавардак, Андрей столько всего накупил в Англии, и мы еще не разобрали, что и куда.
   Анжела с отрешенным видом сидела в гостиной с наушниками в ушах и, по-видимому, была целиком поглощена слушанием музыки. Она смотрела, как отец приближается к ней, не меняя ни позы, ни выражения лица. У него даже возникло ощущение, что хотя она и смотрит на него, но его не видит.
   - Здравствуй, Анжела.
   Она кивнула головой и с явной неохотой сняла с ушей наушники. Герман поцеловал ее, но так и не дождался ответного поцелуя
   - Я завтра уезжаю в отпуск, поэтому зашел проведать тебя.
   Герман внимательно рассматривал девочку; за последние месяцы она сильно вытянулась, ноги стали длинными, а красивый импортный свитер уже слегка оттопыривала грудь. И вдруг к нему пришла странная мысль: а действительно ли она его дочь? Нет, с точки зрения биология тут у него сомнений нет, но кроме общих генов какие родственные узы соединяют их еще? Увы, он должен признать, что их остается все меньше и меньше. И он даже не знает, куда все они исчезли с того самого момента, когда он осторожно словно бесценную хрустальную вазу нес маленькое, завернутое в одеяло, тельце из роддома в машину, а лежащее у него на руках существо смотрело на него бессмысленными, еще ничего не понимающими глазами. А теперь у этой девочки другая семья, другой отец.
   - Да, папа, куда же ты уезжаешь? - без всякого интереса спросила Анжела.
   - В Крым. Эльвира, - обратился он к подошедшей бывшей жене, - меня пригласил к себе Марк Шнейдер.
   - Поздравляю, это событие, - сказала Эльвира.
   - Я тоже так думаю. Он прислал мне приглашение и предложил провести у него отпуск. - В голосе Германа невольно пробилась плохо скрываемая им гордость.
   - А ты как провела время в Англии? - обратился он к дочери.
   - Отлично! - Анжела мгновенно оживилась. - Там было очень интересно. - Она стала рассказывать, что делала в Англии, как гуляла с Андреем по Лондону, какие магазины посетила и что там видела. С самого первого дня она называла мужа Эльвиры по имени, но сегодня в ее голосе прозвучали какие-то новые непривычно теплые нотки. Они становятся все ближе и ближе, понял Герман, и он не может этому помешать. Что-то сдавило ему горло и так сильно, что несколько секунд он не мог говорить.
  Дочь уходит от него вслед за женой к этому человеку. Несколько секунд они, не отрываясь, смотрели друг на друга и вдруг что-то стало быстро меняться в лице девочки. Внезапно, увлекаемые общим порывом, они обнялись.
   - Папа, - прошептала Анжела, уткнувшись ему в пиджак, - ты, пожалуйста, напиши мне оттуда. Я буду ждать твое письмо.
   - Обязательно напишу.
   Они еще так простояли, прижавшись друг к другу, несколько секунд, затем разомкнули объятия. Но, несмотря на порыв дочери, Герман не обольщался; то, что случилось, не более чем краткий словно проливной дождь эмоциональный взрыв, отчуждение между ними только усиливается, новая ее семья все дальше уводит дочь от него. И у него нет никаких средств дабы хоть как-то приостановить этот процесс.
   Эльвира позвала их пить чай, они сидели втроем на кухне, совсем как в недавние времена. Только кухня тогда была совсем иная, раза в четыре меньше этой, да и обставлена несравненно скромней. Анжела вновь слушала музыку, но все же иногда как-то смущенно поглядывала на отца, словно хотела, но никак не решалась ему что-то сказать.
  
   _ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  
  
   Крым встретил Германа ослепительно голубым небом, желтым блеском дышащего зноем солнца и пропитанным ароматом южной растительности воздухом. Он всегда любил юг, хотя и не был тут уже несколько лет, так как все последние годы не мог позволить себе роскошь отправиться в столь дальнее путешествие. Сойдя с трапа самолета, несколько секунд он стоял неподвижно, наслаждаясь обступившим его теплом. Он вдруг ощутил какое-то необычное успокоение, он прилетел в мир, где отсутствуют уносящие покой проблемы, где нет изнурительной ежедневной борьбы с самим собой и с жизненными обстоятельствами, где нет вражды и зависти, где все дышит обещающей наслаждение и безмятежность негой.
   Он не представлял, кто и каким образом должен его встречать, в письме Марка Шнейдера об этом не было ни слова. Но сейчас это его мало заботило, почему-то им владела уверенность, что все решится само собой, и его непременно отыщут в этой огромной толпе пассажиров и без особых хлопот доставят на место.
   И все же, когда он вышел из здания аэровокзала на привокзальную площадь, то невольно начал беспокоится. Шли минуты, а он по-прежнему сиротливо стоял с сумкой в руках. Караваны машин и автобусов уезжали в сторону города, им же постепенно овладевало раздражение. А вдруг это был чей-то злой розыгрыш, мало ли у него недоброжелателей, которые даже не пожалели бы денег ему на билет, дабы заставить его оказаться в этой в нелепой ситуации. И странно, что до сих пор у него не возникала такая простая и естественная мысль, он как-то сразу и безоговорочно поверил в то, что его действительно приглашает Марк Шнейдер. Во истину человек верит только в то, во что хочет верить.
   - Герман Эдуардович, рад вас видеть в добром здравии, - услышал он чей-то смутно знакомый голос. - Как добрались?
   Герман обернулся и замер от изумления - перед ним, широко улыбаясь, стоял Иванов.
   - Не ожидали меня увидеть. Я так и предполагал. Хотя я вам, кажется, говорил, что это не последняя наша встреча. Позвольте, я возьму ваш багаж.
   Герман чувствовал, как столбик его настроения быстро, словно сани с горки, катится вниз. Меньше всего ему хотелось лицезреть в этом раю этого странного и малопонятного человека. Но какое отношение он имеет к Марку Шнейдеру? Если имеет вообще? Но в таком случае, что он тут делает?
   Иванов нес его сумку, Герман покорно следовал за ним. Они подошли к черной "Волги", Иванов сунул багаж в багажник, и открыл перед Германом дверцу, приглашая его занять место в салоне автомобиля. Сам же он сел за руль.
   - Вы готовы начать свое путешествие? - осведомился Иванов. Герман неопределенно пожал плечами, и машина мягко тронулась с места.
   "Волга" вырвалась из узких тисков города и легко побежала по шоссе. Несмотря на всю неприязнь к Иванову, он не мог не отдать должное мастерству "своего шофера", который управлял автомобилем на узкой и петляющий асфальтовой ленте уверенно и спокойно.
   - Никак не пойму, кем же вы все-таки являетесь? Или вы совмещаете множество занятий? - спросил Герман, испытывая сильное желание уколоть Иванова.
   - Вам требуется определенность, чтобы чувствовать себя более уверенным, некое привычное расположение вещей в пространстве. А зачем?
  По-моему, гораздо интереснее, когда есть какая-то тайна. Я могу быть шофером, могу быть бизнесменом. А могу быть преступником, которого ищут по всей стране. А могу сочетать в себе все эти ипостаси. А могу быть кем-то еще, что вы даже себе и представить не можете. Вам это кажется странным, ну а вдруг мне нравится быть всеядным. И вообще, у вас не совсем верное понимание, что такое бизнес? Вы смотрите на этот вопрос, как и подавляющее большинство людей, слишком вульгарно Бизнесмен - это вовсе не тот человек, который делает деньги, это тот, кто создает новую сущность. В бизнесе самое важное - привести в движении некий процесс. Поэтому даже мыслитель, в чьей голове рождается новая философская система, тоже в некотором смысле бизнесмен. По крайней мере я придерживаюсь именно такой точки зрения. А вы считаете по-другому?
   - В таком случае в мире получается чересчур много бизнесменов.
   - А вот с этим утверждением, дорогой Герман Эдуардович, я решительно не могу согласиться. На самом деле их очень мало. Я бы даже сказал просто мизерное количество. Большинство людей не в состоянии создать ничего нового, они лишь способны воспроизводить бесконечное число раз то, что сделали до них другие.
   - Но раз вы относите себя в том числе и к бизнесменам, то значит, вы сотворили что-нибудь новое?
   - Ну это как посмотреть. Я бы так охарактеризовал свою скромную роль в мировой истории: я обслуживаю тех, кто создает новое. Покаюсь перед вами, мне не достает собственного творческого потенциала.
   - Я вижу, вы весьма самокритичны.
   - Уверяю вас, что скоро вы тоже будете самокритичными.
   - С вашей помощью?
   - В том числе и с моей. Не сочтите это за критику, но, как я успел заметить, вам как раз не хватает этого качества. Самокритичность позволяет освобождаться человеку от иллюзий о значительности и важности собственной персоны, не носится с ней, как с писанной торбой. А вот вы этим как раз и больны. Думаю, что в ближайшее время вам придется серьезно поработать над собой, изменить многие представления о себе.
   - И где же я буду их менять?
   - Как где? - удивился Иванов. - У Марка Шнейдера, конечно, мы же едем туда.
   - И каким образом я буду работать над собой? Мне дадут в руки мотыгу, чтобы я обрабатывал виноградники или мастерок, чтобы я складывал кирпичи?
   - Ну что вы, вы для столь полезного труда абсолютно непригодны. Вы же привыкли заниматься чем-то совершенно бессмысленным, вы привыкли заботиться исключительно о себе. Какой уж тут виноградник, какая стена, оставьте это занятие другим. Да и у Марка Шнейдера нет виноградника.
   - А вы его хорошо знаете?
   - Знаю, а вот хорошо ли? Это уж как посмотреть. Вроде бы знаешь человека досконально, а он такое отмочит, что только диву даешься. Да что я вам объясняю такие банальные вещи.
   Только сейчас впервые за всю дорогу Герман подумал о том, что он так и не знает точно, куда они все же направляются. Машина продолжала мчаться по дороге, только окружающий их пейзаж поменялся. Плоский диск равнины остался позади, и теперь они со всех сторон были окружены отвесными глыбами скал, которые разделяла узкая полоска шоссе.
   - А могу я все-таки узнать, куда мы едем?
   - Ну, конечно же, простите великодушно за мою оплошность, я должен был вам это рассказать с самого начала. Мы едем в одно замечательное место, оно расположено между Судаком и Новым Светом. Уверяю, вам там очень понравится. Ничего красивее в своей жизни я не видел. У вас будет время познакомиться с окрестностями, и не сомневаюсь, что вы согласитесь с моим мнением. Я даже заранее завидую вам, встреча с подлинной красотой всегда волнует. Впрочем, могу вас обрадовать, мы уже почти приехали.
   Автомобиль стал спускаться вниз. Впереди в просвете между горами неожиданно засияла голубая гладь моря. Вскоре показались железные ворота. Иванов вышел из машины и отворил их. Затем они въехали во двор.
   Герман находился посреди обширной поляны. На одной ее стороне стоял большой двухэтажный особняк, даже скорее дворец. Вид у него был довольно обшарпанный, штукатурка во многих местах обсыпалась, бесстыдно обнажив темно-красный кирпич. Когда-то фронтон дома был украшен барельефами, теперь от них остались только небольшие фрагменты и что они изображали было уже не разобрать. Впрочем, далеко не все веяло духом запустения, рядом со зданием росло ветвистое дерево, под ним была разбита клумба, на которой ярко пламенели гладиолусы, тут же стояли несколько стульев и стол. Другую сторону поляны окаймлял небольшой лес или парк. Где-то совсем рядом шумело море, и Герман внезапно ощутил волнение; ему захотелось немедленно взглянуть на него. Но в этом момент из дома вышел пожилой невысокий мужчина, и у Германа учащенно заколотилось сердце; он сразу же узнал Марка Шнейдера, хотя до этого видел его только на фотографиях. На них у него была густая слегка волнистая шевелюра; у приближающегося же к нему человека была большая круглая, как монета, лысина и только по бокам головы еще сохранились небольшие реликтовые островки растительности. Одет он был в майку не первой свежести и в шорты, открывающие для обозрения немного кривые, но зато густо заросшие волосами ноги.
   - Здравствуйте, Герман Эдуардович, - поздоровался он. - Добро пожаловать к нам на "остров". Так я называю эти свои владения. Рад вас видеть. Вы даже не можете себе вообразить, какое вы доставили мне удовольствие, когда приняли мое приглашение. Вот Никита Петрович не даст соврать. Между прочим, таким я вас и представлял. - Руки мужчин соединились, и Герман почувствовал в своих ладонях мягкую ладонь знаменитого писателя.
   Герман видел, что Марк Шнейдер откровенно изучает его, ему хотелось произвести на него самое благоприятное впечатление, но что для этого надо сделать, он не представлял. Более того, пристальный взгляд писателя сильно смущал его. Пока он летел, то много раз представлял их встречу, проигрывал ее словно пьесу акт за актом, заготовил целую кучу глубокомысленных реплик, но сейчас не знал, какую из них выбрать. Марк Шнейдер тоже больше ничего не говорил, только продолжал все смотреть и смотреть на него, и Герман чувствовал себя каким-то на редким экспонатом на выставке перед которым постоянно толпится народ.
   - Совсем забыл вас спросить, как добрались, все было ли хорошо? - вдруг поинтересовался Марк Шнейдер. - Я волновался, не будет ли каких-нибудь задержек.
   - Спасибо, но все прошло нормально. "Надо что-то спросить о деньгах" - подумал Герман.
   - Ну вот и отлично. Знаете, как говорят, хорошее начало - половина дела. У вас есть несколько часиков для отдыха. Сейчас вам покажут ваши апартаменты, где вам предстоит жить, мы попытались учесть ваши вкусы и предусмотреть все, что вам может понадобиться во время вашего пребывания тут. А вечером торжественный ужин в честь вашего прибытия.
  Ровно в восемь. У нас правило - не опаздывать. Поэтому прошу вас, уважьте старика, не задерживайтесь.
   - Я постараюсь, - несколько обескураженный от столь суровых правил пообещал Герман.
   Но Марк Шнейдер его уже не слушал, неожиданно он быстро развернулся и направился обратно к дому.
   Судя по всему заботится о Германе была поручена Иванову, тот подошел к нему, неся его сумку в руке, и попросил следовать за ним. Вместе они вошли в дом.
   Теперь Герман оказался в просторном зале, потолок которого по углам поддерживали колонны. Стены его были разукрашены барельефами. В отличии от тех, что на фронтоне, к этим судьба оказалась более милосердной, и они хорошо сохранились. На противоположной от входа стене была высечена надпись, в которой еще кое-где задержалась позолота.
   "Строгая постоянная справедливость царствует в мире повсюду. Каждое дело приносит свой плод, и ничто не может спасти человека от последствий его поступков. Ни в отдалении неизмеримого мирового пространства, ни в пучине моря, ни в глубине горных пропастей не найдешь ты места, где бы мог избегнуть последствий своих поступков". Дхаммапада.
   - Не правда ли любопытная надпись, - сказал Иванов. - Хотя я ее знаю наизусть, но всякий раз, когда я здесь оказываюсь, то непременно читаю это изречение. Есть вещи, которые надо напоминать себе снова и снова. Мне кажется, что и вам отныне стоит делать тоже самое, эти слова имеют самое прямое отношение к вам.
   - Не вижу в них ничего особенного, никогда не сомневался в существование причинно-следственных связей. А что такое Дхаммапада?
   - Это собрание изречений Будды. Что же касается, как вы выразились, причинно-следственных связей, то поверьте моему опыту - людям лишь кажется, что они понимают эту взаимозависимость. На самом же деле они только тем и заняты, что пытаются опровергнуть их наличие. Например, грешат и надеются избежать последствий своих грехов. Покажите мне того, кто желает отвечать за свои поступки. Говорят об этом, конечно, все, бьют себя в грудь так, что синяки выступают, но на практике мы все время стараемся сделать все возможное, чтобы другие расхлебывали бы последствия наших деяний. Разве не так?
   Герман предпочел не отвечать, философские трюизмы Иванова утомляли его все больше и больше. Если этот человек будет все время крутится вокруг него и изливать на него мутные бесконечные потоки своего красноречия, то отдых окажется наполовину испорченным.
   Они поднялись по лестнице и пошли по длинному коридору. Под ногами, словно жалуясь на свой солидный возраст, старчески кряхтели половицы. Иванов подошел к одной из дверей, достал ключ и вставил его в сухо щелкнувший замок.
   - Вот ваши апартаменты, смотрите, располагайтесь, - торжественно провозгласил Иванов.
   Комната была не очень большой, но понравилась Герману с первого взгляда. У одной из стен стояла большая двуспальная кровать, у другой - тумбочка с телевизором и видеомагнитофоном. Рядом находился письменный стол, Герман с удивлением увидел, что на нем находится компьютер. Над ним была прибита книжная полка.
   - Мы специально готовили комнату к вашему приезду, - пояснил Иванов. - Не так-то просто учесть вкусы и потребности другого человека. Особенно такого, как вы. Вот эта двуспальная кровать на тот случай, если вам вдруг не захочется проводить ночь в одиночестве. Так что будет не тесно, - хихикнул Иванов. - А вот тут видеотека, я так подумал и решил, что больше всего вам захочется смотреть эротику. По моим наблюдениям юг располагает именно к таким зрелищам. Ну а компьютер это для того, если у вас появится желания что-нибудь посочинять, если вас так сказать одолеет творческий зуд. А вот тут библиотечка, есть кое-что философское для размышлений. А если захочется отдохнуть, то пожалуйста, детективы. Все очень интересные, лично все сам прочитал. Так что можете не сомневаться.
   - Я и не сомневаюсь, - хмуро произнес Герман.
   - А вот тут отдельно - книги Бодисатвы.
   - Кого? - не понял Герман.
   - Ах да, вы еще не знаете, так тут у нас обычно зовут Марка Шнейдера. Вы тоже со временем так станете его называть. А теперь посмотрите, пожалуйста, сюда. - Иванов подошел к платяному шкафу, распахнул дверцы, и Герман с изумлением обнаружил, что там висит фрак.
   - А это еще зачем?
   - Такой порядок, на ужин все приходят в вечерних туалетах. Женщины в соответствующих платьях, ну а мужчины - в фраках. Вы уж извините, что пришлось шить без примерки, но портной уверял, что он придется вам впрок. Сегодня утром как раз доставили его.
   - Доставили, но откуда?
   - Как откуда? Из Москвы. Здесь никто не умеет шить хороший фрак. Что поделать, провинция. Он прилетел на том же самолете, что и вы.
   - Это все сюрпризы?
   - Пока все. Вы помните, ужин ровно в восемь. Впрочем, на первый раз я за вами зайду. А пока у вас есть немного времени, побродите по окрестностям, окунитесь в море. Но сначала я вам посоветую, примерьте фрак, одежда для вас непривычная, так что мало ли чего. А я с вашего разрешения удаляюсь.
   Наконец Герман остался один. Он сел на широкую кровать и перевел дух. Куда же он все-таки попал? И правильно ли он сделал, что принял это приглашение? Он еще в Москве должен был догадаться, что оно дело рук Иванова. И к нему он пришел вовсе не для того, чтобы предложить ему свою помощь, а чтобы разведать, как он живет, что из себя представляет. Вот только непонятно, зачем все это делается? А вдруг и никакого Марка Шнейдера тут нет, а его, Германа, используя это имя, просто заманили в ловушку. А тот человек лишь выдает себя за него. Вот только непонятно с какой целью? Но как бы то ни было, он здесь и ему ничего другого не остается, как только ждать, что последует дальше, какие неожиданности его ждут еще. А пока...
   Герман встал с кровати, подошел к шкафу, отворил дверцы и несколько мгновений смотрел на фрак. Иванов прав: весьма непривычное для него одеяние, особенно если учитывать, что он собирался тут разгуливать в основном в плавках или в лучшем случае в шортах.
   Герман смотрел на себя в зеркало и не узнавал себя. Как все-таки одежда меняет человека. Вот бы на него в этом торжественном наряде посмотрела бы Эльвира, нет сомнений, что он бы ей понравился; она любит хорошо одетых мужчин. Хотя в Москве он бы скорее смотрелся во фраке нелепо. А здесь?
   Герман снял фрак и облачился в свою обычную одежду. До ужина еще оставалось время, и он решил посвятить его осмотру окрестностей. Он вышел во двор и направился туда, откуда доносился шум волн
   Тропинка привела его к небольшому пляжу покрытому ковром из мелкого каменистого песка. Герман находился в небольшой бухте в форме полумесяца. Но больше всего его удивил цвет воды; он менялся каждые десять метров. У берега она была аквамариновой, но чем дальше отдалялась от него тем больше темнела. Герман разделся и бросился в море. Герман был неплохим пловцом и сейчас получал огромное удовольствие от купания. Внезапно он почувствовал сильный прилив воодушевления; и чего он так разволновался, испытывал едва ли не сожаление, что оказался здесь.
  В конце концов черт с этим странным Ивановым, что он не сумеет от него отделаться. Он должен думать совсем о другом, он на юге, он в гостях у Марка Шнейдера - и все будет хорошо.
  
   ХХХ
  
   Часы показывали без пяти восемь. Герман стоял перед зеркалом и внимательно разглядывал свое облагороженное фраком отражение. Он волновался, сейчас произойдет его первая настоящая встреча с Марком Шнейдером, он увидит человека, который столько значит в его жизни. И где этот чертов Иванов, который обещал зайти за ним. И в это мгновение, словно сработала телепатическая связь, дверь отворилась, и на пороге появился Иванов. Своими узкими прищуренными глазами он внимательно оглядел Германа.
   - Вы и не представляете, как же вам идет фрак, Герман Эдуардович. Есть люди, которые прямо родились для него. Вы как раз из их числа. У вас в роду случайно не было аристократов? Впрочем, что я спрашиваю, знаю, что не было.
   Ему, кажется, известна вся моя родословная, подумал Герман. Впрочем, он не особенно удивится, если вдруг обнаружится, что Иванову известно о нем не только имена и социальное происхождение его предков, но и многое другое.
   - Все уже собрались, ждут только вас. Все жаждут с вами познакомиться. Не волнуйтесь, все будет хорошо. Позвольте-ка, я уберу это сориночку с вашего плеча. Вот теперь все замечательно. - Иванов снова с ног до головы оглядел Германа, не скрывая, что любуется его статью.
   Они спустились вниз и оказались в том самом зале с буддийским изречением. Полчаса назад, когда Герман, возвращаясь с пляжа, поднимался в свою комнату, здесь еще ничего не было. Сейчас же всю его середину занимал большой обеденный стол, по обе его стороны сидело несколько человек. Возле каждого из них горела свеча. Во главе его словно на председательском месте восседал сам Марк Шнейдер.
   - Позвольте, уважаемые господа, представить вам нашего дорогого гостя и я надеюсь что теперь и друга Германа Эдуардовича Фалина, - торжественно проговорил Марк Шнейдер. - Садитесь вот сюда, - указал он на пустой стул. Отныне это место ваше.
   Отведенное ему место находилось по правую руку от Марка Шнейдера. Герман сел на стул и стал внимательно рассматривать присутствующих.
   - Позвольте, я вам представлю тех, кто разделяет нашу трапезу, - продолжал Марк Шнейдер. - Прямо напротив вас мисс нашей маленькой кампании Ольга Владимировна Добровольская, она замечательный врач из Санкт-Петербурга, которая любезно взяла на себя заботу о моем здоровье. А вот это две наши очаровательные девушки, одну зовут Аня, другую - Женя. Они студентки и очень похожи друг на друга, почти как близнецы. Но уверяю вас, они не сестры и даже не родственники. Здесь мы имеем дело с игрой случая.
   Герман взглянул на девушек, они действительно были чем-то неуловимы похожи друг на друга. Обе были очень хорошенькими, обе одинаково причесаны, обе одеты в одинаковые черные вечерние платья. Однако утверждение Марка Шнейдера о том, что они напоминают двойняшек, было большим преувеличением. Впрочем, долго рассматривать их у него не было времени.
   - А этого молодого человека мы зовем Жоржем, - указал Марк Шнейдер на красивого высокого молодого человека с торсом атлета, облаченного, как и Герман, во фрак. Мне бы очень хотелось, чтобы вы подружились. - Ну а с нашим уважаемым Никитой Петровичем, вы уже хорошо знакомы. Интересно было бы знать, какого вы о нем мнения?
   - Никита Петрович, очень необычный человек, он не перестает меня удивлять.
   - Вы молодец, очень верно схватили его сущность. Удивлять - это его призвание. Уверяю вас, он еще не раз вас удивит. Уж он у нас такой.
   Пока продолжался церемониал представления, Герман то и дело возвращался взглядом к сидящей напротив него молодой женщине. Ее нельзя было назвать уж очень красивой, но ее лицо словно магнит притягивало к себе каким-то своим особым незабываемым выражением. В ее тонком и прямом носе, в разлете бровей, в четком рисунке рта ощущалось благородство породы, выведенная благодаря долгой селекционной работе многих поколений предков. Такая внешность просто не могла принадлежать ординарному человеку, и Герман почти сразу же уверовал в ее необыкновенность. И почувствовал сладостное волнение от предвкушения чего-то еще неизведанного.
   - Ну вот мы все познакомились, можем начинать ужин.
   В зал, тихо ступая, вошла пожилая женщина с подносом и поставила перед каждым тарелку с едой.
   - Жорж, в честь нашего гостя возьмите на себя миссию виночерпия, налейте каждому вина, - попросил Марк Шнейдер.
   Красавец-Жорж, как мысленно окрестил его Герман, встал со своего места и вальяжными, но в тоже время точно выверенными движениями, стал разливать вино по бокалам.
   Марк Шнейдер, держа бокал в руке, встал, вслед за ним поднялись со своих мест и остальные присутствующие.
   - Предлагаю выпить бокал за нового участника нашей игры. Да простят меня за банальность, но куда деваться от них - жизнь - это не что иное, как игра. И тот, кто этого не понимает, обречен на безнадежную борьбу с судьбой. Хочется надеяться, Герман Эдуардович, что вам понравиться здесь играть вместе с нами. Вы еще не знаете, зачем сюда приехали, но, может быть, нам удастся кое-что сделать для того, чтобы, покидая нас, вы бы более ясно представляли подлинный смысл вашего пребывания тут. И я хочу выпить за то, чтобы наш дорогой гость успешно прошел бы сквозь все испытания, что выпадут на него.
   Тост был довольно странный, и взгляд Германа рассеяно переходил от одного лица к другому. Его глаза соприкоснулись с глазами молодой женщины; она смотрела на него внимательно и испытывающе, и ему даже показалось, что она хочет не то что-то ему сказать, не то о чем-то предупредить. И в самом деле, учитывая то, что здесь творится, это было бы весьма нелишне.
   Все дружно, словно по команде, выпили, и вновь сели на свои места.
   - Теперь, я полагаю, что выражу единодушное мнение о том, что нам пора поближе познакомиться с нашим дорогим гостем, - снова заговорил Марк Шнейдер. - Никита Петрович, вы единственный, кто знает его хорошо, не расскажите нам о нем.
   - С большим удовольствием, - улыбаясь, проговорил Иванов. - Должен вам сказать, что я не только успел хорошо узнать Германа Эдуардовича, но и полюбить его. Это очень достойный, хотя и не лишенный небольших недостатков человек. И я нисколько не сомневаюсь, что он станет украшением нашей маленькой и дружной компании.
   - Никита Петрович, вы как всегда излишне многословны, - с укоризной произнес Марк Шнейдер. - В том, что Герман Эдуардович станет украшением нашего общества, ни у кого из нас нет никаких сомнений. Вы нам говорите по существу.
   - Уж простите великодушно, такой я человек, если кто-то мне симпатичен, то не могу не отдать ему должное. Так что вам рассказать о Германе Эдуардовиче? Это, безусловно, талантливый человек. Эту истину я понял, даже еще не зная его. Знакомство с его книгой и некоторыми статьями убедило меня в том, что он обладает ярко выраженной способностью к самостоятельному мышлению. Правда за определенные рамки его мысль не выходит, но и мыслящий человек даже в узких рамках - в наши дни тоже немалая редкость и большая ценность. Беда Германа Эдуардовича в другом, в том, что он свой большой талант ставит на службу своим маленьким амбициям. Он совершает ошибку, которые совершали до него массу молодых честолюбивых людей: ему кажется, что личный успех, деньги, известность гораздо более цены, чем сам результат его исследований. И если в итоге всех его усилий он не получает ничего из этого банального набора, то он считает, что труд выполнен им напрасно. Конечно, такой взгляд не может не отражаться на всей его жизни, более того, именно по этой причине она и идет наискосок. Герману Эдуардовичу представляется, что все его несчастья происходят от того, что ему никак не удается достичь поставленных целей, но стоит ли говорить, что на самом деле они плод неверно выбранной жизненной установки, которая нацеливает его исключительно на мимолетный успех. Вот потому-то он и чувствует себя несчастным и обделенным.
   - То есть если я тебя правильно понял, Никита Петрович, - вставил реплику Марк Шнейдер, - то у него классический комплекс неудачника.
   - Совершенно правильно, Бодисатва. Именно классический комплекс. Он ищет признания у людей, которые изначально не желают его признавать, так как во-первых, мест для признанных всегда мало, а во-вторых, он превосходит этих людей своим талантом, чего они не могут ему простить. Герман Эдуардович все это хорошо понимает, но так как изменить ситуацию не в силах, то продолжает упорствовать в своем желание получить признание у тех, кто никогда не признает его. Вот он и чувствует себя как бы постоянно униженным.
   - С этим как будто, Никита Петрович, все более или менее понятно. А как у него складываются отношения с женщинами? - оживляясь, поинтересовался Марк Шнейдер.
   - С большим сожалением должен констатировать, что и в этой деликатной сфере у нашего героя немало проблем. Учитывая несравненное обаяние Германа Эдуардовича, женщины не обходят его своим вниманием. Но истинная суть дела в том, что сам он чувствует себя весьма неуверенно с ними, и любой успех воспринимает, как победу. Поэтому он привязывается к женщине не столько потому, что она ему очень нравится, а потому, что не уверен, что найдет ей замену. Отсюда его пристрастие к женщинам легкого поведения. Я, конечно, говорю не о проститутках, но о тех, кого можно получить скажем так без больших усилий. Такая ситуация так же приводит к тому, что подчас он вступает в контакты с женщинами, которые ему не слишком по душе. Ну а чтобы как-то компенсировать этот свой комплекс, он разыгрывает в отношении уважаемых представительниц прекрасного пола роль циника, причем делает он это не столько перед ними сколько перед самим собой. Это обстоятельство свидетельствует о том, что он весьма ранимый человек и использует цинизм как броню. Ему приходится ей прикрывать свое больное самолюбие. Хочу обратить всеобщее внимание на тот факт, что в последнее время под влиянием некоторых событий оно стало еще более уязвимей. Поэтому мы должны проявить с нашей стороны предельную деликатность.
   - Да уж, пожалуйста, господа, - вмешался Марк Шнейдер, - убедительно прошу вас, не забывайте ни на минуту об этом обстоятельстве. Я надеюсь, что вы помните наше святое правило, - быть чутким к человеку. Продолжайте, Никита Петрович.
   - Собственно я закончил. Стоит ли говорить, что я рассказал о Германе Эдуардовиче далеко не все, но, думаю, что и этого поверхностного наброска вполне достаточно для того, чтобы оценить его замечательные человеческие качества. Теперь он слава богу среди нас, что нам очень приятно, и каждый имеет счастье непосредственно познакомиться с ним лично.
   Все это время пока Иванов выворачивал изнанку его души Герман мучительно решал вопрос: как он должен поступить в подобной ситуации. То, что сейчас происходило, по его мнению иначе как надругательством над его человеческим достоинством назвать было нельзя. На каком основании они обнажают то, что он скрывает подчас даже от самого себя, кто дал им права вот так поступать с ним? И что он должен в связи с этим предпринять? Немедленно вскочить и прекратить это неприкрытое издевательство? Или просто встать и, ничего не сказав, уйти с гордо поднятой головой. А на следующий день просто уехать из дома, где таким странным образом понимают законы гостеприимства.
   Внезапно он поднял голову и встретился с глазами сидящей напротив молодой женщины. Ему вдруг стало стыдно перед ней, что же она думает о нем, слыша все эти живописные описания его жизни. И все же какой все-таки мерзавец этот Иванов, не даром он ему так не понравился с самого начала. Да и Марк Шнейдер не намного лучше, если он поощряет такое отношение к своему гостю.
   - Мне кажется, что вы немного смущены поведением Никиты Петровича, - проговорил Марк Шнейдер. - Я вам хочу сказать, что человек не должен стесняться самого себя. Какой он есть, таким он и должен казаться. Быть реальным во всем - это самое интересное, что может быть. Поверьте мне, те комплексы, от которых вы страдаете, существуют у каждого из здесь сидящих. И в них нет ничего необычного или тем более позорного, современный человек буквально пропитан ими, как губка водой. Вся разница лишь в их наборе и в соотношении; у одного выпирают одни изъяны, у другого - иные. И к этому надо относиться как можно проще, только тогда появляется возможность избавиться от комплексов. Пока они не осознаны, они остаются непобедимыми. И кроме того, не вы один подверглись такому критическому разбору, через это испытание прошли здесь все.
   - Это точно, - вдруг громко рассмеялся Жорж. - Меня тут раздели аж до трусов. Сначала, когда я все это слушал, хотелось перебить посуду, а потом, когда чуть поостыл, стало даже интересно. Не так уж плохо знать о том, почему я так поступаю, а не иначе. Мой тебе совет, Герман, не тушуйся. Ну что из того, что мы кое-что узнали о тебе, так это всем нам на пользу, будем знать, как себя вести с тобой. Если ты что-то захочешь узнать обо мне, то спрашивай в любое время. Мне, например, понравилось, что тут о тебе говорили, нормальный мужик - вот и все, что я понял. Главное - не комплексуй.
   - Очень мудрые слова произнес наш друг Жорж, - усмехнулся Марк Шнейдер. - Я даже от него не ожидал услышать такие глубокомысленные речи. А может быть, что-нибудь скажет наша несравненная мисс этого "острова"?
   Герман перевел взгляд на молодую женщину.
   - Я понимаю чувства Германа Эдуардовича, с первого раза трудно привыкнуть к таким откровенным высказываниям. Мне кажется, что ему будет легче справиться со своими ощущениями, если я покажу ему видеозапись того, как обсуждали меня.
   - Умница, - одобрил ее намерение Марк Шнейдер.
   Герман взглянул на Ольгу и почувствовал к ней прилив благодарности. Это было то решение, которое до некоторой степени успокаивало его, примиряло с происходящим. Правда в таком случае получается, что обсуждение его комплексов так же фиксируется на пленку, что вряд ли может способствовать улучшению его настроения. Интересно, кому и когда будет показан этот замечательный фильм. Он оглядел просторный зал, но не заметил, чтобы откуда бы на него смотрел зоркий и беспощадный глазок видеокамеры. Ладно, черт с ними, он не будет сейчас об этом больше думать. Тем более к некоторому своему удивлению, несмотря на выпавшее на его долю сильные переживания, у него разыгрался зверский аппетит.
   Еда оказалась очень вкусной, и он быстро расправился со стоящими перед ним блюдами. К его облегчению больше ничего особенно любопытного за столом не происходило, разговор хотя и был оживленным, но вертелся вокруг самых обычных тем. Чаще и громче всего звучал зычный голос Жоржа, который активно обсуждал сегодняшнее путешествие по окрестным горам, которое он предпринял совместно с Ольгой. Герман смотрел то на него, то на нее, пытаясь проникнуть в тайну их отношений.
   Все таже пожилая женщина, все теми же неслышными шагами принесла мороженое, и у Германа затеплилась надежда, что на сегодня запас сюрпризов и неожиданностей исчерпан. Свечи догорали, новых же никто не приносил, и зал все увереннее захватывала темнота. Наконец трапеза завершилась и все встали со своих мест.
   - Герман Эдуардович, - вдруг догнал Германа голос Марка Шнейдера, - вы, наверное, еще не успели узнать о некоторых наших традициях. Если вам хочется позаниматься любовью с одной из находящихся здесь милых дам или сразу с несколькими вы можете пригласить их к себе, и никто не вправе вам отказать.
   Герман застыл на месте. Что это очередной их фокус или на самом деле у них существует такое правило? И если это так, то что делать ему? Он вдруг ощутил сильный прилив желания, и его взгляд, словно стремительный вихрь, невольно пронесся по лицам женщин.
   - Очень удобное для нас мужчин правило, - усмехнулся он, решив что в данной ситуации лучше всего защититься щитом иронии. - Я непременно как-нибудь им воспользуюсь. Но сегодня мне выпал тяжелый день, я после дороги и хотелось бы поспать в гордом одиночестве.
   - Конечно, я понимаю вас, тем более это всего лишь возможность, которой вам вовсе не обязательно пользоваться. Правда боюсь, что если вы будете ею злоупотреблять, то наши девушки могут остаться несколько разочарованными. А теперь всем спокойной ночи, - сказал Марк Шнейдер и направился к выходу из зала
  
   ХХХ
  
   Герман проснулся с головной болью. Вечером, возвратясь в свою комнату, он достал из бара бутылку коньяка и хорошо к ней приложился. Он чувствовал, что находится на грани нервного срыва, и чтобы хоть как-то немного успокоиться ему срочно потребовалось сильнодействующее лекарство. Его не отпускала мысль о том, что для него будет лучше всего, если он как можно скорее уберется прочь из этого странного места, где творится невесть что. И черт с этим великим Марком Шнейдером, жил он без знакомства с ним всю жизнь, обойдется без него и в оставшиеся ему годы. Разве не ясно, что и он и все, кто находятся здесь, сумасшедшие. Достаточно вспомнить об Иванове, чтобы не оставалось больше никаких сомнений о том, каков истинный диагноз этих людей. Иначе, как они могут переносить эти издевательства да еще находить в них удовольствие. А то, что на первый взгляд они не кажется таковыми, то это ничего еще не означает; говорят, что в некоторых психушках устраивают выставки картин их пациентов и что там даже встречаются вполне приличные работы. Но это не делает их авторов нормальными людьми.
   Но это было вечернее настроение, сейчас же утром уезжать ему уже так сильно не хотелось. Он лежал на кровати и через полуоткрытое окно видел ослепительное голубое без единого пятнышка облаков небо, молча слушал, как влетает в комнату шум моря.
   Раздался стук в дверь, Герман крикнул "Войдите", и в комнату вошла своими тихими шагами та женщина, что прислуживала за столом во время ужина.
   - Все уже поели, поэтому Бодисатва распорядился принести вам завтрак сюда, - сказала она, ставя на стол, уставленный посудой поднос.
  - Приятного вам аппетита.
   - Спасибо.
   Женщина ушла, Герман встал и подсел к столу. Он действительно почувствовал сильный аппетит. Он ел и предвкушал, как сейчас отправится на пляж и окунется в ласковый аквамарин воды. Ну а потом он уже решит, что ему делать дальше.
   Дом казался вымершим, в зале, где вечером стоял пиршественный стол, теперь было снова пусто. Герман невольно посмотрел на высеченную на стене буддийскую мудрость, затем вышел на воздух и отправился по уже знакомой тропинке к пляжу.
   К удивлению Германа пляж был перегорожен забором из проволоки. Он хорошо помнил, что вчера, когда он тут был, никакой изгороди не было и в помине. Он подошел ближе и увидел две крупных надписи по-русски и по-английски: "Нудистский пляж, вход в одежде категорически запрещен", "Обычный пляж".
   Если на обычном пляже никого не было, то на нудистском собралась вся компания, кроме Иванова и Марка Шнейдера. Анна и Женя лежали в отдалении около кромки воды, у самой же границе двух пляжей рядом с забором расположились Ольга и Жорж. Увидев Германа, красавец-мужчина встал и приветливо замахал ему рукой. Как и положено нудисту, Жорж был совершенно голый, и Герман по достоинству оценил его фигуру атлета: разбросанные холмы мускулов по всему загорелому телу, широкие квадратные плечи и массивные, очень сильные ноги. Но больше всего внимания его привлек член Жоржа - похожий на толстую длинную сардельку он вздрагивал при каждом движении его обладателя.
   - Иди к нам, Герман - громко произнес Жорж, - на том пляже тебе будет одиноко.
   "Опять ловушка, - заметалась мысль Германа, - здесь на каждом шагу его поджидает ловушка. Нет, пока не поздно отсюда надо уезжать" ,
   Больше всего ему хотелось немедленно уйти с пляжа, но он прекрасно сознавал, что его уход будет слишком сильно напоминать бегство. А такое позволить он себе не может, он же понимает, что все внимательно наблюдают за ним, гадают, как он поступит в этой непростой ситуации. Ну что ж, в таком случае он покажет им, что может разгадывать и не такие ребусы, что может быть независим в своем поведении.
   Герман прошел на тот пляж, где было дозволено пребывание в плавках, быстро сбросил с себя одежду и побежал к морю. Вода еще не совсем прогрелась, но Герман долго не выходил из моря; он надеялся, что пока он купается, вся эта нудистская компания сгинет со своего нудистского пляжа. Но нудисты, судя по всему расположились там надолго, никто из них не выказывал ни малейшего желания покинуть его. Герман внимательно наблюдал за ними, они же, казалось, не обращали на него ровным счетом никакого внимания. Демонстративно не торопясь, разбрасывая вокруг себя плеяды брызг, он вышел на берег и улегся на теплый песок недалеко от линии раздела. Внезапно Ольга встала и развернулась к нему лицом, и Герман получил прекрасную возможность несколько секунд без всякой помехи разглядывать ее. У него невольно затрепетало сердце одновременно от восхищения и от вожделения; молодая женщина обладала великолепной фигурой. Даже Эльвира была не так хорошо сложена, как Ольга; груди у бывшей жены Германа тоже были большие, но чересчур тяжелые и потому немного отвислые; у Ольги же они были хотя и крупные, но словно два хорошо надутых мяча, упругие. Она направилась к морю, и эти мячики стали соблазнительно играть между собой. Чтобы скрыть охватившее его острое желание, Герман буквально втиснулся в песок. И он вдруг понял, что никуда не уедет, он останется здесь и будет добиваться любви этой восхитительной женщины.
   Прошел уже час, а положение отдыхающих на пляже не изменилось, Германа от всех остальных по-прежнему отделяла металлическая проволока забора. Он понимал, что его поведение довольно глупо, но ничего поделать с собой не мог. Он вовсе не был чрезмерно стыдлив и все же вот так сбросить с себя плавки был сейчас не готов; может быть, если бы он знал заранее, что тут сегодня проводится открытый день нудистов, то он бы психологически подготовил себя к тому, чтобы предстать перед всем честном народе в чем мать родила. Чтобы ни на кого не смотреть, он перевернулся на спину и устремил взгляд в небо. Если утром оно было ослепительно голубым, без единого пятнышка, то сейчас ближе к обеду по нему по-черепашьи медленно ползли большие и тучные, словно хорошо откормленные животные, сероватые тучи. Неожиданно его захватило это зрелище; оказывается это, может быть, невероятно увлекательным наблюдать за скольжением облаков по необъятным просторам пятого океана. В Москве к нему никогда бы не пришла даже мысль, что можно вот так ничего не делать, ни о чем не думать, глядеть вверх и чувствовать себя при этом счастливым.
   Когда же Герман оторвал взгляд от неба и вернул его на грешную землю, то с удивлением обнаружил, что нудистский пляж пуст. Герман посмотрел на часы, приближался час обеда, он оделся и направился к дому.
   Стол накрывали не в зале, а рядом с домом на поляне под раскидистым деревом. Германа удивило, что сервировать его женщине с неслышными шагами, которую, как уже он знал, звали Анастасия, помогал Иванов. Вся остальная кампания расслаблено сидела рядом на шезлонгах и потягивала коку-колу.
   - Присоединяйтесь к нам - пригласил Марк Шнейдер. - Он был одет только в шорты, его густые заросли на груди были почти сплошь седыми.
  - Как провели утро? - поинтересовался он.
   - Замечательно, купался, загорал. - Герман тоже занял один из свободных шезлонгов и взял стоящую на столе бутылку кока-колы.
   - А мне тут поведали, что вы были на пляже в гордом одиночестве, ни с кем не общались, хотя рядом с вами находилось столько красивых девушек. Я уж не говорю о нашем замечательном Жорже, который вас даже зазывал к себе. Вот он не даст мне соврать, я сначала не поверил, что вы постеснялись снять плавки, находясь в таком ослепительном женском обществе. Да об этом мечтает каждый настоящий мужик. Я еще понимаю, если речь идет о девственнике, но у вас же было шесть женщин. Я не перепутал цифру, Никита Петрович.
   - Семь, Бодисатва, - отозвался Иванов.
   "Не семь, а восемь, - не без злорадства мысленно поправил его Герман. - Значит, и у них не всегда бывают точные сведения. Слава богу, что они все же знают обо мне не все".
   - Я не хотел снимать плавки, вот и не снял. Или я уже не могу поступать так, как хочу. Или тут мои конституционные права не действуют? И моя стеснительность совсем ни причем, просто я не люблю, когда меня к чему-то принуждают. Когда я сам захочу это сделать, можете не сомневаться, то сделаю непременно.
   - Браво! - вдруг громко воскликнул Жорж. - Не правда ли хороший ответ, Бодисатва. Зачем ему снимать плавки, если он одинаково чувствует себя свободным, как в них, так и без них.
   - Ты прав, Жорж, ответ действительно весьма достойный. Только все дело в том, что все, что нам только что сказал наш дорогой гость, неправда от первого слова и до последнего, вся его блестящая речь - это не что иное, как все тот же способ самозащиты. На самом деле ему очень хотелось присоединиться к вам, и никакой свободы в этот момент он не испытывал. Наоборот, он мучительно переживал свою несвободу, так как оказался не в состоянии сделать то, чего действительно желал сделать.
  Теперь же после своих слов он стал несвободен вдвойне, так как во-первых, не сумел преодолеть свое смущение на пляже, а во-вторых, попал теперь в зависимость от собственной лжи. И отныне он будет вынужден отстаивать ее, как свой последний оборонительный редут, уверять всех нас, что говорит правду. Потому что ложь - это нескончаемый пирог, который все наслаивается и наслаивается. Знаете, Герман, я вам советую набраться мужества сказать и себе и нам, что вы не смогли сделать того, что хотели. И тогда тут же почувствуете, что вам стало легче, что вы освободились от этой неприятной ноши.
   Черт возьми, мысленно заметался Герман, опять угодил в ловушку. Конечно, старик прав, но как он, Герман, должен поступить? Может быть, в самом деле признаться?
   - Мне нечего больше добавить к тому, что я уже сказал.
   - Вы меня огорчили, - вздохнул Марк Шнейдер. - Впрочем, другого ответа я и не ожидал. Вам кажется, что ответив мне таким образом, вы нашли компромисс, на самом же деле вы запутались еще больше. Теперь вам придеться разгребать третий завал. Но вам повезло, стол накрыт, поэтому с этим делом можно подождать.
   Во время обеда к удовольствию Германа, разговор не касался больше этой неприятной темы. Казалось, все начисто забыли о нем и обсуждали какие-то свои малопонятные ему дела.
   После трапезы все как-то очень быстро разбрелись кто куда. Марк Шнейдер исчез в доме, и Герман почувствовал разочарование; когда же этот неприятный старик объяснит ему, зачем он пригласил его сюда и что означает весь этот спектакль и какие действия последуют дальше? А в том, что продолжение следует, Герман почти не сомневался, шестое чувство подсказывало ему, что это только еще пролог и в любой момент можно ожидать очередного подвоха. Однако пока все было тихо и спокойно, и Герман вдруг поймал себя на том, что не знает, чем заняться. На пляж возвращаться не хотелось, если только для того, чтобы доказать всем, что снять для него трусы - так же легко, как снять, например, рубашку или галстук. Но нет, демонстрировать это свое умение он сейчас не собирается, все поймут, что он делает это с целью доказать им, что в этом вопросе он так же свободен, как и они. А он не должен ничего доказывать, ведь только что он сказал, что разденется тогда, когда пожелает. А пока он этого не желает. Герман продолжал сидеть в шезлонге и уже без всякого восторга наблюдал за парусной регатой облаков. Внезапно он заметил, как из дома вышла Ольга и направилась в его сторону.
  Она переоделась, вместо легких светлых брюк и майки теперь на ней был яркий сарафан с большим декольте и такой короткий, что лишь слегка прикрывал бедра. Она села рядом с ним и, положив ногу на ногу, закурила.
   - Как вы тут себя чувствуете? - вдруг спросила она.
   - А как я могу себя чувствовать после того, как мне объяснили, что я несвободный человек да к тому же отъявленный лжец?
   Она задумчиво взглянула на него.
   - Не обращайте особенно на слова Бодисатвы внимания. Воспринимайте все, что тут происходит, как некую игру. Ведь он вам уже это объяснил.
   - А вам не кажется, что игра уж какая-то больно серьезная. Я как-то привык к другим развлечениям.
   - А это вовсе не развлечение, это игра. Между ними большая разница. Развлечение не обязательно может быть игрой, а игра - развлечением. А знаете, как бы скорее всего ответил на ваши слова Бодисатва? Он бы сказал, что ваша серьезность - это обратная сторона вашей обидчивости. На самом деле ваша серьезность - это и есть вами придуманная постоянная игра, естественные люди не бывают серьезными. Он бы сказал, что ваше уязвленное самолюбие прикрывается серьезностью, как фиговым листом. Потому что если его сорвать, то вы останетесь одни на один с ним и тогда невольно поймете, что кроме него вами не двигают никакие иные мотивы.
   - А как думаете вы?
   - Я солидарна с ним в этом вопросе.
   - Но если, как вы говорите, это игра, то какова моя в ней роль?
   - Роль? - переспросила она, и дуги ее бровей удивленно приподнялись. - Но она полностью зависит от вас. Разве вы еще не поняли, что вы сами выбираете, по каким правилам будете играть. Тут все как в жизни. Вернее это и есть сама жизнь. Вы говорите про игру и не чувствуете волнения потому что вам кажется, что она не будет иметь для вас никаких последствий. Но это не так, в жизни каждый ваш поступок имеет свое продолжение. И скоро вы поймете, что на самом деле эта игра оказывает на вас значительно более сильное воздействие. Ведь между игрой и жизнью нет никаких перегородок, они одинаково реальны. Только многие это еще не понимают, поэтому им и кажется, что когда они играют, то находятся в абсолютной безопасности. Но достаточно одного лишнего оборота рулетки и вы можете стать в миг либо богачом либо бедняком. А мне ли вам объяснять разницу между этими двумя состояниями. - Ольга замолчала и достала из сумочки видеокассету. - Я пришла к вам для того, что дать вам вот это. Здесь заснят как раз тот момент, когда обсуждали меня. Я думаю, вам будет интересно послушать.
   - Но каким образом им удается собирать о нас столько сведений. И зачем?
   - Не знаю, это действительно странно. Но ни Бодисатва, ни Иванов не разглашают своих тайн. Да и это ли самое важное. Я полагаю, что придет момент - и мы все узнаем. И поверьте, это будет далеко не самым интересным из того, что тут происходит.
   - А вам не хочется отсюда уехать?
   - Нет, не хочется. Тут очень красиво, здесь есть великолепные бухточки, а совсем недалеко царский пляж.
   - Почему царский?
   - Потому что когда царь был в этих местах в гостях у князя Голицына, он там купался.
   - Надеюсь не голышом.
   Ольга рассмеялась.
   - Полагаю, что нет. Хотя посмотреть на голого царя - мечта каждой женщины. Вы хотите еще что-нибудь узнать?
   - Да, мне хочется спросить о том странном правиле, которая здесь существует, я имею в виду, что мужчина имеет право приглашать женщин на ночь. Это не шутка?
   - Нет, у вас действительно есть такая возможность.
   - И никто не может мне отказать?
   - Никто.
   - И если я приглашу вас, то вы пойдете?
   - Пойду, я дала слово Бодисатве, что свято буду соблюдать это правило.
   - А Жорж, вас не приглашает? - Этот вопрос дался Герману не просто, и он долго готовил себя прежде чем задать его. Но не спросить об этом он тоже не мог, уж слишком он его интересовал.
   - Мы договорились с ним, что он не станет это делать без моего согласия.
   - А вы его даете?
   - Даю, когда я этого хочу. - Она произнесла эти спокойно и просто, как нечто само собой разумеющееся, и Герман почувствовал, как пронесся по его телу, несмотря на жару, неприятный холодок.
   - А как будут складываться тогда наши отношения? - спросил он, затаив дыхание. - Ведь у меня тоже могут возникнуть такие желания.
   - Это будет зависеть от вас. Я бы вам предложила тот же вариант. Но если вы хотите заполучить меня без моего согласия, то можете сделать это в любое время дня и ночи.
   - Что ж, я подумаю, - рассмеялся Герман. Ольга ему нравилась все больше и больше, причем, это чувство прибывало в нем стремительно, как вода в самый пик половодья.
   - Пойду прилягу, - сказала Ольга. - Эта жара меня оставляет абсолютно без сил. Кстати, вы еще не общались с Бодисатвой. А он вас ждал с нетерпением.
   - Если быть честным, то я этого как-то не заметил.
   Ольга задумчиво посмотрела на своего собеседника.
   - Вы зря так думаете, он действительно вас ждал, хотя я даже не совсем понимаю, для чего вы ему так нужны. И очень беспокоился, что вас что-то может задержать или помешать совсем приехать. Так что я не сомневаюсь, что он с вами поговорит в самое ближайшее время.
   Едва Ольга скрылась в доме, как Герман помчался туда вслед за ней. Ворвавшись в свою комнату, он сразу же вставил кассету в видеомагнитофон.
   На экране высветился знакомый Герману зал, те же самые персоны в том же самом порядке сидели за столом. Не хватало только его, Германа, чтобы картина была точно такой же, как и вчера. Но самое удивительное заключалось в том, что на том самом месте, которое отныне уготовано занимать ему, стояла таблички с лаконичной надписью "Герман". Когда же все это снималось, Ольга ничего не сказала ему об этом. Но получается, что они уже тогда знали, что он обязательно появится здесь. Он не знал, а они знали - любопытная вырисовывается картина. Он вдруг вспомнил слова Ольги о том, что в этой игре он сам выбирает свою роль. В таком случае сейчас он станет наблюдателем и неважно то, что хотели они ему сказать, заставив камеру надолго зависнуть возле табличке с его именем. Внезапно Герман даже ощутил что-то похожее на азарт; раз они предлагают ему сыграть по их правилам, то он постарается противопоставить им свои правила. В этот момент он услышал столь уже хорошо знакомый ему голос Иванова.
   "Если бы меня попросили сказать о самой главной черте всеми нами горячо обожаемой Ольги Владимировны, то я бы прежде всего отметил, что мы имеем дело с богато одаренной натурой. Что особенно замечательно в ней, так это то, что она талантлива во всем: она прекрасный врач, заботливая мать, искуссная любовница. Кроме того, она хорошо разбирается в музыке и сама великолепно играет на пианино, она тонкий знаток и ценитель поэзии. Однако все эти великолепные черты развились на мрачном фоне сильного комплекса неполноценности. Думаю, что во многом свое гипертрофированное развитие он получил еще в детстве; будучи старшей сестрой она много внимание уделяла своему брату. Тоже самое делали и родители, и ей доставались лишь остатки ласки и внимания. Она ощущала себя обделенной, ей казалось, что она хуже своего братика, раз находится на вторых ролях и завидовала ему. У нее стало закрепляться чувство, что она в чем-то уступает мальчику, что она неполноценна. Иначе, как можно объяснить то, что ею пренебрегают. Это, естественно, порождало неуверенность, которая усиливалась еще и благодаря тому, что ее мать считала, что она не должна выделяться по сравнению с другими детьми. Поэтому ее одевали крайне скромно, хуже многих подруг, что только увеличивало ее стеснение. Этот сформировавшийся в раннем возрасте взгляд на себя, как на существо чуть ли не ущербное, в дальнейшие годы стал выражаться в том, что где бы она не находилась, с кем бы не общалось подсознательно она всегда чувствовала себя неуверенно, хуже других. Причем, все это происходило одновременно с тем, что в реальной действительности благодаря своим незаурядным способностям она обычно превосходила своих собеседников. Но страх, что она изначальна уступает им, что говорит глупости, что делает что-то не так не давал ей возможности для объективной самооценки. Чтобы чувствовать себя хоть как-то защищенной, она стала формировать определенное отношение к окружающей действительности, она начала как бы выстраивать вокруг себя форпосты обороны внутреннего мира. Так любое критическое замечание в свой адрес она отвергала с порога, пыталась уверить себя и других, что это на самом деле они говорят о себе. Конечно, такая практика позволяла отчасти сохранять внутреннее спокойствие, но в глубине души она понимала, что лукавит сама с собой. Иногда у нее возникало желание что-то изменить в себе, выбраться из своего купона, куда заточила сама себя. Однако сделать она это оказалась не в состоянии, ибо боялась, что в этом случае она просто потеряет себя. В итоге многие важные решения своей жизни она была вынуждена принимать по упрощенной схеме из-за опасения, что ее оборонительные сооружения могут не сдержать натиск атак жизненных обстоятельств. Это вело к неуклонному ослаблению стремлений к творческому развитию, ибо любое истинное творчество - это всегда выход за установленные и обжитые пределы своего я в неизвестное. Ну а чтобы эта мысль не смущало ее ум, она стала все чаще повторять себе и другим, что она творческий человек, хотя на самом деле она превратилась в полную противоположность того человека, которого хотела видеть в себе, став типичным примером антитворческой личностью.
   Такая психологическая установка самым прямым образом сказалась на ее отношениях с мужчинами. Хотя Ольга в высшей степени привлекательная женщина - и она всегда знала об этом - внутренние ее ощущения не подтверждали этот факт, неуверенность в своих женских чарах сковывали все ее действия. Ее угнетало и то, что она никак не мола ни потерять свою девственность, ни выйти замуж. Поэтому внутренне она была готова пойти за любым, кто позовет ее, определяя свой выбор не голосом сердца, а звучащему в ней голосом страха перед неудачей в этом вопросе. В результате у нее было несколько романов с людьми, к которым она не могла испытывать никаких серьезных чувств. Эти закономерные неудачи только усилили в ней убеждение в своей женской неполноценности. И она решила, что отдаст свою руку и сердце любому, кто первым попросит ее об этом. Так и случилось. Стоит ли говорить, что никакой настоящей любви к своему избраннику она не питала, но он удовлетворял определенному минимума ее претензий к мужчине, что позволяло ей внешне считать свой брак вполне приемлемым. Поэтому закономерно, что такой союз оказался недолговечным и через три года они расстались, и Ольга одна стала воспитывать сына. Впрочем, не могу не указать на еще одну причину развода. Из-за того, что она не любила мужа, она проявляла холодность в их сексуальных отношениях, что вызывало у него законное недовольство. Ее же собственная сексуальная потребность была весьма солидной, но из-за вышеназванных причин она никак не могла ее реализоваться и внутренне подавлялась. Привело же это к тому, что после разрыва с супругом у нее вдруг пробудился повышенный интерес к мужчинам. Начался период случайных связей, что не могло не привести к новому витку неуверенности и разочарования в себе и в жизни. В конце концов она однажды ясно поняла, что оказалась в тупике и перед ней возник выбор: либо менять жизненные установки либо продолжать катиться по той же дороге к окончательному краху. К чести Ольги она избрала первый путь. Поэтому ничего удивительного, что дальнейший свой рассказ я продолжаю с еще более возросшей к ней симпатии. Как истинный философ, она начала с переоценки всех ценностей, подвергла беспощадной ревизии все свои принципы и привычки. Все это потребовало от нее больших усилий, потому что пришлось отказаться от многих самооценок, так сказать предстать перед самим собой в обнаженном виде. Но зато она постигла ту истину, что ее творческий и человеческий потенциал оказался раздавленным созданными же ей представлениями, что она давно никуда не движется, а лишь имитирует движение. Однако, как оказалось, что за это время она во многом утратило способность к саморазвитию, путь вперед оказался забаррикадированным ее прошлым, истинную суть которого она хотя и осознало, но которое от этого еще никуда не исчезло. Разразился кризис, некоторое время ее даже преследовала мысль о том, чтобы порвать с этим миром и уйти в монастырь. Она понимала, что потерпела поражение, но не могла ни на что решиться. Участь монахини страшила ее не меньше, чем продолжение ее тогдашнего бессмысленного существования. Постриг она не приняла, но с той поры у нее остался интерес к мистической и эзотерической литературе. Так как чувствую, что уже утомил вас своим повествованием, то буду дальше краток. Она все же нашла в себе силы переломить себя и начать новый поиск своего внутреннего и внешнего образов.
   В заключении хотел бы дать общую характеристику нашей прелестной Ольги. В ее лице мы имеем дело с одной стороны с человеком очень искренним, с другой - склонным к самообману. А тот кто склонен к самообману независимо от своих желаний обманывает и других. Но искренность играет с ней и другую шутку, она начинает верить в порожденные ей же иллюзии. Это приводит к тому, что она постоянна занята тем, что разбирается с создаваемыми ею же проблемами. В ее жизни огромную роль играют различного рода сублимации; обладая сильной сексуальной потребностью, она долгое время не могла ее по-настоящему удовлетворить. Поэтому она была вынуждена прибегать к самым разным замещениям. Это привело к тому, что у нее развилась некоторая эксцентричность. Но после того как она избавилась от многих своих комплексов, эта невостребованная сила дала мощный толчок для высвобождения продуктивной энергии.
  Хочу обратить ваше внимание на еще одну ее нынешнюю особенность: в сексе для нее много значит не только физическое удовлетворение, но и достижение душевной гармонии с партнером. Ей кажется, что их частная смена обусловлена неутоленностью ее желаний, на самом деле она связана с тем, что Ольга никак не может отыскать того, кто бы удовлетворил ее духовные потребности."
   Пленка закончилась, и Герман выключил видеомагнитофон. Да, любопытный портрет Ольги нарисовал этот доморощенный Фрейд. Но вот с какой целью она дала ему кассету? Вряд ли только исключительно с целью его утешить, для того, чтобы он не чувствовал себя обиженным. У него такое ощущение, что она ему хочет еще что-то сказать, о чем-то предупредить, заставить о чем-то задуматься. Но вот насколько все, что он только что слышал и видел, соответствует действительности? А может она стремится таким вот необычным образом облегчить ему поиск ключа к ее душе? Что ж, если это так, то он готов принять ее вызов. Ему захотелось немедленно увидеться с ней и обсудить все, чему он стал свидетелем. Но он вспомнил, что она сказала, что собирается отдыхать. Так что придеться отложить разговор.
   Герман лег на кровать, через открытое окно в комнату проникал жаркий солнечный южный день. Было душно, и Герман включил вентилятор. Прохладные потоки воздуха ласково освежали его лицо. И он вдруг ощутил, что ему сейчас хорошо. Рядом плескается теплое и доступное словно любимая женщина море, воздух насыщен ароматом цветов и главное его поджидает может быть самое замечательное в его жизни любовное приключение. И все это не считая того, что он находится в гостях у одного из самых известных писателей мира. И если он не воспользуется выпавшим ему шансом, то он будет просто дураком. И последняя мысль, что прочертила след в его сознании прежде чем его веки окончательно смежились, была о том, что самое лучшее и интересное в его жизни только-только начинается.
   Герман обрядился во фрак и спустился в зал, где проходили вечерние трапезы. Стол еще не был полностью накрыт, и вся компания словно водя хоровод с бокалами в руках кружилась вокруг него. Глаза Германа невольно сразу же отыскали Ольгу; она была в черном строгом без всяких украшений вечернем платье, которое точно воспроизводило все очертания ее великолепной фигуры. Аня и Жены были одеты попроще; на них были одинаковые темно-синие костюмы, на которых словно медали поблескивали золотые пуговицы.
   "Светское общество конца двадцатого века, аристократический салон Марка Шнейдера, - подумал он. - Интересно, кто их всех обшивает. И во сколько обходится Марку Шнейдеру вся эта нелепая затея с ежевечерними балами-маскарадами?"
   К нему, широко улыбаясь, подошел Жорж. Он него сильно разило только что выпитым вином. По-видимому, бокал, который он крепко сжимал своим могучим кулаком, был далеко не первый.
   - Как ты провел свой первый денек здесь? - довольно развязно поинтересовался он.
   - Замечательно, - не стал уточнять Герман.
   - А я думал, что ты немедленно захочешь отсюда сбежать, - рассмеялся Жорж.
   - Почему я должен бежать. Здесь так великолепно. Я давно не видел такого красивого места. Да и наш массовик-затейник, - кивнул он на Иванова, - скучать не дает, все время какие-нибудь сюрпризы. Чем не отличный отдых. Даже лучше, чем по профсоюзной путевке. Ты-то почему не сбежал?
   - А мне на все начхать. Если им нравится развлекаться таким образом, пусть развлекаются. Мне до этого нет никакого дела. Я такой, какой есть, и мне глубоко безразлично, если кому-то это не нравится.
   - Но зачем Марку Шнейдеру нужен такой человек, как ты.
   - А почем я знаю. Я тоже вначале задавал себе такой вопрос, а потом мне это просто перестало интересовать. Смысл в том, чтобы не искать ни в чем смысла. Когда Бодисатва впервые мне сказал об этом, я поначалу не понял его. А потом, пораскинул мозгами и ухватил, что это как раз то, что мне и нужно. Я стал окончательно свободным. Какая попка! - вдруг почти простонал Жорж и хлопнул фланирующую мимо них Аню как раз по тому месту, которым он только что восхищался. Герман невольно огляделся вокруг; хотя зычный голос Жоржа ракетой облетел весь зал, но казалось, что никто не обратил внимание на его восклицание, все продолжали заниматься своими делами.
   - Я каждый день занимаюсь с одной из них любовью, - понизил до шепота голос Жорж. - Бодисатва в одном молодец, придумал замечательное правило, только ради этого сюда стоило приезжать и терпеть всю ту галиматью, что тут происходит. Замечательные девочки, обе мастерицы своего дела. Когда я сюда приехал, то они еще немного тушевались. А сейчас вошли во вкус. Вчера я спал с Женей, она обожает минет. Но я тебе советую начать с Ани, она более разнообразна в ласках. Сегодня я собирался потрахать как раз ее, но если ты хочешь, я могу тебе ее уступить. Я даже подумывал не сделать ли мне маленький перерывчик, я кажется слегка переусердствовал.
   Он действительно похож на породистого жеребьца, думал Герман, наблюдая за Жоржем. Тот стоял уже рядом с Ольгой, обнимая ее за плечи своей могучей рукой и что-то шепча ей на ухо. Впрочем, более всего Германа сейчас волновало другое; рассказы Жоржа о своих сексуальных подвигах разбудили в нем сильное желание, давно ему так не хотелось женщину, как в этот момент. Он должен преодолеть себя и воспользоваться этим в самом деле замечательным правилом, о котором мечтает, наверное, каждый мужчина. Он внимательно посмотрел на девушек. Жорж прав, они действительно обе хороши, но, пожалуй, Женя возбуждает его больше, чем ее подружка. Хотя в Ане ощущается подлинный темперамент, пламя, которое не видно, но которое горит, что-то немного отталкивает его от нее. У него такое ощущение, что в ней переизбыток нервной энергии и что она при определенных обстоятельствах не вполне владеет собой. А вот в Жене чувствуется какая-то пассивность и даже некоторая вялость, но в тоже время ему кажется, что она более нежная и ласковая. Хотя будет лучше всего, если он убедится в своих предположениях на практике.
   Он почувствовал на себе чей-то взгляд, Герман поднял голову и встретился с глазами Ольги. И почему-то ему сразу же стало немного не по себе; уж не догадывается ли она об его планах. Интересно, как она отнесется к его инициативе, если он пригласит на ночь Женю? Ведь он почти не сомневается, что между ними началось пока еле заметное сближение; такие вещи он всегда хорошо чувствует. Внезапно Герман ощутил раздражение от того, что попал в двусмысленное положение; мечтает об одной женщине, а собирается переспать с другой.
   - Прошу садиться, господа, - громко сказал Марк Шнейдер. - Стол накрыт.
   Все дружно уселись и набросились на еду; долгое ожидание разожгло у всех аппетит. Герман с удовольствием поглощал подаваемые ему блюда, на время забыв даже о своих сексуальных мечтаниях, как вдруг услышал голос Марка Шнейдера:
   - Никита Петрович, что же вы нам не расскажите о том, как прошел первый день у нашего дорого гостя.
   От неожиданности Герман даже поперхнулся. Опять все начинается, с тоской подумал он. А он только-только начал успокаиваться. Неужели эти обсуждения входят в ежедневное меню ужина и являются дежурными блюдами?
   - С удовольствием поведую вам, Бодисатва, и всем собравшимся об этом, - проговорил Иванов. - Мне кажется, что Герман Эдуардович в целом остался доволен проведенным днем. Хотя утром он и столкнулся с некоторыми проблемами.
   - Неужели это произошло из-за всех этих мелочей с раздеванием на пляже?- разыгрывал удивление Марк Шнейдер.
   - Видите ли в чем дело, - вкрадчиво заструился над столом голос Иванова, - утром он отправился на море и обнаружил, что берег разделен на два пляжа - на нудистский и обычный. Стоит ли говорить, что ему хотелось позагорать среди нудистов, тем более там находились наши замечательные девушки само собой разумеется в совершенно обнаженном виде, а Герману Эдуардовичу просто невероятно хотелось разглядеть их подетальнее. Так что искушение раздеться до гола было велико. Но тут возникли трудности. Во-первых, ситуация была неожиданной, и он к ней не подготовился. Тем более раньше он никогда не бывал на нудистских пляжах; и вот так сразу снять с себя всю одежду оказалось не так-то легко. Ведь для того, чтобы это сделать, необходимо преодолеть в сознании определенное барьеры, а перескочить их сразу он не смог. Поэтому он начал сердиться не себя, не на свою зависимость от общественных предрассудков, а на тех, кто поставил его перед такой дилеммой. Но затем у него заработали компенсорные механизмы; он должен был как-то оправдать себя за то, что не может с ходу справиться с этой ситуацией.
  Поэтому он стал уверять себе, что вполне способен предстать обнаженным перед публикой, но так как от него добиваются именно это, он ни за что не поддастся чужому давлению и так не поступит, а будет в одиночестве лежать на песке в классическом пляжном одеянии. Что он и сделал.
   - А как ты думаешь, Никита Петрович, завтра утром он уже сможет снять плавки? - спросил Марк Шнейдер. - Насколько я понимаю, все это время он только и делал, что себя готовил к этому героическому поступку.
   - Насчет завтра полностью не уверен, а вот через пару дней - не сомневаюсь. Тут нужна определенная подготовка, и его сознание, как вы только что верно заметили, активно занято ею. Но не так-то легко переступить через привычные установки.
   - А как ты полагаешь, что его больше всего беспокоит в данную минуту? Ты мне обещал понаблюдать за ним и нам рассказать.
   - По моим наблюдением он занят решением вопроса, как бы ему пригласить нашу очаровательную Аню или не менее восхитительную Женю к себе на ночь. Здесь он сталкивается практически с той же проблемой, так как решится сделать это открыто для него пока непривычно.
   - И чем это сегодня закончится?
   - Думаю, он все же сделает предложение, уж больно велик соблазн.
   - Герман, мой вам совет, если хотите женщину, то не сомневайтесь, приглашайте любую. Что может быть естественней того, чтобы переспать с красивой женщиной. Все, что вы думаете и чувствуете по этому поводу, не более чем предрассудки. Самое лучшее, что вы можете сделать в этой ситуации - послать их к черту.
   - Я так и сделаю, - сказал Герман. К своему удивлению после последних слов Марка Шнейдера он почувствовал некоторое облегчение. Впрочем, сегодняшнее выступление Иванова он воспринял не столь остро, как предыдущее, судя по всему у него начался процесс адаптации к подобным вещам.
   После очередного психологического спитча Иванова разговор за столом как-то рассекся на отдельные фрагменты. О чем-то шушукались Женя и Аня, но Германа больше интересовала другая пара - он видел, как Жорж в чем-то активно убеждал Ольгу, которая благосклонно внимала его, судя по выражению лица мужчины-красавца, плотоядным речам. Мысль, что прямо на глазах у всех они быть может договариваются о том, чтобы провести ночь вместе, не давала Герману ни секунды покоя.
   Ужин завершился, Герман собрался уже возвратиться в комнату, как к нему подошел Иванов.
   - С вами хочет поговорить Бодисатва, - сказал он.
   Герман почувствовал волнение, может быть наступает та самая решающая минута, ради которой он и прибыл сюда. И уж в крайнем случае он знает, что означает все эти странные разыгрываемые тут спектакли.
   Герман вошел в кабинет Марка Шнейдера и с любопытством стал осматриваться вокруг. Стены были сплошь увешены картинами, причем самыми разными: от классических пейзажей до каких-то сверхсюреалистических полотен, постигнуть даже отдаленный смысл которых показалось Герману совершенно немыслимым делом. В комнате стояли также несколько массивных книжных шкафов, и Герману захотелось посмотреть, какие книги сопровождают Марка Шнейдера по жизни. Сам же Марк Шнейдер сидел за большим письменным столом, на котором стоял компьютер.
   Несколько мгновений они изучающе смотрели друг на друга. Герман испытывал по отношению к этому человеку с одной стороны огромный интерес, с другой - раздражение. Он нисколько не сомневался, что все эти странные события, которые окружали его едва он переступил порог этого дома, дело рук Марка Шнейдера. Вернее все началось даже раньше, еще в Москве, когда в дом Германа вторгся этот странный его посланник, совмещающий в одном лице Пинкертона и Фрейда - Иванов.
   Они продолжали все также молча смотреть друг на друга, словно не решаясь начать разговор. И Герман вдруг почувствовал себя униженным; что за странный прием, сам пригласил его, но при этом не выказывает никакого желания с ним разговаривать. Если через 30 секунд Марк Шнейдер ничего не скажет, то он, Герман, повернется и уйдет.
   - Садитесь, вы, наверное, устали стоять, - услышал Герман насмешливый голос Марка Шнейдера. - Что вы думаете обо всем этом?
   - О чем обо всем, нельзя ли уточнить, Марк Исакович.
   На лице Марка Шнейдера появилась недовольная гримаса.
   - Зовите меня как все - Бодисатва. В этом доме - это мое официальное имя. Вам оно не нравится?
   - Да нет, только как-то не совсем понятно, какой в него вкладывается смысл?
   - А самый прямой. Бодисатва - это человек, который вплотную подошел к просветлению. Это еще не Будда, но уже и не простой смертный Ему остается сделать только последний скачок, чтобы обрести новое состояние.
   - И я так понимаю, что вы его еще не сделали.
   - Все дело в том, что последний шаг - самый трудный. Чтобы его сделать, Бодисатве необходимо удовлетворять трем условиям: в течение всех своих бесчисленных перевоплощений он должен высказывать неуклонное желание стать Буддой, он должен встретится с самим Буддой и получить от него предсказание, что он им когда-нибудь станет. И кроме того, во всех своих воплощениях он обязан обладать целым набором добродетелей: заниматься благотворительностью, быть нравственным, мудрым, энергичным, терпеливым, проявлять любовь к истине, обладать твердостью в намерениях, быть дружелюбным, хладнокровным и готовым в любой момент отречься от мира.
   - Так вы буддист? Я об этом ничего не знал, ни в одной вашей биографии нет упоминаний об этом факте.
   - Я - тоже ничего не знал о том, что являюсь буддистом до того счастливого момента, когда вы открыли мне это важное обстоятельство. Надо подумать, может в самом деле им стать. Тем более буддизм меня всегда привлекал больше остальных религий. Знаете, я внимательно прочитал вашу книгу, которую вы посвятили творчеству моей скромной персоны, но только теперь понял, в чем ее недостаток: вы - классификатор. Все мои произведения вы пытаетесь разбить на периоды: до половой зрелости, во время половой зрелости и после угасания полового чувства. И в этом ваша главное заблуждение, я никогда не был бесполым, едва я родился моя писька уже требовала женщину. И с тех пор это желание не затихает у нее ни на минуту. И это даже не имеет прямого отношения к моей потенции. Просто это совершенно разные вещи. Правда я не уверен, что вы это в состоянии понять.
   - Я не согласен с вами, - попытался возразить Герман, - я всегда хорошо понимал, что вы не укладываетесь ни в какие рамки или границы. Я просто пытался выявить хоть какие-то закономерности, чтобы понять, как развивался ваш литературный путь. Иначе становится трудно ориентироваться в вашем творчестве.
   - Боже, что за язык, на котором вы говорите. Ориентироваться, - хмыкнул Марк Шнейдер, - вам только с компасом даже в сортир ходить. Да ни черта все это не помогает никакой ориентировке, это только приводит к окончательному остекленению ваших мозгов, которые и так давно разбил паралич. Если вы не поняли, что все мои книги просто вопиют против любых дефиниций, всего того, что может оказаться застывшим, значит вы напрасно потратились на их приобретение. Впрочем, не расстраивайтесь, не все в вашей работе уж так безнадежно плохо, есть там кое-что дельное. Например, когда вы говорите, что мое творчество - это вовсе не поиск идеала, это поиск того смысла, при котором идеал становится не нужным. Очень точно сказано, я даже подчеркнул это место, хотите покажу. И кажется больше ничего за что я мог бы вас похвалить. Но если желаете получить мой совет, не отчаивайтесь, я сам редко понимаю, что сочиняю. Так приходит какая-то чепуха в голову. Но вы не ответили мне на вопрос, как вам тут нравится?
   - А вам не кажется, что тут происходят странные вещи?
   - Странные, - снова хмыкнул Марк Шнейдер. - Что вы понимаете под словом странные?
   - Хотя бы устроенный Ивановым вечер психоанализа за обеденным столом. Почему вам кажется, что это так приятно, когда тебя раздевают при всех. Или вы думаете, что я прирожденный эксгибиционист? Уверяю вас, вовсе нет. Или этот вдруг появившийся внезапно нудистский пляж. Зачем все это?
   - Да, слышал я от Никиты Петровича, что вам там не слишком понравилось. Но уверяю вас, что вы просто еще не оценили всей прелести ходить голым в присутствии красивых дам. Знали бы вы как меня возбуждает только одна мысль о такой прогулке. Но увы, в мое время это было не очень принято. Будь я на вашем месте я бы никогда не напяливал на свои чресла эти придуманные явно идиотом плавки. У меня всегда этот вид одежды вызывает смех. Условность, доведенная до точки абсурда. Ни в чем так человек не выглядит нелепо, чем когда он облачен в пляжный костюм. Он старается достичь сразу две абсолютно несовместимых цели: с одной стороны он желает как можно сильнее обнажится, с другой - не желает быть голым. У меня при виде этой картины постоянно появляется одна и та же мысль: человек отбросил все предрассудки, но оставил один, самый важный и никак не желает с ним расставаться. Знаете, то что человечество никак не хочет открыто демонстрировать свои замечательные гениталии, очень символично. Этим оно как бы подписывает декларацию о том, что ни при каких обстоятельствах оно на самом деле не будет меняться.
   - Но ведь существуют нудисты, которые как раз следуют вашей теории.
   - Вы полагаете? - насмешливо прищурил глаза Марк Шнейдер. - Нудисты - это на самом деле просто мошенники, большинство из них лишь бросают вызов моральным устоям, а те кто бросают вызов, принимают их . Нудисты расхаживают нагишом только на своих пляжах, а в остальных местах у них у всех ширинки застегнуты, как мундиры военных, на все пуговицы. Запомните, молодой человек, те кто бросают обществу настоящий вызов, никогда не афишируют его. Но оставим эту скучную тему. Значит, вы не любите неожиданностей?
   - Я бы хотел все же понять, что тут происходит? Есть ли в этом хоть какой-то смысл?
   - А какой смысл в жизни, вы знаете? Если да, я буду вам бесконечно признателен, если вы поделитесь со мною вашими сокровенными знаниями. Все, что вы делаете в своей жизни, не имеет никакого смысла. А это означает, что это всего лишь игра. Потому что когда появляется смысл, игра заканчивается. Но все дело в том, что он никогда не появляется. Хотя некоторые как только не пыжатся, дабы отыскать его. Поэтому ко всему, что с вами тут происходит, отнеситесь как к некой легкомысленной забаве. Примите в ней участие и не ищите в ней ничего глубокомысленного. Если что-то подобное вы вдруг обнаружите, то это случится само собой, без ваших непомерных усилий. Смысл или то, что большинство понимают под этим словом, - это всегда озарение, тот, кто его ищет специально, никогда его не находит. Он становится самым несчастным из людей. Потому что он ищет его умом, а его там нет, никогда не было и никогда не будет. Вы меня поняли?
   Несколько секунд Герман сосредоточенно молчал, обдумывая то, что сказал ему Марк Шнейдер.
   - Но в таком случае я бы хотел знать, что хотите лично вы получить от этой игры?
   - Лично я - ничего, - удивленно поднял вверх кустистые, как старые посадки, брови Марк Шнейдер. - Ваш вопрос - это вопрос молодого человека. Что я могу хотеть в моем возрасте? Только одного - как можно занятнее проводить еще отведенное мне жизнью время. И заодно познакомиться получше с автором книги о моем творчестве. Понять, что подвинуло его на сей подвиг. Неужели вам в самом деле было интересно изучать мою писанину?
   - Я считаю вас лучшим из ныне живущих писателем в мире.
   - Чушь, - фыркнул Марк Шнейдер. - Вы что читали всех писателей. И главное, где критерий для определения лидера. Литература - это не более чем индивидуальный опыт человека, описанный им в словах. А как можно сравнивать опыты разных людей, каждый из них одинаково ценен.
  Если же вы имеете в виду художественное его воплощение, то поверьте, это все давно устарело, сейчас есть масса авторов, способных писать как угодно хорошо. Писательская техника давно уже отшлифована, как старый бриллиант, ее преподают в институтах, как в школе преподают правописание, она детально описана в книгах. Что же тут я вас спрашиваю сложного?
   - Я согласен, что вовсе не обязательно сравнивать вас с кем-то другим. Но тогда мне просто интересен ваш индивидуальный опыт и та художественная форма, в которую вы его облегаете.
   - Вот это уже горячей. Между прочим, вы заметили, как быстро вы принимаете наши правила игры. А знаете, у нас с вами все получится, в конце концов мы поймем друг друга. Хотя, когда я увидел вас в первый раз, то был очень разочарован, вы мне показались крайне незначительны.
  Типичный стандартный продукт нашего времени, жертва полученного образования, набитый, как старый чемодан барахлом, всякими знаниями, теориями, мыслями и крайне гордый от своей значительности. Но теперь я начинаю ощущать, что у вас есть масштаб, вы способны к самодвижению.
  Вы даже способны в конце концов оказаться в другом измерении. Когда я читал вашу книгу, то у меня иногда так же возникло такое ощущение. Несмотря на ваши заскорузлые утверждения, у вас все же есть кое-где проблески мысли. Это дает нам с вами надежду.
   - Нам с вами?
   - А что вас удивляет. Разве мы не заодно.
   - Понять бы, в чем заключается это заодно.
   - А вот это непростая задача. Знаете, у вашей книги есть один коренной недостаток, вы постоянно стремитесь подвести итоги. Любовь к подведению итогов - самое типичное качество посредственности. Это свидетельствует о том, что подсознательно о чем бы вы не писали и чем бы вы не занимались, вам все время хочется закрыть вопрос окончательно. Вам кажется, что таким образом вы приближаетесь к истине. А ведь все должно быть как раз наоборот. Не надо подводить никаких итогов, всякий раз, когда вы подводите их, вы останавливаетесь в своем развитии.
   Герман не без раздражения пожал плечами.
   - Но ведь нельзя же совсем без итогов.
   - Почему же нельзя? Очень даже можно. Какие итоги своей жизни вы хотите подвести? То, что от вас ушла жена, то, что родная дочь воротит от вас нос, предпочитая отчима-миллионера, то что вы написали про меня ничкемную книжонку, то, что вы не знаете, как дальше жить. Да после таких итогов люди берут револьвер и подносят его к виску. И раз вы не мыслите свою жизнь без подведения итогов, то не хотите ли это сделать прямо сейчас и окончательно? При вашем образе мысли я не понимаю, зачем тянуть. - Внезапно Марк Шнейдер сунул руку в ящик стола, и через мгновение Герман увидел прямо перед собой черное и блестящее тело пистолета. - Ну как, будете подводить итоги?
   Герман молча, не шелохнувшись, сидел в кресле, только цвет его лица постоянно чередовался с пунцового на смертельно-бледный.
   - Если я правильно понимаю ваше молчание, не хотите. Что ж, вам видней. А говорите, что любите подводить итоги. А между прочим, вы сейчас верно поступили. Какой смысл подводить какие-то итоги, кому это все нужно? Ну потерпели вы там какие-то неудачи, ну и что? Не вы первый, не вы последний. Стоит ли обращать внимания на такие пустяки. Подводить итоги - это значит перекрывать себе перспективу, а жизнь безитоговна, все это придумано для тех, кто ищет мимолетный успех, кто боится подлинной реальности. А вас ждет впереди замечательное будущее. Грешен, но завидую вам.
   - И чему же вы завидуете? Тому, что от меня ушла жена, что от меня воротит нос родная дочь? Или тому, что я написал дрянную книжку?
   - Вас ожидает впереди бездна любви. Я заметил, вам понравилась Ольга. Феноменальная женщина, пальчики оближешь. Я пригласил ее специально для того, чтобы вы полюбили друг друга. На компьютере сравнивали ваши параметры, вы просто идеальная пара.
   Герман изумленно возрился на своего собеседника.
   - Вы это серьезно говорите?
   - Абсолютно. Если пожелаете, то Никита Петрович вам даже может предоставить все распечатки. Только есть одно но. Дело в том, что совпадают ваши духовные сущности, а вот грешные эго весьма разнятся между собой. Тут у вас могут быть серьезные конфликты. Чтобы у вас все наладилось, вам каждому нужно преодолеть свой эгоизм. Только тогда у вас все получится.
   - Скажите, а ей все это известно?
   - Конечно. И она ждала вашего появления с большим нетерпением. Сами понимаете, каждая женщина жаждет узреть своего суженного. Но учтите, тут есть еще одна загвоздка. Тот же компьютер нам сообщил, что эго Жоржа идеально совпадет с эгом Ольги, у них так сказать совпадение на низшем уровне. И какое начало победит в каждом из вас: низшее или высшее я не знаю. Как видите, приз есть, так что теперь все зависит от вас, сумеете ли вы выиграть матч за него у нашего красавца. Могу сразу предупредить, в сексе вам с ним бесполезно тягаться, у него тут на сто очков больше. Такого жеребьца еще надо поискать. Так что вам придется попытаться найти что-то другое. Зато обещаю, что буду болеть за вас. А все остальное в ваших руках.
  
  
   ХХХ
  
   Герман подошел к пляжу. У входа на заборе красовалась надпись: "Нудистский пляж. Вход в любом виде одежды запрещен". Вся вчерашняя кампания раскинула свои обнаженные тела на песке. Герман неторопливо снял шорты, майку, а затем выдерживая прежний темп раздевания, стал стаскивать с себя плавки. Он ни на кого не смотрел, но всем телом чувствовал, как словно шпаги скрестились на нем взгляды всех, кто тут находился. По-прежнему, не обращая ни на кого внимания, он степенным шагом направился к морю и через несколько секунд скрылся в волнах. Искупавшись, он вышел на берег и поблескивая на солнце мокрой кожей направился туда, где лежали Ольга и Жорж. Кивнув им головой, он упал рядом с ними.
   Герман подошел к пляжу. Вчерашней, повергшей его в шок надписи, не было. Не было и забора, разделяющего берег пополам. Единственное сходство с предыдущим днем заключалось в том, что на песке действительно расположилась таже кампания. Однако на этот раз все были в купальниках.
   "Черт возьми", - выругался про себя Герман. Вся столь тщательно продуманная и мысленно много раз отрепетированная им сцена оказалась ненужной. У него возникла ощущение, что все были заранее уверены в том, что он захочет продемонстрировать им свои нудистские наклонности и сделали так, чтобы они оказались не востребованными. То, что они копаются в его прошлом, как в старом белье, то, что они фиксируют его действия и поступки на видеопленку с этим он, кажется, начинает смиряться. Но теперь у него появилось такое чувство, что они не с меньшим успехом читают его мысли. Нет сомнения, что все это снова придумал Иванов, он, Герман, не слишком бы удивился, если бы однажды узнал, что у того есть приборчик, с помощью которого можно проникать в мозги человека.
   Герман подумал, что ему, кажется, начинает отказывать чувство реальности, и он предписывает Марку Шнейдеру, его подручному Иванову черты всемогущества. На самом же деле это в лучшим случае всего лишь хорошее знание психологии.
   Раздевшись, Герман направился к морю. В первое мгновение вода обожгла его холодом своего прикосновения, но он быстро привык к этим ощущениям и поплыл к выходу из бухты.
   Аня и Женя лежали рядом друг с другом на спине, подставив свои загорелые до черна тела ласкам горячего солнца. Ольга и Жорж расположились в нескольких метрах от них, при этом рука красавца-мужчины беззастенчиво гуляла то по спине, то по бедру молодой женщины.
   - Эй, иди к нам - махнул рукой Герману Жорж. - Как водичка?
   - Бодрит, хотя по первому впечатлению холодновата.
   - А я грешным делом не люблю холодной воды. А так хочется выкупаться. Но как представишь, что надо лезть в эту студеную купель. Бр.
   Герман пожал плечами, холодобоязнь этого атлета удивляла его.
   Герман примостился рядом с Ольгой и внимательно стал рассматривать ее: она сменила прическу, распущенные волосы стянула тугим пучком на затылке, что придавало ей более строгий вид. Затем он покосился на руку Жоржа, которая все так же гуляла по ее ноге.
   - Как прошла беседа с Бодисатвой? - не скрывая насмешки, спросил Жорж. - Мы все здесь волновались за тебя. Правда, Ольга?
   - Да, мы говорили о вас, - подтвердила Ольга.
   - Обо мне? И что же вы говорили?
   - Жорж считает, что вы вчера спасовали перед Бодисатвой. А я уверена, что - нет. Мы даже поспорили с ним.
   - И какой же приз в этом споре?
   - Если Жорж окажется прав, то мы проводим с ним ночь вместе, а если права я, то ночь проводим мы с вами. Если, конечно, вы не возражаете? - Ольга лукаво посмотрела на Германа.
   Герман, естественно, не мог видеть своего лица, но и без того он был уверен, что оно приобрело пунцовый оттенок.
   - Так что же должен я сказать?
   - Как что?! - на весь пляж закричал Жорж. - ты должен нам честно сказать, наколол ли тебя Бодисатва на булавку, как бабочку, или ты держал хвост пистолетом, и он наконец-то получил отпор?
   - А если ни то, ни другое. Мы просто беседовали.
   - Этого быть не могло. Я знаю Бодисатву. Он так просто не беседует. Он покоряет, берет в плен, делает своим рабом. Разве не так, Ольга?
   - Нет, не так.
   - У нее свой взгляд на этот счет, - усмехнулся Жорж. - Но мы, кажется, все с тобой уже поняли. Так кто же из вас двоих победил?
   Что же ему ответить, словно в клетке мышь, заметалась мысль Германа. Соблазн провести ночь с Ольгой был невероятно велик. Хотя еще нестерпимее было бы знать о том, что она и Жорж будут заниматься любовью. Но в таком случае он не может сказать правду, так как не вызывает сомнений, что он проиграл поединок Марку Шнейдеру.
   - Послушайте, Герман, - вдруг проговорила Ольга, я понимаю, что вам совсем не хочется отдавать меня на ночь этому красивому животному. Но всегда лучше сказать то, что есть на самом деле. Уверяю вас, если вы так поступите, то потом непременно возьмете свое.
   - Я проиграл, - сказал Герман.
   - Она моя, она сегодня моя! - вдруг завопил во всю мощь своих могучих легких Жорж, затем, вскочив на ноги, он помчался к морю и сходу бросился в набежавшую на берег пенистую, словно только что налитое в кружку пиво, волну.
   Ольга, приподнявшись на локте, наблюдала за Жоржем и когда он прежде чем бухнуться в море сделал в воздухе нечто отдаленно напоминающее сальто-мортале, она громко рассмеялась.
   - Не правда ли, он бывает забавен, - сказала она.
   - А вам не кажется, что это весьма странный спор.
   - Так или иначе этого все равно не избежать. От него невозможно отвязаться. Он мне не дает проходу. А так я буду хоть немного свободной.
   - Неужели нет иных способов вырваться на свободу? - насмешливо спросил Герман. - Не слишком ли это большая цена за нее?
   - Полагаю, что не слишком. Да и почему бы не попробовать на вкус это замечательное животное. А вы действительно полностью проиграли Бодисатве? - вдруг уже совсем иным тоном спросила она и ему показалось, что ее голос зазвучал одновременно серьезно и сочувственно.
   - Да, - признался Герман, - он разбил меня по всем позициям. Я ушел от него переполненный ненавистью к нему и презрением к себе.
   - Вам не стоит слишком переживать из-за этого, такое случается практически со всеми, кто общается с ним. Потом люди постепенно перестраиваются и начинают говорить с ним на равных. Или близко к этому.
  Я тоже прошла через схожие переживания, тоже сильно расстраивалась, казалась себе абсолютной дурой, у которой нет никаких шансов хоть когда-нибудь обрести толечку уважения к себе. Но потом я поняла, что это только первоначальный этап, период адаптации, а с течением времени вдруг замечаешь, что мозги начинают работать по-другому. Думайте не о своем самолюбии, а о сути того, что он говорит. И вы увидите, что вам сразу же станет интересно и главное легче. Я поняла одну вещь: когда с ним разговариваешь, нужно стараться как бы абстрагироваться от самого себя, потому что если этого не сделать, то начинаешь прислушиваться не к тому, о чем он говорит, а к тем чувствам, что вызывают его слова. Получается, что мы реагируем на собственные эмоции, а не на доводы того, с кем общаемся.
   "А она действительно умна, - думал Герман. - И ему с ней будет не просто. И не потому что он боится умных женщин, а потому, что она, кажется, уже постигла то, что ему еще может быть предстоит только понять".
   Из моря выскочил Жорж и, словно собака, отряхиваясь на ходу, подбежал к ним.
   - В самом деле холодная вода, - проговорил он и, упав рядом с Ольгой, по-хозяйски положил ей руку на плечо.
   То, что Жорж открыто демонстрировал свои права на Ольгу, а та этому нисколько не противилась, вызывало у Германа досаду. У него вдруг пропало всякое желание общаться с этой счастливой парочкой. И вдруг его осенило: и чего он прилип к ним словно банный лист, в несколько метров от него распростерлись на песке две прелестные и явно скучающие девушки, которые будут только рады, если он проявит к ним внимание. Он встал и, не говоря ни слова, направился в их сторону.
   - Можно полежать рядом с вами? - спросил он.
   Девушки с удивительной синхронностью подняли головы и посмотрели на него. Затем на их лицах так же синхронно появились две улыбки.
   - Конечно, - сказала Аня, - ложитесь. Мы рады, что вы подошли. А то нам скучно. Мы даже хотели уходить.
   - Значит, я вовремя, - улыбнулся Герман. - Вы говорите, что вам здесь скучно.
   - Ну не всегда, - снова за двоих ответила Аня. - Иногда тут происходят интересные вещи, которых не увидишь больше нигде. Но иногда в самом деле бывает такая скучища. Сами видите, какое тут общество.
   - А как вы познакомились с Бодисатвой? - поинтересовался Герман и увидел, как переглянулись между собой девушки.
   - Обыкновенно, - в очередной раз ответила за двоих Аня.
   Герман почувствовал небольшое раздражение. Ему не понравилось то, что девушки явно не выказывали намерение вдаваться в историю их взаимоотношений с Бодисатвой. И кроме того, он испытывал определенную досаду, что разговор поддерживала пока только Аня; из них двоих ему больше приглянулась Женя, он любил женщин именно с такой внешностью и с такой фигурой. И он отлично помнил характеристику, которую ей дал главный местный знаток женщин - Жорж. А это единственный вопрос в котором ему, кажется, можно доверять.
   - И все-таки, у меня такое впечатление, что тут вам не очень весело. Но тогда мне непонятно, что вас здесь держит?
   - Мы обещали Бодисатве, что пробудем тут столько, сколько он нас попросит, - вдруг на этот раз первой проговорила Женя. - И кроме того, мы тут учимся.
   - Учитесь? Но чему?
   - Мы студентки, изучаем литературу, а тут живой классик. А Бодисатва очень много знает, он читает нам лекции. Вернее это не совсем лекции, мы просто беседуем, но это даже интереснее.
   - И о чем вы беседуете?
   - Позавчера мы говорили о древнегреческой литературе, о мифах. Он считает, что мифы заложили развитие всей дальнейшей литературы и в них есть абсолютно все темы и сюжеты. Он говорит, что по большому счету все, что было потом, оказалось ненужным и лишним. Это было не развитие, а только конкретизация и детализация, которые необходимы для людей не способных самостоятельно улавливать суть.
   - То, что из мифов, как из зерна растение, выросла вся литература - это давно всеми понятый факт. Но то, что все остальное было только детализацией...- Герман пренебрежительно пожал плечами. - Выходит, что и Толстой, и Достоевский, и Чехов - все это только детализация и конкретизация. Но тогда, кем он считает самого себя?
   - А он так и называет себя детализатором, - сказала Аня. - И вообще, с нас взятки гладки, мы только передаем то, что сказал Бодисатва.
   - А разве у вас самих нет мнения по этому вопросу?
   - Нам кажется, что он в чем-то прав, - в очередной раз от имени двоих ответила Аня.
   - А можно поприсутствовать на ваших беседах?
   - Конечно.
   - А когда состоится следующая?
   - Это нам неизвестно, - пожала плечами Аня, - Бодисатва всегда объявляет ее неожиданно.
   - А вам не надоедают происходящие тут неожиданности?
   - Да нет, - отозвалась Женя, - да нам кажется, что тут ничего особенного и не происходит.
   - Ну а например, Иванов разве он не упражнялся на вас в своих способностях к психоанализу?
   - Упражнялся, - ответила Женя. - Ну и что?
   К откровенности девицы явно не расположены, отметил про себя Герман. Ну и ладно. Он еще раз посмотрел на девушек, затем украдкой стрельнул взглядом на другую парочку, по-прежнему лежащую в обнимку. И у него внезапно созрело решение, от которого ему стало немного легче.
   - Жорж боится холодной воды, - сказал он. А вы не боитесь? Пойдемьте окунемся, не то скоро запылаем.
   - Холодной воды мы не боимся, - насмешливо сказала Аня.
   Море встретило их прохладой. Но они смело, подбадривая другу друга, забрались на глубину и стали плавать. Обе девушки оказались неплохими пловчихами, они затеяли небольшое соревнование - кто первым достигнет торчащую из воды словно изо рта клык небольшую скалу, и Герману пришлось приложить немало стараний, чтобы выиграть этот заплыв.
   Перед обедом Герман немного вздремнул в своей комнате - это становилось у него уже традицией. Но в небытии он пребывал недолго, как будто бы какой-то внешний толчок вывел его из состояния сна. Не совсем понимая, что произошло, он встал, умылся, стараясь стряхнуть с себя остатки сонливости. Его взгляд упал на книжную полку, ему показалось, что сейчас там находятся другие книги нежели вчера. Он подошел поближе и стал разглядывать корешки. Он прав, кто-то произвел ротацию со-держимого его маленькой библиотеки; раньше там стояли преимущественно романы Марка Шнейдера и отобранные Ивановым детективы. Теперь их не было, а их место занимала эпопея Марселя Пруста "В поисках утраченного времени". Естественно, что Герман читал это творение французского писателя и никакого желания вновь входить в плотные воды этой необычной прозы не испытывал. Но что они хотят этим сказать, подсунув ему этот шедевр Пруста? Опять какая-то символика, намек на то, что в жизни самая главная опасность - это безвозвратная потеря времени? Но кто же с этим спорит.
   Герман вышел из дома и с удивлением обнаружил, что никто не накрывает на стол. На лужайке под деревом в кресле-качалке мерно раскачивался Иванов. Меньше всего ему сейчас хотелось общаться с этим типом, но тот уже заметил Германа и приветливо замахал рукой, приглашая присоединиться к нему.
   - Герман Эдуардович, садитесь рядом, вместе развеем предобеденную скуку.
   Герман обреченно сел в такое же кресло-качалку.
   - Кто-то сменил книги на моей книжной полке, - проговорил Герман.
  - У вас нет по этому поводу никаких соображений?
   - Сменил книги, - сделал удивленное лицо Иванов, - странно, не представляю кому это понадобилось. Может быть, Анастасия, когда убиралась в вашей комнате.
   - Это что новая услуга, при уборке комнаты меняются и книги. Не слишком ли далеко шагнул в этом доме сервис?
   - Да, странно, - согласился Иванов. - А позвольте полюбопытствовать, что у вас сейчас там стоит?
   - "В поисках утраченного времени" Марселя Пруста.
   - Любопытно, любопытно. Значит, пошел поиск утраченного времени. Как вы думаете, что этим хотели сказать?
   - Не знаю, это я вас хотел спросить.
   - Вы меня своим вопросом ставите в затруднении. Я то своим скромным умишком даже не рискую размышлять о столь глобальных проблемах. А вот послушать ваше мнение об утраченном времени мне было бы крайне интересно.
   - Время, как и деньги, для того оно и дается, чтобы его тратить, - усмехнулся Герман про себя, радуясь, что ему неплохо удался классический ответ искушенного демагога. - А уж на что его использовать, каждый решает сам, ведь мое время - это моя собственность.
   - А вы знаете, мне очень импонирует ваш взгляд, - восхищенно произнес Иванов. - Действительно и что мы непрерывно беспокоимся, что так много тратим время в пустую. Отовсюду только и слышны вопли: не тратьте зря время, день прошел напрасно, жизнь одна, а я так ничего и не успеваю в ней сделать. Согласен с вами полностью, не надо суетиться, как оно, время идет, так себе пусть и идет. Глупо жить под прессом времени, такой человек не может быть счастливым, у него в голове вечной пластинкой крутится только одна мысль - на что он потратил эту минуту, на что потратит этот час. А счастье как раз и наступает, когда человек перестает ощущать время. Вот мы с вами тут сидим, наслаждаемся вот этой прохладной тенью от дерева, приятно беседуем на разные умные темы и нам спокойно и хорошо и абсолютно ничего не хочется. А какой-нибудь времяненавистник посмотрит на нас и скажет, что они бесцельно расходуют отведенное им время и как хорошо бы отнять его у нас и взять его себе. И не приходит этому умнику в голову простая мысль, что это он - деловой человек может как раз и напрасно тратит драгоценные часы и минуты потому как не получает от них никакой радости, а имеет лишь одни заботы. Я так думаю: зачем гнаться за временем, все равно оно будет всегда впереди нас. Несчастны те, кто втягивается в это безнадежную гонку. Да разве дано человеку обогнать время, бессмысленное я вам скажу это занятие. А простите меня за откровенность, мне кажется, что и вы, уважаемый Герман Эдуардович, подвержены этому вирусу. Хотите везде успеть, обогнать конкурентов. А кто такие конкуренты - это те, кто одно с вами дело стараются выполнить быстрее вас. А какой смысл в быстроте. Главное же не в этом, главное - это понять, а нужно ли вам то, чем вы так усердно занимаетесь. А вам при вашей спешке даже некогда поразмышлять об этом.
   - Позвольте уж мне самому строить свои отношения со своим временем, - сухо заметил Герман.
   - Да помилуй бог, кто же отнимает у вас эту возможность. Мы же просто приятно беседуем, обмениваемся мыслями. Между прочим, вы сами затеяли этот разговор, я вам не набивался в собеседники. Хотя поговорить с вами всегда очень рад. Но чтобы продолжить тему для примера могу поведать вам о своем опыте, я стараюсь как можно меньше обращать на время внимание. Даже часы с некоторых пор перестал носить. Вот, посмотрите, - Иванов сунул почти под нос Германа свое запястье. - И знаете, стал чувствовать себя просто чудесно, нет постоянной нагрузки на нервную систему. Попробуйте, снимите с руки этот ваш противно тикающий приборчик - и сразу станете свободней.
   Герман хотел ответить, но в этот миг заметил, как к ним, обнявшись, приближается парочка, состоящая из Жоржа и Ольги.
   "Кажется, они целый день сегодня не отходят друг от друга" - подумал Герман.
   - О чем спор? - весь лучась жизнерадосностью, спросил Жорж.
   - Мы разговариваем с Германом Эдуардович на очень важную философскую тему, о времени, - торжественно объявил Иванов. - Я убеждал нашего дорогого друга жить независимо от него. А для начала снять часы с руки.
   - О чем тут думать, конечно, снимай, Герман. Зачем тебя часы, особенно здесь. Я сразу же их выбросил к чертовой матери. Хочешь сделаем это прямо сейчас. - Жорж схватил Герману за руку, но тому удалось вырвать ее.
   - Спасибо за заботу, но если я решу избавиться от часов, то я еще способен сам снять их с руки.
   - Герман, вы, наверное, не знаете, - мягко сказала Ольга, - но у нас тут такое правило - никто не носит часы.
   Внезапно Герман вдруг понял, что действительно не видел в доме нигде часов. Но как они тогда определяют время? Как можно требовать не опаздывать на ужин, если нельзя нигде узнать точно, который сейчас час? Зачем нужно это правило, какой заложен в нем смысл? Или здесь все делается для того, чтобы ни в чем не было бы никакого смысла?
   - Хорошо, если есть такое правило, я не буду носить часы. - Герман отстегнул свои часы и спрятал их в карман.
   - Вот и молодец, - похвалил его Жорж. - Зачем нужно знать, сколько сейчас времени, если жизнь и так чертовски приятна, - ухмыльнулся он и крепко поцеловал в губы Ольгу.
   - Что тут творится? - вдруг раздался голос Марка Шнейдера.
   - Мы говорим об утраченном времени, - доложил Иванов. - Герман Эдуардович высказал очень глубокое суждение о том, что утраченного времени не существует, раз человеку дается время, он имеет полное право расходовать его так, как ему заблагорассудится.
   - А что, очень верно, - проговорил Марк Шнейдер, садясь в кресло.
  - А ты что, Никита Петрович, не согласен?
   - Время не только личная собственность человека, оно и общественное достояние. Если так подумать, то оно и есть главное богатство человечества, успех любого дела полностью зависит от того, как мы используем отведенное на его выполнение время. Поэтому его надо расходовать так, чтобы оно приносило бы всеобщую пользу.
   "Да он меняет свое мнение на ходу" - изумленно подумал Герман. И внезапно его словно осенило, он постиг истинную природу Иванова. Для него было абсолютно все равно о чем размышлять, главное удовольствие он находил в самом процессе размышления. В древности таких людей называли софистами, потом - демагогами. Хотя эти названия, пожалуй, не совсем точно отражают суть этого человека, на самом деле он - интеллектуальный садист, ему доставляет наслаждение, пользуясь своим умением болтать едва ли не на любую тему, притворяясь доброжелательным и сочувствующим, мучать свою жертву, выворачивать наизнанку все привычные и дорогие для нее представления. И даже странно, что такого мерзкого типа Марк Шнейдер взял к себе в помощники.
   - А ты социалист, - засмеялся Марк Шнейдер, - хочешь время обобществить и сделать из него колхоз. Если так подумать, то с обобществления времени и начинаются все тирании. А я за приватизацию времени, пусть каждый пользуется им как может и хочет.
   - Бодисатва, я хотел сказать совсем другое, - запротестовал Иванов, - Я вовсе не посягаю на личное время людей, я только ратую за то, чтобы каждый в меру сил нес ответственность за его использование.
   - А вот это ты верно заметил, - проговорил Марк Шнейдер. - Вы понимаете его мысль? - обратился он к Герману.
   Герман в ответ лишь неопределенно пожал плечами.
   - Никита Петрович провозгласил сейчас основную идею моего творчества: человек и время. Только он забыл добавить одну существенную деталь: перед кем он несет ответственность за выданное ему Всевышним время - перед собой или перед каким-то мифическим обществом. Задумайтесь над этим вопросом, он ключевой в понимании жизни. Мы с вами непременно еще обсудим эту тему. Учтите, от этого будет многое зависеть.
   Герману хотелось уточнить, что же от этого будет зависеть, но Марк Шнейдер уже поднялся с кресла и направился к накрытому столу. Все потянулись за своим предводителем.
   После обеда Герман вернулся в свою комнату. Он ощущал неясную тревогу и поэтому решил проявлять максимальную бдительность и осмотрительность. Он внимательно обследовал свое пристанище, но судя по всему за время его отсутствия сюда никто не проникал. По крайней мере все вещи оставались на своих местах. И все же он ошибался; когда осмотр был практически уже завершен, его взгляд случайно упал на телевизор, на крыше которого лежал листок бумаги. На нем компьютерной графикой была напечатана всего одна короткая фраза: "Включите видеомагнитофон".
  Герман взял в руки пульт и сделал то, что было ему велено; на загоревшем экране мужчина и женщина на широкой кровати занимались любовью. Герман обалдело наблюдал за этой откровенно порнографической сценой. Внезапно он почувствовал, как обожгло его лицо огнем; в ее участниках он узнал Ольгу и Жоржа. Выходит, сегодняшняя ночь у них будет не первой. Внезапно он ощутил приступ ненависти к молодой женщине, разве она не говорила ему, что у них существует с Жоржом соглашение. Значит, она уже давала согласие, и эти кадры более чем наглядно свидетельствуют о том, во что оно вылилось.
   Пара на экране продолжала страстно заниматься любовью. Как раз в это мгновение Жорж овладел своей партнершей, и она, охваченная неистовством экстаза, подобно змее извивалась под ним, придавленная к постели его могучим торсом. До Германа доносились ее иступленные стоны и ему вдруг захотелось немедленно выключить телевизор; каждая новая секунда этого ролика приносила ему мучения. Но из какого-то мазохисткого наслаждения он не делал этого, наоборот, он не отрывался от экрана, и казалось упивался разворачивающимся перед ним зрелищем.
   Проявив немалое мастерство, любовники одновременно кончили, и теперь они без сил лежали на кровати. Камера, а вместе с ней и Герман, без всяких помех разглядывала прекрасное тело молодой женщины, неторопливо, словно отдыхая вместе с ней, скользила по нему своим взглядом. Внезапно картинка на экране исчезла, и он понял, что сеанс закончился.
   Герман чувствовал, что давно он не был так взволнован и что ему трудно совладать с собой. Он метался по комнате, но распирающим его чувствам было в ней слишком тесно, они требовали какого-то другого более обширного пространства. Но выйти из дома он не решался, они все, наверное, знают, что за фильм он только что смотрел и поди с нетерпением ожидают посмотреть на его реакцию. Он лег на кровать и попытался хоть немного успокоиться. В конце концов что ему за дело до того, что какие-то малознакомые люди занимаются любовью. Ведь если разобраться, то он действительно практически ничего не знает о ней. Ну посмотрел пленку, где Иванов в свойственном ему стиле нарисовал ее психологический портрет. Но насколько он верен? И даже, если верен, ну и что? Более важный вопрос, зачем ему все это показали? Они хотят, чтобы он сыграл роль ее возлюбленного, но при этом пытаются всяческими путями затруднить ее исполнение. Но он вовсе не обязан влюбляться в нее, конечно, она чертовски привлекательна, но привлекательных женщин много, а он один. И если ему удастся выдержать между собой и ей дистанцию, то весь их хитроумный план пойдет насмарку. И пусть хоть каждый день ему подсовывают по такой кассету, он будет смотреть их так, как если бы это был обычный порнофильм.
   Герман вдруг даже ощутил нечто похожее на прилив энтузиазма; отныне игра будет вестись не только с ним, он тоже будет с ними играть. И посмотрим, чья возьмет. Однако успокоиться надолго ему не удалось, он вдруг подумал о том, а что если именно на такой вариант они и рассчитывали. В их способности просчитывать ходы наперед он уже убедился.
  Беда в том, что этот вопрос он не в состоянии решить, здесь возможен любой вариант. А значит он и не может предугадать их следующий шаг. Все дело в том, что он никак не может постигнуть смысл всей этой череды событий, определить, чего же добивается своими действиями Марк Шнейдер; все, что тут происходит, не укладывается ни в какую логику. Или он просто не в состоянии ее понять?
   Герман продолжал обдумывать ситуацию. Конечно, остается одно беспроигрышное решение; если он уедет, то вся эта нелепица моментально закончится. Он вернется к своему обыденному привычному существованию. Нравится оно ему или не нравится, но это его жизнь, она принадлежит ему, и он по крайней мере в ней хоть чем-то распоряжается и хоть что-то в ней понимает. А тут он словно раб подчиняется чужой воли, уразуметь которую просто не в состоянии. Но если он так поступит, то не узнает, ради какой цели все это совершается, чем завершится эта странная эпопея. Его только-только прорастающая завязь отношений с Маркой Шнейдером прервется и вряд ли у него когда-либо появится шанс на их возобновление. И он больше никогда не увидит Ольгу.. .
   Он останется, вдруг неожиданно для себя решил Герман, и будет поступать сообразно обстоятельствам.
   Перед ужином Герман решил немного прогуляться, от долгого пребывания в комнате у него разболелась голова. Края небесного свода уже начали драпироваться черным покрывалом темноты, кое-где на небе проступали похожие на кристаллики соли или сахара бледные звезды. Воздух днем тяжелый от духоты стал понемногу свежеть от дующего с моря легкого ветерка. Бродить было приятно, и Герман с наслаждением вдыхал в свои легкие слегка приправленный йодом разлитый вокруг него аромат.
   - Насыщаетесь морским воздухом? - услышал он рядом с собой голос.
  Герман обернулся; за его спиной как всегда в шортах и в майке стоял Марк Шнейдер.
   - А чем еще тут заниматься? - не без насмешки ответил Герман. - Разве тут есть еще другие развлечения?
   - А по-моему, развлечений тут просто уйма. Или вы считаете, что все должно быть как в парке культуры: аттракционы, повсюду ларьки с пивом и мороженным, на эстраде артисты из заводской самодеятельности. А я думаю, что жизнь и есть единственное развлечение. Тем кому нужны карусели, им уже ничем не поможешь, они все свое бренное существование будут бороться с тоской. А я вот не знаю, что это такое, хотя в последний раз я был в кино и в театре лет этак двадцать тому назад. А вы никогда не задумывались, откуда возникает в человеке скука? Она появляется тогда, когда внутри человека образовывается пустота, когда он не может ее заполнить собственным содержанием. Поэтому и возникает необходимость в парках культуры, предоставь этим людям возможность, они бы весь мир превратили в сплошной парк культы и отдыха. А впрочем, они это и сделали, куда взгляд ни кинь, всюду одни развлечения. Запомните молодой человек одну вещь: если кто-то скучает, это верный признак того, что он остановился в своем развитии. На самом же деле нормальный человек испытывает скуку как раз тогда, когда его пытаются так сказать развлекать. До чего же поразительно пустое это времяпрепровождение. А зачем ему нужны развлечения, если он полон сам собой? Вот вы часто испытываете скуку?
   - Бывает, - сознался Герман, не очень довольный вырвавшимся у него признанием.
   - Так, так, - задумался о чем-то Марк Шнейдер. - Значит, вы испытываете одиночество. Но от чего вы одиноки, как вы сами думаете?
   - Я полагаю от того, что рядом со мной нет близких мне людей.
   - Это все ерунда, - сердито возразил Марк Шнейдер. - Неужели вы не понимаете, что у вашего одиночества совсем другие корни. Оно от того, что вы поверхностны, что вашему сознанию постоянно требуется собеседник, оно не умеет вести беседу с самим собой. Разве вы не читали мой роман "Творец одиночества", разве вы забыли, что я писал по этому поводу?
   - Я помню хорошо ваш роман. Вы говорили, что трагедия человека не в том, что он одинок, а в том, что он не умеет быть одиноким. Чтобы начать себя созидать, человеку нужно непременно остаться одному, ему даже надо освободиться не только от людей, но и от книг, от всего, что мешает ему находится только с самим собой. Когда я прочел эти строки, мне захотелось вас спросить: но в таком случае, зачем вы пишите свои произведения?
   - Знаете, над этим глупым вопросом я думаю всю свою жизнь. И вы абсолютны правы, нет никакого смысла их писать.
   - Но вы при этом продолжаете писать.
   - Продолжаю и буду еще некоторое время продолжать.
   - Но тогда объясните, где логика в ваших словах.
   - А почему скажите на милость, в моих словах должна обязательно присутствовать логика, как на лекциях студент. Разве человек логичен?
  Я пишу потому, что для этой цели я призван в мир.
   - Но получается, что ваше призвание бессмысленно.
   - А вы умеете схватывать суть. Это замечательно. И вы правы, именно так все и получается. А если бы все было иначе, то все было бы до примитивности просто. Если бы каждый легко находил во всем смысл, то и литературы и искусства и философии не понадобились. К чему вся эта канитель, когда даже последнему дураку и так все ясно. А так люди постоянно при деле, в поте лица ищут истину. И так как найти ее невозможно хотя бы по той простой причине, что ее просто не существует в природе, то занятие всем этим бездельникам обеспечено на многие лета.
   - Извините, Бодисатва, но я что-то немного запутался. По вашему получается, что книги писать бесполезно, но они необходимы для того, чтобы хоть чем-то занять людей. Я верно сформулировал вашу мысль?
   - Да вы его выразили так, как мне даже не снилось! - с восхищением воскликнул Марк Шнейдер, и Герман подозрительно покосился на него; он не мог определить действительно ли Марк Шнейдер восторгается его способностью к афористическому мышлению или просто издевается над ним.
   - Вы напрасно думаете, что я смеюсь над вами, - словно прочитал мысли Германа Марк Шнейдер. - Вы очень метко подметили парадокс всей ситуации. Как-нибудь при более удобном случае я вам изложу свою теорию о том, зачем человечеству понадобилась вся эта дурацкая возня с литературой. Я не сомневаюсь, что вы ее сумеете оценить по достоинству, тем более она предельно проста и ее может понять даже идиот. И хотя вы не идиот, вы еще не полностью готовы к ее восприятию. Ведь важно ее не только понять, а важно принять. Любая идея тогда становится вашей, когда она входит к вам в кровь и плоть. А для этого требуется определенный настрой. А вам еще до него далеко. А потому спасибо за удовольствие, которое я получил от нашей беседы. А теперь позвольте откланяться.
   Ужин прошел на редкость спокойно. Герман почти не сводил глаз с Ольги и Жоржа, но они, казалось, совсем не обращали на него внимания и не скрывали, что поглощены друг другом. Особенно рьяно это демонстрировал Жорж, который то и дело накрывал своей массивной лапой плечи молодой женщины, прижимал ее к себе и громко чмокал в висок. От ревности
  у Германа кровь кипела постоянно, но он понимал, что не время сейчас показывать свои чувства. Тем более что на сегодняшнюю ночь он, кажется, нашел неплохое лекарство, способное нейтрализовать его негативные эмоции. И теперь только оставалось его опробовать.
   К большой радости Германа ужин наконец благополучно завершился, все встали изо стола. В зале было душно, и вся компания поспешила выбраться на улицу. Герман не спускал глаз с влюбленной парочки, которая обнявшись, направилась в сторону притихшего к вечеру моря. Ну и пусть идут, подумал Герман, а у него другие дела. Он отыскал взглядом девушек, которые как всегда находились рядом друг с другом и о чем-то тихо щебетали. Решительными шагами он направился к ним. При виде его они замолкли.
   - Как вам вечер? - спросил он первое, что пришло на ум.
   - Нормальный вечер, только душный. Все время хочется все с себя снять, - засмеялась Аня.
   - Кто же вам мешает? - засмеялся в ответ Герман. - По-моему тут не только нет никаких препятствий для этого, но такие действия и всячески поощряются.
   - Да, - согласилась Аня.
   - Тогда в чем дело, почему вы не голые?
   - Потому что не голые, - подтвердила очевидный факт Аня.
   - Тогда что-то все-таки вам мешает?
   - Наверное, остатки светского воспитания, - неожиданно фыркнула Женя.
   - А вам тоже хочется раздеться? - Герман обрадовался тому, что Женя тоже наконец-то втянулась в этот крайне содержательный разговор.
   - Конечно.
   - Но раз существует такое взаимное согласие желаний, то почему бы не осуществить его нам всем. Например, в моей комнате. Как вы Женя смотрите на такую заманчивую перспективу?
   Девушки переглянулись.
   - Это предложение провести с вами ночь? - вдруг спросила Женя.
   - Да, - немного запнулся Герман.
   - Вы хотите, чтобы я пошла к вам прямо сейчас?
   - Если у вас нет других более срочных дел.
   - Нет, какие здесь могут быть срочные дела. Пойдемьте.
   - Удачи тебе, - напутственно проговорила Аня.
   - Встретимся утром, - сказала Женя и помахала Ане рукой.
   Герман галантно пропустил свою спутницу первой в комнату. Затем прошел сам и зажег неяркое бра.
   - Хотите что-нибудь выпить? - спросил он.
   - Шампанское.
   Он хорошо помнил, что в баре у него должна была находится бутылка шампанского. Он умело откупорил ее, аккуратно выпустив запрятанные в ней излишки энергии, затем разлил вино по бокалам. Он чувствовал сильное желание, Женя нравилось ему, в ней, несмотря на молодость, ощущалась искушенная женщина, и это волновало Германа. Ему нетерпелось приступить к делу, немедленно сорвать это платье, укрывающее от него спелое женское тело. Но он все никак не решался, ситуация была все-таки непривычной, и это лишало его уверенности. Он никак не мог придумать, каким должен быть в такой обстановке первый шаг.
   Герман сел на кровать, Женя опустилась рядом с ним в кресло.
   - А вы мне на пляже так все-таки и не сказали, давно ли знаете Бодисатву? - Этот вопрос на самом деле интересовал Германа, но он предпочел бы задать его после того, как все произойдет, а не сейчас, когда он томился от нетерпения.
   - Несколько недель.
   - И каким образом вы познакомились?
   - Нас разыскал Иванов и предложил провести тут каникулы.
   - И вы соблазнились.
   - А почему бы и нет. Все расходы оплачиваются, а от нас лишь требуется соблюдать некоторые правила.
   - В том числе и это.
   - Да. - Женя внимательно посмотрела на него.
   - И вас это не смущает.
   - Мы живем в студенческом общежитии, а там такое творится каждую ночь. - Она красноречиво усмехнулась.
   - Ну а то, что происходит здесь, вас не удивляет?
   - Сначала удивляло, теперь - нет.
   - Но почему, ведь все это очень странно.
   - А что тут странного. Ну чудит старик. Ему можно?
   - Почему же ему можно?
   - Потому что он гений. Разве вы так не считаете?
   - Считаю, - согласился Герман. - Но разве гению непременно надо чудить?
   - А чем же тогда он будет отличаться от всех нас? Будет таким же скучным и занудным? И то, что он делает здесь, совсем не так уж плохо. Хоть есть одно местечко на земле, где не надо соблюдать все эти нудные правила приличия, придуманные для дураков. Можно быть естественной. А я всегда мечтала о том, чтобы вести себя так, как мне хочется. А здесь я делаю то, что хочу.
   - А чего ты хочешь сейчас?
   - Тоже что и ты, перестать болтать и начать заниматься любовью. Хочешь верь, хочешь нет, но ты мне на самом деле нравишься. Хотя если быть честной, ты немного зануда. И очень нерешителен. Думаешь только об этом, а сам боишься начать.
   - Да, - признался Герман.
   Женя встала и одним рывком сбросила с себя платье, под которым не оказалось больше никакой одежды. Он уже видел ее обнаженной на пляже, но сейчас ее тело смотрелось совершенно иначе; оно было идеально создано для любви. Стройные ноги плавно переходили в упругий живот, который передавал эстафету двум крупным и крепким полушариям. Женя сделала шаг к Герману и стала расстегивать его рубашку. Через полминуты она улетела в угол. Также быстро и ловко она стащила с него брюки и трусы, и теперь он стоял перед ней, как и она, обнаженным.
   - Ложись, - мягко сказала она.
   Он лег, Женя тоже легла рядом и стала быстро и нежно покрывать его тело легкими поцелуями. Ее губы мягким колечком сжали его член и втянули в рот. Жорж оказался прав, она действительно была великим специалистом по минету. Герман ощущал, как уносится он на крыльях наслаждения все выше и выше. И вдруг он перестал чувствовать самого себя, от всего его существа, наполненного словно ванна водой до самых краев проблемами, знаниями и прочей ерундой, осталась только одна малюсенькая, но целиком погруженная в океан блаженства точка.
  
   ХХХ
  
   Герман проснулся от холода. Он открыл глаза, Жени рядом не было. Он оглядел комнату в надежде на то, что может быть она встала, но ее не было нигде. Бутылка шампанского, которую они вчера открыли, была совершенно пуста, но второго бокала тоже не было, как не было вообще никаких следов пребывания девушки.
   Холодный воздух поступал из открытого окна. Он встал с кровати, подошел к нему, выглянул наружу. Уже начинало светать, но день обещал быть ненастным: по небу, цепляясь друг за другу, словно боясь, что они упадут, ползли мохнатые темные тучи, со стороны моря доносился ропот расшалившихся волн, а прохладный ветер неприятно обдувал лицо. Герман закрыл рамы и вернулся в постель. Куда девалась все-таки девушка? Или они хотят, чтобы он думал, что этой ночью ничего не было. Но он все же выпил не настолько много, чтобы все стерлось из памяти. Он, например, ясно помнит, что был на высоте и в его ушах до сих пор звучат сладострастные стоны Жени. Нет, если они преследовали эту цель, то таким образом они просчитались.
   Внезапно Герман вспомнил о том, что совсем рядом в соседней комнате это же ночью скорей всего не менее неистово занималась любовью еще одна парочка. Он невольно представил себе Жоржа и Ольгу, лежащих в объятиях друг друга, и снова почувствовал, как закипает у него кровь. Он знал, что болезненно ревнив, в свое время Эльвира часто смеялась над этой его чертой и нарочно выдумывала всякие истории, чтобы его позлить. А вот реальную измену она ловко сумела скрыть вплоть до того момента, когда решила навсегда расстаться с ним.
   Из-за плохой погоды завтрак был накрыт не на улице, а в зале. Первым делом Герман внимательно посмотрел на Ольгу и Жоржа, однако по их виду нельзя было понять, какое впечатление оставила в каждом из них проведенная ими совместно эта ночь; они сидели на своих местах и не обращали друг на друга никакого внимания. "Может быть, у них все же ничего и не было", - с надеждой подумал Герман. Затем он перевел взгляд на Женю, их взгляды на мгновение встретились, но в глазах девушки не содержалось для него никакого послания; просто на миг они остановились на нем, а затем ушли в сторону.
   Плохая погода угнетающе действовала не только на него, но и на всех остальных; все хранили молчание, а если и переговаривались, то дальше двух-трех фраз разговор не шел. Герман обратил внимание, что даже Марк Шнейдер обычно евший с большим удовольствием, на этот раз безучастно глотал куски. И только Иванов вел себя почти как обычно; его вкрадчивый голос то и дело начинал витать над обеденным столом, его болтливость не останавливало даже то, что его реплики ни у кого не находили поддержки.
   После завтрака делать оказалось совершенно нечего; почему-то возвращаться в комнату ему совершенно не хотелось и поэтому, несмотря на плохую погоду, Герман как-то обреченно, словно исполняя постылую повинность, поплелся на пляж. На море действительно был шторм, волны недовольно шумя, набрасывались на берег почти целиком затопив его, оставив лишь небольшую сухую полоску.
   - Вам нравится шторм? - услышал он голос за своей спиной.
   Герман обернулся, рядом с ним стояла Ольга в легком развивающимся на ветре словно транспорант платье и босая. Свои кроссовки она держала в руках.
   - Красиво, но почему-то наводит на грусть. Когда море штормит, то ощущаешь себя здесь лишним. Оно словно заявляет нам, что сегодня оно занято только собой и ему не до людей.
   - Вы очень хорошо сказали, поэтично.
   Герман раздраженно пожал плечами, словно отвергая ее похвалу. Он поймал на себе ее внимательный взгляд.
   - Вы чем-то рассержены?
   - Нет, мне просто не нравится погода. Не знаю, чем заняться. Хотя бы Бодисатва выкинул бы свою очередную шутку. А то и этого нет. Судя по его виду за завтраком, он сегодня, как и море, тоже не в настроении.
   - Как же поднять вам настроение? - засмеялась Ольга. - Чувствую, нелегкая задачка. А хотите прогуляться ну хотя бы в Новый Свет. Туда ведет замечательная дорога, да и в самом поселке не менее красиво.
   - Ну раз делать больше нечего, можно и прогуляться. Тем более, я там никогда не был , - делая вид, что соглашается на предложение Ольги только под давлением внешних обстоятельств, проговорил Герман. На самом же деле он был несказанно рад этому приглашению. Наконец-то они смогут побыть вдвоем без этого красавца-прохвоста. И все же он, мстя ей за вчерашнее, спросил: - Мы пойдем одни или возьмете Жоржа?
   - А как вы хотите?
   - Одни.
   - Тогда пойдемте.
   Им предстояло подняться по тропинке вверх и выйти на шоссе, туда, где высились отвесные, поросшие редкой растительностью, скалы. Судя по всему Ольга хорошо знала маршрут и уверенно возглавляла их небольшую колонну.
   Через полчаса они вышли на шоссе. Вид отсюда открывался замечательный: взгляд беспрепятственно скользил по морской глади, которая словно мозаика переливалась разноцветными полосками воды. А он раньше даже и не подозревал, какую же разнообразную цветовую гамму таит в себе море и как легко меняет она цвет: от аквамарина к голубому, затем - к серому, после него - к зеленому и снова - к голубому.
   - Вам нравится этот вид? - спросила Ольга. - Я могу смотреть на это зрелище часами. Пока я не побывала здесь, то не предполагала, что море может быть таким многоцветным. Я заметила, что оно каждый день меняет цвет.
   Германа удивило это совпадение в впечатлениях, он внимательно посмотрел на Ольгу и вновь вспомнил о том, что эту ночь она провела с Жоржем.
   - А вы тоже каждый день меняете свой цвет? - не слишком любезно спросил он. - Какой к примеру он у вас был вчера?
   - Пурпурный, - засмеялась Ольга. - Вчера я пережила мощный оргазм. Жорж - великий любовник, если бы за это вручали бы Нобелевскую премию, он был бы один из первых на нее кандидатов. Он какая-то неутомимая и беспощадная секс-машина. Раньше я даже не знала, что существуют такие мужчины. Я его даже иногда начинаю бояться, все время ждешь когда же он устанет, а он все не устает.
   "Значит, они все-таки занимались любовью. Но зачем она мне все рассказывает с такими подробностями. Она же не может не понимать, как больно бьют по мне ее слова. Или именно по этой причине она это и делает". Внезапно он почувствовал, как вдруг поднявшаяся из глубины его существа волна ненависти к ней и Жоржу, буквально душит его.
   Они продолжали, но теперь уже молча шагать по извилистой словно небрежно брошенная лента горной дороге. То и дело их обгоняли машины, иногда им даже предлагали их подвезти и всякий раз Герман ловил любопытные и восторженно-похотливые взгляды шоферов на его спутницу. И он невольно начинал гордиться тем, что такая привлекательная женщина идет рядом с ним.
   - Ну успокоились, - вдруг обернулась к нему Ольга, - я же вижу, как вы словно чайник на огне весь кипите от гнева. Вам не нравится, что я провела ночь с Жоржем. Хотите совет: не придавайте этому эпизоду больше значения, чем это делаю я. А для меня это действительно не более чем маленький эпизод в моей бурной жизни. Мне вчера вдруг очень захотелось мужчину, и я удовлетворила с его помощью это свое желание. И то, что прошло, то уже прошло, и не стоит особенно вспоминать о том, что было. У меня от вчерашней ночи даже не осталось настоящих воспоминаний, так какое-то неясное пятно. Там просто было мое тело, но не я .
   Герман изумленно смотрел на нее. Слова Ольги привели его в замешательство: во-первых, ему казалось, что он достаточно хорошо скрывает свои чувства, а во-вторых, его поразила та неприкрытая обнаженность, с какой она говорит о себе.
   - Откуда вам известно мое состояние? - не удержался он от вопроса.
   - Я догадалась, - улыбнулась Ольга. - Это было совсем несложно. Вас выдают руки, вы, как перед дракой, то и дело сжимали пальцы в кулаки.
   - Мне было вчера весь день неприятно думать об этом, - признался Герман.
   - Я знала об этом. Но вы же нашли утешение.
   - Я искал выход.
   - Поиск выхода - это и есть на самом деле поиск утешения. И кроме того, вы не думаете, что я могу испытывать по поводу этого вашего способа находить выход тоже неприятные эмоции.
   Герман неопределенно пожал плечами, он чувствовал, что в очередной раз сбит с толку, что не знает, как реагировать на ее слова.
   - И все же я не понимаю, что вы делаете в этой славной кампании? - буркнул он.
   - Ищу себя, - просто и лаконично ответила Ольга.
   - Здесь? В этом цирке?
   - Цирк там, - кивнула куда-то в сторону гор Ольга. - А здесь
  жизнь.
   - Если это жизнь, то я не понимаю, что собой она представляет вообще. Нет, ты не можешь так думать.
   - Почему не могу, именно так я и думаю. Эта жизнь немного непривычна, но это вполне реальная жизнь. И я между прочим чувствую себя в ней вполне уютно. Мне нравится то, что тут происходит. Мы просто привыкли к одному типу реальности и нам кажется, что только так и должно все быть. Но ткань реальности ткут люди, и все зависит от того, как они кладут нить. Вот, например, каждого из нас очень волнует вопрос: есть ли жизнь после смерти? А Бодисатва считает, что главный вопрос, который должен беспокоить каждого: есть ли у человека жизнь после его рождения? А если есть, то какая она? И как сделать так, чтобы она была?
   - А тебе не кажется, что это просто бессмыслица или своеобразный интеллектуальный эпатаж исключительно для того, чтобы произвести впечатление на окружающих? Но ведь тогда можно задать и еще более странный вопрос: а есть ли жизнь у человека до его рождения?
   - Бодисатва думает и об этом. Но уверяю тебя, что для него эти вопросы - совсем не интеллектуальный эпатаж, он уже давно никого не хочет изумлять только ради самого изумления, или, как ты говоришь, чтобы произвести впечатление. Я немало наблюдала за ним и видела, насколько он равнодушен к подобным вещам. Может быть, когда-то они его и волновали, да он и не скрывает это, но сейчас... Он считает вопрос: живет ли человек или не живет - фундаментальным, на который каждый должен искать ответ самостоятельно. Если человек не видит смысла собственных поступков, если он не осознает, какими мотивами он руководствуется в своем поведении, если не понимает, почему у него возникла в голове эта, а не другая мысль, то можно ли о нем сказать, что он живет. Это не более, чем биологический автомат, целиком подчиненный стихии коллективного бессознательного. Это зомби, которым можно бесконечно манипулировать. Именно они, подчиняясь своим бессознательным порывам, затевают войны, революции, смуты.
   - Но в этом нет ничего уж такого нового.
   - Нового тут действительно мало, но он и не претендует на фундаментальные открытия. Он же писатель, а не ученый. Он видит свою задачу в том, чтобы каждый человек осознал эти простые истины и обратился бы к подлинной своей природе, а не подчинялся бы господствующим в обществе стандартам. И знаешь, это на самом деле очень увлекательное занятие - пытаться понять, чем обусловлено твое поведение. Когда я совершаю какой-нибудь поступок или начинаю о чем-то долго и нудно рассуждать, то стараюсь определить, какими истинными причинами вызваны те или иные мои действия или мысли. Ведь человек что-то все время делает, принимает какие-то решения, но по-настоящему не задумывается, почему он поступает так, а не иначе . А если кто-то и задает себе такие вопросы, то в большинстве случаях люди видят только самые поверхностные мотивы своих поступков. Но при этом они упорно считают, что таким образом отстаивают свои интересы. Я тоже долго пребывала в таком неведении, пока однажды в мою квартиру не постучался...
   - Иванов, - подсказал Герман.
   - Да, он, странный человек, одновременно отталкивающий и притягательный. И вот этот незваный гость вошел в мою квартиру и стал объяснять мне мою жизнь.
   - Это мне знакомо. Но почему он пришел именно к тебе?
   - Точно не могу сказать. Я специализируюсь на заболевании, которым страдает Бодисатва, защитила на эту тему диссертацию. А он как раз искал для него врача. Может быть, по этой причине он и выбрал меня.
   - Так что же Иванов.
   - Он расположился у меня в квартире, как у себя в доме, и стал беспощадно раздевать меня. Естественно, не в прямом смысле, а в переносном. Но я тогда думала, что было бы лучше если бы он меня раздел на самом деле. Это было как-то привычней и не так мучительно. Слишком тяжело было узнавать о себе многие вещи. Как я его тогда ненавидела, страстно бросалась с ним в спор, но при этом видела, что всякий раз безнадежно проигрываю ему. Может, это происходило от того, что в глубине души я сама не верила в истинность приводимых мною аргументов. Так повторялось несколько дней подряд, и каждый раз, когда он уходил, я давала себе слово, что не пущу его на порог. Но когда он приходил снова, сама не зная почему, открывала ему дверь. И вот однажды случился перелом, я вдруг обнаружила, что мне уже не столько неприятно, сколько жгуче интересно слушать его. Процесс знакомства с моим собственным я захватил меня, как авантюрный роман, мне даже было странным, что я не понимала до сих пор столь простые и очевидные вещи. Я стала сознавать, что жила в темноте и теперь постепенно выхожу на свет. И как бы я не относилась к Иванову, именно он зажег его для меня. Особенно я благодарна ему за то, что он помог мне преодолеть мой стыд, который не давал мне покоя из-за того, что другой человек так ясно понимает причины всех моих поступков.
   - Интересно, как же ему удалось совершить столь богоугодное деяние?
   - Ты напрасно смеешься, Герман. Это на самом деле мне сильно помогло. Он стал объяснять, что у человека нет причин для стыда, что стыд - это признак того, что человек стесняется самого себя. Чувство стыда возникает потому, что человек вместо того, чтобы стремиться быть естественным, понять лучше себя хочет везде и всегда соответствовать принятым в обществе стандартам поведения. Иными словами, стыд - это реакция на утрату прежнего представления о себе и одновременно желание во что бы то ни стало его вернуть. Когда человеку стыдно, то это означает, что он вдруг оказывается в непривычном для себе положение и не знает, как себя в нем вести. Поэтому ему хочется, как можно скорее возвратиться к прежнему состоянию. Отсюда такое мучительное ощущение внезапно нахлынувшего дискомфорта. Иванов объяснил мне, что отсутствие стыда вовсе не признак аморальности, именно стыд свидетельствует о том, что мы аморальны, но стесняемся этого обстоятельства. Стыд говорит нам, что мы не свободны в своих мыслях и поступках, порабощены общественными предрассудками, которые препятствуют прорыву на поверхность сознания бушующих в нашем подсознании природных инстинктов. Пока мы будем стыдливы, мы будем несчастны и несвободны. Из этой ситуации есть единственный выход - изменить наше сознание, и тогда стыд сам без всяких усилий с нашей стороны покинет нас.
   - Кажется, тебе это вполне удалось осуществить, - ядовито произнес Герман.
   - Ты все еще сердишься. Но, кажется, я тебе не давала никаких обещаний. Как и ты мне.
   - Наверное, я веду себя глупо, - вынужден был признаться Герман. - Особенно на фоне того, что ты только что сказала. Но иногда такое поведение - единственный способ как-то успокоиться. Тем более в отличии от тебя я еще не совсем отбросил мораль.
   - А по-моему, у тебя ее никогда и не было. Ты не можешь отбросить не мораль, ты не можешь отбросить предрассудки, которые и принимаешь за мораль. Только не обижайся, - поспешно произнесла она, взглянув на Германа, - когда я сюда приехала, я была во многом похожа на тебя.
   - А теперь нет.
   - Не знаю, - задумчиво произнесла Ольга, - все не так просто. Человеку иногда кажется, что он переменился, а на самом деле у него только стали другими мысли, а он сам остался прежним. И как только что-то происходит, все его старые реакции возвращаются снова. Одни мысли не способны сделать нас другими, нужно чтобы изменилось целиком сознание человека, все его представления и все ценности.
   - Может, ты и права, но в таком случае объясни, что тут делает тогда Жорж? Вот уж кто явно не собирается меняться.
   - Ты напрасно думаешь, что мне известны все замыслы Бодисатвы. Я не знаю, что тут делает Жорж. Могу только предположить, что его пригласили вовсе не для того, чтобы он менялся.
   - А для того, чтобы мы видели, что происходит с человеком, если он не желает или не способен ни к каким переменам.
   Ольга внимательно посмотрела на Германа.
   - Что ж, не исключено. Если это так, то по-моему это весьма колоритный пример, и Бодисатва сделал неплохой выбор. Хотя это не совсем так, Жорж тоже меняется. Я вижу, он становится немного другим, хотя у меня такое ощущение, что он дрейфует в иную сторону. Но я хочу тебя предупредить: не думай, что он очень глуп и примитивен. Это вовсе не так, у меня были возможности убедиться в том, что он наделен своеобразным умом. Просто он может быть мыслит несколько иначе, чем мы.
   - Это заметно, - хмуро проговорил Герман.
   Ольга неожиданно рассмеялась.
   - А ты заметил, что мы незаметно для себя перешли на ты?
   - Сразу же.
   - Я так и думала.
   Разговаривая, они почти незаметно дошли до поселка, который весь распластался внизу, занимая всю примыкающую к морю впадину. С той высоты, на которой была проложена дорога, отлично был виден пляж; волны заливали его почти целиком и только у самой стены, за которой начиналась усаженная деревьями набережная, оставалась небольшая сухая полоска, где и сгрудились люди.
   - Спускаемся, - предложила Ольга. Они сошли с шоссе и стали напрямик спускаться с холма. Спуск был довольно крутой, и ноги Ольги опасно заскользили по земле. Герман взял молодую женщину за руку. И вдруг ощутил, как от этого прикосновения его тело словно ударил электрический заряд. Он внимательно посмотрел на Ольгу и встретил ее ответный взгляд. И внезапно он ясно понял, что еще ни одна в мире женщина так не нравилась ему, как она. Он всю жизнь инстинктивно искал ее - и вот наконец встретил. И разве только ради одной этой встречи не стоило приезжать сюда и терпеть все, что ему здесь уготовано. Ему сейчас трудно представить, как будут развиваться их отношению, чем они могут закончится, он даже далеко не уверен, что, сумеет вызвать в ней ответное чувство. Пока же ему очевидно одно: отныне главная его цель - это находится рядом с ней, потому что если и живет в его душе идеал женщины, то он, безусловно, нашел свое земное воплощение в Ольги. Когда-то он думал, что им является Эльвира. Но если быть до конца честным с самим собой, то с самого начала их знакомства он знал, что сознательно обманывает себя, что это совсем не тот человек, которого он ждет. Ему вдруг захотелось поцеловать Ольгу, он крепче сжал ее пальцы, и попытался притянуть ее к себе. В ответ Ольга быстро посмотрела на него и отняла ладонь.
   Они спустились на пляж, Герман закатал штанины брюк, и непрерывно сменяющие друг друга волны стали лизать его ноги. Вода была очень мутная, но теплая, по-видимому, шторм пригнал ее сюда из более прогретых солнцем мест. Некоторые смельчаки решались даже купаться, взбираясь на гребни волн, как альпинисты на скалы. У Германа вдруг возникло сильное желание бросить вызов судьбе, хотя он и понимал, что на самом деле ему просто хочется произвести впечатление на Ольгу своей смелостью.
   - Я искупаюсь, - сказал он.
   - Не надо, Герман, это настоящий шторм. Нет никакого смысла так рисковать.
   - Я хорошо плаваю, так что риск минимальный.
   Он быстро скинул с себя одежду и храбро пошел навстречу вздыбившейся водной стихии. На самом деле страх он испытывал и немалый, невольно он вспомнил о своем дяде, родном брате матери утонувшему много лет назад где-то в этих местах. Это был очень храбрый человек, проведший всю войну на передовой без единой царапины и погибший из-за глупой бравады. И все же желание покрасоваться перед нравившейся ему женщиной было сильнее, чем здравый голос рассудка, и толкало Германа вперед навстречу опасности. Внезапно перед ним выросла почти отвесная стена большого водяного вала, он зажмурил глаза и, почти не сознавая что делает, бросился под него.
   Вылез Герман через пять минут весь облепленный водорослями, побитый камнями, которые швыряло в него со дна море, но довольный. Он сумел преодолеть себя, пересилить свой страх и остаться живым. Он заметил, как при виде его Ольга вздохнула облегченно. Значит, она волновалась за меня, подумал Герман, и эта мысль принесла ему не меньше радости, чем удачный исход его авантюрного купания.
   - Я очень боялась за тебя, - призналась Ольга.
   - Риска не было никакого, - нарочито небрежно возразил Герман, освобождаясь от налипшей на него растительности.
   - А знаешь, я и не предполагала, что ты такой смелый человек, - вдруг сказала она. - Что ж, это очень хорошо. Мужество тебе скоро понадобится.
   Он удивленно посмотрел на нее.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Так, ничего особенного. Просто будь готовы ко всему. Считай, что перед тобой очередной шторм и тебе надо во что бы то ни стало искупаться. - Она замолчала, задумавшись. - И, пожалуйста, помни, что жизнь - это игра. - Однако на этот раз в ее голосе Герман почему-то не услышал прежней уверенности.
  
   ХХХ
  
   Близился час ужина, и Герман облачился в уже ставшим привычным фрак. Настроение у него было хорошее, он был доволен прогулкой с Ольгой и разговором с ней. Когда они, возвращаясь из Нового Света, чтобы скостить дорогу к шоссе, стали подниматься по холму, он снова взял ее за руку и не отпускал ладонь молодой женщины до конца обратного пути.
  Правда немного смущало сделанное ей предупреждение; несколько раз он попытался расспросить Ольгу подробнее о том, что его ждет, но она упорно уклонялась от дальнейших объяснений. Но, впрочем, думать об этом ему сейчас не очень хотелось; если его и ждут новые испытания, то он постарается по совету Ольги не относится к ним чересчур серьезно. Тем более, некоторый опыт на этом поприще он уже приобрел и теперь так просто врасплох они его не застанут. Ему даже отчасти хотелось, чтобы скорее что-то произошло, тогда он получит возможность показать им, чего он стоит на самом деле.
   Герман внимательно осмотрел себя в зеркале и остался доволен своим видом; конечно, он не красавец Жорж, но тоже мужчина достаточно видный, особенно в этом торжественном наряде. И вообще, как преображает человека одежда; когда он во фраке, то можно подумать, что за его спиной не одно поколение аристократических предков. Взгляд его случайно коснулся книжной полке и ему показалось, что там опять появились новые книги. Он приблизился к ней и у него вдруг учащенно забилось сердце: она вся была уставлена разными изданиями романа Достоевского "Преступление и наказание". Он почувствовал, как по крутой спирали нарастает у него тревога; то, что вся книжная полка забита одним произведением, - это, конечно, не случайно. Это можно расценить как предупреждение о том, что его ждет нечто серьезное. Но что именно? Он подошел к окну и посмотрел во двор; там никого не было. Значит, можно незаметно спрыгнуть со второго этажа - здесь невысоко и тихо исчезнуть. А вместе с его исчезновением из этого дома исчезнут уже из него, Германа, все страхи, которые так досаждают его с тех пор, как он тут появился.
   Герман вошел в зал, где обычно совершались вечерние трапезы, - и замер на месте: привычного обеденного стола не было, вместо него находился другой стол - длинный и узкий, к которому примыкали три стула с высокими спинками. В центре сидел Марк Шнейдер, по правую и левую от него руку сидели по незнакомому Герману человеку. Все они были одеты в судейские мантии. Далее в несколько рядов стояли скамьи, на них расположились Женя, Аня Жорж. Отдельно от них так же в мантиях восседали Ольга и Иванов.
   Никаких сомнений по поводу этих декораций у Германа не было - это был суд и суд над ним. Внезапно к Герману подошли двое крепких парней в милицейской форме и, взяв его за руки, повели к ограждению. Они втолкнули его в клетку, а сами встали как часовые у выхода из нее.
   Герман был так поражен всей этой мизансценой, что даже не оказал никакого сопротивления, не высказал ни малейшего протеста, он лишь с изумлением смотрел на происходящее. Все это представление казалось ему абсолютно нереальным и в тоже время он понимал: все, что тут происходит, это не плод его больного воображения, это все на самом деле. И люди, что сидят за судейским столом, судя по их лицам настроены вполне серьезно выполнять свои функции. Достаточно взглянуть на угрюмозначительные физиономии "народных заседателей", чтобы не осталось в этом никаких сомнений.
   Марк Шнейдер поднялся со своего председательского места.
   - Встать, суд идет, - торжественно провозгласил он.
   Все остальные тоже поднялись.
   - Слушается дело гражданина Фалина Германа Эдуардовича. Ему инкриминируется сотрудничество с секретными органами, доносительство, выполнение функций тайного агента. Слово для обвинительного заключения предоставляется прокурору.
   - Уважаемые дамы и господа, - встал со своего места Иванов. - Сегодня мы рассматриваем достаточно типичное дело для нашего времени. Разрушенный не так давно тоталитаризм, оставил их нам в наследство в большом количестве. В данном случае речь идет о сотрудничестве с секретными органами или говоря точнее с КГБ, которое продолжалось у подсудимого почти в течение полутора лет. Оно началось в тот период, когда г-н Фалин являлся студентом филологического отделения университета. Именно тогда он и стал добровольным помощником действующей на его территории спецслужбы. Я подчеркиваю еще раз: это решение было им принято добровольно. В его обязанности входило ведение тайной слежки за сокурсниками, информация о бытующих среди них настроениях, а также выполнение спецзаданий: таких как провокации, подслушивание, кража компрометирующих людей документов. Имеющиеся у нас материалы убедительно свидетельствуют о том, что за это время им были написаны доносы на девять человек. Двое из них были исключены из университета, остальные оказались под негласным надзором тайной полиции, что сказалось на их дальнейшей служебной карьере. Так, Андрею Яковлеву было отказано в выезде на работу за границу, а Иосифу Гальперину под надуманными предлогами не позволили защитить кандидатскую диссертацию из-за чего он был вынужден покинуть пределы страны.
   Герман ошеломленно слушал речь "прокурора". Каким образом им удалось выкопать эту старую историю, которую, как ему самому казалось, он сумел наглухо замуровать в самых отдаленных склепах своей памяти. А ведь ему при расставании было клятвенно обещано, что факты и обстоятельства его сотрудничества с КГБ будут на веки вечные похоронены в недрах этой организации. Им овладело страстное желание немедленно убежать из этого зала, но он понимал, что милиционеры или кто бы они не были на самом деле, тут находятся как раз для того, чтобы восприпятствовать его бегству. Единственное, что он способен сделать в этой ситуации, так это как можно ниже опустить голову, чтобы не видеть никакого. Больше всего он боялся смотреть на Ольгу; одна мысль о том, что она слышит все эти разоблачения, погружали его в бездонный океан стыда.
   - Уважаемые дамы и господа, - продолжал "прокурор" - в этой печальной истории мы имеем как бы два аспекта: моральный и правовой. Честолюбивый молодой человек предлагает свою помощь КГБ в обмен на некоторые услуги и покровительство со стороны этой всемогущей организации. В качестве доказательства этого сотрудничества прошу уважаемый суд ознакомиться с двумя расписками за полученные деньги, который дал подсудимый представителю органов, с которым он работал. (Герман вспомнил, что в самом деле два раза получал пустяковые суммы от Лохматова).
  Что же касается других услуг, полученных в обмен на информацию, от КГБ, то они выразились в послаблении на зачетах и экзаменах, которые делали ему преподаватели. (А вот этого не было, - со злорадством подумал Герман. - Он всегда все экзамены и зачеты сдавал честно. Значит, не все сведения о нем у них верны.) Думаю, однако, что для суда будет важным понять, какие причины побудили внешне вполне благополучного молодого человека встать на этот путь. Ведь давно известно, что грех доносительства среди интеллигенции считается одним из самых тяжких. А то, что подсудимый относится именно к этому слою нашего общества, не вызывает никаких сомнений. Да и он сам себя идентифицирует с ним. Конечно, существовал почти что генетический страх перед этой мощной машиной, которой были подвластны все люди в этой стране. И все же вынужден с грустью констатировать, что не он явился главным мотивом при принятии подсудимым своего "исторического" решения. Я внимательно изучал историю, приведшую в конце концов Германа Фалина на скамью подсудимых. Встреча с господином Лохматовым, курировшим со стороны КГБ в то время университет, была обусловлена всем предыдущим его развитием. Дело в том, что ему была интересна сама эта работа, она увлекала его новыми возможностями и непривычными ощущениями и что крайне важно она повышала в его глазах собственную значительность. Германа Фалина приятно щекотало то обстоятельство, что отныне он отличается от своих сокурсников, обличен дополнительным доверием, которого нет у других, приобщен к некой важной государственной тайне. Эта была захватывающая игра, а каждая встреча с оперативником становилась ее новым увлекательным геймом. Но возникает естественный вопрос: а посещали ли подсудимого моральные сомнения? Конечно, он не мог не осознавать, всю аморальность того, что он делает. Но как и у многих других представителей интеллигенции нравственные носят в основном как бы теоретический характер, им известно, какая внутренняя реакция на такие действия должна быть у порядочного человека. Но это так сказать в теории. В сфере же чувств чаще всего ничего подобного они не испытывают, поэтому столь легко и преодолеваются ими укоры совести. Равнодушие к судьбе товарищей плюс гипертрафированный эгоизм помноженный на практически полное отсутствие каких-либо стойких нравственных начал - вот то жизненное уравнение, толкнувшее подсудимого в коварные объятия КГБ. На основании приведенных мною доказательств прошу приговорить Германа Эдуардовича Фалина к десяти годам лишения свободы. Я кончил, спасибо за внимание.
   - Спасибо, господин прокурор, - проговорил "судья". - Теперь перейдем к допросу обвиняемого. Подсудимый встаньте.
   "Ну уж дудки, - с ненавистью подумал Герман. - Они меня не заставят подыгрывать в этом представлении". Несколько секунд Герман и "судья" молча смотрели друг на друга.
   - Подсудимый, если вы не будете уважать суд, то вас заставят это сделать силой.
   Две пары крепких рук внезапно схватили Герман за плечи и поставили на ноги.
   - Вы признаете себя виновным в предъявленном вам обвинении?
   - Почему я должен признавать себя в чем-то виновном на этом незаконном судилище? - патетически воскликнул Герман.
   - Это не судилище, а суд, который судит вас за совершенные вами преступления. Можете считать это судом вашей совести, раз она не осудила вас за ваши деяния.
   - Но я не совершал никакого преступления!
   - Прокурор, предъявите подсудимому вещественные доказательства. Иванов подошел к Герману и, не выпуская из рук мятые листки, показал ему расписки в получение денег. Герман сразу же узнал свой почерк, хотя с той поры, когда они писались, он сильно изменился. И все же у него не было сомнений, что это его рука, он даже припомнил обстоятельства, при которых появились эти проклятые бумажки. Это происходило в той самой комнате, где он встречался с Лохматовым, шторы в ней всегда были плотно задернуты, а дверь закрыта на замок. Он сидел за столом, а оперуполномоченный словно строгий учитель стоял над ним и, следя за его рукой, диктовал текст.
   - Вы признаете, что эти расписки написаны вашей рукой? - спросил Марк Шнейдер. - Если вы настаиваете, мы можем предъявить акт графологической экспертизы, которая подтверждает ваше авторство.
   - Плевать я хотел на ваши акты! - закричал Герман. - Я требую, чтобы вы немедленно прекратили этот гнусный спектакль. Я хочу сейчас же уехать из этого мерзкого дома.
   Герман попытался выбраться из клетки, но находящиеся рядом с ней милиционеры заблокировали дверь, и Герман от своего бессилия едва не расплакался.
   - Слово предоставляется адвокату обвиняемого, - проговорил "судья".
   Герман изумленно уставился на Ольгу, которая поднялась со своего места. Только теперь до него дошло, что почетная роль его адвоката возложена на нее. Теперь для него окончательно стал ясен потайной смысл ее недавнего предупреждения; она все хорошо знала, более того, принимала деятельное участие в подготовке этого гнусного спектакля. Но при этом не только не возмущалась, не протестовала против этого действа, не пыталась как-то его пресечь, а лишь ограничилась туманными намеками о нем, каким-то странными разговорами о том, что его чуть ли не ждет новая игра. Ничего себе игра! И эту женщину он едва не полюбил! И в этой женщине он чуть ли не видел свой идеал!
   - Дамы и господа, - произнесла Ольга, - я не ставлю перед собой цель полного оправдания моего подзащитного, ибо его вина не вызывает сомнений. И все же мне бы хотелось привлечь внимание уважаемого суда к некоторым фактам, проливающих свет на всю эту историю. Во-первых, я совершенно не согласна с прокурором, что страх не играл никакой роли в вербовке Германа Фалина. Я внимательно ознакомилась со всеми сопутствующими обстоятельствами, при которых она происходила. Фалин подвергся сильному психологическому давлению со стороны оперуполномоченного Лохматова. Представьте себе честолюбивого юношу, отличника, видящего свое будущее в блестящей научной карьере. И вот из этой благополучной ситуации он попадает в положение, когда ему предлагают выбрать: либо ему перекроют все пути к дальнейшему продвижению на избранном им поприще, либо он превращается в секретного агента. Прошу каждого из здесь присутствующих на минуту поставить себя на его место. Впереди длинная, манящая большими и главное реальными надеждами жизнь, как вдруг неожиданно вам говорят, что ничего подобного в ней не будет, вас просто вычеркнут из числа претендентов на золотую медаль. У меня нет сомнений, что он провел не одну бессонную ночь, обдумывая, как ему поступить.
  Конечно, с точки зрения морали выбор тут очевиден. Но прислушайтесь к пульсации живой и конкретной жизни, спуститесь вместе с ним в пропасть отчаяния, которое охватило его, и скажите честно сами себе: хватит ли у вас сил от всего отказаться? Это очень трудное решение, особенно для человека такого возраста. Не согласна я и с утверждением прокурора об его увлеченностью этим новым видом деятельности. Не вызывает сомнений тот факт, что он сильно ею тяготился. Я очень внимательно прочитала все документы, касающие этого дела, и обнаружила любопытный штрих: все, написанные рукой моего подзащитного доносы, носят я бы сказала весьма отвлеченный умозрительный характер. Их автор старается всеми возможными способами избегать конкретики, это преимущественно общие рассуждения. Они, конечно, комрометируют с точки зрения того времени затронутых в них людей, но в тоже время вряд ли даже по тем законам, что действовали тогда, им можно предъявить какие-то серьезные обвинения. Иными словами, мой подзащитный доступными ему в тех непростых условиях средствами старался всячески смягчать негативные результаты от этого своего занятия. ("Так все и было, - подумал Герман, - все-таки она умница") Да, он поддался нажиму, оказался слишком слабым, чтобы ему противостоять, но разве только он один. Мы все в той или иной степени были связаны с преступным режимом, даже наше молчание, непротивление тому злу, которое он творил, - тоже сотрудничество и пособничество ему. Не надо упускать из вида и то, что далеко не все оказались перед такой трудной альтернативой, а если бы каждому пришлось выбирать, боюсь, что агентами спецслужбы стало бы подавляющее большинство граждан страны. Просто Герман Фалин оказался в особенно сложной обстановке. Но даже здесь нельзя говорить о том, что он полностью сдался, он вел свою игру. Что касается тех денег, что он получал, то эти суммы судя по распискам были столь незначительными, то я бы да же не рискнула утверждать, что здесь присутствовали какие-то корыстные мотивы или это была плата за работу.
   Уважаемый суд! Перед вами человек, который хотя и виновен, но заслуживает снисхождения, так как в рассматриваемом деле безусловно имеются смягчающие обстоятельства. Мой подзащитный вовсе не утратил понимание о таких понятиях, как честь, совесть, товарищество, хотя они и подверглись у него значительной коррозией. Я считаю, что в этот непростой для него момент разумнее всего было бы поддержать его, проявить понимание и снисхождение. Я нисколько не сомневаюсь, что тот моральный приговор, который он в свое время вынес сам себе, вполне искупил его вину. Спасибо за внимание.
   - Спасибо адвокату, - сказал "судья". - У суда есть несколько вопросов к подсудимому. Скажите, гражданин Фалин, где и при каких обстоятельствах состоялась ваша первая встреча с сотрудником КГБ Лохматовым?
   - Я не собираюсь давать ответы ни на какие вопросы. Это абсолютно незаконное судилище. И вы ответите за то, что самолично присвоили себе право судить. Это карается законом. Я хочу сказать вам, Марк Шнейдер, что вы мерзкий старик, вообразивший себя вершителем судеб мира и людей. На самом же деле вы просто выжили из ума.
   Марк Шнейдер бесстрастно посмотрел на него.
   - Вам предоставляется последнее слово, подсудимый. Вы можете отказаться от него. Но я бы на вашем месте не стал этого делать.
   - Я не буду ничего говорить.
   - В таком случае суд удаляется на совещание для вынесения приговора.
   "Судья" в сопровождении "народных заседателей" чинно проследовал из зала. Герман проводил эту маленькую процессию ненавидящим взглядом. Если бы у него сейчас был бы пистолет, то он, не задумываясь, перестрелял бы всех тут присутствующих. И прежде всего этих самочинных судей. Он чувствовал себя так, как будто его прилюдно раздели и высекли.
  Он никогда не простит им то, что они с ним сделали, какому невиданному позору и унижению подвергли. И прежде всего не простит Марку Шнейдеру, ибо нет сомнений в том, что именно он явился инициатором этого "процесса". Да и Ольга, которая все знала, но ничего по существу не сказала ему, вела по отношению к нему ничуть не лучше. И если она надеется, что он когда-нибудь забудет, как она с ним поступила, то она глубоко заблуждается. Такие вещи не прощаются никогда. Теперь он не сомневается, что все ее внимание к нему, все ее сладкие речи - не что иное как притворство. Эта была игра и делалось все по приказу Марка Шнейдера.
  Он отомстит ей, он всем отомстит!
   Внезапно дверь распахнулась, и в зале снова появились "судья" и "народные заседатели".
   - Встать, суд идет! - провозгласил Марк Шнейдер. - Зачитывается приговор. Суд, посовещавшись, пришел к выводу, что обвиняемый Фалин Герман Эдуардович виновен в совершении преступлений, которые выразились в работе на КГБ, в доносительстве на своих сокурсников, что причинило им моральный и материальный ущерб. Решение об этом сотрудничестве было им принято в целом добровольно, хотя на него и было оказано давление со стороны оперуполномоченного этой организации. Однако отказ от работы на нее не влек за собой опасности быть репрессированным, в худшем случае речь могла идти об определенных сложностях в карьере. Хотя при вынесении приговора были учтены смягчающие обстоятельства, на которые справедливо обратил внимания адвокат, в то же время суд посчитал, что они не настолько весомы, чтобы простить подсудимому его вину. Кроме того, подсудимый не выказал не малейших признаков раскаяния, отказался от объяснений своих поступков, не разъяснил нам, как он оценивает их в настоящее время. Поэтому суд постанавляет: признать Фалина Германа Эдуардовича виновным и приговорить его к позору до того момента, пока он не осознает подлинные причины своих действий и не почувствует всю мерзость им совершенного. А так же не попросит публичного прощения у всех, перед кем провинился. Суд считает своим долгом заметить, что если Фалин Герман Эдуардович изменит свое отношение к содеянному, то в таком случае приговор может быть обжалован и пересмотрен им самим без дополнительного судебного разбирательства.
   Марк Шнейдер вдруг резко повернулся и быстро зашагал в сторону выхода. За ним потянулись все остальные находящиеся в зале и через минуту в нем уже никого не было. Герман остался один, он с изумлением осмотрелся вокруг себя, не до конца еще понимая, что все-таки тут только что происходило. У него даже мелькнула мысль: а может быть, все это ему пригрезилось. Однако оставшиеся декорации свидетельствовали о том, что все это случилось в реальности. Да и в ушах еще звучал суровый голос Марка Шнейдера, читающего вердикт. Впрочем, было ли это наяву или во сне - это уже неважно, завтра утром он покинет этот замечательный гостеприимный дом и не менее его замечательных и гостеприимных хозяев, считающих, что обладают царским правом поступать со своими гостями так, как им заблагорассудится. Теперь им завладела мысль о том, чтобы все то, что здесь было предано только что огласке, осталось бы навсегда запертым в этих стенах. Может ли он на это рассчитывать? Ведь если эти обнародованные факты разлетятся по миру, то он окажется раз и навсегда опозоренным. Какая к черту научная карьера, никто просто не подаст ему руки. И вовсе не потому, что его будут уж так презирать, - можно не сомневаться, что многие из его знакомых замараны не меньше - но из-за своей интеллигентской спеси. Всем приятно чувствовать себя выше другого, особенно если еще при этом не надо прилагать никаких усилий.
   Герман встал и, слегка пошатываясь, побрел к выходу из зала. Вернувшись в свою комнату, он плотно закрыл дверь, затем подошел к бару с намерением опустошить бутылку коньяка. Но он оказался абсолютно пустым, хотя еще днем - Герман это помнил точно - там стояло несколько бутылок. Им вдруг овладело бешенство - да что они себе позволяют. Даже напиться не дают, теперь он вынужден сидеть тут словно стеклышко трезвый и вновь и вновь переживать свой позор. Можно не сомневаться, что именно с этой целью они и унесли всю выпивку, не дав ему даже возможности забыться. Если это не самое настоящее измывательство над ним, так что же это такое?
   Внезапно им овладело желание начать крушить все в этой комнате. Взять топор, молоток, кувалду и бить и бить по телевизору, шкафу, графину с водой, книжной полке... Он посмотрел на нее и удивился - на ней стояла всего одна книга. Интересно, что они подготовили для него.
   Герман взял книгу и прочитал на обложке: "Паскаль". "Мысли". Том был заложен закладкой, он раскрыл страницу и прочитал подчеркнутые красными чернилами строчки: "Величие человека тем и велико, что он сознает свое ничтожество. Дерево своего ничтожества не сознает. Итак, человек чувствует себя ничтожным, ибо понимает, что он ничтожен; этим-то он и велик". Вот как, зло рассмеялся Герман, его растоптали, унизили, смешали с грязью, а он должен теперь поклониться им в ноженьке за то, что они оказали ему такую неоценимую услугу. И тогда он почувствует свое величие. Но уж лучше он как-нибудь обойдется без этого замечательного ощущения - и на поклон к ним не пойдет. Неожиданно даже для себя он размахнулся и швырнул книгу в окно.
   Внезапно в дверь постучали, и Герман испуганно посмотрел на нее; какой сюрприз ожидает его еще? "Войдите" - сказал он.
   На пороге показалась Ольга. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
   - Пришел мой адвокат, - насмешливо проговорил Герман. - Уж не за гонораром ли.
   - Не надо, Герман, - мягко произнесла она. - Я пришла не как адвокат, я пришла, как друг.
   - Друг? - засмеялся он. - У меня тут есть друзья? Ничего более кощунственного я в своей жизни еще не слышал.
   - У тебя тут все друзья.
   - И Бодисатва?
   - А он в первую очередь.
   - Тогда что же сегодня было? Дружеская вечеринка?
   - Был суд. Но разве друзья не могут судить.
   Герман ничего не ответил.
   - Мне хочется выпить, а некто изъял из моего бара весь алкоголь.
   - Я предполагала, что у тебя могут возникнуть такие желания. Я принесла коньяк. Из пакета она достала бутылка и водрузила ее на стол. Герман разлил коньяк по рюмкам.
   - За что будем пить? Я предлагаю за мой позор. - Герман произнес это с подчеркнутым сарказмом, но на самом деле он был благодарен Ольги и за то, что она пришла и за то, что принесла коньяк.
   - А я предлагаю выпить без тоста, просто так.
   Герман усмехнулся и одним махом опрокинул в себя весь коньяк из стакана. Герман почувствовал, как быстро опьянел. Загорелое лицо Ольги почти сливалось с наступающей на комнату темнотой, но они не зажигали света. Внезапно он вдруг поймал себя на том, что немного успокоился, и даже к нему отчасти стали возвращаться некоторые прежние желания; присутствие рядом с ним красивой молодой женщины волновало его все сильней. Неожиданно он поймал себя на том, что не знает, как относится ему к этому чувству; любовь, ненависть, стыд - все, как в винегрете, смешалось внутри него, и он никак не может определить, как должен вести себя с ней. А может быть, ничего ужасного и не случилось, вдруг залетала ему в голову шальная мысль. Ну разоблачили его, ну узнали главную его тайну. Но он жив, здоров - и все продолжается. И даже Ольга, как ни в чем не бывало, рядом с ним. Он вдруг ощутил, что с трудом стоит на ногах.
   - Я хочу лечь, - сказал он. - Ты ляжешь со мной?
   - Конечно.
   Герман, не раздеваясь, плюхнулся на кровать, Ольга примостилась рядом с ним и обняла его за шею.
   - Я хочу рассказать тебе, как все было. Я никому это не рассказывал, хотя теперь это уже не имеет значения. Признания после разоблачения не имеют цены. А впрочем, ты, наверное, все знаешь и так. Не знаю, как это происходит, но у вас здесь известно обо мне все.
   - Поверь мне, Герман, я знаю только то, что говорилось на суде. И не больше.
   - Мы были глупыми мальчишками, у нас на факультете была такая мода, собираться в курилке и болтать без утайки обо всем. Потом это стало называться свободной трибуной. Но тогда было совсем иное время, можно было говорить только то, что разрешалось. Я же был одним из главных "болтунов", чем весьма гордился. Мне нравилось изображать из себя этакого независимого мыслителя, который ничего не боится. На самом деле я просто не знал, что я боюсь, так как был просто еще непуганным. Кто на меня донес, я до сих пор не знаю. Но кончилось это тем, что однажды в моей квартире раздался звонок и незнакомый голос попросил меня завтра зайти в 410 аудиторию. Как видишь, до сих пор не забыл ее номер. Я помнил эту комнату, но не знал, что там делается, она почему-то всегда была закрыта. Я тогда не понял, с кем я разговаривал, но сильно испугался, внутренний голос подсказывал мне, что мне угрожает опасность. Но одновременно я чувствовал и любопытство, мне хотелось узнать, кто это мой таинственный собеседник.
   На следующий день в назначенный час я постучал в эту аудиторию. Дверь мне открыл какой-то человек и попросил меня, чтобы я быстрее проходил в комнату. Затем он закрыл ее на засов и сел на напротив меня. Так я познакомился с Виктором Васильевичем Лохматовым.
   - Может быть, не стоит все это вспоминать, - раздался голос Ольги из темноты.
   - Да нет, после того, что уже произошло, это уже не имеет значения. У меня такое чувство, как будто меня всего вывернули наизнанку.
   - Лучше продолжай, поговорим об этом потом.
   - Знаешь, самое странное в нашем разговоре было даже не то, о чем мы говорили, а как мы говорили. Мы всегда боялись этой организации, нам казалось, что там работают строгие, жестокие люди, а он со мной разговаривал чуть ли не по-отечески, мягко, без всяких угроз. Он был очень неглуп и убедительно доказывал мне всю неправильность и неразумность моего поведения. Но при этом, что меня тогда особенно поразило, соглашался со многими моими доводами, в том числе и с довольно радикальными. Это просто потрясло меня. И что самое любопытное, я до сих пор убежден, что он был тогда вполне искренен. Он мне так и сказал, что отлично осведомлен о том, что творится в стране, и даже поделился со мной кое-какой конфеденциальной информацией. Потом стал задавать мне вопросы, в том числе и довольно странные. Особенно подробно он интересовался о некоторых моих товарищах. Я отвечал как бы помимо своей воли, так как беседа носила очень доверительный характер. Мы разговаривали как два добрых приятеля, и я даже не сразу понял, что наговорил много лишнего. Почему-то мне в тот момент не пришло в голову, что все, что я ему по глупости выбалтываю, есть не что иное, как доносительство. Поэтому когда он предложил мне поработать на него, то я почувствовал возмущение. И одновременно я был очень подавлен. Но в тоже время я был подавлен как бы не полностью, подавлена было только какая-то часть меня, а другая часть, наоборот, была как бы обрадована этим новым, совершенно неожиданно свалившимся на меня развлечением. Понимаешь, я был молодым, неопытным, я по-настоящему не сознавал, что происходило в действительности, в какую несмываемую грязь я вляпываюсь. Мне казалось, что это какая-то игра, хотя и довольно необычная. Конечно же, я ощущал, что от этой игры дурно пахнет, но я старался как можно меньше думать об этом. Тебя, естественно, интересует, не грызла ли менять совесть? По-настоящему не грызла, хотя мне очень хотелось, чтобы весь этот кошмар как можно скорее бы закончился. Это занятие мне быстро приелось. Все задания Лохматова казались мне не только подлыми, но и бессмысленными. Выполняя их, я ощущал себя идиотом. Чтобы как-то выйти из этого положения, чтобы не терзать себя я старался по-возможности ни о чем не размышлять. Но эти мысли все равно бродили в моем подсознании и однажды во время очередного нашего свидания я сказал ему, что хочу прекратить наше сотрудничество. И вот тогда он мне популярно объяснил, что будет со мной, если я попробую вырваться из его лап. Он сказал, что ни о какой научной карьере не может быть и речи, меня никогда не выпустят за пределы горячо любимой Родины и может быть даже по причине неуспеваемости я не закончу университет. А кончил он наш разговор клятвенным обещанием, что никто и никогда ни о чем не узнает. И я как-то сдался, даже в какой-то степени успокоился, примирился с тем, что происходит. Потом я кончил учебу и все как бы решилось само собой больше ко мне никто оттуда не приходил, не напоминал о прошлом. И я сам забыл обо всем этом. И не чувствовал никакого раскаяния, - с вызовом произнес Герман. - Мне сейчас стыдно не от того, что я когда-то этим занимался, а от того, что вся эта мерзость выползла наружу. И поэтому завтра я уеду отсюда.
   - Уезжай, - сказала Ольга. - Бодисатва так и сказал: он непременно завтра уедет, у него на все стандартные реакции.
   - Да, - со злостью проговорил Герман, - он прав, реакции у меня стандартные. И мышление стандартное и все стандартное. Или вы считаете, что я должен благодарить вас за этот спектакль?
   - Полагаю, что со временем так и произойдет. А сейчас лучше думай о другом.
   - Интересно, о чем же я по-твоему должен сейчас думать?
   - Ну хотя бы о том, что мы сейчас лежим обнявшись. Разве это не важно для тебя?
   - После того, что сегодня случилось, не знаю. Но неужели тебе не противно находится тут рядом со мной?
   - Нет, не противно. Иначе я бы не пришла к тебе. Пойми, важно не то, что случилось когда-то, важно то, что происходит сейчас с тобой. Человек меняется, он плывет в океане жизни и постоянно видит другие берега. Мне будет грустно, если после того, что произошло сегодня, ты вынесешь только ненависть или злобу. Ты хочешь уехать, но ведь на самом деле ты желаешь уехать не от Бодисатвы, не от всех нас, ты надеешься таким образом убежать от себя. Но где такое место на Земле, где будешь ты, а тебя не будет? Тебе оно известно?
   - Не знаю, но еще недавно я не думал и не вспоминал об этих вещах. Они казались мне навсегда похороненными в прошлом и присыпанные огромным курганом.
   - Ты считаешь это хорошо забывать свое прошлое, такое прошлое.
   - А что хорошего от того, что я его вспомнил. Вернее, мне его напомнили. Что я должен теперь со всем этим хозяйством делать?
   - Попробуй понять, что произошло и сейчас и тогда. А я если хочешь, тебе помогу.
   - Но я не могу, понимаешь не могу!
   - Тогда решай эту проблему самостоятельно. Но тогда вся ответственность ложится целиком на тебя.
   - Но какие чувства при этом испытываешь ты?
   - Ты был тогда другим, как когда-то была другой и я. Разве ты понимал до конца, что делал?
   - Не знаю, вроде бы понимал и вроде бы нет. Понимал, что это плохо, но не чувствовал, что это плохо. Но как я буду теперь смотреть вам всем в глаза, зная, что вам все про меня известно. У меня такое чувство, что меня словно раба публично высекли. Послушай, а откуда там появились милиционеры? - вдруг встрепенулся Герман. - Они что настоящие стражи порядка?
   - Нет, это нанятые Бодисатвой статисты. Они играли свою роль.
   - Ну да, здесь все играют свои роли. И ты тоже играешь. Откуда я знаю, пришла ли ты сейчас ко мне по своей инициативе или эта сцена у вас написана в сценарии. Акт второй: героиня приходит к разбитому и униженному происшедшим герою, пытаясь узнать испытывает ли он раскаяние или он охвачен жаждой мести к тем, кто разоблачил и унизил его.
   - Что ж, может быть и так. Я не собираюсь ни в чем тебя уверять, все равно ты до конца мне не поверишь. Даже если ты и скажешь мне, что я не играю, то все равно сомнение останется в тебе. Поэтому ты сам должен решить искренна ли я с тобой или только выполняю то, что мне предписано.
   - И как я по-твоему должен это сделать. Я вообще сейчас уже ничего не знаю. А может быть, Бодисатва вообще дал тебе задание, чтобы мы полюбили бы друг друга. И когда это случится, ты мне скажешь: прости, милый, но это только игра. А если ты в нее поверил, то это твои трудности. И вообще, ты был весьма забавен, но теперь я тебя покидаю.
   - Если ты так думаешь, то я не могу тебе этому помешать. Но если мы в самом деле полюбим друг друга, какая разница произойдет ли это естественным путем или по велению Бодисатвы. Разве не главное сам факт возникновения чувства?
   - Но если это любовь, то она не может возникнуть из игры. По крайней мере я в это не верю.
   - А я верю! Каждый человек, каждую свою минуту играет какую-нибудь роль. Иначе он просто не может жить. Так устроено наше сознание, мы просто не понимаем это из-за того, что привыкли быть очень серьезными. Нам кажется, что если мы серьезные, то не играем. Но это совсем не так, на самом деле идет игра в серьезность, не более того. Но это одна из самых плохих игр потому что серьезность сильнее других вещей искажает наше реальное представление о происходящем. Серьезными люди никогда не бывают по-настоящему свободными, они слишком озабочены тем, чтобы поддерживать свою серьезность. Хотя на самом деле под этой личиной они прячут страх оказаться не состоятельными. Ими подсознательно владеет мысль, что их серьезность помогает скрывает от всех и даже от них самих их пустоту и ничкемность. Помнишь эту замечательную фразу из фильма: все самые большие глупости в мире совершались с серьезными лицами. Настоящая любовь всегда сопряжена с весельем. Жизнь - это театр одного актера, разве ты не замечал, как с одной стороны ты что-то делаешь или переживаешь какие-то чувства, а с другой - словно зритель наблюдаешь, что происходит на сцене твоей жизни. Надо научиться менять свои роли, как одежду, плавно переходить от одного образа к другому. Иначе ты, как в автомобильной пробке, застрянешь только на одном из них и будешь его, как ноту, тянуть до конца.
   - Но разве этот образ не есть я?
   - Вовсе нет. Это лишь одна из многих твоих ипостасей, на которой ты почему-то решил остановиться подольше. А у тебя же есть еще множество других я, и ты должен их тоже пережить, перечувствовать. Только тогда ты быть может сумеешь приблизиться к пониманию того, кто ты есть на самом деле. А когда это случится, ты откажешься от всех своих ролей.
   - Даже если ты и права, мне все равно надоело блуждать по здешним лабиринтам.
   - Все как раз наоборот, это там в той жизни ты блуждал по лабиринту, а здесь ты начинаешь нащупывать выход из него. Я тоже поняла это не сразу, мне тоже сначала казалось, что я теряю себя. На самом же деле я теряла лишь прежние представления о себе. И когда я это осознала, мне стало совсем не жалко моей потери, наоборот, я радовалась, как ребенок, что могу наконец избавиться от этих изрядно надоевших мне моих образов, как от старых платьев. На самом деле сегодня вечером ты стал свободней, и это-то тебя и испугало. Многие годы ты жил с этим страхом и так свыкся с ним, что когда его потерял, то тебе стало неуютно. Совершенно неожиданно отвалилась часть твоего существа и в этом новом состоянии ты не узнал самого себя. А на самом-то деле, чтобы справиться со своими проблемами, тебе-то всего лишь нужно принять себя в своем новом качестве. А ты не желаешь, прячешь словно страус голову в песок, придумаешь какие-то несуществующие опасения. А дело в том, что тебе подсознательно хочется себя запугать, чтобы вернуть статус-кво; на место исчезнувшего страха водрузить новый, как одно знамя вместо другого. И тогда все станет на свои места, все будет так, как ты привык. Знаешь, мне довелось несколько раз прыгать с парашюта, первый прыжок сделать очень страшно, но зато, когда ты начинаешь парить в небе, то испытываешь невероятное освобождение от всего. Подожди немножко, не поддавайся панике и у тебя наступит таже самая реакция.
   - Мне хочется еще выпить, - сказал Герман.
   - Конечно. Я налью.
   В темноте он слабо различал неясный силуэт ее фигуры, затем раздалось размеренное, как тиканье часов, бульканье.
   - Вот, возьми, - протянула она ему рюмку.
   - А ты?
   - Я тоже выпью с тобой.
   Герман осушил рюмку, но сразу понял, что на этот раз коньяк не принесет ему облегчения. Он вдруг почувствовал, что не хочет больше ни о чем говорить, у него нет даже желания обдумывать то, что сказала ему Ольга. И в самом деле так ли уж важно играет она роль или абсолютно искренна в своих чувствах и поступках, для него важно сейчас другое - ему хочется уткнуться в ее мягкую грудь и так молча лежать долго-долго. Ему даже сейчас все равно, кто и что в этом доме думают о нем, в самом деле, какое ему до всего этого дела. Это в конечном итоге их мысли, вот пусть они, если хотят, с ними и разбираются. А ему нужен сейчас покой и больше ничего.
   Герман еще крепче прижался к теплому телу молодой женщине.
   - Спи, милый, - услышал он ее шепот.
   Всполохи света еще мелькали в его глазах, но Герман уже не различал предметов, их всех поглощала разлитая по комнате темнота. Он еще старался удержать в мозгу какие-то мысли, воспоминания, но они становились все более расплывчатыми и невесомыми. И наконец все исчезло под плотным покрывалом глубокого сна.
  
   ХХХ
  
   Когда Герман проснулся, то Ольги рядом уже не было. От выпитого вчера коньяка гудела голова. Но к удивлению Германа, того тяжелого морального груза, который давил с такой силой на него вечером, сейчас он не чувствовал. Мысль об отъезде, что постоянно буравила его мозг после суда, возникла снова, Но она как бы потеряла свою былую энергию и была словно выброшенная на берег рыба какой-то вялой. Она больше не звала к немедленному действию. Он даже испытывал растерянность, не зная, как с ней стоит поступить: продолжать ли ее обдумывать или отложить про запас в какое-нибудь хранилище, пока она не понадобится снова.
   Он встал и внимательно осмотрел комнату. С облегчением увидел пустую бутылку на столе. Значит то, что Ольга была здесь, ему не привиделось. Правда стаканы были вымыты и аккуратно выстроены в шеренгу. И все же следы ее пребывания налицо. И это уже хорошо, следовательно, она не будет отрицать, что была этой ночью с ним. Герман посмотрел на себя в зеркало и от своей кислой, заросшей густой щетиной физиономии, от всколоченных, разметавшихся во все стороны волос, ему стало противно. И он еще надеется, что его может полюбить такая замечательная женщина. Да он просто дурак и ничего больше.
   Пора было спускаться на завтрак. Вся компания расположилась на лужайке возле дома. Трапеза явно подходила к концу, так как все дружно пили кофе. Герман сел на свободное место и пододвинул к себе тарелку с едой.
   - Вы сегодня что-то малость припозднились, Герман, - дружелюбно произнес Марк Шнейдер. - Что-нибудь случилось у вас? Или плохо спали?
   - Да нет, все благополучно. Да и что может случится в таком райском уголке.
   - В этом вы правы, - согласился Марк Шнейдер, - ничего плохого тут происходить просто не может.
   "Мерзкий старикашка, - думал Герман, - еще издевается. Может, выложить ему сейчас при всех, что я обо всем этом думаю." Он взглянул на Ольгу, она невозмутимо потягивала кофе и даже не смотрела в его сторону. Внезапно он ощутил себя тут невероятно одиноким; они все объединились против него. Но почему, что он им сделал плохого? Еще несколько дней назад он совершенно не знал этих людей, не ведал об их существовании. А теперь они составили против него заговор и последовательно и методично выполняют задуманное. Но какой в этом смысл, он же не известный политический деятель, не миллионер, с которого можно взять большой выкуп, он скромный и нищий ученый и, как показывают события, весьма посредственный и никому не нужный.
   - Чем вы собираетесь заняться сегодня? Мне кажется, что будет жаркий день. Я бы на вашем месте пошел на пляж.
   - Может быть, и пойду, пока еще не решил.
   - Но если вы вдруг вопреки логики не пойдете на пляж, то мы можем с вами немного поболтать. Как раз утром я дочитал вашу книг, оставалось еще с десяток страниц. Должен вас поздравить, вы не так уж плохо меня поняли. Хотя, конечно, можно сказать и то, что вы меня совсем не поняли.
   - В таком случае я не понимаю, о чем говорить, - произнес Герман, раздосадованный заключительными словами Марка Шнейдера.
   - А по-моему, для разговоров у нас целая невспаханная целина тем. Вот если бы вы все поняли, то тогда бы в самом деле наша беседа была бы бессмысленным времяпрепровождением. А так как вы закостенели в невежестве, то нам говорить и говорить. Хотя, никто вам не препятствует поступать так, как вам заблагорассудится. Так вы идете на пляж или остаетесь?
   - Я остаюсь с вами.
   - Отлично, - обрадовался Марк Шнейдер и даже захлопал в ладоши. - Признаюсь, я надеялся на это. У нас должен получится интересный разговор. В конце концов мы же с вами хлебаем из одного котла; я в нем варю месиво, а вы из него черпаете половником.
   - А я ни на минуту не сомневался, что Герман Эдуардович самый тут просвещенный из нас, - вдруг подал голос Иванов. - То, что он выбрал ваше творчество, Бодисатва, темой для своей книги, не случайно, это означает, что он понимает главное направление движения. Кроме того, это свидетельствует об его смелости, мы же знаем, как многие критики относятся к вам. Только и мечтают лягнуть вас и тех, кто вами восхищается. Вот, кстати, и свежий примерчик, как раз хотел вам продемонстрировать; "Литературная газета" осчастливила всех выходом рецензии на вашу книгу, Герман Эдуардович. По-моему, очень необъективная статья. Я бы даже сказал, несправедливая. Но может быть я не совсем прав? Не желаете ли почитать?
   Герман с учащенно бьющимся сердцем взял газету. Фамилия автора статьи - Сериков - была ему незнакома, впрочем, это мог быть и псевдоним. Однако ход его мысли был ему знаком просто до боли, все эти рассуждения Герман слышал и читал неоднократно. И потому никакого интереса само содержание рецензии для Германа не представляло. Германа взволновало совсем другое; этот самый Сериков на всю страну разносил в пух и прах его книгу.
   - Я понимаю ваши чувства, - произнес Иванов, когда Герман в раздражении отбросил газету. - А вы ожидали от них другой реакции, восторженных похвал. Разве вы не знали на что шли, когда связали свое имя с Бодисатвой. Так что хотите вы того или нет, а отныне и на веки вечные придется терпеть их хулу. И даже, боюсь, еще на ваших потомках ее с избытком хватит, - рассмеялся он. - Им же Бодисатва, как кость в горле. Кто встает рядом с ним, тот должен расстаться с надеждой на спокойную жизнь. В точь-точь, как мы.
   "Как ни прискорбно, но на этот раз он прав", - со вздохом подумал Герман. Но главное другое, теперь он все больше понимает, что в свое время поставил не на ту карту. Может быть, со временем Марк Шнейдер и будет признан непревзойденным мэтром и великим классиком, но пока вокруг него будет еще долго бушевать шторм страстей. Да и стоит ли этому удивляться, если он в своих книгах опровергает, высмеивает едва ли не все привычные представления, что накопило человечество за время своего существования и на чем основана вся наша обыденная жизнь. А кто согласится с тем, что у него из-под ног выбивают скамейку, на которой миллионы людей так привыкли топтаться, что не желают даже на секунду сойти с нее.
   Все, кроме Германа и Марка Шнейдера, ушли на пляж. Они сидели напротив друг друга, но разговор так и не начинался. Марк Шнейдер, удобно устроившись в шезлонге, положив ногу на ногу, молча смотрел куда-то мимо Германа.
   - Вы обижены на меня? - вдруг услышал Герман вопрос.
   - За что же мне на вас обижаться, - усмехнулся Герман. - Все было поставлено просто замечательно. У вас никогда не возникало желание попробовать себя еще и в режиссуре?
   - Вы правы, обижаться нечего, - отмахнулся Марк Шнейдер от последнего замечания Германа. - Но люди постоянно ищут предлог, чтобы обидеться. Чувствовать себя обиженным на самом деле это очень приятно, тем самым человек как бы получает официальное право на жалость к себе. А себя жалеть, как вы, наверное, знаете, любят все.
   - А вы тоже любите себя жалеть?
   - Что ж, резонный вопрос. Но я всегда его пытался решить в паре с другим. Знаете, еще в юности я случайно прочитал один афоризм Ницше: "Жестокость - это первая радость человечества". Я так были им поражен, что решил непременно выяснить, что же за ним кроется.
   - Ну и как, выяснили?
   - А вот это вы мне должны сказать. Вы же исследователь моего творчества, а потому не можете не знать, что я немало страниц посвятил теме проявления жестокости в людях. Как ваше мнение?
   - Теперь я, кажется, понимаю, почему в ваших произведениях так много насилия и жестокости.
   - Вы полагаете, что это таким вот образом подает о себе сигналы мое подсознание. А вы, пожалуй, в чем-то правы. Человека влечет к себе жестокость, как магнит. Как это не горестно констатировать, но она заложена в самом его основание. Жестокость - была ему дана в качестве одного из способов самозащиты. Но проблема в том, что необходимость в защите с ее помощью с течением времени значительно ослабла, но сама она осталась в нас столь же сильной. Это напоминает льва, посаженного в клетку. Вот она стремится выбраться из нее и стать доминирующей, пытается целиком подчинить его себе. Единственный способ изгнать из себя жестокость - перестать защищаться. Никакое воспитание на гуманистических ценностях, увы, не помогает, оно только маскирует реальную ситуацию. Даже в любви таится очень много жестокости, очень часто - это лишь ее вывернутая изнанка. Нам кажется, что мы любим человека, а на самом деле - это только очень хитрая и завуалированная форма все той же жестокости. Стоит ли говорить, что большинство из нас этого не понимают. Отсюда столько преступлений на почве любви. Не случайно любовь не отделима от садизма и мазохизма. Ведь любовь, как и жестокость - сильное чувство, а для человека это имеет большое значение. Вот они как два мощных потока и перетекают друг в друга. Когда не получается с любовью, на свет выплывает жестокость, а когда возникает любовь, то жестокость на время прячется, делает вид, что ее как бы и нет в природе. Но это обман. Впрочем, я хочу с вами поговорить о другом. Вы очень кстати затеяли разговор о спектакле.
   - О спектакле?
   - Именно о спектакле. А чему вы удивились. Вам сколько лет?
   - А сколько мне должно быть лет для моей новой роли?
   - Тридцать три.
   - Увы, тогда я для нее стар, мне - тридцать шесть. Впрочем, вам это известно не хуже меня. Между прочим, уж не Христа ли я должен изображать?
   - Его самого родимого. Хотя Христа, но и не совсем Христа. Вы должны пойти дальше Христа.
   - И как эту загадку понимать? Что означает - дальше Христа?
   - Это означает, что Христос жил две тысячи лет тому назад. За это время накопился новый опыт, вот я и хочу, чтобы вы его обобщили. А что вас смущает, насколько я знаю, вы не слишком набожны. Поэтому вас не должна пугать возможность богохульства.
   - И все же я не совсем понимаю, куда я должен идти дальше? Может, согласно вашей традиции мне стоит сразу отправиться на Голгофу? По-моему, мученичество- это любимое здешнее развлечение.
   - С Голгофой никогда не стоит торопиться. Все равно все там будем. Так зачем же спешить. Меня сейчас волнует другой эпизод из этой эпопеи, там, где произносится любимая фраза всех писателей, поэтов, художников и философов и просто откровенных бездельников: "Что есть истина?"
   - Вот как, значит в спектакле будет участвовать еще и Понтий Пилат. Кто же им будет? Вы?
   - А чем я по-вашему плох для роли Понтия Пилата? Могу вам сообщить, что еще в школе я играл в театральном кружке. Конечно, сами понимаете не прокуратору Иудеи. Но и без этого мне говорили, что у меня неплохие актерские способности.
   - Я рад, что у вас есть драматический талант. Но я, к сожалению, им не обладаю.
   - Да он вам и не нужен. Будьте, как Христос, сами собой. Ведь для человека нет ничего естественнее, чем искать истину. Чем еще другим ему стоит заниматься.
   - Предположим. Но в чем смысл сцены?
   - Как в чем, - удивился Марк Шнейдер. - Я же об этом только и говорю. Что есть истина?
   - А вы считаете, что Иисус на него ответил?
   - Вот это мы и попытаемся совместными усилиями выяснить.
   - А разве десять библейских заповедей не есть истина?
   - Только не говорите мне о них, - аж сморщился Марк Шнейдер. - Ничего скучней и банальней я в своей жизни не слышал.
   - А мне казалось...
   - Я знаю, что вам казалось, - резко перебил Германа Марк Шнейдер.
  - И, кстати, не только вам. Уясните одну вещь: авторы Библии по-настоящему не разбирались в человеке. Не укради, не прелюбодействуй, не пожелай... А что дальше? Можно прелюбодействовать, можно не прелюбодействовать, можно украсть, а можно не красть, можно желать, а можно не желать. Все это можно делать, а можно не делать. Важно же совсем другое, что происходит при этом с человеком? Что там у него творится внутри? Как вы думаете, если вы твердите себе целый день: я не хочу эту женщину, я не хочу эту женщину, вы ее не будете хотеть? Загоните свое вожделение в клетку подсознания, так оно и оттуда вас будет кусать. У вас не будет ни минуты покоя, вы даже не будете знать, что с вами на самом деле происходит. Откуда появляются все святоши, фанатики? Да все оттудова, из подсознания. Наслушавшись всех этих проповедей, они чтобы запереть покрепче все человеческое в себе, и напяливают на себя одежду невинности. У них не хватает мужества открыто провозгласить, что их гложет, вот они и начинают жить ненавистью к миру, пытаются в отместку всех принудить стать такими, как они. Вся наша цивилизация глубоко несчастна, ибо ее заставляют жить под сенью греха. А в чем тут грех, если мужчина переспит с замужней женщиной и если им обоим это чертовски нравится, никто не поймет. Так однажды в одной книжке написали, что не надо, ребята, это проделывать, вот все бездумно и повторяют чужие слова. Как будто у них нет своих мозгов. Самое печальное заключается в том, что все это настолько в нас укоренилось, что даже те, кому кажется, что они совершили сексуальную революцию, продолжают на самом деле волочить эту ношу. Знаете, в чем главная ошибка Христа: он все время повторял, что пришел спасать людей, а их надо не спасать, их надо освобождать. В том числе и от Христа. Когда они освободятся, то они сами спасутся, без его помощи
   - Но от чего освобождаться, от морали?
   - Фу, - фыркнул Марк Шнейдер, - вы еще более банальны, чем я предполагал. Все люди, которые не понимают ничего в жизни, непременно рано или поздно заводят волынку о морали. Для них она палочка-выручалочка. Но неужели вы не видите одной вещи: вся наша мораль - это все теже десять заповедей. Мораль делает человека не моральным, а несчастным.
   - Где же выход?
   - Выход там, где истина.
   - Но человек ищет истину не одно уже тысячелетие и ничего не может найти.
   - Вы верно уловили суть проблемы, Герман, все ищут истины - и все безрезультатно. Вот я вам и хочу предложить присоединиться к этому отряду искателей самого главного на земле клада и попробовать за один день сделать то, на что не хватило многих тысячелетий.
   - Вы считаете это реально? - насмешливо спросил Герман.
   - Реально или не реально, но почему бы не попробовать.
   - А если ничего не получится?
   - Вы помните судьбу Христа?
   - Его ждала Голгофа.
   - Да, конечно. Но я имею в виду совсем другое, меня всегда волновало одно обстоятельство: никто не доказал, что он был прав, но его учение распространилось подобно эпидемии по всеми миру. Люди чересчур некритичны в своем восприятии чужих идей. Вместо того, чтобы начать поиск собственной истины, они с жадностью заглатывают наживку из навешенных на крючок чужих идей. Но все дело в том, что даже если они и трижды верны, они никогда не принесут никому пользы; для человека ценен только его собственный опыт. Каждый человек и есть Христос, каждый человек и есть Бог. И каждый вынужден начинать свою дорогу с нулевой отметки и пройти весь путь от начала и до конца, то бишь от непорочного зачатия до смерти на кресте. А иначе не получается, иначе из человека образуется обыкновенный идиот, который всю жизнь, как заученный урок, твердит одни и теже чужие мысли и повторяет одни и теже чужие поступки. Дилемма до смехотворности проста: тот, кто не искал истины, тот не жил своей жизнью, а просто однажды с помощью своих родителей влился в общий серый поток, да так в нем и сгинул.
   - Может быть, вы и правы, но я совершенно не чувствую пока в себе Христа.
   - Но в этом и есть смысл актерского перевоплощения, на какое-то время вы становитесь другим человеком. Только когда это происходит, тогда в игре и не бывает фальши.
   - Но я уже сказал, что я начисто лишен актерского дарования.
   - Вы еще не знаете по-настоящему себя. Весь мир театр, а мы в нем все актеры. Помните, это сказал Шекспир. Если бы он произнес только это фразу, ее оказалось бы достаточно, чтобы он остался в истории навсегда. А он для того, чтобы в ней прочнее закрепиться, написал еще уйму всего. Право не знаю, зачем он это сделал? Впрочем, мы говорим не о нем. Чем жизнь отличается от сцены? Да ничем, люди, не ставшие сами собой, просто вынуждены играть чужие роли. Ведь своей единственной у них нет.
   - А если человек находит своя подлинную роль?
   - Тогда он перестает быть актером.
   - Но тогда позвольте спросить, кто же вы в таком случае?
   Марк Шнейдер посмотрел на Германа и хитро улыбнулся.
   - А это мой маленький секрет. Вот мы и попробуем вместе с вами его разгадать. Поймите одну вещь: встреча Понтия Пилата и Христа - это не просто встреча двух людей, это встреча двух истин. Не появись Христос, мир был бы сейчас может быть во многом иным.
   - Каким же по вашему?
   - Он был бы более свободным и гармоничным. Античность позволяла делать человеку все, она не навязывала ему власть греха и аскезы. Это была одна огромная пастораль, это была нескончаемая песнь духа и плоти. Конечно, там было много жестокости и прочих мерзких вещей, но они все шли из самого центра человеческого естества. В отличии от периода христианства он не скрывал и не стеснялся своей природы. Античная личность была несравненно более гармонична и искренне в своих проявлениях. Христианство же внушило человеку мысль об его греховности, оно заковало его в цепи запретов. И среди них главный запрет - быть самим собой. Вместо того, чтобы изучать себя, христианин обеспокоен другим - соответствует ли он нормам исповедуемой религии, уготовано ли ему вечное спасение после смерти. Ничего иного, кроме извращенных представлений о самом себе и о мире, при таком способе мышления получить не возможно.
   - Но ведь христианство победило античность, то есть оказалась сильнее. А значит она получила все права занять место побежденного.
   - Ничего подобного, античность погубило не христиантсво, античность погубил сам античный человек, не выдержав испытание свободой. Римская империя разложилась изнутри, свободный человек стал выглядеть настолько непривлекательным, что идея его греховности постепенно стала овладевать буквально всеми. И как всегда в таких случаях человек вместо того, чтобы искать выход из положения в самом себе, в поиске внутренней свободы предпочел закабалить себя. Но стоит ли говорить, что лучше от этого он не стал. Ну так как, Герман, вы согласны побыть Христом?
   - Что ж, можно попробовать, Бодисатва.
  
   ХХХ
  
   Нежданная перспектива хотя бы на короткий срок превратиться в Бога вдруг по-настоящему увлекла Германа и даже позволила отвлечься от неприятных воспоминаний. У него возникла мысль, что для него это может стать шансом переиграть Марка Шнейдера, поквитаться с ним, отомстить ему за все предыдущие унижения. А то, что ему предстоит самый настоящий бой, в этом он нисколечко не сомневался; яснее ясного, что Марк Шнейдер вновь что-то задумал и если он, Герман, проиграет поединок, его ждут новые злоключения на этом странном "острове".
   Хотя жара уже плавно перешла в самое настоящее пекло, на море идти ему не хотелось. Он включил вентилятор и сел в кресло. Герман решил подготовиться как можно лучше к предстоящему разговору между Иисусом и Понтиим Пилатом. В конце концов можно считать, что ему в чем-то повезло, не каждому человеку доводиться перенестись на две тысячи лет назад, оказаться участником одного из самых известных во всей истории эпизода и хотя бы раз в жизни почувствовать, что такое быть Богом.
   Он оглядел комнату и улыбнулся от того, что его предвидение оказалось верным, книги на его полке были в очередной раз заменены. Любопытно, что же они приготовили для него на этот раз? Он стал с интересом просматривать новые поступления в свою библиотеку. Естественно, что открывала этот парад человеческой премудрости толстая в красной обложки с золотым крестом Библия. Затем стояли: сборник рассказов о Будде, Коран, собрание сочинений Платона и Аристотеля, пара томов Ошо, Спиноза, Гегель, Кант, Монтень, Бердяев, Кьеркегор, Камю, Сарт. Что же ему выбрать из всего этого богатства, особенно если учитывать, насколько он ограничен во времени для его изучения. Подавляющее большинство мудрецов были крайне многословны, они без конца говорили, писали и вовсе не задумывались о том, что однажды один человек может оказаться в ситуации, когда ему необходимо освоить все эти бесконечные гроздья плодов их долгих размышлений, находясь в невероятном цейтноте.
   Герман решил начать с Библии, вернее с Евангелия. Если память ему не изменяла, то автором той самой знаменитой сцены, послужившей многократным источником для вдохновения бесчисленного сонма художников, поэтов и писателей, был евангелист Иоанн.
   "Тогда Пилат опять вошел в преторию и призвал Иисуса, и сказал ему: Ты царь Иудейский?
   Иисус отвечал ему: от себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе обо мне?
   Пилат отвечал: разве я Иудей? Твой народ и первосвященники предали тебя мне; что ты сделал?
   Иисус отвечал: Царство мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители мои подвизались бы за меня, чтобы Я не был бы предан Иудеям; но нынче Царство мое не отсюда.
   Пилат сказал Ему: итак ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что я Царь; я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий кто от истины, слушает глас моего.
   Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нем."
   Теперь он, кажется, лучше понимает замысел Бодисатвы, ведь Христос по сути дела так по-настоящему и не ответил на этот сакраментальный вопрос, заявив, что истина в нем самом. Иными словами Христос оставил после себя не христианство, а загадку христианства. И вот уже две тысячи лет человечество пытается ее разгадать, сколько копий сломано, сколько великих мужей написало книг и трудов, пытаясь понять, какое же наследство подарил сошедший на землю Бог людям? Но разве ему скромному кандидату филологических наук, скорее безбожнику, нежели верующему по силам этот гигантский труд? Его партия изначально безнадежно проиграна. Бодисатва сознательно поставил его в положение, когда он будет лишь обороняться без всякой надежды на успех. Герман перевернул несколько страничек. "Опять говорил Иисус к народу и сказал им: Я свет миру: кто последует за мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни".
   Как все оказывается просто, надо идти за Иисусом - и не будет никаких проблем. Но ведь бессчетное число последователей идут за ним, но темноты от этого не становится меньше. А кого выбрать в качестве поводыря ему, Герману Фалину? Христа, Марка Шнейдера, самого себя? Он никогда не задавал себя подобных вопросов, он просто брел, не разбирая особо дороги. Куда-то она его всегда вела, хотя и постоянно непонятно петляла; но ему все время казалось, что вот-вот он должен достичь того места, с которого начинается прямой, как клинок меча, путь, но всякий раз он совершенно неожиданно сменялся какими-то проселками, заводил его в болото или вообще упирался в тупик и ему приходилось прилагать немало усилий, дабы выбраться вновь на тропинку, по которой можно было хоть как-то брести дальше. И если что-то его и утешало, то лишь то, что не только он, но и миллионы людей идут точно в таком же мраке, не зная направления, не понимая цели. Слепые, которых ведут другие слепцы, но которые первым слепцам почему-то кажутся зрячими. И если их что-то еще и спасает на этом бездорожье, то это только то, что они не задают никаких вопросов, а просто молча шагают, покорные своей судьбе, как маршируют получившие непонятный приказ солдаты. И правильно делают, потому что на эти вопросы все равно нет ответов. А если и есть ответы, то такие, какие неприемлемы для них. Ну а коли это так, то в таком случае есть ли смысл в той сцене, которую они собираются разыграть с Бодисатвой.
   Герман поставил Библию на место. И все же он не будет отказываться от брошенного ему вызова. Конечно, на победу ему не стоит рассчитывать; теперь он понимает это ясно. Хотя если рассудить по большому счету, то в поисках истины не могут быть ни победители, ни побежденные. Но вряд ли этот тезис целиком подходит к их предстоящему поединку, слишком накалены страсти, слишком многим личным будет наполнено это сражение. Ну что ж, таковы реальные обстоятельства и ему остается только одно - принять их.
   Жара становилась невыносимой, не спасал даже вентилятор, который обжигал лицо струей горячего воздуха. Герман бросил книги в сумку и направился к морю. Все обитатели "острова" лежали на песке. Герман положил вещи возле Ольги и Германа, разделся и помчался к воде. Вдоволь поплавав, он вернулся назад.
   - Ну как вы решились принять предложение Бодисатвы? - спросила его Ольга. То, что ей было известно о предстоящем спектакле, его не удивило; было бы странным скорей другое, если бы она не знала о готовящемся представление.
   - Решился. Я еще никогда не был Христосом. А тут такая возможность. Просто грех отказываться.
   - Молодец, чего бояться, - ободрил и Жорж. - Христос, так Христов, какая к черту разница. Я как-то тут от скуки полистал Евангелие, ничего там нет интересного. Тоскливые истории про одного бродягу. Конечно, кто желает, может воспринимать его в качестве Бога, но меня этим не купишь. Я давно для себя решил: на этой земле я сам себе Бог и Сатана. Ну а когда уйду под нее, там уж как получится, кто из них двоих овладеет моей душой, тому она и достанется. Вот веселенькая сценка разыграться.- Он засмеялся.
   - Значит, ты не веришь в Бога, Жорж? - спросил Герман.
   - Почему же не верю, даже крест ношу. Вот смотри, золото 586 пробы. - Жорж продемонстрировал висящий на крепкой шее небольшое элегантное распятие. - Просто мы с ним в разных географических точках - он на небе, а я тут на земле. Он мне не мешает, я ему не мешаю. По-моему у нас отличные отношения. Вот если бы все люди вели себя так, поверьте, мы бы все тут давно жили бы в раю. В чем-то мне даже нравится этот парень, хотя его позицию по отношению к женщинам я не одобряю. Ясно же, что на самом деле Магдалина хотела с ним переспать. А когда не получилось, то пришлось стать святой. Все женщины, у кого не получаются с этим делом, становятся святошами.
   - У тебя странный взгляд на женщин, - засмеялась Ольга. - Всех, кто отвергают великую честь переспать с тобой, ты чохом зачисляешь в святоши. Но может быть, ты им просто не нравишься.
   - Я не нравлюсь женщинам? Где ты видела таких женщин?
   - Ты скучен, Жорж, все самодовольные люди скучны. Заметь это на будущее.
   - А ну вас, - проговорил немного обиженно Жорж, - пойду лучше искупнусь.
   - Как ты его выносишь? - спросил Герман, когда они остались одни.
   - Он по своему забавен. Он своеобразен, и этим мне нравится.
   - Я это заметил, - насмешливо произнес Герман.
   Ольга улыбнулась
   - Я заметила, что мужчины, часто того не сознавая, постоянно ищут повод для ревности.
   - Но почему ты считаешь, что если я даже и ревную, то не могу быть объективным. Не стоит постоянно связывать одно с другим. Да и не до него мне сейчас. Тем более я не Христос, вовсе не обязан прощать врагов.
   - Ты полагаешь, что Жорж твой враг?
   Герман задумчиво посмотрел на море, где среди бурунчиков виднелась темная голова Жоржа.
   - Мне почему-то кажется, что да. Сам не пойму, откуда у меня такое чувство. Едва я его увидел, то сразу понял, что друзьями нам не стать. И дело даже не в том, что мы слишком разные, а в чем-то совсем в другом.
   - Что ж, может быть, ты и прав.
   - Ольга, у меня к тебе просьба. Давай уйдем отсюда. Я хочу, чтобы ты помогла мне подготовиться к моей роли. А в присутствии этого самодовольного секссимвола я как-то не могу этим заниматься.
   - Хорошо, я даже знаю, куда мы можем пойти, - быстро и легко согласилась Ольга.
   Схватив в охапку одежду, они стали быстро удаляться с пляжа. Однако они еще успели заметить, как стрелой выскочивший из моря Жорж и растерянно и изумленно уставился им вслед. Вид у него был до того забавный, что они переглянулись и одновременно прыснули со смеху.
   К удивлению Германа, Ольга повела его не к дому, а в горы. Они поднимались по узенькой тропинке, которая тянулась вдоль моря.
   - Куда мы идем? - спросил Герман.
   - Следуй за мной. Мы направляемся на царский пляж. Это довольно далеко:, но место стоит того, чтобы пойти туда. Мне там очень нравится, там необыкновенно красиво. Так что ты сможешь поплавать в воде, которое омывало тело его величества.
   Карабкаться по скалам не привыкшему к этому занятию Герману было не слишком приятно, и он не без зависти наблюдал за своей спутницей, которая ловко забиралась все выше и выше, делая это почти с профессиональным мастерством скалолаза. Герман же наоборот, чувствовал себя все более неуверенно; уже несколько раз его ноги опасно скользили по узкой тропинке, рискуя в любой момент начать свободное парение в море.
   Наконец они спустились на небольшой каменистый пляж. Ничего особо примечательного Герман здесь не обнаружил, со всех сторон их обступали скалы и только вода необычного ярко отливалась изумрудом.
   - Смотри, никого нет, - удивленно сказала Ольга. - Такое случается тут нечасто. Ну и замечательно, можно чувствовать себя совершенно свободно.
   Ольга быстро сбросила с себя кофту, расстегнула юбку, которая сама послушно сползла к ее ногам, переступила через нее, а затем также спокойно сняла купальник и направилась к морю. У Германа учащенно забилось сердце; он смотрел, как исчезает ее обнаженное тело в изумрудных волнах и чувствовал, что не знает, что делать. Наконец он решился - и через полминуты тоже голый уже мчался навстречу накатывающий на берег воде.
   Ольга успела заплыть далеко, он догнал ее, и несколько минут они плавали рядом.
   - Я немного устала, давай возвращаться к берегу, - крикнула она ему.
   Море здесь было теплей, чем на их пляже, и прежде чем выйти они минут десять барахтались на отмели, словно дети бегали друг за другом, брызгались водой. Хотя вода уже не закрывала их тела, но Герман не испытывал никакого стеснения, это случилось настолько естественно, что он практически не думал о том, что они, как в раю, купаются обнаженными. Неожиданно Ольга, не предупреждая, выскочила на берег. Герман смотрел на ее прямую, покрытую алмазными бусинками морских капель спину, на тугие ягодицы, на длинные и стройные загорелые ноги и внезапно ощутил сильный прилив желания. В этот миг она обернулась, и ее взгляд попал прямо на его восставший фаллос.
   Он бросился к ней, и жадно впился губами в ее соленый от морской воды рот. Несколько мгновений они стояли, тесно прижавшись друг к другу, он хотел ее повалить на песок, но она легко оттолкнула Германа.
   - Я тоже тебя хочу, - сказала она негромко, - но сегодня этого не будет.
   - Но почему, если мы оба хотим одного и того же.
   - Есть разные причины.
   - Пожалуйста, назови их.
   - Ну хотя бы то, что тебе сейчас нужно заниматься совсем другим.
   - Ты имеешь в виду, что мне завтра предстоит превратиться в Христа.
   - В том числе и это. А у Христа, как тебе известно, не было женщин, - лукаво взглянула она на него. - И тебе действительно надо подготовиться. На самом деле для тебя все гораздо важнее, чем ты сейчас думаешь.
   - Не понимаю, в чем заключается эта невероятная важность. Что мое недолгое обращение в Христа может изменить? Мир сразу станет лучше, а я обрету богоподобную сущность?
   - Если ты станешь лучше, то и мир станет лучше. Другого пути его изменить нет.
   - А на мой взгляд вообще нет никаких путей, а есть только одни тупики. И все как было, так и есть и так и будет. Неужели нужны еще доказательства, что ничегошеньки на этой земле не меняется. Я вообще не понимаю, чего добивается Бодисатва? Он же не идиот, чтобы надеяться на то, что после его спектаклей даже один самый малюсенький ручеек потечет вспять. Каким я был, таким и останусь, как и все вокруг нас. И с его умом и жизненным опытом он не может этого не понимать. Если же он просто садист и ему приятно наблюдать мое непрерывное унижение, то тогда хоть что-то становится ясным.
   - Уверяю тебя, Герман, он не садист. И он совершенно не желает тебя унижать.
   - Но тогда к чему вся эта длинная пьеса, которая длиться уже столько дней? Я обычный человек, а обычному человеку не нужна истина. Он довольствуется каким-нибудь ее суррогатом. Именно для него придумывают идеологии, великие религиозные доктрины, строят церкви и научные институты, чтобы там он удовлетворял свою потребность в ее поиске и в тоже время мог бы пребывать в полном спокойствии, что ничего и никогда не найдет. И всех это устраивает. И меня тоже. Знаешь, я сегодня листал Евангелие и вдруг подумал, что истину не ведал и сам Христос. Иначе он бы сделал все, чтобы не возникла бы такая церковь, какой она является на протяжении двух тысяч лет.
   - Бодисатва всегда говорит об этом, он считает, что мы не должны перепоручать поиск истины ни кому, даже Богу. Истина, найденная другим человеком или высшим созданием, не является истиной для другого человека. Истина это всегда только то, что человек находит сам.
   Ольга растянулась на песке, Герман примостился рядом с ней и безасченчиво разглядывал ее полные груди с крупными сосками.
   - До чего же у тебя замечательно тело! - не удержался он от восклицания он.
   - Я знаю, но тебе лучше сейчас думать о другом.
   - О чем? Если и есть на свете истина, то она скорее всего в любви.
   - Может быть, ты и прав. Но то, о чем ты говоришь сейчас, это совсем не любовь.
   - Ах вот оно что, - насмешливо протянул Герман, - а то, что у тебя происходит с Жоржем, - это и есть великая земная любовь.
   - С Жоржем совсем иное, там все предельно ясно и грубо. Он удовлетворяет мои сексуальные аппетиты, я с ним чувствую себя самкой, которой нужен самец. И потом мне бывает всегда неприятно от самой себя; всякий раз у меня возникает ощущение, что я делаю что-то не так. Я подчиняюсь зову плоти, но при этом меня не покидает чувство, что этот зов опустошает мою душу. Ты мне нравишься и поэтому я хочу, чтобы у нас все было бы по иному. Я хочу видеть в тебе не только мужчину, но и самого близкого мне человека. А это совсем не просто.
   - Да здесь буквально все непросто. Здесь даже поесть просто не дают, а сопровождают прием пищи лекцией, посвященной твоей психологии. Такого нет даже в самых лучших ресторанах мира. Теперь же мне, чтобы завоевать твою любовь, предстоит стать человеком. Но разве недостаточно того, что я им родился. Если бы я появился на свет в образе шимпанзе, то тогда было бы все понятно. Тебе не кажется, что вы тут вместе с Бодисатвой все помешались на сложности.
   - Нет, не кажется. Я просто не желаю повторения тех ситуаций, которые уже были со мной. Смею надеяться, что за последние время я кое-что поняла и не желаю возвращения прежней Олечки Добровольской. Подожди немного и у тебя тоже изменится взгляд на многие вещи. Я тебя заверяю, что он уже во многом изменился. Просто ты этого еще не осознал и о многом судишь по старой привычке. Как бы по инерции. Но скоро это пройдет.
   - Но даже если ты права, то мне не хочется ждать. Я не понимаю, почему мы не можем прямо сейчас быть вместе. Это не помешает ничему тому, о чем ты говоришь.
   - Помешает. Твоя проблема в том, что ты слишком нетерпелив. А нетерпеливые люди всегда проигрывают, так как они не дают возможность созреть тому, что происходит у них в душе.
   - Ты верно подметила, я в самом деле нетерпелив. Я никогда не умел ждать, я всегда жил в условиях дефицита времени, мне всегда хотелось получить как можно быстрее почести, деньги, женщин.
   - На самом деле ждать совсем не так трудно, как представляется многим, особенно легко ждать, когда ничего не ждешь.
   - Жить, ничего не ожидая, такого блюда я еще не пробовал.
   - А ты попробуй. Просто делай то, что считаешь нужным, не думай о последствиях - и все к тебе придет само.
   - Ну хорошо, допустим, но скажи в таком случае, что мне делать завтра, как играть свою роль?
   - Не знаю, Герман, ведь это твой поиск истины. Будь как можно естественней, говори, что приходит в голову, и не бойся показаться глупым. Потому что любая глупость начинается именно со страха показаться не слишком умным.
   - Так просто, - улыбнулся Герман.
   - Конечно. Я ведь тоже через это прошла.
   - Ты была Христом? - удивился Герман.
   - Я была Магдалиной.
   - Ничего не скажешь, подходящая для тебя роль.
   - Я тоже это поняла, правда не сразу, - улыбнулась Ольга. - В каждой женщине, даже в самой порядочной на вид в тайне скрыта проститутка. А в каждой проститутке в тайне живет святая. Знаешь, когда я была Магдалиной, то вдруг отчетливо поняла, что мне хочется иметь много мужчин.
   - А раньше этого ты не знала?
   - Знала, но я стеснялась этой мысли. Мне всегда хотелось выглядеть порядочной женщиной.
   - А теперь у тебя нет такого желания?
   - Есть, но изменились мои представления о порядочной женщине. Порядочная женщина должна быть прежде всего честной с сама с собой. И естественной. Если ей нужно сто мужчин, так она и должна сказать себе об этом. На самом деле проститутка вовсе не желает спать со столькими клиентами, многие из них вообще фригидны. Но эта их работа.
   - Значит, тебе нужно сто мужчин.
   - Нет, не нужно.
   - Но ты только что сказала об этом.
   - Но я поняла и другое, мне нужен один мужчина, который бы заменил мне все эти сто. Настоящая любовь утоляет страсть по множеству. Когда душа пуста, ей чтобы почувствовать себя наполненной, требуется много всего: мужчин, денег, впечатлений. А когда она наполнена, она наполнена чем-то одним. И это ей вполне достаточно.
   - Это тоже тебе объяснил Бодисатва.
   - Это я поняла сама, когда была Магдалиной. Но он мне помог это сделать.
   - Интересно, что же я пойму завтра, когда стану Христом.
   - Это ты поймешь тогда, когда окажешься в Палестине две тысячи лет тому назад.
   Они снова пошли купаться. Жара мешала Герману сосредоточиться, туманила сознание. Он лежал на раскаленном словно сковородка песке рядом с соблазнительным телом Ольги, но сейчас уже не испытывал никаких эмоций. Ему больше ни о чем не хотелось думать, из всех недавно волнующих его желаний сейчас осталось только одно - это плотно смежить веки, чтобы сквозь них не проникал бы поток ослепительного солнечного огня и уснуть крепким сном. Разве не испытывает он счастье от того, что находится возле самого моря, от того, что чувствует на себе тихое дыхание красивой женщины, которая с каждой минутой нравится ему все больше и больше, от того, что избавлен от ежедневной и утомительной необходимости заботиться о хлебе насущном, постоянно чего-то добиваться. Это еще недавно немыслимое для него ощущение безмятежного покоя, которое заполнило его всего, разве это и не есть то самое состояние полного блаженства, к которому так настойчиво стремится каждый человек.
  
   ХХХ
  
   Утром в комнату Германа неожиданно зашел Иванов. Увидев его, Герман вдруг ощутил безотчетный страх, как при появлении вестника с плохим известием. Этот человек, который неведомо откуда знал столько всего о нем, пугал его только одним своим присутствием рядом с собой. Это чувство возникло уже при знакомстве с ним и с тех пор только усиливалось.
   - У вас сегодня ответственный день, Герман Эдуардович, - сказал он. - Рад за вас и поздравляю.
   - День, как день, - назло ему возразил Герман.
   - Ну не скажите, не каждый день человеку предстоит отвечать на вопрос: что есть истина? Представьте себе: миллионы людей, которые вынуждены были бы проходить через подобные испытания. Что бы тут началось, какие бы только удивительные ответы мы бы не получили. А какая бы возникла заваруха, каждый стал бы отстаивать свое мнение, бить себя кулаком в грудь. Ей богу, все бы передрались, вы же знаете, ничего так не толкает людей на такие подвиги, как стремление во что бы то ни стало отстоять верность своей идеи. Так что если подумать, то лучше всего вообще не трогать этот вопрос. Живут люди, не ведая, что такое истина - и как-то до сих пор обходились.
   - Вот именно, - мрачно подтвердил Герман.
   - И все-таки у нас нет иного выхода, - тяжело вздохнул Иванов, - это как раз тот тяжкий крест, который и вынужден нести человек. Без истины он напоминает слепого котенка, толкается куда попало. Я сам долго страдал из-за этой своей слепоты.
   - Вам не кажется, что вы противоречите себе.
   - Вы считаете? - задумчиво спросил Иванов. - Что ж, может быть. Но что делать, так уж устроен человек. Истина для того и существует, чтобы сглаживать противоречия; там, где истина, они просто не существуют.
   - И вам удалось их сгладить?
   - Полагаю, что отчасти да.
   - Секретом не поделитесь?
   - С превеликим так сказать удовольствием. Да только мой секрет для вас бесполезен, каждый сам открывает истину. А если он это делает с чужой помощью, значит то не истина, а заимствование. И если я поделюсь с вами своим опытом, то окажу вам плохую услугу, собью вас с собственного пути. А мне очень хочется чтобы вы дошли бы до цели. Я буду за вас сегодня переживать. Вот потому и пришел вас навестить, ободрить перед серьезным испытанием, что-нибудь неназойливо посоветовать.
   - Любопытно что же именно?
   - Не общайтесь сегодня ни с кем, будьте только с самим собой. Никто вам ничего путного не скажет, все, что вам требуется, уже есть внутри вас. Вам нужно то всего только так сказать закинуть удочку и все это извлечь. Да вот и с моря ветерок прохладный задул, прямо как по заказу.
   - Уж не ваша ли эта работа на счет погоды? - не удержался от колкости Герман.
   - Ценю ваш тонкий юмор. К большому сожалению, не обладаю таким могуществом.
   - А мне иногда кажется, что обладаете.
   Иванов с непонятным выражением посмотрел на Германа.
   - Я тут распорядился, чтобы вам никто не мешал. Завтрак и обед доставят в номер. А вы уж сделайте милость, никуда не выходите. Тем более, все равно вам это не разрешается. - И прежде чем изумленный Герман нашелся что ответить, Иванов словно приведение растаял за дверью.
   Дверь вновь распахнулась, и в комнату вошла Анастасия. Поставив поднос с едой на стол, она молча удалилась.
   Герман подумал: как бы возмутительно не вел себя Иванов и тот, от чьего имени он говорил, вряд ли сейчас есть смысл возмущаться, качать права. По сути дела Иванов прав, ему, Герману, в самом деле лучше остаться наедине с самим собой.
   По мере того, как приближался назначенный час, Герман чувствовал, что волнуется все сильней и сильней. Весь день он листал книги, пытался даже делать какие-то заметки, но вскоре понял, насколько бессмысленно это занятие. К вечеру от непрерывного умственного напряжения у него даже разболелась голова, и он решил прогуляться. Он попытался открыть дверь, но она не поддавалась, причем, у него возникло чувство, что она не заперта, а кто-то с другой стороны ее удерживает. Герман увеличил усилия, наконец она распахнулась - и Герман замер от удивления: он оказался лицом к лицу с двумя крепкими молодчиками, обряженными в форму римских легионеров. Они были в туниках и шлемах, а с пояса каждого из них свисал меч. В коридоре находилось еще несколько людей одетых точно так же. Герман попытался сделать шаг вперед, но " легионеры" мгновенно сомкнулись и преградили ему дорогу.
   - Тебе нельзя выходить, - грубовато сказал один из них, - ты арестован.
   - Скоро тебя поведут на суд, а потом распнут, - радостно засмеялся другой.
   Дверь с треском захлопнулась перед носом Германа, и он растерянно опустился на стул. Опять они его переиграли, теперь понятен смысл совета Иванова - никуда не выходить. Они хотели использовать это время, чтобы он не мешал бы им готовить новое представление. Внезапно до него донеслись какие-то странные звуки, напоминающие удары молотка по дереву. Герман выглянул в окно и у него учащенно забилось сердце; на улице сколачивали большой деревянный крест.
   "Они считают, что им позволено абсолютно все" - с ненавистью подумал Герман. - Что они собираются делать после суда, в самом деле распинать меня на кресте? И как он об этом не догадался, достаточно было посмотреть на лисью физиономию Иванова - все стало бы тут же ясно. А может мне удастся бежать?"
   Он внимательно оглядел двор, кроме плотника, поглощенного своей важной работой, там больше никого не было. И в этот момент показался небольшой отряд воинов, ведомого центурионом, и Герман понял, что все пути бегства отрезаны. А это значит, что придеться пройти через всю комедию до конца. Вопрос в том, как далеко они собираются зайти? Будут ли как Христа прибивать его руки гвоздями к кресту или станут использовать в духе времени более гуманные методы? Он уже ни в чем не уверен.
   Дверь распахнулась, и в комнату вошел еще один "легионер". В руках он держал какую-то тряпку.
   - Переодевайся, - сказал он. - У тебя осталось десять минут. Прокуратор ждет тебя. - Он бросил тряпку на кровать и вышел.
   Герман стал рассматривать свой "театральный реквизит" как тут же окрестил он это одеяние. Это был хитон, когда-то он имел белый цвет. Но по-видимому, это относилось к далеким библейским временам, сейчас же он был весь какой-то грязно-серый. Его явно давно не стирали, если вообще стирали когда-нибудь. Морщась от охватившего его чувства брезгливости, Герман стал натягивать на себя новую для себя одежду.
   Ровно в 19.00 снова отворилась дверь, и в комнате появились двое высоких "легионеров".
   - Следуй за нами, - проговорил один из них, - прокуратор ждет тебя.
   Стиснутый, как орех щипцами, с двух сторон, Герман вышел в коридор. Они спустились по лестнице и оказались в большом зале, украшенном вязью буддийской надписи.
   Марк Шнейдер в белой тоги сидел на высоком стуле и внимательно смотрел на вошедших. Герман остановился в нескольких шагах от него и изумленно уставился Марка Шнайдера; перед ним находился совсем другой человек, вальяжный римский вельможа с надменным выражением лица, нижняя губа презрительно оттопырена. Он глядел на своего "пленника" одновременно презрительно и равнодушно, как смотрит человек высшей породы на представителя низшей расы. И Герман неожиданно действительно ощутил себя ждущим приговора пленником, виновным в совершение не совершенного им преступления.
   - Оставьте нас одних, - повелительно произнес Понтий Пилат.
   "Легионеры" поклонившись, демонстрируя хорошую воинскую выучку, четко развернулись и скрылись.
   - Приблизься ко мне, - приказал Понтий Пилат Иисусу.
   Иисус послушно сделал шаг вперед.
   - Ты ли Царь Иудейский?
   - Царство мое не от мира сего.
   - А где же оно?
   - Там на небе, где отец мой небесный, там, где после долгих земных странствий пребывают души праведников. Царство мое в душах людей, поверивших в меня.
   - Зачем же ты спустился на нашу грешную землю, там бы и царствовал над душами своих праведников.
   - Я для того и родился и для того пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает глас моего.
   - Что есть истина?
   Иисус молча смотрел на Понтия Пилата.
   - Почему ты не отвечаешь мне, Царь Иудейский? Тебе не ведомо, что среди твоих людей был один мне верный человек, который втайне записывал все, что ты говорил. Я внимательно читал твои речения, я желал понять, что же ты такое проповедуешь.
   - И как понял?
   - Ты говоришь все время от имени Истины, а ведома ли она тебе?
   - Она ведома Богу, а я сын его. И это он говорит моими устами.
   - А твой отец ведует ли он Истину? Кто сказал, что Бог не может ошибаться. Разве созданный им мир идеален? Его несовершенство, разве не лежит вечным пятном позора на Боге? Вдруг и твое появление на земле его ошибка? Знаешь ли ты наших Олимпийский Богов, они совсем, как люди, ими владеют все наши страсти и желания, они вмешиваются в наши дела, словно любопытные соседи. А сколько ими совершенно постыдных деяний. Но мы любим их, мы им поклоняемся, но не вверяем им поиск истины. Поиск истины - удел человеческий.
   - Не человеку судить о божественном промысле, он лишь может пытаться его разгадать, чтобы затем покорно следовать ему.
   - Пусть так, пусть даже предположим, что человек и в самом деле является созданием Бога. Но человек наделен разумом и душой, и он ищет свой путь. И этот путь не всегда идет по следам, проложенным Богом. И Бог в своем ослепительном величии не всегда способен понимать ту стезю, которую прокладывает себе человек. Если человек разумен, то он разумен до конца, и может самостоятельно ставить перед собой цели и задачи. А если ему отказывается в этом праве, если ему все время твердят, что есть некто выше его, кто все знает и все предвидет, то что тогда от него требовать? И почему не предположить, что у человека и у Бога могут быть разные мнения по некоторым вопросам.
   - Не человеку судить о Боге.
   - Но почему, в каком законе, на каких скрижалях высечено, что человеку запрещено выносить свои суждения о нем. Раз человеку дан разум, то в меру своего разумения он может судить о Боге. Или Бог боится мнения своего создания?
   - Бог ничего не боится, но человеком, судящим об его деяниях, охватывает бес гордыни. Он думает, что он сравнялся с Богом, на самом же деле свои заблуждения он приписывает божественному промыслу. Человек, мнящим себя равным Богу, готовит себя к падению в преисподнюю.
   - Но твои речения вовсе не свидетельствуют о твоей великой мудрости, Царь Иудейский. Так ли хорошо ты знаешь и понимаешь тех, кому проповедуешь свои истины? Что тебе известно о психологии, о безграничном словно космос мире человеческого бессознательного. Твой Отец требует, чтобы человек не желал жены ближнего, не крал его имущества, не прелюбодействовал. Ты хочешь, чтобы когда его били по щеке он бы тут же подставлял другую щеку. Что ж, внешне он может подчиниться твоим требованиям, но внутри его будут жечь теже неутоленные желания. И сколько он бы не убеждал себя, что не хочет мстит тому, кто его ударил, там, где находится подлинное я человека, все будет гореть от ненависти. То, чего ты желаешь достичь, - это лишь внешней чистоты человека перед Богом, ты хочешь, чтобы человек обманывал и тебя и себя. А ты не думал, что заставляя его быть таким, каким угодно видеть его тебе, ты обрекаешь его на вечное раздвоение. В основе всех психических болезней лежит страх человека перед внушенной ему его греховной природы. И это твое деяние. А задумался ли ты о том, что даст твое появление миру? А задумывался ли ты о том, что освященная твоим именем церковь, станет причиной гонений и гибели миллионов людей. Столько принесено на твой алтарь жертв - и никаких результатов, все осталось, как и до тебя. И мир и человек - точно такие, какими были, когда ты пришел на эту грешную землю. Ты указал путь в никуда и не выказываешь намерение в этом признаться. Так отвечаешь ли ты за свои поступки?
   - Я дал людям надежду, я осветил тьму, в которой они пребывали, факелом истины. Ты обвиняешь меня в том, что я только призываю человека измениться, но не указываю ему путь, как это сделать. Но указав ему цель, я тем самым поставил перед ним задачу. И когда я приду на землю снова, то все праведники спасутся.
   - Когда же ты намереваешься почтить нас своим посещением вновь?
   - Неисповедимы пути господни.
   - Любимый ход всех Богов - прятаться за завесой неисповедимости их всех путей. А может, вам самим неизведан этот путь? Иначе какой смысл его скрывать от всех. Ведь цель уже определена - царство божье на земле. Так чего же таиться? А не в том ли суть, что Бог потерял контроль над ситуацией? Объясни: почему все религии твердят о милосердии, но кончают одним - властью над людьми? Вот и ты начал с того, что стал сколачивать своих сторонников. Сейчас за тобой идут 12, но пройдет время и их будет миллионы. И тогда потребуется мощная организация, тогда появится иерархия. А иерархия живет тем, что кем-то непременно руководит. Ей нужны покорные овцы, которых она сбивала бы в стада и вела бы за собой. Но кто способен сотворить это чудо без репрессий, без установления законов, без того, чтобы кого лаской, кого силой, но заставить всех думать одинаково, верить одинаково, говорить одинаково, молиться одинаково. Ты говоришь, что пришел для того, чтобы освободить человека. А созданная тобою церковь его закабалила еще сильней. Почему-то так получается, что Боги вместо свободы всегда порабощают людей, они словно ревнивые жены неусыпно следят за ними, чтобы никто из этих бедных созданий не отдался бы другому божеству. И жестоко карают перебежчиков. Вы окутываете нас своей заботой словно колючей проволокой с самого рождения; у ребенка еще даже не проснулось сознание, он еще не понимает, что за мир, в который он попал, а ему уже внушают мысль о сверхбдительном оке, что следит за каждым его шагом. И затем эти страшные глаза сопровождают его повсюду в течение всей жизни; куда бы он не пришел, они постоянно строго и вопрошающе взирают на него. Но если это не насилие над личностью, так что же это? Разве не должен каждый человек сам решать нужен ли ему Бог, а если нужен то какой и в каком качестве?
   - Но разве я не поступал согласно твоим словам. Когда я начинал проповедовать, я был одинок, теперь со мной единомышленники. Они сами пришли ко мне и сказали: будь нашим Господом. И не я завоевывал миллионы, это миллионы сами решили для себя: что есть истина.
   - То, что тебе поклоняются миллионы, ни о чем не говорит. Людские стада не лучше коровьих, которые столь же покорно следуют за вожаком на бойню. Пойми: ты в самом деле покорил миллионы, но ты не покорил отдельного человека, он молится, произнося твое имя, но он не с тобой; даже, когда он читает молитву, он думает о своем. И просит он тебя, чтобы ты помог бы ему в его мелких, земных делах. Потому-то и нет пользы от обращения миллионов, христианин - это не более чем личина, это своеобразный партбилет, удостоверяющий в принадлежности к твоей секте. Для подавляющего большинства тех, кто преклоняет свои колена перед ликом твоим, ты просто иллюзия, символ чего-то большого и высокого, не имеющего отношения к их реальной жизни. И отдавая в церквях и молельных домах тебе дань, они на самом деле откупаются от тебя.
   - Неправда, я приношу облегчения их страданиям, вношу радость в их души.
   - Радость и облегчение они черпают в самих себя, в той жизни, которая их окружает. Я знаю, ты презираешь эту радость, призываешь отречься от нее. И иногда они на словах соглашаются. Но души их не внемлют этим призывам, их влечет мирское. И всякий раз, когда они все же, вопреки своей природе, идут по указанной тобою дороге, их поджидают несчастья и напасти.
   - Человек грешен и его надо освободить от греха. Мой отец небесный и послал меня к людям ради того, чтобы помочь им очиститься от скверны и войти непорочными в царство небесное. Ты же не хочешь очищаться, грех стал твоей религией. Потому что охвачен бесом гордыни своей и ненавидишь Богов. Сказано же: "все ненавидящие меня любят смерть."
   - Нет, Царь Иудейский, я вовсе не ненавижу Богов. Мне интересны Боги, как мне интересен и человек. И я признаю Богов. Просто я не жду от них спасения. Бог - это маяк, но чтобы доплыть до него, нужно грести самому. Спасения человека в его мудрости, в его способности отречься от той низкой природы, которой вы наделили его при рождении. А потому мудрость человеческая не уступает мудрости божественной и в писаниях смертных не меньше истины, чем в книгах, якобы нашепченных Вами с небес.
   - Но ты забываешь, прокуратор, что это именно я первым возвестил: "будьте просты как голуби и мудры как змеи".
   - Что ж, в этом ты прав, мудрость ведет к простоте, а простота к мудрости. Но какой из этого следует вывод? Если бы ты был так милосерден, как все время повторяешь, то наполнил бы человека верой в собственные возможности и освободил бы его от упования на помощь Богов. Ответы на все вопросы, которые человек посылает к тебе на небо, на самом деле находятся здесь на земле, они в нем самом. Но вы, Боги, боитесь ему сказать об этом, ведь тогда кто будет вам молиться. Вы окажетесь не у дел и потеряете власть над людьми. Как сказал один из самых верных твоих последователей: "Не спрашивай! Повинуйся Господу!"А чтобы этого не случилось, вы постоянно внушаете им, что они слабы и грешны и должны без конца каяться. Но человек должен каяться не по внушению извне, а тогда когда это велит ему его внутренний голос. Когда же человек кается по чужому наущению, тогда, когда он видит, что нарушил заповедь, то он делает это неискренне. Он теряет веру в себя, в своем представлении он превращается в преступника, ждущего помилования. Такое создание никогда не будет сильным, не будет полноценным. Где уж ему воскреснуть для новой жизни.
   - Сказано: "Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его." Я вижу, ты возомнил себя равным Богу, гордыня мудрости ударила тебе в голову, и ты стал считать, что тебе одному подвластна истина. Но ты заблуждаешься; человека, отвернувшегося от Бога, ждет гиена огненная. Там, где нет Бога, там нет истины, там пустота - и ты в пустоте. Но по близорукости своей ты этого не видишь, твои мысли бесплодно щелкают зубами, как у голодного волка, алча духовной пищи, но пищи не получают. Блаженны кроткие, только они могут понять всю безграничную премудрость Бога, только они способны почувствовать беспредельность его любви и сострадания к человеку. В тебе нет любви ни к кому, потому ты так и нападаешь на Бога, он мешает тебе предаваться ненависти, которой ты полон словно сосуд до краев, он служит вечным укором для твоей, лишенной благодати души. В тебе холодным огнем горит страх приближающейся смерти, и ты никак не можешь совладать с ним. И чтобы его усыпить, ты обвиняешь Бога в собственных напастях, ты обвиняешь его в том, что не можешь верить в него. Ты решил, что твой слабый разум - это и есть твой Бог. Но ты заблуждаешься, твой разум не Бог твой, а твой диктатор, а ты жалкий раб его. Он желает властвовать над тобой и над всем, к чему ты прикасаешься, и чтобы никто не мешал ему предаваться этой страсти, ты убиваешь в сердце своем Бога. Но куда бы ты не пошел, везде ты находишь присутствие Бога, везде он напоминает тебе о себе. Но ты отворачиваешься от этих напоминаний, бежишь от них, как от охваченного пламенем дома. Ты смеешься, но ты ничего не можешь доказать. Потому что в глубине души и не веришь в собственные доказательства.
   - Ты разговорчивый Бог. Я рад этому. Я боялся, что ты будешь молчать. У богов странная система доказательств своего существования, они высказываются по всем вопросам один раз в самом начале, а затем замолкают навсегда, предоставляя право толковать божественные изречения служителям своего культа. Те же несказанно довольны этим, ибо толкуют слова божьи по усмотрению своему. А мы всерьез слушаем их и думаем, что это их устами с нами говорит Бог.
   - Через них говорит дух Божий.
   - Точно так ли это? А разве не говорил ваш пророк Иеремия: "Неужели я не накажу за это? говорит Господь; и не отомстит душа Моя такому народу, как этот? Изумительное и ужасное совершается в сей земле; пророки пророчествуют ложь, и священники господствуют при посредстве их, и народ Мой любит это. Что же вы будете делать после всего этого?"
  Но видно нет пророка в своем отечестве не только на земле, но и на небесах. Так через кого же говорит дух Божий? Через тех, кто продавал индульгенции и поджигал инквизиторские костры и запрещал лучшие книги, что создавал человеческий разум. Выходит, это делали не они, это им велел дух Божий. Но почему он так низко пал, почему так боялся обыкновенных, написанных чернилами строк? И возникает вопрос, который меня давно мучит: а познал ли Бог самого себя? Ведует ли он, что творит? А вдруг он во всем запутался не меньше, чем человек? Может быть, в сотворенном им мире Ему оказалось не под силу разобраться? Я даже не уверен, а умен ли Бог? Всемогущество - это еще не ум, а только умение навязывать всем свою волю. А она может быть разной - и мудрой и уродливой. Ведь создав мир, таким, какой он есть, Бог навязал всем созданным им тварям свою волю.
   - Сила моя в истине, и люди следуют за мной потому что видят ее свет. Где я, там и истина. А все, что говоришь ты, выдает только твой неспокойный ум, которого мучит желание во что бы то ни стало прослыть великим. Тебя влечет грех гордыни. Сказано же: "Погибели предшествует гордость и падению надменность." Ты даже не понимаешь, что Бог не может быть ни умным, ни глупым, он за пределами всего этого, ибо он основа всего. Он мера всех вещей. Он знает и понимает то, что ум человеческий понять не может. И потому царство мое не от мира сего.
   Понтий Пилат встал и несколько раз прошелся по претории.
   - Знаешь ли ты, что народ требует казни твоей?
   - Судьба моя в руках моего отца небесного.
   Внезапно в зал ворвались чьи-то нестройные голоса. Иисус перевел взгляд в окно и увидел толпу, которая единодушно ревела : "Распни его, распни".
   - Ты слышишь их, Царь Иудейский, они хотят твоей смерти. Хотя я не считаю тебя опасным. Ты просто сумасшедший. Я поговорю с ними.
   Понтий Пилат хлопнул в ладонь и тут же появились два "легионера".
   - Стерегите его, а я выйду к толпе, - сказал Понтий Пилат.
   Он вышел на крыльцо и поднял руку. Крики как по команде смолкли.
   - Я никакой вины не нахожу в нем, - громко сказал он. - Я знаю, у вас есть обычай - миловать на Пасху одного преступника. Хотите ли вы, чтобы я отпустил человека, называющего себя Царем Иудейским?
   - Нет, не хотим! - раздался дружный вопль.
   - Верно ли ваше решение?
   - Мы так желаем!
   - Что ж, будь по вашему.
   Понтий Пилат вернулся в преторию и подошел почти вплотную к Иисусу.
   - Ты слушал, они требуют твой казни. Так подумай, стоит ли умирать ради них. Отрекись, и ты выйдешь отсюда свободным.
   - Я умру не ради них, я умру ради истины. Они же не ведают, что творят.
   - Раз так, я умываю руки.
   Вошел слуга с наполненным водой тазом. Понтий Пилат опустил в него пальцы, а затем вытер их поданным ему полотенцем.
   - Стража, - крикнул он, а когда появились два легионера, добавил:- Выполните то, что предназначено ему судьбой.
   Иисуса вывели во двор. Отряд легионеров сдерживал напор разъярившейся при виде пленника толпы. Он внимательно смотрел на людей; это не было похоже на игру, представление, их лица на самом деле были перекошены ненавистью, а из горла, как из глотки хищных зверей, от которых ускользает добыча, вырывались злобные крики. И он вдруг почувствовал настоящий испуг; реальность и вымысел настолько смешались друг с другом, что различить их становилось все труднее. "А если это вовсе не спектакль, если все это на самом деле", - тревожно озираясь, думал Герман. Он чувствовал, как у него таит надежда, что вся эта история завершится для него благополучно. Его взор уперся в большой крест, который неумолимо приближался к нему с каждым его шагом.
   Аккомпанемент из шума, свиста и криков достиг своего апогея. Теперь он стоял рядом с крестом, который грозно возвышался над ним подобно вулкану над городом.
   Его стали поднимать на крест, два легионера привязали руки к горизонтальной перекладине веревкой. Висеть в такой позе было крайне неудобно, он чувствовал сильную боль в спине и мышцах плеч. И все же самое неприятное заключалось не в этом, он ощущал, что все его существо с ног до головы заполнил страх. Никогда даже в самые драматические дни своей жизни он еще не переживал такого глубокого чувства своей покинутости, своего полного одиночества в этом мире. Он вдруг осознал, что впервые остался целиком один на один со своей судьбой. Две тысячи лет тому назад другой человек ли, Бог ли вот так же висел на точно таком же страшном сооружении, терпел крестные муки. Но он-то по крайней мере знал о своем предназначение, догадывался о великом смысле того, что происходило. Но почему оказался в этом унизительном положении он, Герман, это ему абсолютно непонятно. Нет, он больше не желает ни секундны пребывать здесь на потехе беснующейся толпе.
   - Снимите меня, я не хочу здесь висеть, - закричал во всю мочь своих легких Герман. - Я не Бог, я обычный человек и не собираюсь повторять его судьбу.
   Внезапно что-то мерзко пахучее брызнуло в лицо Германа. Несколько мгновений он ошалело смотрел перед собой, а затем все померкло перед глазами.
  
   ХХХ
  
   Через окно в комнату проникали солнечные лучи, растекаясь по полусветлыми пятнами. Герман открыл глаза и огляделся вокруг; он лежал на своей постели и на нем была его повседневная одежда. Чувствовал он себя в целом неплохо и только во рту было неприятное ощущение; казалось, что вся желчь организма вышла из него и скопилась на языке. Он попытался встать и к его удивлению это ему вполне удалось; его лишь слегка покачивало, как на корабле во время легкого волнения на море. Он подошел к окну; на поляне не было никого. Не стоял там и крест. Он вспомнил о том, как висел на нем словно преступник или презренный раб, нарушивший повеление своего хозяина. И внезапно им овладела ярость: он черт возьми не уголовник, не отверженный. А с ним обращаются хуже, чем с самым закоренелым рецидивистом. И он должен честно сказать себе, что в том, что здесь происходит, виноват прежде всего он сам, позволяя делать с собой все, что придумает больная фантазия этого человека.
   Ярость не только не проходила, но наоборот усиливалась, как шторм на море. Еще никого он так не ненавидел в своей жизни, как человека, который сам себе присвоил звание Бодисатвы. Но никакой он не просветленный, он мерзкий старикашка, у которого после окончательного угасания полового чувства осталось одно удовольствие в жизни - истязать и мучать других людей. И он, Герман, потеряет к себе остатки уважения, если не положит этому конец. Причем, немедленно.
   Герман выскочил из своей комнаты и, пробежав по коридору, без стука ворвался в кабинет Марка Шнейдера.
   Марк Шнейдер сидел за столом с таким видом будто ждал своего визитера. Он внимательно смотрел на Германа своими черными глазами, и этот взгляд немного охладил горячий пыл Германа.
   - Садитесь, Герман, - любезно проговорил Марк Шнейдер. - Как вы себя чувствуете?
   - Я хочу вам задать один вопрос: на каком основании вы присвоили себе право надругаться над людьми?
   - Никогда не чувствовал в себе желание над кем-нибудь надругаться.
   - А то, что вчера произошло, - это разве не надругательство?
   - Нет, не надругательство.
   - А что же тогда по-вашему?
   - Не кипятитесь так, - мягко проговорил Марк Шнейдер. - Лучше постарайтесь разобраться в ситуации. Вы говорите о надругательстве над личностью. Но где же личность?
   - По-вашему мнению я личностью не являюсь.
   - Не хотелось бы вас огорчать, но пока еще нет.
   - Послушайте, - вновь наполняясь злобой, как змея ядом, проговорил Герман, - я понял про вас одну вещь - вам нравится исполнять роль некого вселенского судьи. Когда я еще читал ваши книги, у меня создавалось смутное впечатление, что вы как бы выносите всем своим героям приговор. Ваши романы - это судебные процессы, где вы обвиняете в великом несовершенстве всех и каждого. Но теперь вам наскучило играть в эти игры только на страницах ваших произведений, вы возжелали поиграть на самом деле. Для этого вам, естественно, понадобился человек на роль главного обвиняемого. И для нее по каким-то неведомым мне причинам вы выбрали меня. Интересно, что вы еще заготовили для меня. На кресте меня распяли, как Христа. Может быть, в следующий раз вы уготовили мне роль Жанны Д, Арк - и сожжете меня на костре.
   - По поводу костра мысль недурна, я подумаю о ней. Что касается судьбы орлеанской девы, то она меня не очень интересует. На мой взгляд гораздо более любопытная личность - Саванарола. Он обличал грех, но вовсе не из-за любви к людям, а из-за любви к чистоте идеи. Но он не искал истины, он нисколько не сомневался, что владеет ею, как имуществом. Страшный исторический и к сожалению очень распространенный тип людей. А ведь поиск истины - это единственный вопрос, который должен беспокоить человека. Но человек реже всего задает его себе, считая, что без него может вполне обойтись. Вчера вы впервые сделали попытку ее отыскать. Но ваше нынешнее настроение говорит о том, что вы так и не поняли значение того, чем вы вчера попытались заниматься. Вы все еще считаете, что это я вас заставил сыграть роль Иисусу. И после того, как вы побыли ненадолго в его шкуре, все считаете, что может все катиться по-прежнему. Вы даже не хотите поразмышлять о том, что с вами произошло, сделать для себя какие-то выводы. Как будто с вами случилось самое рядовое событие и вы наконец узнали, как излечиться от геморроя. Знаете, Герман, вы удивительный экземпляр, я не поклонник господина Фрейда, он нанес человечеству большой вред, вбив в его сознание убогонькую мысль, что ключ к загадке человека лежит в сундучке его бессознательного и что все его поведение можно описать с помощью придуманных им примитивных схем. Но вы - классический фрейдовский человек, раб своих бессознательных импульсов. Откровенно говоря, я ждал от вас большего, даже вчера я надеялся, что вы успешнее справитесь со своей ролью, скажите что-нибудь более значительное.
   Герман слушал Марка Шнейдера с некоторым смущением. Его уже не первый раз обескураживало то обстоятельство, что он приходил к нему с одними чувствами, а уходил - с другими.
   - И все же хочу вас поблагодарить за то, как вы вчера исполнили свою роль. Все были единодушны во мнение, вы вели себя очень естественно. Особенно великолепно вы смотрелись на кресте. Ваше представление о себе, что вы лишены актерского дарования, ошибочно.
   Неожиданно для себя Герман почувствовал, что польщен и что похвала Марка Шнейдера ему приятна. И все же пока он не сдавался, обида еще саднила, пережитое чувство глубокого унижения еще не прошло совсем.
  Впрочем, он уже сознавал, что это был лишь верхний пласт ощущений, на самом же деле он сопротивлялся Марку Шнейдеру скорей по инерции упрямства.
   - Вы не правы, что меня не интересует истина. Но неужели вы считаете, что ее непременно нужно искать только вот таким способом.
   - А вам известны способы, каким ее следует искать. Скажите, чем на милость плох этот? Хотя в чем-то вы правы, не следует ограничиваться только одним вариантом. Поиск истины - это единственный эксперимент, ради которого может и стоит жить По крайней мере, когда ты пытаешься отыскать истину, то возникает ощущение, что ты занят чем-то действительно важным. Знаете, когда я однажды понял, что хочу быть писателем, то мною в тот момент владели самые разные желания: славы, денег, женщин. И бог знает чего еще. Что же касается истины, то я о ней даже не помышлял. И постепенно я стал всего этого добиваться; вы даже не можете себе вообразить, как я упивался первыми удачами, как наслаждался успехами у женского пола, как роскошно шиковал на полученные гонорары. И вот в разгар всего этого безудержного веселья, я вдруг стал чувствовать какой-то дискомфорт, как-будто все, что я делал, делал не для себя, удовлетворял не свои прихоти, а кого-то другого. Я попытался понять, кто же это такой, кто без конца требует от меня, чтобы я делал то, что делаю. И вот тогда я обнаружил запрятанного в себе некто; это было существо без имени, без фамилии, без лица и биографии. Но именно оно безраздельно владело мною, диктовало мое поведение, мыслило за меня, заставляло меня предаваться наслаждению и разврату. Я как бы исполнял заведенный ритуал, вроде брачных танцев у птиц. Истинное же моя я в этом празднике жизни не участвовало, оно лишь присутствовало при нем и морщилось от недоумения, словно спрашивая: и зачем тебе, старина, все это надобно? Ведь на самом-то деле тебя влечет прямо к другому. Но вот к чему, я не понимал. И тогда мне ничего не оставалось делать, кроме как задуматься: а где мое истинное я, чего эта госпожа хочет? Вот так передо мной возникла проблема - отыскать самого себя.
   - И нашли?
   - Если бы нашел, то как вы думаете, стал бы я вчера разыгрывать этот спектакль?
   - То есть, вы хотите сказать... - изумленно начал Герман.
   - Конечно, неужели вы не поняли, что мы были с вами на равных. Видите ли, я давно мечтал о встрече с Христом, у меня накопились к нему кое-какие вопросы. Но я хотел повстречаться с ним не там на небе, куда мне вскоре предстоит отправиться, а здесь на земле. Тем более у меня нет полной уверенности, что когда я прибуду в места его постоянного местожительства, он тоже окажется там в это же время. Вдруг у него командировка или отпуск, который он проводит на Канарах или Гавайях. А мне туда в том состоянии в котором я буду пребывать, уже не добраться. И кроме того, мне хотелось повидаться с ним именно в этом доме.
   - Но почему именно в этом доме?
   - А чем он, скажите, плох, здесь есть все условия для разговора с Богом. Вы помните закрытую дверь в комнату рядом с вашей комнатой?
   - Да.
   - Эту комнату я специально держу для Бога на тот случай, если он заявится сюда.
   "Нет, он все-таки ненормальный" - мелькнула у Германа мысль.
   - Если вы бы вчера доказали мне, что достойны называться Богом, то смогли бы перейти жить в нее.
   - А чем же она отличается от других комнат? Там повышенный комфорт?
   - Вовсе нет, там все, как обычно. Я против привилегий даже для Всевышнего. Просто она предназначена для проживания в ней Бога. Но пока вам придеться остаться в своей обители.
   - Значит, чтобы я переехал туда, я должен непременно превратиться в Бога. Вам не кажется, что эта задача для обычного человека просто непосильная.
   - Нет, не кажется, каждый человек и должен стать Богом. Иначе зачем он появился на свет. Бог, Герман внутри нас. Может быть, это звучит банально, но это так. И только так. И если мы находим его в себе, то нам становится не нужным внешний Бог. Или, если хотите, можно сказать по-другому, человек становится на равных с Богом. А если в себе мы его так и не открыли, то и внешний Бог не зависимо от того существует он или нет, живет ли он на небе или в соседней с нами комнате, нам не поможет; сколько бы не молился ему человек, он все равно останется таким же темным и злобным существом. Ищите Бога в себе - и тогда вас ждет великая награда - вы переедите в другую комнату.
   - А не слишком ли трудная задача для такого фрейдовского человека, как я.
   - Все зависит от вас, вы сами стали таким, какой вы есть, вы можете сделать себя другим. Поймите только подлинную задачу вашей жизни, прекратите копировать жизнь других. Возьмите за правило: никогда не сравнивайте себя ни с кем, потому что когда вы себя сравниваете, вы теряете свою подлинную природу, вы начинаете стараться походить на того, кого берете за образец. А он не образец, он просто не такой, как вы. Даже если он добился того, о чем вы денно и нощно мечтаете. Сравнение - это признак того, что вас интересует только стандарт человеческой породы, ее средний уровень. Вы хотите во что бы то ни стало остаться в толпе. А зачем? Вам там абсолютно нечего делать. Там давно все сделано до вас. И не завидуйте ничьим успехам, просто не обращайте на них внимания, как на случайных прохожих, все чужое к вам не относится. Как можно больше думайте о себе, только тогда вы начнете избавляться и от эгоизма и от комплекса неполноценности.
   - Думать о себе - значит, не быть эгоистом?
   - Конечно. Эгоист никогда не думает о себе, он думает о своих желаниях. А я думаю, вы уже начинаете догадываться, что это большая разница. Вы слышали старое изречение, известное еще с библейских времен: любите другого, как самого себя?
   - Конечно, слышал.
   - Вы меня радуете, Герман, своей эрудицией. Хотя не вы один. Но большинство людей не правильно понимают эту мудрость.
   - Но мне всегда казалось, что она предельно ясна.
   - Согласен, она предельно ясна. Но то, что предельно ясно для одних, может быть совершенно непонятно для других. Обычно главный акцент делают на то, что нужно любить другого. Правильно?
   - Я тоже так всегда считал.
   - А я вот считаю иначе, главное в этой фразе - это призыв - любить самого себя. Как вы любите себя, так вы любите и другого. Если вы эгоист, то ваша любовь к другому будет такая же эгоистичная, ваша любовь будет прикрывать желание сделать его своим рабом. Вы просто задушите другого своей любовью, как удавкой. Но если вы любите не свое мелкое, как ручей, эго, если вы любите Бога в себе, то и в другом человеке вы будете видеть Бога и соответственно к нему относиться. Нельзя любить другого до тех пор, пока ты не научился любить себя. Но люди учиться этой науки не желают, вот от чего столько несчастий приносит им любовь.
   - Ну а если я не смогу все-таки стать Богом, какими еще испытаниями вы меня подвергните?
   Марк Шнейдер лукаво взглянул на Германа.
   - Говоря честно, не знаю, все приходит неожиданно. Любая заданность для жизни губительна. В своей книги обо мне вы написали, что я всегда тщательно обдумываю план своих произведений. Полная чепуха! Уверяю вас, это совершенно не так, я никогда ничего не продумываю заранее. Я пишу свои романы так, как живу: вы знаете, что случится с вами завтра? И я не знаю и когда я заканчиваю очередную главу, то никогда не представляю и даже не пытаюсь представить, что там натворят мои герои в следующей. Это определяют они сами, я лишь фиксирую то, что они мне сами говорят или о чем думают. Я никогда не знаю о них больше, чем знают они о себе. Да и зачем мне это знать? Подлинная литература возникает из самых отдаленных глубин подсознания, она стихийно и неожиданно, как ураган; чем тщательнее вы продумываете свое произведение, тем оно становится мельче и заданней. Мозг так устроен, что всегда старается все сделать как можно более ясным и определенным. Все же гениальное - туманно, это бесконечная игра полутеней и оттенков. Когда я приступаю к очередному роману, то кроме общего замысла, больше в голове не держу ничего. Иначе пропадает свобода самовыражения, иначе я буду пытаться подгонять все действие под заранее придуманный план. Я становлюсь пленником собственного замысла. Именно такой подход погубил множество потенциально великих творений, которые на деле оказались всего лишь художественным описанием какой-нибудь очередной скучной идеи. Да мне и не нужен никакой план; если мой замысел с точки зрения высшего разума верен, то тогда рука сама выписывает все, что нужно. Даже возникает ощущение, что кто-то высший диктует, что писать.
   - Бог?
   - Может быть, и Бог. Так ли это важно, кто именно. Важно другое: важно понять, зачем ты все это пишешь? Большинство писателей работают для того, чтобы угодить своему комплексу неполноценности, удовлетворить свое самолюбие или заработать деньги.
   - А вы?
   - В первой половине моей жизни я работал для этих же целей. Но после того, как я добился известности, денег, после того, как моя плоть досыта была услащена женщинами, я вдруг почувствовал, что не понимаю, какой смысл мне писать все новые и новые произведения. У меня потух интерес к успеху у публики. Но зато у меня возникло желание понравиться самому себе, ибо до сих, несмотря на успех, я был недоволен тем, что создавал. Я просто знал, что по большому счету все это туфта, изданные книгами школьные сочинения на тему: как я провел каникулы. И тогда я решил попробовать работать по-другому, превратить свое творчество в игру интуиции. Я осознал, что должен освободить себя от всех стереотипов, максимально очистить свой разум от казалось намертво въевшихся в него понятий и представлений. И не важно, что из этого может получиться, важно лишь то, чтобы творческая лава выходила бы наружу. И не мое дело все это анализировать, обдумывать, если мой куцый умишко опять начнет вмешиваться в этот процесс, то ничего кроме пошлости и банальности я не создам. Запомните, Герман, ум всегда боится свободы, он все пытается привести в систему. Он - великий систематизатор. А там, где правит бал система, там не может быть никакого творчества. Но вы, конечно, знаете, что ничего путного из моей затеи не вышло. Я надеялся изменить свое творчество, не изменившись сам. Такая наивность всегда обходится дорого.
   - И вы это говорите о тех произведениях, которые принесли вам всемирную известность! - горячо воскликнул Герман.
   - Слава - вовсе не критерий таланта. Посредственные люди возводят в гении посредственных писателей. Настоящих же гениев они считают идиотами. Если я нравлюсь миллионам, значит, ничего стоящего я не написал. Самая гениальная книга окажется та, которую оценят максимум человек десять. Жвачка не только для зубов, но и мозги нуждаются в ней не меньше. Людям требуются книги, которую они могли бы так же пережевывать, как пищу. Интеллект нуждается в ежедневной еде, вот тысячи писателей и готовят ее на своих писательских сковородках. Долгое время я не причислял к ним себя, но нельзя скрывать постоянно от себя правду; если делать это чересчур долго, то становишься в конце концов просто пошлым.
   - Я с вами не согласен, Бодисатва, то, что вы пишите, нельзя назвать жвачкой.
   - В данном случае вы защищаете не меня, а себя, - усмехнулся Марк Шнейдер. - Мои книги оказали на вас серьезное воздействие и если вы признаете, что это была всего лишь интеллектуальная жвачка, то вам придеться делать весьма нелицеприятные выводы относительно своей особы А менять о себе устоявшееся представление вам чертовски не хочется. Вы же не знаете, чем его заменить. Да и искать не хочется. Хотя если бы вы преодолели свою инерцию, то это стало бы вашим огромным достижением. Человеку не стоит иметь о себе мнение, потому что это мнение - обычно самый грандиозный обман. И вы попадаете к нему в рабство.
   - И все же я с вами не согласен в оценке ваших произведений. Вы открыли мне другой мир, вы потрясли меня - и теперь вы заявляете, что все это ничего не стоит. Я это не могу принять.
   - Ваше потрясение говорит лишь о вашем невежестве. Легче всего потрясти идиота, любая необычная мысль заставляет его визжать от восторга. Меня давно тошнит от всей этой окололитературной публики. Есть два вида этого сорта людей: одни находят удовольствие в том, чтобы без конца чем-то восхищаться; другие же наоборот, всех готовы смешивать с грязью. На самом же деле разницы между ними нет никакой и те и другие таким вот образом находят способ выразить свои эмоции. Что касается вас, то вы намертво связаны со мной. После того как вы написали обо мне книжку, вы стали зависимы от меня, вернее от моей литературной репутации, которую вы теперь будете защищать до последней капли крови. Ибо если моя репутация вдруг рухнет, то все ваши планы и надежды покатятся к чертовой матери. И если я стану хулить себя публично, то немедленно превращусь в вашего заклятого врага, вы станете с пеной у рта доказывать мне мою гениальность. Что, впрочем, вы уже и начали делать. Хотя пока правда без пены. Вот почему вы не уедите отсюда ни за что, вот почему, несмотря на всю вашу ярость, вы готовы вытерпеть все, что вас здесь может ждать. Что вы об этом думаете?
   - Я думаю, что вы скорей не Бодисатва, вы скорей Мефистофель.
   - Бодисатва, Мефистофель - это все слова. Важно другое: вы получили великий шанс, вы оказались в гостях у великого Марка Шнейдера и можете описать все, что тут творится. Эта книга вызовет огромный интерес и вы будете первым, кто возвестит миру правду о том, что всемирно известный писатель всего лишь сумасшедший. Вы еще не задумывались над такой перспективой?
   - Если вы полагаете, что я ею не воспользуюсь, то вы ошибаетесь.
   - Конечно, воспользуйтесь, я вас к этому и призываю. Это будет крайне интересная и поучительная книга очевидца и участника невероятных событий. В вашей комнате стоит компьютер, начинайте работать. А я позабочусь о том, чтобы у вас был постоянный приток нового материала. Только, умоляю, не забывайте об одном - вам еще предстоит стать Богом.
  
   ХХХ
  
   Герман неторопливо шел по тропинке, которая вела в небольшой парк. Он был взволнован, высказанная Марком Шнейдером мысль о том, чтобы написать книгу, окрыляла его, открывала перед ним такие перспективы, о которых до сего дня он даже не помышлял. В самом деле если ему удастся красочно описать все то, что происходит на этой вилле, это вызовет эффект разорвавшейся бомбы. Можно не сомневаться, что книга вызовет громкий скандал, привлечет к себе огромный интерес, а значит станет бестселером.
   Внезапно Герман от пришедшей ему в голову мысли даже остановился: а что если писать не репортаж о том, чему он стал свидетелем и участником, а полноценное художественное произведение. Ведь материал, который сам идет к нему в руки, подобно климату в Крыму, самый что ни на есть благодатный. И кроме того, в этом случае он сумеет избежать те щекотливые моменты, которые связаны с его биографией, по своему интерпретировав некоторые эпизоды. Что тоже немаловажно. И будет полностью свободен в своих оценках происходящих на его глазах событий. И не стоит забывать о том, что он всегда мечтал стать писателем, а не литературоведом. Однако до сих пор все его героические попытки создать нечто художественное завершались полными провалами. Он хорошо помнит, как еще в 18 лет написал свою первую повесть. На его несчастье у отца был старый приятель - довольно известный писатель. К нему-то Герман и отнес свою рукопись будучи в полной уверенности, что получит, если не восторженный, то по крайней мере благоприятный отзыв. За ответом, как они и договаривались, он пришел через неделю. По-видимому, друг отца решил, что беспощадная правда - лучшее лекарство от несбыточных чаяний и надежд. Поэтому он разнес в пух и прах творение молодого автора, нисколько не щадя его хрупкого самолюбия. Герман ушел от него полностью раздавленный тяжелым катком безжалостной критики и с твердым намерением раз и навсегда похоронить мечты о писательстве в самой глубокой из когда-либо вырытых на земле могил. Однажды много лет спустя он случайно наткнулся на свое забытое творение и, прочитав его, пришел к выводу, что хотя в целом учиненный разгром и был справедливым, но все же кое-какие проблески таланта сквозь густую тьму все же разглядеть было можно. Произведение свидетельствовало не о полной бездарности его создателя, а скорей об его неопытности и незнании самых элементарных законов повествовательного жанра. Возьмись он за этот сюжет сейчас, он бы все написал несравненно более зрело и мастерски. Но полученный тогда испуг был настолько силен, что других попыток попробовать себя на ниве изящной словесности Герман не предпринимал. И вот теперь у него появляется новый шанс. Конечно, он понимает, что он не Марк Шнейдер и все же он не настолько бездарен, что не сможет создать ничего значительного. По крайней мере он просто обязан попробовать.
   Герману вдруг так захотелось немедленно приступить к работе, что он решил тут же вернуться в комнату и начать набирать текст. Но до чего же предусмотрителен Марк Шнейдер, он заранее знал, что у него, Германа, рано или поздно появится писательский зуд и поставил у него компьютер.
   Вернувшись в комнату, Герман включил компьютер и стал выстукивать на клавиатуре текст. Пока он гулял, в голове у него возник эпиграф; еще с университетской скамьи ему запомнилась чеканная поступь латинских фраз Лукреция Кара. Эти слова, как ему казались, идеально ложились в русло того замысла, который созрел в его голове.
   "Если бы люди могли настолько же, как они, видно,
   Чувствуют бремя, их дух, давящий гнетом тяжелым,
   Также сознать и причины его...
   Жизни бы так не вели, как обычно ведут ее нынче,
   Не сознавая, чего они сами хотят, постоянно
   К мест перемене стремясь, чтобы избавиться от этого
   гнета.
   Часто палаты свои покидает, кому опостылел
   Собственный дом, но туда возвращается столь внезапно,
   Не находя вне его никакого себе облегчения;
   Вот он своих рысаков сломя голову гонит в имение...
   Но начинает зевать, и порога еще не коснувшись;
   Или погружается в сон тяжелый, забыться желая,
   Или же в город спешит поскорее опять возвратиться.
   Так-то каждый бежит от себя и, понятно, не может
   Прочь убежать, поневоле с собой остается в досаде,
   Ибо причины своей болезни недужной не знает,
   А понимай он ее, он бы все остальное оставив,
   Прежде природу вещей стараясь постигнуть."
   Герман работал часа полтора, пока не почувствовал, как пыл его понемногу начинает остывать, а творческий источник иссякать. И все же он остался вполне доволен тем, что удалось ему сделать.
   Он снова вышел из дома. К своему удивлению он никакого не встретил. Герман направился на пляж, но и там было пусто. Куда же все подевались, с некоторой тревогой подумал он. Впрочем, из всех обитателей дома сейчас ему хотелось видеть только Ольгу, ему нетерпелось рассказать ей о разговоре с Марком Шнейдером и поделиться своим намерением взяться за роман. Но ее нигде не было видно, и это было более чем странно. Уж не остался ли он один во всем доме? Опять начался новый раунд их дьявольской игры? Но в чем ее смысл? Или тут произошло что-то другое? Герман почувствовал, как вновь разрастается в нем беспокойство. Хотя, может быть, для него и нет оснований; он знает, что в последнее время он стал чересчур подозрительным и мнительным, во всем готов видит подвох.
   Море было очень спокойным, Герман вошел в него и всем телом ощутил его тепло. В конце концов то, что он остался один, тоже имеет свое преимущество, это позволяет немного успокоиться, сосредоточиться на своих мыслях. Может быть, впервые за все время пребывания в гостях у Марка Шнейдера, у него появилась потребность осмыслить то, что произошло тут с ним. Зачем затеяна эта странная игра? К какому выводу все время подталкивает его Бодисатва? Если он, Герман, собирается писать роман, то он просто обязан разобраться в этих вопросах. Что ему хотят сказать, что он самая ординарная, ничтожная личность, не способная понять самого себя, постоянно живущая в условиях самообмана и что его единственное предназначение - всю жизнь подбирать интеллектуальные объедки с чужих столов? Но можно сделать и прямо противоположное заключение: ему хотят внушить мысль, что он человек и ему подвластно все и только от него зависит по какому пути он пойдет. А может, во всем этом и нет никакого великого замысла: просто собралось несколько пресыщенных жизнью особ обоего пола и вся эта кампания стала придумывать: как бы им позабавиться еще. И вот нашли новый вид развлечения: зачем играть в какие-то скучные, неизвестно кем изобретенные игры, когда есть возможность поиграть в реальность. Разработали сценарий и стали подбирать кандидатуру на главное роль в их шоу-программе. И надо отдать им справедливость, жертву они выбрали со знанием дела, можно даже сказать без ложной скромности - идеально подходящую для этих целей.
  Классический человек из толпы; в меру талантлив, в меру честолюбив, и при этом типичный неудачник, словно чаша для пожертвований во время праздника, переполнен всеми существующими в обществе предрассудками. Да еще с очень прогнозируемым, как у робота, поведением. Да к тому же не очень обидчив; чего только с ним не вытворяют, а он все прощает и снова предлагает себя для их беспощадных экспериментов. В общем идеальный тип для этой затеи.
   Герман уже часа два валялся на песке, перемежая принятие солнечных ванн с морскими. Он уже немного устал от своих мыслей, он все явственнее ощущал их бесплодность; он вдруг заметил, что они уже давно, словно цирковые лошади, бегают по одному и тому же кругу, всякий раз возвращаясь на исходные позиции, как животные к дрессировщику. Он встал, оделся и направился к дому.
   Хотя уже стемнело, но ни в одном окне свет не горел. Герман вновь ощутил беспокойство - уж не в самом ли деле его, словно Робинзона Крузо, оставили тут одного, желая узнать, как он станет выпутываться из этой ситуации. Для чистоты эксперимента они должны вывезти с "острова" всю провизию, а также любые инструменты, которые ему могли бы пригодиться в обустройстве его островного быта. Внезапно он увидел, что ему навстречу, обнявшись, словно влюбленные, идут девушки. Он почувствовал облегчение, по крайней мере он остался не один, а аж с двумя "пятницами". Да еще с такими, которые способны вызвать зависть у любого, попавшего на необитаемый остров путешественника.
   - А мы вас искали, - чуть ли не хором проговорили Аня и Женя. - Вы не знаете, куда все подевались?
   - Не знаю. Хотел у вас об этом спросить.
   По их тону Герман почувствовал, что они не врут и пребывают в том же неведении, что и он. Значит, ли это, что Бодисатва решил в этот раз позабавиться над всей их троицей?
   - Мы хотели с вами поговорить, - вдруг сказала Аня.
   - Конечно, в чем проблема.
   - Это о Жорже.
   - Чем же вас так допек Жорж, что вы захотели поговорить о нем со мной?
   - Понимаете, дело в том, что мы уже не знаем, как избавиться от него.
   - Что значит избавиться? - Герман почувствовал легкий испуг, последние слова Ани прозвучали как-то зловеще.
   - Он нас сексуально достал, просто не дает прохода.
   - Но вы же обе любительницы заниматься любовью, - улыбнулся Герман. - Разве не так?
   - Так, - не стала отрицать Аня. - Но сейчас речь идет о другом.
   - О чем же?
   - Понимаешь, - вступила в разговор Женя, - он садист.
   Эта новость не слишком удивила Германа, скорее было бы более странным, если бы у Жоржа полностью отсутствовали подобные наклонности. Вот только непонятно, почему в таком случае к нему так влечет Ольгу? Или ей нравятся именно такие мужчины?
   - И как это у него проявляется?
   - Ему нравится доставлять боль своим партнершам, он любит придумывать разные штучки, чтобы всячески их унизить.
   - И что он придумывает? - не сдержал своего любопытства Герман.
   - Но это не столь уж важно, - уклонилась от ответа Женя. - Проблема в другом, мы не знаем, как от него избавиться. Мы дали обещание Бодисатве и не хотим его нарушать. Но и мучать нас Жоржу больше не желаем позволять.
   - Но я думаю, что есть случаи, когда можно нарушить обещание. Вы же не обговаривали подобные случаи.
   - Обговаривали, - горестно вздохнула Аня.
   - Ну это черт знает что! - возмутился Герман. - Бодисатва решил доконать не только меня, но и вас, только разными способами. Вы понимаете, он сумасшедший и нас всех делает заложниками своего сумасшествия. Я совершенно не могу понять, что вам мешает плюнуть на это дурацкое правило и поступать так, как советует здравый смысл.
   - Мы обещали, что ни при каких обстоятельствах не будем поступать согласно здравому смыслу.
   - Но почему, черт возьми?!
   - Здравый смысл никогда не позволяет найти подлинный выход из ситуации. Это всегда не творческий подход, им руководствуются тогда, когда не знают собственного решения, тогда используют то, что наработано другими. Мы же дали слово, что всякий раз станем поступать исключительно по своему разумению.
   - Понимаю, - насмешливо проговорил Герман, - тривиальные решения не для этих заповедных мест. Что же вы тогда предлагаете необычного?
   - Мы подумали, - не без некоторого смущения проговорила Женя, - было бы хорошо, если бы сегодняшнюю ночь ты провел в нашей комнате, а мы бы - в твоей.
   - И что при этом должно произойти?
   - Жорж влезет к нам в окно.
   - В окно? - удивился Герман.
   - Ну да, ему нравится влезать в окно, несмотря на второй этаж. Но он делает это ловко. Он появляется в комнате, когда мы его совсем не ждем, а затем словно коршун набрасывается на бедных голубок. - От неожиданности своего сравнения Женя даже прыснула от смеха.
   - А что происходит дальше с бедными голубками?
   Вместо ответа девушки дружно потупили очи.
   - Понятно, - сказал Герман, - раньше в кинофильмах в этом месте экран становился темным, как полярная ночь. Итак, вы хотите, чтобы я подежурил в вашей комнате. Но вы же понимаете, что Жорж гораздо сильнее меня и, поняв, что его провели, он меня просто отколотит. Что вы на это скажите?
   Девушки снова ничего не ответили, а только умоляюще посмотрели на него.
   - Ладно, уговорили, поменяемся комнатами, а там будь, что будет.
   - Мы не сомневались в вас, Герман, - проговорила Аня, а затем они уже вместе с Женей стала его целовать.
   Облачаясь в ставшей уже привычным смокинг, дабы идти на ужин, Герман гадал соберется ли вся кампания за пиршественным столом. Когда он вошел в зал, то все были на месте и ждали только его. Он сел на свой стул и внимательно оглядел присутствующих. Невольно его взгляд задержался на Жорже и ему показалось, что красавец-мужчина немного нервничает; на его лицо, словно облака на солнце, то и дело наплывали какие-то тени, а лежащие на столе похожие на гири большие кулаки слегка подрагивали. Уж не прознал ли он каким-либо образом про шутку, которую собираются с ним разыграть, с беспокойством подумал Герман.
   Марк Шнейдер был явно в хорошем расположении духа. Он то и дело шутил, подначивал то одного то другого своего сотрапезника.
   - Никита Петрович, ну-ка дай свою профессиональную оценку, справился ли наш главный актер со своей ролью?
   - Мне кажется, Герман Эдуардович был великолепен. Другого Иисуса я теперь и не могу представить. Хотя, конечно, не все удалось одинаково.
   - Что же на твой просвещенный взгляд у него не получилось? Поделись уж, пожалуйста, с нами.
   - Мне кажется, ему не хватало уверенности в своей правоте.
   - По- моему, этому не стоит особенно удивляться, ведь все-таки истину искали, а не оброненный рубль.
   - Конечно, истину, но как ее без уверенности найти-то, Бодисатва? Ведь Герман Эдуардович был Иисусом, то бишь Богом, а кому как не Богу быть уверенным в своей правоте.
   - Как знать, дорогой мой Никита Петрович. А тебе не приходила в голову такая мыслишка, что Бог может быть и не шибко-то и умен. Или даже вовсе глуп. Кто сказал, что всемогущество предполагает обладание высшей мудростью? Не исключено, что все может быть обстоит как раз наоборот; зачем нужен ум, если есть могущество, оно его и заменит. По крайней мере на земле полученная власть часто заменяла ум. Так может быть и на небе точно такая же ситуация. Если внимательно почитать Библию, то становится очевидным, что Бог до конца не понимает, что же это он такое создал в образе человека. Но если Создатель отделил от себя свое создание, то значит оно идет своей автономной дорогой. Как дети и родители; мы их рожаем, выпускаем на свет божий из своей плоти, а затем они идут своим путем. И никто им не указ и не авторитет. И плевать им с самой высокой горки на все наши напоминания им о своих родительских правах. И это да будет вам известно замечательно! Если бы они нас слушали, то все люди бы топали одной тропиночкой и в конце концов оказались бы в одной яме где благополучно и перемерли. Каждый в этом мире сам по себе, каждый в этом мире и Бог и человек. И как видим, человек пока самостоятельно справляется со своими делами. Если же верить священным книгам, то он без консультации с Господам и шага сделать не может. Но все уже давно понимают, что это совсем не так, но все равно не могут оторваться от божественной груди, сверяют с Богом каждый свой вздох и выдох. А вот я не уверен, тянут ли авторы Библии или Корана на Нобелевскую премию по литературе. Будь я в комиссии по ее присуждению, то обязательно бы их прокатил. Не спорю, там есть неплохие страницы, есть поучительные места. Но по этим книгам совершенно нельзя понять, что же такое человек? Что за странные создания населяют землю. А какой из этого можно сделать вывод? Только один - Бог сам плохо понимает то существо, которое он по непонятной причине произвел из оказавшихся под рукой материалов. Не зря же для того, чтобы хоть в чем-то разобраться, ему пришлось откомандировать к нам своего сына. Но и он мало в этом деле преуспел, вместо этого все требовал, чтобы все следовали за ним, а кто не желает, тому грозил карами небесными.
   - Но ведь он принял смерть на кресте, - как-то осторожно подал реплику Иванов.
   - И что из этого? А вот если я, Никита Петрович, последовал его примеру, стал бы от этого более лучшим писателем? Смерть - это лишь факт нашей биографии, даже Бог не может умереть за других, только - за себя.
   "Он сам мнит себя Богом, - думал Герман, слушая очередной спич Марка Шнейдера. - А собственное обожествление еще никого до добра не доводило. Бежать, надо отсюда бежать. Оставаться здесь становится с каждым днем все опаснее. Если все эти люди всерьез могут воспринимать все эти старческие бредни, то это означает, что их психика тоже не в порядке". Герман вдруг не совсем к месту вспомнил, что совсем недавно согласился занять место девушек в их комнате. У него тоже начинает ехать крыша, если он не понимает всех последствий этого своего поступка и дает согласие на то, на что при других обстоятельствах он бы ответил решительным отказом.
   Марк Шнейдер продолжал разглагольствовать, но Герман не хотел больше его слушать. Он чувствовал, как начинает все сильнее испытывать утомление от всех этих безумных речей, даже в психдоме, наверное, говорят меньше странного, чем он слышит здесь. Хотя это тоже своеобразный психдом, только возглавляет его не психиатр, а всемирно известный писатель, возомнившей себя Богом. Мания величия на почве славы. И в самом деле, почему бы Богу не быть глупее человека, в конце концов можно дойти до утверждения, что он глупее муравья - и с гордым видом выдавать этот бред за проявление высшей мудрости. И ведь ничего не возразишь, все будут считать тебя идиотом, способным мыслить исключительно на убогом уровне толпы.
   Герман едва дождался конца ужина и сразу же, ни с кем не разговаривая, помчался в свою комнату. Почему-то несмотря на обильную трапезу, он ощущал упадок сил. Он не испытывал никаких желаний, даже начатый утром роман не вызывал больше прилива энтузиазма. Кто станет публиковать этот абсурд, кому могут быть интересны странности одного выжившего из ума старика? Он, Герман, только наживет себе новых неприятностей подобно тем, что обрушились, на него, как проливной дождь, после первой книги о Марке Шнейдере. Да большинство людей даже не поймут, о чем вообще он говорит. Или это им покажется настолько скучным, что они просто не станут дальше второй странице читать. Сам по себе вопрос о том, кто умнее Бог или человек просто абсурден. Как сравнивать их, по каким критериям? Как это Марк Шнейдер не понимает? А ведь еще ищет истину, устраивает спектакли. Но какая от них реальная отдача? Ведь это был не более чем обман, спорили не Бог и человек, а два обыкновенных человека. И он, Герман, говорил вовсе не от имени Иисуса, а от себя, говорил то, что чувствовал и что понимал. А что говорил бы на его месте Христос, он даже не представляет.
   Внезапно в дверь тихо заскреблись, Герман встал и неохотно отворил ее. В комнату двумя приведениями тихо проскользнули девушки.
   - Идите, он может в любую минуту прийти, - прошептала Аня. - Мысленно мы будем с вами.
   Герман прошел в другое крыло дома. В комнате девушек было темно, он наткнулся на стул и сильно ушиб ногу. Чертыхнувшись, он не раздеваясь, плюхнулся на кровать. За окном было тихо, и у Германа затеплилась надежда, что его минует чаша сия, и Жорж на этот раз не пожалует в гости к девушкам за своей сексуальной жатвой. Но долго пребывать в таком состоянии Жорж ему не дал, послышался неясный шум, а затем громкие ругательства, не оставляющие никаких сомнений, от кого они исходят.
   Массивная фигура Жоржа показалась в проеме окна, затем он мягко и ловко спрыгнул в комнату. Герман затаил дыхание. Издавая какие-то сладострастные хрипы, Жорж метеором метнулся к кровати и лег рядом с Германом. Рука Жоржа властно заскользила по его телу. И вдруг он громко и смачно выругался.
   - Черт возьми, кто здесь?
   - Это я, Герман.
   - Герман? Тьфу, я что перепутал комнату. Да нет, этого не может быть. Так что ты тогда тут делаешь? Чего молчишь. А черт, понимаю, эти сучки решили подсунуть вместо себя тебя. Ничего не скажешь, славная замена. - Удивление владело Жоржем недолго, оно быстро сменилось на гнев. - Ничего, я с ними поговорю на славу, но и ты ответишь мне за эту шуточку. Ты еще не знаешь, что я не прощаю никому, кто мешает мне. Ты понял меня. - Внезапно он в ярости схватил Германа за шкирку, слегка приподнял его, а затем бросил на пол.
   Удар от падения был не слишком сильным, Герман даже не ощутил по-настоящему боли. Но возникший гнев на Жоржа был настолько мощен и активен, что казалось что он вот-вот пробьет грудь и, словно вихрь, вырвется наружу. Подчиняясь мощному импульсу, затмившему даже на какое-то мгновение здравое понимание реального соотношения сил, Герман вскочил, бросился на своего противника, но сильный толчок в живот отбросил его к противоположной стене. Несмотря на бушующий в нем ураган ненависти, полученный удар немного охладил его пыл; хотя он и испытывал огромную жажду мести все же теперь понимал, что все преимущества в этой схватке на стороне Жоржа и любые его лобовые атаки будут успешно отражены с большим уроном для наступающей стороны. Поэтому он решил, что в этой непростой ситуации для него предпочтительнее оставаться лежать там, где он лежит, по крайней мере до прояснения обстановки.
   Жорж двинулся к нему, и Герман, ожидая продолжения дальнейшей расправы, весь сжался в комок. Внезапно Жорж, не доходя до него пару шагов, остановился и выплюнул из себя очередное ругательство. Затем он сел на кровать.
   - Можешь вставать, бить больше не буду, - смилостивился Жорж.
   Герман стал медленно подниматься. Тело слегка побаливало, но в целом он мог радостно констатировать, что отделался малой кровью. Зная нрав Жоржа, можно было ожидать, что для него все кончится гораздо плачевнее.
   - Мерзкие сучки, второй раз уже ускользнули от меня.
   - А когда первый?
   - Вчера. Вместо себя подложили куклу. А сегодня тебя. - В голосе Жоржа внезапно снова зазвенела злость, и Герман испугался, что экзекуция может быть опять возобновлена. Но на этот раз Жорж быстро успокоился и даже успел заметить испуг на лице Германа. - Да не волнуйся, я же тебе сказал, бить больше пока не буду. Но раз мы уж здесь оказались, давай поговорим. Давно хотел это сделать. Но из-за здешнего театра все как-то не удавалось.
   - Тебе не нравится то, что тут происходит?
   - А что тут может нравится. Сумасшедший старик потерял потенцию и так как трахать баб теперь не может, трахает всех подряд только уже иными способами.
   - Что же в таком случае тебя тут держит?
   - Две вещи: бабы и бабки. Нет у меня сейчас денег, а тут бабы, как при коммунизме, бесплатные. А я без них не могу. А будь у меня монеты, видели бы меня тут. Сам понимаешь, женщины для меня не проблема, но после того, как я проигрался в рулетку в пух и прах, надо было как-то выкручиваться. Вот и приходиться ошиваться в этом питомнике для сумасшедших, терпеть все причуды старика. Чувствуешь себя белой мышью, над которой проводят эксперименты.
   - А какой следующий ждать эксперимент?
   - Не знаю, в тайны здешнего мадридского двора меня не посвящают. Только перед самым началом представления рассказывают, какова моя в нем роль. Впрочем, мне на это наплевать, почему бы в конце концов не позабавится и таким образом, иногда даже бывает интересно. Я о другом хотел тебя предупредить. - Голос Жоржа снова зазвучал угрожающе. - Оставь Ольгу в покое, не клейся к ней. Она моя. Ты меня знаешь, Герман, я человек решительный и всегда добиваюсь того, чего хочу. А Ольга - классная женщина, я ни с кем не испытываю такого кайфа, как с ней. Поэтому если хочешь ходить без переломов, не вставай у меня на дороге.
   По тону Жоржа Герман понял, что красавец-мужчина говорит абсолютно серьезно и его угрозы следует воспринимать буквально; если Жорж однажды сочтет, что Герман ему мешает, то он переломает ему кости.
   - Но мне кажется, что в таких делах важно знать мнение обоих сторон.
   - Тебе может и важно, а мне - нет. Не захочет стать моей - заставлю. Поверь мне, не таких как она обламывал. Если бы не этот сумасбродный старик, давно дело было бы в шляпе. А так приходиться делать вид, что воспринимаешь весь этот бред серьезно. А слышал бы ты как она визжала от удовольствия в постели. Ты никогда не сумеешь ее удовлетворить так, как она хочет. Это только по силе мне.
   - И все-таки не мешает спросить ее мнение?
   - Слушай, не зли меня. И не думай, что я такой уж дурак. Что она думает и ты и я прекрасно об этом знаем. Но я тебя уверяю, что она передумает.
   Он мой враг и враг настоящий, думал Герман, смотря на развалившуюся на кровати фигуру Жоржа.
   - Ладно, - проговорил Жорж, - сегодня и впрямь видно мне ничего не светит. Но завтра эти птички от меня не уйдут. Так можешь им прямо и передать. Достану их, даже если они спрячутся на морском дне. И уж за все отыграюсь. А теперь вместо них может быть с тобой позабавиться.
   Герман почувствовал, как выступил у него на лбу холодный пот. Громада Жоржа выросла прямо перед ним.
   - Что, сдрейфил? Не трусь, я не голубой, твои прелести меня не волнуют. Оставайся пока не тронутым, девственником. - Жорж зычно захохотал и вышел из комнаты, напоследок громко хлопнув дверью. Герман дождался, когда стихнут его шаги, и вышел вслед за ним.
   Девушки не спали. Едва Герман вошел в свою комнату, они бросились к нему навстречу.
   - Ну как, рассказывай, он приходил? - взволновано спросила Женя.
   - Приходил. Просил предупредить вас, что завтра отыграется за вынужденный простой.
   - Мы знаем, - вздохнула Аня.
   - И что вы собираетесь делать?
   - Еще не знаем. Но это будет только завтра. А сегодня мы хотим вас отблагодарить за то, что вы для нас сделали. Если вы, конечно, не против. Герман по очереди посмотрел на девушек.
   - Я - за.
   - Тогда за работу! - насмешливо воскликнула Аня.
   Девушки с какой-то немыслимой скоростью разделись и еще через несколько секунд с их помощью Герман тоже освободился от одежды. Аня и Женя каждая со своей стороны стали обсыпать его тело мягкими и быстрыми поцелуями. Они легли на кровать, и двойной поток нежности и ласки заструился по Герману. Он никогда еще не занимался любовью сразу с двумя женщинами и сейчас наслаждался нахлынувшими на него впечатлениями. Они были для него совершенно новыми, непривычными, и эта новизна выводила его на новый уровень свободы.
  
   ХХХ
  
  
   Еще во время своей драки-беседы с Жоржем у Германа возникло желание поговорить с Ольгой о красавце-мужчине. Он вдруг понял, что этот Геракл и Аполлон в одном лице представляет для него не только немалую угрозу, но и немалую загадку. На первый взгляд все в Жорже вроде было ясно и просто и все же Герман чувствовал, как что-то ускользает от его понимания, что есть в красавце-мужчине какой-то пласт, остающийся неизведанным для него. Кроме того, высказанное Жоржем весьма недвусмысленное предупреждение в его адрес о возможных последствиях для него в случае продолжения романа с Ольгой не оставляло Германа в покое и ему хотелось выяснить более подробно, что ему следует ожидать. Ведь все будет зависеть не только от Германа и Жоржа, но и от нее; не говоря уж о том, что может возникнуть ситуация, когда ему придеться взять на себя нелегкую и опасную миссию ее защитника. Так, как это случилось с девушками. Ну а в этом случае следует быть готовым ко всему.
   После завтрака он пристроился к Ольги, которая направлялась на пляж. Следом за ней, но почему-то отстав от нее на несколько метров, плелся Жорж, но Герман решил пока не обращать на него внимания; в конце концов не может же он каждый свой шаг сверять с исходящей от него угрозой.
   - Я хочу поговорить с тобой о Жорже, - негромко проговорил он.
   Ольга покосилась на идущего следом за ними Жоржа и кивнула головой.
   - Пойдем, поднимемся в горы, - быстро оценила она ситуацию.
   Они поднялись вверх по отлогой тропинке и остановились на плоской площадке. Внизу виднелся пляж, к которому стекались бесчисленные барашки волн. Герман узнал распростертых на песке Женю и Аню, больше никого рядом с ними не было.
   Герман повернулся к Ольге и стал передавать события этой ночи.
   - Он что садист?
   - Думаю, что в какой-то степени - да.
   - Но тогда как ты можешь?..
   - Со мной у него такие номера не проходят. Он ведет себя совсем по-другому, он умеет быть не только жестоким, но и очень ласковым. У Жоржа громадный опыт в обращении с женщинами.
   - Тогда откуда тебе известно об его иных наклонностях? От девушек?
   - Нет, они мне на него никогда не жаловались. Но во-первых, у меня самой есть глаза, а во-вторых, он однажды разоткровеничался. Есть еще и третий источник информации о нем.
   - Что же это за источник?
   Ольга задумчиво посмотрела на него.
   - Ты не хочешь мне говорить? Но ты же понимаешь, что я интересуешь этим не просто ради любопытства. Я все больше убеждаюсь в том, то от Жоржа исходит опасность.
   - Да нет, какой-то особой тайны тут нет, - не очень охотно проговорила Ольга. - Его изучали.
   - Изучали? Ничего не понимаю. Зачем? Постой, ты хочешь этим сказать, что первоначально на мое место прочили его? Так?
   - Примерно так.
   - Но он по каким-то параметрам не прошел и жертвой был выбран я. Это, конечно, для меня большая честь, но все же почему он не подошел, можешь мне объяснить?
   - Но ты можешь сам понять, почему.
   - Мне бы хотелось послушать твою версию.
   - В нем недостает твоей сложности, твоей раздвоенности. Жорж не так глуп, как может иногда показаться, но он чрезмерно однолинеен. У него очень небольшой потенциал для изменений. Но его главная беда, что его ничего и никто не интересует кроме собственной персоны. Вернее он даже не интересуется и сам собой, для него только важны его желания и прихоти. Я уже не раз убеждалась, что он знает гораздо больше, чем говорит. Но ему плевать и на это. Он никогда не думает о других, у него даже мысли такой не появляется, что он своими поступками наносит кому-то ущерб или причиняет неприятности. А если ему об этом скажешь, он просто рассмеется и скажет, что ему до этого нет никакого дела. Он не способен к сопереживаю, не чувствителен к чужой боли. Он словно мощным панцирем защищен от всего, что мешает ему наслаждаться жизнью так, как он это понимает.
   - А тебе известно о тех чувствах, что он испытывает по отношению к тебе? Мне показалось, что это все серьезно.
   - Да, я думаю, что по-своему он меня любит. Эта страшная удушающая любовь эгоиста. Ему нет никакого дела до меня, до моих чувств и желаний, он готов меня убить, если я буду вести себя не так, как он хочет. Он любит меня так, как любит хищный зверь свою добычу.
   - Сегодня ночью он мне угрожал. Значит, ты считаешь, что это реальная угроза?
   - Думаю, что при некоторых обстоятельствах - да.
   - Что за обстоятельства?
   - На самом деле Жорж довольно осторожный человек и он не станет делать ничего, что может поставить его самого под угрозу. Он опасен тогда, когда уверен в своей безнаказанности. Поэтому пока тебе ничего особенно не угрожает. Но осторожным все-таки быть не мешает.
   - Черт возьми! - Герман вдруг почувствовал негодование. - Мало того, что надо мной, словно как над мышью, проводят эксперименты, так я еще подвергаюсь физической опасности. И что я должен делать по-твоему в этой ситуации?
   - Не знаю, тебе решать. Ты же попал в такое положение, а не я. Но мне бы не хотелось, чтобы ты уезжал.
   Герман посмотрел на Ольгу и вздохнул - он тоже не горит желанием уезжать отсюда. Но что ему делать? Это похотливое животное по кличке Жорж способно на любую выходку. Но с другой стороны расстаться с Ольгой - выше его сил. Внезапно им вдруг овладело такое сильное желание, что ни о чем больше не думая, он шагнул к молодой женщине и припал губами к ее губам. Несколько минут они стояли неподвижно, соединенные поцелуем.
   - Я хочу тебя, - прошептал Герман.
   - Я знаю, но нам придеться подождать.
   - Но почему? Это же ясно, как день, что нас тянет друг к другу и нет никаких препятствий, чтобы осуществить наше общее желание. Даже Бодисатва не против того, чтобы мы были бы вместе.
   - Он тут ни при чем.
   - Тогда кто же причем? Могу я хоть что-то знать о том, что меня тут ожидает. Я здесь живу как в потемках.
   - Ты действительно живешь в потемках. Но если бы я тебе сказала, что тебя ожидает дальше, то это все равно ни на что бы не повлияло. Но поверь мне, я этого просто не знаю. Если бы тебе вдруг стало известно твое будущее, то на самом деле ты бы все равно ничего не смог изменить. Потому что суть твои поступков осталось бы прежней, они полностью определяются твоим прошлым. Конечно, ты бы мог избежать кое-каких мелких неприятностей, но и только. Твои потемки внутри тебя и лишь ты можешь напустить туда света.
   - Спасибо за утешение, - раздраженно буркнул Герман. - Ты знаешь, в какой я нахожусь ситуации, но кроме того что я забрел в кромешную тьму по собственной инициативе, ты мне ничего другого сказать не можешь.
   - Не я виновата, что такова объективная реальность, - пожала плечами Ольга. - Ты сам себя создал таким, какой ты есть. А я при этом даже не присутствовала. Я сочувствую тебе и мне очень хочется тебе чем-то помочь и утешить. Но не ложью. Просто принимай все спокойней.
   Ольга мягко поцеловала Германа в щеку, и он сразу же ощутил, как пропала у него на нее обида. Он вздохнул и подумал, что ее чары действуют на него безотказно и никакого противоядия против них у него не только нет, но его появление судя по всему в ближайшее время и не предвидится.
   - Что мне еще остается делать? - уже совсем иным тоном спросил он.
   - Герман, пойми одну вещь, еще не пришло время для нашего главного разговора.
   - Когда же оно придет?
   - Этого я не знаю, может быть, скоро, может быть, не очень скоро. А может быть, никогда.
   - Ну уж нет, не хочу ничего откладывать. Мы поговорим прямо сейчас. Я должен понять, что все-таки между нами происходит.
   - А я если я не хочу сейчас разговаривать на эту тему?
   - Останемся тут до тех пор, пока все не выясним до конца.
   - А если я откажусь и пожелаю немедленно спуститься?
   - Я не позволю тебе это сделать.
   - Ты становишься похожим на Жоржа.
   - Вовсе нет, и ты это хорошо знаешь. - И все-таки последние ее слова немного охладили воинственный настрой Германа. Он поймал себя на том, что, кажется, начинает терять самообладание
   - Так что же ты хочешь узнать? - спросила Ольга, слегка улыбаясь кончиками рта.
   - Почему мы постоянно сближаемся и в тоже время не можем сблизиться? Почему всякий раз, когда между нами может вот-вот рухнет всякая преграда, я вдруг обнаруживаю, что ты уже успела построить новую стену? Я не хочу от тебя скрывать, что всю жизнь искал именно такую женщину, как ты. И вот наконец нашел. Но она всякий раз ускользает от меня, хотя при этом уверяет, что я ей нравлюсь.
   - Хорошо, я отвечу. Только прошу отнесись к моим словам спокойно. Ответь мне, ты говоришь сейчас о любви?
   - Конечно, разве ты не поняла.
   - Но что ты имеешь в виду, когда говоришь о любви?
   - Я имею в виду только то, что люблю тебя. И не понимаю, что тут еще объяснять.
   - Но ты же читал роман Бодисатвы: "От любви до ненависти".
   - Читал. Это отличный роман. Но мы все же живем не в мире его романов, а в реальном мире.
   - А мне всегда казалось, что мир его произведений и есть подлинно реальный мир. А то, что он кажется часто перевернутым, то в этом беда нашего восприятия. Бодисатва хочет поставить мир на ноги, а мы упорно продолжаем идти вверх-ногами и при этом еще упорно твердим, что такой способ ходьбы и есть самый наилучший.
   - Я устал от Марка Шнейдера. Неужели мы хотя бы несколько минут не можем обойтись без упоминания о нем и его идеях. Может быть, даже он и прав, и мы все живем вверх-тормашками. Но мы так привыкли жить и нам так удобно. И я не вижу оснований, почему мы не в состоянии продолжать пребывать в этом положении. Оно не так уж и некомфортноо.
   - Ну хорошо, если хочешь давай обойдемся без упоминаний Бодисатвы. Просто я им полна, это человек, который меня перевернул. Но раз ты настаиваешь... Понимаешь, Герман, я много раз любила и всякий раз моя любовь заканчивалась поражением. При этом от меня вовсе не уходили, наоборот, выражали большое желание еще на некоторое время задержаться. Это уходила я, потому что не могла больше с ними оставаться. Мне становилось скучно и пусто с этими людьми. Однажды одному такому особенно назойливому я рассказала придуманную мною притчу, так как он ни за что не хотел меня отпускать от себя. Я сказала ему, что он напоминает мне библиотекаря, которому принесли сдавать книгу. А он вместо того, чтобы ее принять и выдать новую, начинает уговаривать: а вы возьмите прочитайте ее еще раз, вы не все в ней поняли, многое упустили, не всех героев прочувствовали. А я ему отвечаю, что познакомилась с романом досконально и хочу теперь взять с полки почитать что-нибудь еще; мне же в ответ продолжают твердить тоже самое. Когда я придумывала эту притчу, то сама себе в этот момент казалась необычайно умной. И однажды в разговоре с Бодисатвой, я вновь вспомнила о ней ну и с гордостью поведала ее ему. И знаешь, что он мне сказал: ты ничего не поняла в собственной притчи, права не ты, а тот библиотекарь, так как на самом деле ты прочитала не книгу, ты сжевала жвачку. Ты меняешь мужчин потому что не идешь дальше поверхностного впечатления о них, поэтому тебе постоянно необходимо подпитывать себя чувством новизны. Тебе кажется, что твои отношения с очередным партнером исчерпаны, на самом деле они даже не начинались, исчерпываются не ваши отношениях, это ты исчерпываешься, потому что очень поверхностна. Ты не идешь в глубь, не интересуешься тем, кто рядом с тобой, не изучаешь его, из-за своему равнодушия не побуждаешь в нем стремления проявлять новые качества. И как только новизна проходит, тебе хочется что-то иное. Ты относишься к людям, как к блюдам, попробовала одно и сразу же хочется отведать другое. Если хочешь изменить отношения с человеком, придать им новый импульс, изменись сама и попробуй изменит его - и все станет иначе. Человек неисчерпаем, а ты, встречаешься с ним какой-нибудь жалкий месячишка уже хочешь расстаться. Хотя, чтобы по-настоящему разобраться в нем, тебе не хватит и жизни. И когда я тебя встретила, то поняла, что если все пустить на самотек, пойти по тому же пути, по которому я уже неоднократно ходила, то и результат будет прежним. И лето еще не кончится, как мы надоедим друг другу сильнее, чем двое заключенных, посаженных в одну камеру. Вот по этой причине я не хочу ничего форсировать, мы должны подойти к началу наших отношений подготовленными. Могу тебе открыть маленький секрет: я внимательно наблюдаю за тобой с первого момента твоего появления тут. Ты приехал сюда полный разочарования, неверия в свои силы, с ненавистью к себе и к другим. Достаточно было посмотреть на выражение твое лица, особенно тогда, когда ты себя не контролировал, как сразу становилось все ясно. Ты надеялся с помощью
  Бодисатвы каким-то образом поправить свои дела. Не думай, что я все это узнала от Иванова, все это легко читалось на твоей физиономии. И все твои претензии, которыми ты переполнен, словно автобус пассажирами, это претензии не к себе, а к миру. И я подумала: что ты мне можешь в этой ситуации дать? Вылить на меня грязный ушат всех своих проблем, твоего раздражения против всего и вся. Но я даже при все своем желании не в состоянии их решить, да не и не хочу этим заниматься; у меня самой немало всяких сложностей. И тогда получится то, что под видом любви мы начнем терзать друг друга, каждый из нас начнет вымещать свои страх и неудовольствие от жизни на другом. Так между прочим строятся отношения в большинстве семей. Пока твоя любовь - это любовь не ко мне, это стремление твоего эгоизма захватить добычу, я сама тебя еще не интересую, ты думаешь о своих чувствах, но не о том, что при этом испытываю я. И пока это не изменится, мы не должны слишком сильно сближаться и обольщаться, что у нас что-нибудь получится.
   - Что же ты предлагаешь?
   - Ждать. Я не собираюсь никуда исчезать, я тут, рядом с тобой. Я вижу, что ты меняешься и поверь мне, я тоже меняюсь. Я не знаю, к чему нас приведут эти процессы, но по крайней мере они дают нам шанс.
   Может быть, она и права, думал Герман. Женщины всегда понимают больше в любви, чем мужчины. А к Ольге с ее глубоким умом и тонкой душой это относится в первую очередь. И все же что-то мешало ему полностью с ней согласиться; ее слова откладывали их сближение, погружая его в состояние зыбкой, как пески, неопределенности. А ему так не хочется ждать, так хочется получить свой приз как можно скорей.
   - Я буду ждать, а ты по-прежнему станешь ублажать свою плоть с помощью Жоржа. В чем же ты видишь ту новую реальность, о которой ты мне столько сейчас наговорила?
   - Ты же знаешь, Жорж - это совсем иное, это какая-та необузданная потребность, которая выплывает на поверхность из самой глубины моего существа. Я понимаю, что ты хочешь меня. Если это для тебя так необходимо, то я согласна. Ты можешь прийти ко мне в любой вечер, хоть сегодня. Между прочим, сегодня это твой последний шанс, завтра у меня начнутся месячные, и я закроюсь на неделю. Но если желаешь послушать моего совета, то лучше не делай этого, ни ты, ни я не получим настоящего удовлетворения, а испортить на будущее можем много. Наверное, ты хороший партнер, но Жоржа тебе все равно непревзойти. А у меня еще нет к тебе такого чувства, когда человек становится единственно нужным тебе. Если хочешь, рискни, но что будет потом, я не знаю. Только, пожалуйста, не думай, что я испытываю тебя, я просто поделилась с тобой своими сомнениями. И уж тем более Бодисатва тут ни при чем.
   - Спасибо за информацию, я поразмышляю на досуге, как мне поступить.
   Однако предстоящие размышления отнюдь не радовали его, опять ему придеться пережить мучительные минуты раздвоенности. А это состояние ему порядком поднадоело.
   Они спустились вниз и вышли на пляж. Жорж лежал рядом с девушками, и они мирно, как ни в чем не бывало, беседовали. При виде их он приподнялся на локтях и по очереди внимательно поглядел на каждого.
  Герман встретился с его глазами и ему стало не по себе; мрачные зрачки Жоржа не предвещали ничего хорошего. Герман с превеликим удовольствием удалился бы сейчас куда-нибудь подальше от этого места, туда, где его не достанет свирепый взгляд красавца-мужчины. Но о том, чтобы столь откровенно покинуть поля боя, естественно, не могло быть и речи. Тем более Ольга уже села рядом с Жоржем и принялась весело болтать с ним.
  Герман тоже примостился возле них, он внимательно прислушивался к тому, о чем они говорят, сам же хранил молчание.
   После ужина все быстро разбрелись по своим комнатам. Было душно, все время хотелось пить, и Герман уже осушил графин с водой. Пора было отправляться к Ольге. Или не отправляться. Весь день он думал только об этом, но так и не пришел ни к какому решению. Сколько раз за последние дни он мечтал о том, как он будут заниматься с Ольгой любовью, сколько раз он делал это в своем воображении. И вот наконец появилась возможность совсем как в песне "сказку сделать былью".
   Находиться в своей комнате не было больше сил, и он вышел на воздух. Большинство окон в доме были освещены, то и дело за занавесками мелькали силуэты обитателей комнат. Но Германа интересовало только одно окно. Он почти не отрываясь смотрел на него, мысленно пытаясь представить, что делает сейчас Ольга.
   Почему все ясные и простые вещи в этом доме превращаются до абсурда в сложные, думал Герман. Вместо того, чтобы словно неприкаянный, слоняться по двору, он мог бы находиться сейчас рядом с Ольгой и переживать неземное блаженство. Ни одну женщину в своей жизни он не хотел так сильно, как ее. А вместо этого он вынужден предаваться холодным, как лед, рассуждениям: идти или не идти? Воистину гамлетовский вопрос. А может, плюнуть на все доводы рассудка и немедленно отправиться к ней. Войти в ее комнату, прижать ее к себе, а дальше будь что будет. Если всю жизнь думать только о последствиях своих поступках, то так никогда и не решишься на сами поступки.
   Внезапно окно в комнате Ольги погасло, и это охладило решимость Германа. Он почувствовал разочарование, но одновременно и облегчение. Потухший свет - это как будто знак ему, что не стоит предпринимать действия, о которых он будет потом сожалеть.
   Герман услышал за своей спиной чьи-то шаги. Он невольно вздрогнул, ему показалось, что это Жорж. Он поспешно обернулся и с облегчением увидел, что к нему приближается Иванов. Правда общаться с ним в данный момент ему совершенно не хотелось, но по крайней мере можно быть спокойным в одном, что уж между ними никакой драки не вспыхнет.
   - Что это с вами, вы, кажется, нервничаете? - вкрадчиво спросил Иванов. Он внимательно посмотрел на Германа, затем перевел взгляд на дом, пробежался глазами по окнам, словно пытаясь определить, какое из них интересует его собеседника больше других.
   "Интересно, догадывается ли он, почему я здесь нахожусь, - подумал Герман. - С его фантастической проницательностью это ему вполне по силам. Вряд ли Ольга ему рассказала о происшедшем между ними сегодняшнем разговоре. Хотя до конца в этом доме нельзя быть уверенным ни в чем".
   - Очень душно, вот и решил подышать свежим воздухом, - даже не стараясь быть вежливым, буркнул Герман. - Или мне это тоже запрещается?
   - Да что вы, как можно. Разве здесь что-то запрещается, наоборот, здесь все разрешается. А ваше поведение просто одобряю, перед сном самый раз совершить моцион - это всегда очень полезно для здоровья. И все же простите за мою назойливость, но мне все-таки кажется, что вас что-то гложет.
   - Человека, пока он жив, всегда что-то гложет. Но это никак не связано с моей прогулкой перед сном.
   - Убедили, а потому победили. Знаете, с удовольствием бы принял вашу позицию, если бы не мой опыт, который подсказывает мне, что люди обычно гуляют перед сном для того, чтобы освободить свое сознание от беспокоющих их проблем или мыслей. А те, кто не испытывают беспокойства, и без всяких прогулок отлично засыпают.
   - Теперь я могу повторить вслед за вами: убедили, а потому победили. И знаете с удовольствием принял бы вашу позицию, если бы она исходила не от вас, а от кого-то другого. Вам ли неизвестно лучше других, что в этом доме делают все возможное, чтобы человек ни минуты не чувствовал бы себя спокойно, чтобы он постоянно находился бы в нервном ожидании очередного подвоха.
   - Не могу отрицать того, что есть, - явно чем-то довольный улыбнулся Иванов. - Но с другой стороны, так ли это уж плохо. Что хорошего в постоянном спокойствии. Спокойнее всего на кладбище, но вам же туда что-то не хочется. На самом же деле то, что вы находитесь, как вы говорите, в непрерывном ожидании подвоха, делают вашу жизнь насыщенной. Иначе вы бы давно уехали отсюда. А раз не уезжаете, значит то, что тут происходит, вас заинтересовало, вы чего-то ждете. Хотя чего, скорее всего и сами не знаете. Но узнать очень хотите, потому что вам самому интересно понять: что же вас тут удерживает? А все очень просто. На самом-то деле только здесь вы и столкнулись с подлинным вашим существованием. И вам вдруг стало любопытно поглядеть на самого себя; что же это человек такой - Герман Фалин? А может, в самом деле и ничего.
   - Ну а если у меня есть иные причины, почему я не уезжаю.
   - Причины могут быть разные, но все они, уверяю вас, ведут к одному.
   - А можно узнать, к чему?
   - Ну хотя бы к тому, что вы начинаете лучше узнавать себя. Хотя с другой стороны могу вас понять, встреча с самим собой - это всегда такая мерзостная штука. После нее часто хочется вымыть руки, столько всякой гадости выплывает. Не каждый и выдержит. Уж лучше вообще ничего не знать и никогда с собой не встречаться. Все эти людишки так и поступают. А вот вы молодец, держитесь стойко. Хотя соблазн все бросить велик. Но могу вас утешить: самое трудное - это первый период, когда неожиданно для человека столько всякой дряни из него выходит, а он на все это смотрит и даже глазам своим не верит - неужто это я в самом деле такой отвратительный. Да не может такого быть. Но скоро, поверьте мне, станет легче.
   - Послушайте, - в голосе Германа зазвенели нотки раздражения, - а вам не кажется, что прежде чем проводить такие эксперименты, надо бы спросить у подопытного животного - а хочет ли оно участвовать в них? Горит ли оно желанием встречаться с самим собой или у него на это время запланированы другие встречи? Скажите только честно, Никита Петрович, я первый, над кем осуществляются подобные опыты? Или у вас тут действует целая опытная станция?
   - А что вам до других, Герман Эдуардович. Думайте о себе, думайте как можно больше о себе. Самое полезное в этом мире времяпрепровождение. Сколько живу, столько удивляюсь, до чего же человек мало думает о себе. О чем угодно, но только не о собственной персоне. Особенно много думает о своих желаниях, о том, как бы полнее их удовлетворить. Готов на это всю жизнь положить. Да разве можно наполнить бездонную бочку. Меня всегда удивляли убогие стремления людей; все хотят только одного - любыми путями забыться. Один пьет так, что не просыхает, другой - балдеет от наркотиков, третий - с женщин не слезает, четвертый - как уставится в телевизор, так и смотрит, как последний идиот, его целый день. Просто поразительно, сколько всего напридуманно, чтобы помешать человеку узнать подлинные свои потребности.
   - Вы предлагаете отказаться от всех удовольствий и оставить только одно развлечение - как собака на помойке без конца копаться в собственном нутре.
   - Ха, ха, - хихикнул Иванов, - весьма остроумное сравнение. Очень ценю ваш юмор, но юмор никогда не является ответом, это всегда только уход от него. Когда человек шутит ему кажется, что таким образом он решает проблему, на самом же деле он трусливо уклоняется от ее решения. Что касается развлечений, то я понимаю, как трудно расстаться со всем этим привычным набором. Но если желаете обрести душевное спокойствие, то вам ничего другого не остается делать. Чем человек больше любит развлечений, тем сильнее беспокоится, что они не достанутся ему.
  Особенно это касается женщин, знаю по себе ох как трудно от них отказаться. Но а куда деваться, вы же мудрый человек, понимаете, что все это не более, чем мишура для поверхностных людей.
   "Он все знает, она ему все рассказала. Или это просто его обычная болтовня?"
   - Мой вам совет - никогда не торопитесь, - после короткой паузы продолжил Иванов. - Все приходит в свое время. Помните, как говорит Воланд: "Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут". Только я бы еще добавил: никогда и ничего не просите не только у тех, кто сильнее вас, никогда и ничего не просите ни у кого. И тогда все будете иметь. И даже то, о чем и не помышляли. Это глупцы постоянно клянчат: дайте то, дайте это. А истинный мудрец знает, что ему уже все дано. И только надо всем этим суметь воспользоваться. Правда некоторым кажется, что нетерпеливые получают все сразу, но они все быстро и теряют - Иванов замолчал, о чем-то задумавшись; он поднял голову вверх и его взгляд снова заскользил по уже погасшим окнам.
   - Я непременно учту ваш совет, - насмешливо проговорил Герман. На самом же деле он был благодарен Иванову, теперь он окончательно понял, что поступил правильно, что не пошел к Ольге. И это понимание позволило ему успокоиться.
   - Хотите до кучи еще один совет, дорогой Герман Эдуардович. Идите спать. Воздухом вы уже надышались, так что смело можете отправляться на покой. Уверяю, что ваш сон будет спокойным и безмятежным. Я тоже иду.
   Иванов кивнул головой и пошел к дому. Герман еще постоял на месте пару минут, а затем направился вслед за ним.
  
   ХХХ
  
   Вечер был теплый и ясный, но к утру погода испортилась, тучи плотным покрывалом закрыли солнце, а с моря на берег прилетел прохладный ветер. Герман плохо выспался и потому был не в духе. К некоторому своему удивлению он заметил, что не он один такой, другие обитатели "острова" тоже находятся не в лучшем настроении. Даже всегда прожорливый, словно грач, Жорж вяло ковырялся вилкой в тарелке и без всякого аппетита отправлял в рот подцепленные ею большие куски. На Германа без необходимости он старался не смотреть, Герман отвечал ему тем же, но это не всегда получалось, глаза как-то сами собой вдруг начинали косить в его сторону. Что касается Ольги, то она почти не обращала внимания на обоих мужчин; она сидела с опущенной вниз головой, явно погруженная в свои мысли.
   - Герман, скажите нам, пожалуйста, чем вы собираетесь заняться сегодня? - вдруг спросил Марк Шнейдер.
   - Ничем, - пожал плечами Герман. - Когда такая погода трудно найти себе занятие по душе.
   - А по-моему, если есть занятие по душе, то на него погода не влияет. Впрочем, в данном случае это не важно. Мы бы хотелось совершить с вами после завтрака небольшую прогулку. У вас нет возражений?
   - Нет, буду рад погулять с вами. - Герман не кривил душой, ему действительно хотелось побеседовать с Марком Шнейдером. В конце концов, как бы не складывались их отношения, на какую бы тему они не говорили, по крайней мере скучными из разговоры назвать никак нельзя. А ему сейчас было бы весьма полезно отвлечься от своих невеселых мыслей.
   - Вот и славно. - На лице Марка Шнейдера отразилось явное удовлетворение. - А то мне казалось, что вам не очень хочется со мною общаться. В этом нет ничего удивительного, молодость и старость обычно говорят на разных языках. И все же нам, старикам, бывает обидно. Ведь у нас такой опыт, а молодым он не нужен, как не нужен уже научившемуся читать школьнику букварь. Впрочем, к нам это не относится, мы с вами оба ученые мужи. А ученые мужи легко находят общие темы для общения вне зависимости от возраста.
   Неожиданно, сидевший до сих пор молча Жорж, демонстративно громко прыснул.
   - Вы не согласны со мной? - живо повернул к нему свою голову с остатками седых волос Марк Шнейдер.
   - Согласен, только где тут взять столько ученых мужей. Я пока вижу тут только одного.
   - Интересно, кому же из нас двоих вы отказываете в столь лестном звании?
   - Я полагаю, что всем понятно, о ком я говорю.
   - Должен вам официально заявить, что я принимаю ваши слова на свой счет, - торжественно провозгласил Марк Шнейдер.
   "Это откровенное объявление мне войны", - думал Герман. И опять возникает вопрос: чья это инициатива - лично Жоржа или приводится в действие очередной план Марка Шнейдера.
   - Уверяю вас, Бодисатва, что я имел в виду вовсе не вас, - сказал Жорж.
   - Но ученых мужа здесь два: я и Герман. Значит, Германа.
   - Вот именно.
   Марк Шнейдер по очереди посмотрел на Жоржа и Германа.
   - Мне кажется, что у вас нет никаких причин отказывать Герману в этом звании. Берегитесь, Жорж, вы становитесь необъективны, вами завладели эмоции. А это опасный путь.
   Так как тропинка была узкая, то Марк Шнейдер шел впереди, Герман же смотрел ему в спину. Странно, что этот маленький хиленький человечек одновременно является одним из выдающихся писателей современности. Как это совмещается в этом одном хилом теле - загадка, которую принципиально невозможно разгадать. Встретишь его на улице и подумаешь, что это бедный и немного хитроватый еврейчик, как и многие представители этой нации, на самом деле самое обычное существо, от которого невозможно услышать ничего интересного. И совершенно непонятно, почему именно в него вложена такая могучая сила, созидающая великие творения. И почему в ней отказано другим, которым способностей хватает едва только на то, чтобы изучать чужие произведения и писать о них слабенькие книжки.
   Недалеко от дома рос небольшой лесок. Раньше это был парк, но так как за последние десятилетия рука садовника его явно не касалась, он весь зарос и превратился в дикое создание природы. Пробираться сквозь эти заросли было довольно непросто, дорогу то и дело преграждали густые кустарники и вылезшие из-под земли на поверхность корни деревьев.
   - Хочу вам показать одно место, - внезапно обернулся к нему Марк Шнейдер. - Мы уже почти пришли.
   Узенькая дорожка внезапно исчезла в густых зарослях. Марк Шнейдер смело пошел на их приступ, и Герману невольно пришлось последовать его героическому примеру.
   Неожиданно Герман остановился, ибо едва не наступил на выступающую из зелени травы могильную плиту. Надпись на ней была практически полностью стерта, от выбитых когда-то букв остались только неясные вмятины. Он вопросительно посмотрел на своего спутника.
   - Вы правы, - ответил Марк Шнейдер на его молчаливый вопрос, - эта могила и является целью нашего длительного путешествия. Как вы думаете, кто здесь лежит? Что вам подсказывает логика или интуиция?
   - Что это не я, - мрачно пошутил Герман.
   - Вы совершенно правы, логика вашего мышления заслуживает самых высоких похвал. Это могила князя Добрусина, хозяина дома, который дал нам всем приют. Князь умер в 1910 году, вернее покончил собой.
   - Покончил жизнь самоубийством?
   - Да, а что вас собственно удивляет. Самоубийство - это весьма распространенный среди людей способ завершения своего земного пути. А для этого человека такой исход кажется совершенно естественным. Он был очень странной личностью. Мне хочется рассказать вам о нем. Несколько лет назад я случайно наткнулся на этот дом, он пребывал в совершенном запустении. Пришлось затратить много сил и средств дабы вернуть его в нормальное состояние.
   - Вам это вполне удалось, Бодисатва.
   - Я знаю, но я вас привел сюда поговорить совсем не о моих успехах на ниве реставрации памятников архитектуры. Когда проводились ремонтные работы, то строители обнаружили на чердаке пачки старых писем и других документов. Я стал их разбирать: среди деловых, уже не представляющих никакого интереса бумаг, я обнаружил частную переписку. Естественно, я прочел ее, это оказались послания князя, адресованные самому себе.
   - Несколько странный способ общения с самим собой.
   - А что в нем странного. На самом деле все люди пишут письма для самих себя. Просто на конверте они проставляют чужие имена. А князь выводил своим каллиграфическим почерком собственную фамилию. Но зато он получал замечательную возможность читать свои послания как будто они отправлены другим человеком. Я вам советую как-нибудь попробовать этот прием, уверяю, эффект получается замечательный. Читаешь свои письма с каким-то поразительным ощущением, совершенно нет чувства, что написаны они тобой. Все написанное приобретает совсем другой оттенок, начинаешь анализировать свой текст, как чужой. Появляется иной взгляд, ты можешь судить о содержании более отстраненно, а значит и более объективно. Когда вы пишите дневник, то вы себя не отделяете от того, что написали. Полученные же по почте послания отдаляют вас от собственного текста, вы превращаетесь как бы в наблюдателя. А это очень важно, так как человеку необходимо наладить диалог со своим вторым я, которое смотрит на все происходящее с вами со стороны. А для князя это было особенно важно, так как он был помешан на одной идеи.
   - И что же это за идея?
   - Дойдет очередь и до нее. Пока же я продолжу свой рассказа о моих дальнейших поисках. После того, как я прочитал чердачные письма, мне захотелось узнать побольше об их авторе. Я уже понял, что этот человек любил писать, а значит должны где-то находиться еще письменные свидетельства его жизни. Я обратился в городской архив и узнал, что там существует фонд князя.
   - Вам повезло.
   - Это было в самом деле везение. Мне выдали документы, которые поступили в архив в 1922 году. И с тех пор ни одна рука к ним не прикасалась.
   - Наверное, в тот момент вы чувствовали себя самым счастливым на земле человеком.
   - Если не самым счастливым, то по крайней мере я был весьма этому рад. Я занимался загадкой жизни человека и вот-вот она должна была быть открытой.
   - Но в чем заключается эта загадка?
   - Вы знаете, что у русской интеллигенции есть одна особенность, если их мозгами завладеет какая-нибудь идея, то ради нее они готовы расшибить свою голову вдребезги. Князь был как раз из этой когорты, им завладела я бы даже сказал не идея, а страсть - освободиться от собственного эгоизма.
   - По-моему, заведомо нереальная цель.
   - Так судите вы, но он придерживался иной точки зрения. Хотя, конечно, правы вы, Герман, а не он. Потому-то князь и кончил жизнь самоубийством. Но прежде он испробовал все возможности достичь своей цели. Но всякий раз он наталкивался на ядрышки эгоизма в себе. И как только он их в очередной раз обнаруживал, то бросал одно богоугодное занятие и с тем же пылом погружался в другое. В дневнике и в письмах эти попытки описаны достаточно подробно. Начал же он с того, что еще в гимназии стал помогать товарищам по классу: защищал слабых, посещал заболевших на дому, оказывал помощь отстающим. Но вскоре поймал себе на том, что им движет не столько стремление помочь ближним, сколько желание укрепить свой авторитет, заслужить уважение. Когда же одноклассники не признали его заслуги и проявили полное равнодушие к его бурной деятельности на ниве бескорыстия, то он почувствовал обиду. Поэтому он бросил свое школьное спонсорство и начал первый этап своей войны с эгоизмом. Его влекли искусство и литература, но он поступает на факультет правоведения, так как по его представлению специальность юриста даст ему больше возможности помогать людям. Но едва не бросил учебу; проанализировал свои истинные намерения, он пришел к выводу, что им движут все теже эгоистические устремления; в тайне он мечтает о славе второго доктора Гааза. Когда же он получил диплом, то, естественно, все свои усилия он направил на помощь бедным, защищал их в суде и не брал с них платы. Правда, так как он был человеком богатым, то особой нужды в адвокатских гонорарах не испытывал. Но как раз это обстоятельство и мучило его; раз ему не нужны были эти деньги, то его не отпускала мысль о том, что в его поступках нет подлинного бескорыстия.
  Тогда он принимает решение избавиться от своего состояния, раздает его по приютам, другим богоугодным заведениям, оставляя себе только небольшие крохи на проживание. Он сделал очень детальные расчеты, сколько ему нужно, чтобы он мог бы жить на уровне бедного, хотя и ни нищего человека.
   - А этот дом он же все-таки построил.
   - Да, построил, но не для себя, в нем он устроил туберкулезный санаторий. Для себя же он сохранил только одну комнату, как раз ту, которую занимаете вы. Впрочем, когда его тут не было, то и там располагались больные. После своего стремительного обнищания он некоторое время чувствовал себя спокойно, как пишет князь в одном из писем к самому себе, он на своей шкуре узнал, что такое жить в нищете. Например, у него имелся только один костюм, причем, такой заношенный, что его даже не всегда пускали в присутственные места. Поэтому, как ему казалось, у него были все основания считать, что он наконец одолел хищного зверя своего эгоизма. Но затем одна деталь начала смущать его все сильнее, он ловил себя на том, что сердится на тех людей, кто не воздает должное его самоотречению. Серчал он также и на тех бедняков, которые почему-то отказывались от его бескорыстных услуг; как же он им предлагает можно сказать самого себя, а они нос воротят. И постепенно к нему стало приходить понимание того факта, что на самом деле униженным и оскорбленным нужен не он, это они ему нужны для самоутверждения.
  И если вдруг случится чудо, и этот тип людей исчезнет с лица земли, то он почувствует себя несчастным, окажется полностью не у дел. Я вам, Герман, пересказываю все это вкратце, на самом же деле это был долгий процесс узнавания человеком самого себя, обретения им подлинной, а не выдуманной реальности. Однако процесс болезненный, так как последнее открытие буквально потрясло его до основания, все его гигантские усилия преодолеть эгоизм оказались тщетными. А ведь это он делал не только и не сколько ради себя, как у истинного русского интеллигента у него была гораздо более великая цель; вы, надеюсь, уже догадываетесь о ней; он мечтал о том, чтобы указать человечеству тот магистральный путь, по которому оно может пойти к самопреобразованию.
   - А вам не кажется, что и эта великая цель точно такое же проявление его эгоизма, как и все остальное?
   - Это кажется не только мне и вам, в конце концов это понял и князь. И ему пришлось прийти к грустному выводу: задача всей его жизни оказалась невыполнимой, человек не в состоянии избавиться от эгоизма, он следует за ним повсюду, как тень или как привязанная к нему лошадь.
   - Не понимаю, на что иное он мог рассчитывать.
   - С точки зрения сегодняшнего дня вы, безусловно, правы, наш опыт позволяет нам понять этот факт достаточно ясно. Но тут важно другое, Добрусин очень рано осознал, что эгоизм - это смертельная болезнь, которая губит человека, он никогда не станет источником его счастья. У него есть много тонких и интересных рассуждений о феномене эгоизма. Полагаю, что он являлся одним из лучших знатоков этой стороны человеческой природы. Например, он пишет: эгоизм делает из человека лжеца, он вынуждает его постоянно лгать себе и другим, так как эгоизм требует от индивидуума вечного оправдания. Это превращает его в дважды заложника: в заложника у своего эгоизма и у своей лжи. В итоге же получается заколдованный круг - один обман порождает тут же другой, так как они, словно влюбленные, не могут существовать по отдельности. А вот другой любопытный пассаж: те, кто пытаются преодолеть эгоизм, становятся эгоистами вдвойне, так как все усилия они затрачивают на эти цели, то есть на самих же себя. Чтобы уменьшить в себе эгоистическое начало, не надо с ним специально бороться, достаточно его просто не культивировать. Рядовой эгоист на самом деле меньше эгоист чем тот, кто посвятил свою жизнь выкорчовке его. А как вам нравится такое высказывание: тот, кто по-настоящему любит самого себя, на самом деле ослабляет пружину своего эгоизма, ибо подлинная любовь к себе - это поиск своей души. Тот же, кто постоянно говорит о любви к другим, лишь ублажает либо свои плотские желания либо тщеславие своего ума, даже бескорыстие служит у него для достижения тех же эгоистических целей.
   - Интересные мысли. Хотя не могу сказать, что они звучат уж так ново.
   - Абсолютно нового в мире нет ничего. Все уже было и все еще будет. Мне Добрусин интересен тем, что он выпал из общего потока и попытался отыскать собственный путь.
   - Который привел его к самоубийству.
   - Он был очень одинок. Люди, идущие по своей дороге, всегда одиноки. А чем человек более одинок, тем большая вероятность именно такого финала. Все самоубийцы - очень одинокие люди, но не желающие оставаться в своем одиночестве. Человек толпы никогда не кончит жизнь таким образом. Судя по записям князя, им завладела депрессия. Она и вложила в его руку пистолет.
   - Странная судьба, - задумчиво протянул Герман и невольно посмотрел на заросшую травой могильную плиту. - Человек напрасно израсходовал свою жизнь на недостижимое.
   - Вы полагаете, что напрасно. А по-моему, ее итог впечатляющ; проделана огромная работа, накоплен ценный опыт. По сути дела человек провел над собой эксперимент и получил весьма важные результаты. Вы думаете, что было бы гораздо больше толка, если бы он стал титулярным советником. Знаете, я написал роман об этом человеке.
   - Роман, - встрепенулся Герман. Он почувствовал себя охотником при виде добычи. - Но я ничего не слышал об этом романе. Он не был опубликован?
   - Он и не может быть опубликован, потому что я написал его только в своей голове. Все дело в том, что я так и не нашел финала. Его самоубийство для него не годилось.
   - Но почему, мне кажется, все логично и закономерно.
   - Именно поэтому я и не стал переносить роман на бумагу, так как понимал, что закончу его именно таким финалом - логичным и закономерным. Но такой роман для меня не имеет смысла. Трагедия князя совсем не в том, что он не сумел избавиться от эгоизма, трагедия его в том, что сделав важное открытие, он не понял его значение. Он не понял смысла своей жизни. Он был идеалистом, а не естествоиспытателем, он никогда не интересовался по-настоящему самим собой. Если бы он осознал, насколько он далеко продвинулся по пути самопознания, то мог бы вынести прямо противоположное решение относительно своей судьбы. Он же стал жертвой своего тщеславия, он это почувствовал, но не сумел перешагнуть через этот рубеж. Хотя находился всего в одном шаге от того, чтобы действительно избавиться от своего эгоизма и возлюбить себя, как других. Все дело в том, что с самого начала он неправильно оценил свою цель; он считал, что хочет избавиться от эгоизма, на самом же деле он хотел найти то, что наполнило бы его существование смыслом. В принципе для этого он мог бы воспользоваться любой другой идеей; то, что он выбрал эту, скорей результат случайности, стечение определенных обстоятельств, определенного направления мышления. Ну и, быть может, некоторых наклонностей князя.
   - Мне жалко князя, Бодисатва, я восхищаюсь его бескомпромиссностью в отношении к себе, сочувствую его ошибкам и заблуждениям, которые привели его к столь печальному концу, но не совсем понимаю, какое отношение его история имеет ко мне. Я со своим эгоизмом расставаться особенно не жажду, тем более, как мы только что выяснили, это плохо кончается.
   - Я предполагал, что услышу от вас нечто подобное. Но мне казалось, что вам полезно знать историю человека, чью комнату вы занимаете. И кроме того, у меня сложилось впечатление, что вы в последнее время немного заскучали.
   - Уж не хотите ли вы мне предложить очередной ваш аттракцион.
   Глаза Марка Шнейдера как-то странно заблестели.
   - Почему бы и нет. Разве вам не хочется получше понять себя. Вы же видите к чему приводит, когда человек оказывается не способен разобраться в самом себе. Князь с его богато одаренной натурой мог бы быть счастливым, преуспевающим человеком, он мог бы многое сказать людям о том, что постиг на собственном опыте, а вынужден был свести счеты с жизнью. Он, как и вы, так и не понял собственного я. А ведь в этом и заключается подлинное невежество; человек знает ровно столько, насколько он знает самого себя. Все остальные знания по большому счету несущественны, они лишь приложение к главному. И без него только вредны и опасны. Именно здесь кроется источник всех бед человечества. Между прочим, а вы не боитесь призраков?
   - Никогда с ними не встречался?
   - А вас не пугает, что вы живете в той же комнате, где совершил самоубийство несчастный князь? Кстати, в архиве я отыскал его единственную фотографию. Не желаете ли взглянуть? - Марк Шнейдер достал из кармана снимок и протянул его Герману.
   Что-то знакомое показалось ему в запечатленном на снимке облике мужчины. Он стал рассматривать фото внимательней и неожиданно вздрогнул - лицо на фотографии очень походило на лицо Германа. Естественно, что князь был одет по моде своего времени, а его подбородок обрамляла небольшая бородка, но в остальном сходство было разительным.
   - Он похож на меня, ничего не понимаю. Это подделка?
   Марк Шнейдер пожал плечами.
   - Посмотрите на дату на обороте.
   Герман перевернул фотографию и прочел. "15 июня 1910 года, в день 36-летия.
   - Но сегодня тоже 15 июня, - сказал Герман. - Получается, что у него сегодня день рождение.
   - Получается, что так.
   - Но у меня день рождение не сегодня, - с каким-то удовлетворением произнес Герман.
   - Раз вас мама родила в другой день, то само собой не сегодня, - насмешливо улыбнулся Марк Шнейдер. - Но вот внешнее сходство большое. Этого вы не будете отрицать.
   - Ну и что из этого? Мало ли случайных совпадений. И я все же не уверен, что эта фотография подлинная.
   - Что за смысл мне вас обманывать. Да и разве вы не видите сам снимок, сейчас такой уже просто не сделаешь. А вот схожесть лиц говорит о схожести судеб. Иначе бы природа для лепки вашей физиономии нашла бы другие пропорции. Дело, конечно, ваше, но я бы на вашем месте задумался бы над этим обстоятельством.
   - А мне что-то не хочется думать, - с вызовом проговорил Герман.
  - У меня нет ни одной причины для того, чтобы кончать жизнь самоубийством.
   Но Герман понимал, что на самом деле он лишь хахорится, рассказ о князе и особенно тот факт, что они оказались удивительно похожи, произвел на него неприятное впечатление. И кроме того, он кожей ощущал, что за словами Марка Шнейдера кроется какой-то скрытый смысл. То, что он привел его сюда, то, что поведал ему эту историю, не случайно, его опять к чему-то исподволь готовят. Но на этот раз он не собирается пассивно ждать, когда его поставят перед фактом, он первым перейдет в наступление.
   - Я нисколько не сомневаюсь, все, что вы мне тут рассказали, не случайно. Вы готовите очередное представление.
   - С чего вы взяли. - Голос Марка Шнейдера звучал очень натурально, но Герман уже не верил этому хитрецу.
   - Тогда объясните мне, зачем вы привели меня сюда?
   - Меня поразило ваше сходство с князем. Даже при всей моей несуеверности, я не мог избавиться от мысли, что этот какой-то перст судьбы. Сами понимаете, что я просто не мог вам не рассказать о судьбе человека, на которого вы так похожи.
   - Хорошо, его судьбу я узнал. Что же дальше?
   - Ничего, - пожал плечами Марк Шнейдер. - Разве все, что вы узнаете, обязательно должно иметь какое-то продолжение. Вы сами будете решать, что вам делать с этой грустной историей. Можете задуматься о жизни князя, прикинуть, насколько похожи или различны ваши судьбы, а можете тут же обо всем забыть. Только учтите, любое из принятых вами решений будет иметь последствие. Помните буддийскую надпись в зале дома князя. Наверное, он не случайно ее там высек, мне кажется, что он предчувствовал свой печальный конец. Он уже начал понимать: все, что он делал раньше, ведет его к нему. - Марк Шнейдер перевел взгляд на могильную плиту. - Ну вот и все. С днем рождения, князь, и до свидание.
   Они снова стали пробираться по заросшей кустарником тропинке. Больше они не разговаривали. Возле дома Марк Шнейдер как-то сухо и равнодушно поблагодарил Германа за приятную кампанию и скрылся в дверях. Герман остался один. Почему-то он испытывал подавленность. Ему вдруг захотелось с кем-то немедленно поговорить.
   Герман постучался в комнату Ольги и, услышав "войдите", толкнул дверь. Ольга лежала на кровати с книгой в руке.
   - Ты что-то не очень хорошо выглядишь, - сказал он.
   - Я тебе говорила, у меня начались месячные. А в первый день я всегда плохо себя чувствую.
   - Скажи, ты что-нибудь слышала о князе Добрусине?
   - Да, Бодисатва как-то рассказывал мне о нем. Этот человек всю жизнь боролся со своим эгоизмом.
   - А ты видела его фотографию?
   - Нет.
   - А мне Бодисатва только что ее показал. Оказалось, что у нас одно лицо на двоих. Мы похожи как две капли воды или даже больше.
   - Занятно. Понимаю, тебе хочется знать, что последует за всем этим дальше. Говорю честно, не знаю. Если Бодисатва что-то и задумал, то на этот раз я в этом не участвую. - Поймав недоверчивый взгляд Германа, Ольга вздохнула. - Но я действительно не в курсе, если кто-то и информирован, то это Иванов. Он главный организатор всего.
   - Ты предлагаешь обратиться с тем же вопросом к нему?
   - Нет, он очень хорошо умеет хранить секреты. В этом я убедилась на собственном опыте. Если хочешь моего совета, не думай о том, что может произойти. Если что-нибудь и случится, то значит так тому и быть.
   - А что ты думаешь о судьбе князя?
   - Он шел по пути, по которому рано или поздно придеться пойти и тебе.
   - Да, - встрепенулся Герман, - и точно так же закончить.
   - Очень надеюсь, что этого не случится. Покончив жизнь самоубийством, он поступил, как эгоист. Вместо того, чтобы и дальше продолжать помогать людям, он, разочаровавшись в себе, пустил пулю в лоб. Мне даже кажется, что с самого начала он стремился не столько очистить себя от эгоизма, сколько хотел найти причину, чтобы покончить с собой.
   Герман удивленно взглянул на Ольгу.
   - Это странная мысль.
   - Может быть. Но это не означает, что она неправильная. С самого начала он поставил заведомо нереальную цель, и хорошо это понимал. Он же был не идиотом. Но обманывал себя, делал вид, что добивается ее. И когда он дошел до того предела, когда притворяться было больше нельзя, то воспользовался случаем, разыграл великое разочарование.
   - Но почему он хотел смерти?
   - Потому что он не мог жить, как обычный человек, что-то у него не получалось. Если бы я его знала лично, то может быть могла бы ответить на твой вопрос. Но то, что он выбрал себе такую странную судьбу, косвенно подтверждает мои слова.
   - Ты умница, - произнес Герман, - и если бы ты только представляла, как ты мне нравишься.
   - Но почему ты думаешь, что я не представляю. В отличии от твоего близнеца - князя тебя-то я знаю.
   - А я тебе нравлюсь?
   - Нравишься.
   - Тогда помоги мне, скажи, что замышляет Бодисатва?
   - Почему ты не веришь, что он не посвящает меня в свои планы. Хотя одну вещь я могу тебе сказать, мне кажется, что он находится в раздумье.
   - О чем же он размышляет?
   - Мне трудно ответить, возможно это связано с его новым романом.
   - Но он мне не говорил, что пишет роман.
   - Между тем это так. Это его последний роман. Он как-то сказал мне, что даже если проживет еще сто лет, не напишет больше ни строчки. Разве только еще раз перепишет завещание.
   - Какое завещание?
   - Наверное, ты уже понял, что он очень богат. В последние годы его книги издаются во многих странах большими тиражами.
   - И кому же он оставляет свои сокровища?
   - Нам, - спокойно ответила Ольга.
   - Нам?!
   - Да всем тем, кто здесь находятся. Речь идет, как минимум, о пятидесяти тысячах долларов каждому. Но есть шанс получить и гораздо больше. Все зависит от его решения.
   - Но что же надо делать, чтобы заслужить такую щедрую награду?
   - Не знаю.
   - То есть как?
   - Нет никаких критериев, все зависит от тебя самого. Ты сам определяешь, чего ты стоишь.
   - Но если я себя оценю в миллион, я получу миллион?
   - Может быть.
   - А может быть и нет?
   - Понимаешь, Герман, тут все очень субъективно. Бодисатва может не согласиться с твоей оценкой. И тебе придеться доказывать, что ты стоишь миллион.
   - А если он не согласится с моими доказательствами?
   - Тогда ты не получишь ничего, даже минимума. Это единственное условие. Ты должен верно оценить себя.
   - Но как я должен оценивать себя, из каких критериев исходить. И если у моего судьи они будут совсем иными.
   - Дело в том, что чем лучше будешь знать самого себя, тем больше у тебя шансов получить главный приз. Правда тут есть тоже один нюанс: тому, кто по-настоящему стал самим собой, деньги как бы особенно и не интересуют. Поэтому даже если он получит свой миллион, то откажется от него.
   - Выходит, что чем объективнее я о себе сужу, тем сильнее возрастают мои шансы получить большую сумму. Но чем глубже я проникаю в свой замечательный внутренний мир, тем все дальше отдаляюсь от материальных интересов, а потому деньги притягивают меня все меньше и меньше. Ну а когда я спускаюсь на самое дно своего колодца, то, как я понимаю, я вообще отказываюсь от любых материальных благ, как от чего-то абсолютно неприличного. Тебе не кажется, что это какая-то иезуитская система?
   - Может быть, что-то и есть от иезуитства, но таковы уж придуманные им условия игры. Впрочем, есть еще одна возможность, ты можешь сразу отказаться от денег, и Бодисатва вычеркивает тебя из завещания. И тогда у тебя не возникает никаких проблем.
   - Час от часа нелегче. Но я не понимаю, почему Бодисатва до сих пор не рассказал мне об этой замечательной игре. Или он доверил эту важную миссию тебе?
   - Нет, это моя личная инициатива. Я думаю, что Бодисатва скоро тебе расскажет о завещании. Я же говорю, что он что-то обдумывает. Может быть, он пока не совсем уверен, что ты сумеешь достойно принять участие в этой игре. Знаешь, на некоторых людей деньги действуют, как красная тряпка на быка.
   Ольга замолчала, Герман же думал о том, что не совсем верит Ольге, что этот разговор возник спонтанно, а не был заранее спланирован. Достаточно сопоставить события сегодняшнего дня, чтобы прийти к такому выводу: сначала эта неожиданная прогулка с Бодисатвой к могиле князя, его рассказ о нем, затем внезапное признание Ольги. Не надо быть великим мудрецом, чтобы из этих фактов выстроить цепочку.
   - Интересно, а какие решения по поводу денег принимают другие. Ну с Жоржем все понятно. А девушки, Иванов, ты?
   - О других не знаю, могу говорить только о себе.
   - Хорошо, скажи хотя бы за себя.
   - Час моего решения еще не настал, пока я не думаю об этом.
   Герман снова вышел на улицу. Он чувствовал, что от всех сегодняшних событий и разговоров у него слегка побаливает голова. Но погулять ему не удалось, так как он почти сразу же натолкнулся на Жоржа, обдавшего его кипятком своего взгляда. При этом губы красавца-мужчины растянулись, словно змея на камне, в зловещую улыбку.
   Черт, подумал Герман, так может получится, что у этой похотливой скотины вскоре заведутся 100 тысяч долларов, если не больше. А с чем останется он, Герман. Его память почему-то перенесла его в чужую огромную квартиру, где сейчас проживают Эльвира и Анжела, затем - в его конуру. Если он станет обладателем этих денег, то тоже сможет купить себе достойное человека жилье. Но для этого ему снова предлагают решить непростую задачу, хотя за все то, что он претерпевает тут, он вполне заслужил и не такую награду.
   Герман поднялся в свою комнату и плюхнулся на кровать. Голова продолжала болеть, и у него даже возникло желание принять таблетку. Но идти к Ольге за лекарством ему сейчас не хотелось. Лучшее в данном случае средство от головной боли будет то, если он найдет выход из новой ситуации. Нет никаких сомнений, что ему чертовски хочется получить эти проклятые деньги, но как он должен себя вести, дабы их заслужить.
  Внезапно Герман чертыхнулся, он вдруг подумал, что сам себе напоминает собачонку, которая встает на задние лапы, чтобы дотянуться до сахара в руке дрессировщика. И ему тоже предстоит занять схожую стойку. Но вся штука в том, что условия игры таковы, что тут невозможно никакого притворства, любой обман с его стороны будет безжалостно разоблачен. Он должен отдать должное Бодисатве, замысел просто гениальный, какая еще приманка способна заставить человека выложиться до конца и при этом на заключительном этапе самому отказаться от положенного приза.
   Внезапно его взгляд упал на книжную полку и он почувствовал, как тревожно забилось сердце; на ней снова стояли новые книги. А это, как известно, самый верный признак, что сегодня что-то должно произойти.
   Герман вскочил с кровати и, подойдя к полке, достал книгу. Это был роман Анны Радклив" Удольские тайны". Вот как, добрались и до готического романа, это что-то новенькие в их репертуаре. Герман вдруг вспомнил, как спрашивал его Марк Шнейдер о том, боится ли он призраков. Что же его ждет, уж не явится ли к нему сегодня ночью привидение князя?
   Ему вдруг захотелось немедленно уйти из этой комнаты. Он поставил книгу на место и бросился вон.
   На пляже никого не было. Он сел почти у самой кромки воды. Море было спокойным, оно как-то безрадостно накатывалось на берег, а затем также вяло и равнодушно возвращалось в родную стихию. Если признать, что все в этой жизни заранее определено, то с какой целью послала ему судьба это странное приключение? Какую великую истину с его помощью она хочет, чтобы он постиг? Он уже не первый раз ловит себя на том, что его охватывает какое-то удивительное ощущение: как будто он - это уже не он, а кто-то другой. Не случайно, что все чаще он сам себе напоминает персонаж из очередного романа Бодисатвы. А может быть, так и есть на самом деле, сказала же ему Ольга, что Бодисатва занят созданием своего нового шедевра и совсем не исключенно, что прежде чем перенести его на бумагу он решил воссоздать его на реальной натуре. Так сказать, провести обкатку. И самое удивительное, что в этой мысли нет ничего необычного, ведь он, Герман, сам же писал в своей работе об его сюрреалистических замашках, когда привычный мир, не выходя за рамки обыденности, вдруг теряет свои привычные очертания и превращается в какую-то фантасмагорию. И вот теперь под конец жизни старик решил опробовать свои фантазии на практике, посмотреть, что из этого может получится. А он, Герман, стал главным подопытном кроликом этого великого эксперимента.
   Как всегда на юге стемнело быстро. Возвращаться в свою комнату, в неизвестность не очень хотелось, но и сидеть здесь дальше тоже не имело смысла. Он встал и медленно побрел к дому.
   И за ужином и после него Герман был все время настороже. Нервы его были напряжены до предела, так как каждую минуту он ждал, что сейчас что-то произойдет, откуда-то сверху выпорхнет призрак и, словно птица, полетит прямо к нему. Как ему вести себя в этом случае, учитывая то, что до сих пор дел с потусторонними силами он не имел? Но пока все шло как обычно, за столом легкокрылой бабочкой порхала непринужденная беседа, в которой он почти не принимал участие. Он пытался прочесть хоть какие-то намеки на предстоящие события во взглядах и на лицах своих сотрапезников, но никто не обращал на него особенного внимания, все, казалось, были поглощены едой и разговорами. Правда, такое поведение тоже могло было быть не случайным, а тщательно срежиссированным, нельзя исключить, что таким образом они хотят усыпить его бдительность.
   Герман вошел в свою комнату, запер дверь, затем плотно закрыл створки окна, задернул шторы, открыл дверцы шкафа и даже слазил под кровать. Но ничего подозрительного, несмотря на столь тщательный обыск, не обнаружил. Может быть, ему стоит поработать немного над своей книгой. Он включил компьютер, набрал несколько строк, но почувствовал, что ли от того, что слишком волнуется, то ли по другой причине, но вдохновение что-то никак не спешит на свидание к нему. Внезапно он ощутил сильную сонливость; столь неожиданный и мощный ее прилив немного удивил его. Но размышлять на эту тему уже не было сил и времени, глаза просто смыкались, он успел только добраться до кровати и тут же уснул.
   Проснулся он от ощущения, что его как будто кто-то толкает в плечо. Он открыл глаза, но никого рядом с собой не увидел; в комнате плотной завесой висела темнота. Внезапно что-то вспыхнуло, он повернул голову и обнаружил, что засветился экран телевизора.
   Экран показывал комнату, и Герман с изумлением обнаружил, что это та самая комната, в которой он сейчас находится. Только обставлена она была иначе, мебелью из другой эпохи. И все же он узнал ее и даже вид из окна был тот же; зеленый массив парка, а вдали над ним нависала кривая горная гряда. В кресле сидел еще не старый человек, и Герман невольно вздрогнул, так как он был сильно похож на него. Только одет он был по моде своего времени, а его подбородок обрамляла небольшая бородка. Герман не сомневался, что он видит князя.
   Внезапно Добрусин вскочил с кресла и несколько раз нервно прошелся по комнате. Герман отчетливо слышал его шаги. Вдруг князь остановился, и его лицо заняло весь экран. Казалось, он смотрел прямо на Германа и у него возникло ощущение, что он вот-вот с ним заговорит. Он даже подумал о том, что если бы это случилось, то он не слишком бы удивился такому чуду.
   Князь все также продолжал смотреть на Германа глазами полными страданий и боли.
   " Все пропало, - внезапно проговорил он, - все оказалось тщетным. Жизнь ушла впустую, ушла на то, чтобы понять, что все это иллюзия. Я самый несчастный человек на земле".
   Князь снова повалился в кресло. Внезапно он достал из кармана халата небольшой пистолет и поднес к виску. Его лицо перекосила гримаса страха смерти, но палец все же лег на спусковой курок. Герман отчетливо видел, как дрожит его рука, затем она безвольно упала вниз. Герман невольно перевел дух. Несколько секунд Добрусин сидел неподвижно, потом он вздрогнул всем телом.
   "Я должен это сделать, черт возьми! - закричал он. - Я так решил! Я хочу довести хотя бы одно дело до конца. Вы понимаете, до конца!" - Он снова поднял руку с пистолетом к лицу, выкрикнул что-то нечленораздельное и почти одновременно с этим рыком прозвучал выстрел. Брызнул фонтан крови, и тело князя медленно, словно нехотя, стало сползать на пол. Лицо Добрусина снова заполонило весь экран, но это было уже другое лицо - неподвижное, со смотрящими в одну точку глазами. Значит, вот как я буду выглядеть в момент смерти, подумал Герман.
   Экран погас, и Герман облегченно перевел дух. Кажется, завершился еще один кошмар Бодисатвы и теперь можно спокойно продолжать спать. Конечно, в том случае если удастся уснуть после такого просмотра. Но он постарается это сделать, постарается назло им. Пусть видят, что даже фильм ужасов под названием "Смерть князя Добрусина" не способен перебить его сон. Если так подумать, то все, что они делают, рассчитано исключительно на слабонервных. Может быть, когда он тут появился, он и был таким, но, пройдя через горнила испытаний, он пусть пока еще немного, но закалился. И с каждым разом их сюрпризы действуют на него все слабее, подобно лекарству, к которому привыкает организм. При всей изощренности их ума, при всей их изобретательности они не учли одного обстоятельства: то, что производит эффект в первый раз, в следующее разы уже не производит такого впечатления; плохо или хорошо, но человек уж так устроен, что привыкает ко всему, даже к страху, даже к постоянному прессингу по отношению к себе.
   Герман закрыл глаза и в этот момент услышал какой-то неясный шум. В комнате явно что-то происходило. Он приподнялся на подушке и посмотрел в темноту. И почувствовал, как у него бешено заколотилось сердце; стена рядом с ним вдруг раздвинулась и из нее выплыло очертание человеческого скелета. И в этот же момент зажглась настольная лампа; свет от нее был совсем слабенький, но он позволял увидеть, что перед Германом стоит только что покончивший с собой на экране телевизора князь Добрусин. Его левый висок был забрызган кровью. На нем было одето белое покрывало, воспроизводящее анатомическое строение человеческих костей.
   - Кто вы и что вы тут делаете? - испуганно спросил Герман.
   Князь неспеша опустился в кресло.
   - Ты меня не узнал, Герман? - одновременно удивленно и грустно произнес "самоубийца". - Я тот человек, который выстрелил себе в висок в этой комнате. Это случилось как раз в этот день. И каждый год в день смерти я являюсь сюда.
   - Ты хочешь сказать, что ты призрак. - ("Боже мой, что я несу", - подумал Герман. Разве не понятно, что этого призрака послал мне Марк Шнейдер").
   - Да, я из мира теней. Я понимаю твое недоверие, но однажды, когда ты уйдешь из этого мира в тот мир, где сейчас пребываю я, ты сам во всем убедишься. И многое поймешь из того, во что вы живые никак не хотите верить.
   - Что же понял ты?
   - На самом деле все наоборот, призрачна жизнь не там у нас в потустороннем мире, а здесь у вас на земле. Вы, по недомыслию считающие себя живущими, и есть настоящие призраки, лишенные понимания подлинной действительности.
   - Не ново, - желчно проговорил Герман.
   Призрак князя удивленно возрился на Германа.
   - Разве дело в том, чтобы провозглашать что-то новое. В постоянном стремлении к новизне находит выражение неуспокоенность и необустроенность человеческого духа, его неспособность обрести гармонию и согласие с самим собой. Всякий раз новизна становится новым обманом, новым наркотическим средством, которыми усыпляет себя человек. Ему кажется, что уж сейчас он нашел то самое заветное средство, которое решит все его проблемы. На самом же деле это средство лишь становится его еще одной проблемой. Там же, где господствует вечность, царят совсем другие и неизменные законы.
   - Ладно, оставим споры. Итак, ты утверждаешь, что ты не живой человек, а призрак. Но в таком случае ты должен быть бесплотным, как облако. Я бы хотел удостовериться, что это так.
   - У тебя неточные представления о призраках. Впрочем, когда я сам был живым, я думал точно так же. Но чтобы перемещаться в вашем земном пространстве мне необходимо обладать плотным телом.
   - Бред, - убежденно проговорил Герман.
   - Но почему бред, - кажется даже немного обиделся призрак князя.
  - Все, что выходит за пределы привычных представлений, человеку представляется невозможным. Но вспомни от скольких уже иллюзий заставила отказаться тебя жизнь. Не счесть им числа. Но это ничто по сравнению с тем количеством иллюзий, которые еще остались и с которыми предстоит рано или поздно тебе тоже проститься.
   - Ладно, предположим. Но ответь мне на один вопрос: почему ты так похож на меня?
   - А ты не догадываешься. Все объясняется предельно просто, ты же знаком с теорией переселения душ. Так вот, моя душа переселилась в твое тело. Поэтому мы с тобой как бы духовные братья.
   - И как это сказывается на моей судьбе?
   - Есть большая вероятность, что ты повторишь мой путь.
   - То есть покончу жизнь самоубийством. - Невольно Герман испытал испуг.
   - Это весьма вероятно. Хотя могу тебя успокоить, сто процентной уверенности, что так и будет, - нет. Каждый из нас кроме заранее определенной судьбы получает и шанс за счет собственных усилий ее изменить. Хотя должен тебе сообщить одну неприятную вещь: там, наверху считают, что ты до сих его не только не использовал, но и делаешь все, чтобы уйти из жизни таким же способом.
   - И когда же это событие может со мной случится, что там наверху говорят по этому поводу. - Герман постарался, чтобы его голос прозвучал как можно более насмешливо, но сам понял, что из этой попытки мало что получилось.
   - Ну этого я не знаю. Опять же все зависит от тебя, может быть, даже завтра, а может быть и очень не скоро.
   - Но я вовсе не желаю кончать жизнь самоубийством, раз мы духовные братья посоветуй, как мне избежать такого конца?
   - Попробуй понять, кто ты есть на самом деле и тогда, быть может, в твоей судьбе что-то начнет меняться. Самоубийство - это результат неправильной самооценки, неверно выбранной цели. Это я понял лично на себе, - вздохнул князь. - Человек не в силах преодолеть разочарование от того, что он оказывается не таким, каким видел себя раньше. И тогда наступает расплата за иллюзии.
   - Но ведь такие открытия совершают многие, но кончают жизнь самоубийством единицы.
   - Ты прав, но они либо смиряются со своим новым представлением о себе либо находят силы измениться. Пойми, самоубийцы - это те, кто не желают ничего в себе менять и при этом не желают мириться с создавшимся положением. И когда они сталкиваются с этим противоречием, то их охватывает острое ощущение непреодолимой бессмысленности своей жизни.
  И им легче преодолеть абсурд своего существования с помощью смерти, чем прийти к истинному пониманию положения вещей.
   - И все-таки я завершу свою жизнь самоубийством?
   - Я же сказал, все зависит от тебя. Пока ты двигаешься в направление к нему. Ты повторяешь мой путь, только на свой лад. Я боролся с собственным эгоизмом, не понимая, что эта борьба только укрепляет его. Ты же культивируешь его, ты целиком раб своего тщеславия, мелких страстей, каждодневных желаний. А эгоизм - это и есть путь к самоубийству. Только большинство людей не успевают пройти его до конца, их спасает мелочность их устремлений. Они погрязают в них настолько, что уже не в состоянии видеть ничего вокруг. Мелкий эгоизм полностью захватывает их в свои клешни, делая их мертвыми задолго до смерти. Но ты не такой, ты топка, где горят большие угли страсти, ты даже сам еще не до конца представляешь, какой пожар они могут разжечь. Пока ты еще справляешься с собой, тебя спасает надежда, что однажды ты все же сумеешь утолить ту жажду, которую порождают в тебе твои желания. Но придет час, когда эти упования исчезнут окончательно, и ты останешься с ними один на один. И тогда ты вдруг почувствуешь себя несчастным, обманутым жизнью, внутри тебя, словно огромный котлован, образуется одна большая беда, с которой тебе уже не справиться. И вот тогда тебе покажется, что это конец всего, хотя на самом деле это будет начало. Но эта мысль тебя ужаснет, потому что если это начало, то что было раньше? Груз бессмысленных, потерянных лет начнет неподъемно давить на твои плечи. Чтобы сделать новый шаг и остаться в живых тебе потребуются все имеющиеся у тебя в запасе силы. Потребуется переоценка всех ценностей. Но чтобы ее осуществить, тебе будет нужно найти новое свое я. И ты вдруг почувствуешь, что оказался в ситуации, когда умереть гораздо легче и проще. Тут все знакомо, тут не надо ничего менять, просто надо переступить черту. Ты будишь метаться между двумя решениями и, как большинство, выберешь то, что легче.
   - Легче умереть, чем измениться, я правильно тебя понял? Как-то трудно в такое поверить.
   - И вместе с тем это так. Разве ты много раз не замечал, как какой-то человек идет по гибельному пути, и прекрасно это сознает, но все равно продолжает по нему двигаться.
   - Замечал, - вынужден был признать Герман. - Но ведь и ты сам...
   - Да, я тоже прошел этот путь. Я хотел стать свободным и считал, что главной помехой на пути к этой цели был эгоизм.
   - Разве не так?
   - Так. Но нельзя избавиться от эгоизма, борясь с самим эгоизмом, ибо таким образом мы попадаем в зависимость от нашей борьбы. Потому что в этом случае эгоизм принимает ее форму. Там я понял, что вся проблема в нашем сознании, это клетка, в которой мы помещены. Мы сами ее же и строим, устанавливая каждый день новый прут из собственных предрассудков. А потом не в состоянии выбраться из этого частокола. Вот ничего не остается другого, как выстрелить себе в висок и пробить свое сознание пулей. И хочешь ты того или не хочешь, тебе придеться выбирать из этих двух вариантов.
   - Тогда я скорей предпочту самоубийство, ты мне только что сам доказал, что это как-то роднее, - усмехнулся Герман.
   - Мне жаль, тебя - с грустью произнес призрак. - В тебе говорит бравада. Как и всем, тебе кажется, что ты никогда не поднимешь руку на самого себя. Поверь, это не так. Дело в том, что эта мысль приходит к тебе исподволь, постепенно, ты сам не замечаешь, как она укореняется в тебе, как инфекция, как вирус. Ты привыкаешь к ней и не замечаешь, как она начинает ужасать тебя все меньше и меньше. И наступает день, когда ты вдруг понимаешь: это возможно и это выход. Но не думай, что там уж так все замечательно. То чего ты не сумел сделать здесь на земле, там будут тоже тебя преследовать. Начнутся новые перевоплощения, и новые люди станут решать нерешенные тобою проблемы, исправлять то, что ты тут натворил. Подумай о них, о тех мучениях, на которые ты их обрекаете.
   - А ты много думал обо мне, когда стрелял в себя?
   - Не думал, - признался князь. - И потому нет мне нигде покоя. Потому-то и прислали меня к тебе, чтобы я тебе помог, предостерег. Ты никогда не задумывался, почему ты вдруг занялся изучением творчество Марка Шнейдера?
   - Потому что мне оно интересно.
   - Марк Шнейдер - это ключ к двери, которая ведет в твой подлинный мир. Я долго и упорно вел тебя к нему. А ты уже забыл, как долго ты мне сопротивлялся, как пытался заняться чем угодно, только не тем, что было для тебя всего важней. Но и сейчас тебе продолжает казаться, что ты участвуешь здесь в какой-то игре, но игра была там, в той твоей жизни. Там иллюзии целей, а здесь цель.
   - И что же это за цель, могу я узнать?
   - Цель - это ты сам. И иной цели нет и не может быть. Встань перед зеркалом, внимательно посмотри на себя и скажи себе: "это я". И повторяй эти слова до тех пор, пока не почувствуешь, как начинает в тебе что-то неуловимо меняться, пока ты не почувствуешь, что начинаешь постигать собственную суть.
   - И долго я должен повторять одно и тоже?
   - Долго, может быть вечность. Светает, - вдруг произнес призрак. - Мое время истекает, пора уходить.
   - Куда же ты уходишь?
   - Туда, где вечность. Мы больше никогда не увидимся, высшие силы дали мне разрешение только одну встречу с тобой. И ты не должен наблюдать, как я уходу. Поэтому прости, мне придеться тебя усыпить. - Призрак что-то достал из кармана и брызнул в лицо Герману. Все поплыло перед его глазами, и через секунду он уже ничего не видел.
  
   ХХХ
  
   Герман очнулся поздно. Но чувствовал себя достаточно бодро. Он посмотрел на часы, завтрак же, конечно, он проспал. Впрочем, учитывая то, что ночью к нему приходил "призрак", и они вели с ним весьма продолжительную беседу, то ради такого случая можно было бы его и перенести на более позднее время. По крайней мере с их стороны это было бы весьма любезно. Он встал и его слегка качнуло. Несколько секунд он стоял неподвижно, затем сделал еще один неуверенный шаг. Мгновение он раздумывал: идти ли ему дальше или снова повалиться на кровать. А впрочем, стоит ли обращать внимание на такие мелочи после всего того, что он тут пережил.
   Герман спустился вниз, почему-то после всех этих событий он испытывал зверский голод. Особенно ему нетерпелось выпить чашечку кофе; желание было таким сильным, что он даже чувствовал его аромат. Из спальни Марка Шнейдера вышли двое мужчин в белых халатах и с саквояжами в руках. Их сопровождали Ольга и Иванов.
   - Что-нибудь случилось? - спросил Герман у Ольги.
   - Сегодня у "Бодисатвы" был сердечный приступ. Пришлось вызывать "Скорую помощь".
   - А как он чувствует себя сейчас? - Герману вдруг стало тревожно.
   - Получше. Врачи предложили ему госпитализацию, но он ни в какую.
   - Но почему вдруг произошел этот приступ? Вчера он же чувствовал себя хорошо.
   - А ты ничего не знаешь?
   - А что я должен знать?
   - Вечером к нему приехал сын.
   - Сын?
   - Да, сын. Вот он, кстати, идет.
   Из спальни Марка Шнейдера вышел мужчина примерно одного с Германом возраста. Его лицо было хмурым, но, как показалось, Герману вовсе не расстроенным. То, что он был сыном Марка Шнейдера, не вызывало ни малейших сомнений, сходство с ним было несомненным. Но в отличии от отца он был гораздо выше ростом и шире в плечах. Почему-то весь облик этого человека сразу же не понравился Герману, и он почувствовал к нему неприязнь.
   - Но почему разговор с сыном так повлиял на Бодисатву? - тихо спросил Герман.
   - У них давние нелады. А в последнее время они особенно усилились. В основном из-за денег. Между прочим, Бодисатва просил тебя зайти к нему.
   Почему-то последние слова были особенно приятны Герману, Марк Шнейдер помнит о нем, даже находясь в таком состоянии.
   До этого момента Герман еще не удостаивался посещения спальни Марка Шнейдера, все предыдущие разговоры между ними протекали в его кабинете. Комната была совсем небольшой, стояли кровать, тумбочка да массивный сейф. Больной лежал на кровати очень бледный с заострившимся, ставшим похожим на клюв, носом. Однако голос его звучал почти как обычно бодро и слегка иронично.
   - Хорошо, что вы зашли.
   - Как вы себя чувствуете?
   - Сейчас лучше, хотя два часа назад я уже начал прощаться с этим миром. Знаете, что самое грустное в этот момент; думаешь, что пришел твой последний час, а ты не успел внести все нужные изменения в завещание. Наверное, вы догадались, что речь идет о вас, Герман. Я знаю, что Ольга рассказала вам о наших условиях. И если бы я уже лежал тут мертвым, вы бы оказались в не игры. А это было бы крайне прискорбно. Но вам повезло, смерть сегодня была нерешительной, и я успел внести все нужные дополнения.
   - Но разве не ваш сын является вашим законным наследником?
   - У него своя доля. И в отличии от вас он не участвует в игре, так что он ее получит непременно. Однако, как обычно бывает таких в случаях в пьесах, ему хочется получить все. И то, что ему это не удается, его расстраивает. И все-таки он с большим нетерпением ждет моей смерти.
   - Почему вы так думаете?
   - Я не думаю, я знаю. К чему скрывать то, что и так очевидно. Дети всегда ждут смерти своих родителей. Хотя большинство детей, естественно, это отрицают и даже проявляют заботу о них, но подсознательно хотят их ухода. Более того, своей заботой о родителях они часто компенсируют свои вину, которая порождается в них этим желанием. И в этом их даже трудно винить, родители - это всегда обуза, да и новое должно идти на смену старому. Никуда не денешься, таков закон жизни.
   - Никак не могу согласиться с таким утверждением. Я очень переживал смерть родителей, мне было больно и грустно. И если ваш сын так к вам относится, то мне, кажется, вы должны...
   - Лишить его наследства. Может быть, в этом есть свой смысл, Но у этого вопроса имеется и другая сторона. Я не воспитывал Аркадия, я ушел от его матери, когда ему было всего несколько месяцев. Моя проблема заключается в том, что я никогда не мог привязаться надолго к одной женщине. Очень скоро я начинал томиться этой зависимостью. И Аркадий мне не простил измены. Его ненависть ко мне бессмысленна, как, впрочем, любая ненависть, но по своему закономерна. Нельзя расставаться со своими детьми до тех пор, пока они сами не начинают тяготиться тем, что слишком связаны со своими родителями. Плата за такое преждевременное освобождение всегда высока.
   Слова Марка Шнейдера невольно напомнили Герману об Анжеле. Как бы и с ним не случилась подобная история.
   - Я знаю, вы находитесь в похожей ситуации. Но у вас есть преимущество по сравнению со мной, это не вы ушли, это от вас ушли. Так что не исключено, что вас минует чаша сия.
   - Но, может быть, все же стоит как-то помириться с сыном.
   - Дело в не том, что он смертельно обижен на меня, на самом деле он также относится ко всем другим. Что касается меня, то в моем лице он получил как бы официальную возможность изливать свою ненависть, которую он не знает куда девать. Поэтому он так привязан ко мне, он радуется, что имеет причину, которая позволяет ему не сдерживать свои чувства. А это очень важно иметь в жизни такого человека на которого можно выливать то зло, что находится в каждом из нас. На самом же деле ему и деньги не очень нужны, у него свое дело, и он неплохо зарабатывает.
   - Подождите, - вдруг осенило Германа, - вы хотите сказать, что сознательно поддерживаете ваши отношения в таком стиле.
   Марк Шнейдер несколько минут молчал, думая о чем-то своем, и Герману внезапно стало жалко его. Да, он великий писатель, всемирно известный человек, но одновременно он так же несчастлив в личной жизни, как и миллионы самых обычных людей. Рознь с сыном, что может быть ужаснее для отца.
   - Мне кажется, - медленно сказал Марк Шнейдер, - что подсознательно я в самом деле стараюсь вести себя таким образом, я как бы компенсирую Аркадию то, что не додал ему в детстве. Хотя понимаю, что потакаю существующим в нем низменным инстинктам. Я неоднократно пытался изгнать из себя чувство вины, но когда я встречаюсь с ним, оно вновь возвращается. И в конце концов я смирился с этим состоянием, как с хронической болезнью. Беда Аркадия в том, что при всем его уме, он не желает заглянуть в самого себя. Поэтому он не хочет признавать истинных причин, почему он приезжает ко мне. А когда ему объясняешь, он приходит в ярость, потому что понимает, что это правда. И я стараюсь не доводить его до таких всплесков. Однако в результате мы по сути дела не можем ни о чем говорить, все наши беседы - это беседы двух глухонемых. Теперь вы поняли?
   - Понял. Но может быть, не стоит сейчас продолжать этот разговор, у вас усталый вид. Вам лучше поспать.
   - Да, наверное. Но я чувствую себя лучше и надеюсь, что к обеду буду уже в форме. Спасибо, что уделили мне немного своего драгоценного времени. Из всех, кто находится здесь, вы лучше других понимаете мое психологическое состояние.
   Герман почувствовал себя растроганным и польщенным, еще ни разу Марк Шнейдер не разговаривал с ним в таком тоне. Впервые он увидел в нем не великого писателя, не странного полусумасшедшего старика, проводящего свои безжалостные эксперименты, а просто несчастного старого и усталого человека. Он посмотрел на него и с удивлением обнаружил, что Марк Шнейдер спит. Герман тихими шагами вышел из комнаты.
   Теперь в зале собрались уже все, даже девушки спустились из своей комнаты. Но первый на кого Герман обратил внимание, был Иванов; тот стоял непривычно хмурый и как-то странно-вопрошающе взглянул на него, едва он вошел в помещение.
   - Бодисатва заснул, - объявил Герман. Теперь он смотрел на Аркадия, характеристика, выданная ему Марком Шнейдером, возбуждало любопытство к этому человеку.
   - Отец мне ничего не просил передать? - вдруг громко спросил Аркадий.
   - Ничего. Но он говорил о вас, - намеренно неопределенно проговорил Герман. Ему было интересно посмотреть, как отреагирует Аркадий на его слова.
   - Понятно, - криво усмехнулся Аркадий. - Могу себе представить, что он наговорил.
   Герман почувствовал некоторую растерянность, вряд ли есть смысл пересказывать сыну все то, что говорил о нем его отец. Да и Аркадий скорей всего догадывается, какой характер носил этот разговор.
   "Странная у меня внезапно появилась роль, - думал Герман, - я вдруг превратился в буфер между Бодисатвой и его сыном." Он снова подумал дочери, не станет ли когда-нибудь выполнять эту роль нынешний муж Эльвиры. Когда он вернется в Москву, то предпримет все возможное, дабы их отношения с Анжелой изменились. И пусть Эльвира делает все, что хочет, он не отступит от этого своего намерения.
   Герман вышел на улицу, краем глаза замечая, что Аркадий следует за ним.
   - Мне кажется, что вы меня осуждаете, - проговорил Аркадий.
   - С чего вы взяли, я вас вижу в первый раз.
   - Это видно по вашему лицу. Я слишком хорошо знаю, как отец умеет перетягивать людей на свою сторону. Он способен давать им исчерпывающие характеристики. После них уже трудно в чем-то переубедить человека.
   - Это точно, - усмехнулся Герман. - Но я не собираюсь делать никаких окончательных выводов.
   - Он думает, что я не понимаю его игры.
   - А вы понимаете? Но тогда, зачем подыгрываете ему?
   - В любых даже самых поверхностных отношениях между людьми всегда устанавливается какой-то стиль. У нас он установился вот таким. И мы оба оказались его рабами и ничего уже поделать не можем.
   - Но вам же известна сила ума Бодисатвы, то есть Марка Шнейдера, - поспешно поправился Герман. - Я не сомневаюсь, что если вы оба решите изменить, как вы говорите, стиль ваших отношений, то вам это удастся.
   - Вы уверены? - как-то странно посмотрел на Германа Аркадий.
   - Что вы имеете в виду.
   - Я имею в виду, - усмехнулся Аркадий, - что если мы изменим стиль наших отношений, то каким другим стилем мы заменим его. У вас есть альтернатива?
   - Но она должна быть у вас. Не я же сын Марка Шнейдера.
   - У меня ее нет. Что вы на это скажите?
   - Но вы можете быть просто искренне друг с другом.
   - А почему вы думаете, что мы сейчас неискренне. Я иногда чувствую по отношению к нему такую жгучую ненависть, что искренней чувства просто не может быть. И кроме того, мне нужны деньги. У меня серьезный бизнес и мне необходим капитал для его развития. А на что они тут льются рекой, вы же сами видите.
   - Но, по-моему, это его дело, куда тратить свои деньги. Вы же не хотите, чтобы кто-то контролировал, как распоряжаетесь своими капиталами вы.
   - Послушайте, - вдруг быстро заговорил Аркадий, - мне же отлично известно, какие штуки он проделывает тут с вами. И неужели после всех этих фокусов вы можете к нему хорошо относиться. Что вы еще не поняли, что на самом деле ему плевать на людей, он никого не уважает, никого не щадит. Мы все для него лишь объекты для его безумных экспериментов. И я не исключение. Может быть, он и гениальный писатель, но, поверьте мне, человек он страшный. Я даже не представляю, что он еще способен сотворить, чтобы проверить свою очередную теорию. Я давно наблюдаю за ним и все больше приходу к заключению, что он не вполне нормален. Его необходимо освидетельствовать. Помогите мне, если вы расскажите все, что тут с вами делали, то это станет доказательством его невменяемости. Один из ваших уже дал согласие это сделать.
   - Кто же?
   - Я сейчас не могу вам это сказать, по крайней мере до того момента, пока вы не передете на мою сторону.
   - Что же вы конкретно предлагаете?
   Аркадий подошел к Герману почти вплотную.
   - Я консультировался в Москве со специалистами, рассказал им то, что тут творится. Конечно, ситуация не простая, но если все умело подать, то его можно признать невменяемым. В свое время его уже пытались запрятать в психдом.
   - Но вы же отлично знаете, что это делалось по политическим соображениям.
   - Ну и что. Главное, что был сам факт. И он может нам сильно помочь. Все зависит от того, насколько убедительно вы сможете сыграть свою роль, вы должны показать всем, что являетесь жертвой его нездоровых фантазий.
   - Но какой мой интерес участвовать в этом спектакле?
   - Он очень богат. И если его признают невменяемым, то я становлюсь единственным наследником. Если наш план осуществится, то вы получите от меня сумму гораздо большую, чем он обещает вам. И без всяких его безумных условий. Не говоря о том, что вы сами не уверены, что вообще чего-то получите. Вам предстоит напряженная внутренняя борьба.
  Зачем вам все это? Он вам расставил ловушку, чтобы выглядеть лучше в своих глазах вы вынуждены отказаться от денег. Всю жизнь вы будете жалеть о своем поступке. А ведь мне известно ваше материальное положение, быть нищим - это всегда унизительно. Я сам прошел через это и я вам очень сочувствую.
   - Я заметил, что здесь все и про всех известно. Просто какая-то мистика.
   - Это не мистика. Когда готовишься к любому делу, нужно всегда вооружаться всей полезной информацией. От этого зависит его успех.
   - Принцип Иванова, - усмехнулся Герман.
   - Можно это назвать и так. Никита Петрович человек не глупый. И все же, признаюсь вам честно, я не понимаю вашего поведения, почему вы разрешаете так обращаться с собой.
   - А если я не считаю, что меня тут унижают.
   Аркадий внимательно посмотрел на Германа.
   - Понимаю, - усмехнулся он, - яд Марка Шнейдера уже подействовал и на ваш организм. Но уверяю, мир здесь и мир там - это очень большая разница. И когда вы вернетесь к привычной жизни, то будете смотреть на все, что тут происходило, совсем другими глазами. Мой вам совет - не позволяйте взять вверх над вами нынешним чувствам. Они очень поверхностны и временны. Иначе будете жалеть очень долго. Я это знаю по себе.
   - Вы хотите сказать...
   - Вы правильно угадали мои слова. У вас не должно быть мании величия, что вы первый, над кем тут проводят опыты. Первому была оказана такая честь вашему покорному слуге. И это едва не кончилось для меня плачевно. Когда я ушел от него в самостоятельное плавание, то оказался в мире полным изгоем. Мне понадобились большие усилия, чтобы избавиться от всего этого наваждения и почувствовать себя уверенно. И вам придеться пройти по этому скорбному пути. Конечно, в том случае, если вы не остановитесь сейчас. И я не уверен, что вам удастся выбраться из этого капкана. Могу вам сказать со всей определенностью, что вы слабее меня, вы более податливы. Не исключено, что вам так и не удастся освободиться от влияния отца. Мне будет грустно наблюдать за вашим крушением.
   - Предположим, что я согласен с вашим планом. Что я должен делать?
   - Пока подробно опишите все, что тут происходит. Я знаю, - Аркадий внимательно посмотрел на Германа, - что есть вещи, которые вы не хотели бы афишировать. Но это совсем не обязательно, здесь достаточно и других фактов. И ждите моего звонка, пока я буду в Москве унавоживать почву. На самом деле это не так сложно, как вам кажется, вы даже не представляете, сколько людей ненавидят отца. И они мечтают найти любой повод, чтобы вцепиться в него.
   - Ну это как раз я даже очень хорошо представляю. А тот другой, тоже будет описывать то, что тут происходит?
   - Да, вы же понимаете, нужно несколько свидетельств.
   - А вы случайно не слышали об истории, которая случилась с Софоклом и его детьми?
   - С Софоклом? Нет, не слышал.
   - Всю жизнь Софокл любил весело пожить. И когда он состарился, то не изменил своим привычкам и тратил много денег на вино, женщин. Тогда его дети обратились в суд с просьбой признать отца невменяемым и запретить ему распоряжаться своим состоянием. Состоялся процесс, на нем Софокл дабы доказать, что он вовсе не сошел с ума, прочитал судьям свою только что написанную трагедию "Эдип в Колоне". Как вы думаете, чем все это кончилось?
   - Его оправдали?
   - Именно так и произошло.
   - Что ж, поучительная история. Спасибо, что рассказали. Я учту ее в своих планах. И все же мы так до конца не решили наш вопрос: вы со мной или с ним?
   - Я пока не могу дать вам ответ, мне надо о многом подумать, все взвесить. Пожалуй, одно обещание я вам дам, я постараюсь описать то, что тут происходит. Я даже начал уже это делать. А что будет дальше...
   - С самого начала нашего разговора у меня было такое чувство, что я получу именно такой ответ, - как-то недобро посмотрел на Германа Аркадий.
   - В таком случае я счастлив, что оправдал ваши ожидания.
   - Надеюсь, этот разговор останется между нами.
   - Конечно.
   - Рад был познакомиться с вами, - не выказывая никакой радости, проговорил Аркадий.
   - Взаимно, - с той же интонацией произнес Герман.
   Они обменялись понимающими взглядами, сознавая, что им никогда не стать друзьями. Аркадий вновь вошел в дом, оставив Германа одного. Он чувствовал, что взволнован, прямо противоположные желания разрывали его на части. Может, в самом деле ему стоит присоединиться к Аркадию и получить свои деньги. В конце концов не исключено, что он прав, и Бодисатва - выживший из ума старик. Разве все, что тут творится, не сумасшествие. И разве сама судьба не дала ему в руки оружие мести, он станет союзником Аркадия и сполна расквитается за ту бесконечную череду унижений, что он подвергается здесь. И попутно еще станет вполне обеспеченным человеком. Хотя Аркадий ему не нравился, но Герман почему-то верил, что он из тех, кто умеет добиваться своего и даже сдерживать свои обещания. И каким бы нелепым не казался на первый взгляд его план, но если постараться, то он вполне может быть реализован. И все же сейчас его больше всего интересовал другой вопрос: кто из обитателей "острова" встал на сторону сына против его отца? Наиболее вероятная фигура - это Жорж. Но ею может быть и любой другой. Хотя бы тот же Иванов...
   Из дома показалась Ольга. Увидев Германа, она направилась к нему.
   - Как Бодисатва? Ему не стало хуже?
   - Слава богу, криз, кажется, миновал. Он решительно намерен встать к обеду.
   - Я рад. Почему-то мне трудно представить его больным. И очень удивился, когда узнал про его приступ.
   - И все же у него больное сердце. Ему совершенно нельзя волноваться, это сразу вызывает бешеную аритмию. И Аркадий великолепно знает об этом, я сама имела некоторое время назад с ним разговор о здоровье Бодисатвы. Но он только рад этому, он патологически ненавидит отца и даже не скрывает, что ждет его смерти. И вносит свою посильную лепту в ее приближении. Я наблюдала за вами в окно, вы долго разговаривали. Я могу спросить, о чем?
   - Все о том же, об его ненависти к отцу. Он так же проявил трогательную заботу о моей судьбе, он считает, что я подвергаюсь тут унижению.
   - Ты тоже так считаешь?
   - А ты полагаешь, что могут быть еще какие-то мнения?
   - Мне казалось, что этап, когда ты считал, что подвергаешься тут унижению, у тебя уже позади.
   Герман неопределенно пожал плечами. Он вдруг подумал, что сам не знает унижают его здесь или нет. Несколько дней назад он бы не сомневался в ответе, но сейчас ему многое представляется в другом свете. И если бы не появление Аркадия, он бы, пожалуй, и не стал бы размышлять на эту тему, так как все больше воспринимает эту действительность как данность, как обыденность. Он взглянул на Ольгу и увидел ее внимательные, обращенные на него глаза. Нет, конечно, не она тайный союзник Аркадия, за это он может поручиться.
   - В общем ты права, я действительно так не думаю, - сказал он. - Но есть укоренившиеся представления и от них так сразу не откажешься. Особенно если тебе об этом специально напоминают. Ты понимаешь, о чем я говорю.
   - Думаю, что да. Но ты не должен никого слушать, только себя.
   - Даже Бодисатву?
   - Даже его, - улыбнулась Ольга.
  
   ХХХ
  
   Марк Шнейдер, как и обещал, вышел к обеду. Все радостно приветствовали его, как приветствуют победителя, пришедшего первым к финишу. Герман вдруг ощутил, что рад, что со стариком все в порядке, и он снова видит и слышит его. Он боялся, что с ними за стол сядет и Аркадий, но того нигде не было; скорей всего он уже покинул их. Правда после себя он оставил проблему, но сейчас ему не хочется размышлять о ней, это удовольствие он оставит на потом.
   К Марку Шнейдеру тут же устремился Иванов, он взял его под руку и повел к столу. Но Марк Шнейдер недовольно отстранился от него.
   - Спасибо, Никита Петрович, но пока я еще могу сам добраться до своего места, - насмешливо произнес он. - Хотя понимаю вашу мысль: я уже стар и пора готовиться к смерти. Но сегодня еще не день моих похорон. Так что тех, кто его ждет, прошу запастись терпением.
   - Ну что вы такое говорите, Бодисатва. - Иванов всем своим видом демонстрировал, что сильно огорчен и обижен словами Марка Шнейдера.
   "А ведь Иванов просто идеально подходит на роль агента Аркадия, - подумал Герман. - Это человек, который постоянно играет роль. И он так привык к этому занятию, что, вряд ли бывает искренним даже с самим собой".
   - Мы очень волновались за вас, - вдруг громко возвестил Жорж.
   "Впрочем, и этот тип отлично подходит для выполнении этой миссии. За деньги Жорж предаст даже родную мать. Правда, не могу себе представить, что даже они заставят его взяться за перо."
   Дружно, как по команде, вскочив со своих мест, к Марку Шнейдеру бросились Аня и Женя. Поцеловав его в обе щеки, они все же довели его до стула. Впрочем, на этот раз Марк Шнейдер больше не сопротивлялся.
   "А ведь агентами Аркадия вполне может быть одна из этих прелестниц. Вот только какая из них?"
   - Давайте обедать, господа, - сказал Марк Шнейдер, - и забудем об утреннем инциденте. Знаете, что я понял за свою долгую жизнь, никогда не надо думать о своих недугах во время еды. Это плохо влияет на аппетит. А человек с плохим аппетитом обречен на несчастливую жизнь, он постоянно будет думать, что болен некой болезнью, которая мешает ему наслаждаться едой.
   Судя по тому, как расправлялся Марк Шнейдер с едой, чувствовал он себя неплохо. И это обстоятельство, как ни странно, успокаивало Германа; он поймал себя на том, что не хочет, чтобы прямо теперь закончилось бы его приключение; сейчас как раз тот период, когда он находится как бы на распутье и, словно сказочный герой, мучительно выбирает по какой дороге направить своего коня, где тот единственный путь, который приведет его к заветной цели. А потому он жаждет новых впечатлений, новых открытий и откровений. И для этого ему необходим Марк Шнейдер.
   - Бодисатва, вы не можете отнять у нас право беспокоиться о вас, - продолжая играть обиженного, проговорил Иванов.
   - В чем же причина твоего беспокойства, Никита Петрович?
   - Нас волнует ваше здоровье.
   - То есть иными словами тебя интересует вопрос, когда я скочевряжусь. Но я все равно умру, чуть раньше, чуть позже, но в любом случае скоро. И все вы это знаете. Так в чем же проблема? Я бы на вашем месте поиграл бы в тотализатор, вы заключаете пари на день моей кончины. Можно неплохо заработать. Я выделяю на это дело 10 тысяч долларов. Принимаете?
   - Не думаю, чтобы такая игра могла бы кому-нибудь из нас доставить удовольствие, - сказала Ольга.
   - А мне кажется, что вот Жорж с радостью согласился бы в нее поиграть и заработать таким образом неплохие деньги. Как вы, Жорж?
   - А почему бы и нет, - проговорил, усмехаясь Жорж. - Между прочим, это честная игра.
   - Абсолютно честная, - подтвердил Бодисатва. - Я бы сказал, что в мире вообще нет ничего честнее тотализатора. Я бы сам с большим удовольствием поставил на кон, но, к сожалению, не смогу воспользоваться своим выигрышем. Более того, даже если угадаю, то по независящим от меня причинам не смогу узнать о том, что выиграл пари. Но вам-то это не грозит. Поэтому настоятельно рекомендую всем подумать.
   - Я не стану заключать такое пари, - твердо сказал Иванов.
   - Мы тоже не будем, - от имени девушек высказалась Аня.
   - Мне жаль вас, вы лишили себя большого удовольствия. Вас смутило то, что речь идет о смерти. Но смерть вместе с рождением - самые обыденные и распространенные вещи на земле. Знаете, в свое время меня поразил один афоризм Паскаля: "Пусть представят себе множество людей, закованных в цепи, и все они обречены на казнь, причем одним поочередно отрубают головы на виду других; остающиеся пока в живых созерцают свой собственный же удел в участи себе подобных. Это и есть образ человеческого удела". Я долго ходил под гнетущим впечатлением от него. Но однажды понял, что я не прав: от того, что мы постоянно присутствуем при казни, делает жизнь только интересней. Ни что так не щекочет нервы, как смерть. Не случайно же, что еще совсем недавно наблюдение за казнью было одним из главных развлечений человеческого рода.
   - Меня никогда не тянет на такие развлечения, я даже стараюсь не ходить на похороны, - подала голос Женя.
   - Просто ты еще не поняла всю прелесть этого зрелища. Мы не правильно относимся к смерти, мы привыкли ее бояться, считать, что смерть - самое большое горе и несчастье для человека и близкие умершего должны непременно сокрушаться по давно выработанным для этой церемонии обрядам. Помните, раньше даже были специальные плакальщицы, которые шли в похоронной процессии и рвали на себе волосы. А на самом деле все наоборот, мы должны радоваться ее приходу. И это совсем не означает, что мы не любим усопшего, просто по другому относимся к его уходу. На самом же деле, когда человек умирает, в нас тут же включается команда, и мы начинаем производить определенные действия, обильно выделять из глаз влагу, протяжно и противно выть над дорогим телом. Как будто это может оживить покойного. Хотя можно реагировать иначе, спокойно или даже радостно. И это совсем не означает, что мы совершенно бесчувственны, просто мы сами решаем, каким образом демонстрировать свои чувства. Очень часто мы ловим себя на том, что нам вовсе не хочется плакать и стонать, но мы знаем - так положено. И добросовестно ведем себя так, как ждут от нас. Там, где смерть, человеку труднее всего вести себя естественно. А ведь даже отъявленные атеисты сейчас уже понимают, что смерть - это вовсе не конец всему, а начало нового этапа.
  И неизвестно еще, может быть, более удачного и счастливого, чем у нас с вами на земле. Я уж не говорю о том, что покойник не может даже испытывать несчастье от того, что он умер. Так, где же причины для горя? Поэтому когда я умру, не придавайтесь унынию, будьте счастливы и спокойно продолжайте жить. - Марк Шнейдер о чем-то задумался. - Вот что, друзья мои, я прошу вас не расходиться после обеда. Мне хочется вам немного рассказать о себе. Другого случая может уже не представится. Если, конечно, это вам интересно.
   - Как вы даже можете в этом усомниться - обиженным, как у ребенка тоном, проговорил Иванов.
   - Усомниться в этом даже очень возможно, дорогой Никита Петрович, ибо даже ребенку должно быть известно, что человек по-настоящему интересуется только самим собой. И это абсолютно правильно, ибо только в этом случае он ближе всего подходит к своему подлинному интересу. Во всех же остальных случаях он вынужден заставлять себя разыгрывать интерес.
   Но несмотря на последнюю реплику Марка Шнейдера Герман почувствовал волнение; наконец он узнает о нем то, что неизвестно еще никому. С той минуты, как он здесь оказался, он мечтал о таком моменте.
   После обеда они поставили стулья в ряд перед креслом, в котором в задумчивости восседал Марк Шнейдер. Получился небольшой партер, где зрители быстро заняли свои места. Но минуты текли, а представление не начиналось, исполнитель главной роли по-прежнему пребывал в молчании, словно актер, забывший свой текст. Чтобы чем-то занять себя во время этой образовавшейся паузы, Герман стал наблюдать за зрителями. Жорж как-то снисходительно поглядывал на Марка Шнейдера и насмешливо кривил губы, Иванов же смотрел на него как смотрят на оракула в ожидании его слов. Ольга сидела, положив ногу на ногу, и глядела куда-то в сторону.
  Девушки откровенно демонстрировали всем своим видом, что скучают и находятся тут только из чувство солидарности со всеми и из уважению к Марку Шнейдеру.
   - Скажите Жорж, - вдруг проговорил Марк Шнейдер, - вы часто задумываетесь над тем, что такое человек?
   - Что такое человек? - переспросил Жорж, явно недовольный тем, что он выбран для ответа на этот сакраментальный и неразрешимый вот уже в течение нескольких тысячелетий вопрос. - Никогда не задумываюсь. Откуда мне знать, что такое человек. Да и зачем? По-моему этот вопрос еще никому не принес счастья. Мне вполне достаточно того, что мне известно, что я Жорж.
   - Как ни странно, но в ваших словах есть своя правота. В свое время поставленный мною перед самим собой тот же вопрос испортил мне в жизни немало крови. С тех пор я безуспешно пытаюсь ответить на него. Причем, что смешно, я знаю, что никогда не найду ответа, но все равно с какой-то маниакальной настойчивостью пытаюсь и пытаюсь его отыскать. Это одно из тех бесплодных занятий, которое затягивает тебя целиком.
   - Но почему вы вдруг задали его себе, Бодиства? - подобострастно спросил Иванов.
   - Это случилось в 1944 году. Мне было тогда восемнадцать. Я жил в захолустном городке и у меня не было еще женщины. А я просто изнывал от желания, как идущий по пустыне путник от жажды. Ни о чем другом я не мог думать, даже бушующая не очень уж далеко от меня страшная война так не занимала мои мысли, как эта тема. Конечно, женщин, ждущих мужчин, было вокруг немало, но я не мог сблизиться ни с одной. Это происходило из-за моей стеснительности и из-за того, что я был весьма непривлекателен. И вот в соседнюю с нами комнату вернулся раненый солдат, ему миной оторвало ступню. Однажды он хромая, вышел на нашу огромную коммунальную кухню, где кормилось, если память мне не изменяет, двенадцать семей. Поэтому там всегда толпился народ. Но в тот раз я почему-то оказался там в гордом одиночестве. Он подошел ко мне, попросил закурить, и я с гордостью поделился с ним папироской. Он стал расспрашивать о моем житие, потом стал вспоминать про фронт. И вдруг неожиданно вздохнув, сказал: "Жаль, что я не доковылял до Германии" Я спросил, почему? Он наклонился мне и прошептал: у нас все ребята в роте не могли дождаться этого часа. Не понимаешь? Я отрицательно покачал головой. Немки, мы же победители, значит, имеем полное право иметь их в любом количестве. Как трофеи. И в этот момент со мной что-то случилось, я понял, что хочу на войну. Это было решение той проблемы, что так мучило меня столько времени. Надо попасть в Германию и я не только лишусь опостылевшей мне невинности, но и буду иметь женщин столько сколько пожелаю. Меня охватило такое жуткое нетерпение, что уже на следующий день я был в военкомате и слезно умолял послать меня в действующую армию. И так как мне только что исполнилось 18, особых проблем у меня не возникло. Так я попал на передовую, охваченный не столько стремлением защищать отчизну, сколько страстью к женщинам. Я с нетерпением ждал, когда мы попадем в Германию и очень боялся, что окажусь в другом месте. Но судьба была ко мне милостива, я оказался в Германии.
   - И сколько же у вас было немок? - спросил Жорж.
   - Три. Но можете успокоиться, ни одну из них я не насиловал, хотя многие рядом со мной этим занимались напропалую. Все мои женщины соглашались заниматься со мной любовью за подарки: хлеб, тушенку, сигареты, бог знает еще за что. Хочу вас обрадовать, я быстро научился искусству Афродиты, несмотря на мою не слишком привлекательную внешность, у меня оказались к нему большие наклонности. И лишь одно портило мое настроение, я не мог отделаться от вопроса к себе, что я за человек, если мною движут столь низменные стремление - не защищать страну, а желание трахаться с бабами. Я был как и все воспитан в духе советского патриотизма и должен был все помыслы устремлять на любовь к Родине, а вместо этого я думал только об одном - где бы найти еще одну женщину. Я видел, что и другие ведут себя точно также, говорится одно, а на деле происходит другое. Эта разорванность меня страшно мучила, я не мог понять ее причины, она как бы превращала меня во второсортного человека. Я был в восторге от того, что моя мечта осуществилась, и я даже хотел, чтобы война еще длилась по крайней мере некоторое время. Мысль была ужасная, каждый день гибли люди, мог погибнуть и я сам, и все же я ясно сознавал, что это мое подлинное желание. И меня не очень беспокоит гуляющая вокруг меня смерть, гораздо сильнее я хочу одного удовлетворять и удовлетворять свою ненасытную похоть.
   - А страх перед собственной гибелью, разве он не был в вас сильнее желания иметь женщин? - спросила Ольга.
   - Страх, естественно, присутствовал. Я очень боялся во время боя, что меня убьют. Но в тоже время в человеке сидит прочное ощущение, что его минует чаша сия. Я это называю инстинктом неуязвимости, который борется в нас с инстинктом самосохранения и частично его ослабляет, а случается, что и побеждает. Хотя должен сказать, что я был не более трусом, чем остальные. Даже орден заработал за одну переправу. Но затем так случилось, что меня перевели в роту связи и непосредственная опасность моей жизни несколько уменьшилась. И вообще на войне мною владела твердая уверенность, что меня не убьют. Бог знает, откуда она на меня свалилась, может быть, это был глас свыше или просто таким образом проявлялось мое жизнелюбие. Но оно мне серьезно помогало чувствовать себя в большей безопасности.
   - Ну и что из того, не вижу, причину для каких-то переживаний. Вы были здоровым мужиком с сильной потенцией. А я по себе знаю, что она не дает тебе покоя ни днем, ни ночью. Ни о чем, кроме женщин, и думать не можешь.
   - Вы снова правы, Жорж, - усмехнулся Марк Шнейдер, - с сильной потенцией сладить трудно. Я очень рад, что нашел у вас, Жорж, понимание в этом вопросе. Только настоящий мужчина и может меня понять. А я думаю, что никто не сомневается, что вы, Жорж, настоящий мужчина. Но даже в таком состоянии, когда ни о чем другом, кроме как о женщинах, думать не можешь, у меня были все же минуты просветления, когда я размышлял совсем на иные темы. Именно тогда у меня зародились первые подозрения, что что-то с нами не так. Вся наша идеология, весь строй, все наши законы и обычаи противоречат каким-то глубинным основам человеческой личности, они как бы заставляют ее подчиняться неким установленным нормативам. А подлинный человек совсем другой, он иначе сконструирован, нацелен на иные цели, он должен себя как-то вести совсем не так. Получалось, что вся жизнь враждебна человеку, что человек создает определенные условия своего существования, но они же его и душат. Все это было странно и непонятно мне. Я не мог ни в чем разобраться, связать концы с концами. И в тоже время противоречия были настолько очевидными, что я не мог от них и отмахнуться.
   - И как вы поступили, Бодисатва? - спросил Иванов.
   - Я стал размышлять. Это был достаточно долгий процесс, он занял не один год. Пришлось освободиться от высоченных гор мусора, которыми был завален до самых краев мой бедный мозг. Я понял, что человечество совершает преступление по отношению к каждому человеку, внушая ему бесчисленное число ложных идей, представлений, постулатов, с каким-то ожесточенным упорством навязывая ему пришедшие из дикой древности обычаи. И наша задача - освободиться от всего этого наследства, послать его по-возможности подальше. Еще я понял, что человек - это и есть главная загадка для самого себя и вся его жизнь должна стать попыткой ее разгадать. Я понял, что до сих пор я находился под воздействием массового сознания, мои мысли, мое поведение диктовались некой матрицей, не мной созданной, но мною повиливающей. И когда я все это осознал, то возмутился: с какой стати, кто-то будет распоряжаться мною, диктовать, что мне делать, как поступать, как мыслить. Я почувствовал себя находящимся в стаде животных, которых по ошибке называют людьми. Большинство из этих созданий еще как-то способны думать, но не мыслить. Но процесс думанья очень консервативен и крайне поверхностен, это лишь весьма примитивный способ адаптации к окружающему миру. Пока человек эгоистичен, пока он живет одними инстинктами, пока его мысли не выходят за пределы привычных схем, им всегда будут руководить и манипулировать, его всегда будут вести за собой, как пастухи стада, он никогда не станет принадлежать самому себе, он навечно останется человеком толпы. Даже если он проявляет доброту и любовь, то и в этом случае они тоже служат эгоизму.
   - Вы считаете, добрый человек такой же эгоист, как и все другие? - спросил Иванов.
   - Подумайте и вы сами придете к такому же выводу. Когда у вас возникает желание продемонстрировать свою доброту, проанализируйте ваши чувства, попробуйте понять, ради чего вы это делаете. И если у вас хватит мужества и ума быть беспощадным к себе, то непременно поймете, что ваша доброта - это лишь один из доступных вам способов утвердить себя. На самом деле это игры вашего комплекса неполноценности; ему регулярно нужно получать доказательства, что вы такой хороший. Иначе каким образом вы сможете почувствовать к себе уважение. Или возьмите для примера любовь; вы не чаете души в вашей возлюбленной, но вот она вам изменила и сразу же, словно молния, в вашей душе вспыхивает ревность. А ревность - это вовсе не обратная сторона любви, потому что у любви нет и не может быть никакой обратной стороны, на самом деле это ни что иное, как проявление чувства собственности. Ревность - это всегда самое верное свидетельство, что не было никакой истинной любви, было лишь желание обладать чужой душой и телом. Раз вы не живете радостью другого человека значит вы его не любите, а вы любите только себя. А даже дурак понимает, что себялюбие и любовь - это совсем разные вещи. И так во всем.
   - Так какой же вывод, Бодисатва? - спросил Иванов,
   - Я понял, что я должен описать такого человека, который живет, не понимая своей жизни, который не понимает истинного смысла ни своих слов, ни своих чувств, ни своих поступков. Человека, который внешне устремлен на познание, но при этом всякий новый его виток только усиливает масштабы его невежества. Человека, который не желает прислушиваться к сигналам, что изредка подает ему собственный внутренний мир, который гасит их бесконечными потоками новой информацией, поверхностными эмоциями, нескончаемой суетой, великими, но бессмысленными целями, которые он перед собой ставит только ради того, чтобы скрыть от самого себя свою подлинную суть, свою безмерную пустоту. Человека, который давно забрался в самый глухой тупик, но вместо того, чтобы пытаться выбраться из него, занят исключительно тем, что благоустраивает его, приспосабливает для жизни. При этом он продолжает упрямо талдычить о прогрессе, развитии, гуманизме и прочих абсолютно нелепо звучащих в его устах вещах, смысл которых он не понимает. Иными словами, я понял, что я должен описать самого себя. И когда я все это осознал, то и вычислил свое призвание - я должен стать писателем.
   - А я не вижу ничего страшного в том, чтобы жить в тупике, - с апломбом вдруг проговорил Жорж. - Там можно найти массу приятного. И вообще, неплохо устроиться. По-моему, самые несчастные как раз те, которые пытаются выбраться из него.
   - Браво, Жорж, эти слова одни из самых умных, которые когда-либо срывались с ваших уст. Хотя я не уверен, понимаете ли вы до конца то, что сейчас сказали. Большинство людей не осознают, насколько они несчастны в жизни. И в этом их самое большое счастье. Они убоги, а думают, что умны, они довольны семейной жизнью, а их супруги по ночам, когда они спят сном праведников, смотрят на них с ненавистью или презрением и думают о том, что этот человек украл у них жизнь. Самодовольство - едва ли не основа всего поведения человека, он способен им надуваться, как шар воздухом, от любого пустяка. Хорошо поел - и уже причина для довольства собою, трахнул смазливую бабенку - гордость на целую неделю. Ну а если уж написал и издал какую-нибудь дрянную книжецу, то прямиком можно зачислять себя в гении. И все было бы хорошо, да беда в том, что так уж решено кем-то устроить, что рано или поздно наступает прозрение. Может быть, не у самого человека, а у его детей или внуков. Или даже у еще более отдаленных потомков. Но приход прозрения так же неизбежен, как и восход солнца, он запрограммирован всей нашей жизнью. Как за грех обязательно наступит расплата, так за заблуждения и ошибки - прозрение. Высший закон, который правит на земле, - это закон справедливости и его действие непреложно. И главное возмездие - это возмездие за наш безмерный эгоизм.
   - А я не вижу ничего страшного в эгоизме. По-моему, это абсолютно нормально. Только так и может жить здоровый человек.
   - С вашей точки зрения может быть это и верно, но, подумайте, Жорж, и расплата за него громадна. Вы платите за него всепоглощающим страхом перед смертью. Смерти боитесь не вы, потому что вы бессмертны, смерти боится ваш эгоизм, так как он конечен. Этот ужас заставляет вас, Жорж, жить как в лихорадке, стремиться ко все новым удовольствиям, жажду которых, как путник в жару, вы никак не можете утолить. Вам кажется, что наслаждения способны заглушить звучание внутри в вас этого набата. И каждое утро вас будит подсознательная мысль о том, что ваша жизнь сокращается, а вы бедняга, не попробовали еще столько всего, не успели вкусить такого огромного количества сладостей. Вы не в состоянии ни о чем другом думать, да вам и некогда, вам надо спешить на праздник жизни, иначе он может состояться без вас. На этом празднике вы срываете несколько цветков, но они так быстро вянут, что вы не успеваете даже насладиться как следует их ароматом. Что вам остается делать, идти на следующий карнавал - и все повторять сначала. На самом деле вам чертовски хочется достичь какого-то стабильного состояния, чтобы не участвовать в этой изнурительной гонке каждый день, ибо в действительности нет ничего более утомительнее, чем постоянно гнаться за удовольствиями. Поэтому вы желаете быть уверенными, что вы все непременно получите, что вам все принесут на подносе в постель. И вам кажется, что для этого вам необходимы деньги. На самом деле деньги - это одно самых стойких иллюзий, которыми тешит себя человечество. Поверьте мне, Жорж, деньги вам ничего не дадут, они лишь внесут в ваше существование еще больше сумятицы. Теперь вы будете бояться их потерять. Вы станете их экономить, в вашей душе начнется коррозия скупости. Или же вы прокутите их в одночасье. В этом случае все повторится для вас вновь - и так будет продолжаться до самого вашего конца. И с какого-то момента вы вдруг станете замечать, что наслаждения радуют вас все меньше и меньше, вам все труднее будет скрывать от себя мысль, что ведете этот образ жизни только по инерции, потому, что не знаете ничего иного, а он не доставляет вам давно никакой радости. И вы покинете эту землю разочарованный, обозленный на все и вся, с ощущением неудачно прожитой жизни.
   Герман взглянул на Жоржа и ему показалось, что его красивое, покрытое ровным загаром лицо, вдруг стало мятым и серым. По скулам заходили желваки, а большие пальцы несколько раз нервно сжались в кулаки.
  Впрочем, на этот раз Герман не испытывал злорадства, он хорошо понимал состояние красавца-мужчины, так как сам находился под гнетом схожих чувств. Он вдруг понял, что перед ним только что приоткрылся люк, ведущий в темное и сырое подземелье его подсознания, в ту ее часть, куда он старался до сих пор по-возможности не спускаться. Даже когда он читал произведения Марка Шнейдера, где нередко звучали подобные мотивы, то пытался не заострять на них свое внимание; литература есть литература, убеждал в таких случаях он себя и не стоит смешивать ее с жизнью. Но сейчас произошло то, чего он так не хотел и чего боялся; литература и жизнь вдруг сомкнулись и прямо на его глазах превратились в единое целое. И этот дуэт не давал ему шанс на то, чтобы сделать вид, что такой проблемы не существует и он может идти дальше, не обращая ни что внимание. Бодисатва припер его к стенке, заставляя немедленно сделать какой-то для себя вывод. И никому нет дела до того, что он не готов для такого подвига, он даже еще не знает, находится ли он к нему на пути или все еще только ищет его. Нет ничего тяжелее, чем принимать решения будучи не подготовленным к ним. Но такие уж тут на этом "острове" порядки.
   Герман взглянул на Ольгу; молодая женщина сидела очень прямо, не облокачиваясь на спинку стула, и внимательно смотрела на Марка Шнейдера. Вот кто впитывает его слова, как губка, подумал Герман. Но если он не сумеет себя перестроить, то между ним и ей будет образоваться все больший разрыв. Она никогда не примет его таким, каким он сюда приехал. Она не раз говорила ему об этом практически открытым текстом.
   - А вы сами, Бодисатва, разве не боитесь смерти? - раздался громкий голос Жоржа. - Или вы нашли противоядие против этого страха?
   - Вы тысячу правы, дорогой мой Жорж, я тоже дрожу пред ликом смерти, как последняя тварь. Да и кому же хочется расставаться с этим раем, в котором мы все находимся. Правда, у меня есть от вас одно отличие, я сожалею о том, что слишком поздно начал по-настоящему понимать собственное я, у меня не хватило времени избавиться от своего поганого эго, которое и порождает во мне этот мерзкий липкий, как клей, страх. А если бы я от него избавился, то сидел бы сейчас перед вами совершенно спокойным, как сфинкс перед глазеющими на него туристами.
  Моя беда в том, что я затратил чересчур много времени и сил на бесполезные занятия, всю жизнь я только и делал, что писал и писал. И лишь перед самым концом понял, насколько бессмысленно и бесплодно это занятие. История литературы окончательно завершилась в ХХ веке, ей больше нечего сказать миру.
   - Вы считаете, что история литературы завершилась, - удивился Герман. - Но я всегда считал, что она будет сопровождать человечество всегда.
   - Да, дорогой Герман, завершилась. И независимо от ваших желаний, с этим ничего не поделаешь. Я понял это слишком поздно, когда я уже словно поезд набрал ходу и не мог остановиться и продолжал создавать свои произведения, зная, что они уже никому не нужны. Мы непременно с вами побеседуем на эту тему, а сейчас извините, но я немного устал. -
  Словно бы в подтверждении своих слов Марк Шнейдер закрыл глаза и несколько минут просидел в такой позе.
   - Вам помочь, Бодисатва, вернуться в свою комнату, - предложила Ольга, вставая с со стула.
   - Да, иди просто рядом со мной.
   Марк Шнейдер встал и медленно направился к дому. И внезапно Герман вдруг ясно увидел, как сильно он постарел за этот день.
  
   ХХХ
  
   На следующий день за завтраком Герман почувствовал, как что-то неуловимо изменилось в атмосфере "острова". На первый взгляд все было, как обычно: еда, как всегда, превосходной, а разговор за столом мало чем отличался от всех предыдущих застольных бесед. И все же все было как-то иначе, все как будто бы уединились друг от друга, каждый словно бы укрылся в своей раковине и оттуда смотрел на происходящее.
   Как всегда больше всего Германа интересовало поведение Ольги; она практически не скрывала своего беспокойства и то и дело с тревогой поглядывала на Марка Шнейдера. Герман же никак не мог поймать ее взгляда; ее глаза упорно обходили его стороной, а когда он смотрел на нее в упор, то она отворачивала голову. Он не понимал, что происходит и поэтому решил, что непременно поговорит с ней после трапезы. Теперь он почти не сомневался: что-то случилось в их и раньше не слишком дружном коллективе и связано это даже не с болезнью Бодисатвы, а с чем-то иным, может быть, с кратким наездом сюда Аркадия. Вот неприятный человек, вносящий смуту только одним фактом своего существования.
  Интересно, о чем он разговаривал с ними, тоже призывал их помочь ему упрятать отца в психушку. По крайней мере то, что он почтил своей беседой не только его, Германа, в этом можно не сомневаться.
   Но после завтрака с Ольгой поговорить не удалось, она сразу же уединилась с Марком Шнейдером в его спальне. Герману была лишь предоставлена возможность проводить их взглядом. Он прождал полчаса, надеясь, что она все же выйдет, но так и не дождался ее и с горя решил отправиться на море.
   На пляже было жарко, но дул сильный ветер, обрушивший высокие водяные валы на берег. Условия для купания были не слишком благоприятными; хотя Герман считал себя и неплохим пловцом, но он все же не чувствовал себя настолько уверенным в воде, чтобы нырять в море в такую погоду. Он лег на песок, немного удивляясь, что больше никого тут нет. Не сидят же остальные в такой зной по комнатам.
   Внезапно чья-то тень заслонила от него горячее солнце. Герман поднял голову и без большой радости увидел стоящего рядом с собой Иванова. Герман давно заметил, что тот редко баловал своим присутствием пляж, по-видимому, он не был большим любителем принимать водные и солнечные ванны. Поэтому и кожа у него была почти незагорелой, как сметана, белой, усыпанная рыжеватыми крапинками веснушек. И если сейчас он здесь появился, то скорей всего не с проста.
   Иванов разделся, затем прилег рядом с Германом.
   - Не возражаете, Герман Эдуардович против моего тут присутствия, - вежливо поинтересовался он.
   - Не возражаю. Правда мне кажется, что вы не большой любитель проводить время на пляже.
   - Вы наблюдательны, я действительно предпочитаю отдыхать иным способом. Но знаете, сегодня вдруг что-то потянуло к морю. Бывает вдруг встаешь утром и черт его знает почему возникает желание сделать то, чего обычно делать особенно и не любишь. Разве с вами такое не случается?
   - Случается, хотя и очень редко.
   - Вот видите, значит, вы меня понимаете. Хотя я предполагаю, что это болезнь Бодисатвы так на меня повлияла. Все случилось очень неожиданно. Я очень волнуюсь за него.
   - Мне показалось, что его болезнь повлияла на всех.
   - Еще раз не могу не отдать должное вашей наблюдательности. Я сам пришел к такому же заключению, когда сидел за завтраком. Не правда ли, все было не так, как обычно. И вы мне показались грустными.
   - Но Бодисатва как раз выглядел неплохо.
   - Да, неплохо, - с какой-то странной интонацией согласился с Германом Иванов. - И все же в его возрасте такая болезнь весьма опасна. Я могу вам по секрету сообщить, что это, к сожалению, не первый приступ.
  К нашему великому огорчению, сердце Бодисатвы сдает все сильнее. Не хочется об этом думать, но куда деться от правды, приходиться в любой момент ожидать самого худшего.
   - Это действительно очень прискорбно. - Герман вдруг ощутил сильное волнение, хотя происхождение его не мог до конца себе объяснить; уж больно много самых разнородных чувств владело им сейчас.
   - Но это вовсе не означает, что ситуация так плоха, - поспешно произнес Иванов. - Бодисатва обладает поразительной жизненной энергией. Но, как говорят в мудрые люди в таких случаях, надеяться надо на лучшее, а готовиться к худшему.
   - И вы, конечно, готовитесь? - прыснул в Иванова ядом сарказма Герман.
   Иванов посмотрел на Германа и на его лице промелькнуло какое-то непонятное выражение.
   - В данном случае я имею в виду чисто психологическую готовность. Такой уж я человек, не люблю когда что-нибудь застает меня врасплох. Между прочим, сам Бодисатва очень трезво относится к своему состоянию и к самой смерти, он мне не раз говорил о том, что это самое обычное явление. Иначе, надо оплакивать не уход из этого мира, а приход в него, ведь он делает смерть неизбежной.
   - По своему здравая мысль, - заметил Герман. - но уж больно какая-то неприятная. Если все будут взахлеб рыдать при рождении человека, то боюсь тогда люди просто перестанут рожать детей.
   - Вот и я так думаю, - чему-то обрадовался Иванов. - Поэтому и надо думать о будущем.
   - О будущем кого, нельзя ли уточнить.
   - Человек уж простите так устроен, что он может думать только о своем будущем. И ничего с этим не поделаешь. При всей моей любви к вам я никак не могу думать о вашем будущем, Герман Эдуардович, а вы - о моем. А потому нет больших обманщиков чем те, кто объявляют себя благодетелями человечества и обещают позаботится обо всех. Просто с помощью других они пытаются обеспечить собственное существование.
   - Извините за нескромный вопрос, но какой вы используете материал, с помощью которого вы мостите себе дорогу в свое светлое будущее?
   Иванов задумался.
   - Герман Эдуардович, надеюсь вы теперь поняли, что тех денег, которые я вам когда-то обещал, у меня нет.
   - Значит, это было только искушение дьявола, - усмехнулся Герман.
   - Ну уж сразу и дьявола. Просто очень хотелось вас проверить, увидеть вашу реакцию.
   - Увидели?
   - Увидел и понял, как вы сильно нуждаетесь в деньгах и как страстно желаете разбогатеть. И как далеко готовы пойти, чтобы только получить такую возможность. Вот и Марк Шнейдер понадобился вам для тех же целей. Да и бывшей жене хотелось пустить пыль в глаза, ваша душа так уязвлена ее материальным благополучием.
   - А если я вам скажу, что с некоторых пор проблема денег перестала столь мощно довлеть надо мной, как это было раньше, вы поверите?
   - Отчего же и не поверить. Поверю, да еще искренне порадуюсь за вас. Значит, не напрасно я к вам приходил домой, потом вез сюда. Вот уже на один порядок вы стали свободней. Ведь уход каждого нового желания из вашего сердце - это новая ступенька к вашему полному освобождению. Вот только гложет одно маленькое сомненице: не боитесь, что как только отсюда вы уедете, все ваши прежние желания набросятся на вас, как голодные звери.
   - Как говорится в таких случаях, поживем - увидим. Ведь, как вы отлично знаете, я только в самом начале пути и мне предстоит еще долгий подъем к моему по вашей терминологии полному освобождению.
   - Мы все в таком положении. Даже Бодисатва поднялся не намного выше нас. А может быть, и не выше, может быть, даже ниже, с его страстями, с его грешной жизнью. То слова, а то дела.
   Герман слушал Иванова и не верил своим ушам, эти слова произносит человек, который без устали льет лелей Бодисатве, откровенно, как лакей перед хозяином, заискивается перед ним. Что это либо очередной их трюк либо в самом деле случилось нечто выходящее вон, коли заставило верного сатрапа Бодисатвы предать его. Значит, это Иванов перебежчик к Аркадию?
   - Честно говоря, мне немного странно слышать от вас подобные речи.
   - Но почему же, если истина требует от человека таких признаний, то рано или поздно он сделает их. Бодисатва - великий писатель, но он еще и человек. И разве вы не испытали на себе проявление некоторых его человеческих качеств.
   - Испытал, но это еще ничего не значит. Вам ли не знать смысл всего, что тут происходит.
   - Интересно, Герман Эдуардович, интересно, - задумчиво протянул Иванов, - А ведь когда мы с вами познакомились, вы думали совсем иначе.
   - Вы помните, что писал Бодисатва в своем романе "Творец одиночества". "Одним кажется, что все течет и все изменяется, другие считают - ничего не меняется по сути, а все есть бесконечное повторение циклов. Правы и те и другие, неправы и те и другие: человек постоянен и неизменен, но к своей неизменности он идет через непрекращающиеся изменения и перевоплощения. Человек неизменяем, потому что природа его вечна. Человек все время меняется, потому что к своей вечной природе он должен еще подойти, отбросив по пути массу налипшего и ненужного". По-моему, точно сказано.
   - Да, да, конечно, - без особого энтузиазма согласился Иванов. - Бодисатва, как всегда, глубок. Но что нам до его глубины, мы-то с вами живем на самой поверхности. А иначе, - он кивнул в сторону вздыбленного волнами моря, - если все время удаляться от берега, то можно и утонуть. В жизни очень важно выбрать свою глубину и барахтаться на ней, не боясь оказаться с головой под водой.
   "Может, стоит прямо у него спросить, чего же он все-таки хочет? - подумал Герман. Он почувствовал, что кружева, которые ткет перед ним Иванов, все больше утомляют его. Но ведь не ответит, этот человек никогда ничего не говорит просто и откровенно. Или он думает, что сложность - это и есть ум. Он слишком влюблен в себя, он считает себя всех умней и хитрей и чтобы чувствовать себя уверенным в этой истине он должен раз за разом получать ее подтверждения. Поэтому он ничего не скажет сразу, его цель - запутать, измотать противника иначе он не испытает сладость от одержанной победы.
   - Будь я Бодисатва я бы вам ответил, что не надо боятся глубины, утонуть можно и на мелководье и даже в собственной ванне. Но я не Бодисатва, поэтому я ничего не скажу. Тем более где моя глубина я и сам толком еще не знаю.
   - Что-то стало сильно припекать, - проговорил Иванов, проводя рукой по своей волосатой груди. - Пожалуй, пойду к дому, отдохну в тенечке. Вы не со мной?
   - Да нет, полежу еще немножко.
   Герман был уверен, что подобный вариант вполне устраивает Иванова, который поспешно оделся и небрежно кивнув Герману, быстро пошел к дому.
   Иванов был в одном прав, солнце действительно припекало и лежать на песке, не купаясь, было невмоготу. Герман встал и подошел к морю; волнение не утихало, наоборот, волны вздымались вверх все круче. Он шагнул в неспокойную стихию и почти сразу же был сбит набежавшим валом, накрывшим его с головой. Несколько секунд он беспомощно барахтался под ним; Герман не успел набрать в легкие воздуха - и начал задыхаться. Ему вдруг показалось, что он навсегда останется в этой мутной пучине, и пронзивший его страх буквально вытолкнул его на поверхность.
  Герман поспешно выскочил на берег.
   Вот и вся моя глубина, усмехнулся Герман, небольшой штормик заставил дрожать от страха, принудил поспешно выбраться из морской стихии на безопасное место. Ему расхотелось больше оставаться на пляже, он надел шорты и майку прямо на мокрое тело и тоже вслед за Ивановым направился к дому.
   Но он не прошел и сотню шагов, как натолкнулся на Жоржа. При виде Германа красавец-мужчина сделал удивленный жест, как будто их встреча была для него полной неожиданностью. Однако все это выглядело настолько театрально, что Герман понял, что Жорж специально караулил его на дороге.
   - Ты был на пляже, - спросил Жорж. Вопрос был сам по себе нелепый, ибо эта тропинка вела исключительно на пляж и с пляжа.
   - А откуда я еще могу возвращаться по этой дороге, - не скрывая иронии ответил Герман.
   Но Жорж, казалось, не обратил внимание на сарказм Германа.
   - Не люблю, когда штормит, Хотя искупаться в такую жару было бы совсем неплохо. А не желаешь ли взамен купания немножечко холодного пивца?
   - Холодное пивко в такую жару - это просто блаженство. Но где его тут взять?
   - У меня есть. - Из сумки Жорж достал несколько банок с пивом.
   - А где устроим пивопитие?
   - Тут рядом есть одно удобное местечко. Пойдем.
   Место, куда привел его Жорж, было действительное удобным; небольшая полянка с несколькими деревьями посередине, отбрасывающие на землю большие и неровные пятна тени.
   Они молча выпили по банке, затем Жорж, все так же не говоря ни слова, достал еще две банки и протянул одну Герману. При этом он внимательно смотрел на него своими темными глазами, словно боксер перед боем, оценивающий силу противника.
   - Тебе не надоел весь этот балаган? - вдруг спросил Жорж.
   - Да в общем нет, я как-то стал привыкать к нему. Даже интересно, а что дальше случится. Как будто смотришь многосерийный фильм. Ты случайно не знаешь, что будет в следующей серии?
   - Нет, - пожал плечами Жорж, - меня мало посвящают в их задумки. Так, перед самым началом рассказывают о моей роли. И все. Но я скажу тебе, что ты, старик, меня удивляешь, я-то думал, что тебе здесь все сверх головы обрызгло.
   - В начале у меня действительно возникали такие чувства, но потом я подумал, а на что я собственно негодую, к прежней жизни, как выражается, Бодисатва на материке, я всегда вернуться успею. А тут происходит нечто необычное, когда еще переживешь такое.
   - Да брось ты, - вдруг с нескрываемым отвращением воскликнул Жорж. Своей мощной рукой он сжал пустую банку, словно бумажку, и далеко отбросил ее от себя. - Жизнь настоящая там, где ты чувствуешь себя в порядке, где ты скачешь на коне. А здесь одни идиотские представления, которые разыгрывает помешавшийся на своей гениальности старик. Я никогда не любил ни театр, ни кино, мне всегда было скучно смотреть на то, что происходит не со мной. А тут еще хуже, там хоть изгаляются артисты, а здесь заставляют это делать нас. Неужели ты еще не понял, что мы лишь карты в его колоде. Причем, мы для него только шестерки и семерки.
   - Кто же тогда по-твоему валеты, дамы, короли и тузы?
   - Валет - Иванов, дама - сам знаешь кто. Разве ты не понимаешь, что у них есть свои интересы, они приближенные Бодисатвы, его духовные и не только духовные наследники. Они смотрят ему в рот, а он им за то платит своим особым расположением. Но нам-то с тобой чего от него ждать? Или думаешь накатать про него еще одну книжонку. Много бабок она тебе принесла?
   - Мало. Но дело не только в деньгах.
   - Да брось ты, листал я твою книжонку, тоска и скука. Ни один нормальный мужик ее не станет читать. Я в одном согласен с Бодисатвой, литературе каюк. Все эта писанина больше никому не нужна. И без нее умным людям все понятно. А дуракам они и подавно ни к чему. Так что не надейся на этом заработать.
   - А на чем можно заработать? - Герман ясно видел, как ответ Жоржа уже готов был слететь с его губ, но в последний миг он проглотил его и вместо слов лишь мрачно взглянул на своего собеседника.
   - Слушай, Герман, ты же умный мужик и понимаешь, о чем идет речь. Нам надо действовать совместно. Давай пошлем к черту наши разногласия, баба никогда не должна вставать между настоящими мужчинами.
   - Значит, все твои угрозы отныне можно не принимать во внимание.
   - Ну, конечно, - попытался как можно дружелюбнее улыбнуться Жорж, но он не справился со своей сложной задачей, и улыбка вышла кривой.
   В отличии от Иванова, который вещал длинно и витевато, Жорж говорил почти открытым текстом. Но Германа сейчас интересовало другое, действуют ли Иванов с Жоржем согласованно или каждый ведет игру только от своего имени.
   - Я был тогда в состоянии аффекта, две пташки ускользнули, ну вот и погорячился, - стал объяснять свое поведение Жорж. - Я даже не думал, что ты воспримешь мои слова всерьез. Мы же с тобой тут оба парии и нам надо держаться вместе.
   - А как быть с Ольгой? - поинтересовался Герман.
   - А что с Ольгой? - деланно удивился Жорж.
   - Как ее будем делить?
   - У Ольги своя игра. Мы решим этот вопрос потом.
   Значит, уступать ее мне он не собирается ни при каких обстоятельствах, понял Герман. И если я буду претендовать на нее, то можно не сомневаться, что свои угрозы он приведет в исполнение. Герман вдруг даже почувствовал нечто вроде уважения к Жоржу; все-таки он на самом деле влюблен в нее и готов сражаться за свою любовь до конца. Даже стремление к альянсу со своим соперником в надежде получить солидные деньги не в состоянии заставить Жоржа отказаться от Ольги. И он, Герман, будет трижды дурак, если не попытается воспользоваться ситуацией.
   - Нет, прежде чем продолжать дальнейшие переговоры давай решим вопрос об Ольги. - Герман вдруг увидел, как мгновенно потемнели глаза Жоржа, а крупные ладони привычно стали приобретать форму кулаков. Герман невольно почувствовал испуг, а не бросится ли этот Отелло сейчас на него.
   - А что Ольга, - нарочито безразличным тоном проговорил Жорж, - чего о ней говорить. Ей сейчас не до нас, она полностью поглощена болезнью Бодисатвой.
   Нет, Жорж ни при каких обстоятельствах не будем ему союзником, даже на самое короткое время, подумал Герман. Жорж хочет лишь им воспользоваться в своих целях. И это не зависит от того, какое он примет решение. Просто Ольга сделала их непримиримыми соперниками.
   - Я должен поразмышлять обо всем на досуге, - сказал Герман. Он видел, что Жорж разочарован таким исходом их разговора, красавец-мужчина сидел с понурым лицом и без конца мял опорожненную пивную банку.
   - Большое спасибо за пиво, Жорж, - сказал Герман, вставая. Он решил как можно скорее ретироваться отсюда, до тех пор пока он находится с Жоржем один на один, он не может чувствовать себя в безопасности.
   Около дома он увидел Ольгу. Заметив его, она встрепенулась и почти бегом бросилась ему навстречу. Она меня ждала и хочет со мной поговорить, подумал Герман. Что за удивительный день, сегодня он просто нарасхват, все хотят разговаривать с ним.
   - Как Бодисатва? - спросил Герман.
   - Получше. Он сейчас работает.
   - А ты не знаешь над чем.
   - Нет, не знаю, - после короткой заминки ответила Ольга, и Герман почувствовал, что она сказала неправду или не совсем правду. - А ты не видел Никиты Петровича, Жоржа?
   "Сегодня день всеобщего помешательства, - подумал Герман. - И дело не в болезни Бодисатвы, а в приезде Аркадия".
   - Я разговаривал и с тем и с другим.
   - Ты можешь сказать, что тебе они наговорили?
   - Ничего особенного, мы обсуждали последние события. - Раз она не говорит ему всей правды, то и он ей ответит тем же, решил Герман.
   - Но тут многое что произошло.
   - По-моему, единственная серьезная новость - это болезнь Бодисатвы. - Герман видел, что Ольга чем-то взволнована и может быть впервые она ждет от него такого поступка, который мог бы ее хоть как-то успокоить.
   - Герман, ты должен знать, я хочу, чтобы мы были с тобой на одной стороне.
   Герман вдруг почувствовал, что растроган, Ольга явно взывала к нему о помощи. Это было так непривычно, так непохоже на нее, что он понял, что ситуация на самом деле серьезнее, чем он предполагал. И если он хочет сблизиться с Ольгой, то не должен упускать свой шанс.
   - Я тоже хочу, чтобы мы были вместе, - сказал он.
   Ольга пристально посмотрела на него.
   - Мне кажется, Герман, что ты не вполне понимаешь, какие обязательства берешь на себя.
   Она права, подумал он, он действительно до конца не осознает, в какое дело ввязывается. И в который уже раз поразился ее проницательности. Иногда у него возникает ощущение, что она читает в его душе, как по книге. Но должен ли он радоваться или огорчаться этому обстоятельству; разве это плохо, если любимая женщина так хорошо понимает тебя? Но с другой стороны а так ли уж замечательно быть таким прозрачным; если бы все его помыслы и намерения были бы чисты и благородны, это можно было бы воспринимать как благо. Но он-то знает себя, знает сколько всякой мути плавает внутри него. И вряд ли у него есть причины быть довольным от того, что Ольга видит все эти грязные душевные потоки, которые он пока никак не в состоянии сделать хотя бы менее обильными.
   - Ты о чем-то задумался? - вернул его к действительности голос Ольги.
   - Я подумал, что ты права, и я в самом деле не знаю, во что собираюсь вляпаться. Я даже не знаю, как поступлю в решающий момент, какое приму решение. Сейчас я уверен в одном, но придет та самая минута... -
   - Я знаю, но ты не волнуйся, когда она придет, тогда ты и увидишь, что будет происходить с тобой. Главное то, что ты сейчас искренен в своих сомнениях. Как ни странно, но это меня успокаивает.
   - А меня не очень. Мне как-то поднадоели мои сомнения. Я только и делаю, что ношусь с ними как с чем-то невероятно ценным. Такое чувство, что ничего другого во мне больше нет. Ты даже не представляешь, какое это мерзкое состояние.
   - Почему же не представляю, очень даже представляю. Просто у тебя переломный момент, старое уходит, а новое еще очень непрочное. Гораздо хуже, когда человек убежден в правоте своих поступков. Тогда он превращается в фанатика. Тебя хочет видеть Бодисатва, он желает о чем-то с тобой поговорить.
   Марк Шнейдер сидел за письменным столом. Хотя Ольга уверяла Германа, что чувствует он себя хорошо, вид у него был усталый.
   - Хорошо, что вы пришли, я ждал вас, - сказал Марк Шнейдер. - Я знаю, что вы не совсем довольны своим пребыванием у меня в гостях. Когда вы ехали сюда, то надеялись узнать обо мне то, что еще никому неизвестно, получить в руки какие-нибудь сенсационные материалы. Я прав?
   - В общем да.
   - А вы заметили, что перестали стесняться правды, еще совсем недавно прежде чем мне ответить, вы бы непременно помялись, а потом из вас стала бы вытекать какая-нибудь несъедобная каша из полуправду и полулжи. А может быть, даже стали уверять меня в обратном, дескать ни о чем таком и не помышлял. Я очень рад такому обороту событий, если дело так пойдет и дальше, то вы окажитесь достойными для своей миссии.
   - Миссии?
   - Именно так. Я хочу сделать вас своим литературным наследником.
   У Германа аж сперло дыхание, о таком результате своей поездки он даже и не мечтал. Это вполне искупало все его пережитые тут мучения.
   - Я понимаю, вы несколько взволнованы, - усмехнулся Марк Шнейдер, наблюдая за Германом. - Я хочу вам открыть один великий секрет, я пишу роман, свой заключительный роман.
   - Но почему заключительный, я уверен, вы напишите еще немало, - горячо возразил Герман.
   - Вы не совсем меня поняли, Герман. Дело заключается не в моем долголетии. Хотя на него мне особенно рассчитывать не приходиться, с моим сердцем мои жизненные приключения могут оборваться в любую мину у. Дело в том, что мне больше нечего сказать. Более того, всей литературе больше говорить не о чем. Ее миссия в истории успешно или не успешно, но завершена.
   - Миссия литературы завершена? Честно говоря, как-то трудно с этим согласиться.
   - Согласиться с этим может быть и трудно, но факт остается фактом, несмотря на все ваше нежелание его признать. Литература прошла все стадии своего развития и исчерпала себя. Скажу вам более, я последний писатель в мире, после меня уже больше никто не появится. Нет, книг будет выходить еще множество, бойкие писаки еще долго будут радовать мир своими замечательными творениями. Но весь этот мутный поток уже не имеет никакого значения, это просто вода в унитазе, которую, чтобы не воняла, просто надо слить.
   - И все же я вас не совсем понимаю.
   - Видите ли, дорогой Герман, все имеет свое начало и свой конец. мысль может быть и банальная, но это ни в коем разе не снижает ее ценности. Литература за свою историю прошла как бы несколько этапов. Первый этап я называю младенческим, он связан с тем, что человек отделил себя от природы и выделился в самостоятельный вид. Именно об этом повествует вся античная литература, включая Библию и древние мифы греков, римлян, других народов. Второй этап развития искусства и литературы начался в эпоху Возрождения; тогда произошел поворот от родового человека к отдельной личности. Вы когда-нибудь вглядывались в портреты периода Ренесанса, как тщательно, как вдохновенно выписаны на них лица. Сколько в каждом из них жизни. А ведь еще совсем недавно ничего похожего не было, изображение людей носили отвлеченный характер; это были не лица, а лики, символы лиц. Затем наступил третий самый значительный период, когда литература направилась в глубь человека, принялась за утомительное исследование его внутреннего мира. Расцвет этого жанра, как вы понимаете, приходится на девятнадцатый век. Достоевский, Толстой, Чехов, Мопасан, Пруст и масса еще славных и менее славных имен. Казалось бы, что литература в нашем столетии сделает еще один мощный рывок вперед. Но не получилось, вместо рывка - бег на месте. Ничего принципиально нового литература нашего с вами века не дала, в лучшем случае она лишь развивала то, что было сделано ранее. Конечно, можно сослаться на то, что не было таких великих мастеров. Но вот вопрос: почему они не появились? Писателей развелось до чертиков, а гениев - ни одного. Дело не в том, что нет талантов, а в том, что нет почвы, на которой бы они взошли. Литература дошла до своего предела, она выполнила предначерченную ей в историю роль и идти ей больше некуда. Все, что она могла со своих страниц поведать человечеству, она поведала. И больше слов у нее нет.
   - Но если, как вы говорите, литература завершила свою миссию, то что же дальше?
   - Закономерный вопрос. Только мне кажется, что его следует поставить несколько иначе. Дело не столько в литературе, сколько в самом процессе творчества. С тех пор, как у людей появилось это маниакальное стремление портить бумагу, писатели как бы творили за других людей. Они переживали их судьбы, они изменяли, насколько позволяли им силы и возможности, действительность. Но судьба каждого человека - это и есть самая важная книга, которую каждый пишет сам. Мы стоим перед наступлением эпохи, когда кардинально изменятся отношение человека к творческому процессу. На самом деле то, что мы принимали за творчество, - писание книг, сочинение музыки, открытие новых теорем не есть творчество, это всего лишь один из видов интеллектуальной деятельности. Может быть, самый высший и сложный, но только интеллектуальный. Потому что творчество - это преобразование сути, а не формы. Подлинный и единственный вид творчества - это изменение человеком самого себя, самопознание и самотворчество. Литература вместе с другими видами искусства, с философией подготовили человека к пониманию этого факта. Дальше им дороги нет, там шлагбаум, за ним человек остается наедине с самим собой. Там обрывается власть слов, музыки, мысли, там тишина, где каждый слушает самого себя. Литература, искусство - это всегда чужой опыт, и он способен влиять по большому счету только на нашу внешнюю жизнь и лишь очень опосредованно на внутреннюю. Внутренний же опыт каждого человека уникален и чтобы его пережить необходимо самому пройти весь путь. А истинную ценность как раз имеет только он. И сами видите, что литературе и искусству здесь нет работы. И мой последний роман именно о конце литературы и об единственном виде творчества, которым только и следует заниматься.
   Герман несколько ошеломленно смотрел на Марка Шнейдера. Этот человек всерьез вознамерился поставить последнюю точку на всей мировой литературе, перевернуть последнюю ее страницу. Да в уме ли он?
   - Я вижу по вашему лицу, что вы несколько обескуражены, - сказал Марк Шнейдер. - Но представьте, каково было мне, когда я пришел к такому выводу. Всю жизнь я занимался литературной деятельностью, можно сказать молился на нее - и вдруг понял, что все мои усилия ни к чему. Все сказано, все написано до меня, я же только могу более или менее талантливо повторяться. Поверьте, то были не самые счастливые минуты моей жизни. Спасло меня только то, что я понял, что для меня жизнь все же приберегла последнюю незанятую тему.
   - Что же это за тема?
   - Я вам только что сказал, это тема - конец литературы. Об этом мой последний роман. Я назвал его "Воскрешение живых". Но проблема в том, что я никак не могу его дописать, понимаете, нет конца! Когда начинаешь углубляться в толщу жизни, во все новые и новые пласты сознания, то оказывается, очень трудно найти завершение. Его нет. Для писателя конец каждого его романа - это по сути дела заявка на написание нового. А я не собираюсь начинать новый, я хочу завершить этот и поставить финальную точку. Все, дальше ничего нет. Но возникает вопрос, где ставить эту точку. Этот вопрос мучает меня уже несколько месяцев. И я понял, что мне не решить его. У меня не хватит на это времени.
   - Вы напрасно так думаете, вы хорошо выглядите.
   - Бросьте, лукавить, Герман, выгляжу я паршиво и умру скоро. Есть верный признак приближения к смерти: примерно за полгода до этого счастливого момента, человек перестает видеть кончик своего носа, так как у него начинают закатываться глаза. Так вот кончика своего носа я не вижу. И это даже несмотря на то, что у меня он очень длинный. Поэтому я хочу, чтобы эту точку поставили вы. Если вы согласитесь стать моим литературным наследником, то вам придеться заняться редактированием романа. Предупреждаю сразу, работа предстоит большая и муторная.
   - Но, Бодисатва, как я могу вторгаться в ваше произведение.
   - Не берите себе в голову, - махнул рукой Марк Шнейдер. - Все равно кому-то это придеться делать. Так почему бы не вам - великому знатоку моего великого, но, увы, бесполезного творчества.
   - Но вы без особого восторга приняли мою книжку.
   - Ваша книга рассказывает о вас, а не обо мне. Вы лишь воспользовались мною, чтобы поведать миру о своей персоне. И правильно сделали. Приятно сознавать, что хоть на что-то я сгодился. Но теперь перед вами другие задачи. Конечно, вы можете от них отказаться, это ваше право. Но прежде чем вы примите решение, я хочу вам кое-что прочитать. - Марк Шнейдер взял со стола книгу. - Это один из самых моих любимых авторов
  - Юнг. Внимательно послушайте, что он пишет, это вам пригодится: "Я не оспариваю того, что поэты и мыслители имеют воспитательное влияние на своих современников и на потомков; однако мне кажется, что влияние их, по существу, покоится на том, что они громче и яснее высказывают то, что все знают; и лишь постольку они оказывают воспитывающее или обольщающее воздействие. Наиболее сильное и непосредственное суггестивное воздействие оказывает тот поэт, который умеет выражать в подходящей форме самый поверхностный слой бессознательного. Чем глубже проникает созерцание творческого духа, тем более чуждым становится он толпе и тем сильнее становится противление со стороны тех, которые сколько-нибудь выделяются из толпы. Масса не понимает его, но бессознательно живет тем, что он высказывает; и не потому, что он это высказывает, а потому, что она живет из того же коллективного бессознательного, в которое он смотрел. Правда, лучшие представители нации понимают кое-что из того, о чем он говорит, так как высказанное, с одной стороны, соответствует тому, что происходит в массе, а с другой стороны предвосхищает их собственное стремление, то они ненавидят творца этих идей, и при том не по злобе, а из инстинкта самосохранения. Когда же постижение коллективного бессознательного доходит до такой глубины, что сознательное выражение не ухватывает больше его содержания, тогда нельзя бывает сразу решить вопрос: имеем ли мы дело с болезненным продуктом, или же с произведением, непонятным ввиду его особенной глубины" Теперь я надеюсь вам ясно, какие препятствия и какие трудности вас поджидают. Всю жизнь я творил в основном на уровне коллективного бессознательного, только краешком залезал в другие пределы. И вот впервые в своем последнем романе я попробовал полностью выйти из него и войти в сферы, куда обычный человек заглядывает редко. Это оказалось чертовски трудным предприятием, мой ум никак не хотел следовать за мной. Оказалось, что мое сознание сильно окостенело, подобно ископаемому животному. Раньше мне казалось, что я могу делать со своей мыслью все, что мне заблагорассудится, проникать с ее помощью туда, куда мне хочется. Но я и не заметил, как упустил момент и теперь каждый новый шаг мне дается с гигантским трудом. Иногда у меня возникает ощущение, что этот роман как насос отсасывает из меня жизнь. Но я не жалею об этом, чуть раньше, чуть позже - не велика разница. Особенно если учесть, что впереди вечность.
   - Для меня великая честь, что вы оказываете мне такое доверие, - сказал Герман. Однако на самом деле он чувствовал растерянность и не знал то ли ему радоваться выпавшей на его долю миссии, то ли решительно от нее отказаться и не взваливать на свои плечи непосильный труд.
   - До бросьте вы, никакой чести нет, - небрежно махнул рукой Марк Шнейдер. - Это все слова из узкоколейки коллективного бессознательного. Я давно перестал в них верить, просто сейчас вы усиленно взвешиваете, что вам делать - согласиться или отказаться. И то и другое для вас весьма соблазнительно. И вы лихорадочно пытаетесь проанализировать оба варианта, то есть заглянуть в будущее. И совершаете большую ошибку, в будущее вы все равно не загляните. Это то окно, до которого вам не дотянуться. Попытайтесь понять, что вам действительно хочется сейчас; если вам удастся это сделать правильно, то тогда вы не ошибетесь в своем решении. Только учтите, если рукопись вы не возьмете, то она окажется у Аркадия. И в этом случае у меня мало надежд, что роман когда-нибудь выйдет в свет. Он ненавидит мое творчество даже еще больше, чем меня.
   - Но почему?
   - Потому что оно мешает ему спокойно жить, потому что он понимает, что существует другая жизнь не только та, которую он выбрал для себя. А о ней он ничего не хочет знать. И в тоже время из-за своего гипертрафированного самолюбия он чувствует себя уязвленным, неполноценным, так как не может не понимать, кто он есть на самом деле. Но ничего менять в себе он не желает. И поэтому будь его волю, он как средневековый инквизитор, предал бы все мои книги огню. Мне кажется, у вас была возможность кое-что понять в его мировоззрение, вы же разговаривали с ним.
   - Разговаривал.
   - И какое у вас осталось впечатление?
   - Я думаю, ваше мнение о нем справедливо.
   Марк Шнейдер внезапно усмехнулся.
   - Я знаю, он предлагал вам помочь ему объявить меня сумасшедшим.
   - Я вас уверяю... - смутился Герман.
   - Не надо, Герман, не вы первый, не вы последний. Мое сумасшествие - это у него идея фикс. Из-за нее он сам, боюсь, скоро свихнется. Ему нужен человек, с чьей бы помощью он бы упрятал меня в психдом, тогда ему удалось бы конфисковать все мои деньги и имущество в свою пользу. А на данный момент вы лучше всех подходите для этой нелегкой, но очень почетной задачи. А если не секрет, сколько он за это вам посулил?
   Герман почувствовал, как его щеки быстро становятся пунцовыми.
   - О конкретной сумме речь не шла, - промямлил он.
   - Не сомневайтесь, еще пойдет. Так что если вы решите встать на его сторону, то вам советую отчаянно торговаться. Я знаю Аркадия, он скуп и всем предлагает минимум. У вас есть все возможности увеличить свое вознаграждение самое малость еще на половину.
   - Но почему бы вам не завещать ему все деньги. Он все-таки ваш сын. И конфликт был бы исчерпан.
   - Потому что у меня есть и другие цели. Он получил от меня уже много. Но ему нужно непременно все. Причем, дело даже не в деньгах, в них он особо и не нуждается, это просто психологическая установка. И все же сколько он вам обещал? Уж скажите, я знаю Аркадия, он всегда называет сумму. Он считает, что деньги, словно заклинание, оказывают на человека магическое влияние.
   - Он сказал, что я получу значительно больше, чем вы мне оставите.
   - Должен вас обрадовать, в этом вопросе ему вполне можно верить. Он весьма щепетилен, если обещает, то непременно даст. Вашу же долю в моем наследстве я урезаю на половину. Так что пораскиньте мозгами получше, по-моему совершенно очевидно, на чью сторону вам выгоднее встать.
   - Мне кажется, что в данном случае дело совсем не в деньгах.
   - Тогда скажите конкретно, в чем? Разве все, что вы делали до сих пор, вы делали не ради денег? И книгу обо мне писали в надежде сорвать весомый куш. Не получилось. Как это вас американец просто замечательно надул. Но теперь у вас наконец появился шанс заработать столько, что вы обеспечите себе весьма пристойное существование на всю оставшуюся жизнь. А в отличии от меня вам осталось не так уж и мало. Я бы на вашем месте ни минуты не сомневался, кого из нас двоих выбрать.
   - Кроме денег, в мире существуют и другие ценности.
   - Если вы так считаете, то я весьма рад за вас. Однако боюсь, что пока это только слова. Красивая фраза всегда опасна, она завораживает, в нее начинаешь верить иногда сильнее, чем в Бога. Но то, что вы ее произносите, все же хороший признак. - Марк Шнейдер о чем-то задумался. - Когда вы на что-то окончательно решитесь, то я вручу вам вот этот ключик от сейфа. - Он достал из ящика стола ключ. - Там дискетки с моим романом. Это единственный его экземпляр, так как перед смертью я постараюсь стереть из компьютера все записи.
   Герман вышел из кабинета Марка Шнейдера и тут же натолкнулся на Ольгу.
   - Как ты его нашел? - спросила она.
   - По-моему, он достаточно бодр и по-прежнему в своем репертуаре. Но что с ним произошло?
   - Ишимическая болезнь сердца, очередной приступ. Ты имеешь представление о том, что это такое.
   - Имею, - мрачно сказал Герман. - Мой отец умер от ишимии. Ему было только 60.
   - Извини.
   - Это было уже довольно давно. Но Бодисатва, как я понял, постоянно думает о смерти. Неужели он в самом деле к ней так близок?
   Ольга неопределенно пожала плечами.
   - Все зависит от множества факторов. Он может прожить еще долго, а может умереть хоть сегодня. Один приступ - и конец. Многое будет зависеть от его внутреннего состояния. Сейчас оно не очень стабильно, его гнетут некоторые мысли и обстоятельства. Они сильно мешают стабилизации.
   - Это из-за Аркадия?
   - Не только. Полагаю, что из-за романа тоже.
   - Тебе известно о его предложение?
   - Да.
   - И о сейфе и о ключике к нему?
   - И об этом тоже.
   - Что же тогда мне делать?
   - Решать только тебе. Но я знаю, Бодисатве больше некому довериться. Ты и не представляешь, какой он одинокий человек. Я даже иногда удивляюсь, прожить такую бурную насыщенную жизнь - и остаться совершенно одному.
   - Наверное, это удел гениев. И все же принять его наследство - это взвалить на себя огромную ношу.
   - Но отказаться от наследства - взвалить на себя ношу не менее, а может быть, и более тяжелую. Тебя всю жизнь будет мучить мысль, что ты отказался от своего главного дела.
   - Но если я ее приму, - не очень уверенно произнес Герман, - ты поможешь мне ее нести.
   - Помогу, Герман, - спокойно проговорила Ольга, как о само собой разумеющейся вещи.
   Внезапно Германа захлестнуло волнение, несколько секунд они молча смотрели друг на друга, затем Ольга мягко поцеловала его в щеку.
   - Я зайду к Бодисатве, проверю, как себя он чувствует, - сказала она.
  
   ХХХ
  
   Какая-то смутная мысль родилась в голове Германа во время его разговора с Марком Шнейдером. Она появилась на какой-то миг и тут же, словно легкое облачко, исчезла, оставив после себя лишь неясный след. Но хотя она и существовала в мозгу только мгновение, он успел почувствовать, насколько она важна для него. Поэтому ему очень хотелось ее восстановить. Но пока ничего не получалось. Он вышел на улицу, несколько раз прошелся мимо дома - безрезультатно. Герман решил пойти к морю, может быть свежий морской воздух прочищет его утомленное от бесконечных размышлений серое вещество.
   Его надежда на свежий морской ветерок оказалась правильной, едва он подошел к кромки воды, как память вернула ему пропажу. Теперь он понимает, зачем Марк Шнейдер затеял всю эту историю, все, что с ним тут происходит, это вовсе не старческие причуды, таким образом Бодисатва решил подготовить его, Германа, к выполнению возложенной на него миссии. А для этого ему предлагают войти в штольню собственного внутреннего мира на такую глубину, на которую Герман никогда и не собирался спускаться. Он вдруг подумал о том, что с ним произошла удивительная история; когда он взялся за изучение творчества Марка Шнейдера, то его привлекало вторжение Марка Шнейдера в самые заповедные и отдаленные уголки человеческого сознания. Однако этот его интерес всегда был чисто академическим; одно дело читать об этом в книге, одно дело, когда эти события переживают литературные герои и другое - столкнуться с этим непосредственно в жизни, да еще в своей. Он всегда твердо был уверен в аксиоме, что литература - это и есть литература со своей особой вселенной. Писателю на то и дана фантазия, чтобы улетать на ее крыльях в любые запредельные дали. Но он никогда и не предполагал, что эти фантазии вдруг могут соединиться в одно целое с реальной действительностью, да еще камнепадом обрушиться на его бедную голову. Буквально совсем недавно он не сомневался, что ничего подобного с ним не может произойти, хотя бы потому, что ничего подобного вообще не случается. Но правильно говорят: век - живи, век - учись, вот он и наказан за свою самонадеянность. И стоит ли удивляться, что он оказался совершенно не подготовленным к такой ситуации, ведь он же никогда не предполагал, что она может возникнуть.
   Герман уже не первый раз заметил, что когда он испытывает очередную душевную смуту, его сразу же тянет поделиться своими сомнениями с Ольгой. Он вернулся к дому, но ее там не было, скорее всего она все еще находилась в кабинете Марка Шнейдера. Что она там делает, о чем беседует с ним? Уж не готовят ли они очередное ему испытание? А то, что он прошел далеко не весь их цикл, он практически не сомневается; во время разговора с Бодисатвой Герман почувствовал, что тот далеко еще не уверен в нем. А это значит, что эксперименты на человеке будут непременно продолжены и в самом ближайшем будущем. У Марка Шнейдера уже не осталось времени для того, чтобы что-то откладывать. Выдержит ли он их, не сорвется? Но если у него все же хватит сил пройти всю дорогу до конца, то в этом случае он получит заветный золотой ключик от сейфа. И тогда...
   Но что будет тогда Герман додумать не успел, так как из дома показалась Ольга. Она выглядела одновременно утомленной и задумчивой, она медленно шла к нему и чтобы ускорить их встречу он сам бросился к ней навстречу.
   - Ты очень долго пробыла у него в кабинете. Ты о чем-то с ним разговаривала?
   - Сперва я его обследовала, а затем мы действительно говорили.
   - О чем, если не секрет?
   - О тебе, - улыбнулась Ольга.
   - И что же вы говорили обо мне?
   - Бодисатва считает, что в тебе началась напряженная внутренняя работа.
   - По-видимому, в вашем сценарии записано, что в этом месте я должен подпрыгнуть от восторга, услышав столь лестный отзыв о себе, - желчно проговорил Герман.
   - Я обследовала его, его состояние хуже, чем я предполагала.
   Герман почувствовал тревогу.
   - Ты полагаешь...
   Ольга пожала плечами.
   - Мне никак не удается стабилизировать его давление, оно скачет, словно мячик. А это опасно. Знаешь, мне что-то хочется покинуть ненадолго эту обитель печали. Давай отправимся в Судак. Ты мне составишь кампанию?
   - Конечно, - поспешно сказал Герман, - с превеликим удовольствием.
   - Тогда подожди, я переоденусь.
   Ольга вышла из дома минут через двадцать. Сарафан она сменила на майку и шорты, которые плотно облегали ее бедра. Герман не без вожделения посмотрел на этот соблазнительный вид и вздохнул.
   - Как мы поедем? - спросил Герман.
   - На машине.
   Они прошли в сарай, выполняющий по совместительству и роль гаража. Ольга достала из сумочки ключ и отперла дверь. Там стояла та самая черная "Волга", которая привезла Германа сюда. Ольга села за руль, он расположился рядом с ней.
   Ольга оказалась явно не новичком за рулем, она ловко вывела автомобиль за ворота, а затем машина, натужно гудя, стала медленно подниматься в гору, чтобы выехать на шоссе.
   - Где ты научилась водить машину? - поинтересовался Герман.
   - Мой муж был заядлый автомобилист и научил меня управлять этим конем.
   До Судака езды было минут пятнадцать. Они въехали в наполненный отдыхающими город, которые лениво фланировали по дышащим зноем улицам. Как выяснилось, за то время, что Герман провел в гостях у Марка Шнейдера, он немного отвык как от выполненных в камне и дереве городских пейзажей, так и от городской суеты и теперь испытывал такое чувство, будто он вернулся домой после долгого отсутствия. Он поймал вдруг себя на том, что едва они оказались в пределах этого маленького и в сущности очень скучного поселения, то сразу же та жизнь, которую он вел на "острове" предстала перед ним в совершенно нелепом и нереальном виде.
  А ведь он уже постепенно начал привыкать к ней, все реже задавал себе сакраментальный вопрос: что же он здесь делает? Но теперь он понимает, что это хорошо, что он попал сюда; близость привычного жизненного уклада сразу же подействовала на него успокаивающе, отныне он знает, что в любой момент может спокойно уйти и оказаться там, где живут нормальные люди, не озабоченный ежесекундным поиском истины, и где протекает скучная, убогая и повседневная нормальная жизнь. Для этого достаточно только сесть в машину и через четверть часа он уже будет находится в совершенно другом измерении, гораздо более безопасном для него. В том измерении, где живут Эльвира, Анжела, Натэлла, Филонов и все остальные люди, которые так или иначе связаны с ним и где до недавнего времени постоянно пребывал и он сам. А значит, он зря беспокоится, что "островное" существование затянет его, захватит в свои клешни, и он уже никогда, как из лабиринта, не выберется из него. И поэтому не стоит делать трагедии из того, что происходит сейчас с ним, это только временное явление - немного болезненное, но не лишенное своей романтики и очарования.
   - Ты когда-нибудь был в Судаке? - прервала его размышления Ольга.
   - Нет, родители почему-то возили меня в основном в Гурзуф и Ялту. И потом я по привычке тоже ездил туда со своей семьей.
   - Тогда у меня есть счастливая возможность выступить в роли экскурсовода. В сущности, здесь единственная достопримечательность - Генуэзская крепость.
   Они припарковали машину на небольшой улочки неподалеку от крепости и стали взбираться на холм. Довольно высокие крепостные стены завершались длинным рядом каменных зубов и уходили высоко в гору к самой ее вершине. Герман был поражен размахом сооружения, ведь речь шла не о крупном стольном граде, а о захолустном селении, жители которого когда-то не пожалели усилий для создания такого мощного оборонительного бастиона. Он сказал об этом Ольге.
   - Да, - согласилась она, - когда Москва только обрастала своими каменными ожерельями, тут уже шумел большой город, защищенный мощной крепостью. Но видишь как все непрочно в истории; теперь внутри нее ничего не осталось, только без конца щелкают своими фотоаппаратами любопытные туристы, а Москва превратилась в гигантский мегаполис.
   Они вошли на территорию крепости. На огромном пространстве действительно почти не сохранилось никаких сооружений, все поросло травой забвения, которую безжалостно приминали их ноги. Герман попытался представить когда-то шумевшую тут жизнь, десятки тысяч людей, которые тут обитали, любили, умирали, мысленно попытался увидеть возведенные их руками дома, кварталы, базары, колодцы. И от этого титанического труда остались одни крепостные стены, которые уже ничего и никого не защищают, и которые по сути дела превращены в декорации для того, чтобы каждый год разыгрывать один и тот пошлый и скучный же спектакль под названием "туристический сезон".
   - Полный бред, - произнес Герман, - кому и зачем понадобилось разрушать процветающий город. Мы люди - странные создания, будь здесь нищее селение, то никто бы и не покусился на него. А то, что бурно цветет и развивается, что щедро плодоносит, мы постоянно стремимся уничтожить, как будто это какая-то зараза. Такое чувство, что своими руками подрываем основы собственного существования. Что может быть нелепей?
   - Пришли турки - и жизнь тут прекратилась. Завоевать город было для них важнее, чем дать ему развиваться дальше. Они думали только о том, чтобы утвердить здесь свое владычество. Все остальное было для них второстепенным делом.
   - Но откуда появляется эта безудержная тяга к господству, ведь есть же масса других целей и занятий. Разве так уж обязательно чем-то владеть, кем-то повелевать?
   - Однажды я задала этот вопрос Бодисатве. Он ответил, что тяга к господству возникает из страха; человеку кажется, что чем больше у него владений, тем надежнее он защищен от всяких напастей. Поэтому он старается постоянно расширять свои пределы. И кроме того, есть вторая причина; чем у человека больше земли или имуществам или денег, тем значительнее он выглядит в своих глазах. Отсюда стремление к постоянным захватом, увеличению территории.
   - Послушай, Ольга, а что ты знаешь об его романе? - задал Герман вопрос, который мучил его все последнии часы.
   - Немного, но кое-что знаю. Он дал мне почитать один отрывок.
   - И что ты думаешь о нем?
   - Впечатление очень сложное. Такое ощущение, что ты постоянно куда-то погружаешься. Любая мысль, любой поступок препарируется, все время идет напряженный поиск их первопричин. Все персонажи сталкиваются с неподлинностью своего существования. Я так и не совсем поняла, кто там главный герой. В том фрагменте, что я читала, речь идет о старом писателе, который на склоне лет перечитывает свои произведения. И последовательно отрекается от каждого из них, как от предавших его детей. Он видит: все, что он написал, фальшиво, бессмысленно, никому не нужно, это лишь бесконечное и очередное воспроизведение того, что уже давно написано другими. Он начинает анализировать, почему это произошло; ведь его всегда хвалили, его книги пользовались спросом. Но теперь он видит, что во всем, что он написал, нет ничего, что идет лично от него; все это мог сделать любой другой. Он был просто пишущим автоматом, который добросовестно фиксировал то, что давно было придумано до него. И тогда он приходит к выводу, что случилось это потому, что в течении жизни он так и не сумел стать самим собою, отречься от тех схем и догм, что с самого детства навязало ему общество. И в своем творчестве он лишь без конца, словно карты, тасовал их, чтобы в очередной раз сдать их по новому и разложить следующий по очереди пасьянс. Этот писатель тяжело болен, он понимает, что смерть не за горами и у него остается мало времени, чтобы что-то в себе изменить. И все же он начинает работу над новым романом, хотя знает, что ему не закончить его. И он ищет человека, который бы завершил этот труд. Он оставляет завещание, в котором объявляет конкурс. По его условиям его состояние и возможность продолжить роман получит тот, кто сумеет выдержать все испытания и выйти из коллективного бессознательного, кто на конечной стадии обретет самого себя. Больше я ничего, Герман, не знаю. Может, тебе показалось все это довольно занудным, но уверяю тебя, что это увлекательное чтение. Я еще раз убедилась, какой великий талант у Бодисатвы.
   - Любопытно, - проговорил Герман. - Я не сомневаюсь, что у Бодисатвы - великий талант, но что буду делать я с этими материалами? Я-то его талантом не отмечен. Неужели он в самом деле считает, что мне по силам справиться с подготовкой романа к публикации.
   - Он так считает, и я так считаю. Ты еще не знаешь собственных возможностей.
   - Это, конечно, лестно слышать, но ведь работа над чужим романом унесет не один год моей жизни.
   - Могу только еще раз повторить: тебе решать. Если тебя по-прежнему волнует только собственное "я", то тогда в самом деле тебе, пожалуй, не стоит влезать в это дело.
   - А тебя собственное "я" уже перестало волновать. - Герман почувствовал, что ему не просто скрыть овладевшее им раздражение.
   - Волнует, но не совсем так, как тебя. У нас, по-видимому, немного разные "я".
   - У тебя "я" - женское, а у меня - мужское, - насмешливо проговорил Герман.
   - Боюсь, что не только в этом разница. И если за роман не возьмешься ты, это сделаю я, если, конечно, Бодисатва мне это доверит.
   - Но ты даже не литератор.
   - У меня такое чувство, что может что-то получиться. По крайней мере я попробую.
   Они стояли почти на самой верхней точки крепости, на смотровой площадки. Вокруг них природа раскрасила открывающийся перед ними пейзаж едва ли не всеми имеющимися у нее в палитре красками. Прямо перед ними внизу переливалась разноцветная мозаика из то и дело меняющего цвет моря; вода была то синий, то зеленой, то изумрудной, то серой; небо было ослепительно голубым с ярко желтым кругом в зените; сбоку за золотистым пляжем лежал изнуренный жарой белоснежный город, вдали виднелись поросшие темной зеленью горы. Мириады отражающих от воды солнечных бликов слепили глаза - и все картины немного расплывались, выглядели нечеткими, как на плохой фотографии. Дул довольно сильный ветер, который разворошил старательно уложенные густые волосы Ольги, и они то и дело падали ей на глаза. Герман взглянул на ее лицо и поразился его выражению; оно было одухотворено развернувшимся перед ней видом первозданной природы и созданным трудом человека городского ландшафта. Он подумал о внутреннем мире стоящей рядом с ним прекрасной женщины; его богатство даже пугает, он же прекрасно сознает, что им никогда не быть вместе если и он, Герман, не сумеет накопить в себе столько же сокровищ, сколькими владеет Ольга. Но он обязательно постарается это сделать. Хотя и понимает, что это легко сказать и совсем нелегко сделать.
   - Какая красотища, - произнес Герман. - Даже не верится, что может быть такой замечательный вид. Мне кажется, если бы всех этих сумасшедших завоевателей привести сюда и показать, какое открывается тут великолепие, то они бы не смогли все это уничтожить. Хотя, наверное, они все это видели и такими картинками их не проймешь. И пока не очень верится, что красота когда-нибудь спасет мир. Скорей происходит прямо противоположное, люди начинают ожесточенно бороться за право обладать ею. А когда за красоту начинают бороться, то она пропадает. Красота она только тогда красота, когда она, как и солнце, для всех. Чтобы красота спасла мир, она должна быть не вне, а внутри человека. У меня нет уверенности, что человеку когда-нибудь удастся преодолеть в себе демон разрушения и ненависти, ему гораздо легче превращаться в зверя, чем возвышаться до человеческого состояния. А ведь эта крепость только маленькая толика всего, чтобы было им уничтожено. Карфаген должен быть разрушен и - все тут, больше нет никаких вопросов. И даже не приходит в голову мысль, что этот Карфаген создавался в течение многих веков, что на это был затрачен гигантский труд и что в городе живет огромное число людей, которые ни в чем не проявились перед хищными завоевателями. Чтобы построить город требуются столетия, чтобы стереть его с лица земли - хватит нескольких дней. Достаточно посыпать почву солью и ничего здесь больше уже не вырастет. И ведь до сих пор мы прославляем всех этих разрушителей, приписываем им какую-то немыслимую доблесть. Чем все это объяснить?
   - Ты задал сложный вопрос? - улыбнулась Ольга. - Я все-таки не такой уж великий знаток человеческой природы, чтобы ответить тебе. Просто мне кажется, что человек не подчиняется себе, он по-прежнему является игрушкой темных сил, стихийных инстинктов. Однажды Бодисатва сказал мне вещь, которая вызвала во мне протест. Мне показалось его высказывание слишком резким, слишком категоричным. Но когда мой протест несколько поутих, я начала понимать, что по большому счету он прав. Бодисатва сказал, что пока человек является добычей коллективного бессознательного, он не может быть разумным. Разум пробуждается в тот момент, когда человек делает первый шаг, чтобы выйти из него. То, что человек наделен умом, вовсе не свидетельствует об его высшей природе; ум часто приводит к тому, что человек оказывается ниже любого животного. То, что человек способен мыслить, ни о чем не говорит, важна не сама мысль, а ее содержание и особенно направление. Ведет ли человека мысль вверх или вниз. В коллективной мысли нет разума, в ней только примитивно переведенный на другой язык инстинкты. Коллективный разум - это солянка из собранных за многие века предрассудков. А мыслить - это значит отвергать их, выходить из воды, где плавает много мусора, на чистую воду.
   - А как же все созданное, - кивнул Герман в направлении возвышающей неподалеку башни.
   - Пчелы и муравьи на своем уровни умеют строить не хуже. И будь у них больше мозгов они тоже смогли бы построить такую крепость. Человек - это совсем не разум, а то, что идет вслед за ним.
   - Боюсь, что я пока от этого далеко.
   - Я - не ближе, - улыбнулась Ольга. - Но понять это все же необходимо. Знаешь, я прошла по этому полю. Долго мне казалось, что я сама определяю те принципу, по которым живу. И в тоже время во мне всегда жила тревога, что кто-то другой более умный и могущественный управляет моим поведением, желаниями, мыслями. В конце концов наступил момент, когда я просто не знала, как мне поступать, чтобы оставаться собою.
   - И как тебе объяснил эту ситуация Бодисатва?
   Ольга лукаво посмотрела на Германа.
   - Он сказал, что источником всех человеческих страданий является разрыв между тем, кем человек представляет себя и тем, кем он оказывается в какой-то непосредственный момент. Происходит стихийное и неконтролируемое, как ядерная реакция, разтождествление, и человек не знает ни как поступать, ни кем себя рассматривать. На обиходном языке это называется - не находить себе места. Причем, если человек пребывает в потоке коллективного бессознательного, то он более надежно защищен от страданий, так как всегда ясно, как следует себя вести, существует давно уже опробированные каноны поведения. Если же он уже вышел из него, то оказывается один на один с самим собой, и никаких опор и подсказок больше не существует, и он должен самостоятельно находить решения. Зачастую он даже не знает, должен ли он страдать или радоваться. Поэтому люди подсознательно очень боятся выходить из коллективного разума, более того, они всячески протестуют против тех, кто пытаются вытащить их из него. Особенно это наглядно проявляется, когда умирает кто-то из близких; у человека тут же начинается определенная реакция: плач, слезы, причитания. Но на самом деле все эти видимые проявления вовсе не признак горя, таким образом человек входит в образ, который позволил бы ему справиться с потерей. А в ответ на стенания тут же раздается хор утешающих несчастного. Как ты думаешь, зачем?
   - Первая мысль, которая почему-то приходит в голову, - облегчить человеку его горе.
   - Ты прав, утешая, человеку как бы частично возвращают прежнее его состояние. Потому что утешить - это как бы снять горе, ослабить напряжение от него. Ему как бы говорят: не стоит так переживать, мы с тобой, мы постараемся тебе заменить усопшего. Смерть человека сразу обрывает у его близких целый моток давно образовавшихся связей. Вот их-то и возникает необходимость с чем-то или с кем-то снова соединить, создать новые релейные линии человеческих отношений. Знаешь, Бодисатва однажды сказал мне удивительную фразу: люди не только борются за свободу, с гораздо большим упорством они борются за свое рабство. И чаще всего побеждают тех, кто борется за свободу.
   - Может быть, это так, но какое отношение имеют эти слова к тому, что ты только что сказала?
   - Прямое. Люди в массе своей не желают самостоятельно справляться со своими страданиями, они постоянно пребывают в поиске каких-то укрытий от них. И от того, даже подчас не желая этого, невольно все время сбиваются в толпы. Даже похороны - эта таже самая толпа. Само собой разумеется, что люди приходят отдать последний долг покойному. Но на самом деле их приводит другое, сообща легче переживать горе, оно как бы распределяется на всех. То есть человек не хочет нести груз своего несчастья, он все время стремиться переложить его на других. Даже в этом он не самостоятелен. А толпа - это коллективный раб, куда ее предводители направят, туда она и пойдет.
   - Что ж, не спорю, очень вероятно, что ты и права. Но тебе не кажется, что ты уж слишком плотно набита мыслями Бодисатвы. Ты не боишься, что он подавляет твою собственную мыслительную деятельность.
   - Я действительно наполнена его мыслями, но я этого совершенно не боюсь. Все обстоит совершенно наоборот, чем ты думаешь, он мне помогает подняться на новый уровень. Могу тебе еще раз процитировать Бодисатву: важно не то, чьи мысли ты высказываешь - свои или чужие, важно понимаешь ли ты их или нет. Он считает, что мысли не принадлежат человеку, в этом отношении он согласен с Платоном; человек их как бы припоминает. Истина объективна и кто первым ее познал не имеет никакого значения. Поэтому мозг не мыслит, он считывает. А много ли почестей от того, что ты читаешь лучше других. Я давно заметила одну удивительную вещь: большинство людей не понимают того, о чем они говорят. Они выстраивают словесные схемы и даже не дают себе труда в них разобраться. Их мозги. как лесопосадки густо усеяны стереотипами едва ли не на все случаи жизни. И едва возникает соответствующая ситуация, как они тут же подают голос. Им кажется, что они таким образом высказывают собственные мнения. И не только кажется, многие готовы отстаивают его, как собственное имущество. Бодисатва это называет магией слова, когда людям кажется, что слово и истина - одно и тоже. И если они что-то говорят, значит, это правильно. Я не раз играла в одну игру: задаю своим собеседникам вопрос, а почему они высказывают именно это суждение. Сперва следует какой-нибудь агрессивный ответ, но затем, когда просишь более детально пояснить его смысл, то они недоуменно замолкают потому что вдруг обнаруживают, что не знают, что сказать. Еще мгновение назад они были уверены в своей правоте, а теперь все их доводы куда-то внезапно испарились. И тогда в них возникает пустоту, которая от непривычки к ней приводит их в бешенство. После таких экспериментов ты можешь смело считать этих людей своими врагами. Таким способом я потеряла нескольких приятелей и одного любовника. Но не особенно жалею об этом, я уверена рано или поздно я бы с ними все равно бы рассталась.
   - А со мной у тебя нет желания поиграть в эту игру. Только заранее предупреждаю: ни становится твоим врагом, ни убегать от тебя я не собираюсь. Наоборот, с каждым днем я чувствую, как приближаюсь к тебе. Ольга а тебе не кажется, что настал тот самый момент! Почему мы не можем быть вместе.
   - Герман, - с легкой укоризной в голосе проговорила Ольга. - ну зачем ты торопишься. Разве ты не понимаешь, что сейчас наступает самое главное.
   Герман не без раздражения пожал плечами.
   - Но почему главное или второстепенное должно мешать нам быть вместе! Я не понимаю. Я же не от чего не отказываюсь, смело иду навстречу своей судьбе. Чего бы она там не наварила в своей кастрюле.
   - Ты молодец, и я очень это ценю. - Внезапно Ольга поцеловала его в губы, и Герман почувствовал, как прокатилась по его телу дрожь.
   - Что это значит? - уже по-другому спросил он.
   - Это значит, что ты мне нравишься все больше и больше.
   - А спишь с Жоржем, - неожиданно для себя не удержал обиду Герман.
   - В последние дни я с ним не спала.
   - А он тебя домогался?
   - Да.
   - А как же правило "острова", что женщина не имеет право отказывать мужчине.
   - Оно остается в силе, но ты же помнишь наше соглашение с ним. И пока он придерживается его. Хотя я вижу, как ему чертовски хочется плюнуть на наш уговор, - засмеялась Ольга. - Но он хочет не только переспать со мной, но также мне понравиться. Вот он и держит марку. Хотя я понимаю, каких усилий стоит это бедняжке.
   - Ну а если он не выдержит свое обещание, что тогда?
   - Не знаю, но поверь Герман, мне не хочется ему больше уступать.
   - И все же, если он будет требовать положенное ему, как ты поступишь? - настаивал Герман.
   - Я не знаю сейчас, - слегка нахмурилась Ольга.
   Герман видел, что Ольга недовольна его напором и явно не склонна продолжать этот не самый приятный для нее разговор. Но какая-то сила мешала ему остановиться и заставляла настойчиво развивать эту тему, рискуя даже вызвать между ними размолвку.
   - Но ведь эта ситуация может случиться уже сегодня. И тебе придеться отвечать на самый знаменитый русский вопрос: что делать?
   - Я не знаю, как я поступлю. Но я тебя прошу об одном - ни во что не вмешивайся. Если мне понадобится твоя помощь, я позову тебя. Ты обещаешь мне это?
   - Обещаю, - скрипя сердцем согласился Герман.
   И все же настроение у Германа, как погода после дождя, немного улучшилось, слова Ольга явно говорили о том, что Жорж больше не является для него серьезным соперником и поводов для ревности нет.
   - Ольга, я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, - вдруг сказал он.
   - Спасибо за предложение, - улыбнулась она. - Не могу сказать, что оно мне совсем не нравится. Что-то в нем определенно есть. Но ты, кстати, помнишь, что у меня есть сын.
   - Я стану ему отцом. Или вернее другом, - поправился Герман.
   - Я очень тронута твоим предложением, Герман, и оно мне очень приятно. Но сейчас я тебе ничего не могу ответить хотя бы потому, что у меня тревожно на душе. После того, как случился приступ с Бодисатвой, я сама не своя, постоянно пребываю в ожидании худшего. Давай подождем немного и мы непременно разберемся в наших отношениях. А сейчас нам надо возвращаться назад, я не могу так надолго оставлять Бодисатву без присмотра.
  
   ХХХ
  
   Когда Герман на следующий день, слегка припоздав, спустился к завтраку, то заметил, что его появление заставило всех замолчать. Он с подозрением покосился на Марка Шнейдера, но тот в ответ на его вопрошающий взгляд послал ему свой абсолютно безмятежный взгляд. Однако это не слишком успокоило Германа, из опыта он знал, насколько могут быть лживыми и слова и глаза Марка Шнейдера.
   - Вы не пунктуальны, - сказал Марк Шнейдер. - Как вы думаете, почему?
   Герман неопределенно пожал плечами и сел на свое место.
   - Насколько я понимаю, ваш жест плечами означает, что у вас нет ответа на этот вопрос. Как ты думаешь, Никита Петрович, я верно расшифровал этот шифр?
   - Нет никаких сомнений, что верно, Бодисатва - незамедлительно отозвался Иванов. - Как и у большинства людей у Германа Эдуардовича нет привычки ежечастно анализировать собственные поступки. Он даже не стремится задавать себе вопрос, почему он так поступил. Все, что он делает, ему изначально кажется разумным и естественным. И у него даже не возникает мысли, что можно поступать иначе.
   - Ты так говоришь, Никита Петрович, что можно подумать, что ты всю жизнь поступал по другому, - немного ворчливо заметил Марк Шнейрдер.
   - Вы правы, Бодисатва, долгое время я тоже не задавался этими вопросами. Ехал по накатанной колее. Но после встречи с вами все изменилось.
   "Кажется, начинается очередное действо", - напряженно думал Герман, прислушиваясь к обмену репликами между Ивановым и Марком Шнейдером. Но к своему удовольствию на этот раз он не ощущал того панического страха, который охватывал его раньше. Он даже испытывал волнение от предвкушения того неизведанного, что может произойти совсем скоро. Что ему приготовили, какой сюрприз его поджидает? Он внимательно оглядел всех присутствующих: Ольга как-то неясно улыбалась ему, Жорж тоже улыбался, но по-другому; всякий раз когда на его лице появлялась улыбка, то она приобретала какое-то зловещее выражение. Аня и Женя смотрели на него безучастно, и Герман подумал, что если даже они и принимают участие в новом спектакле, то их роль самая пассивная.
   - Значит, Никита Петрович, ты говоришь, что изменился, - вновь раздался приправленный иронией, словно мясо перцем, голос Марка Шнейдера.
   - Да и все благодаря вам.
   - Неужели я оказываю на людей такое благотворное влияние. Просто какое-то волшебство. Даже как-то и не верится. А интересно было бы проверить мои внезапно открывшиеся способности на нашем дорогом Германе. Как вы не желаете попробовать понять, что вы из себя представляете. У меня такое чувство, что это было бы интересно всем здесь присутствующим здесь.
   - Я не против, - отозвался Герман, понимая что именно такой ответ все ждут от него. Что ж, он в самом деле не возражает сыграть такую роль. После Христа это даже интересно.
   - Замечательно! - обрадованно воскликнул Марк Шнейдер. - Тогда не станем откладывать и после завтрака сразу и приступим. Никита Петрович, ты готов?
   - Готов, Бодисатва. - Иванов как-то странно улыбался, и Герману даже показалось, что на его лице промелькнуло даже какое-то садистское удовлетворение.
   Герман чувствовал, как начинает волноваться все сильнее. У него даже пропал аппетит, и он почти ничего не ел. Он бы с удовольствием выпил что-нибудь возбуждающее, но никаких алкогольных напитков на столе не было.
   Завтрак закончился и все потянулись в кабинет Марка Шнейдера. Там вся компания расположилась в заранее расставленные кресла. Марк Шнейдер занял место за письменным столом.
   - Так, посмотрим, что же здесь у нас есть, - проговорил он, перебирая лежащие на столе видеокасеты. - Любопытная коллекция. Хотите послушать, Герман, как воспринимает себя каждый из тут находящихся. Знаете, на Востоке всегда жили самые мудрые люди на земле, именно они сформулировали самый простой и самый главный для каждого человека вопрос, который для многих ушей все еще звучит банально и неинтересно: "Кто я?". Мы тут записали на видеокасеты рассказы о том, как наши с вами друзья отвечают пытаются ответить на него. С кого бы нам начать?
  - Марк Шнейдер задумчиво осмотрел присутствующих. - Давайте послушаем первой нашу очаровательную Аню. Никита Петрович, включай запись.
   На экране телевизора появилась Аня. Она сидела в кресле на поляне и как-то безучастно и отстраненно смотрела перед собой.
   "Я впервые по-настоящему задумалась над этим вопросом. Раньше я просто не задавала его себе. И даже не предполагала, что его нужно задавать, не думала о том, что надо как-то определять свое отношение к самому себе. И, говоря по правде, если бы об этом меня сейчас не попросили, я бы ни за что не стала заниматься таким делом. Но сейчас я сделаю эту героическую попытку, хотя подобное занятие мне и кажется чрезвычайно трудным. Все слова, которые приходят на ум, как-то не выражают моей сущности. Я кожей ощущая, насколько они поверхностны, мне даже кажется подчас, что они не имеют прямого отношения ко мне. Я чувственна, я люблю веселье, я люблю помечтать, вкусно поесть, потанцевать. Но кто из моих подруг не любит того же? Получается, что я ничем не отличаюсь от них, я лишь дублирую их поведение, а они - мое. Но тогда, где же я, какой смысл в моем существовании? Если я только такая, то это значит, что без меня вполне можно обойтись. Выходит, что я появилась на свет лишь за тем, чтобы собирать с него дань удовольствиями. Есть моя оболочка, которая дышит, ест, пьет, куда-то все время несется, но она совершенно не выражает моей сути. И потому сам собой возникает вопрос: а есть ли она у меня? Мне очень нелегко ответить, я испытываю растерянность: с одной стороны я понимаю, что такого просто не может быть и у меня есть мое индивидуальное я, хотя бы потому, что оно существует у каждого человека, но где оно, в чем оно заключается, как выглядит я пока не в состоянии объяснить ни себе, ни другим. Я совершаю усилия, чтобы это сделать, но моя мысль как бы все время застревает в непроходимой чаще каких-то случайных фактов и ощущений. Наверное, я еще недостаточно подготовлена для того, чтобы начать процесс самопознания. Я даже еще не до конца уверена, что жажду заниматься этим. Я не знаю, что говорить дальше, у меня такое чувство, что я сказала на данный момент все, что смогла. Я обескуражена той неопределенностью, что я открыла в себе".
   - Такова у нас Аня, - сказал Марк Шнейдер. - А теперь предлагаю послушать ее подругу. Посмотрим, насколько они у нас разные.
   Женя сидела на той же самой поляне и даже, кажется, на том же стуле, что и Аня.
   "Я могу повторить то, что сказала Аня: я всегда знала, что плохо знаю себя. Конечно, я интересуюсь собой, я пыталась себя изучать, даже записывала кое-какие наблюдения. Мне трудно судить, насколько я преуспела в этом деле, хотя кое-что мне, кажется, все-таки удалось. Хотя полученные мною сведения скорее носят физиологический характер и касается больше моего здоровья, реакций моего организма. Сейчас же от нас требуют нечто иное. Итак, кто же все-таки я? Что за странное существо, которое все знают, включая меня саму, под именем Женя. Само собой разумеется, я девушка, вернее, уже женщина. Могу сказать, что я не дура, по крайней мере я всегда это чувствовала. Хотя особенно умной себя тоже не считаю. Так, срединка на половинку. Я понимаю, что вы хотите услышать о моих внутренних ощущениях. Иногда у меня появляется такое чувство, что во мне живет какое-то неведомое мне существо, которое следит за мной, судит о моих поступках, мыслях, желаниях. Это весьма необычное создание, оно как бы почти никак несвязано с моей внешней жизнью. Бывает, что я надолго забываю о нем и мне даже кажется, что оно куда-то ушло и больше не вернется. Но потом оно неожиданно напоминает о своем присутствии. Я пытаюсь понять, что оно мне хочет сообщить, но это оказывается непросто. Подчас я даже думаю, что между моим первым и вторым я нет никакой четкой линии связи, они как бы живут во мне и в тоже время отдельно, как жильцы коммуналке - в одной квартире, но в разных комнатах. Но бывает и по-другому; вдруг происходит нечто и я сближаюсь со своим вторым я, оно как бы превращается чуть ли не в первое я. Это случается, например, тогда, когда я размышляю о смерти. Обычно думаешь о ней спокойно, как о самой обыденной вещи, как о купании или еде. Но изредка как будто во мне включается какой-то моторчик, и я вдруг необычайно ярко понимаю, что смертна, что все, что дано мне, невечно, мимолетно, непрочно, и совсем скоро у меня все это отнимется, и я погружусь в небытие. И тогда я словно прозреваю, мне становится ясно, что такая, какая я сейчас есть, - это не главное, а главное во мне совсем иное, это самое второе я, о котором я так часто забываю. Когда я обычная, когда я погружена в свои привычные дела и наслаждения, я знаю, что никакого Бога нет и что он мне не нужен. Но когда совершается вот этот прорыв, о которым я только что говорила, то тогда я отчетливо вижу, что Бог есть и то, что он есть это самое важное и что я накрепко связана с ним невидимыми нитями. Я очень боюсь старости и связанных с нею страданий. Я пытаюсь не думать о них, но полностью отключиться от этих мыслей не удается. Однажды я прочитала историю про Будду, который узнал о тех бедствиях, что поджидают его: старости, болезни и смерти - придумал нирвану. Мне показалось, что эта идея может спасти меня, и мне захотелось стать буддисткой. Но затем я увлеклась одним парнем и забыла про все. Но, конечно же, весь этот груз остался во мне, и я знаю, что он однажды непременно проявится. Что я буду делать в этом случае, я честно говоря не представляю. Наверное, поэтому я так часто испытываю какое-то неясное беспокойство. Я пытаюсь всяческими путями его погасить, стараюсь по самую макушку погрузиться в удовольствия, но в глубине души понимаю, что обманываю себя, оно все равно, как заноза в теле, сидит во мне. И что бы я не делала, мне не избавиться от него. Я знаю и то, что пока я молодая смогу как-то с ним справляться, но чем я буду становится старше, чем чаще оно будет напоминать мне о себе."
   - Не правда ли замечательная самохарактеристика, - довольно проговорил Марк Шнейдер. - Ты умница, Женя. А теперь предлагаю послушать любимца местных женщин - Жоржа.
   Камера настигла Жоржа на пляже. Он стоял голым, если не считать узенькой полоски материи на бедрах. Были отчетливо видны мощные бицепсы на плечах и груди. В руке он держал банку с пивом, от которой время от времени отхлебывал.
   "Если один умник когда-то говорил, что я знаю, что ничего не знаю, то я могу добавить к его словам: я знаю, что не хочу ничего знать. Это вовсе не означает, что у меня полностью отсутствует интерес к собственной персоне, наоборот, я только ею и занимаюсь. Но я отлично понимаю, что хотят от меня, когда пристают с этими вопросами. Но это-то как раз меня и не волнует. Я не лезу далеко в свой внутренний мир по той простой причине, что мне чертовски нравится мир внешний. В нем масса удовольствий и развлечений и надо уметь только их извлекать из него, как мелодичные звуки из музыкального инструмента. И тогда не без конца не будет возникать желание копаться, словно в помойной яме, в самом себе. На самом деле те, кого влечет это дело, занимаются им вовсе не из-за какого-то там сильного стремления познать себя. Просто они не умеют жить так, чтобы получать от жизни наслаждение. Я давно заметил, что все эти люди меланхолики и импотенты или в лучшем случае просто не пользуются никаким успехом у женщин. Вот им и кажется, что углубленный поиск собственного я способен заменить все радости бытия.
  Уверяю вас, с этим у них ничего не получится, они только зря потеряют время. Впрочем, если им хочется обманывать себя, то мне на это глубоко наплевать. Я не очень-то верю в какое-то неземное блаженство, о котором постоянно кудахтят они. Надо только преобразовать себя, изменить свой ум, свою душу - и тогда на тебя снизойдет золотой дождь. Я же считаю, что счастья вполне хватает на земле, надо только уметь его добывать, как золотую руду. Конечно, есть всякие интеллектуалы, которых ум заносит на самую глубину. Не спорю, что там есть много всего, о чем большинству людей просто даже неизвестно. Но стоит ли знать некоторые вещи? Если кто-то постарался так далеко их запрятать, то он сделал это явно не случайно. Если у меня нет денег, я же не иду грабить банк, где их хранится до чертиков. Но даже если люди все же спустятся в эти свои подвалы, что они там найдут? В лучшем случае напишут очередную эзотерическую книжку. Но их уже столько, что и целого шкафа не хватит, чтобы заполнить его ими. Не вижу никакой трагедии в том, что я не познаю и не собираюсь познавать себя. Миллионы людей как-то обходятся без этого занятия. И не рыдают от этого, наоборот, чувствуют себе здоровыми и жизнерадостными. Теже, кто отправляются в этот вечный поиск, постоянно ходят мрачными, угрюмыми, они погружены в задумчивость, отказываются от радостей жизни. А что получают взамен? Я не раз пытался это понять, но кроме каких-то малопонятных фраз, ничего от них не слышал вразумительного".
   - Вряд ли есть смысл комментировать исповедь Жоржа, настолько она исчерпывающе. - заметил Марк Шнейдер. - Жорж был явно в ударе и превзошел самого себя. Дадим лучше слово нашему чудо доктору.
   На этот раз на экран хлынуло море, съемки проводились, когда на нем был небольшой шторм. Ольга сидела на камне неподалеку от растревоженной стихии, и брызги разбивающихся у берега волн, то и дело ударяли ей в лицо.
   "Кто я? Этот вопрос задают себе немало людей, так как он постепенно входит в моду, но лишь очень немногих пока искренне волнует ответ на него. Просто немало тех, кто таким образом пытаются поднять собственную значимость в своих глазах. И поэтому мне кажется, что прежде чем заниматься самопоиском, самосовершенствованием следует откровенно спросить себя: чего же ты хочет на самом деле? Не секрет, что для многих интерес к этим проблемам - это всего лишь либо новый вид кокетства либо новый способ самообмана. Чем умнее, эрудированнее человек, тем труднее ему обманывать себя, И он вынужден для этой цели использовать все более утонченные методы. Я долго размышляла над этой проблемой, чего же я хочу в действительности: понять или обмануть себя? Насколько могла углублялась в собственную душу. Но с полной уверенностью сказать, что решила эту загадку, не могу. Да, мне хочется как можно лучше понять свое я, как можно глубже заглянуть в себя. И все-таки сомнения остаются. Я не случайно сделала это небольшое предисловие, чтобы всем было бы понятно, что моим словам нельзя доверять на все сто процентов. И вовсе не от того, что я хочу кого-то ввести в заблуждение. Я сама пребываю в нем и каждый шаг из этого круга дается с большим трудом. А потому все может быть так, но может быть и не совсем так. И все же, кто я? Я человек, который еще далек от собственного пути. Я только еще ищу ту точку, с которой он мог бы начаться. Пока я поняла лишь то, что долгое время моими мыслями и поступками владели другие. Очень мучительно сознавать, что ты не принадлежишь себе, что ты только зеркало, отражающие чужие образы. И мне постоянно приходится бороться с ними. Я все время спрашиваю себя: почему я это сказала, почему я так поступила? Раньше я не задумывалась над этими вещами, все происходило автоматически. Теперь же я пытаюсь понять, что движет каждым моим поступком, почему я произношу это, а не другое слово. И то и дело совершаю открытия, убеждаясь, что причины моих многих действий далеко не всегда так благородные, как я стараюсь их себе представить; я маленькая и отъявленная эгоистка и моим поведением хочет безраздельно распоряжаться только мой эгоизм. А ведь еще не так давно я считала себя очень доброй и отзывчивой, даже альтруисткой пока не поняла, что моя доброта, моя отзывчивость - это не что иное как мой комплекс неполноценности. Каждый человек внутри себя формирует определенный свой положительный имидж и этому имиджу периодически, словно пища, требуются подтверждения. Вот этим я и добросовестно занималась много лет. Когда я поняла или вернее когда мне вежливо объяснили, что я совсем не такая, какой кажусь себе, я почувствовала, что должна что-то предпринять. Иначе однажды может стихийно произойти то, что называется саморазтождествлением. Прежний свой образ я потеряю, новый - не найду. И останусь ни с чем. А это грозит серьезными последствиями. Я много стала читать эзотерической литературы, это мне помогло отыскать какие-то новые точки опоры. Но вот что я заметила: накопление соответствующих знаний вовсе не означает, что ты действительно начинаешь меняться.
  Просто узнаешь то, чего раньше не знал, но не более. Эту ситуацию можно назвать интеллектуальной ловушкой; у людей бытует мнение, что накопленное знание уже само преобразовывает человека. Но это не так, более того, все эти знания даже не очень обязательны; одним они помогают, другим только вредят. Все дело в подлинности стремления. Если оно есть, то в человеке начнутся превращения как бы сами собой. А нужная информация будет приходит сама по мере необходимости. Все это я познала на собственном опыте. И снова возникает этот неизбежный вопрос, кто я, где я? Я думаю, что меня еще по-настоящему нет. Есть моя оболочка, есть моя неясная до конца мне самой аура. Есть тысячи желаний, которые осаждают меня словно крепость. Есть многое чего еще. И все-таки кое что мне удается нащупывать, я отказалась уже от многих своих намерений, представлений. Потому что поняла, что на самом деле мне хочется совсем другого. Если я плохо знаю кем я являюсь, то уже неплохо знаю, кем я не являюсь. Мне удалось, пусть не до конца, изгнать из себя толпу, я научилась во многих ситуациях оставаться сама собой. Всеобщий гипноз не властен надо мной, никакие модные увлечения меня не влекут, я самостоятельно определяю хочу ли я этим заниматься. Я поняла одну истину: если ты делаешь один шаг навстречу себе, то затем поток начинает сам нести тебя дальше. И может быть, это самое основное, чего я пока постигла".
   - Так видят себя ваши друзья, - проговорил Марк Шнейдер.- Теперь вашу очередь. Я нисколько не сомневаюсь, что вы расскажите о себе ничуть не хуже их. А скорей даже и лучше, учитывая ваш опыт последних дней.
   Герман не слишком радостно кивнул головой. На самом деле он был растерян и обескуражен, он не испытывал никакого желания заниматься тут при всех психологическим эксгибиционизмом. Да и даже если представить, что оно возникло бы, у него нет никакой уверенности, что из этого получилось бы что-то путное. Внезапно он вздрогнул, заметив, как прямо ему в лицо уставился зрачок видеокамеры, которую держал Иванов. Ну и черт с ними, решительно подумал Герман, пусть снимают, пусть делают, что хотят. Сейчас он покажет, что он не хуже всех остальных.
   - Мне трудно отвечать на вопрос: кто я? Может быть, еще совсем недавно я бы с определенным апломбом дал бы на него ответ. Но теперь, проведя тут некоторое время, я понимаю, насколько бы он прозвучал поверхностно. За то короткое время, что я тут прожил, я по крайней мере понял одну истину: человек плохо знает самого себя. Естественно, об этом я кое-что слышал и раньше, но тут мне продемонстрировали это что называется на моей коже. Стигматы от этих экспериментов до сих пор на ней. Вам, наверное, любопытно узнать, что же я понял? Я понял, что Герман Фалин, который столь долго существовал в моем сознании, - это не более чем фантом. Образ, который сложился у меня, за мою жизнь, мало имеет сходства с моим подлинным я. Хотя какое оно я бы не рискнул сейчас сказать даже под пыткой или за очень большие деньги. По-видимому, я нахожусь на том этапе, когда у человека начинается переоценка ценностей; старые как бы потеряли свою золотую пробу, а новые виднеются крайне смутно, как другой берег реки, затянутый туманом. Мне кажется, что человеку самое сложное это даже не обрести новое свое понимание, а убедить себя в том, что это ему необходимо. Я согласен с Ольгой; когда ступаешь на дорогу самопознания, труден первый шаг, потом ты уже просто не можешь не идти.
   - Неплохие рассуждения, если иметь в виду, что это не более чем вступление, - одобрил Марк Шнейдер. - Кое-какие успехи вы сделали, хотя, если быть честным, я ожидал большего. Ваши мысли чересчур банальны, я бы даже сказал, что они классически банальны. Но все же они свидетельствует о том, что, как вы правильно только что заметили, внутри вас происходит определенная работа, что дает некоторые надежды на будущее. По сути дела мы так и не услышали ответа на вопрос: кто такой Герман Фалин?
   - А я и не пытался дать всеобъемлющего ответа на этот вопрос. - Герман был раздражен от того, что его самоанализ был оценен столь низко. - Я пытался понять, где я сейчас нахожусь.
   - А что, Никита Петрович, может быть он и прав, - задумчиво произнес Марк Шнейдер. - Прежде чем решать проблему не мешает ее понять. Многие беды как раз и происходят от того, что люди не верно оценивают суть того дела, за которое берутся. И все же меня смущает его рассуждения, уж слишком они общи. Как будто о нем и в тоже время не о нем. Тут есть над чем задуматься. Вы, Герман, бьете по скорлупе, а яйцо не разбиваете.
   - Хорошо, - не без вызова в голосе произнес Герман, - я отвечу. Я тщеславен и честолюбив, сколько себя помню всегда мечтал об успехе, о больших деньгах. И никогда не видел в этом ничего дурного. Я понимаю, что с вашей просвещенной точки зрения - стремление к успеху бессмысленно, это проявление комплекса неполноценности, у подлинного человека должны быть совсем иные приоритеты. Но для меня это тот скелет, на который крепится все другие мои ткани. И я не вижу в этом большой трагедии, таких, как я, абсолютное большинство. Именно мы населяем эту планету, именно мы сделали все, что на ней есть. Я не понимаю, почему я непременно должен отличаться от других или стыдиться этих своих желаний. Все нормальные здоровые люди стремятся к успеху, к деньгам, и на этом до сих пор стоял и стоит мир. И надо сказать - достаточно твердо. И где бы мы все были, если бы отсутствовали подобные стимулы в жизни. По-прежнему прыгали бы с ветки на ветку. Не спорю, поиск себя - это замечательное времяпрепровождение, но им не спашешь землю, не построишь дом. Чтобы одни могли бы искать себя, другие должны трудиться в поте лица своего. И меня удивляет, что некоторые из них относятся с надменностью к тем, кто занят простой человеческой работой. Если человек занят исключительно собственной персоной, без конца возится со своим бессмертным я, но при этом ничего толкового не делает здесь, на грешной земле, то я не уверен, что он достоин уж такого великого уважения. А у меня иногда возникает чувство, что некоторые только затем этим и занимаются, что не желают или не могут делать ничего конкретного и полезного. И поэтому я не вижу причин стесняться самого себя, я не хуже и не лучше других. Я считаю, что быть обыкновенным человеком - это вовсе не позор.
   - Замечательная речь, - снова подал голос Марк Шнейдер. - Вы просто настоящий адвокат обыкновенного человека. И все же мне не нравится ваше противопоставление, поиск своего я вовсе не мешает, а только способствует лучшей работы на этой, как вы элегантно выразились, на грешной земле. Все те страшные дела, что на ней творятся, как раз от того, что люди не понимают истинных мотивов собственных поступков и тем самым становятся жертвами бушующих в них темных сил. Так что боюсь, Герман, что вы не во всем правы. Может быть, ты, Никита Петрович, прояснишь немного ситуацию.
   - Охотно, - отозвался Иванов. - Кое-какие любопытные факты из биографии уважаемого Германа Эдуардовича у нас действительно имеются. Всем известно, что он находится в разводе, если называть вещи своими именами, то два года назад его бросила жена. Она ушла к человеку более богатому и удачливому. Для нашего героя это стало тяжелым ударом. И дело заключалось даже не в том, что он так сильно ее любил, сколько из-за уязвленного самолюбия. Само собой разумеется, что себя он легко убедил в том, что причина его страданий в измене супруги. Может быть, вы сами дальше расскажите?
   - Не знаю, что вы имеет в виду. - Герман вдруг почувствовал, как пробрала его дрожь.
   - После ухода жены ненависть к ней стала переполнять его. Но более всего мучило его то, что он никак не мог найти способ, каким образом дать ей возможность проявить себя. А надо при этом отметить, что Герман Эдуардович - человек весьма сильных страстей. Поэтому ненависть, словно горючее, все копилась и копилась в нем. И тогда у него стал вызревать замысел - убить бывшую супругу. Конечно, сначала он сам не придавал значение своим мыслям, мало что нам приходят в голову, но постепенно эта идея все больше обживала его душу. Но проблема заключалась еще в том, что сам он никогда не убивал и даже плохо представлял, как это делается. Одно дело убивать самому и другое - приказывать убивать другим. Да и надо было себя как-то оправдать за такой поступок. И тогда он разыграл целый судебный процесс, на котором и приговорил неверную супругу к смерти. Между прочим, с этим замечательным документом вы можете ознакомиться. - Иванов извлек из папки отпечатанные на машинки несколько листков, и Герман тотчас узнал их, несмотря на то, что уже успел забыть о существовании этого "обвинительного заключения".
  Как они оказались у Иванова; если память ему не изменяет, они пылились где-то на антресолях. Выходит Иванов нагло выкрал эти протоколы у него. Какой же он мерзавец!
   - Должен сказать, - продолжал Иванов, - я с большим удовольствием ознакомился с этим произведением, в нем очень зримо проявилось литературное дарование Германа Эдуардовича. В написанных им речах от имени прокурора, адвоката, подсудимой и само собой разумеется судьи ярко и наглядно проступает драма нашего общего друга. С вашего разрешения я не буду зачитывать эти протоколы, лучше расскажу, как развивались события дальше. Герман стал размышлять, каким образом осуществить ему свой приговор. Он вспомнил о том, что у него есть одноклассник - назовем его Алексей, который был связан с уголовным миром, так как несколько раз уже попадал за решетку. Он явился к нему и поведал о своем деле. Тот отказался даже обсуждать эту тему, но Герман Эдуардович стал уговаривать его, и Алексей согласился связать его с человеком, способным выполнить такой заказ. Так в жизни Германа Эдуардовича появился некто по кличке "Солдат". Вы помните его?
   Герман угрюмо молчал; чтобы не было видно, как дрожат у него пальцы, он засунул руки в карманы брюк.
   - Выскажу предположение, что светлый образ этого человека еще не до конца стерся из вашей памяти. "Солдат" согласился выполнить заказ, но запросил большие деньги. У Германа их не было. Но жажда мести была столь велика, что он нашел выход; он заложил все кольца и другие драгоценности, которые остались ему от матери. Он заплатил, и "Солдат" принес ему пистолет и попросил сохранить его до того момента, пока не наступит день "Х". Он же откладывался, так как Эльвира уехала с новым мужем, если не ошибаюсь, в Англию. О чем думал, что переживал Герман Эдуардович после того, как ему доставили оружие, поведать об этом может нам только он. Я же со своей стороны могу сказать следующее: когда "Солдат" пришел к нему в следующий раз, то Герман Эдуардович сказал, что все отменяется и попросил того вернуть ему деньги. Киллер, естественно, послал его подальше и сказал, что взамен оставляет ему пистолет.
   - Герман это очень важно понять всем нам, но особенно вам, - прорезал абсолютную тишину голос Марка Шнейдера. - Почему вы отказались от вашего замысла?
   - Я узнал, что Эльвира вернулась. Мы должны были все сделать на следующий день. Я не спал всю ночь и вдруг ясно понял, какое кошмарное злодеяние я готовлю. Я понял, что моя ненависть к жене - это на самом деле признание моего поражения и бессилия. И даже если я убью ее, то ничего для меня не изменится. Я взвалю на себя такой грех, от которого мне не очиститься до конца жизни. На следующий день я отменил свой заказ. Это было полное затмение ума.
   - Скажите, а куда вы дели пистолет? - спросил Иванов.
   - Выкинул в тот же день в реку.
   - Я так и предполагал, - довольно улыбнулся Иванов.
   - На этом вы закончили свои разоблачения? - с тайной надеждой спросил Герман.
   - Ну что вы, вы нас недооцениваете. - Тонкие губы Иванова растянулись в ехидной улыбке. - Если бы тогда после истории с вашей женой на вас действительно бы снизошло просветление, то вы бы вели себя в последующем иначе. Но ночью перед намечаемой казнью, на вас снизошло лишь кратковременное озарение. Вам стало страшно за себя. Но затем, когда страх прошел, когда охватившие в тот момент чувства несколько стерлись, все повторилось сначала.
   - Что же случилось, Никита Петрович? - с притворным испугом спросил Марк Шнейдер.
   - У нашего героя есть старый институтский приятель - Анатолий. В отличии от Германа Эдуардовича, который двинулся в науку, тот подался в бизнес. Сейчас он владелец казино. Так получилось, что они встретились, и Анатолий пригласил его в свое не совсем богоугодное заведение. Стоит ли говорить, какое впечатление оказало на Германа Эдуардовича увиденное там богатство, роскошь, огромные деньги, которые проигрывались и выигрывались, пышные обеды в ресторане. Я думаю, что вы уже догадались, что по его душе поползла змея черной зависти, которая не давала ему покоя ни днем, ни ночью. И вот однажды Герман Эдуардович случайно оказался свидетелем, как в казино приторговывали наркотиками. И его как будто током стукнуло; это было то, что он искал. Вернувшись домой, несмотря на поздний час он сел за стол и написал донос. Я так и представляю эту красочную картину: за окном чернильная темнота, горит настольная лампочка и склонившей над пишущей машинкой человек старательно выстукивает на ней послание в органы милиции. Через полчаса эта весьма полезная работа была закончена. Оставалось только запечатать листок в конверт и утром бросить в почтовый ящик.
   - Но я не бросил его! - воскликнул Герман.
   - Не бросили, - согласился Иванов, - но и не выбросили. Полагаю, что это не случайно, вы не были уверены, что не возникнет ситуация, когда вам все же захочется отослать донос по назначению. И чтобы не делать работу еще раз, положили в стол. Теперь, если не возражаете, третий эпизод.
   - Думаю, достаточно, Никита Петрович, - прервал его Марк Шнейдер.
  - Мы и так все поняли. Я прав, господа?
   - Конечно, - с довольной ухмылкой отозвался Жорж. - Мы очень много интересного узнали о нашем общем друге.
   - Я тоже считаю, что надо прекратить дальнейшее обсуждение, - негромко, но твердо проговорила Ольга.
   - А что думают на этот счет наши красавицы? - поинтересовался Марк Шнейдер.
   - Мы не хотим больше ничего слушать, - ответила Аня.
   - Как видите, Никита Петрович, никто больше не желает продолжения ваших рассказов.
   - Но я надеюсь, мы все-таки не завершили на этом наше обсуждение и продолжим его в ближайшем будущем, - не слишком довольно произнес Иванов.
   - Не исключено, Никита Петрович. Полагаю, что среди нас найдутся желающие обменяться мнением об услышанном. Сейчас же давайте попробуем ответить на один вопрос: что все это значит?
   Герман поймал брошенный на него ликующий взгляд Жоржа. Ноздри породистого носа красавца-мужчины хищно трепетали, как у зверя при виде добычи.
   - Подсознательно Герман мечтает об убийстве, - сказал Жорж.
   - Сильно сказано, - даже присвистнул Марк Шнейдер. - А ведь в этом заключении, пожалуй, что-то есть. Я вас прошу, Жорж, обосновать свое мнение.
   - Все, кто встречаются на его пути, всех, кто становятся ему неугодными, он сразу же стремится уничтожить. Он даже не пытается обдумывать какого-либо другого способа справиться с проблемой. Но на самом деле ему нужен только повод, чтобы высвободить существующее в подсознание тайное желание убийства. Для того, чтобы ему успокоиться, ему нужно кого-то убить.
   - Интересно, интересно, - задумчиво произнес Марк Шнейдер. - Признаюсь честно вам Жорж, я от вас не ожидал такого тонкого суждения. Значит, вы считаете, что у Германа существует тайная тяга к убийству. Но в конечном итоге у всех существует такое стремление. Другое дело, что большинство людей к великому нашему счастью способны его держать под контролем. Зачастую оно в них настолько слабо, что они даже не подозревают о нем. Что касается Германа, то здесь вы правы, Жорж, как у любой слишком эмоциональной натуры, желание убивать у него выражено сильнее, чем у многих. Но слава богу, пока оно не стало доминантным. Однако полностью исключить возможность, что однажды оно станет преобладающим, возьмет вверх над всеми другими чувствами, я бы не решился. Здесь многое зависит от его комплекса неполноценности; мысль о том, что жизнь складывается неудачно, весьма способствует его углублению. Поэтому он нуждается в сильном компенсаторном механизме. Им и может стать тяга к убийству, доносам или к чему-то еще подобному. Но тот факт, что всякий раз он останавливает свою карающую десницу, говорит о том, что он еще способен контролировать свое поведение. На начальном этапе Герман оказывается целиком захвачен своими эмоциями и не в состоянии с ними справится. Под их воздействием реальное положение вещей становится настолько искаженным, что выход ему видится только в одном - подчиниться бушующим внутри страстям. Но с самого начала он понимает, что ничего из задуманного он воплощать не будет, хотя к реализации своих планов он подходит во всей серьезностью. В действительности это не более чем игра; Герману, чтобы снять напряжение, нужен какой-то радикальный выход из ситуации, в которую он сам себя и загнал, - вот он его и находит. И пока он занимается подготовкой своего плана, рисует в своем воспаленном воображении сладкие картины мщения, он как бы частично удовлетворяет свое желание мести и немного остывает. При этом Герман отлично осознает, насколько опасны эти его намерения, и мы видим, что это понимание служит барьером, который защищает прежде всего его самого. Кто-нибудь хочет еще добавить? - обратился Марк Шнейдер. - Девушки, вы не желаете?
   - Мы согласны с тем, что вы сказали, - проговорила Аня. - Мы знаем Германа, он не опасен.
   - Мало ли какие мысли возникают у нас под влиянием чувств, добавила Женя. - Я тоже иногда когда злюсь, готова разорвать человека на части. А Герман умеет быть очень нежным и ласковым. А ласковые люди не жестоки.
   - Очень ценное наблюдение, - улыбнулся Марк Шнейдер. - И главная его ценность состоит в том, что оно получено, как я понимаю, из собственного опыта. Поэтому я целиком присоединяюсь к этому мнению. А почему Ольга ты молчишь?
   - Мне кажется, мы чересчур жестоки и безапелляционны в своих рассуждениях. Я не уверена, что отчаяние, которое владело Германом, нужно принимать за страсть к убийству. У каждого из нас бывают минуты, когда черные тучи из нашего подсознания вдруг обволакивают душу. Я считаю, что в данной ситуации важнее совсем другое: всякий раз, когда на Германа находило затмение, у него хватало сил, чтобы вновь выбраться на свет. И мы должны акцентировать наше внимание именно на этом, а не превращать нормального человека в кровавого маньяка.
   - Спасибо, - сказал Марк Шнейдер, и Герман только мысленно тоже поблагодарил ее. - Может, вы что-нибудь нам скажите, - обратился Марк Шнейдер к Герману.
   - Я хочу сказать, что возмущен, что из моей квартиры выкрали документы. Вы без конца тут рассуждаете о самых высоких материях, превратили меня чуть ли не в убийцу, а сами совершаете элементарные кражи.
   - Я с вами согласен, Герман Эдуардович, - проговорил Иванов, - что воровать нехорошо. И все же проявите к нам снисходительность, разве вы не понимаете, что это было сделано для вашей же пользы. Если бы эти документы не были бы обнаружены, как бы вы узнали правду о себе. Вы бы так ее и похоронили под слоем пыли, которым были покрыты эти бумаги. Вы же всячески стараетесь не думать о том, что вам неприятно. Это ваш способ решения проблем - не вспоминать о том, что вызывает стыд или осуждение у самого себя. Разве не так?
   - В самом деле, Герман, - проговорил Марк Шнейдер, - я согласен с вами, что кража - это всегда отвратительно, но иногда и от нее бывает польза. У вас украли некоторые бумаги, но вернули вам память о самом себе. А без этих документов сегодняшнего разговора просто не могло бы быть. А он для вас много значит, очень скоро вы осознаете, что сегодня вам на многое открылись глаза. И я даже осмелюсь предположить, что вы будете благодарны тому, кто совершил этот поступок. Никита Петрович пожертвовал собой, своей репутацией ради вас.
   "Лицемер, какой же он лицемер", - мысленно проговорил Герман. Но он чувствовал, что собственные слова не совсем убеждают его, они скорей лишь отдают дань формальной стороне дела и не отражают того, что произошло на самом деле. Все гораздо сложней и запутанней, ему действительно вернули тот пласт его сознания, который он хотел похоронить как можно глубже в своей памяти. Они правы в том, что человек очень охотно забывает все то плохое, что он совершает в жизни. Но такая забывчивость ведет только к тому, что все повторяется снова и снова.
   - Я не убийца и тем не более не маньяк, - запинаясь, сказал Герман. - Да, иногда чувствуя полную безысходность и отчаяние, я действительно помышлял о таких поступках. Но в тоже время подсознательно я всегда был уверен, что не совершу ничего подобного. Может быть, поэтому я и делал такие шаги, так как чувствовал, что никому не причиню вреда. Наверное, я слабый человек и мне нужна какая-то разрядка, чтобы как-то справиться с мучающей меня ситуацией. А за намерения у нас еще не судят. Я так полагаю, что у каждого из здесь присутствующего, если очень тщательно порыться в их биографиях, можно найти странички ничуть ни чище. И мне надоело, что почему-то на скамье подсудимых сижу только я, я убежден, что здесь есть кому составить мне компанию.
   - Вы неплохо начали, но кончили плохо, - как-то грустно проговорил Марк Шнейдер. - Конечно, каждый из нас мог бы сесть рядом с вами, Герман, и в первую очередь это место по праву должен занять я. Но вы напрасно собственные проблемы перекладываете на других. То, что вы отнюдь не один такой, не освобождает вас от ответственности. Почему-то многим кажется, что общий порок делает их почти что безгрешными. Заявив о том, что хотели бы видеть рядом с собой других подсудимых, вы тем самым попытались снять с себя груз вины, но не освободиться от самой вины. Но если вы не желаете даже помнить о ней, то можно нисколько не сомневаться, что наступит момент, когда вами снова овладеют теже самые демоны. Прислушайтесь к себе, внутри вас дремлют опасные силы и не стоит преуменьшать их могущество. Вы уже подходили к самой грани, за которой преступление. То, что вы пока не перешли ее, не гарантирует от того, что этого вообще никогда не случится. Вы этого не знаете и никто не знает. Вам предстоит огромная работа, чтобы избавиться от поселившихся в вас бесов. И не стоит обращать ни на кого внимания, каждый сам изгоняет из себя нечистую силу. Вы согласны со мной?
   Герман внимательно посмотрел на Марка Шнейдера.
   - Да, согласен, - негромко сказал он.
   Марк Шнейдер откинулся на спинку кресла.
   - Я рад, что мы пришли с вами к единому мнению. На сегодня все, я устал, - вдруг совсем другим погасшим голосом произнес он и прикрыл глаза.
  
   ХХХ
  
   Утром, когда Герман спустился к завтраку, его ждал неприятный сюрприз; число едоков за столом увеличилось на одного человека. Скорей всего Аркадий приехал еще вечером; Герман почти весь день безвылазно просидел в своей комнате и точно не знал, что происходит за ее пределами. Но когда он ложился спать, то слышал, как к дому подъехал автомобиль. Он-то, по-видимому, и привез сына Марка Шнейдера. Интересно, зачем он оказался снова здесь?
   Герман посмотрел на Марка Шнейдера и поразился его виду. За сутки его изменился кардинально; это был совершенно больной человек; лицо стало одутловатым, остатки волос торчали вверх словно иглы ежа, под глазами набухли мешки. Кожа же была какой-то серой, как много раз стираное солдатское белье.
   При виде Германа лицо Аркадия расплылось в широкой улыбке, которую он дополнил приветственным жестом. Герман не сомневался, что эта манифестация горячей дружбы была им заранее запланирована и имеет какие-то свои тайные цели. Герман в ответ едва заметно кивнул головой и занял свое место.
   У Германа сложилось впечатление, что присутствие Аркадий повлияло не только на него, но и на всех остальных; все сидели молчаливые и угрюмые, как на похоронах или в суде. Даже всегда разговорчивый Иванов хранил молчание, он лишь странно поглядывал то на Марка Шнейдера, то на его сына и загадочно улыбался.
   Если Аркадий приехал, то вовсе не ради того, чтобы справиться о здоровье больного отца, думал Герман. Что-то либо случилось либо должно случится. И не исключено, что Аркадий тут для того, чтобы еще раз переговорить с ним.
   Так же храня молчание, как и за завтракам, все встали из-за стола и быстро разбрелись кто куда. Герман не знал, что ему делать: с одной стороны хотелось выяснить цель приезда Аркадия, с другой стороны особого желания общаться с ним он не испытывал. Расспросить же о том, что тут происходит Ольгу, он не мог, так как она вновь скрылась в кабинете Марка Шнейдера. Несколько минут он раздумывал, как все же ему поступить, но так и не приняв никакого решения, сел на один из шезлонгов под деревом на поляне. Почему-то он был уверен, что долго ему пребывать в одиночестве не придеться.
   Аркадий приближался к нему какой-то странной развинченной походкой. После завтрака он успел переодеться и выглядел вполне по- пляжному: в майки с короткими руками и в узких шортах.
   - Можно тут посидеть с вами? - улыбаясь, спросил Аркадий.
   - Почему же нельзя, особенно вам, вы же тут хозяин.
   - Да бросьте, вы отлично знаете, что я тут никакой не хозяин. Я даже не гость. А если и гость, то не желанный. - Аркадий достал из кармана пачку сигарет. - Не желаете?
   Герман отрицательно покачал головой, и Аркадий закурил один.
   - Так как вам мое предложение? - вдруг прямо, словно выстрелил в упор, спросил Аркадий.
   - Какое предложение? - сделал Герман вид, что не понимает, о чем спрашивает его собеседник.
   Аркадий рассмеялся.
   - Понятно. Процесс пошел в глубь. - Внезапно улыбка погасла на его лице, резким движением он смял сигарету и бросил ее на землю. - Если бы вы только знали, как мне все это ненавистно.
   - Что все?
   - Все, значит все. Вы же прекрасно понимаете, о чем я говорю.
   - Боюсь, что не совсем. - Герман внимательно посмотрел на Аркадия; тот даже не пытался скрывать свои чувства.
   - Знаете, мне давно хотелось с кем-нибудь поговорить обо всем этом. А вы словно специально посланы мне для этого разговора. Я ненавижу все, что написал мой отец, ненавижу все, до последней строчки.
   - Чем же он вам так не угодил, если учесть, что его творчеством восхищаются миллионы людей.
   - Миллионы, миллиарды, какое мне до них дело. Я ненавижу саму суть того, что он пишет и делает. Меня тошнит от этих бесконечных, как на демонстрации, призывов к поиску самого себя, созданию новой реальности.
   - Не вижу в этом ничего плохого, иногда хотя бы ради разнообразия можно поискать и себя. Да и вы же понимаете, что рано или поздно все человечество неизбежно придет к тем же истинам.
   - Вот именно рано или поздно. Боюсь, что очень поздно. Конечно, очень лестно мчатся на скакуне впереди своего времени, можно смело не обращать внимания на тех, кто остается позади. Да еще услаждать себя зрелищем, как кучка новых апостолов смотрит тебе в рот и хором повторяет твои гениальные изречения. Или вы тоже все ищите самих себя? Особенно это приятно делать за столом, где потчуют изысканными яствами. А вы бы попробовали этим позаниматься на голодный желудок, как отшельники. Я бы с удовольствием посмотрел на то, как у вас это получается.
   - Причем, тут наши желудки, - пожал плечами Герман. - Это вовсе вопрос не желудка.
   - А вот в этом вы сильно заблуждаетесь, - неожиданно горячо возразил Аркадий. - Я вас уверяю, что очень скоро сотни тысяч бездельников, пресытившись всеми доступными человеку наслаждениями и испробовав все существующие на земле пороки, понесутся в скачь к таким, как мой отец, пророкам за поиском нового смысла жизни, очередного откровения. Это будет новая мода, которая охватит весь мир. Подобно той моде, которая в свое время возникла на психоаналитиков. Но, уверяю вас, никакого существенного результата от этого всеобщего помешательства не будет. Кончится же это тем, что это поветрие стихнет точно так же, как и все предыдущие подобные поветрия - и все покатится по старому. Но за это время сколько будет сказано громких слов о том, что человечество вступает в новую эру, сколько умников будет без конца размышлять о глубинах бытия, в которые безотлагательно необходимо погрузиться всем скопом. Появится масса мессий и каждый из них будет дуть в свою дуду, каждый обрастет толпою из верных последователей и все они, как это уже много раз бывало, начнут ожесточенно бороться друг с другой, ибо каждый станет доказать, что только он единоличный владелец истины, а все остальные - наглые лжецы, торгующие поддельным товаром. А то, что происходит здесь, это предвестие того явления, которое скоро, как когда-то чума, распространится по всей земле. Люди вместо того, чтобы работать и созидать, начнут предаваться бесконечным размышлениям, часами будут сидеть в позе лотоса; если сейчас мы спрашиваем друг друга, как дела, что ты сделал за прошедший день, сколько заработал денег, то тогда все будут интересоваться тем, как ты сегодня помедитировал, в какие запредельные дали улетел. А в это время экономика многих стран начнет стремительно деградировать, сельскохозяйственные угодья будут колосится не стеблями пшеницы и ржи, а сорной травой, возникнет реальная опасность голода и поголовной нищеты. Но что этим людям до таких бренных мелочей, подумаешь пища - мясо, хлеб, молоко, их подкармливает высокая космическая энергия, им на завтрак, обед и ужин доставляют прямо с небес духовные блюда. И только тогда, когда дело дойдет до всепланетной катастрофы, может быть и начнется повальное отрезвление. Если, конечно, к тому времени еще не будет поздно и человечество полностью не свихнется.
   А ведь не исключено, что он прав, подумал Герман и, несмотря на жару, почувствовал, как обдало его холодом. В самом деле, чем они тут занимаются, они только едят, валяются на пляже, а в промежутках между этими занятиями копаются в собственных душах, вернее преимущественно в его, Германа, душе. Но если за это дело вдруг в самом деле примутся поголовно все, то какая судьба ждет людей? Не начнется ли вместо просветления, становления новой реальности полный коллапс всего того, что было создано на земле за несколько тысячелетий? Кто способен сейчас дать ответ на этот вопрос?
   - Знаете, - продолжал Аркадий, - больше всего ненавижу его роман "Творец одиночества". Когда я его прочитал, то так вознегодовал, что захотел ответить отцу чем-то подобным. И написал свой роман "Творец коллективов".
   - И он опубликован?
   - Нет, я писал его только для отца.
   - О чем же ваш роман?
   - Главный герой - человек, который всю свою жизнь занимается делом. Он создал крупную империю, множество самых разных предприятий, где трудятся сотни тысяч людей, они получают хорошую зарплату, живут в нормальных домах. А до этого многие из них пребывали в нищете, мужчины готовы были стать преступниками, женщины - проститутками. И он всех их спас, вытащил из нищеты. И вот появляется некто, который начинает призывать к тому, чтобы все обратили бы свои взоры внутрь себя, отреклись бы от ценностей этого мира, стали бы без конца предаваться размышлениям о добре, всеобщей любви, о том, что произойдет с их душами после смерти. К нему начинают стекаться толпы народа, они слушают его, делают то, что он говорит им. - Внезапно Аркадий посмотрел на Германа и замолчал.
   - Что же дальше? - заинтересовавшись, спросил Герман.
   - Тогда этот человек понимает, что в его царство вторгся страшный враг. Но так как в его владениях царит свобода, он ничего не может с ним сделать. Тогда он тоже прекращает работать и становится его первым учеником. Видя это, все с еще большим энтузиазмом следуют за своим учителем. Но однажды происходит странная вещь; когда вся эта толпа собирается на завтрак, то им говорят, что есть нечего, все запасы кончились, а о новых никто не позаботился; купить их не на что, так как никто не работает и ни у кого нет денег. Начинает зреть недовольство; оказывается, что люди готовы думать о душе лишь в том случае, если у них полны желудки. Все обращаются к этому человеку, просят помочь им А тот отвечает, что он ничего не может сделать, он занят медитацией, поиском своего внутреннего я и ему не до их забот, и он просит их не мешать ему. Вспыхивает бунт, новоявленный гуру убегает, едва спасшись от расправы, а этого человека умоляют возобновить работу. Тот соглашается, но ставит условие, что больше никогда ничего подобного с ними не произойдет. Те, естественно, дают ему такие обещания.
   - И как отнесся ваш отец к вашему роману?
   - Хорошо, он сказал, что это довольно талантливо и предложил помочь его опубликовать. Но я отказался.
   - А я могу его прочесть?
   - Нет, после того, как его прочитал отец, я уничтожил роман.
   - Жаль, - искренне произнес Герман, ему в самом деле захотелось узнать, что же такое на масле из ненависти к отцу состряпал Аркадий.
   - Да, бросьте, о чем тут жалеть, такой ерунды в мире понаписано целые горы. Чем плакать об уничтоженном моем романе, лучше подумали бы о себе. Что дальше-то делать будете, когда вас выпустят из этого сумасшедшего дома? Ведь Филонов все равно вам защитится не даст.
   Герман изумленно посмотрел на Аркадия. И этому все известно о нем. Интересно, где тот источник, из которого он черпает информацию. Иванов? Вряд ли он просвещает Аркадия. Хотя исключить это полностью тоже нельзя.
   - Я действительно кое-что разузнал о вас, - ответил Аркадий не безмолвный вопрос Германа. - Мне же интересно, что представляет из себя человек, которого мой отец хочет назначить своим душеприказчиком. И когда я получил о вас некоторую информацию, то понял, что мы можем оказаться полезными друг для друга. Потому что выяснилось, что между нами очень много общего, мы практически одинаково смотрим на мир. - Аркадий вдруг наклонился к Герману. - Близится решающий момент. Я хорошо понимаю ваши колебания, но человек не маятник, он не может раскачиваться бесконечно. Наступает минута, когда надо остановиться в какой-то точке.
   Почему, когда он разговаривает с Аркадием всякий раз у него возникает одно и тоже желание, чтобы этот человек навсегда бы исчез из его жизни, подумал Герман?
   - Вы молчите, - не скрывая своего недовольства произнес Аркадий.
  - Я уеду к вечеру, у вас еще есть время обо всем подумать.
   Аркадий встал и быстрыми шагами направился к дому. Герман же облегченно вздохнул. Он как сатана, который соблазнял Христа, подумал Герман. Но Христос сумел преодолеть искушение, а вот удастся ли это сделать ему, Герману?
   Он тоже вошел в дом. Ему хотелось повидать Ольгу. Скорей всего она находилась в спальне Марка Шнейдера, но зайти туда он не решился. Но может все-таки она у себя. Он подошел к двери ее комнаты, постучался и услышал "Войдите".
   Ольги сидела в кресле, откинувшись на спинку. Лицо ее было бледным и усталым. Когда он вошел, она не сделала в его сторону ни одного движения, даже не повернула головы.
   - Что с тобой, ты плохо себя чувствуешь? - обеспокоенно спросил он.
   - Я расстроена. У Бодисатвы снова высокое давление, и я никак не могу его снизить. Я дала ему самые сильнодействующие лекарства, но эффект минимальный.
   - Это произошло после его встречи со своим замечательным сынком?
   Ольга кивнула головой.
   - Ненавижу его, у меня такое чувство, что он устраивает ему сцены с единственной целью - ускорить его конец.
   - Но может быть. не пускать Аркадий к Бодисатве?
   - А как я могу этому воспрепятствовать. Бодисатва требует, чтобы мы не мешали его встречам с сыном. Аркадий может приходить к нему беспрепятственно. Я попыталась присутствовать при их разговорах, но Бодистава дипломатично, но решительно выставил меня. Между прочим, он хочет с тобой поговорить.
   - Когда?
   - Как только тебе это будет удобно. Герман, ты должен понять одну вещь, настал тот момент, когда все надо делать быстро. Нельзя ничего откладывать на потом.
   - Тогда пойдем.
   Ольга как-то устала встала и обреченно вздохнула, и Герман понял, что сейчас ей не хочется идти к Бодисатве, слишком тяжело. Но он не стал делиться с ней своим наблюдением.
   Марк Шнейдер лежал на кровати и читал книгу. Когда они вошли, он отложил ее и улыбнулся.
   - Садитесь рядом с больным, Герман. Ольга, я бы хотел, чтобы ты тоже осталась, - добавил он, заметив, что она собирается уйти. Ольга кивнула головой и покорно села на стул.
   - Вам не следует видеться с вашим сыном, - сказал Герман. - Эти встречи не прибавляют вам здоровье. Хотите мы с Ольгой сделаем так, чтобы он не появлялся бы в вашей комнате?
   Марк Шнейдер усмехнулся.
   - Не пускать своего сына в свои пределы да еще в свой предсмертный час? Нет, даже я не могу себе позволить такую экстравагантность.
   - Но он плохо влияет на вас. Это же очевидно!
   - Это не он.
   - А кто же?
   Марк Шнейдер глубоко вздохнул.
   - Вы говорили с ним?
   - Да, говорил.
   - Тогда вы должны понимать, насколько принципиален наш спор.
   - Любой спор по большому счету принципиален, - заметил Герман.
   - Вы станете когда-нибудь философом, Герман, - насмешливо посмотрел на него Марк Шнейдер. - Не знаю даже стоит ли поздравлять вас с такой перспективой или выразить свое глубокое соболезнование. Как ты считаешь, Ольга?
   - Надо ли сейчас обсуждать эти темы, Бодисатва, - отозвалась она.
   - Эти темы надо обсуждать всегда и везде. И ты это понимаешь не хуже меня.
   - Вам, конечно, виднее, - сделала вид, что обиделась Ольга.
   - Вы не можете мне подробнее рассказать о вашей беседе? - попросил Марк Шнейдер Германа.
   - Он сказал, что написал роман и что вы его читали, и он даже вам понравился.
   - Это был талантливый роман. Аркадий чертовски способный человек. Быть может, даже более способный, чем я.
   - Никогда в это не поверю, - решительно возразил Герман.
   - Но почему же, что в этом невероятного. Конечно, роман несколько вышел прямолинейным, по сути дела это направленный против меня памфлет. Но сделан он хорошо.
   - Скажите, - вдруг решился Герман задать вопрос, который его мучил все последние минуты, - а может Аркадий прав, если каждый живущий на земле уйдет в себя, не покроется ли она целиком травой забвения. Кто будет заботится о ней, кто будет строить, пахать землю, рожать детей, лечить людей?
   - Вот вы о чем, - как-то странно посмотрел на него Марк Шнейдер.
  - Старый с невероятно почтенным возрастом спор: что важнее - мир внешний или мир внутренний. Но неужели вы всерьез восприняли аргументацию моего любимого сына?
   - А по-моему его аргументы вполне серьезны.
   - Все это я хорошо знаю, мы с ним разговаривали на эти темы раз тридцать. И я ему давно доказал, что его аргументы абсолютно ничего не стоят, как девальвированные деньги. И он давно согласен со мной. Но признавать мою правоту все равно не желает и при всяком удобном случае повторяет одно и тоже. Послушайте, Герман, неужели вы и вправду полагаете, что человек, столь глубоко познавший себя, допустит, чтобы его колыбель пришла бы в запустение. Да он сделает все, чтобы она стала еще краше, если надо он пожертвует собой ради ее спасения. Ведь в основе мировоззрения такой личности будет любовь ко всему живому. Это современный человек, одержимый бесом потребительского эгоизма, день за днем уничтожает все вокруг себя. Ведь на самом деле Аркадию и иже с ним плевать на все и на всех. Им плевать на самих себя, их волнуют только собственные куцые цели да убогие желания. И ради того, чтобы иметь возможность их удовлетворять, они готовы на все. А все эти разговоры... Больше всего на свете они боятся самих себя, боятся, что однажды к ним вдруг придет понимание, насколько они ущербны и опасны. И чтобы остановить эту мысль, которая так и рвется в их сознание, им ничего не остается другого кроме как без конца разглагольствовать об общественной пользе, о том, как они озабочены судьбой планеты.
   - Но тогда я не понимаю, почему это все ему не объяснить так, как только что вы объяснили мне.
   - Все давно ему объяснено и все давно им понято. Аркадий бесится совсем по другой причине, он знает, что ничего не в силах изменить в самом себе. Это бессилие настолько его озлобляет, что ни о чем ином он не может думать. Поэтому он ненавидит все то, что хоть на вершок выше его. И он как может борется с этим.
   - Но что же тогда делать?
   Вместо ответа Марок Шнейдер прикрыл глаза, и Герман увидел, как мгновенно стало тревожным лицо Ольги.
   - Сделать ничего нельзя, - вдруг сказал Марк Шнейдер и посмотрел на Германа. - Насколько я могу судить по выражению лица моего доктора, ситуация развивается очень стремительно, и в моем календаре осталось совсем немного листиков. Поэтому я хочу отдать вам ключ от сейфа. У меня уже нет времени спрашивать вас, как вы поступите с моим наследством. Вот возьмите его.
   - Я сделаю все, что будет в моих силах, - заверил Герман.
   - Может быть, и сделаете. Как бы то ни было, теперь все зависит от вас.
   - Бодисатва, вам нужно отдохнуть, - вмешалась в разговор Ольга. Она сделала знак Герману, чтобы он уходил. Герман попрощался, затем встал и вышел из комнаты. Но далеко удаляться не стал, оставшись стоять возле дверей спальни Марка Шнейдера. Почему-то он был уверен, что вслед за ним выйдет из нее и Ольга.
   Через пару минут дверь отворилась, выпустив из спальни Ольгу.
   - Тебе надо получше спрятать этот ключ, - сказала она.
   - Думаешь, за ним начнется охота.
   - А что тогда тут делает Аркадий?
   - Не думал, что между сыном и отцом может быть такая пропасть. Как во время гражданской войны.
   - А это почище чем гражданская война. Между ними самое главное разделение, что существует между людьми. Так что шансов на примирение нет ни каких.
   - Надеюсь между нами нет такого расстояния?
   Ольга улыбнулась и вдруг слегка коснулась его рта своими сухими губами.
   - Если ты хочешь, то сегодняшней ночью я буду твоей, - услышал он вдруг ее шепот.
   Герман вошел в свою комнату. В кармане у него лежал ключ от сейфа, но думать об этом он сейчас не мог, в его ушах незамолкаемым эхом звучали только что сказанные тихим шепотом слова Ольги. Неужели сегодня ночью случится то, о чем он мечтает едва ли не с первого дня своего появления здесь. Даже не верится. Он упал на кровать и дал волю своему воображению. Ни одну женщину он еще не желал так сильно. Он посмотрел на часы, но до вожделенной ночи его еще отделяла масса времени. Пока же ему все же следует заняться другим. Он встал и стал искать место для тайника. В одном из углов он заметил, что плинтус немного отходит от пола. Он слегка приподнял его и засунул туда подарок Бодисатвы. А ведь несмотря на весь свой талант, на свою славу и свои доходы Марку Шнейдеру не позавидуешь. Остаться под конец жизни без единого близкого друга и от того быть вынужденным доверить самое ценное, что у него есть, по сути дела совершенно чужому себе человеку. Он даже не может быть уверен, что его труд получит завершение и придет к людям. И он уходит из жизни с мыслью о том, что оказался по-настоящему непонятым не только миром, но и собственным сыном. Чем не учесть Сократа. Неужели эта доля всех мудрейших из когда-либо живших на этой несчастной планете? Но тогда какой смысл в познании окружающего мира и в самопознании? Не предпочтительнее ли примкнуть к общему потоку и говорить и делать только то, что ждут от тебя. Люди любят и славят тех, кто потакает им, кто говоря о свободе, превращает их в рабов. Внезапно Герман подошел к книжной полке, достал с нее роман "Творец одиночества" и с первой же попытки открыл страницу, где были напечатаны поразившие его когда-то строчки. "Человек должен неуклонно, как танк, идти вперед. Не для того, чтобы чего-то достигать, а для того, чтобы понять, что ему нечего достигать. Он уже все достиг самим фактом своего появления на свет. Ему лишь остается понять и преобразовать себя. Именно для этого ему и нужно полное одиночество. Если в свой смертный час он окружен сонмом друзей, знакомых, почитателей, значит, он прожил жизнь напрасно, он потратил ее на них, а не на себя. Это не эгоизм, расходовать выделенные тебе мирозданием годы на других, - это как раз и есть вверх эгоизма. Ты остался таким, каким был, и всех, кто вокруг тебя оставил неизмененным. Может, ты и был хорошим человеком, но ты не был собой, то есть был никем. А в мире и без тебя полно пустоты". Так думает главный герой. Теперь после знакомства с Бодисатвой он, Герман, понимает, что это и кредо и судьба самого автора произведения.
   Герман вернул книгу на полку. Ему вдруг очень захотелось почитать новый роман Марка Шнейдера. Может, в нем есть ответы на вопросы, которые мучают его. Почему-то ему кажется, что его, Германа и Бодисатву при всем их различии по большому счету волнуют схожие проблемы. Он чувствует, что оказался в какой-то странной непривычной ситуации; он как бы потерял себя прежнего, а нового еще не обрел и даже почти не представляет, как он должен выглядеть, чем заниматься? И поэтому ему приходиться жить как бы в вакууме. И он может себе признаться, что ощущения не из самых приятных. Как будто он одновременно есть и его нет. И он даже не знает, какое из двух состояний подлинное. Не может же он существовать сразу в двух мирах. И поэтому всякий раз приходиться отыскивать, выбирать себя как бы заново. И единственное, что ему остается делать в этом положении, - воспринимать его как нечто совершенно естественное. В конце концов не он первый попадает в такую историю, немало людей до него ходили по этой тропе, еще больше пойдут по ней после. Поэтому не стоит паниковать, а идти туда, куда тащит его неподвластная ему судьба.
   Внезапно Германа даже обрадовало то обстоятельство, что до ночи еще немало времени. Ему вдруг захотелось побыть в одиночестве. Но для этого лучше выбрать другое место.
   Герман вышел к морю. К немалой его радости по дороге ему никто не встретился. День был жаркий и маловетренный, море миролюбиво плескалось у его ног. Но купаться его не тянуло, не раздеваясь, он прилег на песок и стал смотреть в небо, по которому неторопливо, как на прогулке, ползли облака. Он лежал долго и почти ни о чем не думал, мысли текли в голове на редкость спокойные, но они почти не задерживались в мозгу, а подобно случайным гостям, заглянувшим не в тот дом, приходили и уходили, не оставляя после себя ни следов, ни воспоминаний. И убаюканный шумом волн, обдуваемый легким бризом, он заснул.
   Герман полагал, что Марк Шнейдер не выйдет к ужину, но когда он спустился в трапезную, тот восседал на своем привычном месте. Это обрадовало Германа, но огорчило другое; за столом находился и Аркадий. Герман надеялся, что он, как и обещал, уже уехал. Но выходит его планы переменились. А это дурной знак. Хотя что он предвещает, пока не совсем ясно.
   Ужин протекал вяло, почти никто ни с кем не разговаривал. Герман не отрывал глаз от Ольги, его мысли были целиком поглощены тем, что ожидало их уже совсем скоро. Однако по ее виду нельзя было сделать вывод, что и ее занимает таже тема; она выглядела грустной, а когда их глаза соединялись, то они не отправляли ему никакого послания. Впрочем, большей частью она смотрела на Марка Шнейдера и когда однажды из его руки выпала ложка и с шумом упала на пол, она встрепенулась будто по ней прошел сильный заряд электрического тока. Герман даже стал сомневаться, состоится ли их ночное рандеву; когда женщина находится в таком тревожном состоянии, вряд ли ей до любовных утех.
   Ужин закончился, и Герман глазами спросил Ольгу, что ему дальше делать. Ее ответный взгляд показался ему странным, она явно пыталась ему что-то сообщить, но пока их близость еще не достигла такого уровня, чтобы он мог общаться с нею с помощью телепатии. Поэтому он решил вернуться в свою комнату и подождать развития дальнейших событий. Хотя тут не принято скрывать своих отношений, но ему почему-то кажется, что на этот раз целесообразно сделать исключение. Будет лучше, если пока никто не узнает, что между ними должно произойти этой ночью. Если что-нибудь в самом деле произойдет.
   Охватившее его возбуждение так поджаривало Германа на своем костре, что не давало ему ни сидеть, ни лежать. Он попробовал читать, но даже роман Марка Шнейдера не шел ему на ум. Он поставил книгу на место и нервно зашагал по комнате, то и дело поглядывая на часы. Стрелки, не обращая никакого внимания на его нетерпение, вяло перемещались по циферблату. Минуты шли за минутой, но ничего не происходило, никто не стучался в его дверь. Он раздумывал, что же ему предпринять, но ни на что не мог решиться. В доме было очень тихо, но эта тишина не успокаивала его, а наоборот, вносила в его душу еще большее напряжение. Что происходит, почему не идет Ольга? Почему вообще не раздается никаких звуков, такое впечатление, что все вымерли. Если она не придет через пять минут, то тогда он сам пойдет к ней, наконец решил он. И почти в это же секунду раздался легкий стук в дверь. Он бросился к порогу и через мгновение уже держал Ольгу в объятиях. Но она быстро высвободилась, одарив его только легким поцелуем, и приложила пальцы к губам.
   - Прошу тебя, не шуми, веди себя как можно тише, - прошептала она.
   - Что-то случилось? - так же шепотом спросил он.
   Но прежде чем она ему ответила, он еще раз попытался ее обнять, и на это раз их губы соединились гораздо прочней.
   Ольга первая прервала поцелуй, взяла его за руку и повела к окну.
   - Смотри, - снова прошептала она.
   Герман с трудом различил несколько быстро удаляющихся силуэтов.
   - Мне кажется, одни из них Жорж, - неуверенно сказал он. - Больно уж большой
   - Жорж, - подтвердила Ольга. - А с ним Иванов и Аркадий. Они идут в небольшую расщелину, неподалеку от пляжа, Жорж пару раз водил меня туда. Там они собираются обсуждать свои планы.
   - Но как ты об этом узнала?
   - Знаю, что поступила некрасиво, но я подслушала их разговор. После этого я взяла микрофон с длинным шнуром, пошла в расщелину и спрятала его там. Остается подключить к нему диктофон и можно узнать, о чем они говорят.
   - Ты умница. - Герман снова поцеловал ее. - А если нас обнаружат?
   - Это уж как повезет. - Она снова посмотрела в окно. - Они ушли. Можем идти и мы.
   До пляжа они добрались без приключений. Было очень темно, тучи плотно закрывали небо и не пропускали на землю ни единого лучика, море было рядом, но его почти не было видно, только слышался равномерный плеск волн. Они сняли туфли и пошлепали по воде до того места пока не подошли к тропинке, которая вела в гору.
   - Тут нам надо быть очень осторожными, - предупредила его Ольга.
  - Когда я была здесь днем, я приглядела место, где мы можем залечь.
  Идти в кромешной тьме по круто уходящей вверх тропе было страшно. Внизу плескалось невидимое море. Герман хорошо представлял береговую линию в этом месте; из воды торчат зубья скал, о которых с шумом разбиваются волны. И если он сделает хотя бы один неверный шаг, то может смело прощаться с жизнью. И то, если на это у него хватит мгновений.
  Единственная надежда в этой ситуации была на Ольгу; судя по тому, как уверенно она поднималась, днем она весьма досконально изучила этот опасный маршрут. Поэтому он старался ни на секунду не упустить из вида ее силуэт.
   Внезапно она остановилась.
   - Это здесь, - совсем тихо, что он едва расслышал ее слова, проговорила она.
   Насколько он мог разглядеть, они находились на небольшой террасе. Из кармана Ольга извлекла маленький фонарик и стала искать шнур.
   - Вот он, - сказала она. - Подсоединяем его к диктофону. А теперь можно немножечко отдохнуть и послушать, что тут происходит. Они внизу. Обнявшись, они сели на прохладный камень и стали прислушиваться к происходящему. Шум разбивавшихся о скалы волн заглушал большинство звуков, но все же Герману периодически удавалось различать слабые человеческие голоса. Делать сейчас было нечего, и Герман решил как можно эффективнее воспользоваться образовавшейся паузой; он стал целовать Ольгу, она не противилась, но всякий раз быстро прерывала поцелуй. Но это совершенно не портило его настроение; сидеть рядом с любимой женщиной само по себе переживалось им, как блаженство. Он даже почти забыл о цели их ночной вылазки, все их нынешние тревоги и заботы словно бы поглотил окружающий их мрак. И сейчас ему хотелось только одного, чтобы эта ночь не кончалась как можно дольше.
   Внезапно внизу послышался шум, затем через минуту на тропинке показались три тени.
   - Мы тоже можем спускаться вслед за ними, - сказала Ольга.
   Через полчаса они благополучно вернулись в комнату Германа.
   - Мне хочется послушать прямо сейчас, что они там наговорили.
   - Давай, - не слишком охотно согласился Герман, подумав, что ничего бы не случилось, если прослушивание кассеты они бы отложили до утра.
   Ольга посмотрела на него, ее губы на мгновение растянулись в улыбке, но она так ничего не сказала. Вместо этого Ольга достала диктофон и включила его. Герман сразу же узнал голос Аркадия.
   "Это ваша ошибка, Никита Петрович. Я вас предупреждал, что необходимо было тщательнее проводить отбор. Не менее тщательно, чем в отряд космонавтов. Но вы же себя считаете умнее всех, великим знатоком человеческой души. А потому ничего не желаете слушать. А я вас помните предупреждал, что если человек изучает творчество моего отца, то к нему следует относиться крайне осторожно. Неужели вы так и не поняли, что его книги - это хуже яда гремучей змеи, в кого он хотя бы однажды попал, на того больше нельзя положиться".
   Иванов: "Но это сам Бодисатва обратил на него внимание".
   Аркадий: "Послушайте, Никита Петрович, по крайней мере здесь можете его не называть этим дурацким именем. Или вы уже по-другому не способны о нем думать? Что касается вашего протеже, то это вы собирали о нем информацию. Такой великий психолог не сумел разобраться в психологии этого ничтожества. А хотите знать, почему это произошло? Потому что в той почтенной организации, в работе на которую вы посвятили свои лучшие годы, привыкли смотреть на человека как на биологического робота. Вы же знаете только два методы воздействия: либо давите на его страх, либо на его жадность. А сами хвастались передо мной, что изучили произведения моего отца, как свои пять пальцев. Так может быть стоит вам повнимательнее приглядеться к своей пятерне".
   Иванов: "Если вы так замечательно разобрались в творчестве вашего отца, что же вы воюете с ним. Присоединились бы к нему - и дело с концом".
   Аркадий: "Вы отлично знаете, как я отношусь к своему отцу. И если бы речь шла только о деньгах, я бы плюнул на все дело. Но он опасен, он в тысячу раз страшнее СПИДа. Поэтому нам и нужно найти сыворотку против него".
   Иванов: "Но что вы собираетесь делать с его последним романом, если мы все же завладеем им?"
   Аркадий: "Уничтожить. Как я уничтожил свой".
   Жорж: " Ну уж нет, уничтожить его - это вверх глупости. Этот роман стоит кучу денег".
   Иванов: "Жорж прав, это безумие. Вы же деловой человек, Аркадий, вами не должна руководить ненависть. Мы должны относится к тому, что делаем, как к бизнесу".
   Аркадий: "Ну хорошо, может, вы и правы. Пусть мир вопит от восхищения, читая последний шедевр Марка Шнейдера. Но я вас предупреждаю, это ошибка, деньги - это не все".
   Иванов: "Мы очень много времени тратим на эмоции. Мы же собрались здесь, чтобы обсудить, как завладеть романом? В последнее время Бодисатва, то есть я хотел сказать Марк Шнейдер не пускает меня в свой кабинет. Однако вчера я все же проник туда. Я знаю, что он пишет роман на компьютере, но в компьютере его нет".
   Жорж: "Ничего не понимаю, куда же он девается?"
   Аркадий: "После того, как он поработает, он все переписывает на дискетку, а весь набранный текст стирает. Дискетки же он хранит в сейфе".
   Жорж: "А где он хранит ключ от сейфа?"
   Иванов: "Вопрос типичного взломщика".
   Аркадий: "Где хранит ключ, не знаю. Но у меня есть предположение, что он в самом скором времени отдаст его либо Ольги, либо Герману. Причем, мне кажется, что скорее всего вашему любимцу, Никита Петрович. Раз он выбрал его в качестве душеприказчика, значит, рано или поздно и ключ окажется у него.
   Жорж: "Что же нам делать с этим другом?"
   Аркадий: "Никита Петрович, у вас осталась еще надежда, что он переметнется к нам?"
   Иванов: "Мы должны исходить из того, что скорее всего этого не случится. Он по уши влюблен в Ольгу. А она крепкий орешек, предана вашему отцу почище любой жены.
   Аркадий: " Что ж, так тому и быть. Я думаю, мы как-нибудь уж справился с ним. Как, Никита Петрович, справимся?"
   Иванов: "С Божьей помощью, надеюсь, справимся.
   Аркадий: "Что это вы вдруг стали богомольным. Учитывая ваше славное атеистическое прошлое, даже как-то странно такое слышать от вас".
   Иванов: "Оставьте мое прошлое в покое, оно нам, кстати, весьма пригодилось. И я не стыжусь его. А к Богу можно прийти с любым прошлым, он всех принимает. Вам бы, Аркадий, тоже иногда не мешает вспоминать о нем".
   Жорж: "По-моему мы собрались тут вовсе не для того, чтобы обсуждать богословские проблемы".
   Аркадий: "Он прав, давайте лучше обсудим, как будем действовать, когда это случится."
   Иванов: "Вы сын, вы имеете полное право быть первым у тела покойного со всеми вытекающими отсюда благоприятными для нас последствиями."
   Аркадий: "Вы забыли об Ольге, она его личный врач и именно она скорей всего примет его последний вздох. А что будет делать она потом?"
   Жорж: "Ольгой займусь я!"
   Иванов: "О том, дорогой Жорж, как вы занимаетесь Ольгой, мы все хорошо знаем. Ваш друг Герман оказался гораздо более удачливым соперником."
   Жорж: "Не волнуйтесь за меня, уж как-нибудь я справлюсь с этой задачей".
   Аркадий: "Давайте не будем ссориться из-за женщин. Мы с Никитой Петровичем уверены, что вы сумеете нейтрализовать Ольгу. Но тогда, Никита Петрович, вам придеться заняться вашим любимым подопечным, на изучение которого вы затратили столько душевных сил. Как вы справитесь?"
   Иванов: "Никто лучше меня не знает его. Он даже не представляет, насколько я хорошо его понимаю."
   Аркадий: "Надеюсь, что это так. Только не будьте слишком самоуверенными, самоуверенность вас может погубить. И не упускайте из вида, что в сейфе кроме дискеток хранится еще и завещание отца. Мы должны добраться до него первыми. Если оно будет обнародовано, мы ничего не получим."
   Иванов: "Не беспокойтесь, мы помним о нем."
   Аркадий: "Приятно иметь дело с человеком, который никогда ничего не забывает. Кажется, мы обо всем переговорили."
   Иванов: "А где вас найти, когда все это случится?"
   Аркадий: "Я всем скажу, что улетаю в Москву. На самом же деле я снял номер в пансионате "Судак". Там есть телефон, а под моими окнами стоит моя машина. Я засекал, ехать сюда ровно двадцать минут. Только не мешкайте со звонком, нельзя терять ни секунды. А теперь предлагаю возвращаться."
   Голоса с пленки исчезли, теперь микрофон записывал только отдаленный рокот волн. Ольга выключила диктофон.
   - Тебе все ясно?
   - Более чем ясно, - мрачно отозвался Герман. - Не ясно другое, как нам себя вести?
   - Думаю, что пока лучше всего делать вид, что мы ничего не подозреваем. А когда случится то, чего они с таким нетерпением ждут, то придеться действовать очень быстро и решительно. Никаких других вариантов они нам не оставляют.
   - А ты не думаешь, что все это может представлять немалую опасность. Ты же слышала, как они настроены. Меня беспокоит Жорж, он явно намерен посвятить оставшееся время своего тут пребывания исключительно заботам о тебе.
   - Ты ревнуешь?
   - Ты отлично понимаешь, что дело сейчас не в ревности, - сделал вид, что сердится Герман.
   - Я понимаю, но я с тобой согласна, что опасность действительно есть. Но что можно сделать, если так сложилась ситуация. Не знаю как ты, но я не собираюсь отдавать этим негодяям ни дискетки с романом, ни завещание. Я хочу, чтобы было так, как хочет Бодисатва.
   - Я - тоже.
   - Значит, между нами нет разногласий.
   - Нет, и пошли эти заговорщики к черту. По крайней мере до утра.
   - Я давно жду, когда ты их туда отправишь, - засмеялась Ольга.
   - Уж не последний ли я из болванов, - простонал Герман.
   Поцелуй длился так долго, что Герман перестал ощущать время. Одна минута сменяла другую, а он все никак не мог оторвать губы от ее сочного рта.
   - Я так давно тебя хочу, - прошептал он.
   - Я знаю, милый.
   Герман почувствовал, как ее нежные руки расстегивают ему одежду. Он тоже стал снимать с нее кофту, затем юбку. Они стояли друг перед другом обнаженные, совсем как Адам и Ева в раю. Он стал по очереди целовать ее груди и ощутил, как в ответ на его ласку расцвели бутоны ее сосков. Она легка на кровать на спину и мягко потянула его за собой.
   - Войди в меня, я давно к этому готова, - сказала она.
   Он лег на нее и стал медленно и торжественно входить в ее врата, как входит в родной город одержавший победу полководец. Ее лоно легко, но и властно принимала его член, он свободно скользил по этой узкой и влажной штольне, уходя все дальше и дальше в еще неизведанные, но такие родные и гостеприимные глубины. Каждой клеткой своего тела он испытывал небывалое блаженство. Но это блаженство было совсем непохоже на то, что он переживал ранее. У него было такое чувство, что он только что перешел какую-то невидимую грань, за которой к нему пришли совсем иные еще неизведанные им ощущения. Он вдруг ясно понял, что сегодня он одержал великую победу, победу над собой. И эта победа и позволила ему овладеть самой желанной для него на свете женщиной.
   Ольга громко застонала, и ее руки с силой сжали его плечи. И в то же мгновение Герман почувствовал, что излился в ее лоно. Он понял, что произошло то, о чем мечтают все влюбленные, - они кончили одновременно. И он подумал, что это добрый знак, знак, обещающий им долгое счастье.
   Умиротворенные и притихшие, они продолжали все так же лежать, не разрывая те узы, что только что соединили их вместе.
   - Я впервые в жизни по-настоящему счастлив, - сказал Герман.
   - Я тоже счастлива, милый.
   - Самое забавное то, что мне много раз казалось раньше, что я счастлив и ничего лучше испытать просто невозможно. Но всегда жизнь доказывало, что эта не что иное, как очередная иллюзия.
   - А сейчас ты не боишься, что произойдет тоже самое?
   - Нет, то, что я только что пережил, было совсем по-другому, чем прежде. У меня такое ощущение, что войдя в тебя, я выхожу новым человеком.
   - Не ожидала, что мое лоно способно производить не только маленьких детей, но и сразу взрослых мужчин, - звонко засмеялась Ольга.
   - Это не только твое лоно, это ты вся. Когда я с тобой, я становлюсь совсем другим.
   - Но становишься ли ты собой?
   - Да, - убежденно произнес Герман, - это именно я, а не кто-либо другой.
   Ольга ушла от него на рассвете. Герман проводил ее до дверей и снова лег в кровать. Простынь еще хранила тепло ее тела, он провел рукой по этому углублению и счастливо улыбнулся. У него было такое ощущение, что после долгого плавания он наконец пристал к пристани, ради которой он избороздил тысячи океанских миль.
  
   ХХХ
  
   Уже утром Герман мог наглядно убедиться, что заговорщики начали претворять свой план в жизнь. Едва Герман вышел из своей комнаты, как к нему моментально пристроился Иванов, Жорж с такой же настойчивостью, словно майский жук, крутился возле Ольги. Герман с любопытством наблюдал за этой парочкой, по его мнению Иванов, несмотря на свой опыт работы в органах безопасности, чересчур откровенно претворял в жизнь их замысел. И все же с гораздо большим вниманием Герман наблюдал за Ольгой; его радовало то, что несмотря на практически бессонную ночь, она великолепно владела собой. Жорж действовал в своем стиле, очень прямолинейно, не давая ей буквально прохода. Однако она почти не обращала на его выходки внимания и только улыбалась в ответ на его двусмысленные шутки.
   Марк Шнейдер к завтраку не вышел, и Герман вдруг ощутил, как неуютно без него за столом. Герман смотрел на пустой стул и ему становилось все более грустно. До чего же непрочен, до чего же уязвим человек, как коротка дистанция от здоровья к болезни и от нее к смерти. И самое печальное, что на этом пути он еще совершает массу ошибок да к тому же проклинает тех, кто указывает ему на них. Вот и Бодисатва, по сути дела вынужденный скрываться от всех в этом убежище только за то, что громко заявляет человечеству, что все, что оно делает неправильно, глупо и порочно.
   После завтрака Ольга тут же ушла к Марку Шнейдеру. Жорж под предлогом, что у него болит голова, остался в доме. Герман же без всякого желания поплелся на пляж, он не хотел, чтобы у заговорщиков возникло бы подозрение, что им что-то известно об их планах, хотя оставлять Жоржа и Ольгу без своего присмотра ему не хотелось. Сопровождать его вызвался Иванов, и Герман мысленно усмехнулся, так как почти не сомневался, что он предложит себя в качестве провожатого.
   Они расположились на песке. Герман безразлично наблюдал за тем, как набегали волны на берег и старался не смотреть в сторону Иванова; присутствие рядом с ним неусыпного ока все больше раздражало его.
   - Не знаю, как вам, а мне очень грустно смотреть на пустое место, которое еще совсем недавно занимал Бодисатва, - вдруг нарушил молчание Иванов.
   Герман покосился на него.
   - Мне тоже грустно. Но однажды это случается с каждым человеком.
   - Конечно, - согласился Иванов, - и все же, хотя мы и знаем, что этот момент обязательно наступит, всякий раз это происходит неожиданно.
   - Это происходит неожиданно только потому, что мы боимся этой минуты и стараемся не думать о ней. А когда она все же приходит, делаем вид, что ее не ждали и что она нас застала врасплох.
   - Браво, я вижу, вы многому научились у Бодисатвы. Рад, что я не ошибся в вас. А ведь когда мы встретились с вами в первый раз... Помните, как это было?
   - Все течет и все меняется. Вам же известно это изречение.
   - О, конечно, известно, хотя не совсем уверен, что до конца постиг весь его глубокий смысл. Чем глубже мысль, тем сложнее проникнуть в ее самую сердцевину. Вот у Бодисатва была такая способность проникать в корневую основу любого явления.
   - Вы сказали была?
   - Нет, естественно, она у него осталась. Но с другой стороны мы же с вами не дети и понимаем, чем кончается такая болезнь. Пора всем нам задаться вопросом: как жить без благотворного влияния Бодисатвы? Вот вы, к примеру, задумывались?
   - Так же как и при Бодисатве. Ну может быть, немножечко по-другому, - усмехнулся Герман весьма довольный своей казуистикой.
   - Увы, все не так просто, - сокрушенно проговорил Иванов. - Когда уходят такие люди, в мире кое-что меняется. Иначе зачем было нужно их появление. Это нам сейчас кажется, что все останется по-прежнему, а когда его не станет, то увидите сами, какие наступают большие перемены.
   "Он хоть и негодяй, но все же, в чем-то прав, - думал Герман. - И много размышляет над тем, что будет с ним после кончины Бодисатвы. А вот я на эту тему всерьез не размышлял. А стоило подумать хотя бы о том, как его смерть отразится на их отношениях с Ольгой. Пожалуй, есть смысл с ней переговорить об этом. А какой будет резонанс в мире, все газеты начнут публиковать о нем статьи, возникнет большой спрос на авторов, которые могут сказать о нем что-то членораздельное..."
   - Я думаю, что такие размышления еще преждевременны, - проговорил Герман.
   - Размышления никогда не бывают преждевременными, дорогой мой Герман Эдуардович. Они бывают только запоздалыми, - наставительно произнес Иванов. - Подумайте только о том, сколько неожиданностей может произойти в самом ближайшем будущем.
   - Объясните, о каких неожиданностях вы говорите. Я не вижу ни одной.
   Герман видел, что Иванов находится в явном затруднении; он явно желал поведать Герману как можно больше из того, о чем он действительно думает, но одновременно боялся, что любое неосторожное слово с его стороны может насторожить собеседника. Ничего, пусть помучается, не без злорадства подумал Герман. Посмотрим, как он станет выкручиваться.
   - Знаете, с самого начала вы были мне были симпатичны, Герман Эдуардович. Поверьте в искренность моих слов. Мне известно, что вы не всегда мне полностью доверяете, иногда даже подозреваете в бог весть в каких замыслах. Но уверяю, у вас нет никаких причин для подобных мыслей. Все мои поступки основываются исключительно на желание принести вам как можно больше пользы. Поэтому мне бы хотелось, чтобы мы стали друзьями и вместе бы встретили одинаковую для нас горькую утрату.
   - А может, не стоит все же заранее хоронить человека.
   - Дай бог, чтобы мои опасения оказались напрасными. Но я как собака, которая издалека чует смерть. Вы, наверное, не знаете, но однажды он уже умирал.
   - Действительно не знаю.
   - Как и то, что я его спас.
   - Первый раз слышу.
   - Мы тогда жили в другом месте, в одной гостинице в разных номерах. Я проснулся ночью с ощущением, что что-то не в порядке. Не знаю даже какая сила вытолкнула меня из постели и привела в комнату Бодисатвы. У него был сильнейший приступ. Я дал ему таблетку и вызвал "Скорую". Затем в больнице врачи мне сказали, что если бы я опоздал на десять минут, то была большая вероятность, что все было бы уже кончено.
   - Значит, вы его спаситель.
   - Получается, что так, - скромно подтвердил Иванов.
   - Но я надеюсь, что на этот раз ваша помощь не понадобится. Ольга - замечательный врач, она способна творить чудеса. И при нем находится неусыпно. Если случится еще раз приступ, то она примет безотлагательные меры.
   - Я согласен с вами, что Ольга превосходный врач, но и ее возможности не беспредельны. Даже самые великие врачи не спасают человека, когда приходит его скорбный час.
   - Хорошо, я согласен с вами, что Бодисатва находится в большой опасности. Но я не совсем понимаю, как мы можем вместе встретить это печальное событие.
   Теперь Иванов почти не скрывал, что пребывает в тяжелом раздумье, сильное желание одним махом перетянуть Германа в свой лагерь боролось в нем с осторожностью, с опасением, что своей излишней откровенностью он выдаст их подлинные намерения.
   - Вы понимаете, - начал осторожно Иванов, - что вокруг памяти Бодисатвы, как вокруг любого великого человека, сразу же начнется ожесточенная борьба. Каждый станет уверять, что только он является его истинным наследником, что только он имеет право распоряжаться его архивом, произведениями, имуществом.
   - Не исключено, что такая борьба может начаться. Но Бодисатва - человек предусмотрительный, наверное, он уже сделал все необходимые распоряжения.
   - Само собой разумеется, - поспешно подтвердил Иванов. - Но люди не всегда соглашаются с тем, что расходится с их интересами. И не исключено, что может найтись кто-то, кто начнет оспаривать право преемственности. И мы, как самые близкие ученики Бодисатвы... - Иванов сделал паузу.
   - Ученики? Но я не считаю себя учеником Бодисатвы. Я изучаю его творчество, я нахожусь здесь, общаюсь с ним, но и только. Да и насколько я понял смысл всего, что он делает, он против ученичество. Он за то, чтобы каждый был для себя и учеником и учителем. Ученики не самостоятельны, а он за самостоятельность. Или я его не правильно понимаю?
   - Вы понимаете его абсолютно правильно, - быстро согласился Иванов. - Когда я говорю - ученики, я имею в виду только то, что мы те, кто окружают сейчас его, кто ближе всех стоит к нему. И поэтому между нами не должно возникать разногласий.
   - Это, безусловно, замечательное пожелание, - с легкой иронией произнес Герман, - но мы все тут собрались такие разные, что просто диву даешься. Словно представители всех типов человечества. Да и интересы могут у всех нас быть тоже разными. Ну например, что общего у вас и Жоржа?
   Герман заметил, как внезапно побледнел Иванов и мысленно похвалил сам себя за удачно сделанный ход. А в самом деле, что интересует Иванова? Деньги? Но только ли они? Или он хочет стать главным литературным наследником Бодисатвы? Учитывая его непомерные амбиции, это весьма правдоподобное предположение. И тогда ему обеспечена слава, которые на многие века приобрел Эккерман, переложив на бумагу жизнь и мысли Гете. Будет писать мемуары, делиться с миром воспоминаниями на тему: как я дружил с Марком Шнейдером. Отсвет великого человека - весьма престижная и весьма доходная вещь. Но если эта его мысль верна, то после того, как эта кампания отстранит его, Германа, и Ольгу, то между Ивановым и Аркадием мгновенно начнутся разборки. Жоржа при этом можно не брать в расчет, они справятся с ним быстро. Но что в этом случае будет с литературным наследством Бодисатвы? То, что в этой войне ему угрожает серьезная опасность, не вызывает сомнений.
   - Вы абсолютно правы насчет Жоржа, - после долгой паузы произнес Иванов, - но у нас-то с вами совсем другая ситуация. Мы же так хорошо поняли друг друга еще с первой встречи.
   - Вот в этом-то и все дело, - откровенно усмехнулся Герман. И понял, что попал не бровь, а в глаз, так как увидел, как мгновенно съежился Иванов, а на его лице выступило чуть ли не испуганное выражение. Но думать дальше об этом он уже не мог, так как увидел, как к ним быстрым шагом приближается Ольга. Иванов, как по тревоге, вскочил на ноги и устремил на нее напряженный взгляд.
   - Герман, я за тобой, - сказала она. - Меня послал к тебе Бодисатва, он хочет тебя видеть.
   - С ним все в порядке? - не скрывая беспокойства, спросил Иванов.
   - Все в порядке.
   - Зачем же он тогда нас приглашает? - мгновенно отреагировал Иванов.
   - Он приглашает только Германа, - как кинжалом, отрезала Ольга.
   - Простите, я вас неправильно понял, - натянуто улыбаясь, извинился Иванов.
   Герман поспешно оделся, и они вместе с Ольгой побежали к дому. Однако от них не отставал и Иванов.
   - Что-нибудь случилось? - тихо, чтобы его не мог услышать трусивший в нескольких шагах позади них Иванов, спросил Герман.
   - С ним случился сильный приступ, и я даже подумала, что это конец. По крайней мере я с большим трудом вывела Бодисатву из него. Но я очень опасаюсь повторения.
   Они вошли в дом, их преследователь к своему великому огорчению вынужден был довольствоваться лишь тем, что мог словно рыба на крючке кругами ходить вокруг особняка и бросать на него нетерпеливые взгляды.
   Да, кажется конец приближается. Это была первая мысль, которая отпечаталась в мозгу Германа, когда он оказался в спальне Марка Шнейдера. Его лицо было невероятной бледности, а руки безжизненно лежали поверх одеяла.
   - Вы пришли, Герман, хорошо. Садитесь рядом со мной. - Он говорил тихо, но его голос не был слабым.
   Герман сел на стул и посмотрел на Ольгу, которая ответила ему тревожным взглядом.
   - Как вы себя чувствуете? - спросил Герман.
   По лицу Бодисатвы медленно, словно змея на солнышке, поползла ухмылка.
   - Спрашивать у умирающего, как он себя чувствует все равно что для только что родившегося младенца заказывать гроб.
   - Но почему вы думаете...
   - Зачем думать, если ты знаешь. Достаточно хотя бы раз взглянуть на озабоченное лицо моего врача. Я давно живу ожиданием этого дня. Теперь меня отделяет от него... Ольга, как по-твоему, сколько времени меня отделяет от него?
   - Может быть, день, может быть два, а может и побольше, - ответила Ольга.
   Пораженный откровенностью ее слов, Герман с изумлением посмотрел на Ольгу.
   - Вы удивлены ее ответом. Она дала мне торжественную клятву ничего от меня не скрывать. И, как видите, выполняет ее. Спасибо, Ольга. Так что, учитывая сложившуюся ситуация, не исключено, что это последний наш разговор. А последний разговор должен быть самым важным. Как вы считаете?
   - Не знаю, может быть, - неохотно отозвался Герман.
   - Понимаю, вам до последнего разговора еще далеко и вы можете позволить себе роскошь не задумываться над этим вопросом. А вот у меня такой привилегии уже нет. Но меня беспокоит сейчас другое, как определить, что самое главное? Обычно на это уходит вся жизнь. Хотя у большинства людей и всей жизни не хватает. Так какую тему для нашей заключительной беседы вы можете мне предложить?
   Герман неопределенно пожал плечами.
   - Исчерпывающий ответ, - усмехнулся Марк Шнейдер.
   - Мне кажется, вам лучше просто отдохнуть. Может быть, даже поспать.
   - Скоро мне придется так долго спать... Знаете, что самое неприятное в вечном сне, он абсолютно без сновидений. А сновидение единственное развлечение спящего человека. А потому у меня есть некоторое опасение, что мне там будет немного скучновато. Так о чем же нам с вами поговорить в последний раз? Вам не кажется это забавным; и я и вы прожили немало, совместно так более ста лет, а темы для последней беседы никак не найдем. Неужели мы с вами такие пустые люди, что даже не знаем о чем говорить.
   Герман ответил молчанием.
   - Ясно, - посмотрел на него Марк Шнейдер. - Не завидую тому, кто окажется рядом с вами в ваш смертный час. Его ожидает скучнейшее времяпрепровождение, так как скорее всего вы будете молчать. Или в лучшем случае отдавать последние распоряжения: кому вручить ваши носовые платки, кто унаследует ваши протертые на заду и в коленях брюки. Не знаю, как вам, а мне кажется такой способ умирания очень скучным. Я же предпочитаю завершить свою жизнь интересной беседой. Я вот сейчас все думаю о смерти. Пока кого-то смертельного страха еще нет. Но вот грустно до чертиков. Очень хочется знать, чем все-таки кончится вся эта затеянная когда-то авантюра с человеком. А вот увижу ли все я небес - это я вам скажу еще вопрос.
   - Не совсем понимаю, о какой авантюре вы говорите.
   - О той, что происходит здесь, на земле. И даже в этом доме. Чую, что когда я освобожу от своего назойливого присутствия эту комнату, а заодно и весь этот прекрасный особняк, то тут разыграются любопытные события. Вы готовитесь к ним?
   - Готовимся. Не беспокойтесь, все будет так, как вы хотите.
   - А как я хочу вам известно? - Внезапно лицо Марка Шнейдера перекосилось гримасой боли. Ольга тут же вскочила со своего места и наклонилась над ним. - Не волнуйся, стало легче, - сказал он.
   - Я измерю вам давление.
   - Потом. Не мешай мне разговаривать. Видишь, у нас проблема, мы никак не можем подойти к самому главному. Ладно, Герман, если у вас это не получается, то попробую я. Не возражаете?
   - Буду только этому рад.
   - Знаете, в законах Ману человеческая жизнь разделена на четыре периода, из которых три обязательны для каждого. Первая стадия называется брахмачарья - это период ученичества до 12 лет, когда человек получает свои основные навыки. Затем наступает стадия грихастха, когда человек занимается житейскими делами: работает, заводит семью, воспитывает детей. Далее идет ступень ванапрастха или по нашему отшельничества; человек передает свое хозяйство детям, а сам отправляется в лес придаваться размышлениям о прожитом. И наконец четвертая ступень этой лестнице, на нее поднимаются только избранные; человек становится саньясином. Это означает отречение от всего, чем он жил на земле; когда кто-либо вступает на этот путь, над ним совершаются посмертные обряды, и он считается умершим. Мне вот удалось преодолеть только три стадии, хотя я всегда ясно сознавал, что все делается только для того, чтобы стать саньясином. Но я им так и не стал. Я слишком был сильно привязан к бренному. А человек в конце жизни обязательно должен отречься от всего, что было в ней. Иначе на тот свет за тобой потянется слишком большой шлейф, состоящий из всякой гадости.
   - Вам не за что себя корить, вы сделали в жизни очень много. Я убежден, что ваши книги будут читать и через сто лет.
   - Через сто лет никто не знает, что будут читать. Если вообще, будут что-то читать. Впрочем, я никогда не ставил перед собой подобной цели. Мне было всегда смешно слушать писателей, которые долго и пространно разъясняют о чем их книги. Я никогда не понимал, что пишу. И боялся того, что однажды пойму. Потому что сознавал, что в этом случае раз и навсегда надо заканчивать с этим делом. Писать надо так, как живет человек; ведь он не знает, зачем он живет и никогда этого не узнает, потому что у этого вопроса принципиально нет решения. Если бы оно было, то жизнь просто бы остановилась; люди достигли бы конечной цели - и на том все бы завершилось. И уж тогда литература была бы уж точно не нужна. Более того, она бы просто не появилась. Именно непонимание смысла и делает жизнь таким захватывающим и бесконечным приключением. Поэтому и писать следует так, как живешь; каждая новая страница, как каждый новый наступивший день. Ведь когда человек встает утром, он же не знает, что будет днем, вечером, ночью. Стремление как можно скорее все понять - признак ограниченности. Такие люди на самом деле не желают ничего понимать. Им нужна лишь имитация смысла, дабы чувствовать себя спокойно и уверенно. Вы тоже, Герман, из их числа; начиная предложение, вы прежде всего думаете о том, чтобы как можно скорее поставить точку в его конце. В вас говорит жадность и ленность, вы хотите достичь как можно больше меньшими усилиями. А это означает, что вы желаете лишь сделать вид, что к чему-то стремитесь. Поэтому так нужна четвертая стадия, когда человек перерезает все связывающее его с прежней жизнью нити; только тогда он может наконец оказаться с самим собою. Отречение нужно не для того, чтобы уйти из жизни, а для того, чтобы к ней вернутся. Я вот безнадежно застрял на третий стадии, а потому все прожитые ранее годы оказались для меня бессмысленными.
   - Мне как-то трудно согласится с такой оценкой вашей жизни, Бодисатва.
   - Вы правильно назвали меня, я - Бодисатва, а должен бы стать Буддой. Я - назавершенный процесс. Я сам себе напоминаю железнодорожную колею, которая неожиданно обрывается где-то в пустыне.
   - Вы можете говорить все, что угодно, но вам не поколебать моего убеждения, что вы прожили жизнь не напрасно. И какой смысл укорять себя за то, что не достигли всего. Это не по силам человеку.
   - По-своему вы правы, но только по-своему. Вы оцениваете мою жизнь, исходя из собственных представлений. Но каждый человек сам выбирает себе судьбу и сам выносит приговор себе. Я всегда пытался найти две вещи: свободу и истину. Когда я немножечко поумнел, то понял, что искать их отдельно друг от друга так же бесплодно, как заниматься любовью с самим собой и при этом надеяться, что появится ребенок. Свобода там, где истина, а истина там, где свобода. Но что такое свобода? Я долго считал, что уж на этот вопрос знаю хотя бы приближенный ответ. Одних только умных книжек, где расжевывается это понятие, я прочитал целую гору. Но однажды я вдруг ясно осознал, что ничего не соображаю в этом деле. Потому что до сих пор речь шла в основном о внешней свободе. Человек постепенно освобождал себя от различного рода принуждения. Сперва он был раб, затем - крепостной крестьянин, затем был свободен, но не имел даже избирательного права. Потом все утряслось, и мы получили такое количество внешней свободы, сколько способны унести на себе. Но ведь человек становится подлинно свободным лишь тогда, когда освобождается от внутренней зависимости. А у него внутри столько всяких комплексов, столько убеждений и предубеждений, что порой кажется, что и трех жизней не хватит, чтобы избавиться от всего этого хлама. И вот тут-то и начинается самое сложное. Как определить, когда человек освободился от власти толпы над ним и начал обретать себя, когда его поступки, мысли и чувства принадлежат ему, а не заимствованы из чужого опыта, как деньги из чужого кармана? Вы понимаете, Герман, о чем я говорю?
   - Надеюсь, что понимаю, Бодисатва.
   - Вы счастливец, а вот я не могу этим похвастаться. Ибо меня постоянно беспокоит одна штука: где эти самые критерии свободы, каким образом определить тот великий момент, когда человек освобождается от всякой зависимости и становится самим собой? Самому человеку это сделать весьма трудно, его, как блохи будут все время кусать сомнения - а правильно ли он все определил, а истинно ли он на свободе или все еще пребывает в темнице власти коллектива? Спросить у кого-либо совета он не может; ничей взгляд в эти глубины уже не проникает. Поэтому он вынужден опираться только на свое разумение. Что ему в этом случае остается? Только одно - идти вперед. Вы со мной согласны?
   - Согласен, - не очень уверенно произнес Герман.
   - Вы сегодня просто меня радуете, - усмехнулся Марк Шнейдер. - Беда только в том, что тут возникает новая проблема. Перед человеком стоит первоначальная задача - выйти из толпы и направится дальше в полном одиночестве. Вы следите за полетом моей мысли?
   - Слежу.
   - Замечательно! Но когда человек находится в толпе, он не является человеком, он часть толпы. Затем он отправляется в дорогу и самые глубокие философы земли дружно уверяют, что он движется в сторону абсолюта, в направлении единой великой универсальной истины. Но на этой конечной станции, когда туда прибывает поезд, доставляющий туда нашего человека, то в момент прибытия его на самом деле в вагоне не оказывается. Ибо он, как сахар в чае, растворяется в этом абсолюте, в этой божественной истине. Да ей и не нужен бренный человек, ей нужна только его духовная эманация. Да там на этой конечной станции в нашем понимании и нет человека, бог знает, есть ли там вообще кто-нибудь и что-нибудь. Но получается, что его нет ни в начале, ни в конце. Тогда, где же он?
   - Действительно, где?
   - Вы задали замечательный по глубине вопрос, Герман. И я вам дам такой же замечательный по глубине ответ. Я не знаю, где он. Единственное, что я могу в этой связи предположить, что человека еще иногда и то если очень повезет, можно застать только в пути, когда он передвигается от одной остановки до другой. Вы слышали о принципе дополнительности в физике?
   - Да, Бодисатва.
   - Когда человек после долгой дороги добирается до свободы и до истины, он теряет свободу и не находит истину. Потому что он уже не человек, он уже что-то другое, чему я не знаю название. А потому нет ни свободы, ни истины, есть только две линии горизонта, к которым никогда не приблизиться. Да и надо ли? - Марк Шнейдер на несколько секунд, словно от усталости, прикрыл глаза. - Как по вашему мнению, - внезапно сказал он, - я выполнил обещание, я сказал о самом главном.
   - В этом нет никакого сомнения.
   - Опять у вас нет сомнений. А я совсем не уверен в том, что только что сказал. И уж особенно в том, что это и есть самое главное. Скорее всего это не самое главное, а самое глупое, что я когда-либо говорил. Весь этот бред просто не имеет никакого значения. Мне даже жалко, что я отнял у вас столько драгоценного времени.
   Герман растерянно смотрел на Марка Шнейдера; умирающий человек находит силы для того, чтобы посмеяться над другим и над собой. Невероятно.
   - Ступайте, Герман, как жаль, что у нас не получился наш последний разговор. Но не казните себя, это произошло исключительно по моей вине.
   Герман встал, еще раз посмотрел на лежащего на кровати человека и вышел из комнаты. За собой он услышал шаги Ольги.
   Они стояли возле двери в спальню Марка Шнейдера.
   - Что ты на все это скажешь? - спросила Ольга.
   - Не знаю даже что тебе ответить, у меня какое-то странное чувство будто я только что вернулся с панихиды, который устраивал сам умерший. Не понимаешь, чему верить, к чему относится серьезно. У меня такое ощущение, что он всю жизнь занимается тем, что опровергает самого себя. А что в этом случае прикажите делать нам? Иногда я жалею, что взялся за книгу о нем. С моей стороны это было чересчур самонадеянно.
   - Я понимаю, о чем ты говоришь. Но ты все равно вошел уже в мир Бодисатвы. А тому, кто в него по-настоящему вошел, обратной дороги уже нет. Я знаю по себе, как он затягивает.
   - Знаешь, когда я изучал в университете историю литературы, то меня поразил один факт; большинство писателей умерли какой-то необычной смертью. Как будто вместе с ними умер целый мир.
   - Но так оно и есть.
   - Да, конечно. Но когда это происходит не на страницах учебника, а на твоих глазах, то это производит ошеломляющее впечатление. Но меня по правде сказать волнует сейчас один вопрос: что мы будем делать дальше?
   - Ничего особенно, общаться. Ты - с Ивановым, я с - Жоржем.
  
   ХХХ
  
   Вопреки опасениям Германа два последующих дня прошли на удивление флегматично. Некоторое время Иванов словно хвост следовал повсюду за ним, но затем, то ли слегка притомившись от этого бесплодного занятия, то ли решив, что столь откровенная слежка обязательно вызовет подозрение, несколько ослабил ее, и у Германа вновь появилась возможность расхаживать по окрестностям в одиночестве. Однако вскоре он даже стал им тяготиться ; само собой разумеется, что ему не хватало не своего соглядая, а Ольги. Она же почти безвылазно находилась в спальне Марка Шнейдера, а потому их встречи были редкими и короткими
   Чтобы как-то развеять скуку, Герман попробовал продолжить работу над начатым им романом. Но он ясно видел, что у него ничего не получалось, все, что он набирал на компьютере, было таким же плоским, как и экран, на котором высветивались строки. Ему самому было неинтересно читать созданный им текст. И потому всякий раз он безжалостно уничтожал свою работу. Все-таки по большому счету прав был тот первый его критик; природа, формируя его, была к нему очень скупа, отвесив лишь самую ничтожную толику писательского таланта. Зато как бы в насмешку над ним дала ему немало писательского честолюбия. Даже когда в его руки сама ползет благодатнейшая тема, он оказывается не способен превратить ее во что-нибудь путное. Настроение еще портило и то, что он постоянно сравнивал свою писанину с тем, что выходило из-под пера Марка Шнейдера; разница была столь колоссальной, что Герману даже становилось не по себе; воистину талант и бездарность - это два противоположных полюсов, между которыми непреодолимая пропасть. Но даже если это и так, он не позволит себе стать Сальери, несмотря на то, что рядом за стеной находится Моцарт. И все же он чувствовал, как становится все сложнее ему восхищаться Маркой Шнейдером; сколько бы Герман не гнал от себя, как назойливую собаку, зависть, она все равно находила окольные пути в его душу, проникала в нее все глубже, заставляя Германа бороться с недобрыми чувствами к этому странному человеку, чье творчество он почему-то однажды решил изучать. Был ли это глас судьбы, таким необычным образом позвавшим его в неведомые дали, или им руководили чисто прагматичные мотивы? Конечно, на первый взгляд верно последнее утверждение и еще недавно у него и сомнений особых на этот счет не возникало. Но сейчас он в этом далеко не уверен, видно все же на роду ему предназначена была и эта встреча и нелегкое прохождение сквозь строй стигающих его шпицрутенами событий, которые он здесь пережил.
   И все же, откуда Марк Шнейдер черпает свое вдохновение, кто подсказывает ему эти божественные образы, эти глубокие мысли, которыми, словно светом, пронизаны его произведения? Из какого источника извлекает он свои божественные мелодии? И почему он, Герман, которого все, даже недруги, считают и умным и талантливым, наглухо отлучен от этой сокровищницы? Герман вдруг вспомнил, как Марк Шнейдер однажды сказал ему: писатель - это всего лишь посредник между Высшим разумом и людьми; вопрос вовсе не в том, чтобы стать писателем, вопрос в том, чтобы стать посредником. Большинство тех, кто считают себя писателями, пытаются исходить из своего опыта, из своего понимания жизни. Потому мир и полон бесчисленным количеством их убогих творений; этих несчастных природа наделила умением говорить, но обделила умением понимать, а потому все их творчество - это на самом деле болезнь недержания слов. Они работают в зоне коллективного бессознательного, тасуя и раскладывая бесконечное число раз, словно карты, его фрагменты. Поэтому каждый из них способен написать сколько угодно книг точно так же как партнеры по карточной игре, имея всего на руках одну колоду, могут играть сколько угодно партий. И еще он тогда добавил удивившую его, Германа, в тот момент фразу: чем талантливее писатель, тем быстрее он исписывается; только бездарю не грозит истощение. Ибо талантливый писатель в каждое новое произведение вкладывает свой духовный опыт и свои мысли, чувства, ощущения, свою интуицию; а все эти сокровища не могут быть бесконечными, каждому человеку даже самого гениальному дается их ограниченное количество. Поэтому вопрос не в том, чтобы написать много, а в том, чтобы выразить себя полнее, а для этого по сути дела достаточно одного акта творения. И то, что писатель, поставив одну точку, затем начинает вновь писать с заглавной буквы, говорит о том, что он не сумел выразить себя и остался неудовлетворенным созданным. А значит можно сделать безошибочный вывод; если писатель начинает новое произведение, это свидетельствует о том, что в с предыдущим он потерпел фиаско.
  На самом деле литература - это те самые бочки, которые пытались наполнить дочери царя Даная; всякий раз, когда кажется, что они полны, они вдруг выливаются, оставляя после себя лишь горечь разочарования от напрасно проделанной работы.
   Вдоволь наразмышлявшись над загадками творчества и натуры Марка Шнейдера, Герман вышел во двор. Иванова рядом не было видно, и Герман мысленно поблагодарил его за этот небольшой подарок. Поэтому никем не сопровождаемый, он направился к морю.
   На пляже у самой кромки воды жарились Аня и Женя. И внезапно Герман подумал, что размышляя о возможных предстоящих событиях, он как-то упустил из виду этих девушек. А ведь они тоже полноценные обитатели "острова" и все, что тут произойдет, если что-то произойдет, коснется и их. И тогда само собой возникает вопрос: а на чьей они окажутся стороне?
   Герман пристроился рядом с ними.
   - Девушки, - нарочито весело произнес он, - а у вас случайно не возникло впечатления, что наш замечательный отдых в Крыму подходит к концу?
   Аня и Женя одновременно посмотрели на него, переглянулись и ничего не ответили.
   "Может быть, их уже обработала противная сторона?" - подумал Герман.
   - А вот интересно, как вы будете вспоминать проведенные тут дни, когда вернетесь в Москву? - решил он закинуть еще раз удочку.
   - Когда вернемся, тогда и узнаем, - резонно ответила Аня.
   - Это, конечно, самая правильная из всех возможных точка зрения. И все-таки почему бы нам не сделать прогноз. Тем более наше возвращение случится, кажется, весьма скоро. Вы же понимаете, что Бодисатва умирает.
   - Мы понимаем, - сказала Женя.
   - А вы думаете о том, что тут может случится, когда его не станет?
   Герман поймал взгляд сразу двух пар глаз, но ни в одной из них он не обнаружил удивления.
   На этот раз слово для ответа взяла Аня.
   - Война в Крыму, все в дыму, ничего не видно.
   - А почему вы так думаете?
   - Потому что не слепые и не глухие, - усмехнулась Аня.
   - Скажите, девушки, только чур честно, а вы любите Бодисатву?
   - Любим. И что из этого?
   - Тогда вы должны понимать, кто может защитить его интересы.
   - А кто будет защищать наши интересы? - спросила Аня, слегка растягивая губы в улыбке.
   - А какие у вас интересы?
   - Например, мы хотим благополучно вернуться в Москву, - сказала Женя.
   - А у вас есть на этот счет какие-то опасения?
   Девушки по очереди неопределенно пожали загорелыми до черноты плечами.
   - Если я правильно понял ваше молчание, то вам наплевать на то, что станется с его новым романом.
   - А если и наплевать, то что? - с явным вызовом посмотрела на Германа Аня.
   - Мне не наплевать, - неожиданно для Германа проговорила Женя. - Так наплевать или нет? Вам не кажется, что для обоюдного удобства вам следует выбрать один из двух вариантов ответа.
   - У меня свои заботы, - проговорила Аня.
   - Я с вами, - сказала Женя.
   Кажется, в их таком до последнего времени дружном стане произошел раскол, подумал Герман, по очереди глядя на девушек.
   - Зря ты это затеяла, - проговорила Аня.
   - Я сама решаю, что мне делать, - ответила Женя.
   - Ну и дура! - В голосе Ани прозвучала откровенная злость. - Только не забывай, что у них свои интересы, - кивнула она на Германа, - а у тех - свои, - кивнула она в сторону дома.
   - Я вовсе не дура, и я знаю, что делаю. Если тебе на все наплевать, то не думай, что и всем так же. Я люблю Бодисатву и мне не безразлично, что здесь произойдет.
   - Я смотрю у вас разногласия, - вмешался в спор Герман. - А мне всегда казалось, что у вас по всем вопросам полный консенсус.
   - Это не разногласия, - хмуро проговорила Женя.
   - А что же это тогда такое?
   - Просто с самого начала мы по-разному смотрели на многие вещи.
   - Вот честное слово и не предполагал.
   - Это никто не знал.
   - Даже Бодисатва?
   - Нет, ему было известно. Вернее он быстро ухватил, что мы очень разные.
   - Ну и катись ты тогда! - не скрывая злости, воскликнула Аня.
   Женя ничего не сказала, она встала и стала одеваться. Герман понял, что он присутствует при окончательном разрыве, который скорее всего назревал давно.
   Женя, одевшись, ни на кого не глядя, побрела в сторону дома. Герман быстро вскочил на ноги и догнал ее.
   - А я был абсолютно уверен, что вы неразлучные друзья, - сказал он.
   - Все началось с того, что ей понравился Жорж, а мне он с самого начала был противен.
   - Но потом... - начал было Герман.
   - Это случилось потом, а сначала было именно так.
   - Господи, чудны дела твои, - засмеялся Герман. - Но неужели вся загвоздка только в Жорже?
   - Нет, конечно, Жорж - это так, ерунда. Просто для Ани все, что тут происходило, было только развлечением. И ни к чему серьезно она не относилась. Она просто смеялась над всем.
   - И надо мной?
   - Да.
   - Представляю, как она хохотала.
   - Было, - не очень охотно подтвердила Женя.
   - Ладно, черт с ней. А что все это означает для тебя?
   - Мне трудно выразить это словами, но для меня это все очень важно. Я это чувствую. Бодисатва невероятный человек, я знаю, что больше не встречу такого.
   - Это верно, - согласился Герман.
   - Мне бы хотелось, чтобы у меня был бы такой отец.
   - А какой у тебя отец?
   Женя быстро взглянула на него и промолчала.
   - Если не желаешь, не говори.
   - У меня нет отца и даже официально никогда не было. Я внебрачный ребенок.
   - Извини, пожалуйста.
   - Сейчас это уже не важно.
   - Но знаешь, я не уверен, что был бы безмерно рад, если бы моим отцом был бы Бодисатва. Представляю, какое было бы у меня в этом случае детство.
   - Да, я понимаю, о чем ты говоришь, - улыбнулась Женя. - И все-таки он знает то, чего не знают другие.
   - А для Ани это не имеет значение? Ей достаточно того, что знают все?
   - Она интересуется только собой, а до всего остального ей нет дела. Не думай, Герман, что я ничего не соображаю, я видела, какой путь ты здесь прошел. Я внимательно наблюдала за тобой, ты держался молодцом. Бодисатва был к тебе иногда чересчур жесток, но эта целебная жестокость. Поэтому я с самого начала не сомневалась, какой выбор ты сделаешь.
   Черт возьми, а ведь он считал ее чуть ли не дурочкой, способной разве что только на классный минет. А на самом деле она умница и все отлично понимает. И главное, умеет сопереживать. А это уже совсем неожиданно, потому что это качество, как ценный минерал, встречается крайне редко.
   - А вот я долго был в этом не уверен. Но я очень рад, что мы с тобой союзники. Я не ошибся?
   Женя подтверждающе кивнула головой.
   - Надеюсь, что когда мы все-таки покинем этот благословенный край, то не потеряем друг друга из вида, - сказал Герман. - Хотя мы не так уж много общались, но мне кажется, что мы чем-то близки друг другу.
   Внезапно Герман увидел стремительно приближающую к ним Ольгу. Никогда еще она не бежала так быстро. Она остановилась возле них и несколько секунд из-за сбитого дыхания не могла говорить. Ее волосы растрепались от быстрого бега, а глаза были полны слез. Герман не сомневался, какую новость она принесла им.
   - Бодисатва умер двадцать минут назад.
   - Ой! - мгновенно отозвалась на сообщение Женя, и ее глаза округлились от горя и ужаса.
   - Никто еще не знает? - спросил Герман. К своему удивлению эта новость не ошеломила его, он мог даже признаться себе, что встретил ее спокойно. Может быть, реакция случится потом.
   Ольга отрицательно покачала головой.
   - Тогда надо немедленно делать то, что велел Бодисатва, - решительно произнес Герман.
   Ольга снова кивнула головой, по-видимому, говорить в эти мгновения она была не в состоянии.
   Теперь они помчались к дому все вместе.
   - Стойте! - вдруг воскликнула Ольга. - Если мы будем бежать, то тогда они сразу догадаются, что он умер.
   - Умница, - посмотрел на нее Герман.
   - Лучше всего нам идти по одиночке. Я пойду первой, так как я его врач и у меня ключ от его комнаты. Перед уходом я заперла дверь.
   - Согласен. А мы с Женей постоим пока тут. - Он поймал удивленый взгляд Ольги. - Она тоже с нами, - пояснил он.
   - Тогда я иду.
   Герман смотрел, как спокойно, размеренными, как на прогулке, шагами подходит Ольга к дому и удивлялся ее выдержке. А ведь минуту назад она почти не владела собой. Какая же у нее сила воли! Он вдруг почувствовал гордость за Ольгу. Чувство было не совсем к месту, но оно возникло спонтанно и не зависело от его желаний. Он внимательно осмотрелся вокруг; было тихо, безветренно, даже море не шумело, словно и оно хранило деликатное молчание в связи со смертью Бодисатвы. А ведь через день, два, когда мир известят об этом печальном событии, сюда хлынет нескончаемый вал людей, тело усопшего, как священная реликвия, станет предметом поклонения, а дом, где он жил и умер, еще одним на земле местом паломничества. Вот бы он посмеялся будь он способен сделать это с того света, глядя на все это представление. Людям нужны кумиры, чтобы иметь дополнительный повод не заниматься собою, сказал бы он на это им всем, если бы мог говорить. Вместо того, чтобы восторгаться другими лучше бы лишний разочек подумали о том, что представляет из себя каждый из почитателей моего несуществующего гения. Но они все равно не послушали бы его, не затем они преодолеют огромные расстояния, чтобы выслушивать такие еретические речи. Они хотят с упоением предаваться горю по великому человеку, потому что им кажется, что горе возвышает их до него, ставит на одну с ним высоту. А на самом-то деле делает только еще более суетными.
   - Мне кажется, мы можем идти, - вдруг пробился в сознание Германа голос Жени.
   - Да. Я пойду первым, а ты - немного погодя за мной.
   Их предосторожность оказалась не напрасной, у самого дома они увидели Иванова и Жоржа. Тут же стояла и Ольга, она разговаривала с красавцем-мужчиной и улыбалась ему. Герман представил, каких усилий стоит ей эта улыбка. Но вот что должен делать в этой ситуации он, чтобы Иванов не прилип бы к нему, как Жорж к Ольге. Внезапно ему в голову пришла идея. Он обернулся к Жени и тихо позвал ее:
   - Иди сюда. - Он крепко обнял, ошеломленную таким несвоевременным поступком девушку, приник к ее губам, затем, на секунду оторвавшись от этого сладкого даже в такой момент нектара, прошептал: - Не удивляйся, так надо.
   Крепко обнявшись, они прошествовали мимо изумленных Иванова и Жоржа. Но краем глаза он успел заметить, что Ольги удалось отделаться от своего не в меру ретивого ухажера.
   Все также крепко держа в объятиях друг друга, они вошли в дом. И тотчас же Герман бросился в свою комнату за ключом от сейфа; он понимал, что благодаря их с Женей импровизации они выиграли минут пять или десять, но не больше.
   Ключ благополучно лежал там, где он его и положил, - под плинтусом. Герман схватил его и помчался в спальню Марка Шнейдера.
   Герман вбежал в комнату и остановился как вкопанный; его взгляд сразу же оказался прикованным к неподвижному лицу Марка Шнейдера. Оно совсем не изменилось, даже выражение легкой иронии, которое столь часто гостило на нем при жизни, сохранилось и сейчас, как будто смерть решила оставить его еще на некоторое время, как память о прошедшем. Только теперь оно, словно гипсовая маска, казалось застывшим навечно, как бы намереваясь навсегда сохранить для всех может быть одну из основных черт натуры Марка Шнейдера- вечную насмешку над миром и над собой.
   - Герман, милый, я понимаю тебя, но у нас нет сейчас времени, - мягко дотронулась Ольга до его плеча.
   - Ты права, - отозвался потрясенный Герман. Только сейчас до него по-настоящему стал доходить весь трагический и необратимый смысл происшедшего.
   Он подошел к сейфу, вставил ключ, повернул его два раза. Тяжелая бронированная дверь стала медленно, словно нехотя, открываться.
   - Вот что нам нужно, - сказала Ольга. Она достала коробочку с дискетками и пакет. Быстро посмотрев его содержимое, она удовлетворенно кивнула головой. - Тут его завещание. Мы не подумали, куда нам все это спрятать.
   - Да, это наше упущение. Что же делать?
   - Думать об этом сейчас некогда. Иди к себе и пока спрячь, где сможешь. У тебя пять минут, а потом придеться им сообщить о смерти Бодисатвы.
   Пока Герман быстро шел в свою комнату, он мучительно соображал, куда же ему спрятать извлеченные из сейфа Бодисатвы сокровища. Ясно, что в комнате держать их опасно, в случае чего они обыскивать будут ее в первую очередь. Но тогда куда?
   Около его комнаты висела старинная картина с потускневшими красками. Герман не исключал, что она осталась еще со времен князя Добрусина. Пожалуй, это место в самом деле может оказаться надежным, если память ему не изменяет этот прием еще в прошлом веке впервые опробовал один из героев Эдгара По. Так почему бы и ему не последовать этому примеру.
   Герман положил за картину коробочку с дискетами и пакет с завещанием. Внимательно огляделся - не видел ли кто-нибудь, где он устроил тайник. Затем вошел в свою комнату - и застыл на пороге: в кресле вальяжно расположившись, сидел Иванов. Уж не провидение ли водило его рукой, когда он прятал свой клад за висевшим в коридоре старинным полотном.
   - Прошу покорно простить меня за внезапное вторжение, - улыбаясь, проговорил Иванов. - Очень уж захотелось вас кое о чем расспросить. Вот пришел к вам в комнату, а тут никого нет.
   - Но если память мне не изменяет, дверь была закрыта на ключ.
   - У вас очень хорошая память, - ничуть не смутился Иванов. - Завидую вам.
   - Вы считаете, что имеете право вторгаться без разрешения в чужие владения?
   - Право не будем спорить, - примирительно произнес Иванов. - Мы же с вами не на юридическом диспуте. Да и ситуация и вам и мне предельно ясна. Но стоит ли обращать внимания на такие мелочи. Бодисатва тяжело болен, вот что печально, вот о чем надо думать. Если не ошибаюсь, вы только что от него. Как его самочувствие?
   Мысль Германа в панике заметалась. Если сказать, что Бодисатва умер, то Иванов немедленно начнет действовать. Но и скрывать смерть Марка Шнейдера тоже бессмысленно, все равно он это узнает с минуты на минуту.
   - Не могу вам точно сказать, я заглянул к нему буквально на секунду. Кажется, он спал.
   Герман поймал на себе откровенно подозрительный взгляд Иванова, он даже не давал себе труда скрывать, что не очень верит ему.
   - Так вы говорите, что он спал. Если человек спит, то это свидетельствует о том, что он жив. Или это был уже вечный сон. - Внезапно Иванов вскочил с кресла и стремительно бросился к выходу, по дороге едва не сбив Германа с ног.
   Итак, через минуту они все узнают, думал Герман. Что же последует дальше? Вот совершенно бредовая ситуация, у него даже нет времени погоревать в связи с кончиной Бодисатвы. Вместо этого он должен постоянно обдумывать свои шаги. Скорей всего они убедятся, что сейф пуст и припрутся сюда. Но что они предпримут? Численное преимущество на их стороне, вместе с Аркадием их трое. А можно не сомневаться, что он примчится сюда через полчаса. Не говоря уже о том, что Жорж стоит, как минимум двоих.
   За дверью раздался топот ног, который перекрыли громкие возмущенные голоса. В одном из них Герман узнал нежное меца-сопрано Ольги. Она что-то возмущенно кричала. Но понять что именно он уже не успел, дверь с шумом распахнулась, и в комнату влетела Ольга. За нею - Иванов и Жорж. Выражение их лиц явно не предвещало ничего хорошего.
   Иванов подошел вплотную к Герману, внимательно осмотрел его, как рассматривает рабовладелец раба прежде чем купить его, затем по его губам поползла злая улыбка.
   - Вам Герман Эдуардович, разве никогда не говорили о том, что врать не хорошо, что ложь унижает, вызывает недоверие, свидетельствует о слабости. Кто лжет даже в малом, тот никогда не познает истины. А вы лжете в самом большом. Три минуты назад я в этой же комнате, беспокоясь о Бодисатве, спросил у вас об его здоровье. И вы сказали мне, что он спит. Но при этом почему-то забыли уточнить, что сон его, увы, непробудный. А как вы вели себя у его смертного одра, мне даже стыдно говорить. Вместо того, чтобы постоять в почтительном молчании у изголовья покойного и таким образом отдать дань его огромным заслугам, вы, словно мелкий воришка, залезаете в сейф и похищаете оттуда дискетки с его неоконченном романом и завещание. Никогда не ожидал, что вы можете вести себя так некрасиво. И все же мои симпатии к вам пока остаются неизменными, будем считать, что вы проявили минутную слабость, из-за огромного горя у вас помутилось сознание. А поэтому давайте договоримся по-хорошему, отдайте все, что взяли, и завтра уже будете гулять по своей любимой Москве. Ну как по рукам?
   Герман ничего не ответил, он вообще старался по-возможности не смотреть на Иванова, его притворно вкрадчивый голос и манеры инквизитора вызывали у него одновременно страх и отвращение.
   - Значит, будем играть сцену партизана на допросе. А хватит ли у вас таланта?
   - Чего с ним церемонится, давайте я с ним по-другому поговорю, - вдруг вмешался Жорж.
   - Это мы еще успеем, - после небольшого колебания вынес свое решение Иванов. - А пока поступим иначе. Жорж, у тебя есть веревка?
   - А как же, - радостно сообщил Жорж.
   - Тогда свяжи эту парочку и покрепче. Вы будете связанными, пока не скажете, куда спрятали дискетки и завещание.
   Жорж быстро и ловко, испытывая явное удовольствие от своего занятия, связал сперва Германа, потом Ольгу. Герман, ощутив, как впились веревки в его тело, не мог не оценить то мастерство, с которым тот выполнил поручение Иванова. Опутанный ими, словно Локоон змеями, Герман чувствовал себя раздавленным и униженным, но возмущаться, сопротивляться было бессмысленно; Жорж расправился бы с любым его протестом в два счета.
   Герман и Ольга, связанные по рукам и ногам, сидели в креслах, между ними с видом победителя прохаживался Иванов. Он и не скрывал, что эта сцена доставляет ему удовольствие. И Герман впервые подумал, что ко всему прочему этот человек еще и садист, получающий радость от страданий других людей. А значит, ситуация еще более опасная, чем он предполагал. Не исключено, что Иванову захочется их мучать ради самих мучений, а поиск дискеток и завещания только удобный предлог для этого столь привлекающего его занятия.
   - Ну как, мой друзья, вы себя чувствуете? - спросил Иванов. - Не подтянуть ли для более глубоких ощущений кое-где веревочки.
   - Я всегда подозревала, что вы в глубине души садист, - сказала Ольга. Герман посмотрел на нее; его почти не удивило, что их ощущения совпали. Просто это еще одно доказательство родственности их душ.
   - Вы это подозревали, - живо и с каким-то странным удовлетворением отозвался Иванов. - А я это всегда знал. Только всю жизнь приходилось это скрывать. Очень, скажу я вам, пренеприятное состояние, находишься в постоянном напряжении. А так хотелось выпустить свои чувства наружу, как выпускает когти из лап лев. Ничто не приносит такого наслаждения, как власть над людьми, как возможность в любой момент обречь их на страдания. И мне плевать на то, что по вашей версии власть над людьми - одно из проявлений комплекса неполноценности. Ну и пусть, чем плох этот самый пресловутый комплекс. Я всегда считал, что с ним надо не бороться, его надо культивировать. А господство над другими - разве не высшее его проявление? В отличии от вашего самосовершенствования, на которое не хватит и десять жизней, это самый кратчайший путь к высшей радости. Разница лишь в том, что одни, как падшие ангелы, падают вниз, а другие, словно боги, возносятся вверх. Но цель-то при этом, господа, одна. Вот что вы не учитываете в своих глубокомысленных рассуждениях.
   - Все это не ново и очень банально, - сказал Герман. - Все кровавые изверги и тираны, все диктаторы говорили примерно тоже самое. У меня до сих пор было от вас впечатление, как от более оригинального человека. Но теперь мне придеться его срочно пересмотреть.
   - Все! - вдруг заорал Иванов, - я больше не желаю слушать песен из этого репертуара. Бодисатвы больше нет, он там лежит совершенно мертвый. И все, что он тут вещал, отныне не имеет никакого значения. Что осталось от его бесконечного потока слов, они все бесследно ушли в песок. Никому не дано переделать жизни, она груба и жестока, а человек - это дикарь. Так было испокон веков, так будет всегда.
   - Те, кто не способны переделать себя, стараются сделать так, чтобы и жизнь была такой же, как и они, - не скрывая презрения, проговорила Ольга. - У вас просто низменная натура и вы ничего не можете с ней поделать. И понимая это, мучаетесь и хотите, чтобы ваши мучения разделили бы другие. Более того, вы желаете возложить за это ответственность на других. Вы почувствовали, что зашли в тупик и пытались что-то сделать с собой, для этого вам потребовался Бодисатва. А когда у вас ничего не получилось, вы возненавидели его. Знаете вы кто, вы - оборотень. Вы мне напоминаете икону на одной стороне которой изображен светлый лик Бога, а на другой - страшный оскал Сатаны. И вы постоянно переворачиваете ее, в зависимости от настроения и ситуации вам хочется молится и тому и другому изображению. Но только вы не учитываете того, кто хоть раз позвал Люцифера, навсегда отрекся от Бога.
   - Я всегда восхищался неподражаемой игрой вашего ума, дорогая моя Ольга. Признаю, в нарисованном вами портрете есть кое-какое сходство с оригиналом. Но вы не поняли другое, вопрос-то сейчас совсем иной и звучит он так: где в данный момент находится то, что вы взяли из сейфа? Подумайте о том, что о смерти Бодисатвы еще никому неизвестно, мы тут действительно, как на острове. А это значит, что мы можем вас здесь держать в таком несколько неудобном положении довольно долго. А теперь вы не желаете мне что-нибудь сообщить?
   Несколько мгновений Иванов выжидающе переводил взгляд от Германа к Ольги, затем по обратному маршруту, но не один из двух пленников не проронил ни слова.
   - Так, ответ ваш ясен. И все же надеюсь, что он не окончательный. Что ж, вы вынуждаете нас пойти на более решительные меры. Не волнуйтесь, мы скоро придем и к обоюдному удовольствию продолжим нашу милую беседу. Пойдем, Жорж.
   Дверь с шумом захлопнулась, затем с другой ее стороны дважды повернули ключ в замке. Пока тянулась вся эта сцена, Герман испытывал гордость за свое мужественное поведение - он даже сам удивлялся, откуда в нем взялось столько отваги; до сих пор он ничего не знал о ее существовании в нем - но сейчас им стали овладевать иные чувства. Сидеть связанным по рукам и ногам было крайне неудобно, веревки хуже всяких пиявок впивались в кожу и его то и дело охватывала ярость из-за того, что он не мог распоряжаться своим телом. Да и страх все глубже проникал в него; что собираются дальше делать эти два садиста абсолютно неизвестно и непредсказуемо. Он не слишком удивится, если кончится это тем, что им станут заталкивать иголки под ногти или подключат их вместо светильников к электрической розетки. И зачем он ввязался в эту историю, все произошло настолько спонтанно, что он даже не успел как следует осмыслить ход событий, их поток подхватил его и словно щепку понес за собой.
   - Что будем делать? - едва сдерживая себя, спросил он.
   Ольга пристально взглянула на своего товарища по несчастью.
   - Думаю, что пока придеться сидеть связанными. А потому нам ничего не остается другого как только наблюдать, как разворачиваются события.
   - Замечательная перспектива. Боюсь, что эти самые события будут разворачиваться для нас не самым лучшим образом.
   - Если тебя это пугает, то есть простой выход.
   - Интересно, какой?
   - Отдай им все - и завтра будешь, как тебе сказали, в своей любимой Москве.
   Герман промолчал, все последние минуты он только что и делал, что думал о такой возможности.
   - А как умер Бодисатва? - спросил он.
   - Все случилось буквально за считанные минуты. Я даже думаю, что он так и не успел ничего понять. Он сидел на кровати и вдруг я заметила, как он валится на одеяло. Я пыталась сделать массаж сердца, но бесполезно, смерть была мгновенной.
   - И он ничего не сказал?
   - Ничего.
   - Жаль. Обычно все великие непременно говорят в свою последнюю минуту что-нибудь напутственное для потомства. Нам не повезло.
   Ольга никак не отреагировала на его слова, и Герману вдруг стало стыдно. Ушел из жизни действительно великий человек, а он возмещает на его смерти свой страх и негодование за то, что оказался в такой вот ситуации.
   - Интересно, что они сейчас делают? - вдруг сказала Ольга.
   - Наверное, ищут клад Бодисатвы.
   - В этом можно не сомневаться. Но что они будут делать, если его не найдут?
   - Мне показалось, что намеки Иванова нельзя назвать малопонятными.
   - Но не решатся же они на преступление. - Впервые Герман услышал, как дрогнул ее голос.
   - Трудно сказать, но Иванов с первого момента нашего с ним знакомства внушает мне опасения. Он чем-то мне напоминает иезуита. Такой же вкрадчивый и такой же коварный. И, как мы только что выяснили, такой же жестокий.
   - И все же мы опередили их, - довольно сказала Ольга.
   - Да, опередили, - без всякого энтузиазма отозвалось эхо Германа.
   - Тебя я вижу это не слишком радует.
   - Просто я не могу не думать о некоторых возможных последствиях нашего проворства.
   - Лучше думать о том, как выпутаться нам из этих веревок, а заодно и из всей ситуации.
   Но думать Герману об этом почти не пришлось, дверь внезапно распахнулась, и в комнату в сопровождении своих сообщников стремительно вошел Аркадий. Одет он был довольно странно; на нем были трико от спортивного костюма и пиджак. По-видимому, он так спешил добраться сюда, что не успел переодеться.
   Несколько секунд Аркадий и Герман смотрели друг на друга.
   - Верните то, что мне принадлежат по праву, - без всяких предисловий предложил Аркадий.
   Вместо Германа ответила Ольга.
   - Вам тут ничего не принадлежит, ваш отец с вами давно рассчитался.
   - Это не ваше дело, рассчитался он со мной или нет, - огрызнулся Аркадий. - И я говорю не с вами. С вами говорить бесполезно. Вы просто не в своем уме.
   Герман вдруг заметил одну странную вещь; сквозившая в словах и во взгляде ненависть Аркадия к Ольге была как бы не связана с нынешними событиями, а имела более глубокие корни. Если эти ребята снова их оставят одних, он непременно расспросит Ольгу об ее отношениях с предводителем этой банды.
   - Так что вы мне ответите? - явно испытывая жгучее нетерпение, вновь обратился Аркадий к Герману. - У меня чертовски мало времени. И я вообще, очень устал ждать.
   Герман ясно видел, что Аркадий едва сдерживает себя, даже такой грубый тон, которым он с ними разговаривает, не удовлетворяет его и ему не терпится перейти к более сильным методам уговора. Герман даже удивился, что ему еще удается сдерживать свой порыв.
   - Сначала развяжите нас, потом мы поговорим.
   - Хорошо, нет проблем, - усмехнулся Аркадий. - Жорж, - приказал он, - развяжи их.
   Жорж так же быстро и ловко, как связал их, освободил пленников от пут. Аркадий взял стул и сел напротив Германа и Ольги.
   - Послушайте, Герман, я не понимаю, зачем вам все это нужно? К чему все эти переживания, дополнительные хлопоты. Вы даже не представляете, какой град каменьев полетит в вашу сторону, все будут говорить, что вы ограбили великого Марк Шнейдера, присвоили его наследство. Вы же знаете людей, они ни за что не захотят поверить в то, что он сделал вас своим наследником и станут уничтожать вас из зависти. Никто не признает ваше право быть душеприказчиком моего отца. Да вас тот же Филонов в порошок сотрет. Вам не известно о нем и половины того что известно мне. У вас нет никаких шансов ни на что. Давайте решим все миром, я вам обещаю, в накладе вы не останетесь. И вам даже не нужно будет защищать эту дурацкую докторскую диссертацию.
   - Нет, - ответил Герман.
   - А вы гораздо упрямее, чем я предполагал, - сквозь зубы процедил Аркадий. - Впрочем, я знаю, что на самом деле это не ваше упрямство, это ее упрямство, - кивнул он на Ольгу, - оно, как зараза, передалось вам. Не будь ее, мы бы давно с вами обо всем договорились. Но зачем вам жить чужим умом и чужими чувствами, Герман. Поверьте мне, хотя вы влюблены в нее, но у вас разные интересы. И совсем скоро вы убедитесь, что вам не по пути. Так зачем же откладывать собственное прозрение.
   - Нет, - повторил Герман. Он видел, что Аркадий обескуражен его ответом, он явно не был готов к такому повороту событий, не ожидал от Германа такого упорного сопротивления своим планам.
   - Вспомните, Герман, когда вы сюда приехали, вы же относились ко всему по-другому. Я не сомневаюсь, что тот Герман был бы на моей стороне. Разве не так?
   - Так, - согласился Герман.
   - Но вы же не можете не понимать, что за такое короткое время человек не способен столь кардинально измениться. Ваши действия определяются минутными настроениями, взглядом прекрасных глаз сидящей рядом с вами дамы. Но вы же отдаете себе отчет, насколько это ваше поведение неискренне, чуждо вам. Отец учил вас докапываться всегда до корней любого явления - так копните себя чуточку поглубже - и вам все сразу станет ясно. В глубине души вы остались прежним. И это замечательно, потому что вы были нормальным человеком, живущим естественной жизнью.
  Это вас здесь захотели сделать каким-то монстром, фанатиком самопознания. А вы не фанатик, вы чертовски любите жизнь, вы обожаете женщин, деньги. Пройдет совсем мало времени и вы будете локти кусать из-за того, что не разобрались в себе, поддались чарам иллюзии. То, что вы сейчас решите, определит всю вашу дальнейшую судьбу. Не делайте опрометчивых шагов, будьте с теми, с кем вы душой.
   "Он по своему прав хотя бы потому что умен, - думал Герман, слушая Аркадия. - Хотя может быть это и ум сирены, которая заставляет забыть обо всем и идти на ее глас. И только уже по одной этой причине мне не стоит с ним соглашаться."
   - Я не исключая, что вы в чем-то правы, - сказал Герман. - Но может быть и не правы, мне это просто неведомо. Вы хотите, чтобы я заглянул в себя, но в такой ситуации это невозможно. Для этого нужно спокойствие, душевная невозмутимость. Поэтому мне приходится делать свой выбор на основании того, что я чувствую в данный момент. И для меня сейчас это и есть высшая истина. А что будет дальше? Посмотрим.
   С губ до этого момента молчаливо стоящего у дверей Жоржа слетел плевок грязного ругательства. Аркадий, словно подстегнутый им, вдруг вскочил со стула и пробежался по комнате. Затем он снова занял прежнее место.
   - Невозможно иметь дело с человеком, который не отдает отчета своим поступкам. Ольга, - неожиданно почти взмолился он, - может быть, ты образумишь его. Ты же не можешь не понимать, он действует против себя.
   - Я не собираюсь ему ничего говорить. Герман поступит так, как сочтет нужным.
   - Вы оба сошли с ума. Подумайте о том, на какие меры вы нас толкаете.
   - Ни на какие меры мы вас не толкаем, - сказала Ольга. - У вас есть возможность выбора.
   - С меня хватит! - вдруг взревел, словно раненный зверь, Жорж. - Сколько можно терпеть эту чепуху? Слушай, Аркадий, дай я с ним погорю так, как надо. Через пять минут он все нам выложит, как на блюдечке.
   По лицу Аркадия было видно, что он мучительно колеблется. Предлагаемые Жоржа способы достижения цели ему явно импонировали своей предполагаемой быстротой и эффективностью. И все же что-то пока мешало ему принять их.
   - Нет, подождем, у нас есть время по крайней мере до завтрашнего утра. А там... - Аркадий выразительно посмотрел по очереди на своих пленников. - А там, - вдруг почти задыхаясь от ярости, проговорил он, - пеняйте на себя. Свяжи их снова, Жорж, и покрепче. Особенно эту даму, она из них двоих самая строптивая. Мы ждем вашего решения до шести часов. - Аркадий поставил часы прямо перед носом Германа.
   - Дайте сначала хоть в туалет сходить, - попросила Ольга.
   - Ладно, - усмехнулся Аркадий, - вопреки того, что вы думаете о нас, мы не садисты. Идите. Но эта последняя ваша просьба.
   До вечера было еще довольно далеко. Если Бодисатва был бы жив, тоскливо думал Герман, то сейчас они бы уже отобедали и можно было бы идти на пляж или поваляться с книжкой в своей комнате. Правда он тоже сейчас находится в своей комнате, но только не с книгой, а прикованный к креслу веревками. Воистину все познается в сравнении; сейчас он был бы просто счастлив вновь пережить один из экспериментов Бодисатвы, пусть даже самый беспощадный. Интересно, что он замышлял; теперь об этом он никогда не узнает. Но когда Бодисатва приступал к своим опытам, то он, Герман, по крайней мере обладал хоть какой-то свободой выбора, а сейчас ему даже сложно пошевелить рукой; подлец Жорж даже излишне добросовестно выполнил поручение Аркадия.
   - Мне понравилось, как ты вел себя, - вдруг сказала Ольга. - Я гордилась тобой.
   За такую похвалу можно пережить и не такое, подумал Герман.
   - Спасибо, - искренне ответил он. - Знаешь, я хочу спросить тебя об одной вещи, мне показалось, что Аркадий злится на тебя не только за сегодняшние события.
   - Ты прав, он мне предлагал руку и сердце, и я ему отказала. А он не из тех, кто так просто прощает такие афронты.
   - Любопытные подчас обнаруживаются обстоятельства, - протянул Герман. И вдруг к нему пришла одна простая даже банальная мысль: надо ковать железо, пока оно горячо. - Ольга, если мы выберемся отсюда, ты выйдешь за меня замуж?
   - Выйду, Герман, - без всякой паузы отозвалась она.
   - Тогда я предлагаю тебе руку и сердце.
   - Я принимаю этот джентельменский набор, - засмеялась Ольга.
   Они посмотрели друг на друга и одновременно улыбнулись.
   - Черт, - выругался Герман, - мы даже поцеловаться не можем.
   - Не можем, это верно но мы наверстаем это при первой возможности.
   - Помолвка у нас какая-то странная, - вздохнул Герман. - Вот уж не предполагал когда сюда ехал, что буду делать предложение женщине, связанной по рукам и ногам и при этом сам находиться точно в таком же состоянии. Одно утешает, материала для воспоминаний хватит лет на десять. А, кстати, - встрепенулся он, - где мы будем жить - в Москве или Санкт-Петербурге?
   - Там, где ты захочешь.
   - Тогда в Москве. Тебе будет несложно поменять работу.
   - Думаю, что нет, врач везде врач.
   - Только бы выбраться поскорее отсюда. - Герман несколько раз дернулся в кресле, но веревки держали его надежно. - До чего же я ненавижу этих подонков! Но что же нам делать, не можем же мы так просто сидеть.
   - А что еще остается, - вздохнула Ольга. - как освободиться от веревок, я пока не представляю.
   - И до шести утра еще далече, - посмотрел Герман на часы. - Как же нам убить это проклятое время?
   - А давай читать стихи. Я очень люблю поэзию.
   Уже давно стемнело, а они все читали друг другу стихи. В этом негласном соревновании с большим отрывом лидировала Ольга; оказалось, что ее память хранить нескончаемый ряд поэтических строчек. Герман с наслаждением вслушивался в ее голос; декламировала она мастерски, и временами он даже забывал о том, что сидит связанный и им угрожает опасность. Он думал о том, что поэзия - это музыка слова, обращенная непосредственно к человеческой душе. И как жаль, что в последнее время он так редко слушал ее; может быть, тогда он бы на многое смотрел совсем по-другому.
   - Вот никогда не предполагал, что ты знаешь столько стихов.
   - Самое удивительное, что я не заучиваю их специально, они сами западают в память.
   - Знаешь, когда мы будем жить вместе, я бы хотел, чтобы по вечерам ты читала бы мне стихи.
   - Так и будет, милый.
   Внезапно за окном послышался легкий шорох, словно кто-то к ним лез.
   - Ты слышишь? - прошептал Герман.
   - Да, слышу.
   Свет в комнате не горел, но вечер был безоблачный, и звезды довольно неплохо справлялись с задачей по ее освещению. Герман пристально всматривался в оконный пролет, ожидая кто в нем появится. Внезапно показалась чья-то тень, а еще через секунду он узнал Женю.
   Она взобралась на подоконник, затем спрыгнула в комнату.
   - Женя! - почти одновременно радостно воскликнули Герман и Ольга.
   - Я тут, - отозвалась девушка. - Вы даже и не представляете, как трудно было к вам залезть.
   - Развяжи нас побыстрей, - попросила Ольга.
   - Сейчас.
   Женя нашла в комнате нож и перерезала путы.
   - А где они? - спросил Герман.
   - Они сидят на полянке с той стороны, но Жорж регулярно ходит смотреть на ваши окна. Я едва не попалась ему на глаза. Еще бы полминуты и он бы меня застукал.
   - Ты молодец. - Герман с большим удовольствием поцеловал девушку.
  - Но вот вопрос, что нам делать теперь?
   - Как что, - удивленно воскликнула Женя, - бежать!
   - В самом деле, - согласился Герман.
   - Но прежде нужно взять дискетки и завещание, - заметила Ольга. - Где ты их спрятал?
   - В коридоре, за картиной.
   - А ты неплохо придумал, - похвалила его Ольга.
   Дверь оказалась запертой, но почему-то их тюремщики забыли о ключе Германа, который лежал у него в кармане брюк. Он открыл ее и заглянул за картину; клад был на месте. Он поспешно схватил его и вернулся в комнату.
   Рядом с окном проходила водосточная труба, по которой и взобралась Женя. Теперь по ней им предстояло спуститься вниз. Они стали смотреть, не прогуливается ли поблизости Жорж, но его массивной фигуры не было видно.
   Первой стала спускаться Ольга. Наблюдая за ней, он позавидовал той ловкости, с какой она это делала. Дождавшись, когда она оказалась на земле, он последовал по ее маршруту.
   Большими способностями спускаться по водосточным трубам он никогда не обладал, и пока он совершал спуск то довольно сильно окарябал ладони. Но едва его ноги коснулись земли, он увидел, как к ним приближается Жорж. На их счастье он проявил беспечность и не сразу заметил беглецов и потому некоторое время продолжал идти прогулочным шагом. Но едва он их увидел, как с громкий боевым кличем помчался за ними вдогонку.
   И все же у них было преимущество. Не сговариваясь, они устремились в сторону пляжа, к скалам. Герман первым выскочил на берег, опередив немного Ольгу и помчался в направлении темнеющей неподалеку горы. Он бежал почти по кромке воды и рядом с собой он слышал, как негромко урчало потревоженное их забегом недовольное море. Совсем близко за спиной раздавалось быстрое шлепанье ног Ольги, еще дальше нестройный топот их преследователей. У Германа ни было даже мгновение, чтобы обернуться, но у него возникло ощущение, что к Жоржу присоединились и его компаньоны.
   - Быстрее, Герман, быстрее, - раздался совсем рядом прерывистый голос Ольги. - Поднимайся на гору.
   Пляж кончился, и теперь они бежали по тропинке, которая вела их вверх. Так как Ольга гораздо лучше его знала горы, то они поменялись местами и впереди находилась она.
   - Нам надо подняться на вершину и спуститься с другой стороны. Там густые кустарники и в темноте они нас не найдут, - пояснила она на бегу свой замысел.
   Теперь их от преследователей отделяли всего метров пятьдесят-шестьдесят. Подъем в гору отнимал у Германа с каждой минутой все больше сил, и он чувствовал, что начинает выдыхаться. Правда и их противники так же испытывали немалые перегрузки и если расстояние между ними и сокращалось, то крайне медленно.
   Они поднимались минут двадцать, вершина горы уже возвышалась темной расплывчатой громадой над их головами. Но зато и подъем с каждым метром становился все более круче, и Герман чувствовал, как очередной сделанный им шаг похищал у него последние остатки сил.
   - Ну давай же, Герман, еще совсем немножечко, - спустился к нему сверху нетерпеливый возглас Ольги.
   - Стойте, гады! - почти одновременно раздалось снизу рычание Жоржа.
   - У меня силы на исходе, - простонал Герман.
   - Последний рывок, потом будет легче. Я тебя умоляю, - почти заплакала Ольга.
   До вершины оставалось совсем чуть-чуть; Ольга уже словно водруженный флаг победы, стояла на ней. Герман повернул голову назад, чтобы посмотреть, где находятся их преследователи. Если раньше их возглавлял Жорж, то теперь вперед выдвинулся Иванов. Внезапно он поднял руку, и раздался оглушительный грохот. Пуля ударила в скалу в метре над головой Германа, и каменные осколки брызнули ему в лицо и шею. Но выстрел придал ему дополнительные силы, и он одним махом преодолел оставшиеся метры.
   - Быстрее, Герман, быстрей, - дернула Ольга его за руку. По утоптанной тропинке они полетели вниз, ежесекундно рискуя свалиться в пропасть. До этого момента ярко освещавший землю свет луны погасила наехавшая на нее туча. Спускаться стало еще опаснее, но зато темнота надежно укрывала их от преследователей. Они тоже достигли вершины, но по их громким и рассерженным крикам можно было сделать вывод, что они потеряли их из виду.
   - Кажется, мы от них убежали, - облегченно переводя дух, сказал Герман. - А ведь Иванов стрелял в меня.
   - Да, я ждала от него что-то в этом роде. Мне было известно, что у него есть пистолет.
   - Ты знала и ничего мне не сказала?
   - Прости, но мне не хотелось тебя пугать. Да я как-то и забыла об его существовании. Только когда они погнались за нами, я вспомнила о нем. И гадала - выстрелит Иванов или не выстрелит.
   - Ладно, черт с ним, потом разберемся. А вот куда нам идти сейчас?
   - Нужно срочно ехать в Судак и сообщить , что Марк Шнейдер умер. Когда об этом станет известно всем, мы можем их больше не боятся.
   - Значит, надо выходить на дорогу.
   - И как можно скорей. Пока они нам ее не перекрыли. У тебя еще есть силы прибавить ходу?
   Минут через 15 они выбрались на шоссе. На дороге не было ни людей, ни автомобилей, со всех сторон плотным кольцом их окружала тишина. Герман взглянул вниз; он хорошо представлял открывающий с этого места днем вид: между поросших зеленью гор сиял ультрамарин моря, внизу была видна крыша дома Бодисатвы. Сейчас же вся эта панорама, словно окно краской, была замазана темнотой. Он невольно подумал о том, что там за этим плотным слоем мглы в своей комнаты лежит мертвый Марк Шнейдер, для которого отныне свет и мрак навечно слились воедино. Никогда он, Герман, больше не услышит его слегка ироничного голоса, не увидит этого некрасивого лица с умными веселыми и одновременно грустными, как у любого настоящего мудреца глазами. Все это уже в прошлом, в том прошлом, которое, как всегда, он не ценил. И только когда этого прошлого не стало, он начал понимать его истинное для себя значение.
   Они шли по шоссе уже несколько минут и их все также сопровождала непроницаемая тишина.
   - О чем ты сейчас думаешь? - спросил он.
   - О том, появится машина или нет. Извини, Герман, я поняла, о чем ты меня спрашиваешь, мне тоже грустно и больно, но сейчас нам нужно как можно скорее добраться до Судака. От этого многое зависит.
   - Ты права. И все же то, что произошло с нами за этот день, просто невероятно.
   - Ты думаешь. А между прочим Бодисатва рассказывал мне о том, как его мнению будут развиваться события. И знаешь, он многое предугадал.
   - Но это невероятно!
   - Как видишь.
   - И он предвидел даже то, что Иванов будет стрелять?
   Но ответить Ольге на его вопрос уже не довелось. В эту секунду раздался отдаленный шум мотора и вскоре из-за поворота выскочил автомобиль, обдав их холодным светом своих фар. Ольга, высоко подняв руку, бросилась ему навстречу.
  
  
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  
  
   ХХХ
  
   Там на юге остались море, солнце, горы, жара, а здесь в Москве, сошедшего с трапа самолета Германа, встретили противный моросящий дождь и холодный ветер. Несколько секунд, не обращая внимание на непогоду, Герман стоял неподвижно, внимательно смотря на окружающий его ландшафт: на мокрый асфальт, на грибки зонтиков над головами людей, на серое, на половину скрытое за водной пеленой, здание аэровокзала и на низко нависшее над ним темно-серое полотно туч. И этот грустный и неприглядный вид негостеприимно встречающего его родного города помог окончательно уверовать ему в то, что он вернулся к себе домой, вернулся после долгого и дальнего путешествия, после такого долгого и дальнего путешествия, в котором он не бывал еще никогда. Причем, и расстояние и время этой его поездки измерялось не километрами, не количеством проведенных в ней дней, а совсем иными параметрами.
   Еще через час Герман вошел в свою квартиру. Все было точно так же, как он и оставлял перед отъездом; на диване комом лежал брошенный им в спешке плед, на столе одиноко стоял стакан, который он забыл убрать. За время его отсутствия вся мебель покрылась толстой пленкой пыли. Он сел на стул, соображая, с чего ему начать этот новый этап своей жизни? Через несколько дней к нему обещала приехать Ольга, а пока у него есть свободное время. И его надо чем-то заполнить.
   Впрочем, одно занятие что называется подсказывала сама жизнь. Переодевшись, Герман принялся за уборку квартиры. Но думал он совсем о другом, память сама собой воскрешала последние дни его пребывания на "острове". Когда утром они вернулись с милицией и "Скорой помощью", Жоржа и Иванова в доме уже не оказалось; они лишь обнаружили погруженного в глубокую скорбь Аркадия. Еще по дороге Герман и Ольги пришли к решению, что без необходимости они не станут рассказывать никому о том, какие события здесь разыгрались ночью. Не им, не мертвому Марку Шнейдеру вряд ли нужна такая реклама.
   Через день состоялись похороны. Хотя мир был уже оповещен о смерти одного из своих лучших писателей, мало кто успел приехать проводить его в последний путь, и похоронная процессия оказалась не слишком большой и длинной. По завещанию Марка Шнейдера его похоронили рядом с могилой князя, а на место его последнего пристанища должна была в скором времени лечь точно такая же мраморная плита, как и у его вечного соседа.
   С похорон они возвращались втроем: Герман, Ольга и Аркадий. Они сели в кресла на поляне. Никто ничего не говорил. Герман смотрел на дом, на окружающие его горы и вся эта такая привычная картина теперь казалась ему совершенно чужой и враждебной. У него было ощущение, что со смертью хозяина этих владений исчез из них и живой их дух и сразу все как будто омертвело, стало никому ненужным. Словно вместе с Марком Шнейдером умер и дом, в котором он жил.
   " Finita la comedia, - вдруг громко и отчетливо произнес Аркадий. - Что собираетесь делать, господа?"
   " Уезжать, - как-то безучастно отозвалась Ольга. - Я уезжаю завтра утром."
   " Я - тоже", - проговорил Герман.
   " Понятно. В самом деле, какой смысл вам тут оставаться. Между прочим, дом снят до осени. Можете здесь провести еще два месяца, два медовых месяца. Я вам мешать не буду, я тоже отбываю в ближайшие дни."
   " Спасибо, но мне такой вариант не устраивает.", - сказала Ольга.
   " А вы не измените своего решения?" - обратился Аркадий к Герману.
   " Нет."
   " Что-то вы сегодня не слишком общительные. Не хотите разговаривать со мной. Ваше право. Но все же не забывайте, он был мне отцом."
   " Его болезнь обострялась всякий раз после твоих визитов. Зная это, ты специально приезжал", - не поворачивая головы в сторону Аркадия, проговорила Ольга.
   " Может, это и так, а может и нет, - с какой-то странной интонацией произнес Аркадий. - Кто сейчас способен это точно определить. А вдруг это всего лишь совпадение. И даже если нет... Отцы и дети - вечная проблема. Не моя вина в том, что мы по-разному смотрели на мир. Наши расхождения я переживал не меньше его."
   " Смотрел на мир он, а ты всегда смотришь только на себя."
   " А разве он меньше думал о себе. Просто у нас были разные точки отсчета. А потому были и разные мысли."
   " Знаешь, Аркадий, я не вижу никакого смысла в нашем споре."
   " Смысл, - скривился словно от зубной боли Аркадий. - И он, и ты, а теперь вот и наш друг Герман, вы все помешались на поисках смысла. Ищите его, как некоторые ищут клад. Вот он лежит там, под землей - и где этот смысл, на розыск которого он угробил всю жизнь. Он так его напряженно искал, что забыл про воспитание собственного сына, ему было некогда на него даже посмотреть, и я годами не видел своего дорогого папочку. А кто знает, если бы он уделял мне больше внимания может быть, я стал бы совсем другим человеком и вместе с вами, как собака, высунув язык, бегал бы по всей земле, отыскивая этот ваш самый смысл."
   " Не волнуйся, - проговорила Ольга, - ты бы не бегал, просто ты не из той породы. Ты из тех для кого весь мир кончается там, где кончаются их интересы. И не в отце дело, ты такой от природы. Тебе Бодисатва много раз предлагал быть рядом с ним, но ты всякий раз отказывался. И вместо того, чтобы попытаться его понять, только оскорблял. А потому все наши разговоры изначально бессмысленны."
   " Само собой разумеется, вы же принадлежите к высшей расе истиноискателей, а я так - мелкий обыватель."
   " Дело не в расе, просто между нами стена. И мне что-то не хочется находиться больше рядом с тобой. Ты пойдешь, Герман, или еще посидишь?"
   "Нет, - поспешно встал Герман, - я тоже пойду". Ему очень хотелось поговорить с Ольгой, но он видел, что она явно не расположена вести беседу. И он оказался прав; едва они вошли в дом, как она извинилась и сказала, что хочет побыть одна.
   Встретились они только вечером. Весь день Герман провел у себя в комнате, лежал, без всякого интереса листал книги, думая о том, что больше их никто уже не станет заменять. Разве что это сделает он сам. А какие книги он бы поставил на книжную полку, исходя из нынешней ситуации? Тот диалог Платона, в котором повествуется о гибели Сократа?
  Как же он называется? Кажется, "Федон". Если он не ошибается, то последние слова древнегреческого мудреца звучали примерно так: "Принесите от моего имени петуха в жертву Асклепию". Даже в эту минуту он думал не о себе, а о бессмертных богах. А о чем в свой заключительный на земле миг думал Бодисатва? Это уже никто и никогда не узнает. Когда умирает великий ум, то всегда начинают гадать, что бы он сказал, написал, сделал, если бы прожил еще некоторое время. Смерть обычного человека - печальное событие, но в ней нет тайны, так как этой тайны не было и при его жизни. Уход же гения - это словно обрыв дороги, ведущей в необозримую и таинственную даль, куда хочет попасть каждый, а попадают единицы. Он как поводырь, за которым идут миллионы. Не доходит он, не доходят и они.
   Но может быть, он, Герман, не совсем прав, считая, что Марк Шнейдер упал посередине пути. Ведь остался его роман, а роман - это посмертное и бессмертное продолжение его самого. И ту часть дороги, которую он не успел пройти и не успел довести тех, кто следовал за ним, быть может поможет преодолеть творение его разума и души. Герману вдруг захотелось прямо сейчас начать заниматься последним произведением Марка Шнейдера. Но все дискетки находятся у Ольги. А она ясно сказала, что не хочет никого видеть. В том числе и его, Германа. Что ж, придеться в очередной раз набраться терпения.
   Вечером, ровно в восемь часов, как и было заведено при жизни Марка Шнейдера, Герман спустился в зал. Перед тем, как отправиться на ужин, несколько минут он раздумывал, стоит ли одевать фрак? Затем открыл шкаф и надел свой парадный костюм.
   Стол был накрыт. За ним сидела только Ольга. Она была одета в черное закрытое платье без всяких украшений и косметики. Даже губы не были подведены. Никогда он еще не видел ее такой прекрасной; она была строга и торжественна и напоминала сошедшую на землю богиню.
   Ему хотелось сказать ей, как она красива, но не решился. Они сидели молча, почти не ели и лишь изредка поглядывая друг на друга.
   - Спасибо, что ты одел фрак, - вдруг сказала она. - Я думала об этом, оденешь ты его или нет.
   Как всегда неслышными шагами из кухни вышла Анастасия. На подносе она несла четыре наполненных до краев рюмок с водкой. В глазах женщины стояли слезы.
   Анастасия подошла по очереди к ним с подносом, и каждый снял с него рюмку. Затем она поставила его на стол и оставшуюся стопку накрыла кусочком черного хлеба. Не произнося ни слова, они выпили.
   " Ольга, может сейчас не время, но завтра мы уезжаем и мне хочется с тобой поговорить о нас", - негромко сказал Герман.
   " Да, я зная, но тебе не о чем волноваться, ничего не изменилось.
  Бодисатва хотел, чтобы мы были вместе и мы будем."
   " Но разве это и не твое желание?"
   " Конечно, мое. Ты не должен на меня обижаться, но сегодня необычный день. У меня такое ощущение, что завершилась одна моя жизнь и наступает другая. Однажды Бодисатва мне сказал: страдание тогда очищают душу, когда человек теряет себя прежнего. Вот и я чувствую, как теряю какую-то часть себя."
   " Я понимаю тебя, я тоже испытываю нечто сходное. Может быть, не так сильно, как ты. Я давно заметил, что ты все переживаешь острее и глубже. Я очень жалею, что так долго сопротивлялся ему, я должен был принять все сразу."
   "Это было невозможно. Однажды он мне сказал про тебя: он сопротивляется, но он и принимает. В тот миг я поняла, что у нас все получится."
   Герман почувствовал волнение.
   " Но что будет с нами дальше?"
   " То, что мы хотим, то и будет. Завтра мы оба улетаем, ты - в свою Москву, я - в свой Санкт-Петербург. Я очень соскучилась по сыну. А через несколько дней, если ты не передумаешь, я приеду к тебе."
   Герман закончил уборку и сел на диван. Его взгляд упал на телефон и его охватило такое нестерпимое желание немедленно набрать номер Ольги, что он даже ощутил зуд в пальцах. Нет, к его большому сожалению, делать он это не станет, при расставании Ольга просила его не звонить ей три дня, чтобы не отвлекать ее от свидания с сыном. Он дал ей обещание, но сейчас уже сожалел о нем. Чем, собственно, может помешать ей их пятиминутный разговор. А впрочем, может быть, она и права, наладив короткий мораторий на их контакты; ведь и ему предстоит несколько серьезных встреч, он тоже соскучился по своему ребенку.
   Герман раздумывал звонить ли ему сейчас Эльвире или перенести это мероприятие на завтра. Почему-то ему совершенно не хотелось встречаться со своей бывшей женой, у него было такое чувство, что эта женщина навсегда умерла для него и ему абсолютно не хочется ворошить могилу прошлого. И все же он решил, что нет смысла откладывать их встречу, все равно он не сможет увидеть Анжелу предварительно не пообщавшись с ее матерью.
   Эльвира встретила его в новом очень пестром халате. Раньше ее одеяние ему бы очень понравилось своей смелой экзотичной красотой, но сейчас он невольно подумал, что в этих кричащих аляповатых красках есть что-то невероятно вульгарное. Но он не стал ничего говорить ей, он даже старался по-возможности как можно меньше смотреть на нее. Эльвира же наоборот, разглядывала его очень внимательно, словно врач своего пациента, пытаясь определить выздоровел ли он после прописанного ему лечения или еще нет.
   - А ты отлично выглядишь, - наконец выставила она оценку его внешнему виду, - загорел. Это тебе очень идет. Сразу видно человека, который хорошо отдохнул.
   Герман невольно попытался представить, какое бы впечатление оказал бы на нее рассказ о том, как на самом деле провел он этот месяц. Но он не станет ничего рассказывать во-первых, потому, что его повествование в таком случае могло бы затянуться надолго, а во-вторых, вряд ли бы Эльвира одобрила его способ времяпрепровождения. А это в свою очередь может отразиться на его контактах с дочерью; Эльвира терпеть не может ничего неожиданного, экстраординарного, все должно быть ей знакомо и привычно, как мебель в ее квартире. И никто не вызывает у нее такого прилива раздражения, как разного рода чудаки, живущие нестандартно, по своим законом. И он знает, что она делает все возможное, дабы оградить Анжелу от подобного опасного влияния.
   - Отдохнул я в самом деле неплохо, - сказал Герман, - море, солнце, воздух были в неограниченном количестве. Вот только Бодисатва умер. Ты разве не слышала?
   - Кто умер? - изумилась Эльвира.
   - То есть, я хотел сказать Марк Шнейдер. Я как раз был в тот момент у него. Поэтому я и возвратился.
   - Нет, не слышала. Газет я не читаю, телевизор тоже смотрю редко. Но, как писатель, мне он когда-то нравился. Но если быть честной, я давно ничего его не читала.
   - А разве ты совсем перестала интересоваться литературой? - задал он вопрос, на который заранее знал ответ.
   - Ты же отлично знаешь, что перестала.
   - И ты не жалеешь об этом.
   - У меня нет такой привычки жалеть о чем-то. Если я была бы недовольна сегодняшним днем, то кто знает, может быть, и жалела. А так...
   - А ты уверена, что довольна сегодняшним днем?
   - Что значит, уверена, я это чувствую.
   - И тебе не скучно?
   - Скучно? Спасибо, что ты мне напомнил, что есть такое слово. А то я его что-то начала забывать.
   - А мне кажется, что тебе скучно. И вся твоя жизнь это непрестанная борьба со скукой. Правда я согласен с тобой в том, что пока в вашем поединке ты ее еще одолеваешь. Но поверь мне, очень скоро этот твой самый злейший враг перейдет в генеральное наступление и тогда тебе не сдобровать. - Герман взглянул на Эльвиру и увидел вытаращенные глаза бывшей жены. Не перегнул ли он палку, не без тревоги подумал он.
   - Послушай, да ты сошел с ума.
   - Не исключено, - усмехнулся Герман. - Но хочешь предсказание сумасшедшего. Сейчас ты еще наслаждаешься своим положением, находишь в нем все новые прелести. Но с каждым днем каждая такая находка дается тебе со все большим трудом. И вскоре ты неожиданно для себя обнаружишь, что, как хозяйка на кухни, уже все перепробовала, все вошло в привычку, стало неинтересным, пресным, обыденным. И тогда твоя гигантская квартира вдруг покажется тебе камерой заключения. И хотя в любую минуту ты вроде бы можешь покинуть ее, выйти на широкий простор, но окажется, что идти-то некуда. Весь мир перед тобой, а места где бы тебе было бы хорошо и весело нигде для тебя нет.
   - Где ты набрался этой белиберды, - проговорила Эльвира, но ее голос прозвучал не так уверенно, как она сама того хотела. - Вот никогда бы не подумала про тебя, что ты способен вещать, как проповедник. Неужто и в правду это ты, бывший супруг мой, с которым я столько лет каждую ночь ложилась в одну постель и вовсе не для того, чтобы ты читал бы мне проповеди. - Она говорила насмешливо, даже с издевкой и все же он видел, как неспокойно сверкали ее большие зеленоватые глаза.
   - Зря скоморошничаешь. - Герман был недоволен собой, он сказал явно лишнее. И что за неведомая сила вдруг потянула его за язык, это в него переселилась какая-то часть Марка Шнейдера и управляет его речью и поведением. Интересно, сколько времени он будет находиться под его влиянием? И освободится ли от него когда-нибудь?
   - Уж и не знаю, кто из нас больше сейчас похож на скомороха, - проговорила Эльвира. - Уж не влияние ли это твоего любимого Марка Шнейдера. Помню, что когда я читала его книги, там герои частенько изъяснялись подобным нелепым языком. Но тебе ли не знать, мой милый Герман: что хорошо смотрится в романе, то обычно совершенно не подходит для реальной жизни. А может быть, это даже цитата из какого-нибудь его произведения. Я еще помню, что ты буквально нафарширован ими.
   - Это не цитата из Марка Шнейдера, это попытка прогноза твоего будущего. И чего ты волнуешься, если мое предсказание неверно, так тебе совершенно не о чем беспокоится.
   - С чего ты взял, что я волнуюсь. Я просто не могу прийти в себя от изумления. Никогда мне так еще не было смешно.
   - Что-то я не слышу твоего звонкого смеха. А знаешь, почему? Я озвучил только что те твои мысли, которые ты даже боишься пустить в свою голову.
   - Я не боюсь пускать в голову никаких мыслей, я вообще не желаю ни о чем таком думать. И тебе от всей своей широкой души искренне советую поступать точно так же. Каждая новая мысль словно на веревочке приводит за собой другую, та еще одну. И так без конца. А всех мыслей все равно не передумаешь. И знаешь, я всегда терпеть не могла всех этих интеллектуалов, мнящих себя великими мыслителями; они наговорили такую огромную кучу всего, что никто уже не способен в ней разобраться. Включая и их самих. Да и сделали ли они хоть одного человека счастливее. А вот несчастья они принесли много. Трудно даже себе вообразить скольких дурачков вроде тебя они запутали своими бесконечными рассуждениями. Думаешь сказать что- нибудь глубокомысленное - это великое достижение. Да ничего подобного! Я сама могу тебе наговорить массу таких вещей. Но я себе в таких случаях всегда задаю вопрос: а что я буду со всем этим добром потом делать? До конца жизни его разгребать. Я от тебя ушла потому что не могла больше выносить твоего бесконечного бесплодного умничанья. А скажи, какой от него толк? Сделал ли ты счастливой свою жену, обеспечил ли полноценную жизнь твоему ребенку? А что ты получил сам? А вот Андрей даже не пытается сказать что-нибудь оригинальное, он всегда выражается просто и ясно, как на митинге. Но посмотри вокруг, это все создал он. И он между прочим не боится скуки, потому что постоянно в разъездах, делах. А вот между прочим такие, как ты, что выступают с подобными пророчествами, это просто несчастные люди, неудачники. И чтобы это скрыть, они готовы всех поучать.
   - Браво, - сказал Герман, - давно я от тебя не слышал такой длинной и насыщенной речи. Это самое яркое свидетельство того, что я тебя задел за живое. Если бы я промазал, ты бы просто немного посмеялась и ни за что не стала бы напрягать свои мозги, чтобы так блестяще отразить мой выпад. Ты инстинктивно почувствовала, что должна непременно защитить себя, иначе сомнения, словно выпущенные на свободу змеи, обязательно заползут в твою душу. Ты знаешь, что я прав, но ни за что себе в этом не признаешься. И никакие аргументы тебе не помогут, ты сама не веришь в их убойную силу.
   - Мне надоело с тобой спорить, Герман. В конце концов мне абсолютно все равно, что ты там будешь думать. Но ты хотел со мной еще о чем-то поговорить.
   - Да, об Анжеле. Где она?
   - Она пошла гулять с Андреем. Он приобрел новый автомобиль, и они решили немного покататься. Они звонили, обещали скоро прийти. Можешь не беспокоиться, с ней все в порядке. Пару раз она даже спрашивала о тебе. Я думала, ты позвонишь из Крыма.
   - Как-то не получилось, - немного смущенно пробормотал Герман. Упрек был справедливый, там, на юге, поглощенный своими переживаниями, он как-то потерял на время даже ту тоненькую нить, что еще связывала его с дочерью. Но тем решительнее он сейчас желал ее восстановить. - Я тебя хочу попросить об одном одолжении, Эльвира. Через два дня ко мне приедет один человек. А пока пусть Анжела поживет со мной до его приезда. Согласись, как отец впервые за два годы я имею право побыть с ней подольше.
   - Этот человек - женщина?
   - Да.
   - Это серьезно?
   - Серьезно.
   - Поздравляю. Пригласишь на бракосочетание?
   - Почему бы и нет, буду рад тебя видеть с Андреем. Я даже был бы счастлив, если бы вы с ней подружились. Хотя это будет непросто.
   - Вот как! Любопытно. Кажется, я начинаю кое-что понимать, - произнесла Эльвира задумчиво. - Скорей всего ты прав, нам непросто будет подружиться. И не из-за того, что мы имели счастье по очереди были замужем за тобой. Но я все же постараюсь.
   - Но сейчас я хочу, чтобы мы решили вопрос с Анжелой.
   Эльвира задумалась, он же с волнением ждал ее решения.
   - Хорошо, - вдруг сказала она, - если Анжела согласна, я - не возражаю. - Эльвира внимательно посмотрела на него. - Ты удивлен моим согласием? - почти дословно прочитала она его мысли.
   - Если честно. то - да.
   - Видишь ли, Андрей замечательный человек и великолепно относится к Анжеле, но он чересчур практичный. Если бы у меня был бы сын, я бы не возражала. Он многое чему ее учит, но это обучение как бы тебе пояснить - несколько одностороннее. Ты же можешь показать ей другой пласт жизни. Послушав твои проникновенные речи, я поняла, что в принципе тебе нельзя доверять девочку. Но я знаю Анжелу и уверена, что за два дня ты ее не испортишь. И кроме того, есть еще одна причина.
   - Любопытно, какая?
   - Я тебе уже сказала, что Андрей хорошо о ней заботится, но он все же не ее отец. А я бы не хотела, чтобы она забыла, кто ее настоящий отец.
   Герман вдруг почувствовал, что последние слова Эльвиры взволновали его. Они звучали странным диссонансом со всем тем, что она говорила до этого. Он взглянул на свою бывшую жену, но ее лицо из-за обильной положенной на него косметики, что делало его немного похожим на маску, было невозмутимым.
   - Ты меня удивляешь. У меня даже возникло ощущение, что ты в чем-то противоречишь сама себе.
   - Может быть. Знаешь, Герман, я многое могу себе позволить. В том числе и это. Мой тебе совет, не делай, как ты любишь, каких-то чрезмерно глубоких обобщений. Женщины часто поступают нелогично под влиянием эмоций. Но это обычно вскоре проходит. И тогда они становятся еще более практичными.
   Андрей и Анжела пришли через полчаса. Герман ревниво наблюдал за вошедшей парой - нет ли между девочкой и мужем ее матери какой-то особой близости. Он понимал, что должен радоваться, если дочери хорошо с этим человеком; в конце концов они живут вместе и нравится ли ему это или не нравится, но Андрей фактически заменил ей отца. Но побороть свои чувства Герман был не в состоянии, ему не хотелось, чтобы они по-настоящему бы подружились. Анжела при виде его особой радости не показала, она бегло улыбнулась ему и скользнула губами по щеке. Он же крепко прижал к себе дочь.
   Герман опасался, что девочка не согласится с его предложением. Но Анжела, хотя и не проявила большого энтузиазма, но и не стала возражать. У Германа даже возникло ощущение, что ей в сущности все равно у кого жить.
   - Мы поедем прямо сейчас, - сказал он. - Ты как?
   - Хорошо, - как-то безразлично согласилась Анжела.
   - Тогда собери необходимые тебе вещи и тронемся в путь.
   Они вышли из дома. Андрей предложил отвезти их на своей машине, но Герман решительно отказался, и они направились к метро. Герман внимательно наблюдал за девочкой; за последнее время она сильно изменилась, заметно повзрослела. Она шла с ним и в тоже время сама по себе, и это беспокоило его. Он живо ощущал, насколько отчужденны, удалены они друга от друга, как мало еще ниточек их связывает, какой непрочный шов скрепляет их отношения и какое большое расстояние им предстоит преодолеть, чтобы между ними началось бы сближение. Но как это сделать никакой конкретной программы у него не было, по большому счету он даже не знал, о чем с ней говорить. Ведь он плохо представлял, как и чем она живет, какие у нее интересы и есть ли они вообще. Расспрашивать же о школьных делах - банально, заранее ясно, что от такого разговора толка не будет.
   Перед тем, как подняться в квартиру, они зашли в магазин, купили продуктов, так как у Германа дома было как шаром покати. Теперь же ему предстояло два дня кормить свою дочь, и он должен был это делать на уровне, не уступающем уровню того дома, в котором она живет. Большими кулинарными талантами природа его не наделила и потому эта задача представлялась ему не из простых. И все же он был полон желания с ней справиться.
   Герман с любопытством наблюдал за тем, как вновь осваивается Анжела в его крохотной квартирке. Он думал о том уже довольно далеком времени, когда они втроем жили тут. И надо сказать жили не так уж плохо и даже не особенно ощущали ужасающую тесноту. Это был тот романтический период, когда они с Эльвирой еще любили друг друга или если быть более точным им казалось, что они любили друг друга. Но как только любовь или ее видимость испарилась, эта стесненность стала все больше давить и мучать Эльвиру, пока в конце концов она не вырвалась на свободу и не увезла отсюда Анжелу.
   - Давно ты тут не была, - сказал он. - Ты не забыла, как ты тут жила?
   - Нет, папа, я помню, - без всякой ностальгии в голосе ответила девочка. Она села на диван и взяла валявшийся на столике старый журнал. Он же вдруг поймал себя на мысли, что роль отца при стремительно взрослеющей дочери может оказаться для него чересчур сложной. Уж не переоценил ли он себя, понадеявшись, что два дня ему хватит на то, чтобы наладить с нею хотя бы минимальный контакт.
   - Давай готовить ужин, - предложил Герман. - Чего бы ты хотела поесть?
   - Мне все равно, папа.
   - Сейчас сделаю яичницу и салат. А на сладкое - торт. Ну как?
   Анжела неопределенно пожала плечами.
   - Ты мне поможешь?
   Анжела встала с дивана и вместе с ним направилась на кухню. Он стал готовить яичницу, она же принялась резать овощи для салата. Герман продолжал наблюдать за ней; нет, все-таки она странная девочка, вот и сейчас занимается своим делом так, как будто не имеет к нему никакого отношения. Что это полное безразличие ко всему происходящему вокруг или защитная реакция?
   Через пятнадцать минут они сели за стол, быстро, почти не разговаривая, поели. Герман сложил грязную посуду в раковину и хотел было уже начать ее мыть, как неожиданно для него Анжела сказала, что сделает это сама. Он с удивлением освободил ей место у мойки, пытаясь разгадать, что означает эта ее внезапная инициатива. У него нет никакого сомнения, что дома она освобождена от этой обязанности, как, впрочем, и от всех других домашних дел - Эльвира просто не допустит, чтобы ее дочь растрачивала бы свое драгоценное время на такие пустые вещи - но почему тогда она добровольна взвалила на себя эти непривычные функции здесь?
   Они прошли в комнату и сели рядом на диван. Теперь он понял, что все это время подсознательно оттягивал начало разговора и не только потому, что не знал, о чем говорить; он стеснялся ее, стеснялся своей бедности, неудачливости, стеснялся своих новых и странных мыслей, которые зачастую поражали его самого. Но теперь откладывать беседу больше было нельзя, все предлоги для этого он уже исчерпал.
   - Как ты живешь, о чем думаешь, расскажи мне Анжела. Так получается, что мы встречаемся нечасто. А мне бы хотелось, как можно больше знать о тебе.
   - У меня все отлично, папа.
   - Я рад за тебя. Но мне бы хотелось понять, что ты подразумеваешь под словом отлично. Чем ты интересуешься, что читаешь, чем занимаешься?
   - Да всем понемногу: музыкой, танцами, кино, теннисом.
   - Ты занимаешься теннисом. Я этого не знал.
   - Да, Андрей меня записал в свой клуб, там есть теннисная секция. Там классно. Народу мало и тренер занимается только с тобой. Мой тренер говорит, что у меня есть шансы чего-то добиться.
   - А ты хочешь добиться?
   Анжела пожала плечами.
   - Может быть. Хотя скорей всего мне все равно.
   - Но если тебе все равно, то ты ничего не добьешься. Ты это понимаешь?
   - Да, думаю, что не добьюсь, - спокойно согласилась Анжела.
   - У тебя странное отношение ко всему. Тебе как будто бы все равно, как сложится твоя жизнь. Или я не прав?
   - Но почему я должна волноваться, у меня же все есть.
   - Но это сейчас. А что будет потом, никто не знает. Ты должна быть готова к тому, что тебе самостоятельно придеться добиваться всего. Или ты полагаешь, что такое положение продлится вечно?
   - Мама говорит: того, что у нас есть сейчас, хватит мне и моим детям.
   - Понятно. Значит, с жизнью у тебя полная ясность, а потому никаких усилий ты прилагать не намерена. Я все правильно сформулировал?
   - В общем - да.
   - Что ж, тебя с этим можно поздравить. А вот у меня все не так, всего приходиться добиваться самому. И, как видишь по моему скромному интерьеру, не все удается.
   - Я знаю, что у тебя не так, как у нас, - сказала Анжела. - Но мама любит повторять: у каждого своя жизнь.
   - Это она говорит верно. Но как ты думаешь, та жизнь, которая выбрала для тебя мама, она подходит лично для тебя?
   Анжела удивленно возрилась на отца.
   - Что значит подходит. Но я же живу.
   Герман вдруг понял еще одну причину из-за которой ему трудно разговаривать с дочерью; до самого последнего мгновения он не знал, что хочет ей сказать. И только сейчас, проговорив с ней минут пятнадцать, он начал постепенно осознавать суть того, что желал бы до нее донести. И даже если этот разговор окажется абсолютно бесплодным, он все равно обязан сделать попытку. И не стоит придавать излишнего значения многим ее мыслям и высказываниям, все это не ее, все это наносное, как песок на реке, и он отлично слышит, как устами дочери вещает ее мать. А он должен постараться сделать так, чтобы заговорила сама Анжела. И если это случится, то тогда и начнется тот процесс, который он бы хотел запустить в ее сознание.
   - Постарайся понять меня, Анжела, - сказал Герман. - Вот ты живешь, как корова на сочном лугу, всем довольна, у тебя по сути дела даже нет никаких желаний. Ты так привыкла, что они удовлетворяются в туже минуту, что появляются, что даже считаешь излишним чего-то хотеть. В самом деле это ведь тоже труд, а какой смысл трудится тому, у кого и так все имеется. Но ответь мне, что дает такая жизнь лично тебе?
   - Как что, я не понимаю тебя, папа.
   - Но ведь это очень скучно, все иметь по первому же хотению. Какое-то животное существование. Чтобы все получить, тебе не надо даже минимально проявлять собственную индивидуальность, затрачивать какие-то усилия. По-моему это скучно.
   - Но я не чувствую никакой скуки.
   - Ты еще слишком молода и тебе все это еще не успело приестся, ты пока не наигралась в эти игрушки. Но ты не права, если думаешь, что все это будет длиться вечно. Человек так устроен, что он быстро всем пресыщается. Посмотри на свою маму, она уже скучает в своем дворце.
   - Мама, скучает, - явно не веря, проговорила Анжела.
   - Да, скучает. Она сама еще этого не понимает, но это лишь вопрос времени. Но когда ты вернешься домой, внимательно приглядись к ней: скука читается в ее глазах, в ее движениях, интонациях. Если у нее нет домашних дел, то она не знает чем заняться. И поэтому старается растянуть их как можно подольше. Ты не задумывалась, почему она столько времени тратит на то, чтобы вымыть посуду, приготовить обед, почему так долго прихорашивается перед зеркалом. Да и все, что делает она, как бы обесцвечено, она похожа на заведенный механизм, она говорит только на несколько тем. Такое чувство, что мир сузился для нее до пределов вашей квартиры. Но он же остался по-прежнему огромным. Вспомни, как протекает у вас жизнь дома. Разве не так, как я рассказал?
   По лицу Анжелы он определил, что у нее активно заработало воображение.
   - Ну как, представила? - спросил он через несколько минут.
   Анжела в очередной раз пожала плечами, но не так невозмутимо, как прежде.
   - Я тебя вовсе не настраиваю против мамы, она по-своему замечательная женщина и тебя очень любит. Но я хочу, чтобы у тебя была бы своя жизнь, а не навязанная тебе ни ей, ни мною. Ты должна сама решить, что тебе делать. Только в этом случае ты сможешь стать счастливой. Твоя мама прилагает много усилий, чтобы обрести счастье. Но у нее ничего не получается.
   - А с тобой она была счастливой?
   - Трудный вопрос. Когда мы только что поженились, то, думаю, что была. Мы жили очень дружно. Потом постепенно стали удаляться друг от друга. Но это уже другая история. Сейчас же речь идет не о нас, а о тебе. А я очень хочу, чтобы ты была счастливой. Но это случится тогда, когда ты будешь жить своей жизнью.
   - Но разве я живу чужой жизнью? Разве я исполняю чужие желания? - В голосе дочери Герман уловил нечто похожее на насмешку. Он почувствовал сильное недовольство собой, Он говорит неубедительно, чересчур туманно и абстрактно, Анжела правильно делает, что смеется над ним. Он бы и сам бы, находясь на ее месте, поступал точно так же.
   - Может быть, ты удивишься, если я тебе скажу, что на самом деле так оно и есть. Нынешние твои желания - это те желания, которые тебе внушили, что ты должна их желать.
   - Кто мне их внушил? - с искреннем удивлением спросила девочка.
   - Дядя Андрей, твоя мама, подруги по теннисному клубу. У тебя есть там подруги?
   - Есть.
   - Вот все они хором тебе и внушают, даже не ведая о том. Ну а то, что ты хочешь на самом деле, это тебе предстоит только еще выяснить. И сделать это совсем непросто, очень многим для этого не хватает целой жизни. Но если этим ты не займешься, ты постоянно будешь испытывать какой-то странный дискомфорт. Вроде бы у тебя все в порядке, все, что надо, есть, а все равно все не то, чего-то важного не хватает. Поверь мне, такие ощущения люди испытывают очень часто потому что живут не свой жизнью. Теперь ты меня поняла?
   - Ну и что, проживу чужую жизнь, чем плохо?
   Теперь Герман почувствовал себя обескураженным ответом дочери, в нем он ясно различал отголоски железной логики Эльвиры. В самом деле, так ли уж плохо жить чужой жизнь, кто его знает, как сложится своя собственная жизнь. А жить чужой жизнью гораздо легче и безопаснее; в ней все давно понятно, давно опробовано и испытано на судьбах миллионов предшественников. И главное, никакой в этом и трагедии-то нет, человек воспринимает такой оборот событий спокойно, а чаще всего даже не осознает, что с ним происходит. Ну а если даже сознает, так есть же убийственный для этой цели аргумент: все так жили и все так живут. Так почему же я должен отличаться от остальных? И в этом-то и состоит самое большое счастье, ибо все наиболее сложное и трудное начинается тогда, когда он вдруг пробуждается от этого всеобщего летаргического сна. И не делает ли он, Герман, роковой ошибки, пытаясь внушить Анжеле мысли, способные однажды прервать ее сладкий сон? Ведь разбудить любого не так уж и трудно. Вся проблема в том, что он будет делать потом?
   - Конечно, ты проживешь, Анжела, и так, я в этом просто не сомневаюсь. Но почему бы не попробовать и другой вариант, что-нибудь в жизни поискать. А вдруг это окажется довольно интересным занятием - понять, кто же ты есть на самом деле.
   - А ты, папа, знаешь, кто ты есть?
   На этот раз Герман почувствовал себя попавшим в ловушку зверьком. Впрочем, капкан поставил он сам и сам же в него и угодил. Ибо Анжела задала ему тот вопрос, к ответу на который он не был готов, но который сам же и спровоцировал.
   - Как тебе сказать, я пытаюсь понять. Кое-что получается, но вообще это долгий процесс.
   - Ну тогда скажи, что ты уже понял.
   - Я понял, что та гонка за успехом, в которой я участвовал, мне на самом деле не нужна. Я отдавал ей все силы, в ответ получал только одни разочарования и удары. Из-за того, что я неправильно определил свою цель, я чувствовал себя неуютно, меня буквально подкашивал страх потерпеть неудачу.
   - А разве это не страшно?
   - А что тут страшного. Не надо ставить перед собой целей, которых ты сам же и становишься заложником. Предположим, ты хочешь быть в классе первой по успеваемости и с того момента твоя жизнь превращается в кошмар, ты только и думаешь о том, как бы получить хорошую оценку. А если получаешь плохую, то начинаешь переживать, не находить себе место.
   - А разве плохо быть первой по успеваемости?
   - Быть первой по успеваемости хорошо, плохо, когда ты превращаешь это в свою главную задачу.
   - Но тогда я буду плохо учится.
   - Вовсе нет. Ты должна приобретать знания потому что они имеют ценность сами по себе, потому что это очень интересно расширять свой кругозор, потому что ты получаешь удовольствия от процесса учебы. И если при этом ты становишься еще и первой ученицей в классе, то это просто замечательно. Но сама по себе эта цель не имеет никакого значения, ты можешь достигнуть ее с помощью непрерывной зубрежки. Но ведь ты же знаешь, что от нее нет никакой пользы, как только ты получаешь отметку, то сразу все забываешь. Ты согласна со мной?
   - Согласна, - помедлив с ответом, проговорила Анжела.
   - Пойми, когда ты подчиняешь себя какой-нибудь цели, ты становишься ее рабом, ты уже не можешь, как раньше, радоваться жизни. Ты постоянно чем-то озабочен. Вот ты много времени проводишь с дядей Андреем, ездишь с ним даже за границу, но ты разве не замечала, что он все время чем-то недоволен.
   - Никогда, - уверенно ответила Анжела, - он всегда всем доволен. Он постоянно шутит и смеется. С ним очень весело.
   Герман почувствовал себя так как будто бы получил легкий щелчок по носу.
   - Может быть, дядя Андрей пока всем доволен, но ничего не вечно, все преходяще. Однажды ты увидишь, как начнет портиться его характер.
   Анжела неопределенно пожала плечами. и Герман понял, что последний его аргумент показался ей совершенно не убедительным.
   - Ладно, ты по-своему права, нет смысла предвосхищать будущее. Но неужели и в настоящем у тебя не возникает каких-то необычных желаний. Скажи, о чем ты мечтаешь?
   - Ни о чем.
   - Как ни о чем. В твоем возрасте такого не бывает.
   - Но у меня все есть, папа, - напомнила она ему.
   Герман вдруг ощутил раздражение; ну что она, как попугай, заладила одно и тоже: все есть, да все есть. Он понимает, что эту гордую мысль внушила ей Эльвира, Но ведь Анжела уже не маленькая, тоже должна что-то соображать, должна понимать, что нельзя все мереть одним мерилом. Но продолжать разговор ему расхотелось, он начинал уставать от его бесплодности, от предчувствия той огромной работы, которую предстоит проделать прежде чем в ней станет что-то меняться.
   - Мы еще поговорим с тобой на эти темы, а сейчас предлагаю готовиться ко сну. Знаешь, трудно даже поверить в то, что еще сегодня рано утром я был в Крыму. Значит, так, я сейчас постелю постель, а ты пока, если хочешь, посмотри телевизор.
   - Я не хочу смотреть телевизор, я сделаю все сама.
   Анжела стала стелить постель, а Герман совершенно неожиданно для себя стал думать о том, что было бы неплохо, если бы она пожила у него хотя бы с полгода. Правда к нему вот-вот приедет Ольга, а у нее тоже ребенок. В этой квартире им всем не разместиться, но можно снять что-нибудь по просторнее. А ведь это может быть вовсе и не такая уж плохая жизнь, он не сомневается, что Ольга понравится дочери; трудно найти человека кому бы Ольга не понравилась. Они устроили бы здесь нечто вроде коммуны, зажили бы по своим принципам. И Анжела, вдыхая эту атмосферу, восприняла бы то, о чем он говорит, несравненно лучше и глубже; влияние реальной жизни оказалось бы гораздо сильнее, чем все его проповеди вместе взятые, даже если он будет их читать ей с раннего утра до позднего вечера.
   Собственные фантазии так увлекли Германа, что он начал всерьез размышлять, каким образом претворить их в жизнь. В согласии Ольги он не сомневался, главным препятствием для его планов являлась Эльвира. У него нет абсолютно никаких сомнений, что она будет возражать против того, чтобы девочка осталась с ним на полгода да еще в компании с чужой женщиной. И никакие аргументы ему не помогут хотя бы потому, что она просто не станет выслушивать их. Он слишком хорошо ее знает; она скажет ему "нет" и захлопнет перед его носом дверь. И все-таки ему чертовски хочется попробовать провести этот эксперимент.
   - Анжела, а ты бы не согласилась пожить у меня подольше? - осторожно спросил он.
   Анжела посмотрела на него внимательным, но вовсе не удивленным взглядом.
   - И что мы будем делать? - медленно, явно что-то обдумывая, спросила она.
   - Как что, тоже самое, что ты делаешь и сейчас. Будем жить.
   - Я понимаю, но как жить?
   - Как нам захочется.
   "Сказать ей об Ольги или нет", - думал Герман. - Интересно, как она отнесется к тому, что у него скоро появится жена?"
   - А что скажет мама?
   - Мама, конечно, будет против. Но если ты захочешь пожить со мной, то у нас есть шанс ее уговорить, - сильно сомневаясь в своих словах, ответил Герман.
   - Понятно, - сказала Анжела.
   - Тебе не обязательно отвечать прямо сейчас, - поспешно проговорил Герман. - У нас еще есть время подумать, обсудить этот вопрос. А перед самым твоим возвращением домой, ты скажешь мне о своем решении. Идет?
   Анжела молча кивнула головой и снова принялась застилать постель.
   Утром, едва проснувшись, Германа стала мучать одна мысль: куда повести сегодня Анжелу? Это было непростой проблемой, ибо он ни минуты не сомневался, что она уже давно испробовала все доступные для ее возраста удовольствия, которые мог предложить щедрый на них огромный мегаполис. Это беспокоило его главным образом потому, что он понимал: если ей будет скучно с ним, то она не согласится пожить с ним не то что полгода, но даже несколько лишних дней. Но вот как сделать так, чтобы ей было весело и интересно, он не представлял.
   Они позавтракали; Герман сознательно не заводил разговора о том, как они будут проводить этот день. Анжела, ни говоря ни слова, вымыла посуда, а затем вопросительно посмотрела на него, словно спрашивая: что у них дальше по программе?
   - Знаешь, Анжела, не знаю даже, куда тебя и вести, - честно сознался Герман. - Ты, наверное, давно все перепробовала. Может, ты сама скажешь, куда хочешь отправиться?
   - Кататься на карусели, - без раздумья ответила Анжела.
   Герман удивленно посмотрел на нее; вот уж он не ожидал, что она захочет кататься на карусели. Хотя этому есть свое объяснение; Эльвире и в голову, наверное, не может прийти мысль, что ее дочь может мечтать о таком плебейском развлечении.
   - На карусели, так на карусели. Знаешь, мне нравится эта идея. Собираемся.
   Они решили поехать в Центральный парк имени Горького. Народу на аттракционах было много, но очереди Анжелу не смущали, она вставала в самый их хвост и терпеливо ждала, когда дойдет ее черед кататься на каруселях. Герман угощал дочь мороженным, пирожными и соками, причем, она все поглощала в таких количествах будто ни разу не пробовала этих лакомств и напитков. Да она просто соскучилась по обыденной жизни, думал он, элитные заведения, которые она посещает, это все, конечно, замечательно, но в них есть что-то мертвое, что-то застывшее, как вода на морозе. Анжела веселая и жизнерадостная девочка, а ее превращают в чопорную светскую куклу. И хотя она принимает эти правила игры, на самом же деле подсознательно она как может им сопротивляется. Вот только не понимает этого сама. И если он не вмешается, то через несколько лет такого воспитания оно окончательно подавит в ней ее собственную натуру и потом ей придеться очень долго и упорно, шаг за шагом пробиваться к ней, как к засыпанным в шахте шахтерам.
   - Тебе нравится здесь? - спросил Герман, когда Анжела в очередной раз сошла с очередного аттракциона.
   - Да. - Ее глаза блестели и всем своим видом она излучила удовольствие.
   - А мы можем так жить постоянно. Конечно, поездки за границу я тебе не обещаю, но сюда мы будем ходить часто. - Внезапно его осенило: а ведь ей очень скучно в этой большой, как городская центральная площадь, квартире, в которой она обитает.
   - Ты мне скажешь что-нибудь в связи с этим? - не вытерпел Герман.
   Анжела как-то не очень уверенно посмотрела на отца и промолчала. Но на это раз ее молчание его не обескуражило.
   - А ведь тебе скучно там жить. У тебя есть все, но нередко ты мучитель ищешь, чем бы тебе заняться. Все так быстро приедается.
   И снова Герман не дождался от девочки ответа. Но по ее лицу он видел, что его слова не пролетает мимо нее, заставляют задумываться, о чем-то вспоминать.
   - Скажи, а ты с мамой разговариваешь, вот как мы с тобой? - Анжела отрицательно покачала головой. - А с дядей Андреем? - Анжела снова повторила свой жест. - А тебе интересно то, о чем мы говорим? - Анжела продолжила свою пантомиму, только на этот раз ее жест был утвердительным. - А я ведь не сказал и сотой доли того, что мне хочется тебе сказать. Есть столько вещей, о которых ты даже не подозреваешь. О них не говорят в школе, очень редко рассказывают по телевизору, а взрослые люди, если и беседуют на эти темы, то обычно с усмешкой. А между тем эти темы очень важные.
   - Что же это за темы?
   - Ну, например, кто ты есть на самом деле. Попробуй ответить сейчас на этот вопрос.
   - Меня зовут Анжела Фалина, мне 14 лет, я учусь в гимназии.
   - А что-нибудь еще скажи о себе.
   - Люблю играть в теннис, люблю мороженное, пирожные, особенно с шоколадным кремом.
   - Подожди, это уже совсем о другом. Речь не идет о том, что ты любишь на завтрак или на обед, это можно перечислять целые сутки. Речь идет о том, кто ты есть на самом деле. Например, добрая ты или злая, ленивая или трудолюбивая, завистливая или открытая, умная или не очень. Что для тебя важнее - быть, как все, или в любой ситуации оставаться сама собой, можешь ли ты ради другого человека принести в жертву свою эгоизм, отказаться от того, что тебе очень нравится? Сопереживаешь ли ты чужим несчастьям или беды твоих товарищей оставляют тебе равнодушной?. Способна ли ты дать ответ на эти вопросы?
   Герман видел, что Анжела задумалась, ее лицо приняло редко гостившее на нем сосредоточенное выражение.
   - Я не знаю, - вдруг сказала она.
   - Я знаю, что ты не знаешь. Но в этом нет ничего ужасного. Проблема в другом, хочешь ли ты об этом узнать? А ведь я спросил тебе о самом простом. По мере того, как ты будешь взрослеть, вопросы будут усложняться.
   - Ну предположим, я все это хотела бы выяснить. Что я должна делать?
   - Прежде всего ты действительно должна захотеть это все, как ты говоришь, выяснить. А во-вторых, мы будем с тобой разговаривать, анализировать твое поведение, мысли, желания. Ну а дальше ты сама начнешь понимать себя все лучше и лучше. И настанет момент, когда я тебе больше для этих целей буду не нужен. Дальше ты пойдешь одна.
   Кажется, у нас состоялся неплохой разговор, удовлетворенно думал Герман. Вряд ли от него можно было бы ожидать большего, но первые ростки он все же посадил. Пойдут ли они в рост это будет зависеть от многих обстоятельств и в первую очередь от того, в какой почве оказались семена. Если сознание Анжелы уже окончательно сориентировалось на ту жизнь, к которой готовит ее Эльвира, то сделать уже ничего не удастся. Но если в нем есть еще свободные участки, то тогда у него появляется шанс для того, чтобы засеять их своими злаками.
   Пообедали они в какой-то захудалой пельменной; Герман сознательно привел ее туда, а не в какое-нибудь приличное заведение. Ему хотелось посмотреть на ее реакцию. Однако Анжела не обратила внимание на то, что оказалась в грязной забегаловке, где между столами чинно и важно, как сановники на прогулке, ползали тараканы, и с аппетитом расправилась с двумя порциями постных пельменей. Значит, все ее чванство - это не более чем форма защиты от той жизни, которую ей навязывают. И он только может радоваться этому обстоятельству.
   Он вдруг ощутил себя в полной мере отцом. За последнее время это чувство возникало у него не столь часто и обычно было каким-то размытым, как дорога от непрерывных дождей, он скорее исполнял некий ритуал, придерживаться которого требовало от него общество. Но сейчас, смотря, как ест Анжела, он очень ясно понимал, что это его ребенок, его дочь, и он в ответе за нее ничуть не меньше, чем Эльвира. И сейчас, когда он снова ее обрел, ему совсем не хотелось ее терять.
   Ужин они готовили вместе. Герман накупил много всякой снеди и, встав с двух сторон у кухонного стола, они стали превращать ее в готовые и по-возможности в аппетитные блюда. Герман намеренно приобрел как можно больше всяких лакомств, так как он знал, что им предстоит не самый легкий разговор и будет лучше, если он будет протекать за вкусным столом.
   Они расселись по местам.
   - Я тебе должен сообщить еще одну важную вещь. - Герман поймал удивленный и одновременно настороженный взгляд дочери. - Ты видишь я живу один, а по натуре я человек семейный. Твоя мама замужем, и я тоже собираюсь жениться.
   - Ты женишься?
   - Тебя это так удивляет.
   - Да, нет, - ответила Анжела, и в е голосе послышались какие-то приглушенные нотки. - Но ты же сказал, что мы можем пожить вместе.
   - Я это и сейчас говорю. Я, ты, Ольга и ее сын.
   - Ее зовут Ольга?
   - Да, и ты увидишь, какой это хороший человек. Я не сомневаюсь, что она тебе понравится и вы станете друзьями. Я понимаю, что тебя смущает. Но ведь дядя Андрей был тоже тебе чужим человеком, но ты к нему привыкла. Ты и сама не заметишь, как привыкнешь и к Ольге.
   - И где же мы будем жить в такой большой кампании. В этой комнате? - обвела Анжела вокруг себя взглядом.
   У нее практичный ум, это ей досталось от Эльвиры, подумал Герман.
   - Нет, конечно, тут мы явно все не уместимся. Скорей всего придеться снимать квартиру.
   Герман замолчал, ожидая, что Анжела начнет его расспрашивать об Ольге, о том, как он планирует их совместное житие. Но девочка молчала, и он понял, что никаких вопросов она задавать больше не будет. По крайней мере сегодня.
   - Я тебя уверяю, Анжела, что моя женитьба никак не повлияет на наши с тобой отношения. Все, что я тебе говорил, остается в силе. Может быть, я ошибаюсь, но у нас с тобой сейчас наступает ответственный момент и у меня сложилось впечатление, что начинаем понимать друг друга.
   Анжела продолжала молчать, и ему стало казаться, что в этом молчание заключалось какое-то несогласие, какой-то протест. Но почему он по ее мнению не имеет права как-то наладить свою личную жизнь? С другой стороны ее тоже можно понять, ей непросто справиться со всем этим новым потоком, который обрушился на нее, как вода из прорванной плотины. Ей нужно время, чтобы все это переварить и усвоить. Но на их счастье у них есть еще один день и остается надежда, что он поможет прояснить ситуацию.
   - Знаешь, Анжела, давай больше не будем говорить об этих вещах, а просто посмотрим телевизор. У нас с тобой есть еще один день.
   Проснулся Герман рано, когда на улице только начинало светать. Рядом с ним на раскладушке равномерно, словно метроном, посапывала Анжела. Итак, в их отношениях с дочерью наступил решающий день, каким он сложится, такими скорей всего сложатся и они на многие годы вперед. Вечером он отведет ее к Эльвире и нет сомнений, что его ожидает неприятный разговор. Она будет всячески противиться его намерению оставить дочь у себя и чем это в конце концов кончится, знает один бог. Но зато потом он сможет позвонить Ольге; к этому моменту как раз истечет срок моратория на звонки к ней, а еще через день он надеется, что будет встречать ее на вокзале. И для него начнется новая счастливая жизнь.
  Как все в ней меняется, какая происходит кардинальная рокировка событий; когда Эльвира ушла от него, он воспринял это, как величайшую трагедию; а теперь понимает, что эта была одна из его главных удач. Даже страшно подумать, что он сейчас жил бы с этой скучной, с кругозором в одну квартиру женщиной. У него такое чувство, что их расставание было предопределено свыше, каждому была предоставлена возможность идти своим путем. И они пошли в совершенно разные стороны и как хорошо, что они при этом ничем не оказались соединенными. И только Анжела еще связывает их вместе.
   Анжела пошевелилась, и Герман подумал, что, пожалуй, надо скоро ее будить; это последний их день, который они проведут вместе и следует выжать из него, как из лимона, все, что можно. Когда у него еще появится возможность столько времени провести с дочерью вместе - этого не знает никто.
   Герман разбудил Анжелу и к его удивлению девочка встала без всяких стонов и возражений. Вообще, он заметил, что за то время, что она провела с ним, она как-то стала менее капризной, охотно выполняла всего его просьбы и поручения и даже нередко сама проявляла инициативу. Вчера вечером вместо того, чтобы смотреть телевизор, вдруг предложила почистить ему ковер. Пришлось доставать старый, оставшийся еще от родителей пылесос, и пылесосить вместе с ней.
   - А почему бы нам не сходить в музей, - предложил Герман. - Например, в Третьяковку. Ты, наверное, давно там не была.
   - Давно, как-то с классом ходили.
   - Я помню, что когда ты была маленькая, то очень хорошо рисовала. А сейчас ты рисуешь?
   - Нет.
   - Жаль. Но все равно идем в галерею?
   - Пойдем, - без особого энтузиазма согласилась Анжела.
   - А когда ты была с дядей Андреем в Англии, ты ходила в музеи?
   - У него там были постоянно встречи. Мы только гуляли по вечерам.
   - Понятно, - вздохнул Герман. - Давай собираться.
   В Третьяковке они пробыли часа полтора. Сначала Анжела с большим интересом разглядывала картины, но затем Герман заметил, как такое знакомое ему выражение скуки стало все чаще появляется на ее лице. Он понял, что пора уходить.
   Они вышли на улицу.
   - Ты, наверное, не знаешь, что совсем рядом от этого места прошло мое детство, - сказал Герман. - Здесь неподалеку есть Старый Толмачевский переулок, там мы и жили в коммунальной квартире. Хочешь взглянуть на этот исторический дом?
   - Хочу.
   Он обнял ее за плечи, она прижалась к нему, и они, обнявшись, словно влюбленные, неторопливо пошли вперед.
   Они вошли в небольшой дворик, казавшийся совсем маленьким от того, что он был плотно забит машинами.
   - Вот смотри на пятом этаже окно, когда-то оно было нашим. Интересно, кто там сейчас живет?
   - Мы можем подняться и узнать, - предложила Анжела.
   - Да, нет, не стоит беспокоить людей своим вторжением. Наверное, во всем доме не осталось никого, кто жил тогда с нами. Кто переехал, кто умер. Все мои друзья разбрелись по миру. А у нас была сплоченная компания, нечто вроде своей суверенной республики. Хулиганили мы жутко, сколько одних стекол разбили. А у тебя есть подружки во дворе?
   - Нет, только в школе и в теннисном клубе.
   - Жаль, дворовое братство обычно бывает самым прочным и оставляет следы на всю жизнь. Плохо, когда люди, живущие в одном доме, не знакомы друг с другом. Тогда твой же дом становится тебе как бы чужим, ты просто пребываешь в нем, как в убежище. У тебя не возникает ощущения, что дом, в котором ты живешь, как бы и не твой дом.
   - Знаешь, папа, иногда мне так кажется.
   - И что ты делаешь, когда у тебя возникает такое ощущение?
   - Ничего, стараюсь о нем не думать.
   - А когда ты находилась у меня, у тебя не было таких мыслей?
   - Не было.
   - Я вовсе не хочу настраивать тебя против мамы, но мне все чаще кажется, что вы разные люди. Пока ты еще маленькая, это различие не очень заметно, но затем оно будет проявляться все сильней. И ты должна быть готова к тому, что у вас могут начаться серьезные конфликты. И не только с ней, но и со мной. Меня волнует реакция твоей мамы, она может не понять тебя.
   - А ты, папа, поймешь?
   - Мне сложно быть уверенным в этом заранее, но я постараюсь. Впрочем, лучше подождать до той поры, когда это все случится. Вот тогда и посмотрим. Единственное, о чем я хотел бы тебя попросить: говори мне всегда все, что думаешь.
   - Хорошо, папа, я постараюсь.
   - Тогда скажи мне, что ты думаешь о том, стоит ли нам продлить наше сожительство на более длительный срок?
   - А мама разрешит? - не сразу ответила Анжела.
   Герман вздохнул.
   - Полагаю, что ее согласие будет добиться непросто. Но если наши желания совпадают, то надо попытаться. Но и ты должна принять твердое решение. Иначе все бесполезно.
   За обедом они разговаривала мало. Герман видел, что Анжела думает о чем-то своем и ему не хотелось вмешиваться своими репликами в течение ее мыслей. Это ответственное решение она должна принять сама. Он хочет быть честным по отношению и к ней и к Эльвире и не станет пользоваться моментом, дабы склонить дочь на свою сторону. Анжела все так же не говоря ни слова вымыла посуду, Герману же стало грустно, завтра в его доме уже не будет этой маленькой хозяйки. Он вдруг понял, что за эти два дня очень сильно привязался к Анжеле, и разлука с ней окажется гораздо болезненней, чем он предполагал.
   - Нам пора собираться, - сказал Герман. - Если мы немного задержимся, то мама оборвет наш телефон. Тем более вечером к вам вроде бы должны прийти гости.
   - Да Станислав Сергеевич с женой. Он директор банка и у дяди Андрея с ним дела.
   - Понятно. Могу себе представить, как занята сейчас твоя мама. А тебе интересны эти приемы?
   - По-разному, иногда бывает интересно, иногда - нет. Они ведь у нас происходят довольно часто.
   Герман помог уложить Анжеле ее вещи в сумку. Невольно ему припомнилось, как два года назад он тоже помогал тогда своей еще не бывшей, но уже и не настоящей жене укладывать чемодан. Но уход Эльвиры и уход Анжелы - это совсем разные вещи.
   - Перед тем, как уйдешь, еще раз посмотри внимательно вокруг себя - сказал Герман. - В этой квартире ты родилась. Память об этом радостном событии остается навсегда.
   Анжела ничего не сказала, но Герман уже освоился с ее манерой не отвечать на вопросы, с ответами на которые она испытывала затруднение.
   Путь до дома Эльвиры занимал около часа, и все это время Герман волновался - ведь они так и не решили основной вопрос. Они вышли из метро, не спеша направились по улице. И чем ближе они приближались к конечной цели своего путешествия, чем напряженнее становились оба.
   Не сговариваясь, они остановились в нескольких метрах от подъезда.
   - Ты мне так и не сказала, просить ли маму позволить тебе пожить еще со мной.
   - Я не против пожить еще с тобой, папа.
   Герман поцеловал дочь. Он почувствовал, как мгновенно свалилась с сердца тяжесть. Правда впереди предстоял тяжелый и неприятный разговор с Эльвирой, но в любом случае он одержал важную победу - дочь встала на его сторону.
   Открыла им дверь Эльвира. Она явно готовилась к предстоящему приему, ее руки и даже обшлага красивого халата были обсыпаны мукой.
   - Я ждала вас, - сказала она. - У тебя все в порядке, Анжела.
   - Да.
   - Я рада. Прошу тебя, Герман извинить меня, но мне ужасно некогда, Андрей на вечер наприглашал кучу гостей, а у меня ничего еще не готово. Зайди как-нибудь, поболтаем. Мне бы хотелось поподробнее расспросить тебя о Марке Шнейдере. Мне тут сказали, что в последнее время он много чудил.
   - Мне надо с тобой немедленно поговорить. Дело не терпит отлагательства.
   - Если есть что-то срочное, приезжай завтра.
   - Нет, сейчас.
   - Ну какие у нас могут с тобой быть срочные дела, которые нельзя отложить на один день.
   - Одно дело есть.
   - Ну хорошо, только прошу тебя, коротко.
   - Постараюсь. Дело в том, что мы с Анжелой хотим, чтобы она пожила бы у меня еще некоторое время.
   - Нет. - Ее ответ прозвучал подобно хлопку выстрела, и Герман невольно вспомнил другой выстрел, выпущенный из настоящему оружия. Но тогда пуля пролетела мимо, сейчас же она угодила точно в цель.
   - Но почему нет! - воскликнул он. - Разве я не отец и не имею право побыть подольше со своим ребенком.
   - Нет, - так же решительно повторила Эльвира. - Я сразу же пожалела, что отпустила Анжелу с тобой. И теперь вижу, что была права. Больше чем на час я тебе ее никогда не отдам.
   - Но и Анжела согласна. Ты не можешь вот так просто игнорировать волю ребенка.
   - Нет! - не снижая накала решительности в голосе в очередной раз отказала Эльвира, и он понял, что все уговоры напрасны, никакие его аргументы она даже не будет выслушивать.
   - Ты берешь на себя слишком большую ответственность, Эльвира.
   - Беру, на то я и мать. Девочку я не отдам.
   - Но объясни хотя бы почему?
   - Потому что она должна жить в своей семье, в своей среде. Полагаешь, я не знаю, зачем она тебе понадобилась. Ты станешь сеять в ее душе семена сомнений. Думаешь, мне не известно, что втайне ты мечтаешь возвести между мною и ею барьер. И тогда ты надеешься, что она потянется к тебе. Но можешь не беспокоиться на этот счет, я сделаю все, чтобы отгородить ее от твоего влияния.
   - И каким образом ты будешь это делать, станешь любые ростки сомнений безжалостно полоть, как сорняки на поле.
   Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, словно два боксера прежде чем начать поединок.
   - Я буду воспитывать своего ребенка так, как считаю нужным, - зло проговорила Эльвира.
   - А хочешь я скажу тебе одну вещь: на самом деле ты боишься не за дочь, ты боишься за себя. В глубине души ты недовольно своей жизнью, но тщательно скрываешь это и от себя и от Анжелы. Ты из тех, кто недовольны своей жизнью, но при этом не желают никаких перемен.
   - Уходи! - Бледное лицо Эльвиры с ярко накрашенными губами вдруг перекосило, а ее пальцы вцепились в плечо Германа, и она стала выталкивать его из квартиры.
   - Не толкай, я сам уйду, - сказал Герман, не без труда освободив себя от ее хватки. - Только попрощаюсь с дочерью.
   Не спрашивая разрешения Эльвиры, он прошел в комнату. Анжела сидела в кресле в гостиной, и по ее виду он понял, что она нетерпеливо ждала его появления.
   - Мама не отпускает тебя, - сказал он.
   Анжела молча подошла к нему, как-то отстраненно прикоснулась губами к его щеке и не спеша, держа прямо спину, удалилась из комнаты.
   Только на улице Герман перевел дух. Яростная выходка Эльвиры его не удивила, просто его слова угодили точно в цель, потому и вызвали такую бурную реакцию. Эльвира практически мгновенно уразумела грозящую ей опасность и предприняла все меры, дабы оградить себя от нее. А ведь Герман теперь почти не сомневался, что за несколько месяцев смог бы сильно изменить Анжелу. Но их-то Эльвира ни за что ему и не даст.
   Герман вернулся к себе и сразу же стал набирать номер Ольги. Хриплый баритон телефонного зуммера почти сразу же сменился на нежное мецо-сопрано Ольги. Услышав такой знакомый и любимый им голос, Герман сразу же почувствовал себя так, как будто он весь с головой окунается в бездонное море любви.
   - Я ждала твоего звонка, - сообщила Ольга.
   - А я весь день ждал той минуты, когда смогу тебе позвонить. Как сын?
   - Он сильно соскучился по мне, первый день не отходил ни на шаг. А как твоя дочь?
   - Я провел с ней два дня. Мне трудно говорить об этом, это еще саднит. Только начался устанавливать контакт - и все пришлось прервать.
   - Понимаю, эта участь многих разведенных мужчин.
   - Когда ты собираешься приехать?
   - Послезавтра утром встречай меня.
   - Не беспокойся встречу.
   Ольга засмеялась, затем связь разъединилась. Итак, ему остается прожить последний день без Ольги. Чему ему посвятить? А впрочем, завтра утром он проснется и все решит.
   После завтрака он решил, что отправится в институт. Отпуск у него еще не закончился и особых дел там не было. И все же ему хотелось поехать к себе на работу, какая-то сила тянула его туда. Ему было интересно, какими глазами посмотрит он на эту привычную, много раз виденную им обстановку после своего возвращения из Крыма.
   Он вошел в вестибюль, внимательно осмотрел, словно видел в первый раз, обшарпанные, давно требующие ремонта стены. Какой-то тоской веяло от этого допотопного интерьера, старой мебели и даже изморенных вдруг нахлынувшей на город жарой лиц сотрудников.
   К нему сразу же устремились его коллеги и по их расспросам Герман понял; о том, что он был у Марка Шнейдера, известно всему институту. Но рассказывать, что на самом деле там происходило, никому из них пока он не собирался, поэтому отделывался от вопросов односложными ответами или шутками, обещая позднее поведать все поподробнее.
   Герман поднялся к директору. Тот встретил его радостно, они пожали друг другу руки, и Герман сел в кресло напротив него.
   - Слышал, что вы были у Марка Шнейдера, - сказал директор. - Как он умер?
   Герман коротко рассказал о последних минутах Марка Шнейдера, директор внимательно его слушал, вздыхая в такт словам.
   - Не очень подходит эти слова для такого момента, - сказал директор, - и все же вам повезло, что вы соприкоснулись с ним. Есть люди, которые несут в себе нечто такое, что составляет самую сердцевину смысла нашей жизни. Поэтому их там многие и ненавидят. Кому в наше время нужен смысл, - с какой-то горечью проговорил он.
   - Да, это было полезное знакомство, - согласился Герман.
   - Когда я узнал, что он умер, то у меня возникло ощущение, что ушел из жизни последний настоящий писатель земли. Больше она их уже не родит.
   Герман с некоторым удивлением посмотрел на своего шефа.
   - Марк Шнейдер говорил о себе тоже самое, он тоже считал себя последним писателем, он считал, что литература выполнила свою историческую миссию и умирает.
   - Да, да, - как-то обреченно кивнул головой директор, - я понял это давно. Для директора института, занимающегося проблемами литературы, согласитесь, это не очень-то приятно и весьма странно.
   - Не более странно, чем для писателя, создающего великолепные книги.
   - Вы правы, в этом действительно есть что-то необычное, но в конце концов кто-то должен стать последним и директором и писателем. Мне хочется под эгидой нашего института организовать международный семинар о творчестве Марка Шнейдера. Я бы хотел, чтобы вы выступили на нем с главным докладом.
   - С большим удовольствием. Но вы уверены, что вам дадут это сделать.
   Они посмотрели друг на друга и поняли то, о чем каждый не хотел говорить вслух.
   Герман вышел из кабинета директора и тут же натолкнулся на Филонова. Герман не сомневался, что эта встреча отнюдь не была случайной, председатель научного совета караулил его.
   - Как радостно вас видеть, Герман Эдуардович. Загорели, посвежели. Отдохнувшего человека сразу видно. Не хотите ли пройти в мой кабинет и поведать мне о том, что нужно сделать, чтобы иметь такой великолепный вид.
   Герман без всякого желания последовал за ним. Филонов занял место за своим столом и показал Герману на стул.
   - Рассказывайте, как отдыхали. А я буду слушать и завидовать вам.
   - Отдыхал неплохо. А поподробней... Что можно рассказать об отдыхе. Сами понимаете, отдых есть отдых.
   - Не хитрите, Герман Эдуардович, всем известно, что отдых у вас был необычным. Вы присутствовали при последних минутах Марка Шнейдера.
   - Присутствовал. Но люди умирают очень похоже в не зависимости от их звания и положения. У него было больное сердце, которое не выдержало несовершенства этого мира.
   - Но вы же много с ним общались. Наверное, он рассказал вам немало интересного.
   - А откуда вам известно, что я много общался с ним?
   - Ну я так предполагаю. - Голос Филонова запнулся и дрогнул, и Герман еще больше укрепился в мысли, что тот знает гораздо больше, чем хочет показать. - Мне кажется, что, как ученый, вы просто не могли упустить такой шанс, - уже более уверенно добавил Филонов.
   "Но откуда ему известно то, что происходило на "острове?" И вдруг Герман понял, что кажется знает эту разгадку: Филонов и был тем человеком, который информировал Аркадия об его, Германа, делах. Ну а Аркадий соответственно доносил Филонову о том, что творится у Марка Шнейдера.
   - Конечно, я старался, но ситуация была довольно непростой. Вы понимаете, что его болезнь не позволяла расспрашивать о многом.
   - Да, да, я как-то упустил этот момент. Вы, конечно, правы. И все же я, думаю, что такой человек, как он, сочинял до самого последнего дня.
   - Не исключено. Но он особенно не посвящал меня в свои творческие тайны.
   Филонов не сводил глаз с Германа, словно проверяя каждое произнесенное им слова, на искренность, и теперь Герман был почти на сто процентов уверен, что председателю ученого совета известно гораздо больше, чем он хочет, чтобы об этом стало бы известно ему.
   - Как странно, - упорно продолжал свое Филонов, - вы пробыли у него, если не ошибаюсь, целый месяц, а он вам так по-существу ничего и не рассказал. В это даже трудно поверить.
   - Но я вовсе не прошу вас мне верить. Я говорю то, что есть. - Герман видел, что последние его слова застали врасплох Филонова, тот явно не ожидал от Германа такой дерзости.
   - Жаль, если так, - притворно глубоко вздохнул Филонов, - а я-то грешным делом надеялся, что мы с вами обсудим вашу поездку, может быть, вы даже выступили бы с научным сообщением. То, что знаете вы, скоро будет интересовать очень многих. Но теперь я вижу, что ошибался и вам нечего сказать.
   - Я не против своего выступления и кое-какими впечатлениями я бы мог поделиться. Но не сейчас, а чуть позже. У меня накопилось много всяких дел.
   - Понимаю. Ну а архив Марка Шнейдера. Полагаю, после него должно было остаться множество бумаг, документов. Вы не знаете, что с ним?
   - Насколько я знаю, осталось мало. Он работал на компьютере и перед смертью стер все записи.
   - Если это так, то это огромная потеря. Вы понимаете?
   - Понимаю, но единственное, что я могу сделать в этой ситуации, это только разделить ваше горе.
   Филонов в очередной раз нацелил на Германа свой пристальный взгляд, всем своим видом демонстрируя, что не доверяет ему. Но Герману было все равно, он вдруг подумал, что было бы совсем неплохо, если бы и его величественный собеседник тоже прошел бы через чистилище Марка Шнейдера; ему бы это совсем не помешало бы, даже наоборот, Филонов нуждается в таком очищение не меньше, если даже не больше, чем он, Герман. И было бы любопытно посмотреть, как бы он вел себя во время этой болезненной процедуры. Неужели после всех испытаний он все так же бы сидел перед ним, словно фараон, важный, надменный и подозрительный. А ведь он в сущности не слишком умный и весьма скучный человечек, как шар воздухом, надутый спесью от осознания своей значимости в этом мире. Хотя на самом деле он всего лишь символизирует своей особой еще одно пустое место, которых столь много на земле. Ну да бог с ним, не его, Германа, это дело выносить о нем какие-то суждения.
   - И все-таки вот так ничего не осталось от человека известного своей плодовитостью, - настойчиво продолжал гнуть свое Филонов.
   - Знаете, - засмеялся Герман, - гораздо легче доказать, что какой-либо факт имел место нежели чем его не было. По крайней мере мне больше по этому поводу нечего вам сообщить.
   - А вы переменились, - вдруг задумчиво промолвил Филонов. - Меня не оставляет ощущение, что передо мною сидит другой человек.
   - Нормальный человек и должен меняться. Разве не так?
   - Так-то так, но уж не влияние ли это Марка Шнейдера. Говорят он умел достать до самой души.
   - Может быть, и его. Но я сам в состоянии кое-что понять. Или вы не допускаете такой возможности?
   - Ну что вы, даже удивляюсь, как вам могла бы прийти подобная мысль. А не сочтите за нескромность, могу ли я узнать, что же вы поняли?
   - Я понял, что в мире нет таких ценностей, ради которых стоит унижаться, обманывать других и себя. Если чего-то не дают, значит этого и не надо. И не стоит никому и ничего доказывать, потому что когда мы что-то доказываем, то всегда попадаем в зависимость от того, кого хотим в чем-то убедить. Если человек умный, сам все поймет.
   - Любопытно такие суждения услышать именно от вас, Герман Эдуардович. Просто ушам своим не верю. А вам не кажется, что с таким настроем вам будет не просто работать в нашем институте. У нас как раз любят, когда вас убеждают, вам доказывают.
   - То есть вы хотите сказать, что тут любят, когда человек лебезит и унижается перед вышестоящим. Мне это известно лучше чем многим. Но попробуем пожить немного иначе. Увидим, что получится. А там, как говорят в таких случаях, что бог даст.
   - А чтобы вы хотели получить от него.
   - Возможность и дальше заниматься творчеством Марка Шнейдера.
   - Это будет не так-то легко. - Последняя фраза прозвучала, как угроза.
   - Я в этом не сомневаюсь. Но вряд ли меня это остановит.
   - А вас действительно словно подменили, - как-то даже удивленно воскликнул Филонов. - Вот только одного не пойму, - теперь усмехнулся он, - как вы будете с собой таким тут жить?
   - Честно говоря, сам еще не знаю. Жизнь покажет.
   - Ну, ну, - неопределенно протянул Филонов. - Было очень приятно с вами побеседовать.
   - Взаимно. - Герман не особенно кривил душой, этот разговор со всеми своими недомолвками, бесчисленными намеками, попытками прощупывания изрядно развлек его. Ну а то, что председатель ученого совета его враг, он не сомневался в этом и раньше.
   Вечером Герман отправился в казино к Анатолию. Это решение созрело в нем, словно всполох, внезапно, время тянулось медленно и тоскливо и ему вдруг непреодолимо захотелось любым путем ускорить его бег. И он подумал, что "Ночная сова" вполне способна помочь справиться ему с этой непростой задачей.
   Крепкому молодчику у входа он продемонстрировал свою карточку почетного гостя. В зале все было, как обычно; вокруг игорных столов толпился взбудораженный народ; бармены отмеренными движениями разливали клиентам напитки. Из ресторана доносилась музыка; там начиналась традиционная ночная программа с раздеванием. Но сегодня смотреть стриптиз его что-то не тянуло, он бесцельно бродил из угла в угол и даже начал слегка жалеть о том, что для убийства времени выбрал именно этот вариант.
   Внезапно он увидел Анатолия. Тот тоже заметил его и приветственно помахал рукой. Извинившись перед своим собеседником, он направился к Герману.
   - Отлично выглядишь. Загорел до цвета представителя негроидной расы. Ривьера, Кипр, Канарские острова?
   - Полуостров Крым.
   - Он еще существует? - деланно удивился Анатолий. - Как же тебя туда занесло?
   - Попутным ветром.
   - Что-то он у тебя не туда дует. Ладно, не обижайся, я пошутил, - покровительственно похлопал Анатолий его по плечу. Пойдем, посидим в моем кабинете, расскажешь о том, как теперь отдыхает народ в Крыму. Между прочим, у меня есть к тебе одно дело.
   В кабинете Анатолий начал разговор с того, что налил Герману какого-то вина.
   - Тут у меня возникла одна идейка. - Анатолий с наполненным бокалом развалился в кресле. - Знаешь, до чертиков надоели эти торгаши и бизнесмены. Мы же в конце концов с тобой культурные люди. Да и прибыли вся эта канитель что-то стало в последнее время меньше давать. Ты понимаешь, о чем говорю?
   - Честно говоря, не совсем.
   - Я подумал, а почему бы не перестроить немного работу клуба. Почему бы не привлечь и другую публику. Устраивать различные мероприятия: презентации книг, спектаклей, кинофильмов, организовывать художественные выставки. Ну и все такое прочее. Да мало ли чего. Денег это, конечно, много не даст, но для репутации заведения это может оказаться полезным. А я усвоил: там, где репутация, там рано или поздно появляются и деньги. Так как тебе эта мысль.
   - По-моему, в ней что-то есть.
   - Рад, что наши мнения совпадают. Знаешь когда ко мне пришла эта мысль, то я сразу же подумал о тебе. Почему бы тебе не заняться организацией всех этих дел. Будешь моим замом так сказать по культуре. Что касается зарплаты, называй свое институтское пособие и умножай на десять. Ну как, нравится тебе мое предложение?
   - Предложение нравится, но мне оно не подходит.
   - Почему? Ты разбогател?
   - В каком-то смысле, да.
   - Не совсем представляю о каком смысле ты говоришь, но интуиция мне подсказывает, что речь идет не о деньгах. Но не знаю, как ты, а я грешным делом придерживаюсь традиционного воззрения: если речь идет о богатстве, то ничего другого не дано.
   - Но почему же не дано. Дано и третье, и четвертое и даже пятое.
   - А сколько вообще этих номеров?
   - Сколько людей, столько и номеров. У каждого своя система ценностей. Ты это знаешь не хуже меня. Может быть, только немного подзабыл.
   - У меня такое чувство, что твое богатство идет под литером "Ж".Уж не влюбился ли ты грешным делом?
   - Не отрицаю, - улыбнулся Герман. - Я действительно люблю одну женщину.
   - Что ж, ладно, теперь вижу, что нашему сотрудничеству не бывать, - проговорил Анатолий, однако Герман не услышал в его голосе ноток сожаления. Давай я тебе еще налью вина. - Анатолий взял бутылку, плеснул из нее в бокал Германа. - Выпьем за любовь, - провозгласил он тост.
   Они соприкоснулись бокалами, и по кабинету прокатился нежный хрустальный благовест.
   - А не попробовать ли нам еще раз ту стриптезершу, - внезапно рассщедрился Анатолий. - Он взглянул на часы. - Сейчас как раз кончается ее выступление и затем целый час она не будет задействована. Не позволим ей простаивать ни минуты. Ну как?
   - Спасибо за второе щедрое предложение за один вечер, но что-то не хочется.
   Герман не кривил душой, он в самом деле чувствовал, что не хочет заниматься любовью с этой девушкой. И дело заключалось не в том, что он должен был хранить верность своей даме, он просто действительно не испытывал такого желания. Все это ему сейчас казалось и скучным и пресным.
   - С тобой, старина, явно что-то произошло. Неужели на людей так любовь действует. Мне даже стало любопытно. Поведуй старому другу, как все произошло?
   - Да рассказывать особенно нечего. Познакомился там на юге с очаровательной женщиной. Думал курортный роман, а оказалось, что, как осколком, зацепило,
   - Врешь ты все, голову на отсечение даю, что все было не так, - засмеялся Анатолий. - Но не хочешь рассказывать, не надо.
   "А он умнее, чем я предполагал, - подумал Герман. - Находись мы в другой обстановке, не в этом клубе я, быть может, и поведал бы ему, как все происходило на самом деле".
   Они еще раз выпили, и Герман увидел, что Анатолий окончательно потерял к нему интерес и ждет только одного, когда он уберется из его владений. Герман решил, что не стоит томить хозяина ночного клуба слишком длительным ожиданием этого момента, попрощавшись, покинул кабинет.
   Герман вышел на улицу. Ночь была теплой, собравшись гурьбой на небе звезды, светили ярко, обещая предстоящий хороший день. Герман немного удалился от входа в клуб и посмотрел на ярко горящую, переливающуюся разноцветными огнями вывеску. Почему-то у него была уверенность, что он побывал в этом почтенном заведении в последний раз. У Германа даже возникло искушение тут же выбросить карточку почетного гостя в урну. Но, секунду поколебавшись, он решил все же этого не делать; мало ли что, а вдруг когда-нибудь пригодится. Почему бы им с Ольгой как-нибудь не заглянуть сюда. Он взглянул на часы; метро уже закрылось, значит, чтобы добраться до дома надо ловить такси. Впрочем, все это была ерунда, так как до встречи с Ольгой оставалось уже меньше восьми часов. А это означает, что ему удалось главное - ускорить бег времени.
  
   ХХХ
  
   Утомленного долгой дорогой поезд медленно втягивал в себя вокзал. Герман бросился к вагону. Ольга вышла из него одной из первых, они поздоровались долгим поцелуем. Он подхватил ее чемодан, и они, обнявшись, пошли по перрону.
   - Ну вот мы наконец и вместе, - сказал Герман. - Мне казалось, что я никогда не дождусь этого мгновения.
   - Я тоже с нетерпением ждала этого момента, даже не могла заснуть в поезде.
   - Почему?
   - Я немного побаивалась нашей встрече. Знаешь, бывает такое, очень хочешь встретиться с человеком, а когда встреча происходит, испытываешь разочарование.
   - С тобой на этот раз такого не произошло?
   Ольга поцеловала Германа.
   - Как ни странно, нет. Едва я тебя увидела, то поняла, что приехала к тому, к кому хотела.
   - Я этому несказанно рад. - Теперь Герман поцеловал свою спутницу.
   - Куда ты меня ведешь?
   - Естественно, к себе домой. Хочу, чтобы ты увидела, как я живу. .А там посмотрим, что делать.
   Герману было интересно, какое впечатление произведет на Ольгу его скромное холостяцкое жилище. Она быстро и по-хозяйски обошла его квартиру.
   - Знаешь, - засмеялась она, - у тебя совсем маленькая квартирка, но чтобы ее привести в надлежащий вид по моим предварительным оценкам понадобится, как минимум, неделя напряженнейшего труда.
   - Но, если и я правильно оцениваю ситуацию, у нас впереди целая жизнь. Поэтому не вижу никакой проблемы. А сейчас в честь твоего приезда позвольте пригласить вас на торжественный завтрак.
   Герман подготовился к нему еще вчера, купил все то, что любила Ольга, сознательно остановился на крымском вине "Черный доктор", которое должно было по его замыслу напомнить им о днях и событиях совсем недавних. Сейчас оставалось только накрыть стол. Ольга выразила желание принять непосредственное участие в этом деле, но он не позволил ей это.
   - В следующий раз, пожалуйста, я с удовольствием отдам тебе все бразды правления, а сейчас я принимаю самую дорогую у себя гостью.
   Герман разлил вино по бокалам.
   - Мне хочется выпить за твой приезд. Знаешь, у меня такое чувство, что мы не просто будем с тобой счастливы обычным человеческим счастьем, наша жизнь может оказаться гораздо более наполненной. Я не могу выразить это ощущение словами, я даже не совсем точно представляю о чем говорю. Но это не столь важно, главное чувствовать, что такое возможно.
   - Я тоже это чувствую, Герман. Поэтому я и приехала к тебе. Я тебе честно признаюсь, что если бы речь шла о том, что в обиходе зовется счастьем, я бы не сидела сейчас здесь. Я уже переросла такие отношения. И не надо ничего пытаться сформулировать, надо просто жить, а слова потом придут сами.
   - Мне нравится твоя программа.
   Они позавтракали, Герман быстро убрал посуду и сел рядом с Ольгой на диван.
   - Чем бы ты хотела сейчас заняться? - спросил он.
   Ольга лукаво посмотрела на него.
   - Я знаю, какой ответ ты желаешь услышать от меня. Но не сейчас, чуть позже, я хочу немного привыкнуть к новой ситуации. Я давно не была в Москве, и все последние дни я мечтала о том, как мы пойдем с тобой гулять по городу.
   - Ты как всегда права, в глубине души я надеялся на иное продолжение нашей встречи. Но мне нравится и такой вариант. Я тоже мечтал прогуляться с тобой по Москве.
   День словно по спецзаказу был как раз для прогулок; теплый, но не жаркий, на чистом, словно голубой кристалл, небе, сияло до блеска начищенная монета солнца. Они шли, обнявшись, не особенно думая о дороги и даже почти не разговаривали. Но им и не нужны были слова, они прекрасно общались без них, жестами, меняющимися выражениями лиц и глаз, легкими прикосновениями друг к другу. Герман ясно сознавал, что ничего похожего он еще не испытывал, даже в период своей наиболее пылкой влюбленности в Эльвиру; тогда им владела преимущественна телесная страсть, которую он по своему невежеству и недомыслию принимал за глубокое чувство; сейчас же он совершенно не думал о физической близости между ними и даже не хотел ее, она бы помешала ему переживать те ощущения сопричастности своей жизни к жизни другого человека, которыми он был наполнен до предела всего своего существа. Он вдруг вспомнил однажды оброненную Марком Шнейдером фразу о том, что истинное счастье приходит тогда, когда наступает молчание и отступают желания - и согласился с этой его мудростью.
   Герман взглянул на часы.
   - Знаешь, мы уже бродяжничаем два часа и почти все это время молчим. Тебя это не настораживает. - Ему было интересно услышать ее ответ.
   - Совсем не настораживает. Я знаю, что молчание нас не разделяет, а соединяет. И я знаю, что мы можем начать с тобой разговор в любую минуту. Дело ведь не в словах, а в нас. Люди часто пытаются словами прикрыть свое отчуждение друг от друга, вот они и стараются болтать без умолку. Им кажется, раз беседа течет непрерывно, как вода из открытого крана, то значит у них нет проблем с общением. А на самом деле им даже нечего сказать друг другу, вот они и заглушают этот свой страх шумом водопада из ничего не значащих фраз.
   - Ты - мудрец. - Герман, наверное, уже в сотый раз с момента встречи поцеловал Ольгу. - Иногда мне даже от этого становится как-то не по себе, я чувствую себя глупее тебя. А для мужчины это всегда не самое приятное ощущение.
   - В жизни важна не мудрость, Герман, в жизни важна любовь. Подлинная любовь - это на самом деле и есть мудрость. Она-то как раз и порождает ее. А без любви и настоящей мудрости не бывает. Однажды Бодисатва мне сказал про себя: я всегда был только умный и никогда мудрый потому что никакого не мог полюбить по-настоящему. Всю жизнь он страдал от этой своей неспособности.
   - А как ты думаешь, почему?
   - Трудно сказать. Что-то ему не хватало или наоборот, было излишним. Я думаю, ему мешал интеллект, он все анализировал, любое явление анатомировал до тех пор, пока не доходил до самого главного его органа. Знаешь, буквально за день до смерти он мне сказал: я понял о жизни так много, что окончательно перестал ее любить. И не потому что она плохо, а потому, что я затратил все силы на не то дело.
   - Да, он оставил после себя немало загадок. И разгадывать их еще предстоит долго.
   - А мне кажется, что не стоит особенно этим заниматься.
   - Почему? - удивился Герман. - Ведь ты была так близка к нему.
   - Именно поэтому. Если Бодисатва не смог разгадать загадку своей жизни, то вряд ли это удастся сделать кому-либо другому. Да и нужно ли. Вряд ли это что- нибудь прибавит к нашим представлениям о нем. Он обо всем, что знал и что понял, написал в своих произведениях. Чего еще нам надо.
   - Немного непривычный взгляд на вещи - задумчиво проговорил Герман. - Я даже точно не знаю, насколько ты права.
   - От Бодисатвы я научилась одному: едва ли не каждый день пересматривать все привычные представления о жизни. Это все равно, как физзарядка. Он мне много раз говорил: если что становится привычным, становится неправильным. Вот с тех пор я все мысли пропускаю через этот фильтр.Ты даже не представляешь, какие удивительные результаты я получаю.
   - Да нет, немного представляю, - как-то обреченно вздохнул Герман.
   - Тебя это удручает? - засмеялась Ольга.
   - В какой-то мере да. Как представлю, какая огромная работа в этом плане мне предстоит, то становится немного не по себе. Пересмотреть все представления о жизни, внушенные мне, начиная с моего первого крика, - врагу не пожелаешь такого занятия.
   - Бедненький. Но у тебя есть одно утешение, я буду рядом и буду помогать.
   - Только это еще как-то и утешает.
   - Знаешь, - сказала Ольга, - но наша прогулка что-то навеяла на меня зверский аппетит. Хочется немедленно найти место на земле, где дают хоть что-то поесть.
   - Какие могут быть проблемы в наше время с таким местом. Сейчас найдем какое-нибудь кафе и опустошим его.
   Кафе они отыскали быстро, это был небольшой, но уютный подвальчик столов на десять. Хотя время было обеденное, но народу оказалось немного. Любезный официант усадил их и принял заказ.
   - Мы с тобой в Москве, в ресторане и сейчас официант принесет нам есть, - проговорил Герман. - Даже не верится.
   - Но это так, и я очень рада.
   - Скажи, а ты уверена, что я именно тот, кто тебе нужен. Я знаю себя, я отнюдь не такой уж замечательный человек. У меня весьма сомнительное прошлое, неопределенное настоящее и абсолютно туманное будущее. А то, что я понял о себе за последнее время, любого может привести в отчаяние.
   - Значит, несмотря на все мои усилия, ты так и не понял, я тебя люблю, и этим все сказано. Может, ты и не поверишь, но ты мне понравился сразу, едва я тебя увидела. Ты был такой растерянный, на твоем лице крупными плакатными буквами была написана мольба о спасении. Но одновременно ты все время хохорился, пытался чего-то доказать. Хотя было ясно, что не знаешь сам, чего ты хочешь доказать. И хотя это выглядело немного смешно, но мне понравилось, что ты не сдаешься. Потом я наблюдала за твоими колебаниями, когда ты выходил на завтрак, то я ясно видела, что ты думаешь об одном - уехать оттуда. И каждый раз я гадала - увижу ли я тебя вечером?
   - До сих пор не понимаю, почему я не уехал.
   - Мне кажется, что ты понял, что в твоей жизни происходит нечто важное, нечто такое, что может ее кардинально изменить. Ты сознавал, что если уедешь, то другой такой возможности у тебя не будет. Да и Бодисатва притягивал тебя, ведь именно о нем ты написал книгу. И ты знал, что встреча с таким человек происходит только раз.
   - Но я до сих пор не все понимаю из того, что со мной там происходило.
   - Спрашивай, если знаю, отвечу.
   - Скажи, а князь действительно был так похож на меня?
   - Не исключено.
   - Что значит - не исключено?
   - Никто не знает, как он выглядел.
   - А фотография?
   - Она была сделана по заказу Бодисатвы. Подлинных фотографий от князя не осталось.
   - А призрак, мне показалось, что он появился из стены.
   - Так и было. Только ты не знал, что там есть заклеенная обоями дверь. И пока ты спал, все восстановили в прежнем виде.
   - Но кто же тогда выступал в роли князя?
   - Один местный артист. Текст для его роли написал ему Бодисатва. Конечно, артист еще импровизировал. Бодисатва долго беседовал с ним, растолковывал его задачу. Я присутствовала при этой беседе.
   - И чем заключалась его задача?
   - Но разве ты не понял, это было предупреждением тебе. Бодисатва боялся за тебя, он считал тебя человеком крайних решений и сильных страстей. Он не исключал, что может настать момент, когда ты окончательно разочаруешься в себе и кончишь так же, как князь.
   - Я действительно в последнее время частенько думал о самоубийстве, - признался Герман. - Может быть, эта мысль была для меня не слишком серьезной, но то, что она нередко являлась ко мне, это точно.
   - Вот этого он и опасался. Постепенно ты бы привыкал к ней, она бы тебя ужасала все меньше. И что могло случится однажды, никому про то неведомо.
   - Как все-таки жаль, что он умер. Со мной сейчас случилось нечто вроде прозрения, я ясно понял, как мне его будет не хватать. До сих пор я воспринимал его смерть просто как большую утрату нечто очень ценного, но ко мне прямо не относящегося. Теперь я знаю, что это не так. Эта наша дурацкая привычка ценить людей тогда, когда их уже нет.
   - При жизни они слишком нас раздражают.
   - Ты тоже будешь ко мне так относиться, когда я умру?
   - Не исключено. Все будет зависеть от того, закажешь ты мне еще мороженное или нет?
   - Если все зависит только от этого, то я закажу тебе тонну мороженного.
   Официант быстро принес заказ.
   - Вот чего мне не хватало на "острове", - проговорила Ольга, цепляя ложкой белый и сладкий комочек мороженного.
   - Здесь у тебя его будет сколько угодно.
   - Только одно это способно сделать меня счастливой. А тут еще и ты. Как бы не было перебора.
   - Тогда для спокойствия тебе стоит от чего-то отказаться.
   - Тяжелый выбор: ты или мороженное. Что бы ты порекомендовал оставить?
   - Естественно, мороженное, оно сладкое, а каким окажусь я со временем - это большой вопрос?
   Они засмеялись.
   - Забыл спросить самое главное, - проговорил Герман, - ты привезла дискетки с романом?
   - Конечно. Они у меня даже здесь с собой. Нам нужен срочно компьютер.
   - Тогда поехали покупать компьютер.
   Они без труда отыскали фирму, торгующую компьютерами, заплатили оставленными им Марком Шнейдером деньгами и отправились домой, ждать, когда им привезут их покупку. В назначенный часть приехал представитель компании и установил аппаратуру. Ольга достала из сумочки заветные дискетки.
   - Ты их еще не смотрела?
   - Нет, мне хотелось это сделать вместе с тобой.
   Герман вставил дискетки в дисковод компьютера, и на экране высветились строчки.
   "Дорогие мои Ольга и Герман!
   Раз вы читаете эти строчки, то это самый верный из всех существующих признаков, что меня уже не найти среди живых. Это предисловие не к роману, это предисловие, написанное специально для вас. Хотя если соотнести его к датам рождения и смерти моей жизни, то для меня это уже послесловие, эпилог. Но прежде чем вы начнете знакомство с моим последним творением, мне бы хотелось дать объяснение кое-каким своим поступкам.
   Герман! Я понимаю, что вам пришлось пережить на "острове" немало неприятных минут, и я прошу за них прощение. Хотя у меня есть определенная надежда, что вы в нем не нуждаетесь. Может быть, я чересчур самонадеян, но у меня есть ощущение, что вы благодарны мне за них. Наверное, вы уже догадались, что мне нужен был человек, которому я мог бы доверить судьбу своего последнего романа; сама жизнь так распорядилась, что выбор пал на вас. Но когда я заочно познакомился с вашей личностью, то понял: прежде чем я смогу доверить вам это ответственное поручение, я должен вам помочь обрести самого себя. Иначе вы бы никогда не справились с этой работой, вы подошли бы к ней так, как любой рядовой редактор, вы бы не увидели в моем произведение того, что заложено в нем. Теперь я более спокоен, теперь вы чувствуете неразрывное единство между собой и моим романом, потому что в нем и вас отныне течет кровь со схожим химическим составом. Даже при всем вашем желании вам уже не освободиться от того, что вошло в вашу душу; вы заглянули за край обыденности, как любитель театра заглядывает за кулисы, и увидели то, что навсегда отпечаталось в вашем сознании. Мне не ведомо, как вы распорядитесь этим обретенным видением, захотите ли вы замазать густой черной краской эти картины или наоборот, настроить фокус своего зрения так, чтобы они смотрелись еще более ярче; повторяю, узнать это мне не дано. Но как вы не поступите, все равно вам уже не вернуться к тому Герману Фалину, который впервые перешагнул порог моего дома.
   Дорогая Ольга! Тебе мне сказать нечего. Ты была до последней минуты моей жизни со мной, ты навсегда закрыла мои глаза. Спасибо тебе за эту ценную услугу. Все, что я хотел тебе сказать, я слава богу успел это сделать во время наших беседах. Добавить к этому мне нечего. Поэтому перехожу к роману.
   О чем он? Увы, я не могу дать определенный ответ на этот вопрос. Допускаю, что такая его поставка многим может показаться странным: как это сам автор не понимает, что же он такое тут понаписал. И разве место такому человеку среди писателей, а не среди тех, кто воображают себя гениями, полководцами, царями, не выходя из стен своей больничной палаты, и куда хотел меня запрятать мой дорогой сын. Полностью разделяю это мнение, но изменить его не могу. Единственное что я в состоянии что-то пробормотать в свое оправдание, так это только то, что всегда опасался нормальных людей. Какие только безумства, находясь в своем нормальном состоянии, они не совершили за всю историю человечества. И какие еще совершат.
   Я сознательно писал роман, не имея в голове никакой идеи. Пора бы уже понять, что все наши несчастья от них. Идеи - это бездонный источник человеческих бедствий. С их помощью человечество пытается переделать мир не преобразовывая себя, а лишь стараясь изменить окружающее пространство. И хотя раз за разом эти попытки терпят сокрушительное фиаско, но снова в ответ на очередное поражение выдумываются новые спасительные измы. Хотя причина неудачи и коренится в самом изме. А дело все в том, что так легче и проще. И потому роман надо писать без всякой идеи, а разматывать его конву подобно мотку шерсти. И пишущему лишь остается скользить по этой канве, как скользят полозья саней по ледяному насту. Любая предварительная идея для художественного произведения губительна изначально, как неверно подобранное лекарство для больного; идея превращает писателя в своего заложника, заставляет следовать за ней. Именно идеи погубили философию, сделали ее бессильной найти ту путеводную нить, держась за которую человечество отыскало бы дорогу к подлинной своей сути, а значит к свободе. Философы же вместо того, чтобы исследовать жизнь, исследовали идеи, анатомировали их на бесчисленные куски, брали у них бесконечные анализы. Им казалось, что идеи - это отмычки, отворяющие дверь истины. Но пора бы понять, что идеи к ней не ведут; их уже столько напридумано, что и перечислить невозможно. И будет напридумано еще больше, потому что мозг на них неистощим и мыслить для него - первейшая забава. На самом же деле путь к истине лежит только через человека; проблема же в том, что каждый из нас может найти ее только индивидуально. С помощью же идеи мы пытаемся совершить коллективный поход к земле обетованной. А скопом до нее не добраться, каждый должен проложить свою собственную тропочку. В этом причина неудач всех религий, а так же философских и социальных систем, предлагающих своей пастве коллективные рецепты спасения. Люди ищут пророков для того, чтобы переложить на их плечи бремя своего труда и ответственности, бремя своих поисков истины; потому-то так они легко верят им; ведь пророки освобождают их от тяжкой ноши думать и искать дорогу во тьме жизни самостоятельно. Истина же начинается с того, что каждый же человек должен стать для себя пророком.
   Я отдаю себе отчет, что в этих мыслях отсутствует малейший сладкий привкус новизны; но я не искал ее. Поиском новизны беременны те, кто желает искать не истину, а занятие для себя, кого подобно Колумбу или Магелану гложет непреодолимое тщеславие прослыть первооткрывателем. Ну а то, что их открытия на самом деле бесконечное топтание на месте, об этом они думать не желают. На самом деле в новизне никогда не бывает ничего нового, это лишь повторение старого, но только в новом цикле. И требуется время, чтобы этот трюизм стал бы понятен всем. Скучно в очередной раз повторять тривиальную мысль, что человек не понимает самого себя; но ее приходиться не только ему об этом напоминать снова и снова, но и с пеной у рта убеждать его в этом. Самонадеянность человека просто поразительна, над ней можно хохотать до слез. Но почему-то не очень хочется. Я иногда задаю себе вопрос: а верно ли мы оцениваем самих себя, уж больно много на свою грудь навешиваем лестных эпитетов. Современный средний человек настолько посредственен и глуп, что невольно закрадывается сомнение: а есть ли у этого странного существа шанс подняться хотя бы на еще одну ступеньку выше? До сих пор, возвеличивая человека, мы брали в качестве примеров наиболее выдающие экземпляры этого биологического вида. Но ведь если брать массу, то тут не должны ли мы спуститься даже ниже животных; давно замечено что у зверей практически не встречаются случаи немотивированной жестокости в то время, как по справедливому выражению Ницше: "Жестокость - первая радость человечества". И я бы добавил, что одна из самых любимых.
   Я давно спрашиваю себя: какой глубокий смысл заложен в человеческой глупости, почему столь велик ареал ее распространения? Зачем роду людскому понадобилось столько глупцов? Как океан порождает все новые и новые штормовые вихри, так и человечество порождает все новые и новые волны коллективного бессознательного. Каждая из них чем-то отличается от другой, каждая обогащается каким-то новым содержанием и опытом, но при этом не меняет своей сути; коллективное бессознательное - это коллективное духовное рабство. И пока человек находится в пределах его ауры, он всегда будет глуп или в лучшем случае неглуп. Ибо выйти из убежища коллективного бессознательного - это сделать шаг на пути к уму. Но ум - это самостоятельность, ответственность, это все возрастающий уровень свободы. Умный человек всегда один, ум - это приговор к заключению в одиночной камере жизни. А люди еще не научились быть одинокими, они всячески стремятся сбиться в стада по партийной принадлежностью, по цвету кожи или любви к футбольной команде или к поклонению вихляющему худосочными бедрами исполнителю модных шлягеров. Глубоко неверна мысль, что человек - создание коллективное. Все зависит от того, какой человек. Человек из коллективного бессознательного - да, человек, который уже выбирается из этой темной пещеры, принадлежит не обществу, а самому себе. Но что значит принадлежать самому себе - на самом деле тут-то и начинаются основные проблемы. Когда человек живет по законам общества, ему все предельно ясно, но когда он становится на собственный путь, то он как бы вынужден превращаться в Бога; ибо Бог творит свой мир, тоже самое предстоит сделать и такому человеку.
  Стоит ли говорить, сколь трудна задачка. Того же, кто не готов к такому решению, природа и наделяет глупостью; это как бы заслонка, которой отгораживаются от подлинного огня существования, от подлинных человеческих проблем и переживаний. Взамен он ж получает несчетное число всякий суррогатов. Но спасая таким образом человека, она "награждает" его за это многими бедами и напастями, как награждает проститутка за минуты удовольствия своего клиента венерическими хворями; все революции, войны, борьба за власть - из этого мутного потока. Ум, не обращенный внутрь себя, не обремененный задачей преодоления собственной ограниченности, неизбежно обращается к внешней экспансии; ему нужды фантомы; ими и становятся идеи, религии, теории, аксиомы. Пустой ум не терпит пустоты, словно спортсмен к финишу, он все время стремится чем-то наполнить себя, домчаться до какой-нибудь финальной черты, чтобы затем начать с новый точки свой бесконечный и бесплодный пробег.
   Когда я думаю, к каким выводам, прожив целую жизнь, я пришел, мне становится обидно за себя. Какие простенькие, убогонькие мыслишки. Как безнадежно они проигрывают великим творениям исполинов человеческого разума. Но даже эти плоды моего слабого ума отвергаются молчаливым большинством. Инерция жизни настолько велика, что кажется, что нет силы способной ее остановить.
   Мой роман - это еще одна попытка совершить этот гераклов подвиг. Само собой разумеется, что она обречена. Но умный человек просто обязан браться именно за дела, обреченные на неудачу; дела, которые сулят успех, расхватывают глупцы. И не надо в этом с ними конкурировать; они их сделают несравненно лучше; ведь для того эти дела и существуют, чтобы не оставлять дураков без занятий. Если же им поручить дела, не имеющие шансов на удачу, то они наделают массу бед. Именно умные должны тянуть этот тяжеленный воз, не ропща и ни на что не надеясь; должны же они чем-то заплатить за то, что Всевышний наградил их способными на что-то мозгами. В сущности удача является лакмусовой бумажкой, по которой всегда можно достаточно легко отличать глупца от умника; глупца неудача расстраивает, а удача делает еще более самонадеянным; умного неудача радует, так как приносит неоценимые знания, а удача оставляет равнодушным, так как обычно несет в себе мало полезного, ибо в ней заключен опыт, прошедший проверку, а потому не представляющий уже большую ценность.
   Прочитав эти строчки, я бы хотел чтобы вы еще раз подумали: может быть, вам и не стоит браться за редактирование рукописи. Я сознательно не довел роман до кондиции, так как для меня была очень важна ваша сопричастность к нему. Я совсем не огорчусь, если он не увидит свет; уже написано столько романов, что одним больше или меньше - давно нет никакой разницы. Поэтому взвесьте все и решайте, как вам поступить? Только постарайтесь дать себе подлинный ответ, то, к чему стремитесь вы сами, а не то, что требует от вас какой-то мифический долг передо мной или перед всем человечеством. Нет никакого долга, его придумали глупцы, чтобы закабалить людей, заставить их подчиняться якобы высшей силе, а на самом деле сильным мира сего.
   Я хочу, чтобы вы ясно себе представляли, что у вас нет передо мной абсолютно никаких обязательств; вы можете сделать с дискетками все, что угодно: передать их другим лицам, стереть, спрятать до лучших времен. Каждый человек творец своего одиночества, а значит своей жизни, а чем ее вам наполнить - решать не мне.
   Этот мир уже не принадлежит мне, я ушел из него. Не собираюсь никакого обманывать и уверять, что с легким сердцем покинул юдоль печали и скорби. Подлинные мудрецы благословляют смерть, я же не вижу в ней ничего приятного. Жизнь замечательная вещь, она замечательна хотя бы тем, что человек по природе своей равен Богу, а появляется на свет равным зверю. И ему предоставляется возможность преодолеть это расстояние. Это огромный шанс и чертовски интересное занятие; каждый проходит только какую-то часть этого пути и делает это по-своему, непохоже на других. Хотя я не отрицаю, что существуют и те, кто добрался до самого конца. Я же застрял где-то в середине. Оценивая объективно, это не так уж и плохо. И все же это мало, чересчур много времени я затратил в начале дороги, чтобы осознать несложные вещи. А потом уже не хватило ни сил, ни времени. Вы - молодые, вы можете еще дойти. Но если даже не дойдете, не расстраивайтесь, кто знает, что там на финишной черте. Меня всегда смущала та мысль, что став Буддами, мы как бы перестаем быть людьми; уж больно мало остается у нас подлинно человеческого. И я так и не смог определить - хорошо ли это или плохо? Мне кажется, что подсознательно я всегда противился тому, чтобы обратиться в Будду. Может быть, самое волнующее - это вечное приближение к Абсолюту, к тому пределу, за порогом которого совсем иная реальность. А мне как-то не очень хотелось туда нырять, я всегда опасался одного - а вдруг там не окажется женщин. А я их всю жизнь очень любил.
   Я умер. Прощайте. Ваш Бодисатва".
   - У меня такое чувство, что я только что получил послание с того света, - сказал Герман.
   - А у меня наоборот, было ощущение того, что я разговариваю с Бодисатвой. Я даже слышала его интонации, когда читала это послание.
   - Мы находились в жизни от него на разном расстоянии, поэтому и по разному воспринимаем этот текст. Но меня удручает другое, то, что я так долго испытывал по отношению к нему сильное недоброжелательство. Ведь я мог пойти с Аркадием, Ивановым, Жоржем, я колебался едва ли не до последней минуты.
   - Я чувствовала это. Но ты же не пошел. И это произошло вовсе не случайно, ты все жизнь шел именно к такому решению.
   - Иногда мне кажется, что то, что произошло после его смерти, тоже организовал он.
   - В каком-то смысле так оно и есть. Он построил всю ситуацию - и она стала неизбежной. Конечно, он не мог предвидеть все, например, то, что дело дойдет до стрельбы.
   - Послушай, - вдруг встрепенулся Герман, - меня все время мучит вопрос: а хотел ли Иванов попасть в меня?
   - Трудно сказать, - задумчиво проговорила Ольга, - мне кажется, что и Иванов не дал бы тебе точного ответа, скорее всего в то мгновение он сам не знал, хотел ли он попасть или промахнуться. Все решала секунда, какая из двух эмоций возьмет вверх. Тебе повезло. Да и мне тоже, - засмеялась Ольга и поцеловала Германа.
   - Будем читать роман Бодисатвы? - спросил Герман.
   Ольга лукаво взглянула на него.
   - Конечно, если ты хочешь читать сейчас его роман, то я не возражаю. Но если быть до конца честной, я бы предпочла заняться кое-чем другим.
   - Знать только чем. Ради этого я бы отдал год своей бессмысленной жизни. - Герман счастливо улыбнулся и обнял Ольгу. - Неужели это блаженное минута настает. Я ее ждал, как второе пришествие.
   - Не богохульствуй.
   - И это говорит любимейшая ученица Бодисатвы. Между прочим, зная о его любви к женщинам, он никогда не стремился сделать ваши отношениями более разносторонними?
   - Нет, никогда.
   - Это его упущение, он многое потерял.
   - Может быть, это я потеряла.
   - Вот как ты думаешь.
   - Да, я так думаю.
   Ольга прижалась к Герману и стала расстегивать его рубашку. Он же в "отместку" стал расстегивать ее блузку. Они, все ускоряя темп, раздевали друг друга, и через минуту стояли уже голыми. Они были почти одинокого роста. Герман слегка согнул колени и стал целовать соски ее грудей, которые тут же набухли от его прикосновений. И почувствовал, как ее руки нежно обвили его пенис, который мгновенно стал сильным и упругим.
   - Как ты прекрасна, - прошептал Герман.
   - Как ты красив, милый, - ответил ему страстный шепот Ольги.
   Охватившее их одновременно желание толкнуло их на кровать. Герман целовал ее тело, спускаясь по нему вниз, как по самой прекрасной лестнице в мире. Он ласкал ее лицо, шею, плечи, груди, живот, лоно, выделяющее, чтобы облегчить проникновение в него, сладкую влагу.
   - Я хочу, чтобы ты стала сейчас моей, - сказал Герман.
   - Я твоя, милый.
   Их тела соединились, горячее и влажное ее лоно приняло его фаллос словно самого дорого гостя сразу и всего, без остатка. Из уст Ольги вырывался стон; сначала негромкий, но затем все усиливающийся и усиливающийся, как звук приближающегося поезда. Герман почувствовал, как ее пальцы сдавали его плечи. И в туже секунду сладкая судорога прокатилась по его телу, и он излился. Больше, не сдерживая себя, он громко вскрикнул и в туже секунду Ольга то же закричала. И оба их крика слились в один мощный и радостный аккорд.
  
   ХХХ
  
  
   Их разбудило заглянувшее в квартиру солнце. Герман открыл глаза и посмотрел на Ольгу; ее веки были закрыты, но потому как они вздрагивали, он понял, что она тоже не спит. Он поцеловал ее в губы, и ее руки сплелись вокруг его шеи.
   - Это наши первый по-настоящему совместный день и совместная ночь, - сказал он. - Я и не предполагал, что в жизни можно испытывать такое счастье.
   - Я тоже счастлива. Но мы должны быть готовы к тому, что чем лучше все у нас в начале, тем труднее будет удержать этот уровень потом. Мы все время будем сравнивать нашу дальнейшую совместную жизнь с тем, как она начиналась. И это будет нелегкое испытание.
   - Даже не хочу думать о том, что будет потом. Зачем портить сомнениями счастливые минуты.
   - А знаешь, ты прав. С некоторых пор я стала ловить себя на том, что размышляю даже тогда, когда можно обойтись одними чувствами. Эту привычку мне привил Бодисатва. Пожалуй, надо от нее отвыкать. Если дать ей укорениться слишком сильно, то я превращусь в какую-то аналитическую машину. А для женщины это особенно вредно. Но если говорить по правде, меня сейчас заботит совсем иная проблема: я давно заметила за собой одну черту, бурное занятие любовью вызывает у меня зверский аппетит. И ни о чем другом, кроме еды, я сейчас думать не могу.
   - Сейчас встану и что-нибудь приготовлю, - пообещал Герман.
   - Ну уж нет, я больше не твоя гость. Теперь готовить стану я. Тем более мне всегда нравилось это занятие.
   Накинув на себя халат, Ольга исчезла в кухне. Герман остался один лежать в кровати. Он поймал себя на мысли о том, что впервые за последнее время ему не хочется ни о чем думать, у него сейчас нет никаких желаний, никаких устремлений. Он как бы освободился от всего этого тяжкого груза, который приносил ему столько ненужных хлопот и страданий. Как все меняется в жизни! Когда от него ушла Эльвира, то ему казалось, что все хорошее для него уже позади; сейчас же он убежден, что все хорошее у него впереди. И оказывается, до чего же замечательно жить, надо только научиться избавляться от ощущения своей несчастливости и неудачливости. Человек так устроен, что внутренне он всегда готов быть несчастным; вот потому-то так легко им и становится. Вопреки бытующему представлению человек гораздо сильнее стремится к несчастью, нежели к счастью, потому что несчастье не требует от него никаких трудов, никаких поисков самого себя. Можно сидеть сложа руки и предаваться горю. Вот поэтому он упорно и не желает выходить из этого состояния, а когда его оттуда выводят, сопротивляется до последнего. Может, это происходит потому, что так ему проще; несчастье - это всегда едва ли не официальное оправдание для проявления слабости. Вот мы инстинктивно стремимся найти способ для того, чтобы оказаться слабыми.
   Ольга великолепно справилась со своей задачей, и когда Герман сел за стол, то он поразил его непривычным разнообразием и аппетитным видом находящихся на нем явств. У него тут же проснулся сильный аппетит.
   - Я знал, что ты наделена всеми достоинствами, которые природа выделила для человека. Но вот то, что ты еще великолепная стряпуха - этого я никак не ожидал. Знаешь, у меня возникла одна замечательная идея; пока тебя не переманил к себе какой-нибудь другой гурман, давай-ка прямо сегодня подадим заявления в ЗАГС.
   - Идея действительно интересная. Но ты же понимаешь, что так быстро такие решения не принимаются. Я должна все тщательно подумать, взвесить, обмерить.
   - И долго ты собираешься взвешивать и обмерять?
   - Очень долго, минуты две.
   - Засекаю время, секунды пошли. Все, две минуты истекли.
   - Я все самым тщательным образом обдумала и пришла к заключения, что я согласна.
   - Тогда предлагается поставить на голосование такой план: заканчиваем нашу роскошную трапезу и прямиком туда, где принимают объявления у тех, кто мечтают потерять свою свободу. Кто за? Единогласно.
   - Я должна внести одно дополнение в утвержденную повестку дня. Мне надо заехать на вокзал за билетом.
   - За билетом?
   - Прости, я не хотела тебя огорчать, но завтра я должна снова уехать к сыну. Так получилось, что у мамы свои дела, и она не может эту неделю сидеть с Павликом. Но зато потом я уже приеду надолго.
   - Ладно, - сказал огорченный Герман, - придеться набираться терпения.
   ЗАГС находился всего в двух кварталов от дома Германа, и они пешком преодолели это расстояние за пятнадцать минут. Его память сама без всяких усилий с его стороны напомнила ему о том, как шли они 15 лет назад с Эльвирой по тому же маршруту. Был такой же жаркий день, и он был так же счастлив. Нет, все-таки совсем не так же. Тогда им владела какая-то щенячья первобытная радость, предвкушение большого и долгого праздника плоти. Теперь он понимает, им двигала не столько любовь, сколько тщеславие; еще бы он вел под венец красивую и умную девушку, на которую как на знаменитую фотомодель глазели едва ли не все прохожие мужчины. Сейчас все иначе, он тоже испытывает огромное счастье, но это совсем иное чувство. И дело не только в том, что он стал гораздо старше, изменилось его отношение к браку. Его союз с Ольгой - это попытка еще глубже понять самого себя через другого человека, с ее помощью установить гармонию со всем миром и даже со Вселенной. Подавляющее большинство людей женятся сами не понимая, зачем они совершают этот обряд, они просто подчиняются давно установленному жизненному канону, предписывающему им однажды заключить с женщиной сделку под названием супружество. Хотя что движет ими при этом они не только не осознают, но в массе своей и не задумываются; да и к чему, если есть осененное веками правило, которому просто следует подчиняться, как приказу. Так было и с ним. Потому- то и завершилось его первая женитьба таким фиаском.
   Процедура приема заявлений в ЗАГСе заняло не слишком много времени, через час они вышли на улицу уже женихом и невестой. Они молчали, каждый по-своему переживал то, что только что произошло. Затем они съездила на вокзал, купили билет, вернулись домой. И сразу же включили компьютер.
   Был уже поздний вечер, когда они закончили читать роман. Герман чувствовал смертельную усталость как будто он ворочал непосильные глыбы . Он думал о том, что изучая творчество Марка Шнейдера, потом находясь у него в гостях, он так до конца и не постиг всю бездонную глубину этого человека. Но самое поразительное заключалось в том, что в основе произведения лежала его, Германа, судьба. Конечно, это вовсе не было биографическим описанием его жизни, но не вызывал никакого сомнения тот факт, что он являлся прототипом главного героя. Но в таком случае, как ему поступить. Он, Герман, уверен, что это последнее творение Бодисатвы войдет в историю мировой литературы, как одна из заключительных и блестящих ее страниц, а вместе с ним войдет туда и он, Герман. И во всех предисловиях, послесловиях, примечаниях будет указывается его имя в качестве главной модели, с которой срисовывался портрет основного персонажа. Но одновременно с этим будут указываться и все те неприглядные обстоятельства, которые столь запачкали чистый лист его биографию. И все будут знать об этом, показывать на него пальцем, подсмеиваться и злословить за спиной. Теперь он понимает: вот то завершающее испытание, которое приготовил для него Бодисатва.
   Герман взглянул на Ольгу и поймал ее ответный взгляд.
   - Ты знала, что это роман обо мне? - спросил он ее.
   - Да, однажды он мне сказал об этом. Все, что происходило с тобой, для него было очень важно.
   - А у него не возникала мысль, что я одним движением могу все стереть. Или он полагал, что я буду невероятно счастлив от того, что все узнают некоторые факты моей богатой биографии.
   - Он отлично знал, что у тебя может возникнуть такое искушение.
   Герман тяжело вздохнул.
   - Даже после смерти он не оставляет меня в покое. Что же делать?
   - По завещанию Бодисатвы ты его литературный наследник. Ты обладаешь правом на любой поступок.
   - Все уже решено. Это действительно великий роман. И я не имею никакого права его уничтожать. Знаешь, я иногда думаю, почему в одном человеке скопилось столько мудрости и почему в тысячах других она отсутствует начисто. В таком распределение есть что-то глубоко несправедливое.
   - В тебе просто заговорила зависть. Если эту мудрость получил бы ты, то у тебя не было никаких возражений против такого распределения, ты бы считал, что так должно и быть. И если бы всем людям все давалось одинаково то не было бы ни ума, ни мудрости, повсюду царил бы один стандарт. Но подумай о том, что тогда не было бы и любви; ведь любовь всегда избирательна, она, как при раздаче подарков, отдает предпочтение одним и обходит других. Любовь возникает потому, что в мире существует неравенство. Не знаю, как тебе, а мне бы такой мир не понравился, где нет Бодисатв, ни тем более Будд. Человек даже не изучал бы самого себя.
   - Почему ты так думаешь?
   - А какой в этом смысл. Пока человек живет среди совершенно одинаковых людей, у него не может пробудиться интереса и к самому себе. Потому что интерес появляется тогда, когда он начинает сравнивать и находить отличия. А когда он начинает это делать, то постепенно он не все сильнее отделяется от толпы. Нет, все же права Бодисатва, человек призван быть уединенным.
   - Почему уединенным, а не одиноким?
   - Потому что это разные вещи. Одинокий человек - это тот, кто ощущает вокруг себя и внутри себя пустоту, у которого оборваны связи с миром и с самим собой. Уединенный человек полон самим собой, по большому счету ему никто и не нужен, он самодостаточен. Одинокий не развивается, он находится в застывшем состоянии, как река зимой; уединенный же пребывает в постоянном движении. Только оно не видно, так как происходит внутри него.
   - Ты - умница, - поцеловал Герман Ольгу. - Вот только не знаю, как жить с умной женой. Даже как-то страшно.
   - Типично мужской предрассудок - жена ни при каких обстоятельствах не может быть умнее мужа. Но если муж действительно так считает, то он либо выбирает в качестве супруги круглую дуру либо он обязательно окажется ее глупее, потому что этот страх станет его оглуплять. Между прочим, Жорж никогда бы этого не испугался, ему просто было бы на это наплевать.
   - Ты думаешь?
   - Я тебе, кажется, однажды говорила, что Жорж - вовсе неглуп. Но он из тех, кто использует свой ум, чтобы быть глупым. Так ему комфортней, ничего не мешает наслаждаться жизнью. Он мне так и сказал: я человек страстей, а ум мешает им предаваться.
   - Это Жорж сказал тебе тогда, когда вы занимались любовью?
   - Тогда.
   - Понятно, - протянул Герман, не без труда подавляя вспышку ревности.
   Ольга внимательно посмотрела на него, затем вздохнула.
   - Ты никогда не будешь счастлив, Герман, если позволишь, чтобы любое возникающее в тебе чувство довлело бы над тобой.
   - Я понимаю, но нелегко с этим справится. Я сейчас вспомнил о той видеозаписи, которую мне так любезно продемонстрировали. Может быть, эти столь тебе памятные слова он произнес именно в тот раз?
   - Может быть. Но я предлагаю тебе немедленно остановиться. Неужели ты не чувствуешь, что еще немного - и мы все испортим.
   - В самом деле я вдруг поймал себя на желании сокрушить наши отношения. Мне даже стало не по себе, откуда вдруг возникла эта тяга к разрушению?
   - Я это почувствовала, потому и предупредила тебя. Ты не преодолел обиду и ревность, которая у тебя возникла еще тогда, и она подсознательно требует выхода. Темные чувства, которые скопились в тебе, хотят любыми способами выбраться на поверхность, им нет дела до того, что ты счастлив. Поэтому ты сейчас испытываешь напряжение и тебе хочется разрядиться даже ценой таких жертв.
   - Мне иногда кажется, что ты колдунья или ведьма.
   - Я еще ни та и ни другая, я еще только учусь.
   - Все-таки чертовски жаль, что ты завтра уезжаешь.
   - Не кручинься, это ненадолго. А потом мы будем ездить только вместе.
   - Все равно, мне тебя будет не доставать. У меня такое чувство, что ты была со мной всю жизнь.
   - Так и есть. Любовь возникает именно тогда, когда ты встречаешь человека, который был с тобой всегда. Только теперь он предстает перед тобой в зримом образе.
   - Неужели я был с тобой всегда, такой темный, самодовольный, неумный?
   - Таким со мной ты не был, ты был таким, каким становишься сейчас. Я всегда чувствовала этого своего двойника. Даже когда выходила замуж, то подсознательно ощущала, что это не мой избранник, я его не ждала, не с ним прожила предыдущие годы. Но все это было так глубоко запрятано внутри меня, что я поняла, в чем подлинная причина моей неудачи только много позже. А тогда я верила, что нас ждет блаженство подобно тому, что поджидает праведников в раю. Но вскоре все стало на свои места; нельзя жить сразу с двумя мужчинами, с одним реальным, с другим - воображаемым.
   - А ты уверена, что нас не ждет повторение того же сценария?
   - У меня только есть ощущения, что на этот раз я не ошибаюсь. Мы не случайно встретились именно на "острове", только там мы могли стать близкими людьми. В любом бы другом месте мы бы никогда не сблизились. Чтобы понять друг друга нам нужен был Бодисатва.
   - Мы всегда будем помнить о нем.
   - Конечно, но Бодисатва уже прошлое, у нас же впереди целая жизнь.
   - Хотя бы одним глазком ради любопытства заглянуть бы в будущее, посмотреть, как оно сложится.
   - А я не хочу знать будущее. Пусть все идет так, как идет. Однажды, когда мне было совсем плохо и я не видела впереди ни одного просвета, я отправилась к гадалке. Она нагадала мне тогда много верного. Но когда я ее слушала, то шептала про себя: я не желаю, чтобы сбылось ни одно ее предсказание, даже самое благоприятное для меня.
   - Почему, - удивился Герман, - ты же говоришь, что она тебе нагадала хорошее будущее?
   - Потому что она украла у меня свободу. Я стала заложником ее предсказаний. Теперь все, что происходило в моей жизни, я невольно сверялась с ее прогнозом. А если что-то не совпадало, то я начинала думать, что делаю чего-то не так. И я твердо решила больше никогда не прибегать к услугам гадалок. Человек не должен знать своего будущего, потому что это знание делает его несвободным.
   - Как-то никогда не думал об этой проблеме в таком ключе, - признался Герман. - Мне, наоборот, всегда хотелось знать, что меня ожидает впереди. И если я не шел к гадалке, то скорее из-за того, что боялся услышать что-нибудь плохое.
   - Но ты бы все равно ей не поверил бы.
   - Умом - нет, но вот подсознательно я бы находился под впечатлением этого предсказания.
   - Знаешь, у меня есть одно предложение на всю оставшуюся жизнь: давай не будем боятся ни жизни, ни смерти.
   - А нашей разлуки?
   - А ее в первую очередь. Даже если она произойдет, не стоит из этого события делать Вселенскую трагедию. В конце концов, чтобы любить друг друга, не обязательно находиться вместе.
   - Но очень желательно, - засмеялся Герман.
   - Пожалуй, ты прав, - согласилась Ольга и тоже рассмеялась.
   Поезд Ольги уходил поздно вечером следующего дня. Все это время они провели вместе. Они больше не вели долгих бесед, они просто наслаждались присутствием друг друга. Они ходили по городу, он показывал ей места, связанные с его жизнью. Их набралось, к его удивлению, очень много. Впрочем, воспоминания прошлого его сейчас не очень беспокоили, он был чересчур поглощен настоящим.
   Перед тем, как отправиться на вокзал, они зашли поужинать в ресторанчик. Официант принес им меню, они одновременно наклонились, чтобы его прочитать, и стукнулись лбами. Это их рассмешило, они долго не могли успокоиться.
   - Почему люди, которые вовсе не жаждут расставаться, должны расставаться, - посетовал Герман.
   - Хотя бы для того, чтобы снова встретиться. Никогда не забывай, что у каждого явления существует две стороны.
   Официант принес им заказанную бутылку крымского вина.
   - Я хочу выпить за Бодисатву, за память о нем, - провозгласил тост Герман. - Я иногда думаю: если бы такого человека не было бы, его следовала бы выдумать. Это даже важнее, чем выдумать Бога. Есть ли какой-нибудь толк от него, это еще неизвестно. А если не будет таких людей, как Бодисатва, то я даже не представляю, что станет с людьми. Им даже Бог не поможет.
   - Я тоже хочу выпить за Бодисатву, за то, что его не надо придумывать, потому что он был. И я этому несказанна рада.
   - Как ни странно, но я - тоже.
   Они едва не опоздали на поезд, оставалась одна минута до его отправления. Ольга сразу же запрыгнула в тамбур и оттуда стала махать Герману. У него внезапно словно от какого-то неясного предчувствия сжало сердце.
   - Я тебя люблю, - крикнула ему Ольга.
   - Я тебя люблю, - прокричал он в ответ. - Мы скоро встретимся.
   - Конечно.
   Поезд тронулся и начал набирать ход. Ольга стала еще энергичнее махать ему рукой, он тоже замахал и побежал вслед за уходящим составом. Но его металлические колеса все ускоряли свой бег, и Герман уже не успевал за ними. Последний раз мелькнуло такое любимое им лицо, а дальше перед ним поплыли зеленые бока вагонов. Затем исчезли и они, оставив Германа одного на перроне. Пора было уходить, возвращаться в свое одиночество. Им вдруг овладело странное чувство как будто сейчас вместе с умчавшимся поездом умчался от него и весь окружающий его мир, и он остался один во всей Вселенной, потерянный и всеми забытый на холодном берегу бытия. Он сам не понимал, почему отъезд Ольги произвел на него такое гнетущее впечатление; ведь ее не будет всего-то неделю, а ровно через семь дней он снова придет на этот же вокзал, чтобы встретить ее. Ведь как совсем недавно она сказала: без расставаний не бывает встреч.
   Ночью он спал плохо, то и дело просыпался, вспоминал о проведенных вместе с Ольгой часах, затем вновь забывался некрепким и недолгим сном, чтобы через некоторое время пробудиться вновь. Неясная тревога, которая впервые дала знать о себе на перроне, не только не утихала, но наоборот, становилась все сильнее, все прочнее захватывала Германа в плен. Он никак не мог выявить ее причины, с чем она связана, почему не дает ему ни минуты покоя, какой постоянный источник ее питает. От всех этих мыслей на душе становилось еще более смутно, и он проклинал те обстоятельства, что разлучили его с Ольгой.
   Утром он встал, без аппетита позавтракал. Впереди предстоял длинный день, но чем его занять он не представлял. Его ждала работа над романом Бодисатвы, но заниматься им без Ольги не хотелось. Ему вообще не хотелось ничего делать; на улице было солнечно и тепло, но он бы предпочел, чтобы шел дождь - это больше соответствовало его настроению.
   Раздался звонок, несколько мгновений Герман раздумывал - поднимать ли трубку - ни с кем говорить он не желал, но затем, сам не знаю почему все же поднял. И тут же пожалел об этом, он узнал голос Натэллы.
   - Это ты, Герман, - радостно зазвенел ее голос. - Я так соскучилась по тебе. Ты когда приехал?
   Первым желанием Германа было сказать, что он вернулся в Москву только вчера, но поймал себя на том, что врать ему противно. Даже женщине, с которой он больше не хотел встречаться, и даже в мелочах.
   - Четыре дня назад.
   - И не звонил, - сразу же потускнел ее голос. - Понятно.
   - Чего тебе понятно? - раздраженно спросил он.
   - Что ты не хочешь мне звонить. Я тебя больше не интересую.
   - Дело не в этом, - пробормотал Герман. Он не знал ни что ни как говорить с девушкой. Сказать, что он не желает больше ее видеть, Герман не решался. Он понимал, что поступает по отношению к ней несправедливо и жестоко; она в конце концов не виновата, что служила для него лишь отдушиной, лишь форточкой в душной атмосфере его недавней жизни.
   - Мне надо с тобой поговорить об одном деле, - как-то по-иному, решительно заявила она.
   - Хорошо, но нельзя ли отложить разговор, я сейчас как-то не в настроении.
   - Нет, это важно и срочно.
   - Ладно, - сдался Герман, - приезжай.
   Он даже не стал готовиться к встрече Натэлле, не стал бриться, не стал даже стелить кровать; в конце концов она много раз на ней ночевала, так что привыкла к ее неубранному виду. Что у нее может быть к нему за дело, недоумевал он, опять будет просить устроить ей передачу на радио или что-нибудь в этом роде.
   Натэлла приехала через час, она вошла в квартиру, внимательно все оглядела, остановила взгляд на разобранной постели, затем перевела его на Германа.
   - Ты плохо выглядишь, - вынесла она свое резюме. - Ты не болеешь?
   - Не беспокойся, я не болею. Что такое сверхважное заставило тебя примчаться ко мне?
   Натэлла села на диван. Несколько мгновений она молчала, словно собираясь силами для ответа.
   - Я - беременная.
   Герман вздрогнул, словно его ударил сильный заряд тока, и уставился на нее.
   - Ты - беременная. Ты хочешь сказать, что беременная от меня.
   Натэлла пожала плечами.
   - Последний год я спала только с тобой.
   - Ты уверена, что беременна?
  
  
   - 374 -
  
   - Как раз вчера я была у врача, он и подтвердил.
   Герман молчал, мысли путались и разлетались в разные стороны, как напуганные птицы. Он никак не мог понять, что он должен делать, что говорить; все это было совершенно неожиданно и он сразу почувствовал ту угрозу, которую несло в себе это обстоятельство всем его чаяниям и планам. Он не хочет никакого ребенка от Натэллы, в последнюю ночь с Ольгой они говорили о своих будущих детях и пришли к единогласному мнению, что когда поженятся, активно займутся решением этого вопроса. Но то Ольга, а это Натэлла - самая обыкновенная скучная девушка, к которой он не испытывает никаких чувств.
   - Что же я должен по-твоему делать?
   Натэлла насмешливо посмотрела на него.
   - Ты хочешь, чтобы я тебе подсказала бы, как тебе поступить.
   - Нет, конечно, нет. Я хотел сказать... - Он остановился, так как слов на языке больше не было. - Я не знаю, это все очень неожиданно.
   - Я понимаю, женщины всегда беременеют для мужчин очень неожиданно, и они долго не могут прийти в себя от удивлению. Как будто не знают, отчего бывают дети. Однако это иногда все же случается. Вот как теперь.
   - Но что хочешь от меня именно ты?
   - Ничего, только сказать тебе об этом. По-моему, мужчина должен знать, где по миру разбросаны его дети. Или ты так не считаешь?
   - Считаю. Но я не поверю, что ты пришла только для того, чтобы поставить меня в известность. Так не бывает.
   - А как бывает? - почти не скрывая иронии, проговорила Натэлла.
   - Мне трудно сказать. Я еще не был в такой ситуации.
   - В таком случае я тебе сочувствую.
   Он взглянул на нее. Ее тон не нравился ему, он был непонятен, она не просила, не угрожала, она скорей насмехалась над ним, радовалась его откровенной растерянности. Но что же ей в таком случае надо?
   - Мы должны все обговорить, - сказал Герман.
   - Если ты хочешь, давай обговорим.
   - Ты хочешь, чтобы я признал ребенка и женился на тебе.
   Натэлла ничего не ответила.
   - Почему ты молчишь?
   - Запомни, это твое предположение.
   - Ты хочешь сказать, что у тебя нет таких мыслей?
   - У меня много самых разных мыслей, в том числе могут быть и эти. - Послушай, ты ведешь себя несерьезно. Неужели ты не можешь сказать откровенно, чего ты добиваешься? - Она хочет, подумал Герман, чтобы инициатива исходила бы от него. Тогда всю жизнь она не будет чувствовать себя виноватой, что заставила его таким вот образом жениться на ней. А на любой его попрек станет отвечать, что это он сам предложил ей выйти за него замуж. Если его предположение верно, то надо признать, что задумана эта комбинация далеко неглупо. И ее можно поздравить с таким ловким маневром.
   - А если я не хочу на тебе жениться, то что?
   - Ничего. Я сказала тебе все, что хотела, и теперь могу уходить.
   - Подожди. А ребенок?
   - Что ребенок?
   - Что будет с ним?
   - В положенный срок он появится на свет. Как это произошло со мной и с тобой и с миллионами других детей. Или тебе что-то удивляет?
   - Но ты же понимаешь, что тогда у него не будет отца.
   - Ты же учил в школе биологию и должен понимать, что отец у него будет, только он будет жить в другом месте. Не вижу ничего в этом страшного.
   - Но есть ведь и другой способ решения проблемы.
   - Интересно, какой?
   - Ты отлично понимаешь, о чем я говорю.
   - Аборт. Это была моя первая мысль, но затем появились другие. Знаешь, однажды я прочитала в журнале о том, что плод при аборте понимает, что с ним хотят сделать, и он вздрагивает от ужаса. Я представила себе дрожащий от страха этот маленький живой комочек и дал себе слова, что никогда не буду делать абортов. Даже если у меня будет десять детей. Наверное, я должна была тебя предупредить об этом, но ты как-то не интересовался такими пустяками, когда трахал меня. Вот мы и подзалетели. Вернее, я. Потому что тебя это в общем не касается.
   - Это не так.
   - Так, не так, какая разница. Мне надо идти. Не исключено, что когда-нибудь может быть и увидимся.
   Натэлла встала и быстро вышла, почти выбежала из квартиры. Герман не пытался удерживать ее. Зато теперь он знал, причины охватившей его тревоги. Вне всякого сомнения Натэлла, едва узнав новость, тут же возжелала с ним побеседовать на эту тему. И это желание через эфир перелетело к нему, вызвало в нем то сильное беспокойство, которое то и дело будило его посреди ночи.
   Он снова лег на кровать, чувствуя, что от охватившего его отчаяния, у него совсем не осталось сил. Еще совсем недавно он был счастлив, уверен в том, что его ждет замечательное будущее, озаренное жизнью рядом с горячо любимым человеком. И вот пришла чужая посторонняя женщина, до которой ему по большому счету и дела-то нет - и все разрушила в один миг. Но в теле этой чужой посторонней женщине уже живет зачатый им ребенок. А значит, она не может быть ему совсем чужой и посторонней, отныне их всегда в независимости от его желаний будет объединять этот человек.
   Более всего в этой ситуации Германа мучило то, что он не знал, как ему поступить. Не было абсолютно никакого разумного решения, все варианты, которые он словно четки без конца перебирал в уме, не приносили облегчения, а только еще больше запутывали ситуацию, обостряли его боль. И все же надо искать выход, одна мысль о том, что он должен отказаться от Ольги, что он может потерять ее, заставляла содрогаться все его существо. Ему выпала неслыханная удача, он встретил редкостную женщину, одно присутствие рядом с которой наполняло его таким восторгом, о котором он даже не мог и мечтать потому что просто не знал, что такое бывает на свете. И почему он должен отречься от всего этого, ради чего, ради каких ценностей, ради каких высших идеалов? Человек приходит в мир вовсе не для того, чтобы приносить себя в жертву общественным установлениям и предрассудкам, он приходит для того, чтобы стать счастливым сам и дать счастье своему избраннику. И он, Герман, как никогда близок к осуществлению этого предначертания. Встреча с Ольгой была предназначена ему свыше, и он не желает ничего другого, как только выполнить свою миссию на земле. А раз так, то прочь сомнения, он останется с Ольгой несмотря ни на какие препятствия.
   Последние аргументы немного успокоили Германа, но не надолго. Но если встреча с Ольгой определена свыше, то кто спланировал беременность Натэллы? В чем ее сверхзадача и почему именно в этот переломный момент в его судьбу вмешалось это событие? Как будто некто сознательно наслал на него новое испытание. Такое чувство, что со смертью Бодисатвы они не закончились, кто-то перенял у него эстафету и снова и снова посылает их на него. Но зачем, не хватит ли для этих целей одного раза. Ведь он в конце концов не Иов, того проверяли на лояльность к Богу, подвергнув его, кажется, всем существующим на земле бедствиям, но на лояльность кому проходит проверку он? Непонятно. Скорей всего в этом вопросе не разобрался бы и сам Бодисатва. А Ольга, какой вердикт вынесла бы она, узнав о том положение, в которое он попал? Нет, он не желает думать об этом, он хочет только одного - сделать все от себя зависящее, чтобы она была с ним. Вопреки обстоятельствам, даже вопреки воли Высших сил, если это их замысел. Он хочет одного - всю оставшуюся ему жизнь не разлучаться с Ольгой.
   Он должен еще раз поговорить с Натэллой. Нужно найти какой-то компромисс. Он вовсе не желает отказываться от ребенка, вовсе не собирается делать вид, что он не существует на свете, но стать ему полноценным отцом - тоже не может. Да, он будет в меру своих сил ей помогать - морально, материально, может быть, даже со временем познакомится со своей дочерью или сыном - и они подружатся. Жизнь покажет, как все сложится. Но сейчас он должен договориться с Натэллой и тогда Ольга останется с ним.
   Дрожа, словно от лихорадки, он стал поспешно одеваться. Он почти не сомневался, что если расскажет Натэлле все, как есть, то она поймет его и не осудит; она неглупый и в общем-то добрый, хотя немного и взбаламошный человек, она сама любит, а значит сможет оценить чужую любовь.
   Герман выскочил из дома и стал ловить такси. Он горел таким нетерпением покончить как можно скорее со всей этой историей, что ехать на флегматичном автобусе, потом на метро было для него чересчур долгим и тяжелым испытанием. Машина высадила его возле дома, где жила Натэлла. Пока он ехал, то все время мысленно разговаривал с ней, убеждал принять его условия. И к концу пути ему стало казаться, что она просто будет не в состоянии устоять перед мощным натиском его аргументов.
   Он хотел уже войти в подъезд и вдруг, подчиняясь внезапно возникшему импульсу, остановился. На самом деле все это время он обманывал себя, он ехал к Натэлле с единственным желанием уговорить ее сделать аборт. Он вспомнил ее слова о плоде, который предсмертно вздрагивает перед тем, как инструмент хирурга прерывает его так и не начавшуюся жизнь. И он хочет убить своего ребенка? А ведь его родители когда-то могли точно так же поступить с ним. И сейчас его бы не было на свете. Так к какой же бездне он стремительно катится.
   Герман вдруг вспомнил, как однажды заспорили они с Эльвирой об аборте. Тогда ей показалось, что она снова беременна; больше рожать она не собиралась и решилась на искусственное прерывание беременности. Она равнодушно обронила эту новость за ужином; он до сих пор помнит, как мгновенно что-то оборвалось нем, как стало страшно и холодно. Он сказал ей совершенно неожиданно для самого себя, что убивать собственного ребенка - это даже более тяжкий грех, чем убийство постороннего человека; издревле покушение на своего считалось самым ужасным преступлением. Эльвира стала резко возражать ему тогда, говорить, что он просто дурак, что самый большой грех - разводить нищету и в бедных странах наоборот всячески поощряется ограничение рождаемости и даже проводится стерилизация из-за невозможности прокормить всех появляющихся на свет детей.
   Нет, он не может так поступить со своим ребенком, никто ему не давал право распоряжаться чужой жизнью. Он не сомневается, что и Ольга точно так же отнеслась бы к этому; более того, если бы она узнала, что он, подчиняясь своему эгоизму, обрек на гибель собственное дитя, она бы отреклась от него. Может быть, раньше, до встречи с Бодисатвой он бы так поступил, преодолел свои сомнения, пожертвовал бы ими ради удовлетворения своих желаний, но теперь что-то решительно изменилось в нем, словно в его душе кто-то натянул новые струны, которые сейчас жалобно звучат внутри него и не дают ему ни минуты покоя.
   Герман сел на скамейку возле дома. Сейчас он почти ни о чем не думал, он просто смотрел перед собой; он чувствовал, как накапливается в нем новая сила, новая решительность, которые позволят принять ему то единственное решение, которое и существует в этой ситуации. Нет, он не пойдет сейчас к Натэлле, еще не время, ему еще нечего ей сказать. Он поднялся и медленно побрел со двора.
   Он долго ходил по городу, иногда присаживался на скамейку, иногда садился в автобус, бесцельно проезжал несколько остановок, потом сходил и вновь брел, сам не зная куда. Его немного удивляло то обстоятельство, что он по-прежнему почти ни о чем не думал; мысли текли свободно, ни на чем не задерживались, не давали ему никаких советов, рекомендаций, не подсказывали никаких решений. Но он знал, что в гораздо более глубоких пластах его сознания идет интенсивная работа, что-то определяется, выковывается в нем, формируется какая-то новая реальность, которая в самом скором времени подчинит его себе. Причем, ее создание не требовало от него активного участия, она как бы возникала сама; то истинное, что когда-то было заложено в нем и долго дремала, теперь наконец-то получило возможность заявить о себе, осуществить то, для чего и была предназначена. И ему оставалось только не мешать этому процессу и ждать его конечных результатов.
   И все же ему было очень больно и грустно; его самые светлые надежды исчезали буквально на его глазах, как исчезают из поля зрения погруженные в темноту предметы. И с этим все еще было очень трудно смириться, и это вызывало подчас такую боль, что хотелось и кричать и плакать. И все же он понимал, что примириться придеться, у него нет другого пути; так распорядилась судьба; проявила ли она при этом милосердие или за что-то решила наказать его - он не знает и пока знать не может. И единственное, что ему остается в этой ситуации, - это покорно согласиться с вынесенным приговором. И это проявление вовсе не фатализма, а осознание высшей необходимости и справедливости.
   Домой Герман вернулся вечером. Он сел возле телефона, несколько минут неподвижно смотрел на него, затем поднял трубку и стал набирать номер. Он видел, как дрожат его, крутящие диск, пальцы. Ольга ответила, и он стал рассказывать ей о том, что случилось.
   - Это очень грустно, милый, но ты совершенно правильно поступил. Я рада за тебя, я горжусь тобой.
   - Но как же мы, что же будет с нами?
   - С нами будет все в порядке, мы будем любить друг друга. Для того, чтобы любить, совсем не обязательно находиться рядом, любовь не зависит от расстояния. Ты же это понимаешь.
   - Понимаю.
   - Тогда прощай, мой родной.
   - Прощай, Ольга. Я люблю тебя.
   Герман положил трубку и подошел к окну. Город, словно корабль в океан, стремительно погружался в ночь. Повсюду горели огни; одни гасли, другие тут же зажигались как будто спешили возместить их убытие. Он снова остался один, один во всей Вселенной. Странные круговороты делает его жизнь; всякий раз, совершая очередной круг, она возвращает его в одиночество. Герман вдруг вспомнил строки из романа Марка Шнейдера "Творец одиночества": "Одинокий человек вовсе не одинок в обыденном понимании этого слова. Подлинно одинок тот, кто находится в толпе, ибо у него оборвана главная связь в жизни - связь с самим собой. Люди не понимают, что существует коллективное одиночество; в нем-то и пребывает все человечество, за исключением совсем немногих, сумевших выбраться из общей давки. И теперь отдельно от всех бредут они по дороге навстречу к собственному я. Коллективное же одиночество оставшихся и приводит к бесконечным раздорам и войнам, так как люди, находящиеся в этом состояние, постоянно мечутся в поисках выхода из него. Но из коллективного одиночества путь лишь один - в свое индивидуальное одиночество, но коллективный человек боится этого перехода, как боится ребенок темноты. Он страшится расстилающейся перед ним бездны пустого пространства, которое он должен наполнить своим содержанием, и предпочитает этой работе любое безумие толпы. И ему никогда не дано узнать, что только по-настоящему одинокий человек способен быть счастливым. Тому, кто ищет счастье в другом человеке, либо в коллективе, ни за что не пережить подлинность этого ощущения. Чужие слова, чужие мысли, чужие шумы заглушают его собственный голос, он даже его не слышит, он даже не знает о том, что он существует и все время о чем-то с ним говорит. Но когда человек остается один, до него вдруг начинают докатываться его отголоски, постепенно они становятся все громче, пока не зазвучат на полную мощь. Одинокий человек обретает себя, как верующий обретает Бога, он начинает вдруг находить в себе все то, что безуспешно пытался найти в общем хоре; более того, он находит в себе гораздо больше, чем во внешнем мире, который становится ему все более чужим и неинтересным. Кто не сотворил своего одиночества, кто продолжает надеется, что его счастье принесут ему на блюдечке, кто продолжает считать, что оно заключено в теле любимой женщины или в демагогических речах политика - тот напрасно пришел в этот мир. Одиночество - это вовсе не отверженность от него, это вхождение в живое мировое пространство. Но вхождение не вместе со всеми, а по отдельности, как во врата рая. И тот, кто совершит этот подвиг, тот и обретет не поддельное, а настоящее счастье." Герман подумал о том, что прав Марк Шнейдер или не прав - это ему еще только предстоит узнать. И его жизнь как раз и станет проверкой этой истины. Ну а пока в одном из домой этого огромного города сейчас, наверное, уже спит женщина, в теле которой начал отсчет своих дней на земле его ребенок. И он не будет убит, он появится на свет и увидит мир во всей его красе и безобразии. Кем он будет - Бодисатвой, Буддой, просто самым обычным человеком? Пока это не дано знать никому. Но в любом случае он будет жить. И уже одно это великое счастье.
   Герман посмотрел на часы, шел первый час ночи, начался новый день. Пора ложиться спать. Он подошел к выключателю и потушил свет.
   К О Н Е Ц
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   - 382 -
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"