Лев ГУНИН


 
        ВЫСТРЕЛ

                        
                                                                                        Bладимиру ПЕТPОВУ



        Петров был неплохим дрессировщиком, и его имя пользовалось широкой известностью. Он выступал со своими львами и тиграми в Южной Америке, приезжал во Францию, был в Канаде... Его выступления неизменно сопровождались продолжительными овациями. Его портреты помещались в газетах; разные государственные организации сделали ему шумную и всепроницающую рекламу.

        Но он не был тщеславным, этот Петров. Днём он спал или занимался со своими "зверятами", а когда вечером входил за ограждённое решёткой пространство, в блестящее, ярко освещённое и забитое до отказа помещение цирка, он почти не думал, или совсем
забывал о тех, которые наполняли зал. Он убедился на собственном опыте, что тщеславие или мысль об успехе, о публике - во время выступления - часто оканчиваются трагически. 

        Когда размышляешь о посторонних вещах во время работы, что-то идёт не так, что-то не клеится, и звери это сразу же чувствуют. Нет, он стал - и оставался -дрессировщиком не ради тщеславия. Когда он входил в огромную круглую клетку, под тысячами направленных на него взглядов, и за ним закрывалась небольшая решётчатая дверка, он видел себя как бы со стороны один на один с хищниками, и это доставляло ему величайшее наслаждение.

        Потому что по природе своей он был садистом, и его природа находила разрешённый выход таким экстравагантным образом. Он воображал себя потенциальной жертвой рядом с этими когтями, клыками, лапами, на виду у тысяч зрителей, которые могли теоретически в любой момент лицезреть его смерть: видеть его, разрываемого вот этими острыми клинками-клыками, готовыми в любую минуту вонзиться в его плоть; и его кровь и мясо слились бы тогда в одно жуткое кровавое месиво; он сознавал себя противостоящим этой затаившейся, но готовой в любой момент взорваться стихии, что вызывало в нём непередаваемое упоение. Он привык к риску и заключённому в нём элементу самоистязания, как алкоголик привыкает к ежедневной порции спиртного или как мазохист - к вожделённому уколу боли; как наркоман зависим от постоянного наркотического опьянения. 

        Он нуждался в ежедневной порции риска как в ободряющем допинге, какой, единственный, мог заполнить его - без того никчемную - жизнь. Постепенно беспрерывное щекотание нервов и этот, отупляющий, и, в то же самое время, обостряющий чувственность, жар, превратили для него выступления в неодолимую страсть, что позволяла забыть неуклонное течение времени и, прожиганием его, избавить от кошмарного и ослепляющего приближения смерти. 

        Он смотрел в горящие глаза тигров - и ощущал свою власть над ними; проникая в их мозг, в их сознание, он многократно испытывал это неописуемое ощущение своей власти, своего доминирования над дикими животными, и эти чувства вместе с упоением риском доводили его почти до неистовства, когда за внешне спокойным лицом в его душе скрывалась клокочущая бездна страстей, заставлявшая его делать такие вещи, такие рискованные трюки, на какие он вряд ли был способен в обычном своём состоянии. Он держался внешне бесстрастно, но вдохновенно, и это нравилось публике, и повсюду его сопровождали непрекращающиеся овации.

        Однажды он с труппой цирка приехал в маленький городок, в котором планировалось пробыть дня два, после чего отправиться с гастролями дальше.

        Шёл мелкий, просеивающийся дождь, и не все звери хорошо переносили эту погоду. 

        Приходилось решать множество разных административных тонкостей, но это делалось почти автоматически, спокойно и размеренно, так как большинство из них уже давно привыкли к таким поездкам. Первый день выступлений прошел весьма недурственно, и теперь артисты отдыхали, предоставляя кассиру удовольствие подсчитывать выручку, а сами отмечали про себя свои успехи, слабые элементы своей программы, вслушиваясь в себя и планируя свои будущие достижения.

        Петров сидел в своём небольшом вагончике, и им овладевали разнообразные чувства. Скорее, это были даже не чувства, а ощущения, то расслабленно-сосредоточенное состояние, в котором человеку кажется, будто он находится в каком-то особом, обособленном мире, замкнутом и печальном, что он незаслуженно обижен, что его обрекли на одиночество, и, в то же время, ожидает чего-то нового, необычного и притягательного, и это ожидание наполняет его душу предчувствием чего-то спокойного, цельного и глубоко внутреннего.

        Кто знает, о чём он сейчас думал? Может быть, он думал о том тёмном и одностороннем пути, на который, как капли дождя в темноту, падают прожитые мгновенья и годы, и это неизбежно, неотвратимо, а он должен остановиться, осознать что-то важное, но не может; у него недостает силы воли прекратить рутинное это верчение - как будто он с вечера "хватил" лишнего, а наутро не в состоянии вспомнить, где он и как здесь оказался, не в силах вырвать из себя жало оцепенения.

        Он давно уже понял, что делает что-то не так и не то; что был предназначен для иного рода профессии; что способен был на что-то большее, серьёзное, на какую-то другую деятельность - но не мог сконцентрироваться на мыслях об этом, и они скользили, как тени, в его мозгу, как снаружи - капли дождя: влекущие куда-то, но отбрасываемые, отсекаемые ленивой и грубой долей его сознания. Он как бы наблюдал свою жизнь из тёмного, потайного убежища, и видел - будто чужим взором, - как она, извиваясь змеёй, ползёт у его ног, и эта змея должна когда-нибудь доползти, прекратиться, а у него нет силы, нет внутренней воли очнуться от этого угара, увидеть настоящую жизнь такой, как она есть: и оставался в одном только её проявлении, сообщающем ей единственное состояние и превращающем ее в один миг, вырваться из которого, за пределы которого он не может. Он так привык к нему, так "закрутился", так был занят - разговорами, какими-то непонятными делами, хождением по магазинам, покупками, рутинными операциями, телефонными звонками - что уже забыл, что это лишь временное состояние, что это не есть жизнь, но у него не осталось сил, чтобы  о с о з н а т ь, чтобы открыть, что он должен что-то _в_с_п_о_м_н_и_т_ь, и он откладывал этот акт "вспоминания" от одной операции или станции до другой, от одного дела до другого, которые он заводил по привычке, почти не задумываясь. Пока, наконец, вообще ни забыл, что "вышел" лишь на минутку, с намерением тотчас же вернуться; что где-то "дома" его ждут накрытый стол и гости, ждут выскочившего из дому в магазин хозяина, ждут продуктов, покупок, за которыми он спустился, но он никогда больше не вернётся, он не помнит уже, не знает, кто он и что он намеревался делать. Единственное, что он иногда вспоминает - это что он должен обязательно что-то вспомнить, но что - не знает, и это наполняет его неразрешимой досадой, всё обостряющимся зудом, предвестником чего-то непоправимого, заставляющим его хвататься за каждое уходящее мгновение. Так проходит вся жизнь, и он так уже сжился с её временностью, транзитностью, что больше не испытывает потребности вернуться назад в тот дом, из которого вышел лишь "на минутку". 

        Он лишь смутно ощущает, что вся жизнь его превратилась в эту "минутку", что он так никогда и не проснётся, не увидит больше своего настоящего, родного, своей идентичности...
       
        Может быть, он думал о жене, которой изменял, о сыне, которого бил по голове и заставлял часами стоять в узком пространстве между шкафом и стенкой, если тот приносил из школы неудовлетворительные оценки...

        Дождь всё так же шептал в темноте за окном, а Петров всё сидел один на один со стеной, и как будто мысленно чокался в одиночестве, слушая, как шуршание воды "поворачивает" его мысли.
       
        А в это время к шатру цирка подходил мальчик. Он смотрел на ярко освещённые вход и рекламы, и его чуть худощавая фигурка казалась сделанной из стекла, хрупкой и очень
маленькой на фоне дождя, афиш и ярко освещённого пространства, окружённого полутьмой.

        Он подошёл ближе и посмотрел наверх, запрокинув голову, проходя под натянутыми
тросами, державшимися на кольях, и водя из стороны в сторону взглядом. Он чувствовал
себя одиноким, и, в то же время, был наполнен и опьянён иллюзией противостояния всему непонятному, затаившемуся, заключённому в самом себе простору, возможно, впервые оставшись один на один с этой гигантской, до конца ещё не разгаданной стихией окружающего, и это вселяло в него настроение бодрости, артистизма, чувства собственной значимости и весомости окружающей его среды. Может быть, он представлял себя в большом городе, или даже мечтал стать артистом, и теперь смаковал  интимность, словно принадлежащую здесь только ему, интимность обладания никем - кроме него - сейчас не лицезримых масштабов вида этого необычного для их города циркового стойбища, его неповторимой атмосферы, наслаждался такой близостью к замку своих иллюзий.

        Внезапно до его слуха донеслись странные звуки. Он обернулся в их сторону и увидел, как на освещённое пространство выходит огромная полосатая кошка. Вначале он стал удивлённо озираться, но затем, отметив, что тигр движется прямо на него, он застыл на месте, продолжая поворачивать головой и двигать руками. Он повернулся спиной к шатру - и увидел, что тигр тоже остановился. Так они стояли друг против друга - человек и зверь, и не один не сдвинулся с места. Внезапно полосу света пересекла ещё одна тень. Мальчик взглянул туда краем глаза - и увидел, что это крупная пантера. Она была чёрная, и её трудно было различить в темноте, но мальчик повернулся так, чтобы видеть и пантеру, и тигра, и застыл. Трудно сказать, чего он ждал, но внезапно тигр сдвинулся с места и пошёл на него. В ответ фигура мальчика выпрямилась во весь рост, вытянувшись в собранной, но свободной и решительной позе, и его рука мягким, повелевающим жестом, вытянулась вперёд, как рука дирижёра перед вступлением хора, как бы приказывая тигру остановиться. Весь его стан выражал печать достоинства и величия, необычных для его возраста. Внезапно зазвучал и его голос. "Спокойно, - сказал он, то ли сам себе, то ли животным, и звери действительно остановились: в нескольких шагах от мальчика и друг от друга. И вдруг мальчик пошёл. Он двинулся прямо на них, и, когда ему оставался до них всего лишь один шаг, остановился, и они встрепенулись, а затем обступали его так, как две большие собаки обступают своего хозяина. Через минуту он стоял между ними, а пантера, высовывая язык и обмахиваясь хвостом, заглядывала ему в глаза.

        Когда Петров услышал рычание, он вскочил, но через секунду остановился. Он должен был оказаться сейчас, первый раз в жизни, без страховочных шлангов, без специальных приспособлений, без свидетелей, один на один с хищниками, и он не ведал, какими последствиями это может для него обернуться. Он осознал уже, что звери каким-то образом оказались снаружи, и сейчас находятся где-то там, в иссиня-чёрной дождливой полутьме, но он не мог предугадать, что будет с ним, если он выйдет туда. В то же время он понимал, что это его долг и что только он один способен предотвратить то, что могло бы случиться. Это, в конце концов, "его" звери, и он должен ещё раз доказать всему миру свою принадлежность к ним, свою власть над ними. Он уже чувствовал себя героем, когда отметил, что должен идти.

        Притуплённая жажда выигрыша, неосознанное стремление пойти на "авось", пощекотать свои нервы, почти безразличие, а, в действительности, заглушённое неверие в неудачу, заставили его без особых волевых усилий протянуть руку и открыть дверь. Он шагнул вперёд, приготовившись к выходу, но остановился, поражённый открывшейся ему сценой.

        Внизу, там, где полосы света покрывали неосвещённое пространство, на корточках сидел мальчик, обняв голову тигра, а пантера, раскачивая свой длинный хвост и изредка
поглаживая себя им по бокам, расхаживала взад и вперёд. Глаза тигра, когда он поворачивал голову, горели голубоватым, искристым огнём, а нос его, его пятнистая пасть, губы не оставляли сомнения в том, что перед шатром хищник. Мальчик сидел прямо, испытывая, видимо, вдохновение и привязанность, настороженно только телом, мускулами; пряча эту настороженность внутри себя. Его одинокая фигура казалась рядом с двумя хищниками каким-то мифом, наваждением, нереальностью; чудилась образом хрупкого, цветущего, нежизненно доброго духа из древней детской сказки или из фантастической повести.

        Петров зажмурился.

        Мальчик за одно мгновение сделал то, чего он, Петров, не смог достичь на протяжении всей своей многолетней карьеры.

        Он словно окаменел. Он стоял как вкопанный в светлом прямоугольнике отворённой двери, и не замечал дождя, который "смазывал" ему лицо. Проходили минуты. Ничего не
менялось. Мальчик всё так же играл со зверями, видимо, не замечая его, единственного зрителя, а звери оказывали ему должное уважение, не издавая ни одного злобного рыка и не бросаясь к мальчику с выражением несомненной угрозы.

        Внезапно фигура Петрова ожила, отошла от двери и исчезла глубине его маленького, но комфортабельного вагончика. Через несколько секунд Петров снова появился на пороге с охотничьим ружьём, которое брал с собой во все свои большие поездки. Он
выпрямился и прицелился. Ружьё его застыло, направленное в сторону той невероятной группы. Раздался выстрел. Мальчик упал замертво.

        На следующий день (уже после допросов свидетелей) Петров появился в милиции. Он ничего не скрывал, сразу всё рассказал, и видно было, что случившееся сильно придавило его. Он был помятым и растерянным, и весь его вид выражал глубоко удручённое состояние. Он механически сделал признание в том, что совершил преднамеренное убийство, что трагедия не расходилась с его намерением и что выстрел его точно попал в выбранную им цель. Он сидел, опустив голову, и отвечал механически, почти безразлично, с усилием и, в то же время, как будто с облегчением выдавливая из себя фразу за фразой. Выражение бравурного оптимизма и особой агрессивности исчезло с его лица, глаза потускнели, и его сжатая, кающаяся фигура была по-особому жалкой и растерянной.

        Но он пробыл в заключении всего лишь несколько дней. По истечении этого срока его выпустили, и он уже гастролировал со своими хищниками в другом городе, куда переехала вся труппа. В его представлениях уже не было прежнего блеска и энергии; он работал, словно "скрипел", тянул уже почти непосильное, но привычное для него ярмо. Его дело, по указанию Верховного прокурора, из провинциального городка перевели в Москву, а там через некоторое время закрыли, как "исчерпанное".

        Походило время. Петров продолжал выступать, и к нему даже вернулась некоторая доля, хоть и не прежней, но ещё судорожно-цепкой энергии, с которой он появлялся на манеже. Он выглядел каким-то надломленным, но хватающимся - наперекор всему - за фалды фрака ускользающей былой жизни: словно вопреки случившемуся пытался (или вынужден был) оставаться тем, кем он был: столпом маститости, носителем скипетра мастера, неоспоримым, необоримым, непревзойденным, как всё то, что сделало ему карьеру, всё то, что им сейчас рекламировало себя. Он казался сейчас ещё более профессиональным, опытным, но безжизненным, словно хотел подстроиться под тех, кто ушёл далеко вперёд и выступал сейчас лучше его. Казалось, счастье снова улыбнулось ему, и он снова "заблистал", участвуя в теле- и киносъёмках, выезжая с гастролями за границу, снимаясь в цирковых телевизионных программах и "живых" представлениях, обставляемых с особенной роскошью.

        Один провинциальный журнал даже поместил о нём заметку под названием "ГЕРОИЗМ, ОКОНЧИВШИЙСЯ ТРАГИЧЕСКИ", автор которой, в частности, писал: "... однажды на гастролях, во время чрезвычайного происшествия, когда тигр и пантера вышли из клеток наружу и оказались на воле, на их пути встретился мальчик. Петров, дрессировщик с мировым именем, не задумываясь - видя, что жизни мальчика угрожает смертельная опасность и что всё решают секунды - вынул охотничье ружьё и выстрелил в животное (от которого зависел успех его выступлений и с которым связывались годы работы, любовь публики и дальнейший рост личного артистического мастерства), однако, выстрел не достиг цели и попал в мальчика, который скончался на месте."
       
        "Это было настоящим героизмом, - говорилось далее, - пренебречь всеми личными
последствиями и в критический момент быстро принять такого рода решение: почти не раздумывая - отречься от любимца, от животного, представлявшего для дрессировщика вполне отдельную "личность"; преодолев психологическую инертность, пойти на такой шаг ради спасения жизни мальчика; и как жаль, что этот героизм окончился так трагически".

        Журнал писал, в частности, что, не вызывает ли массу раздумий то, что раненый зверь (а ведь не обязательно должно было случиться так, что Петров убьёт его с одного выстрела) мог стать более опасен для мальчика, хотя трудно упрекать Петрова за такое решение: ведь от его быстроты зависела человеческая жизнь. Совершенно необъяснимая загадка - то, что на одежде мальчика, на его руках обнаружены "следы контакта с хищниками" (может быть, слюна, волосы из шерсти животных), но на нём, на его теле - ни одного следа, ни одной царапины. Но не спрашивать же об этом того, кто произвел выстрел. Нет-нет: только крайние обстоятельства вынудили Петрова пойти на такую меру, а он - как дрессировщик - не должен был преувеличивать опасность. Как бы там ни было, статью эту быстро прихлопнули - как и её отголоски. То ли те, кто ведает подобными делами, решили, что достаточно будет одной статьи, и спустили вниз своё "хватит", даже слегка "пожурив" перестаравшегося (или, наоборот, запрятавшего язвительность в красивую обёртку) журналиста, то ли статья увидела свет лишь потому, что контроль на секунду ускользнул из их пальцев, но никто больше не позволил никаких новых статей. Видано ли, чтобы ничтожный артист своим поступком в провинции посмел вырваться из рук кредиторов и прекратить окупать своё вознесение на цирковой международный Олимп!
       
        И, конечно же, ни журналистам, ни руководящим работникам, ни, тем более, знакомым Петрова не могло быть известно, что при расследовании ни следов борьбы, ни доказательств нападения животных на мальчика не было обнаружено, а объяснения Петрова, данные им в кабинете московского следователя, были спутаны и противоречивы. Хищники не тронули мальчика, а на Петрова бросились с резким воем. Кроме того, могло показаться нелогичным, что Петров сразу же захватил ружьё, а в ходе следствия было установлено, что он действительно выходил из вагончика два раза. В таком случае, выглядела не совсем ясной мотивировка выстрела. Как бы там ни было, следствие по делу было закрыто, а данные его уничтожены, или осели - пока - в каком-нибудь дальнем и надёжном местечке, запертые на семь замков. И, так же, как и много лет назад, когда на арене цирка зажигаются разноцветные огоньки, и решётки и "тумбочки" на манеже освещаются ровным и белым светом, перед занавесью, там, где кончается ковер и светлые, с малиновой каймой, ковровые дорожки, появляется конферансье в чёрном фраке и белой манишке, с белыми перчатками на выхоленных руках, и особенно торжественным, звучным, подобострастно-настойчивым голосом объявляет: "Выступает всемирно известный обладатель многих отечественных и международных премий, участвовавший в нескольких кино- и телефильмах, неоднократный победитель многих опросов и конкурсов, прославленный дрессировщик со своими прославленными питомцами - ВЫСТУПАЕТ ВЛАДИМИР ПЕТРОВ!"
       
        1977 год, БОБРУЙСК
        ________________________
        ____________________________
       
Copyright љ Lev Gunin