|
|
||
Этот стук преследовал его с самого детства. 1974
______________________
Copyright љ Lev Gunin
Это было давно, много лет назад. Он вышел ночью в сад, чтобы посидеть у
колодца. Крупные, яркие звезды висели над головой. В саду пахло резедой, ночь
выдалась тёплая, летняя. И тут он услышал шаги. Удары каблуков по нагретому за
день асфальту. Они были не такие, как обычные шаги. Не сравнимые, не похожие ни
на что. Гулкие, размеренные, крадущиеся шаги женских каблуков-"шпилек".
И звучали они странно и жестоко.
Он знал о нём, этот стук. Он шёл к нему. Между ними установилась загадочная,
необъяснимая связь. Ужас охватил мальчика. Он хотел спрятаться, бежать от
неведомого. Но страх приковал его к месту. Он с ужасом вслушивался в звук
каблуков, и ему казалось, что, когда тот, наконец, приблизится, должно
произойти что-то страшное. Он не мог вздохнуть; кровь стучала у него в голове.
Наконец, шаги, достигнув наивысшей звучности, стали удаляться. Они угасали там,
за забором, где проходил тротуар. Страх всё ещё не покидал мальчика. Он сидел
за колодцем, прислушиваясь к каждому шороху. И, сделав над собой усилие, во
весь дух припустил к дому.
С тех пор стук преследовал его всю жизнь. Он мог стать неплохим инженером, но
не стал. У него обнаружилась склонность к рисованию, но он не сделался
художником. Он мог бы, наконец, жить просто так, как все, зарабатывая на жизнь,
откладывая на чёрный день, иметь семью и детей. Но и этого не случилось. Ему
уже почти исполнилось тридцать два, но у него не было своей семьи. Он жил один:
в комнатке под самой крышей, и никто не видел, чтобы он выходил оттуда после
возвращения с работы. Никто не бывал у него в гостях, никто не знал, что он
делает долгими зимними вечерами. Он был один, и все оставили его, в конце
концов, в покое.
Стоило ему принять какое-нибудь решение, попытаться приступить к любому делу,
как тут же появлялся стук, и все рушилось. Где бы он ни находился, что бы он ни
делал, стук неотступно следовал за ним. Давно уже не было их деревянного дома,
давно уже его оставили все честолюбивые замыслы, но стук преследовал его, и,
когда он появлялся, на него обрушивалась очередная беда.
Он пытался сделаться безразличным, жить так, как все - но не мог.
Он понимал, что обречён, и эта обречённость накладывала на него свой отпечаток.
Он мог бы выделить этот стук из ста, из сотен, миллионов шагов. Он спал, и с
закрытыми глазами всё равно чувствовал этот стук.
Чьи-то кривые пальцы тянулись к нему, пытались его задушить. Он просыпался в
холодном поту - и за окном слышался тот же стук.
А назавтра у него срывалась деталь и ударяла его подельщика по темени, или его
избивали хулиганы, или на очередной работе ему снова недоплачивали зарплату.
Однажды у врача ему сказали, что у него порок сердца. Но стука не было, и он не
поверил. Прошли годы, и он чувствовал себя вполне нормально.
Стук преследовал его с исступлённостью, с какой-то зловещей жестокостью. Он
подбегал к окну, выбегал на уличный перекресток, но источник шагов так и
оставался загадкой.
И вот однажды он стоял в подъезде, открывая свой ящик с сегодняшней почтой. И
вдруг услышал звук каблуков. Это был, несомненно, тот самый стук, который он
мог бы выделить среди тысяч, миллионов шагов. Стук раздавался во дворе,
приближался к подъезду... Всё похолодело у него внутри. Вот шаги подошли
вплотную, они звучат уже у самой двери...
Но, как и всегда, достигнув апогея, они с выдержкой злорадно принялись
удаляться.
И он не стал больше ждать. Он решил раз и
навсегда покончить с этим. Решение созрело у него в голове не в один день; оно было
связано с безвыходностью отчаянья, и появилось уже давно. Он неторопливо
повернул ключ, вложив почту обратно, и вышел из подъезда во двор.
В домах вокруг горели жёлтые, зелёные, белые окна. Стояла тёплая летняя ночь,
такая же, как тогда, в первый раз, когда он сидел за колодцем. Двор ещё никогда
не казался ему таким маленьким, таким тёмным и бездонным. На улице, затушёвывая
своим сиянием фонари, горела большая бесцветная луна. Он не увидел её
нигде, и на сердце у него сделалось пусто, больно и тоскливо. Тайна поразила
его, и он почувствовал себя ещё более одиноким и обреченным.
Подавленный своим одиночеством, он принялся бесцельно бродить по улицам. Он
вглядывался в безмолвные окна, всматривался в длинные белые заборы, отбрасывавшие
длинные тени, в тёмные проёмы, окаймлённые белым призрачным светом. Город был
странно пуст и тих. Всё это вместе казалось ему одушевлённым, особым и
осязаемым. Оно жило, существовало само по себе. На улицах ему не попадалось ни
одного человека.
Казалось, вся пустота, какая накапливалась годами, вдруг предстала одновременно
в эту лунную ночь. Кое-где, в домах, на улице, странно горели огни, как в немом
кино, когда на экране всплывает сияние, не сопровождаемое никакими звуками. Он
желал встретить хоть кого-нибудь, но, как будто назло, ни одна живая душа не
попадалась навстречу. Ветер шумел ветвями деревьев и тут же затихал, оставляя
глухую, странно-однообразную тишину. Тёмными и бездонными казались узкие
переулки; дома и дворы представлялись вымершими, длинные деревянные улицы были
бесконечны.
Он шёл мимо больницы, вдоль её забора. Вдалеке, где-то за углом, мерцали жёлтые
огоньки. Деревья отбрасывали на стены глубокие чёрные тени. И вдруг спереди, с
угла, послышались звуки женских шагов.
Это были они, шаги, какие он много раз слышал. Они звучали страшно и гулко,
приближаясь к нему. Это была она, та жестокая, неумолимая сила, заключённая для
него в этом стуке. Он крепко сжимал в руке перочинный нож, скорее, для
храбрости. Ему казалось, что оно раздавит его, уничтожит, впитает в
себя. Но он решил - лучше умереть, но познать всё до конца. Он увидел впереди
себя тёмный плащ и тощую фигуру. Сквозь прорехи и рукава просвечивали белые
кости. На месте лица, плоский и немой, виднелся - с белым оскалом - тусклый и
жуткий череп. Оно шло навстречу ему, и каждый шаг отдавался в его теле
страшной болью. Он знал заранее, что "она" женского рода, хотя ничто
не говорило об этом. Этот белый оскал, это страшное, чудовищное выражение он
уже видел где-то, наверное, на картинке, изображавшей древнего ящера. Он шёл
навстречу твёрдо, зная, что фатальная неизбежность уже наступила.
В беспросветной тишине он слышал только EE - тени - и свои шаги. Кровь гулко
стучала в висках. Он готов был сойти с ума. Он понял, что пошел на безрассудство,
но отступать было уже некуда. Он не склонится перед ней, не обратится в
бегство. Мысли одна за другой пробегали в его голове; ему хотелось подбежать к
ней, ударить ножом. Он думал ещё о чём-то, но остался только один шаг. Отступать
было поздно. Конец. Что-то страшно охватило его голову. Пальцы, мерзкие и
длинные, проткнули его насквозь.
Он видел, что висит на этих пяти страшных и
гибких пальцах, и паучьи лапы шарят по его телу. Он упал, и кровь закапала ему
на голову. Он умер.
Назавтра его нашли лежащим замертво у забора. Врач осмотрел тело и не
нашел ничего особенного. Разрыв сердца, - сухо сказал он кому-то. И всё было бы
обычно, если бы не пять свежих шрамов на груди - как будто кто-то пытался проткнуть
его нечеловеческими сухими пальцами.
|