По правде говоря, не то, чтобы совсем остановил её, а так - приостановил. И не для всех. А только для двоих. Но спроси у кого угодно: за двадцать лет такого случая не было - ни одного перемирия! И вдруг...
Я тогда был на ничейной земле. Она, правда, всё равно оставалась закрытой зоной, ну а меня туда послали кое-что разведать. Во-от. А я там и напоролся на одного из "этих". Ну и как водится, автомат на изготовку, потому что и он меня увидел - столкнулись нос к носу, хе! Огонь! Ну, он в меня тоже рад стараться. Скажу тебе, стало жарковато. И пострелять пришлось, и попрыгать, и побегать. Да-а. Значит, скрылся я таки от него. Скрылся сам, но и его упустил. Что? Хе! Оба мы скрылись, ладно. Он, видать, тоже "профи" попался, во-от. Смотрю я, где же он? Чувствую, сзади обходит. Хотел повернуться, да слышу, по тропинке - там тропинка, как раз под холмом, где я в кустах внизу, так по ней идёт, значит, кто-то. Ну, палить я сразу же не стал: надо ж посмотреть, кого несёт! Да и противнику моему, видимо, интересно, тоже лежит - не стреляет. Да-а.
Старик это идёт. И чего-то высматривает. Понял я, что не наш, нейтрал, может, не знаю. Но шлёпнуть-то всё равно надо: зона - закрытая! Да не стал я торопиться: слишком по-домашнему шёл старик. Не таился, не перебежками, а просто: идёт себе - и чего-то ищет. Странно даже. Во-от. Пенёк, оказалось, ищет. Нашёл и сел. Чтобы покушать, значит. Нет, я-то не проголодался. Я хорошо поел накануне, и кое-что получше, чем у него. А у него-то что: лучок, картошечка, колбаска, значит, помидорчики всякие - всё просто! А он сидит на краю пенька, а на другую-то часть газетку постелил и разложил всё своё богатство, стал готовить.
Я никогда не видел такого: колбаса, к примеру, что её нарезать?! Взял бы нож - раз-раз-раз! А у него не так: нож не резал колбасу, а будто бы целовал её - нежно, но страстно. Поцелуй-поцелуй-поцелуй! И кружочки уже - не кружочки, а словно дети! Выстроились друг за дружкой, нет, не как в строю, а так, погулять вышли. Или хлеб, например. Прижал он его к груди и не режет, а срезает. Точно не хлеб это, а колосья в поле. А потом мажет маслом, даже не мажет, а гладит, извиняясь за причинённую боль. А если и мажет, то не маслом, а вроде бальзамом, будто рану залечивая. И всё это не спеша, с пониманием, чтобы всё было на месте и так, как надо. А мне стрелять надо. Или дальше идти - на разведку. А не могу! Ни идти, ни стрелять. Лежу и смотрю себе.
Что, вроде, такого: человек ест. Я сам каждый день ем. Но здесь было что-то другое. Это была не просто еда, а обряд, словно. Где у всего своё значение, и ко всему своя любовь. Спокойная любовь. Уверенная. Вот берёт он картофелину, нежно поглаживая указательным пальцем, и подносит ко рту. Вдыхает аромат давно холодной печёной кожуры, и по лицу разбегаются морщинки блаженства. Потом аккуратно дотрагивается до неё губами и только после этого, подготовив себя ко вкусу рассыпчатого картофельного нутра, надкусывает кусочек. Он улыбается, видимо, не ошибся в ожиданиях. Но не жуёт, а немного ждёт, наслаждаясь этой гранью - между мечтой и её исполнением. После чего откусывает уже кусок побольше. И только тогда начинает пережёвывать - не спеша - пропитывая рот долгожданным вкусом. Одновременно кладёт кружок колбасы на бутерброд и принимается уже за него. Снова начинает жевать. Снова не спеша: новый вкус - новое удовольствие. И лишь затем добавляет ломтик помидора, предварительно окуная в солонку, словно в золотой сосуд для омовения. Встряхивает, стараясь смахнуть лишние крупинки соли, и "возлагает" в рот. После снова берёт картошку. Сразу откусывает большой кусок, но пережёвывать, опять-таки, не спешит. На этот раз, он дополняет её всего лишь хвостиком лука, который тоже освящает солью.
Он так нежно относился к каждому продукту, который ел, словно они были его друзьями. Он знал все сочетания их вкусов и степени удовольствия от этих сочетаний и старательно, но не суетливо, перебирал - как чётки, словно не хотел обидеть пренебрежением. И продукты с радостью отдавались ему. Нет, он их не ел - он соединялся с ними. Так дышат свежим ветром, тоскуют счастьем лунной ночи. В него нельзя было стрелять! Я представил себе: выстрел - и его маленькое счастье вдруг сменяется болью; он заваливается на бок, на его груди разливается красное пятно, сливаясь с пятном помидорного сока; из полуоткрытого рта вываливается не дожёванный кусок картошки; а правая рука смахивает с пенька солонку и всё остальное; и оно в беспорядке валится на землю. Мне стало не по себе.
Нет! Он не ел. Он молился. Оказывается, можно молиться без слов. Молиться едой. Просто есть, но так, что это и будет самой высшей благодарностью за эту картошку, и за лук, и за хлеб, и за помидор, и за масло, и за этот пенёк, и за то, что стало тихо-тихо... Нет, там, далеко, по-прежнему гремели пушки, взрывались ракеты. Но здесь была тишина - мы не стреляли. Мы лежали и смотрели, как ест старик.
Когда он закончил, то так же уверенно и спокойно встал, стряхнул с себя крошки, взял вещички и пошагал дальше.
Мы обождали довольно долго. Пока он не ушёл достаточно далеко, чтобы не испугаться нашей перестрелки. Едва я успел откатиться, как очередь прошила то место, где я только что прятался. Так я и думал: тот, значит, мой визави, был на вершине холма, и я у него, как на ладони. Во-от.
Ну, мы тогда друг друга так и не зацепили. Ещё малость побегали, значит, постреляли и разбежались. Дела не ждали, так-то...
А задание? Хе! Само собой, выполнил. С честью. Даже был награждён. Ну что же, не в первый раз. Дай бог, не в последний... Ну, это другая история...
Так я своего противника толком и не разглядел. Он меня тоже. Профессионалы. Хотя, конечно же, мы очень разные. Да-а, "они" - и есть они! Но кое-что общее у меня с ним осталось - первое за двадцать лет перемирие. И этот старик со своей трапезой. Во-от...
Ладно, браток, выключай диктофон. Вишь, адъютант мне перчаточкой машет, покраснел от усердия, значит пора к командиру. Служба.