Сегодня темно, а вчера было солнце. Был Жан Кокто со своими "Священными чудовищами". Пора признаться, я ни черта не понимаю в современной литературе, в критике, в драматургии. Даже драму не могу замешать: тесто то густое, то жидкое. Нет идеальной консистенции. Пропорции нет. Нет "золотого сечения". На моих картинах мастиффы не дерут голых людей за ребра, и эти картины не покупают богачи дня нынешнего. Они не висят в будуарах двенадцати наследниц славных московских фамилий, которые в этом году с успехом выступили на "Балу дебютанток" от Татлера. В каком-то мире и дочь - сокровище. Ее можно выставить на балу, как лот на аукционе, пусть прицениваются, торгуются. Она знает себе цену, и ты знаешь ее цену. И ваша с ней задача: не продешевить. Драма? Еще какая. Самые острые драмы разыгрываются на Уолл-стрит. Люди умирают за право повесить в шкаф хоть одну полосатую рубашку, названную именем мифического гения биржи. Будь я трейдером, завещала бы похоронить себя в "рубашке Гекко".
Но позвольте о Жане Кокто. Ничего не знаю и о Кокто, кроме того, что он был нежным и строгим наставником любимца женщин Жана Маре. И журналист-исследователь, и злодей Фантомас в одном лице. Как точно комедийный фильм отражает личную жизнь актера. Глянец - на показ, дамочкам под нос, под ручки; обратную сторону Луны - к наставнику, к его бесконечно дорогому лицу.
В том, что умные мужчины соединяются с красивыми мужчинами, нет ничего удивительного. Женщина - мать, кухарка, гладильщица, - не используй ее для иной роли, не превращай в спутницу жизни, в верного друга. Хочешь друга? Заведи собаку. Что-нибудь большое, мохнатое, со жгутами шерсти, свисающими до земли. Назови ее Старина Хем. И пейте с ним Шато Марго на брудершафт.
Женщины туда же: "Мужчина - это прекрасно, только зачем держать "это" дома?". Пусть вращается по внешней орбите - работа, алименты. Зачем делать его частью своей жизни? Мы - два лагеря. Мы - враги. Мы используем друг друга для лучшей жизни. О, Боже, если бы для лучшей! Для сносной жизни. Для едва терпимой. Почему бы хрупкой дебютантке не прильнуть к плечу мэтра? Не стряхнуть с его плеча хлопья перхоти, нападавшие с седеющих волос? Он получит ее молодость, ее горячую кровь, будет любоваться ею, как ребенком. Ученица. Мечта. И она - вихрь вечной признательности, вальс благодарности. Учтивый поклон до пола не только мэтру, но и его жене. Со временем дитя покажет акульи зубы. Захочет славы, карьеры, денег, бриллиантов, молодых любовников. Уйдет к другому. К третьему. Со временем расцветет или завянет. Превратится в священное чудовище или сгорит в топке. Искусство, талант, алчность. Священство оборачивается помешательством. Служение - диктатом.
Они играют. Они всю жизнь на сцене. Они овсянку не могут сварить без театральных жестов. Это Медея варит утреннюю кашу. Это Нерон ее поглощает. Вечная молодость, бессмертие, культ, - дары, которые обретают Священные Чудовища. Но ведь эти дары, как и они сами театральны, кинематографичны, иллюзорны.
Наше время - время священных чудовищ. Мы создаем их сами из гиперссылок, цифровых фотографий, из социальных сетей, голливудских фильмов, обложек журналов. Мы идем смотреть не фильм, не спектакль, не роль, не текст, мы идем смотреть на человека. Но не на того, который ест и дышит. А на того, кого мы создали. Мы хотим упиваться два часа своим творением. И мы ропщем, когда нам вместо бледного вампира подкладывают живого мертвеца из "Космополиса". Где сладкий яд? Где вкус крови на губах? Почему мы должны разбираться с его ассиметричной простатой? Тонуть в многословных диалогах? Мы ничего не понимаем в финансах и философии, в юанях и батах, мы не меряем свое благосостояние в крысах, но нам, черт возьми, тоже нужно подстричься. И лучшее, что мы можем сделать после сеанса, направить свои стопы в парикмахерскую. Облегчить свою голову на сотню граммов.
Чудовище в туфлях Маноло, чудовище в рубашке Гекко, чудовище в подвенечном платье Веры Вонг. Почему фильмы о брэндах всегда лучше фильмов, направленных против брэндов? Последних не поддерживает мощный брэндированный экгрегор. Мы все любим старую сказку, в которой сначала восхваляется все маркированное, все запатентованное, звучное и фамильное, а затем мы, вслед за упившимся и обдолбавшимся героем, понимаем всю бездуховность происходящего (духLess), и мы бежим, мы стонем, но спасения нам уже нет, мы обречены вечно писать позолоченным Паркером, выводить вензеля на благодарственных карточках: спасибо за фунт коллекционного кокаина, спасибо за кофеварку Art Cousin.
Великая актриса с подмостков возвращается домой. Остается ли она великой актрисой? Да. Потому что великое давно заменило в ней малое. То малое, что пресмыкалось перед учителем, обмахивая метелкой его сапоги. Она выросла, она раздалась. Гонорар выплачивают согласно ее весу. За каждый килограмм. За каждый час, что она проведет с нами. Иногда ей хочется побыть простой, домашней. Ой, проходите, у меня все по-простому, - машет кухонным полотенцем она. И это тоже игра. Ее уже нет настоящей. Она умерла в ту секунду, когда решила прильнуть к чужому плечу. Когда продала свою индивидуальность за поддержку, за учебу, за сень славы, в которой она поднялась и дотянулась до солнца. Солнце - всего лишь жаркий софит. Она еще найдет свой стиль, создаст свою школу, к ее стопам склонятся сотни учеников. Но это тоже будет игра. Игра в учителя. Игра в легенду. Лучшие актрисы играют и после своей смерти. Жизнь и смерть - всего лишь декорации. Потерять себя, но обрести вечность. Вечность в умах, в воображении.
В женском туалете Молодежного театра на Фонтанке дама-астролог нашла сразу трех клиенток пока стояла в очереди на опорожнение мочевого пузыря. "Все написано на звездах, - сказала она трем женщинам - развалинам торта, что когда-то были изящными пирожными со взбитыми сливками, - все решается в момент нашего рождения. Мы ничего не в силах изменить. Единственное, что мы можем: принять себя и смягчить удар судьбы".
- Надоело уже принимать удары судьбы, - вздохнула одна, но взяла визитку.
Тремя минутами ранее, от первого до второго звонка, они говорили о том, что мужчины предсказуемы, Жан Кокто - не исключение, а старый муж всегда возвращается к старой жене, как убийца на место преступления.
Насчет концовки спектакля дамы оказались удивительно прозорливы и без астрологической помощи. Они без труда могут предсказать и свое будущее, оно столь же незатейливо, но нет, пойдут к гадалке, чтобы из ее уст услышать, что будет и горе, и радость и немножко денег. Но никаких великих свершений не предвидится, им никогда не стать священными чудовищами. Им не будут рукоплескать, единственное, что они могут разыгрывать будничную пьесу в квартирном театре одного актера. И даже тогда им рукоплескать не будут.
Мы - существа, поглощенные священными чудовищами. Они переваривают нас, как пищу. Они чувствуют наше дыхание из зала, когда стоят на подмостках. Они чувствуют наше тепло. Они слышат наши аплодисменты. Они жрут нас и выплевывают кости, а мы не можем уйти с банальнейшего представления, когда, даже не читав произведения, знаем его концовку.