Грумдт Г. : другие произведения.

Полдюжины замыслов

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    4 марта 1953 года, когда тяжелое дыхание товарища Сталина было слышно даже на втором (никем и никогда не посещаемом) этаже Ближней дачи, самый, пожалуй, тихий и незаметный член Бюро, Николай Александрович Булганин (имевший кремлевскую кличку ћБухгалтерЋ) привел с собой странного человечка - академика Петросяна. Академик был маленьким (на голову ниже Булганина) иссиня-седым старичком с огромным носом и густыми, как войлок, бровями. Образования он имел толи три, толи четыре класса и звание академика получил за то, что удивительно хорошо умел лечить горными травами. Собственно, на это его умение лечить мало кому известными травами и рассчитывал Николай Александрович. Лаврентий Павлович Берия (кличка ћБольшой МингрелЋ) в это время о чем-то оживленно шушукался с Никитой Хрущевым (кличка ћМыкитаЋ) и Георгием Маленковым (кличка ћМаланьяЋ). Все трое практически прегорождали вход в комнату, где умирал товарищ Сталин, и стояли к Булганину и Петросяну спиной. Это-то обстоятельство и оказалось, как выяснилось позже, решающим. Если бы кто-нибудь из троих деливших власть вождей заметил бы Петросяна с Булганиным, то к товарищу Сталину их, ясное дело, ни за что б не пустили, товарищ Сталин (кличка ћХозяинЋ), ясное дело, помер, бедовая троица взяла бы власть в свои руки, а уж кто бы из них кого там в конечном счете бы съел - это знает один Господь. Но в данном случае Он, т. е. Бог, рассудил по-иному: все трое вождей стояли к Булганину и Петросяну спиной и были, как мы уже говорили, весьма и весьма увлечены небезынтересной для них беседой. Булганин же с Петросяном были людьми нерослыми и незаметными. Словно мышки, они прошмыгнули за спиной у делившей портфели троицы и, обогнув неизвестно зачем стоявший в сталинской комнате и никогда не издавший ни звука рояль, приблизились к кожаному дивану, на котором хрипел и бился в агонии Иосиф Виссарионович.
   1. Акимовна
  
  В шесть утра зазвонили к заутрене. Акимовна была старуха ленивая и, перекатившись на другой бок, решила еще покемарить.
  В шесть утра сон самый сладкий и, как, до конца не проснувшись, решила Акимовна, Господь простит. Но что-то мешало ей наслаждаться сном. Сознание какого-то серьезного, какого-то по-настоящему тяжкого греха пробивалось сквозь жирное сонное марево и отравляло сладость утреннего забытья. Акимовна попробовала все же поспать и даже выснила усатую кинозвезду времен своего детства, фамилию ее старуха не помнила, кажется... кажется - Маршак, но подспудная убежденность в греховности виденного мешало ей наслаждаться зрелищем лысоватого седоватого и напрочь позабытого нынешней молодежью кумира.
  Придется вставать.
  Как хорошо Лизавете Васильевне, уже наполовину проснувшись, решила она. Лизавета в Бога не верует и дрыхнет, небось, сейчас во всю носовую закрутку. Сладко посапывающая Лизавета Васильевна привиделась вдруг так четко и ясно, что ей стало противно и она проснулась.
  Да, хорошо Лизавете Васильевне, сидя на узком топчанчике, продолжала думать она. Дрыхнет себе и дрыхнет. Акимовна позавидовала было Лизавете Васильевне, но мысль о предстоящих той нескончаемых адских муках несколько уравновесила мысль о жуткой несправедливости того, что Акимовне надо сейчас вставать и идти в церковь.
  Акимовна поднялась, убрала топчан и, бухнувшись на колени, наскоро пробормотала слова молитвы. В этот момент колокол за окном загудел особым малиновым звоном.
   - Оспади! - закрестилась Акимовна. - И в ТАКОЙ-то день она собиралась проспать! Оспади! - повторила Акимовна и возблагодарила судьбу, что та не дала ей согрешить по-крупному. Она еще раз представила себе сладко дрыхнущую дуру Лизавету и с наслаждением подумала, что, видимо, именно в эту минуту Лизавета Васильевна бесповоротно и окончательно губит свою бессмертную душу.
   - Оспади! - в третий раз пробасила Акимовна и возрадовалась тому, что Господь уберег ее от греха.
  Накинув халат, Акимовна просеменила на кухню. Кухня была маленькая - три на три метра. Акимовна вдруг опять, невесть почему, припомнила свое раннее-раннее детство и почти услышала, как жившая в ихней квартире старенькая и тихонькая соседка... как же ее звали? Акимовна напряглась и не вспомнила.
  - Оспади! - повторила она. - Ни черта ведь не помню. А какая прежде память была!
  Как же ее звали? Акимовна плюнула, решила не мучится и тут же припомнила имя и отчество соседки: Вероника Гермогеновна.
  Так вот, Вероника Гермогеновна ей говорила, что лет двести назад, при коммунистах на этой крошечной кухне жила семья из пяти человек. А теперь во всей ихней трехкомнатной квартире проживает одна Акимовна, и еще считается - что не очень просторно.
  Так кухонька, стало быть, тесная. Едва помещались комбайн и кухонный стол. Правда, комбайн у Акимовны был того... комбайн у Акимовны был позорный... Э-1. Выпушенный лет тридцать назад - в двухтысяча затертом году. Да и не купленный, а найденный, можно сказать, на помойке. Сосед сверху, Николай Александрович подарил.
  Комбайн был говно. Даже после того, как ее Сашка-племянник убил на него чуть ли не весь викенд (с пятницы по воскресенье), этот горе-комбайн в постном регистре не умел выпекать ничего, окромя кабачков с грибною икрою, а в скоромном - одну свинину с кислой капустой. Акимовна давилась, но ела. И еще благодарила Провидение, что оно не создало ее магометанкой или жидовинкой, для которых свинина - страшный грех.
  А так - ничего, про себя рассуждала Акимовна, жить-то можно. И, поскольку в одиннадцатый раз подряд есть кабачки не могла, то позавтракала чаем с постным печеньем. Знамо дело, Лизавета Васильевна кабачками не давится. У Лизаветы Васильевны стоит Э-3 (Акимовна аж облизнулась, представив, какие вкусности и разности уплетает себе по утрам безбожница Елизавета). Но ведь у Елизаветы Васильевны и пенсия - сто пятьдесят. Да еще, как участница конртеррористической операции, она получает семьдесят сверху. Да еще, как совсем престарелой (свыше ста одного), ей полагается надбавка тридцать процентов. А у Акимовны - голый прожиточный минимум. Девяносто условных.
  И что ты хочешь, то и делай.
  (Акимовна опять на всякий случай представила претерпевающую вечные адские муки Елизавету, но это сейчас помогало не очень).
  Акимовна вздохнула и повернула ручку древнего-древнего, помнящего еще Сталина и Веронику Гермогеновну, радио. Радио это молчало последние тридцать лет. Но в январе - неожиданно заговорило. По нему теперь вещала ретро-радиостанция "По приколу!".
  - Привет, чуваки! - неумело подделываясь под говор десятых-двадцатых годов, произнес любимый ведущий Акимовны Вова-с-Тамбова. - Полный ништяк! По наводке одного офигенно пиздатого чела (Миши А. с Большой Зелениной) я хочу залимонить сейчас композицию ну просто-таки охренительной силы. Врубайтесь, чуваки и чувихи! Тащитесь по полной!
  Обычно ретро-радиостанция исполняла хорошо знакомые Акимовне песни: "Всех мальчиков под каблучок", "She was my woman", "I"m slightly going mad", "Бе-бе бо-бо!" и тому подобное. Но сегодня они передали песню из новых:
  
   По-то-лок ле-дя-ной,
   Дверь скри-пу-ча-я,
   За шершавой стеной
   Тьма колючая.
   Как шагнешь за по-рог,
   Всюду - иней,
   А на ветках снежок -
   Синий-синий!
  
  Пел красивый и сильный мужской голос.
  Такой песни раньше Акимовна что-то не слышала.
  
  
   2. Африканская повесть.
  
   I
  
   В Африке - жарко.
  Эта аксиома, почти что не требующая доказательств.
  В Африке - жарко. Фантастически жарко. Жара, еще хоть как-то переносимая в Южной и Северной Африке, становится просто убийственной ближе к экватору.
  В Африке - жарко. Убийственно жарко. И одной из самых жарких стран Африки является федеративная республика Эквазия. Сорок шесть градуса в тени при почти стопроцентной влажности там - самое обычное дело. Из-за этого климата любое сельское хозяйство в Эквазии является делом заведомо не рентабельным. Во всяком случае ферма русского эмигранта Ивана Жадова лет чуть не двадцать подряд перебивалась с хлеба на квас и дышала на ладан.
  Так продолжалось вплоть до 1989 года. А в 1989 году великий парижский кутюрье месье Лагранж выкроил свое самое первое платье из шкуры леопарда. Платье, позднее отнесенное к так называемому Большому Тропическому Стилю (стиль la grand tropical), вызвало десятки тысяч подражаний. Цена на леопардовые, гепардовые и даже тигриные шкуры тут же зашкалила, а, поскольку именно при влажном тропическом климате получаются шкуры, оптимальные с точки зрения их переделки в платья, то прежде загибавшаяся ферма Ивана Жадова наконец-то начала приносить ему от тридцати до сорока тысяч долларов годового дохода.
  
   II
  
   Основными врагами Жадова были, естественно, коммунисты и - гринписовцы. Ненависть к коммунистам была наследственной - Иван унаследовал ее от отца - казачьего есаула Иннокентия Жадова, а вот нелюбовь к гринписовцам он нажил в течение собственной жизни, поелику именно гринписовцы вели ожесточеннейшую борьбу с кормившим Ивана стилем la grand tropical.
  Конечно, непосредственно к нему в питомник гринписовцы забраться были не в состоянии. Дело в том, что престарелый эквазийский диктатор - фельдмаршал Мгнга знал свое дело туго и всех чересчур любопытных и ушлых товарищей давным-давно скормил крокодилам. Но вот Амстердамский Леопардовый Аукцион (на который власть фельдмаршала, к сожалению, не распространялась) из-за гадов-гринписовцев не раз балансировал на грани срыва и - что самое неприятное - гады-гринписовцы, имевшие свою фракцию в Европарламенте, вообще грозились законодательно запретить ношение леопардовых платьев, что, как вы понимаете, означало бы полный кердык всей Ивановой ферме.
  И в тот день, когда началась вся наша история - 14 мая 2005 года бодрый пятидесятисемилетний старик Иван Иннокентьевич Жадов как раз стоял у маточного загона и с улыбкой поглядывал на леопардиху Джулию, кормившую выменем троих полуторамесячных котят. Попутно Жадов прикидывал, что не позднее, чем 25 октября (дата очередного голландского аукциона) каждый из этих котят должен принести ему по 3,5 тысячи долларов.
  Потом Жадов прошел через площадку молодняка, на котором частично дрыхли, а частично резвились и бегали леопарды-подростки, потом миновал брачный загон, где вовсю блаженствовал его лучший его кот Феофан с гаремом из течных кошек, а потом оказался в месте, которого, как хозяин, отчасти стыдился, т. е. - в богадельне.
  Содержание этой богадельни ежегодно обходилось Ивану тысяч в шесть долларов. Т. е. съедало процентов пятнадцать дохода. Вот не далее как позавчера местный ветеринар француз Дюшан прислал ему счет на сто девяносто баксов за полостную операцию, сделанную старой и давным-давно бесплодной матке Тамаре (притом, что Тамара все равно, не выдержав операции, сдохла. Крепившийся на людях Жадов, оставаясь в одиночестве несколько раз, жалея Тамару, ревел). Итак, Тамара, не выдержав операции, сдохла. После смерти Тамары в богадельне остался один восемнадцатилетний кот Тюльпан. Но ведь даже один Тюльпан ежедневно сжирал килограмм-полтора чистой говядины. Плюс плата обслуге. Плюс счета, которые присылал лягушатник. И все ради чего? Ради Христа, в которого Жадов, как человек пожилой, не верил?
  Ради Христа?
  Не смешите.
  Да и что занятому православному Богу до каких-то там кошек?
  И, если бы Жадову сказали правду, т. е., что, жалея Тюльпана, он, в сущности, жалел самого себя и давал как бы взятку стоящей на самом пороге старости, Жадов наверняка бы смертельно обиделся и на все корки бы изматерил непрошеного психолога.
  *************************************************************
  Здесь у подножия холма, на котором стояла ферма, Жадов заметил огромное облако пыли.
  Так.
  Он тревожно вскинул бинокль.
  Черный "Нисан" с затененными стеклами. Рядом с ним - битком набитый грузовик с солдатами.
  Так.
  Жадов рефлекторно перекинул на грудь "Калашников".
  Потом плюнул и отложил.
  Отставить.
  Он да жена, да трое или четверо относительно надежных работников. А там - штыков тридцать-сорок.
  Нет, открывать стрельбу означало - только разъярить нападающих.
  Старик отложил автомат и безоружным пошел к воротам.
  
   III
  
  Уже целых два дня в столице Эквазии городе Гири было неспокойно. Престарелый фельдмаршал Мгнгу пережил за свою жизнь четырнадцать попыток переворота и все их подавил железной рукой. Так что и сейчас Иван особо не беспокоился и считал, что, как и всегда, дело ограничится небольшой внутригородской стрельбой.
  После этого, как правило, кортеж офицеров свиты объезжал все грады и веси федеративной республики и демонстрировал вещественные доказательства - особым образом высушенные головы главных преступников. Офицерам свиты полагался бесплатный двухдневный пир и не очень крупные денежные подарки.
  "Неужто в этом году так рано?" - подумал Жадов. - "Или, не дай Господь, это все же остатки разбитой банды?"
  Но нет. Негр-офицер, вылезший из притормозившего у самых ворот "Нисана", исключал даже самую мысль о поражении. Высокий и статный, в словно бы минуту назад выглаженной и вычищенной парадной форме, он вдруг напомнил Ивану о сокровенной отцовской реликвии - пудовом альбоме "Е. И. В. Лейб-гвардии Павлоградский полк". Сходство усиливалось тем, что черный, как сажа, негр-офицер был почему-то еще и курнос, как все павлоградцы.
  Позади офицера стояла пара солдат. Один из них держал в руках поднос, укрытый салфеткой.
  - Вы мистер Жадов? - спросил по-английски лже-павлоградец.
  - Йес, - ответил Иван.
  - Вас бы очень хотел видеть господин генерал.
  Жадов не очень-то понял о каком из многочисленных эквазийский генералов шла речь, но на всякий случай кивнул.
  - Господин генерал очень много о вас расспрашивал. Вы с ним знакомы?
  - Э-э? - недоуменно пожал плечами Иван.
  - Речь идет о господине бригадном генерале Мхата Мгабунги.
  - Не... имел чести, - ответил (почему-то по-русски) Иван и так красноречиво развел руками, что щеголеватый офицер его, похоже, все-таки понял.
  - Вы не знакомы? Что ж... очень жаль. Если вас это не затруднит, я бы хотел предложить вам незамедлительно сесть в нашу машину.
  - Э-э... - засуетился Жадов.
  - Не беспокойтесь. Это не арест. У вас будет возможность предупредить вашу супругу по телефону.
  - Но к чему... такая... спешка?
  - А потому... - усмехнулся красавец-адъютантик и что хрипло и быстро приказал солдату по-эквазийски.
  Солдатик сдернул салфетку.
  На эмалированном белом подносе лежала пробитая в двух местах голова очень толстого и пожилого, седого, как лунь, чернокожего человека.
  Несмотря на многочисленные кровоподтеки и рдевший под правым глазом огромный лилово-красный фингал обладателя этой головы в Эквазии узнал бы любой мальчишка.
  Это была голова фельдмаршала Мгнгу.
  
   IV
  
  Эти сорок семь километров до города были сущим адом. "Во всяком случае, - подумал Иван, - если господин бригадный генерал вытребовал меня для того, чтобы лично расстрелять, то он рискует получить лишь мой наполовину сваренный труп".
  Слова эти не были просто шуткой. Ни один, хоть чуть-чуть вменяемый человек не выезжал из имения в город позже трех-четырех утра с тем, чтоб попав в столицу затемно, провернуть все дела еще до наступления сиесты.
  Ехать же в Гири-таун, как сейчас, по солнцепеку было почти равнозначно самоубийству. Нет, конечно, в "Нисане" имелся эйер-кондишен. И это был отличный японский прибор, рассчитанный на обычную японскую жару. Но перед экваториальной душегубкой он пасовал точно так же, как стушевался бы отличный английский камин перед шестидесятиградусным якутским морозом. Спереди, в районе носа и верхней губы хоть как-то еще холодило, а вот спина покрывалась противной и липкой испариной и рубашка на ней - просто плавала.
  "Нет, - подумал с тревогой подумал Иван Иннокентьевич и потрогал колотившееся о ребра сердце, - русскому человеку к этому не привыкнуть. Нет, - вдруг с неожиданной твердостью подумал он, - если останусь к завтрему жив, то продам к чертовой бабушке землю и переселюсь во Францию. Или даже - в Россию!".
  Сын Ивана Иннокентьевича вместе с женой и десятилетним французом-внуком жил в Бретани. А единожды виденный двоюродный брат - близ Петербурга, под Лугой. К себе (причем настоятельно) звали оба и Иван Иннокентьевич в самой глубине своей души пока что не выбрал.
  Во Франции было привычней. А в России - роднее.
  "Вот ч-черт! - удивленно подумал он, любуясь на курносого красавчика-адъютанта. - А этому гусю все, кажись, нипочем".
  И действительно: ни единой пуговки на парадном кителе так и не было расстегнуто, а на черном курносом носу не блестело ни капельки пота.
  "Ни-че-го! - с нешуточной злобой подумал Жадов. - Вот бы тебя, молодца, куда-нибудь, скажем, к Архангельску. Там бы ты по-иному запел".
  (Сам-то Иван Иннокентьевич, если честно, севернее Парголова ни разу в жизни не был. Но был почему-то уверен, что уж в Архангельске-то он бы адъютантика посрамил).
  
  3. Заархивированные в Винраре.
  
  
  Сегодня пришел е-мейл от Полозова.
  А чего это вы на меня так смотрите?
  Ну, да. Да! Немного пьяный. Но на счет е-мейла не лгу ни капельки. Молчал человек восемь лет, а сегодня вдруг - бац! - и мыло.
  "Привет, Майклуха! Звонил, но ты спишь. А я к восемнадцати, блин, нуль-нуль буду в Питере. Прямо с вокзала и позвоню. А где-то в двадцать нуль-нуль нагряну.
   Жди!
  Нежно целую и вытираю козулю (сухую соплю) об твои астигматические очки
  P. S. Прочел твою повесть. По-моему - говно".
  Короче, Дмитрий есть Дмитрий. А поскольку друзья, которых не видел по восемь лет, всегда почему-то появляются парами, то я не очень-то и удивился, когда через час пришло письмецо от Жбана:
  "Душа моя Микки! - значилось в нем. - Паче чаяния, академик (как в старые добрые времена) соблаговолил мне дать командировку в Санкт-Петербург. Вот как! А ты все ругаешь режим. А жизнь, между прочим, налаживается. И в нашем четырежды орденоносном институте позавчера, 23 января впервые с 1989 года зафиксирована температура плюс 18. Т. е. топят, душа моя Микки, а не подтапливают. То-пят! Бля буду, топят!
  Короче, в четыре дня я буду на Пулкове. И, если, душа моя Микки, тебе не в падлу чуток пообщаться с таким вот, как я, молчаливым пособником насквозь коррумпированного режима, то я, как ты знаешь, завсегда и даже очинно рад припасть к роднику твоей мудрости. В этом чертовом Красноярске с этим пока что не очень. Изголодался, короче, я по ласковой да задушевной беседе.
   Пока!
  P. S. Прочел твою повесть. Извини, но по-моему, ты снизил планку. Но поговорим об этом при встрече".
  Друзья ходят парами. Но иногда они ходят по трое. И, хоть это уже припахивало мистикой, но в три часа дня пришла записулька от Ленки.
  "Здравствуй, Миша, - говорилось в ней. - Это ничего, что я без отчества? Я здесь в Красноярске пересеклась с Сокольским, а дальше мы, очевидно, проследуем в С-Пг. Он все подговаривает зайти к тебе. Но я вот чуток в сомнении. Если не трудно, отзвонись мне на трубку (номер: .....) и, если хочешь, развей его. (Если до 18-00 не позвонишь, будем считать, что сомнение не развеяно).
   So long!
   Лена
  P. S. На прошлой неделе прочла твою повесть. Знаешь, мне ОЧЕНЬ понравилось. ОЧЕНЬ. Особенно сцена допроса. Просто мурашки по коже".
  Вот оно как! За такое просто не грех накатить. Ну я и накатил. Но - в меру. Грамм двести-триста. Для меня это - тьфу! Так что сейчас я практически трезвый. И не глядите на меня, как Ленин на буржуазию.
  
  
   ******
  
  От автора:
  
  Я все-таки осмелился назвать себя автором, потому что бумаги моего покойного друга М. Моргенштерна попали ко мне в таком беспорядке и ведшиеся им (зачастую в нетрезвом виде) записи были настолько хаотичны и отрывочны, что привести это в Божий вид и сделать доступным для не неподневольного чтения было трудом настолько адским, что я абсолютно искренне уверяю: на пару порядков легче было бы все это заново сочинить. Так что на лавры "редактора" или "издателя" я не согласен. Я автор. Или - соавтор. И баста!
  Пару слов от себя. Абсолютно не понимаю, о какой такой "повести" там идет речь. В бумагах Моргенштерна не мало отдельных листков, озаглавленных то "повесть", то "рассказ", то "роман". Но не единого хотя бы отчасти законченного произведения среди этих отрывков НЕТ. Все, что хотя бы отчасти поддавалось редактуре представлено в этой книге. Из всего этого "повестью" может быть названа лишь "Мария". Но при чем здесь "сцена допроса", якобы прочитанная Е. Смирницкой? Никаких таких сцен допроса в смонтированной мною повести нет. И во всем остальном литературном наследии М. Моргенштерна - тоже. Единственная "сцена допроса" содержится...
  Нет, об этом даже и говорить смешно. М. Моргенштерн вдруг, ничтоже сумняшеся, стал продолжать МОЙ роман "Вам газета с того света, или Приключения бизнесмена Иванова". И вот там, некий выдуманный капитан-лейтенант Грумдт действительно проводит какой-то допрос, но о том, чтоб напечатать эту сцену и речи нет: во-первых, она оснащена отвратительными физиологическими подробностями (капитан-лейтенант мочится подследственному на лицо), а, во-вторых, позволить своим друзьям продолжать МОИ романы я могу точно так же, как и разрешить им спать со своей женой.
  Всему есть предел.
  И я, знаете ли, не удивляюсь, что Моргенштерн ни разу не упоминает меня среди своих друзей. (И только в "Марии" он вывел мой до предела шаржированный портрет в виде некого "придурка Певзнера"). Наша дружба - дружба двух беззаветно преданных литературе графоманов окончилась в тот самый день, когда был напечатан мой роман. Не то, что Моргенштерн мне завидовал. Нет. О, нет! Эта дружба стала вдруг просто физически невозможна. Так автоматически прекращается многолетняя дружба двух старых дев, когда одна из них выходит замуж.
  (О некоторых совсем уже диких заявлениях моего покойного друга я из деликатности умолчу. В частности о том, что он, неизвестно почему, посмел приписать себе авторство трех - на мой взгляд, наиболее удачных - вставных новелл "О любви" из все того же многострадального "Иванова" и даже (sic!) включить их в состав этого сборника. В конце концов, нетрудно понять причины: бедняга мечтал напечататься, а без трех украденных у меня рассказов все написанное им за жизнь так и не достигало минимального промышленного объема - листов пятнадцати.
  (Плюс к этому безумному решению его, очевидно, подталкивал наступивший перед самой смертью алкоголический распад личности).
  Проявлением этого же распада, безусловно, явилась и завершающая этот сборник новелла. Выведенные в ней люди (имена, естественно, изменены) никак не могли совершать приписываемых им в новелле действий.
  Дмитрий Полозов еще в 1984 покончил жизнь самоубийством и, соответственно, не мог присылать Моргенштерну никаких е-мэйлов.
  Елена Смирницкая - с 1999 года живет в Японии. Территорию бывшего СССР с тех пор не посещала ни разу.
  Валерий Сокольский (кстати, выведенный и в "Марии" под видом "Валерыча") - единственный, кто мог совершить приписываемое хотя бы теоретически. Но чисто практически это опять невозможно: Валерий Дмитриевич Сокольский - всеми уважаемый доктор наук, лауреат бесчисленных (в том числе и международных) премий, безусловно, не мог иметь ничего общего с полубезумным и напрочь спившимся графоманом
  
   4. Злоключения дома номер тринадцать.
  
   Часть первая
   Чудеса в решете.
  
   Глава первая,
   в которой вдруг появляется не очень добрая
   фея Алевтина Леонидовна.
  
  Кто не знает дома номер тринадцать на улице Барочной!
  Хотя... если честно, то этого дома никто не знает.
  И, если вы когда-нибудь приедете к нам в Петербург и прогуляется вдоль не очень красивой и не слишком-то длинной улицы Барочной, то вы убедитесь, что эта не очень красивая улица заканчивается домом номер двенадцать.
  Но было так не всегда. Много-много лет тому назад на улице Барочной имелся и дом номер тринадцать, а в этом доме жил Владимир Вадимович Шкандыбайкин.
  Владимир Вадимович был на редкость умным и довольно взрослым мальчиком и учился в первом "а" классе. Хотя, если честно, в самом-самом начале нашей истории он еще нигде не учился. В самом-самом начале нашей сказки - т. е. 29 августа, в пятницу Владимир Вадимович сидел у себя во дворе и, подперев ладонью курчавую голову, думал, что очень, очень и очень скоро - через каких-нибудь два с половиной дня он станет настоящим учеником всамомделишного первого "а" класса.
  Если бы на месте Владимира Вадимовича сидела какая-нибудь девчонка-задавака, то она бы, естественно, думала о разной там ерунде: о клетчатой юбочке, о розовых бантиках, о давно обещанном сотовом аппарате и о прелестненьких лакированных баретках. Но Владимир Вадимович был, повторяем, мальчиком очень серьезным и думал о самом главном.
   То есть об учебе.
  Владимир Вадимович, естественно, знал, что будет учиться лучше всех в школе. Сплошь на пятерки. Но учиться сплошь на пятерки - еще не фокус. Мальчиков, учащихся на одни пятерки, в Санкт-Петербурге, словно собак нерезаных. На одной улице Барочной проживает штук, наверное, сто мальчиков, учащихся на одни пятерки.
  Как бы тут выделиться?
  И В. В. Шкандыбайкин, все плотно подумав, решил стремиться вот к чему: он решает добиться того, чтоб за все-все-все время учебы вообще не получать ничего, кроме "отлично".
  Т. е. ВООБЩЕ - ничего. По ВСЕМ школьным предметам.
  И по самым главным предметам, вроде математики и русского.
  И по предметам не главным, но нужным, вроде физкультуры или английского.
  И даже по предметам совсем уже шуточным, вроде рисования или ДПИ.
  Изо дня в день - только пятерки.
  ВСЕ десять лет.
  И в самом-самом первом классе.
  И во втором.
  И в третьем.
  И в четвертом.
  И, естественно, в пятом.
  И даже в самом трудном шестом, в котором начинаются алгебра и история древнего мира, Владимир Вадимович Шкандыбайкин будет получать только "отлично".
  И вот слава о Владимире Вадимовиче разойдется по всему миру, и вот даже в Москве, в красивом и белом здании Государственной Думы на специальном заседании, посвященному успеваемости в российских школах, самый важный и самый упитанный депутат, чуть откашлявшись, произнесет:
   - Га-аспада! Наряду с позитивными процессами во вверенной нам России имеют место и отдельные... гм... не-дос-тат-ки. В частности... не имеется ни одного ученика, не говоря уже об... гм... у-че-ни-цах, получающих ТОЛЬКО отличные отметки. Хоть одна четверочка-троечка... гм... да у каждого есть.
  - А вот и неправда! - закричит из самого заднего ряда самый длинный и самый худой депутат. - Во вверенном мне городе Санкт-Петербурге проживает некий... Владимир Вадимович Шкандыбайкин и этот Владимир Вадимович уже целых... десять лет получает ТОЛЬКО пятерки. Никаких иных оценок у вверенного мне Владимира Вадимовича не обнаружено.
  - По-ра-зи-тель-но! - закричит с трибуны солидный. - Предлагаю вручить удивительнейшему Владимиру Вадимовичу Орден За Заслуги Перед Отечеством!
  - Ну, это само собой, - подхватит худой. - Только я полагаю, что этого мало. Предлагаю выдвинуть удивительнейшего Владимира Вадимовича в Пожизненные Президенты!
  - Боюшь, што и этого мало, - вдруг прошамкает третий, самый старенький и седой, уже целых четырнадцать лет беспробудно дремавший в углу народный избранник, - Предлагаю выдвинуть удивительнейшего Владимира Вадимовича в ге-не-раль-ны-е шекретари ООН, а так ше...
  
  **********************************************************
  Но додумать эту мысль до конца удивительнейший Владимир Вадимович, увы, не успел.
  - Мо-ло-дой че-ло-век! - вдруг услышал он чей-то сверхъестественно вежливый голос. - Молодой человек, вы не были так любезны, чтоб подсказать мне дорогу к ближайшей подземке?
  Владимир Вадимович поднял голову.
  Перед ним стояла какая-то ОЧЕНЬ старая женщина в глухом черном платье с пелеринкой.
  ("Она, пожалуй, будет постарше того депутата", - удивленно подумал Владимир Вадимович, забыв о том, что депутата он выдумал).
  - Видите ли, молодой человек, - продолжила дама, - я всю свою жизнь прожила на Песках и здесь у вас, на окраине практически не ориентируюсь. Так что скажите мне честно: к вам уже проложили подземку?
  Владимир Вадимович вытаращил глаза и ничего не ответил.
  (Ведь из речи этой странной старой женщины он не понял ни единого слова).
  - Мо-ло-дой че-ло-век, - укоризненно покачала головою старушка, - но это же просто не вежливо. Во-первых, и вообще невежливо не отвечать даме, а, во-вторых, вдвойне невежливо игнорировать даму столь значительно превосходящую вас по возрасту. Моим годам не пристало кокетство, и я вам честно скажу: я вас старше на двести одиннадцать лет. Впечатляет?
  - Впе... чатляет, - ошарашено выдавил Вовочка.
  - О, слава Тебе, Господи! - всплеснула руками таинственная старушка. - Слава Тебе, Господи! Вы таки умеете говорить! А я-то грешным делом подумала, что вы вообще не владеете великорусским наречием. Видите ли, моя домработница Марфушка перед самым моим уходом меня предупредила, что здесь, на Петербургской в преизрядном числе проживают разные китайцы, татары, чухонцы и прочие инородцы, почти не знающие русской речи. И вот я грешным делом решила, что наткнулась на татарчонка. А вы, стало быть, великоросс?
  - Да... - растерянно вымолвил Вова.
   - Ces"t sharmant! - довольно кивнула дама. - Я искренне рада, что обмишурилась. А теперь скажите мне, как на духу: к вам таки проложили подземку?
  - А что такое подземка? - осмелев, спросил Вовочка.
  - Странный вопрос! - покачала головою старушка. - Подземка - это... подземка. Подземка... это м-м... подземка - это чугунка, но... под землей. Вы меня поняли?
  - Нет.
  - О, Господи! ... Ну, такая огромная конка без лошади. И - скрытая в земных недрах. Теперь-то вы уяснили?
  - Н-нет...
  - О, Боже ж ты мой... - закусила губки старушка и вдруг с размаху ударила себя по лбу ладонью. - Вспом-ни-ла! Наконец-то я вспомнила это модное слово: метро. Подземка - это ме-тро. Теперь-то вам ясно?
  - Ага, - закивал Шкандыбайкин, - теперь-то мне ясно. Только вам на какую станцию: на Петроградскую или Чкаловскую?
  - О, решительно все равно! Мне бы только скорее бы выбраться с этой ужасной окраины и скорее вернуться к себе на Пески. Вы бывали у нас на Песках, молодой человек? Это лучшее место на свете. Лично я проживаю на четвертой Рождественской улице. Дом восемь, квартира двенадцать.
   - Это... станция метро площадь Восстания?
  - О да! Да! Именно так называется наша подземка.
  - Ну... тогда, - нерешительно начал Вова, - тогда вам, наверное, лучше на Чкаловскую. Вы, бабуся, короче, сначала пойдите на Барочную и идите прямо-прямо-прямо. А потом дойдете до Большой Зеленина и свернете на... на... налево. А потом опять идите прямо-прямо-прямо и в конце увидите медную бошку, а за ней - павильон. Это и есть... подземка.
  - Ces"t sharmant! - расплылась в улыбке старушка. - Ces"t sha... А как вас, кстати, зовут?
  - Владимир Вадимович Шкандыбайкин, - с достоинством ответил ей Вова.
  - Шкандыбайкин? Владимир Вадимович? Это прелестно! А что касается меня, то меня зовут Алевтина Леонидовна Скавронская. Я профессор действительной магии. Послушайте, Владимир Вадимович, а вы ведь без шуток спасли мне жизнь! Ваньки дерут втридорога, и о том, чтоб нанять экипаж, не могло быть и речи, следовательно... следовательно, Владимир Вадимович, не найди я метро, я бы просто навечно застряла на Петербургской. Вы представляете? На Петербургской! Навеки! Короче, я у вас в неоплатном долгу. И как бы мне вас отблагодарить?
  - Да ладно уж ... - великодушно махнул рукой Шкандыбайкин.
  - Нет, не ладно! - неожиданно вспылила старушка. - Не ладно! Отнюдь! И не надо, дорогой мой Владимир Вадимович, смотреть на меня, словно рекрут на вошь. Ведь вы, вероятно, думаете: и чем меня может отблагодарить эта... эта старушка. А, между тем, эта старушка МОЖЕТ. И может - ЗЕЛО. Во всяком случае, и Виктор Михайлович Толстиков и Андрей Андреевич Жданов не считали в свое время зазорным обращаться за помощью к этой старушке! Ибо дело, дорогой мой Владимир Вадимович, в том...
  Старушка испытующе посмотрела на мальчика.
  - Вы ведь, естественно, пионэр? - наконец сказала она. - И в чудеса не верите?
  - Почему "пионэр"? - удивился В. В. Шкандыбайкин. - Я... я беспартийный.
  - Беспартийный? - испуганно выдохнула Алевтина Леонидовна. - Бес-пар-тий-ный?! Ох, и смотрите, Владимир Вадимович, большевики вас за это не похвалят! Ну, да ладно... ладно... в политику я не лезу. Короче, слушайте меня со всей внимательностью... Дело в том, что я - фея. Вы в это верите?
  - Нет, - честно ответил В. В. Шкандыбайкин.
  - О, Боже ж ты мой! - осуждающе покачала головою волшебница. - Ужасный век! Решительно всем нужны доказательства. Ну, хорошо-хорошо. Будут вам доказательства. Будут! Смотрите-ка... как же это по-модному? ...в оба.
  Старушка порылась в сумочке, достала из нее небольшую полупрозрачную палочку с ручкой из золота, сделала ею пару странных движений и произнесла захлебывающейся скороговоркой:
   Хиккори-диккори-док,
   Э маус ран ап вэ клок,
   Э маус ран ап вэ клок,
   А потом прошмыгнула между ставнями.
   А ну, тополек, золотой мой дружок,
   Покройся на срок
   Бананами!
  После чего торжественно поднесла инструмент к стволу росшего рядом с детской площадкой дерева.
  Сперва не произошло ничего.
  - Ну, и где же ваши бананы? - разочарованно выдавил Вовочка.
  - Терпение, юноша! - гордо ответствовала старая дама. - Зарубите себе на носу, что труд волшебника - это два процента искусства, семь с половиной процента знаний и девяносто процентов терпения. Так что стойте и ждите.
  И Владимир Вадимович, хочешь - не хочешь, принялся стоять и ждать. Достаточно быстро он убедился, что волшебника из него никогда бы не получилось. Ибо терпеть Владимир Вадимович не умел и не любил. И, вообще, колдовство этой странной старушки было каким-то давно устаревшим. Не фирменным. В отличие от красивых и быстрых чудес в американских мультфильмах, ее волшебство протекало каким-то на редкость скучно и медленно.
  Прошло уже минут пять или шесть, а с росшим рядом с площадкой тополем ровным счетом еще ничего не случилось.
  - Ну и... ? - еще раз не выдержал и поторопил волшебницу В. В. Шкандыбайкин.
  - Тер-пе... - привычно заголосила старушка, и здесь чудо наконец-то произошло.
  НАСТОЯЩЕЕ чудо.
  Росший во дворе дома номер тринадцать тополь вдруг целиком - от корней до макушки - покрылся бананами. К самому нижнему и самому крупному фрукту был приклеен скотчем ярлык:
  
  
   Бананы эквадорские
   (волшебные)
   БЕСПЛАТНО.
   Цена за кг:
   00 руб. 00 коп.
  
  
   - Вот это да! - восхищенно протянул Шкандыбайкин. - Вот... это... я понимаю! Можно попробовать?
  - Пожалуйста, - пожала плечами старушка, - ешьте хоть все.
  Ну, все - не все, а три с половиной банана Владимир Вадимович Шкандыбайкин скушал. Бананы были сладкие, вкусные, но уж больно большие. Такие большие, что добрую половину четвертого банана пришлось обернуть в кожуру и незаметно положить на скамейку. Доесть его до конца Владимир Вадимович не мог.
  - Ну теперь-то вы выверите? - улыбнувшись, спросила старушка.
  - Ага, - утирая измазанный банановой мякотью рот, ответил ей Шкандыбайкин В. В. - Теперь-то я верю. Вы, ясное дело, волшебница. И, естественно, добрая. Вы ведь добрая, Алевтина Леонидовна?
  Старушка надолго задумалась.
  - Право, не знаю, - наконец произнесла она, - право, не знаю, добрая я или не добрая. Видите ли, Владимир Вадимович, добрыми или злыми волшебники бывают преимущественно смолоду. А с годами мы все начинаем хотеть одного: чтобы нас оставили в покое. Так что было б, пожалуй, честнее назвать меня не очень доброй волшебницей.
  - Короче, ясно, вы добрая, - опять махнул рукой Вова. - Можно загадывать три желания?
  - Нет, нет, погодите, Владимир. Давай-ка лучше сядем.
  Алевтина Леонидовна брезгливо смахнула в урну завернутую в кожуру половинку банана и, грациозно оправив складки черного платья, присела на скамью. Рядом с нею, вздохнув, уселся и Владимир Вадимович.
  - Ну, во-первых, Владимир, - торжественно произнесла старушка, - желание вам положено только одно.
  - Как... одно? - возмутился В. В. Шкандыбайкин.
  - А вот так. Одно. Я фея, а не золотая рыбка. Это раз. А, во-вторых... во-вторых, ну, дорогой вы мой Владимир Вадимович, ну, голубчик, подумайте... а так ли вам нужно использовать это желание всенепременно сразу? Ну, что вы можете сейчас пожелать? Да какую-нибудь ерунду, вроде этих несчастных бананов. И не будет ли лучше отложить загадывание желания на потом? Например, до вашего совершеннолетия.
  - Но... - пискнул было В. В. Шкандыбайкин.
   - Никаких "но", молодой человек! Я старше вас на двести одиннадцать лет, я больше вашего понимаю в магии и я со всею ответственностью заявляю: в тот день когда вам стукнет ровно четырнадцать, я непременно сюда приду и непременно исполню любое ваше желание. Или почти любое. А пока удовольствуйтесь-ка фруктами. Поверьте, так будет лучше. А сейчас... давайте прощаться, дорогой вы мой Шкандыбайкин. Когда, кстати, ваше рождение?
  - Т. е. день моего рождения?
  - Да.
  - Двадцать четвертого августа.
  - Ну вот и прелестно. Стало быть, ровно через семь лет 24 августа 2... года мы с вами встретимся.
  Алевтина Леонидовна встала и, по-балетному - в ниточку - выпрямив спину, направилась прочь.
  Шкандыбайкин еще раз вздохнул и сорвал свой пятый бананчик. Банан был такой мягкий и сладкий, что стало даже противно.
  
  
  
   Глава вторая,
   рассказывающая о бесчисленных бедах,
   создаваемых волшебной палочкой в руках младенца.
  
  
  Итак Алевтина Леонидовна направилась прочь. Но ее путь перегораживала песочница. Стенки у песочницы были настолько низкие, что мы-то с вами наверняка предпочли бы через них просто перешагнуть. Однако Алевтина Леонидовна, будучи человеком весьма пожилым и солидным, предпочла обойти препятствие. При этом она машинально поправила висевшую у нее на левом плече сумочку и...
  ВНИМАНИЕ!
  КРАЙНЕ ВАЖНАЯ ИНФОРМАЦИЯ!
  Сумочка у Алевтины Леонидовны была очень и очень красивая - из настоящей крокодиловой кожи, с подкладкой из чистого шелка, с двумя золотыми пряжками и посеребренным фигурным замком. Но у этой красивой сумки все же имелся один недостаток. Она была вещью не новой. По правде сказать, Алевтина Леонидовна купила ее в 1889 году на первой Всемирной Выставке в Париже.
  Парижане делать дамские вещи, конечно, умели, но...миновавшие со дня первой Всемирной Выставки сто с лишним лет - увы! - не прошли для сумочки даром. На самом днище она чуть-чуть прохудилась. И хотя Алевтина Леонидовна не раз и не два наказывала своей домработнице Марфушке залатать наконец дырку, языкастая Марфушка каждый раз говорила: "Помилуйте, барыня, да чего ж там латать-то? Дыра на дыре. Не легче ль купить другую?".
  И вот где-то на днях (в 1954 году) Марфушка таки купила для Алевтины Леонидовны новую сумку - ярко-красную, на шуршащей коленкоровой подкладке, из мерзко припахивающего толи калошами, толи клеенкой дерматина.
  О том, чтоб носить эту гадость, естественно, и речи, и Алевтина Леонидовна упорно продолжала таскать с собой свою старую, купленную еще в Париже сумку, закрывая прорехи в подкладке плотным листом картона. И вот...
  ВНИМАНИЕ!
  И вот от еле заметного движения, которым Алевтина Леонидовна машинально поправила висевший у нее на плече ремешок, лист картона сдвинулся, приоткрыл дырку и лежавшая в сумке волшебная палочка вывалилась и воткнулась в песок.
  ВЫ ПОНЯЛИ?
  ПАЛОЧКА ВЫПАЛА И ПОТЕРЯЛАСЬ.
  ******************************************************************************************************************************************************************************************************
  А теперь вы, наверное, очень хотите узнать хоть что-нибудь об этой волшебной палочке? Серьезно, хотите?
  Так ведь, пожалуйста!
  У меня секретов нет. Слушайте детишки.
  Эта самая волшебная палочка была предметом законной гордости Алевтины Леонидовны и, одновременно, объектом нешуточной зависти практически всех ее подруг. Ведь это представляла собой не ту обычную китайскую или гонконгскую штамповку, которой поневоле пользовались все остальные феи. Это была уникальная, единственная в мире вещь.
  Палочку эту без малого двести лет тому назад сработал законный супруг Алевтины Леонидовны - Валентин Петрович Скавронский. Тогда, без малого двести лет тому назад приват-доцент высшей магии Валентин Петрович Скавронский считался восходящим научным светилом и подавал неслыханные надежды, к сожалению, не оправдавшиеся: в 1824 году он погиб на дуэли.
  Ничто не мешало Валентину Петровичу наложить заклятие на пистолеты врага (графа Лорис-Меликова) и обеспечить себе гарантированную победу. Ничто. Кроме чести. И благороднейший Валентин Петрович дрался как рядовой дворянин, не прибегая к помощи своего искусства.
  Дрался с равными шансами. Вернее, с якобы равными. Дело в том, что граф Лорис-Меликов попадал в туза с тридцати шагов, а приват-доцент отродясь не держал в руках пистолета.
  Короче, дело горькое, дело давнее, почти всеми уже забытое дело. Забияка-граф не получил не единой царапины, а единственное, что осталось от несчастного приват-доцента - это неоконченный труд "Введение в магию" да уникальная волшебная палочка ручной работы.
  ******************************************************************
   А надобно вам, господа, сказать, что покойный Валентин Петрович все, что он делал, делал - с умом.
   И созданная им волшебная палочка обладала прекрасными способностями к мимикрии. Так что, попав в песочницу, эта палочка из золотой тут же стала пластмассовой, а потом поменяла и форму - из заостренно-продолговатой она стала очень широкой и плоской. А потом на ней выросла ручка. Короче, волшебная палочка обернулась обычным детским совочком и даже обзавелась клеймом "Made in China".
   Этот-то самый волшебный совочек и провалялся в песочнице до половины пятого, когда его подобрала Светочка Шкандыбайкина. Светочка приходилась младшей сестрой уже хорошо известному вам Вове. Ей было пять с половиной лет и она посещала старшую группу детского сада.
   Больше всего Светлана Вадимовна Шкандыбайкина любила три вещи: клип "Крейзи Фрогз", певицу Глюкозу и чупа-чупс без сахара. А больше всего она ненавидела собственный маленький рост.
   Светочка Шкандыбайкина была самой-самой маленькой во всем детском саду. Правда, в младшей группе все-таки был один мальчик, который был ниже ее, но этот мальчик часто болел и, когда он болел, Светочка оставалась самой маленькой. А когда он не болел, Света была второй с конца, а здесь, согласитесь, тоже веселого мало.
   А совсем недавно этот мальчик, который много болел, вообще проболел целых два месяца и когда он, этот мальчик, который много болел, пришел наконец-то в детский садик и подошел на прогулке к Светочке, вдруг оказалось... о, ужас! ...что этот мальчик (ну тот, что много болел) за время своей болезни здорово вытянулся и стал теперь выше Светочки Шкандыбайкиной.
   Вы хоть представляете, что это был за ужас?
   Представляете?
   Светочкина мама всегда говорила, что Светочка не растет потому, что мало кушает кашу с маслом. Гречневая каша с маслом - штука ужасно противная, но Светочка (после трагедии с тем самым подросшим за время болезни мальчиком) честно ела все каши: и гречневую, и манную, и пшенную, и даже ячневую. Нет, мы здесь не будем врать: Светочка не просила добавки, но положенную ей кашу честно съедала.
   И что бы вы думали?
   Несмотря на центнеры съеденной каши Светочка не подросла ни на сантиметр! Буквально сегодня днем она побежала в прихожую меряться и убедилась, что зарубка на притолоке по-прежнему чуть возвышается над ее макушкой. Нет, если изо всей-всей силы выпрямиться, а потом незаметно привстать на цыпочки, можно, конечно, сделать вид, что за этот она подросла сантиметра на два, но ведь делать-то вид можно было и не кушая каши!
   Ведь правильно?
   И вот бедная Светочка Шкандыбайкина, напевая любимый шлягер: "А-а снег идет. А-а снег идет. По щекам бьет, бьет..." - взяла в руки чей-то совочек и стала грустно копаться в земле.
   - Все-таки плохо быть маленькой, - подумала она. - Вот бы каждый день порастать сантиметра на четыре.
   Вы только, господа, не подумайте, что крошечная Света гуляла одна.
   Во-первых, на ближней скамейке сидел ее большой брат Вова.
   Во-вторых, из окна третьего этажа за ними обоими наблюдал папа Вадим Никодимович.
   В-третьих, в узкое и гулкое пространство двора именно в этот вошла ее старшая сестра Валерия.
   ИТАК, ВНИМАНИЕ!
  КРАЙНЕ ВАЖНАЯ ИНФОРМАЦИЯ!
   - Все-таки плохо быть маленькой, - подумала Света. - Вот бы каждый день порастать сантиметров... на пять.
   - Вот бы стать самым-самым примерным на свете учеником, - подумал Владимир Вадимович.
   - А все-таки... хорошо этим детишкам. Ни забот, ни хлопот. А что впереди у меня? Болезни. Пенсия. Вот бы сделать так, чтобы после сорока лет человеку становилось не сорок один, а тридцать девять...- меланхолично подумал чуть прикемаривший у распахнутого окна Вадим Никодимович.
   - И чего это Ирка звонила мне по мобильному? - подумала Валерия. - Зря только деньги тратила. Нет здесь никаких бананов. Тополь как тополь. Вообще, эта Ирка та еще штучка. Такая же, как и я, шестиклассница, так посмотришь - ни фига особенного, а из-за нее половина седьмого "а" на ушах ходит. А у меня один мой Сережа. Нет-нет, Серега хороший, но...- дальнейшие мысли Валерии Вадимовны довольно-таки трудно передать словами.
  Да это и были, пожалуй, не мысли, а скорее - видение: светило солнце, играла невыразимо прекрасная музыка из телесериала "Бандитский Петербург", а сама Валерия (немного похожая на звезду телесериала "Бандитский Петербург" Ольгу Дроздову) шла по какой-то широкой и чистой улице, по обеим сторонам которой стояли молодые люди с букетами; и все эти молодые люди один за одним объяснялись Валерии-Ольге в любви, а в стороне стоял побледневший от горя Серега Козлов, а где-то там, в отдалении виднелся Он - невыразимо прекрасный Принц на голубом "Мерседесе".
  ИТАК, ЗАПОМНИЛИ?
  А именно в этот момент...
  Ах, да, чуть не забыл...
   Верхний сосед Шкандыбайкиных - пенсионер Крымов решил попить чаю с вареньем. Т. е. это было такое намерение - попить чаю с вареньем. А вот само варенье приказало таки долго жить. Т. е. варенье кончилось. Еще вчера. Но Крымов по свойственной его преклонному возрасту забывчивости об этом забыл.
  Но это еще полбеды.
  Крымову было, конечно, жалко варенья, но он вовремя вспомнил о ста пятидесяти граммах конфет-подушечек, хранившихся на нижней полке его кухонного стола.
  - Подушечки - это тоже неплохо, - подумал Крымов.
  Конечно, сладенькое малиновое варенье было куда как вкуснее подушечек, но варенье, мы повторяем, кончилось.
  Еще вчера.
  А подушечки - были. Где-то сто - сто пятьдесят грамм обязаны были стоять в бумажном белом пакетике на нижней полке.
  Крымов, кряхтя, нагнулся и полез в стол.
  Так.
  Бумажный белый пакетик был.
  А внутри пакетика лежала какая-то труха и сидела маленькая серая мышка.
  - Кыш, проклятая! - закричал ошарашенный Крымов.
  Мышка презрительно посмотрела на старика, неохотно выпустила остатки подушечки и неспешно затрусила прочь.
  Крымов на негнущихся от горя ногах подошел к широко открытому окошку кухни. Внизу, на площадке играли дети.
  Таких ударов судьбы старик не переживал давно. Пенсия была только первого и, соответственно, целых... два с половиной дня ему предстояло пить чай без конфет!
  - Мда...- подумал пенсионер и привычно выругал Ельцина.
  Маленькая девочка внизу взмахнула крошечным красным совочком.
  И ИМЕННО в этот момент старик Крымов представил ненавистного ему Бориса Николаевича.
  Борис Николаевич пил чай. Перед ним лежала целая россыпь подушечек. С полкило карамелек "Старт". Четыре трюфеля. И двести грамм козинаков.
  Ельцин ссыпал в рот конфеты горстями и, запивая их чаем из блюдечка, отвратительно хлюпал.
  - Вот бы и мне так, - с завистью подумал Крымов.
  КАЖЕТСЯ, ВСЕ.
  И вот именно в этот момент подходившая к дому Алевтина Леонидовна сунула руку в сумку и обнаружила пропажу.
  - Боже ж ты мой! - запричитала старушка и, срочно сев на скамейку, перетряхнула сумочку.
  Увы!
  Ключи от квартиры, пудреница, кошелек - все было на месте. Обнаружилось много совершенно ненужных вещей: газета "Вечерний Ленинград" с некрологом К. У. Черненко, давным-давно просроченные трамвайные талоны, квитанция за свет за 1939 год, письмо от гимназической подруги с ятями и ерами.
  Но палочки - не было.
  - Ах, Боже ж ты мой! - заломила она руки в отчаяньи.
  В прочем, старушка немного лукавила. Случай был далеко не первый. Свою уникальную волшебную палочку старая фея теряла уже раз десять. И ничего такого особенно страшного вследствие этого не происходило.
  Во-первых, Алевтина Леонидовна давным-давно уже разработала заклинание моментально возвращающее пропажу.
  (Это был старинный романс "Глядя на луч прощального заката...", прочитанный с заду на перед: "Атаказ огоньлащорп чул ан ядялг...и так далее".)
  Во-вторых, зная свою забывчивость, Алевтина Леонидовна давным-давно установила на волшебную палочку стопор, исключающий ее применение случайно нашедшим магический предмет человеком.
  (Волшебная палочка начинала исполнять желания только после произнесения колдовского слова "НЕГИД" и никак иначе).
  Так что Алевтина Леонидовна была спокойна.
  Сперва она произнесла малое заклинание и увидела все: и сидевшего на скамеечке Вовочку Шкандыбайкина, и смотревшего в окно папу, и проходившую мимо скамейки Валерию, и тоже стоявшего у окна пенсионера Крымова, и размахивавшую чудо-совочком Светочку.
  Алевтина Леонидовна прислушалась.
  Светочка пела:
  А снег идет, снег идет.
  По щекам бьет, бьет.
  Болею очень, тем-пе-ра-ту-ра.
  Стою и жду тебя, как дура.
  Алевтина Леонидовна улыбнулась и произнесла главное заклинание:
  Атаказ огоньлащорп чул ан ядялг,
  Ывен угереб ан ым иляотс.
  После чего чудо-совок тут же оказался у нее в сумочке. Алевтина Леонидовна любовно погладила надпись "Made in China" и палочка тотчас же приняла прежний вид: стала наполовину золотой и наполовину - хрустальной.
  
   Глава третья,
   чудеса начинаются.
  
   Я, признаться, теряюсь, дорогой мой читатель. Ведь палочка все же сработала. Но вот - почему?
  Кто произнес волшебное слово "НЕГИД"?
  Владимир Вадимович? Его смотревший в окошко папа? Пенсионер Крымов? Валерия из шестого класса?
  Но ведь они не считаются. Палочка могла включиться только, если б волшебное слово произнесла сама державшая чудо-совочек Светочка. Но ведь она-то ничего такого не говорила!
  Она просто пела песню своей любимой певицы:
  А снег идет, снег идет.
  По щекам бьет, бьет.
  Болею очень, тем-пе-ра-ту-ра...
  И так далее.
  А палочка все же сработала.
  Почему?
  Подумай, читатель. А я уже, видно, старенький.
  Мне не догадаться.
  ******************************************************************
   Но так или иначе чудеса начались не сразу.
   По крайней мере в семье Шкандыбайкиных.
   Ибо пенсионер Крымов уже на следующий день обнаружил у себя в столе сто грамм подушечек, двести грамм карамелек "Старт", четыре трюфеля и плитку козинаков.
   И, естественно, страшно обрадовавшись, целый день пил чай с конфетой.
   А на следующий день у Владимира Никодимовича пропала лысина. Лысина была небольшая.
   Величиной с монету. Конечно, не с нынешнюю, а - со старинную. Короче, лысина составляла в диаметре сантиметров десять и располагалась на самом темечке.
   Владимир Никодимович немного ее стеснялся и каждое утро старательно зачесывал.
  
  
   5. Пу-у-утешествие в Пустомякки.
  
  
  
   Глава первая
   История города Дивногвардейска.
  
   I
  Мало кто сейчас помнит командарма Гуревича. А, между тем, накануне второй мировой войны это имя гремело. Чуть ли не на каждого газетного разворота на вас смотрели его нагло выпученные глаза, его кривоватый семитский нос и нахальные чаплинские усики. И стоило вам лишь слегка открутить ручку радио, как оттуда начинала литься песня Блантера на стихи Матусовского:
  
   Го-о-нял Гу-у-уревич я-а-пошек на Амуре,
   И мы по-го-ним их, когда на-аступит час...
  
  И даже в обстановке сугубо эстетской - на поэтических вечерах в ИФЛИ - и там автор знаменитой "Бригантины" товарищ Коган мог вдруг подняться и продекламировать:
  
   Гу!
   Гу!
   Гуревич!
   Гремит орудие.
   Жу!
   Жу!
   Жуков!
   Шипит фугас.
   И речь
   начинаю
   не о простуде я,
   А о самом
   важном
   и нужном для нас.
  
  Всесоюзная слава Гуревича была так велика, что все три поколения сменявших друг друга кремлевских чекистов: и товарищ Ягода, и товарищ Ежов, и даже осторожный товарищ Берия считали своим долгом хоть раз, да включить фамилию нахального командарма II ранга в какой-нибудь расстрельный список. Но лучший друг всех командармов лишь лукаво улыбался в усы и говорил сменявшим друг друга чекистам: "Нэ врэмя".
  Чем вызывал законнейшее удивление и товарища Ягоды, и товарища Ежова, и, даже осторожнейшего товарища Берии.
  Ведь (entre nous!) юный Сашка Гуревич отвоевал всю Гражданскую под началом В. М. Примакова, что к середине тридцатых годов уже само по себе было практически равносильно смертному приговору. Однако даже тогда, когда уже и сам Виталий Маркович навеки сгинул в лубянских подвалах, и все его друзья, подчиненные и жены (за исключением Лили Брик, пощаженной за связь с Маяковским) разделили его судьбу, и даже тогда, когда начали потихонечку прибирать друзей его друзей, бывших мужей его жен, и подчиненных его подчиненных, даже тогда Александр Рувимович не только продолжал преспокойно гулять на воле, но даже отправился в охваченную очередной гражданской войной Каталонию, где под именем "товарища Лукаса" не только навечно вошел в испанский фольклор, но и триумфально вернулся в Москву и прикрутил на грудь пятый (!) орден Красного Знамени, перещеголяв по части наград самого легендарного основателя Первой конной.
  Потом Александр Рувимович вместе с Жоркой Жуковым отличился при Халхин-Голе. Потом поучаствовал в короткой польской кампании (любивший хорошую шутку товарищ Сталин поручил ему освобождать город Львов, с жителями которого у некогда выросшего в нищем львовском еврейском гетто Срульки Гуревича были свои счеты).
  А потом настала пора Зимнего освободительного похода.
  Впрочем, поначалу никого участия легендарного командарма в боях с белофинскими бандами не предусматривалось. Неглупый главком Тимошенко отнюдь не желал делиться славой с итак уже чересчур прославленным подчиненным. И только 11 февраля по личному приказу самого товарища Сталина командарм возглавил 222-ую дивизию имени Итальянского пролетариата и получил крайне жестко сформулированное все тем же Верховным задачу: в десятидневный срок взять город Выборг.
  Эта, поставленная Верховным Главнокомандующим задача была, прямо скажем, задачей абсолютно невыполнимой. Не только заграничные хлюпики, вроде А. Македонского или Н. Бонапарта, но даже самые прославленные из сталинских полководцев - и Жорка Жуков, и Ванька Конев, и даже сам Андрей Андреевич Власов, получив такой приказ, наверняка б горько выматерились и опустили бы руки. Но Александр Рувимович обладал замесом покруче власовского и жуковского. И, пусть и с восьмидневным опозданием - лишь к 29 февраля 1940 года - но он прогрыз оборонительные порядки финнов и на карачках выполз к окрестностям города Выборга, взять который, впрочем, уже не мог: из всей доверенной Александру Рувимовичу 222-ой стрелковой дивизии в живых оставалась только рота штабной охраны.
  О чем командарм II ранга Гуревич и доложил главкому.
  С противоположной стороны кабеля раздалось, в общем, не свойственное Тимошенко сконфуженное молчание.
  - Ты это... - наконец выговорил не отличавшийся особо изысканными манерами главком, - ты это... ни х..., короче, пока не делай. Жди дальнейших указаний.
  Гуревич недоуменно пожал худыми плечами и стал расхаживать по блиндажу взад-вперед.
  Расхаживать ему пришлось очень долго. Дальнейшие указания последовали лишь завтра утром. Ровно в половине пятого в блиндаже раздался звонок.
   - Гуревич слушает! - как всегда спокойно и ровно, произнес снимая трубку, командарм.
  - Товарищ Гуревич? - переспросил его в трубке чей-то совсем незнакомый и как-то совсем по-граждански расслабленный тенорок. - Пожалуйста, приготовьтесь. С вами сейчас будет говорить товарищ Сталин.
  Генерал вскочил и рефлекторно застегнул на воротнике пару пуговиц.
  - Здрас-суй-т-те... Алэксандр Рувымовыч, - пророкотал в телефонной чашечке прежде знакомый Гуревичу лишь по граммофонным записям баритон.
  - Здравствуйте.... Товарищ... Сталин!!! - выдохнул генерал-майор, чувствуя что сердце у него в груди вдруг свалилось куда-то в живот, а во рту появился противный привкус медной ручки.
  - Как ваши дэла, Алэксандр Рувымовыч? - удивительно просто спросил генерал-майора вождь мировой революции.
  - Э-э... - замялся Гуревич.
  - Ничего нэ бойтесь. Говорите начыстоту.
   - Дела очень плохи, товарищ Сталин. Нахожусь в пяти километрах от Выборга, но город взять не могу.
  - Почэму?
  - Вверенная мне 222-ая дивизия, товарищ Сталин, практически полностью погибла в боях. На данный момент имею в строю не более сотни сабель...
  - Почэму - "сабэл"?
  - Простите, я оговорился, товарищ Сталин. Конечно, штыков. Про сабли я сказал по привычке.
  - Да все мы премного наслышаны, Алэксандр Рувымовыч, о ваших бесчисленных подвыгах во врэмя Гражданской войны. Ведь ви, кажется, тогда служили под началом врага народа Примакова?
  - Так точно, товарищ Сталин... Служил.
  - Нэ обращайте внымания, Алэксандр Рувымовыч, это я просто так, к слову. Нэ обращайте внымания. Мало ли кто с кем служил. Я вон тоже с товарищем Троцким заседал в одном Полытбюро. Так что мэня тэперь - на Лубянку? Как ви думаете?
  - Что вы! Что вы, товарищ Сталин!!!
  - Вот и я так же думаю. Нэ хочу на Лубянку. Так ви, Алэксандр Рувымовыч, полагаете, что у вас нэ достаточно... сил, чтобы взять финский город Выборг?
  - Никак нет, товарищ Сталин!
  - Что ж, наверное, ви правы. Сто человек - это слишком мало, чтобы взять второй по значению город Финляндии. Но ми, большевики, очень не лубим терять попусту время. И, можэт быть, вам стоить попробовать захватить уездный городок Пустомякки? Чтоб не терять драгоценное время. На это у вас хватит сил?
  Гуревич надолго задумался.
  - Не спешите, Алэксандр Рувымовыч, - опять успокоил его товарищ Сталин. - Не спешите. Думайте, сколько вам нужно. Такие решения не прынимаются с бухты-барахты.
  - Боюсь... - наконец ответил Гуревич. - Боюсь, что и этого я не смогу, товарищ Сталин... Видите ли, товарищ Сталин, мои сто... сабель, т. е., простите, мои сто штыков - это не кадровые части, а в большинстве своем поставленные под ружье интенданты, писаря и прочая шушера. Если это приказ, товарищ Сталин, то я его, естественно, умру, но выполню, но... но, говоря откровенно, я не уверен, что оставшиеся у меня бойцы сумеют справиться даже с силами финской самообороны. Не говоря уже о регулярной армии. Мне бы нужно полк подкрепления.
  - Подкреплений у меня для вас нэт, товарищ Гуревич! - неожиданно резко ответил Сталин. - Изыскивайте внутрэнние рэзервы.
  - Какие резервы? - в свою очередь вдруг вспылил генерал-майор. - Какие такие резервы, товарищ Сталин? Даже мой ординарец поставлен в строй. А начальник штаба дивизии командует ротой.
  - И-зис-ки-вай-те! - заорал на том конце телефонного кабеля вождь. - И нэ надо здесь со мной торговаться. Мы нэ на тифлисском базаре.
  - Товарищ Сталин. Я сам пойду со своими бойцами в атаку и это самый последний резерв, который я могу сейчас задействовать. Больше у меня резервов нет. Разве что...
  - Договаривайте, Алэксандр Рувымовыч.
  - Разве что... Понимаете, товарищ Сталин, в качестве заградотряда в тылах 222-ой дивизии находятся два батальона войск НКВД. С ними бы я взял Пустомякки.
  В трубке раздалось весьма продолжительное молчание. Потом - дребезжащий старческий не то смех, не то кашель.
  - Ну, ты... а-арол! - отсмеявшись, выдохнул в трубку товарищ Сталин. - А-арол! Тепер я, наконэц, панымаю, за что тебя так лубил покойный Виталий. Два батальона Энкавиде! А очко нэ играет?
  - Я солдат, товарищ Сталин. И перебарывать страх - моя специальность.
  - Ну что ж, а-арол, - трубка опять задребезжала и закашляла, - если... (смех) если к завтрашнему числу возьмешь Пустомякки - все прощу. Дам Героя. Дам маршала. Лаврентию скажу, чтоб шел не трогал. Шел на хуй. Не возьмешь - расстреляю. Ты меня понял?
  - Так точно, товарищ Сталин!
  - Удачи тебе, абрек. Ты мне понравился.
  
  
   II
  
  
   Интуиция не подвела генерала. Уездный финский городок Пустомякки действительно не имел оборонявших его частей регулярной армии. В Хельсинском Пантеоне Славы и сейчас можно прочесть высеченные золотом по мрамору имена 27 ополченцев, ценою собственной жизней остановивших продвижение советской армии. В живых из пустомяккских героев не остался никто. Как соглашается подавляющее большинство историков, наиважнейшую роль в исторической битве под Пустомякки сыграли финны Паасикиви и Веролайнен, шведские добровольцы Нильсен, Свенсен и Ларсен и русский человек Иван Жадов.
   Сама оборона города стала возможной лишь вследствие инженерной смекалки Йохана Ларсена. Именно он догадался взорвать оба шлюза огибавшего город Сайменсовского канала, вследствие чего вся юго-восточная оконечность города стала одним непроходимым болотом, пересекавшимся единственной насквозь простреливаемой железнодорожной насыпью. Обстреливал эту насыпь расположившейся на городской колокольне Иван Жадов, сроднившийся с пулеметом еще во времен японской войны.
   Естественно, что эту господствующую над местностью пулеметную точку следовало подавить. У генерал-майора Гуревича к Касьянову дню оставалось два действующих 75-миллиметровых орудия и примерно десяток артиллерийских снарядов. Но не было квалифицированных наводчиков. Единственным (хотя и не слишком квалифицированным) наводчиком был младший сержант Овсюк, переведенный в войска НКВД только в мае, а до этого два года прослуживший в артиллеристской батарее.
  Еще одним (до поры неведомым генералу) почти непреодолимым препятствиям на пути реализации его и товарища Сталина честолюбивых планов служил старый таежный охотник Паасикиви, засевший в ближайшем лесу со снайперским американским карабином.
   Вплоть до самого 29 февраля Паасикиви никогда не держал в руках боевого оружия и вообще - ни разу в жизни не стрелял в человека. Но старый Паасикиви охотником был от Бога, а душу любой винтовки чувствовал так, как не каждый скрипач-лауреат понимает и чувствует свою скрипочку.
   Правда сначала он сплоховал - выстрелил в офицера. Этот лощеный чудак-военный, что под самое Рождество приезжал к ним в город из Выборга, много раз повторял, что первым всегда следует стрелять в офицера, и даже учил их распознавать коммунистических офицеров по палочкам и ромбикам. Вот Паасикиви и выстрелил в одного такого, с ромбиками (это был начальник штаба 222-ой дивизии полковник Гогоберидзе), заморская винтовка не подвела - пуля вошла точно в грудь, коммунистический офицер упал, как подрубленная елка, и больше уже не поднялся.
   Коммунистические солдаты подняли бешеную стрельбу и долго сбивали пулями ветки в том месте, где в момент своего выстрела был Паасикиви, но старого охотника там уже, ясное дело, не было. Он, не торопясь, отковылял на полверсты в сторону, забрался на заранее подготовленную высокую сосенку и осмотрел с нее окрестность.
   Лощеный щеголь наврал. Никакой неразберихи и паники среди орудийного расчета не возникло. Тогда Паасикиви решил, наплевав на щеголя, действовать дальше по-своему. Он заметил, что обе пушки наводил один и тот же, почти по-фински голубоглазый и светловолосый военный, и решил, что, первым делом нужно убрать его. Тем более, что голубоглазый стрелял не то, чтоб совсем хорошо, но, во всяком случае, намного лучше, чем обычно стреляют советские.
   Правда, свой первый снаряд он зарядил в белый свет, как в копеечку: снаряд лег далеко-далеко от церкви, возле универсального магазина молодого Кукконена (это был первый в их маленьком городе универсальный магазин, и Паасикиви еще подумал, что Кукконену теперь вовек не окупить убытков). Зато второй пошел с небольшим недолетом и взорвался на городском погосте. ("Надо спешить, - подумал Паасикиви, - а то этот светловолосый сейчас, словно ножиком, срежет колокольню).
   Но пока старый Паасикиви слезал с сосны и в припрыжку перебегал ко второй, тоже заранее облюбованной и пристрелянной точке, батарея успела выпалить еще раз. Снаряд действительно попал в церковь, но церковная колокольня выстояла. Уцелел и расположившийся на ней Иван Жадов. Во всяком случае, когда залегший было заградотряд опять поднялся в атаку, с колокольни опять раздалось веселое и звонкое стрекотанье пулемета и матерящиеся в Бога и в мать бойцы заградотряда бросились драпать назад, причем самым первым бежал командовавший заградотрядом майор Скавронский.
   "Да-а, - подумал старый Паасикиви, - этот светловолосый парень сегодня не шутит".
   После чего прицелился и - выстрелил.
   На этот раз американская винтовка чуть сплоховала: Паасикиви метил между лопаток, а пуля попала в шею. Голубоглазый уткнулся башкой в ствол орудия и затих.
   Впрочем, этого Паасикиви уже толком не видел. Лишь только осознав, что не промазал, он тут же торопливо заковылял вглубь леса. Русские, как и всегда, открыли стрельбу. И, как всегда, с большим опозданием. Пули срезали ветки и рыхлили землю там, где старого охотника давно уже не было.
   "Похоже, только один из них хотя бы чуть-чуть умел стрелять, - подумал Паасикиви. - И его больше нету. А может быть, этот светловолосый был... финном? Воюет же за нас Иван, так почему бы и на коминтерновской стороне вдруг не оказаться нашему? Бедный мальчик. И бедная-бедная его финская мать. Наверное, там, в Советской России ей даже не разрешат сходить в церковь и там помолиться за сына".
   Старый Паасикиви был, в общем и целом, прав. Оставшиеся в живых бойцы заградотряда стреляли хуже некуда. И, пожалуй, хуже всех стрелял старший сержант Валентин Белолипецкий, который даже бойцом заградительного отряда не был, а все два с половиной года действительной прослужил в 222-ой дивизии на скучной, но выгодной должности дивизионного писаря и винтовку держал в руках только во время присяги. Посланная им пуля пошла метров на триста в сторону и метров на десять выше, чем надо. Она попала в крону высокой и толстой березы, на которой на этот раз решил укрыться и оглядеться Паасикиви. Старый охотник подтягивался на руках и пуля вошла ему в правое ухо. Его моментально погибшее тело рухнуло вниз, но не долетело до земли и застряло между веток.
   (Отдельные части его частично обросшего березовой корой скелета нашли в 1954 году попытавшиеся устроить на этой березе тайник мальчишки - сыновья советских офицеров).
  
   III
  
   Русский человек Иван Жадов сыграл в этой битве при Пустомякки, безусловно, наиглавнейшую роль. Ведь именно стволу его пулемета обязан 90% своих безвозвратных потерь генерал-майор Гуревича.
   Предки Ивана Жадова жили в здешних краях на протяжении двух веков - с самого Ништадского мира. И, пожалуй, более все на свете Иван не любил коммунистов. В тогдашней коммунистической прессе - в той же "Правде" или, скажем, "Известиях" очень любили упоминать так называемых "зоологических антисоветчиков". Так вот, что антисоветизм Ивана был, пожалуй, именно таким - зоологическим. Мысль о том, что в их маленьком и чистеньком чухонским городе всем начнут заправлять грязные жиды-коммунисты, была для него физически неприемлема. Настолько неприемлема, что, в отличие от старика Паасикиви, он ни капельки не жалел убиваемых им врагов. Они для него были не люди.
   В прочем, не смотря на всю свою идейную убежденность, Иван отнюдь не собирался стоять на этой чертовой колокольне на смерть. Пулеметной ленты оставалось у него с гулькин хрен и, расстреляв пулеметную ленту, он собирался с этой чертовой колокольни натурально сматываться. Из трофейной советской винтовки особо много не настреляешь, а погибать просто так - дураков нет.
   Но пока пулеметная была и Жадов отбил уже три комиссарских атаки. Занятие было забавное: серые полушубки внизу начинали тоненьким ручейком затоплять железнодорожную насыпь, Иван нажимал гашетку, ручеек пятился, каждый раз оставляя с десяток сереньких лужиц из насквозь прошитых пулеметной очередью коммунистов.
   Больше всего Иван хотел зацепить командира, который и был в его представлении тем самым пархатым, вонючим, насквозь пропитавшимся чесночным запахом жидом-политруком (на самом деле это был майор НКВД бывший граф Ипполит Скавронский). Дурак-политрук щеголял в особенном, значительно более белом, чем у прочих бойцов полушубке, из-за чего подстрелить его было проще простого. Но дураку везло.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вы спросите, а каким это ветром бывшего графа занесло в командиры заградотряда НКВД? А вам отвечу: а все тем же ветром. Ветром Революции.
   А с какого перепугу другой бывший граф написал свою повесть "Хлеб"? А другой бывший князь (по матушке) поставил в сорока, что ли, театрах свою пьеску "Русский вопрос"? А эти, ставшие притчей во языцех, бывшие столбовые дворяне, что на протяжении чуть ли не ста последних годов все пишут гимны да снимают тележурналы?
   Ибо любит русский дворянин идею СЛУЖЕНИЯ. Естественно, не за так. Естественно, за икру и балычок. И, чтоб не на передовой, а как-нибудь сбоку. И, чтоб не рядовым, а бугром. И уж тогда, получив свою икру, шампанское да балычок, готов притулиться к почти что любому престолу. И, если б отыскался, скажем, кремлевский царек, всерьез исповедующий, скажем, антропофагию, то и тогда - клянусь бородой! - и тогда б набежали бы сплошь бывшие графья да князья, сплошь думские казаки да столбовые бояре и насочиняли бы пьесок, наслагали бы гимнов, наснимали б блокбастеров, насочиняли б стихов, да такого отменного качества, да в таком завидном количестве, что хошь пей, хошь лей, хошь ухом ешь.
   Чего ж вы хотите от бывшего графа Скавронского? Не получив от Создателя никаких литературных талантов, он служил этой власти, где мог - в заградотряде НКВД. (Икра - не икра, а все ж - доппаек).
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава вторая
   Необыкновенный НИИ.
  
   I
  
  Если вы доедете до станции метро "Технологический институт" и подымитесь на поверхность, вы попадете не просто в центр города. Вы попадете на правительственную трассу.
  О том, что трасса правительственная, напомнит многое. Это и сравнительно небольшие количества и подчеркнутая скромность торговой рекламы. Это и сторожащие каждую подворотню милиционеры. Это и особая, европейская шелковистость и ровность асфальта. Короче, в этом районе наш родной город Ленина напоминает какой-нибудь средней руки восточногерманский город, типа Дрездена или Лейпцига - спокойненький, чистенький, экономящий каждый пфенниг. Но... стоит вам отойти чуть-чуть в сторону и - Дрезден и Ляйпциг сразу же кончатся и начнется типичный Архангельск или Витебск. Лет двадцать не крашеные фасады. Асфальтовые тротуары как после бомбежки. Характерные, обладающие практически безразмерным досугом аборигены, как правило, напряженно решающие одну из трех непростых задач: либо как бы поправиться после вчерашнего, либо как бы достигнуть настоящего градуса опьянения, либо как бы плюнуть на все и продолжить.
  Среди хмуро расхаживающих по бульвару граждан вы обязательно увидите двух-трех-четырех уже достигших блаженства. Они лежат на земле и похрапывают. Милиция их не трогает. Во-первых, таких, чересчур хорошо отдохнувших граждан, вокруг - до хрена, а вытрезвитель - он не резиновый. А, во-вторых, толку от этих граждан, что, извините, с козла алиментов: граждане эти сплошь нищие, штрафов не плотят и, к тому же, подавляющее большинство из них моется раз в месяц, и трогать их, даже дубинкой, - довольно противно.
  Вот, например, и сейчас один такой приобнявший мать-сыру-землю богатырь лежит, развалившись возле валютного салона "Велла". Росту в богатыре - метр пятьдесят шесть, а весу - килограмм сорок восемь. Однако соседние, сторожащие проходную правительственную подворотню милиционеры предпочитают его не трогать. Дело в том, что во сне ему стало так хорошо, что он не выдержал и описался. Судя по всему, достигая блаженства, пил богатырь исключительно пиво и выпил его литров пять или шесть - мутный ручей, пересекший тротуар, растекся в изрядную лужу.
  Само собой, работа парикмахерского салона парализована. Однако время от времени робко выглядывающие из его сияющих недр девчонки-мастерицы оттащить алкаша, ясное дело, не могут, а мужчины-охранника в валютном салоне нет.
  Приходиться ждать естественного развития событий. И вот, души отдохнув, богатырь наконец просыпается. Он немного смущен. Присаживается на мокрый асфальт. Чуть-чуть отодвигается от лужи. Испытывает естественную потребность - закурить. К счастью, початая пачка "Примы" предусмотрительно спрятана в нагрудный карман его смокинга и не пострадала во время неконтролируемого диуреза. Там же лежит разломанный коробок спичек.
  Джентльмен достает здоровенный, лишь на половину початый хапец. Чиркает спичкой. Прикуривает.
  Минут семь или восемь кайфует.
  Потом встает и, подтянув обмоченные сзади штаны, шествует дальше по Клинскому.
  
  
   II
  
   Да! Широк.
   Широк русский человек.
   Я бы сузил.
   ...Ну, а дальше по Клинскому расположена фабрика "Нево-табак". (Стоит ей заработать и тугие волны вонючей сладости заливают весь здешний район Семенцы). Еще дальше - круглосуточный бар "Морозко" (который местные остряки прозвали, естественно, "Отморозко"), еще дальше - недорогой и довольно приличный китайский ресторан "Великая стена", а еще дальше - НИИ колбас полутвердого копчения.
   Давайте, чуть-чуть остановимся у этого типичного образчика позднего сталинского ампира. Перед нами - небольшой трехэтажный дом с десятком пузатых колонн, на побитом фасаде которого видна прямоугольная рамка с датой постройки - 1951 год. Цвет фасада, естественно, грязно-зеленый. Собственно, именно этот НИИ мы и посмели назвать в подзаголовке этой части "необыкновенным".
   Хотя на самый первый поверхностный взгляд ничего такого необыкновенного в нем вроде и нет. Здание как здание. И смотрящие на нас с фасада рабочий, интеллигент и колхозница ничем не особо отличаются от выложенных при Иосифе Виссарионовиче тысяч и тысяч точно таких же идеологически выдержанных барельефов. Да и работающий в этом здании многолетний его директор, доктор физико-математических Приходько Э. Э. - обычный крепкий ученый-профессионал. И только.
   Ни сейчас, ни ранее с неба звезд не хватает.
   Правда, его заместитель, доктор ветеринарных наук Замирайло А. К. слывет, надо честно признаться, порядочной сволочью, но ведь и это, как не крути, не редкость. И, если бы, скажем, собрать некий гипотетический всемирный слет замов и помов и выстроить их, как по росту, по мере убывания сволочизма, то вряд ли Аркадий Карлович поднялся бы в этом ряде выше двухсотого-трехсотого места.
   Что же касается всех прочих работавших в этом НИИ ученых, то даже самые умные из них были недостаточно умны, а самые глупые - недостаточно глупы, чтобы претендовать на место в истории.
   А, между тем, описываемый нами НИИ заведение совершенно особенное. Давным-давно сгинул всесоюзный НИИ колбас твердого копчения. Лишь до 1994 года сумел продержаться на плаву некогда могучий и грозный НИИ вареных колбасных изделий. И даже головное НПО "КОЛБАСА-ПРОМ" в Москве на улице Ленина давным-давно ужалось до трех с половиной комнат, и лишь один федеральный НИИ колбас полутвердого копчения в Санкт-Петербурге на Клинском проспекте прожил все эти ужасные годы даже не зная мерзкого слова "субаренда".
   Виною тому был Израиль Матвеевич Каган, зам Василия Васильевича по АХЧ - человек, масштабами своей личности, пожалуй, что не уступавший Наполеону.
   Да какой там Наполеон!
   Вы только сравните Бонапарта и Кагана. Нет, конечно, ни Аркольских мостов, ни чумных госпиталей, ни публичных истерик и обмороков за Израилем Матвеевичем не числилось.
  
  
  
  
  
   План:
  Глава I История города Дивносоветска
  Глава II Необыкновенный НИИ
  Глава III Происшествие на Финляндском вокзале
  Глава IV Роковой поворот.
  Глава V Первые последствия рокового поворота (деревня Горемыкино и деревня Либералово).
  Глава VI Село Большие Пиночеты.
  Глава ? Пустомякки.
  
  
  
   Деревня Горемыкино.
  При въезде в деревню сидит мальчик-с-пальчик. Или на худой конец - мужичок-с-локоток. Росту в мальчике метр с кепкой. Возраст - неопределенный. Выражение лица крайне унылое. Строго говоря, никакого лица на мальчике нет. Есть нечто сморщенное, размером с печеное яблоко, вот-вот готовое разреветься.
  - Что с тобой, мальчик? - спросил жалостливый Шестисоткин, высунувшись из нашего шестисотого "Мерседеса".
  - А-а... сук, нах-х... тя-я-ятька... дерется!
  - И больно?
  - А ты как думал? Больно! А-а... сук, нах-х... дай десть долларов!
  - Прости, мальчик... но у нас нету... денег.
  - А-а... сук, нах-х... Обидел!
  Из глаз мальчика потекли слезы. Двумя клоунскими струйками.
  - Опять Егорку обидели, - произнес чей-то тяжкий оперный бас.
  - Мы не можем бросить ребенка в беде, - ответил ему чей-то мужественный баритон (баритонами такого тембра в голливудовских фильмах обычно говорят положительные герои-супермены).
  Через минуту из-за сарая показался и сам обладатель суперменского голоса. Это был удивительно пропорционально сложенный человек росту, примерно, в метр сорок. Как мы убедились в последствии, этот мужчина был в деревне самым высоким. Вышедший вслед за ним круглый, как шарик, бас был от силы метр двадцать пять.
  
  
   Деревня Либералово.
  Приезжают ночью. Практически ничего не видно. Слышно как за околицей рассыпается: "Све-е-тит ме-сяц, све-е-тит яс-ный..."
  - Кто это? - спрашивает Шестисоткин.
  - Наш деревенский министр обороны. Балалаечник-виртуоз.
   *****
  Вокруг села стоит огромный Семипроцентный Барьер.
  - Видишь, мил человек, какой Барьер? Нам через него не в жисть не перелезть. Так что нашего села, почитай, и нету.
  - А министр оборону?
  - Это Серега-то? Ну... Серега - талант! Ты только послушай
  (Балалайка почти человеческим голосом выводила "Пойду-выйду ль, я да...")
  Председатель вздохнул: Серега у нас, ясное дело, не задержится.
  
  
   Село Большие Пиночеты.
  
   6. Сказка о Нобелевской премии.
  
  
   I
  4 марта 1953 года, когда тяжелое дыхание товарища Сталина было слышно даже на втором (никем и никогда не посещаемом) этаже Ближней дачи, самый, пожалуй, тихий и незаметный член Бюро, Николай Александрович Булганин (имевший кремлевскую кличку "Бухгалтер") привел с собой странного человечка - академика Петросяна.
  Академик был маленьким (на голову ниже Булганина) иссиня-седым старичком с огромным носом и густыми, как войлок, бровями. Образования он имел толи три, толи четыре класса и звание академика получил за то, что удивительно хорошо умел лечить горными травами. Собственно, на это его умение лечить мало кому известными травами и рассчитывал Николай Александрович.
  Лаврентий Павлович Берия (кличка "Большой Мингрел") в это время о чем-то оживленно шушукался с Никитой Хрущевым (кличка "Мыкита") и Георгием Маленковым (кличка "Маланья"). Все трое практически прегорождали вход в комнату, где умирал товарищ Сталин, и стояли к Булганину и Петросяну спиной.
  Это-то обстоятельство и оказалось, как выяснилось позже, решающим. Если бы кто-нибудь из троих деливших власть вождей заметил бы Петросяна с Булганиным, то к товарищу Сталину их, ясное дело, ни за что б не пустили, товарищ Сталин (кличка "Хозяин"), ясное дело, помер, бедовая троица взяла бы власть в свои руки, а уж кто бы из них кого там в конечном счете бы съел - это знает один Господь.
  Но в данном случае Он, т. е. Бог, рассудил по-иному: все трое вождей стояли к Булганину и Петросяну спиной и были, как мы уже говорили, весьма и весьма увлечены небезынтересной для них беседой. Булганин же с Петросяном были людьми нерослыми и незаметными. Словно мышки, они прошмыгнули за спиной у делившей портфели троицы и, обогнув неизвестно зачем стоявший в сталинской комнате и никогда не издавший ни звука рояль, приблизились к кожаному дивану, на котором хрипел и бился в агонии Иосиф Виссарионович.
  Здесь их стоявшие у дверей вожди, конечно же, сразу заметили, но уже было поздно - мешало наличие свидетелей. Рядом с товарищем Сталиным суетилась пара каких-то молодых людей, пытавшихся подсоединить к нему аппарат искусственного дыхания. Академик оттолкнул их и пощупал у товарища Сталина пульс. Потом задумчиво пошевелил своими огромными, как бакенбарды, бровями.
  - Султен-ачка нужен, - чуть слышно пробормотал он.
  - У вас он с собой? - поинтересовался Булганин.
  - Султен-ачка нэ бивает с собой! - вспылил Петросян. - Султен-ачка нужен только... как это по-русски? ... свэжий! Двадцать, тридцать, самое болшое - пятдэсят минутов с земли. Надо ехать ко мне в лабораторию и быстро-быстро сорвать султен-ачка!
  - Я распоряжусь? - пророкотал от дверей Лаврентий Павлович.
  - Нэт! Нэ ты, - спокойно сказал Петросян и вдруг бросил из под огромных бровей такой испепеляющий взгляд, что Лаврентий Павлович почувствовал, что противодействовать этому странному гному у него попросту нету сил. - Нэ ты. Ты!
  Петросян ткнул пальцем в Булганина.
  - Ты садись в свой красивый машина и поезжай в мою лабораторию. Лаборатория нэтрадыционной медицина, Котельническая набережная, дом 42. Там найдешь мой старший лаборант Самвел, а он знает, что делать. И быстро-быстро-быстро сюда! За двадцать минутов доедешь?
  - Да!
  - Смотри. Двадцать, тридцать, самое болшое - пятдэсят минутов с земли. Дольше нельзя. Давай. Жми. А пока другими, слабыми травками Его полечу. Чтобы Он, пока ты ездишь, не умер.
  Слегка побледневший от важности возложенного на него задания товарищ Булганин вышел.
  Петросян прошел в соседнюю комнату и начал приготовлять какой-то распространявший весьма приятные ароматы отвар.
  Товарищ Берия, выждав для приличия пару минут, подозвал к себе адъютанта товарища Людвигова.
   - Короче, Борис, - шепнул он ему, - срочно свяжись с Наумом. Его задача: сделать так, что автомобиль Бухгалтера добирался обратно полтора-два с половиной часа минимум.
  
   II
  
  Наум Исаакович Эйтингтон был человеком-легендой. Пожалуй, он, да еще Судоплатов, были лучшими профессионалами в ведомстве Лаврентия Павловича Берии. Достаточно упомянуть операцию "Утка", за которую Наум Исаакович был удостоен ордена Ленина. Или операции "Монастырь" и "Бородино", за которые они с Судоплатовым были (редчайший случай!) удостоены полководческих орденов - ордена Суворова II-ой степени. И задержать на пару часов автомобиль на полностью подконтрольной ему территории было для, конечно же, проще простого.
  И все же он с этой задачей не справился. В оправдание Наума Исааковича мы можем сказать, что, собственно говоря, в момент выполнения операции он официально находился в тюрьме. Еще в декабре 1951 Наум Исаакович был арестован по делу о сионистском заговоре и с тех пор пребывал в Лефортово в одиночной камере под именем безымянного заключенного Љ 8. Из Лефортова он был вызволен только глубоким вечером 2-го марта (именно в этот момент состояние товарища Сталина стало окончательно безнадежным), причем вызволен лишь благодаря имевшимся у Лаврентия Павловича кой-каким связям и даже без ведома тогдашнего председателя МГБ Семена Игнатьева.
  Человеку, только что вышедшему из тюрьмы, по совести полагается провести пару месяцев в Сочи, а не заниматься конкретной работой. Но человек предполагает, а Бог располагает.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   I
  Как известно каждому более или менее грамотному человеку, Нобелевскую премию по литературе за 1965 год получил Семен Бабаевский.
  Постановление Нобелевского комитета гласило:
  "За этическую мощь, проявленную при отстаивании преимуществ справедливого общественно-политического уклада, а так же за создание абсолютно нового жанра социальной утопии Нобелевскую премию по литературе присудить Семену П. Бабаевскому, Совьет Юнион".
  Любой, кто возьмет на себя нелегкий труд перелистать подшивку тогдашних газет и журналов, скорее всего, обратит внимание, что решение о присуждении Нобелевской премии С. Бабаевскому никого особенно не удивило. Вся тогдашний литературный мир заранее знал, что Нобелевку в 1965 году получит кто-нибудь из советских. Причем - советских советских. Упоминались имена Твардовского, Шолохова и Симонова. Отдельные, склонные к радикализму эксперты всерьез рассматривали кандидатуры даже Паустовского и Федина. Роскошная фамилия Семена Петровича ни в одной из этих гипотетических лауреатских обойм, как правило, не фигурировала. Но все ж Семен Петрович не был для большинства читателей Запада каким-нибудь homo novus.
  Во-первых (и попрошу не хихикать!), во-первых, не малую роль сыграло то, что фамилия "Бабаевский" ассоциировалась с "Достоевский". Во-вторых, старинный Семен Петровичев "Кавалер Золотой Звезды" разошелся на Западе тиражом почти в миллион экземпляров. В третьих, хотя его же, изданные в 1961 году "Откровенные повести" такого оглушительного успеха уже не снискали, но, в конце концов, и они отнюдь не прошли незамеченными. Я вам больше скажу: не было бы "Откровенных повестей" - не было бы и столь неожиданно нагрянувшего в 1965 году лауреатства. Ведь именно эти "Откровенные повести" были будто специально скроены под среднего европейского интеллектуала - в меру новаторские, в меру традиционные, в меру целомудренные, в меру пикантные, в меру цивилизованные, в меру черноземно-посконные, вроде бы (в политическом смысле) непроглядно красные и, в тоже время, с едва-едва различимым розоватым душком. И, будучи переведенной на все семь основных мировых языков, они открыли Семену сердца и левых, и правых. И практически все, например, французские интеллектуалы - и Жан Поль Сартр, и Луи Арагон, и Натали Саррот встретили лауреатство Семена Петровича на самое, что ни на есть, "ура". Победил человек с одной стороны, безусловно, свой, а с другой - не стоявший ни у кого на дороге. Что может быть отрадней?
  Чета Арагонов узнала об этом успехе Семена Петровича при обстоятельствах, можно сказать, курьезных. Оба они - и Эльза Триоле, и сам Луи Арагон стояли в тот день на Центральном почтамте в довольно длинной очереди за продуктовой посылкой. Причем посылка пришла - из Москвы. Да, именно что из самого сердца социализма!
  Дело в том, что родная сестра жены Арагона Лиля, пользуясь своим положением "лучшей и талантливейшей", еще в голодные послевоенные годы заимела привычку изредка слать продуктовые посылки из Москвы в Париж. Арагоны поначалу немного стеснялись, но присылаемые Лилей кофе, шоколад и икра воспринимались в голодном послевоенном Париже как осколки каких-то немыслимых великанских пиршеств, протекающих где-то там - в закрытых распределителях ЦК на Кутузовской набережной. И даже в теперешней, сытой, давным-давно позабывшей все войны столице Франции присылаемые Лилей деликатесы придавали, надо признать, скромному меню по-французски прижимистых Арагонов некоторое разнообразие. Кроме этого каждая присылаемая Лилей икорная банка как бы служила посланием: Лилины гонорары за Володины стихи получаются ею исправно (ведь, собственно, никаких, кроме многотысячных Володиных гонораров, источников существования у Лили не было).
  Итак, Арагоны стояли в этой не очень и длинной, но упорно не желавшей сокращаться очереди и мало помалу переполнялись раздражением. Раздражались они на пару, хотя, собственно, в очереди стоял один Луи, а страдавшая сердцем Эльза сидела в углу, в мягком кресле.
  - Черти что! - проворчал себе под нос автор романа "Коммунисты" и сюрреалистической повести "Пизда Терезы". - Еще одна мировая война и люди в этой стране совсем разучатся работать!
  - Да уж... - закивала из кресла Эльза.
  И оба они вспомнили о прекрасной стране Советов, где их никогда и никто не заставлял стоять в очереди.
  После этого оба переглянулись и захихикали. Как и все прожившие вместе десятки лет супруги, Арагоны давно понимали друг друга без слов, и сейчас веселились тому, что во Франции они постоянно тоскуют по родине социализма, а, приехав в Россию, начинают буквально через пару часов рваться домой, во Францию.
  Но служивший на почте молодой человек, действительно, толи не умел, толи попросту не хотел работать. Вот сейчас он уже целых двадцать минут бился над составлением простейшей квитанции о доплате. Доплата была копеечной - три франка пятнадцать сантимов, и получавший из Швеции небольшую бандероль старичок просто сгорал от желания расстаться с этой ничего не значащей суммой, но между содержимым его кошелька и бюджетом Франции одно за другим вставали самые преудивительные препятствия: то этот (между прочим, довольно хорошенький) юноша заполнял квиточек неверно и кассир пригонял старичка назад, то сам старичок подписывался не там, где следовало, то нежданно-негаданно выяснялось, что дополнительный сбор для международных посылок составляет девяносто семь, а не девяносто восемь сантимов за килограмм, и хотя старичок без единого звука соглашался переплатить в казну лишних четыре сантима, но неумолимый кассир доплаты не принимал и приказывал старику с почтовиком начинать все поновой.
  Короче, где-нибудь на юге, в Марселе им всем троим давно бы уже накостыляли по шеям. Но более сдержанные парижане ограничивались глухим угрожающим ропотом и красноречивым закатыванием глаз к потолку.
  Но вот - свершилось!
  Три франка пятнадцать сантимов наконец-то перекочевали от старичка в казну французской республики. Молодой разгильдяй занялся хорошо сохранившейся сорокалетней дамой. Дама осторожно кокетничала. Разгильдяй расточал ослепительные улыбки. Расстаться друг с другом они, похоже, решили нескоро.
  Луи Арагон вздохнул и достал из кармана свернутую в трубу газету. (Как и у любого уважающего себя левого интеллектуала, это была крайне правая "Фигаро").
  Первая страница была целиком посвящена предстоящему франко-германскому альянсу.
   - Дожили! - привычно выругался Арагон, у которого громокипящая ненависть к немцам занимало примерно ту же область души, которую у среднего советского обывателя занимает антисемитизм. - Дожили! И для чего лилась кровь под Верденом и Седаном?
  - Дожили! - в третий раз повторил Арагон и пробежал глазами очередную страничку. Там в основном говорилось об Отравителе из Бретани. К таким, рассчитанным на мелкобуржуазную публику новостям эстет Арагон относился с презрением.
  Так-так-так. Большая статья о предстоящем визите американского президента. Подробный обзор причин прошлогоднего поражения Кеннеди. Очередная брехня об СССР. Эксклюзивное интервью Ворошилова... Тоже мне... говна-пирога - престарелый дурак с гармошкой! Что этот ценитель оперного искусства может сказать? Вот вы бы взяли интервью у Хрущева! Или - у Самого! В прочем... в прочем, как известно, Большой Мингрел практически не дает интервью.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Первым об этом решении Нобелевского комитета узнал Лаврентий Павлович Берия. Новость нашла Лаврентия Павловича на Ближней Даче, где он занимался государственно-важным делом - проверял пульс у товарища Сталина.
  (Товарищ Сталин уже целых одиннадцать лет лежал в глубокой коме, но пульс у товарища Сталина при этом был: очень и очень слабый пульс - полтора-два удара в минуту - но именно это едва ощутимое вздрагивание сталинских лучевых артерий и поддерживало хрупкое политическое равновесие во всей необъятной Советской державе - от Берлина и до Ханоя).
  Сперва Лаврентию Павловичу показалось, что пульса - нет. Он испугался, но не слишком. Каждый раз, когда ему приходилось щупать эту похудевшую и пожелтевшую за эти одиннадцать лет августейшую руку, ему поначалу казалось, что пульса - нет. Показалась так и сегодня. И только через долгих тридцать секунд лучевая артерия под его толстыми пальцами тихонечко вздрогнула и Лаврентий Павлович облегченно вздохнул: расклад политических сил в Советской империи оставался прежним.
  За дверьми, как всегда, его поджидали Никита с Вячеславом.
   - Ну? - в один голос спросили они.
  - Все нормально, - ответил маршал.
  - З-значит, Л-лаврентий, п-придется твой план по объединению ГДР и ФРГ ч-чуть-чуть о... о-отложить, - чуть заикаясь, констатировал Молотов.
  - Ясное дело, - кивнул головою Лаврентий.
  "Да и я, пожалуй, тоже чуть-чуть повременю с докладом", - подумал Хрущев, проверяя в кармане свой давно разлохматившийся и пропылившийся секретный доклад.
  - Ну что? По машинам? - сказал он вслух.
  - Пожалуй, - согласился Берия.
  И здесь Лаврентий Павлович увидел тусклые оловянные глазки агента "А". Товарищ "А" - особенно в неурочный час - тревожил Лаврентия Павловича крайне редко. А именно: лишь при известиях второй и третьей степени важности (об известиях первой степени важности Лаврентию Павловичу докладывал сам начальник информотдела).
  - Лаврентий Павлович, - произнес агент "А", - у вас заболела тетя.
  (Этот идиотский пароль Лаврентий Павлович придумал нарочно, чтобы поиздеваться над коллегами).
  - Ах, бедная тетя Агнесса! - огорченно всплеснул короткими ручками Лаврентий. - Такая, понимаешь, бодрая старушка и все время болеет!
  - Ты тоже не мальчик, Лаврентий, - прошипел заподозривший что-то Хрущев.
  - Так и тебе, Никита, под семьдесят, - не остался в долгу Лаврентий.
  - Это т-та с-самая т-тетя, с к-которой ты нас з-знакомил, во время в-вручения городу Т-тбилис-с-си, о-ордена Ленина? - спросил простодушный Молотов.
  - Она самая, - кивнул остриженной почти под ноль головой Берия, - понимаешь, старушке восемьдесят четыре года, все время болеет, а помирать не хочет. Прямо, как...
  Лаврентий посмотрел на только что закрытую им дверь и осекся.
   - Ну, да ладно, - продолжил он, - не смею вешать на таких больших людей свои маленькие семейные хлопоты. Пойдемте, товарищ.
  И он кивнул агенту "А".
  Лаврентий Павлович никогда не общался с агентами класса "А" в служебной машине. Из-за этого, чуть-чуть отъехав, он покинул свой лимузин и углубился (якобы по нужде) в соседнюю рощу. Рядом с ним семенил якобы раздираемый той же потребностью товарищ "А".
   - Ну, говори, - кивнул он этому маленькому скрюченному человечку, которого видел не меньше тысячи раз, и чьего лица - несмотря на приличную зрительную память - так и не помнил.
  - Нобелевский комитет, - по привычке в самое ухо прошелестел человек, - двадцать восемь минут назад принял решение: премию по литературе получит наш человек. Семен Бабаевский.
  - Бабаёбский? - повторил ходившую по Москве бородатую шутку товарищ Берия. - Он наш информатор?
  - Нет, штатный агент.
  - В чине?
  - Майора.
  - В данный момент находится где?
  - В запое.
  - То есть?
  - Он - алкоголик...
  - Это я знаю. Но гдэ, - в речи Лаврентия Павловича от волнения вдруг проступил акцент (в его обыденной речи акцента давно уже не было - после комы товарища Сталина говорить с акцентом стало не модно), - гдэ, чорт возмы, протекает запой?
  - Неизвестно.
  - То есть?
  - Началось все вчера. В "Арагви". Продолжилось на хавире у проститутки Изабеллы. На хавире Объект подрался с молодым писателем Анатолием Чепуровым, выясняя: кто из них гениальней.
  - Ну и...? - насупил брови Лаврентий Павлович.
  - Победила... молодость. И проститутка, и лавры золотого пера достались приехавшему из Ленинграда писаке.
  - Вот с-скот! - возмутился Берия.
  - Наказать? - всполошился агент.
  - Нэ надо.
  - Ну, вот. Чепуров выкинул Бабаевского на лестничную клетку. Где разозленный Бабаевский неожиданно накинулся на нашего, изображавшего спящего пьяного наблюдателя, отправил его в нокаут и скрылся в неизвестном направлении.
  - Почему таких хилых наблюдателей держишь?
  - Эффект неожиданности. К тому же Бабаевский - мужчина здоровый.
   - Сколько времени он уже предоставлен самому себе?
  - Восемнадцать с половиной часов.
  - Блядь! А если его уже в каком-нибудь толчке утопили?
  - Ну-у... - засмущался агент.
  - Когда официально объявят о присуждении премии?
  - Завтра в десять.
  - Блядь! Чтоб завтра к восьми утра Бабаёбский был у меня, как штык. Если же нет... - Лаврентий зыркнул глазами из-под пенсне, - ты, конечно же, думаешь, мол, Людоед в коме, методы изменились, ну, в крайнем случае, выпрут на пенсию. Так вот! Ты, блядь... запомни. Если Бабаёбского завтра, к восьми ноль-ноль не будет... я поступлю с тобой так, как будто бы Он был жив и здоров.
  
  Глава II
  А сам виновник этого вселенского переполоха находился в этот момент в простой ленинградской чайной Љ 10. Вы меня тут же, конечно, спросите: а неужели в этой чайной у Лаврентия Павловича не было информатора?
  И я вам честно отвечу: был.
  Следовательно, тут же решите вы, этот информатор уже обо всем доложил пламенному мингрелу?
  А я вам честно отвечу: нет, не доложил. Не следует преувеличивать всемогущество спецслужб. Легенда об их всезнании и всемогуществе - это, дорогие мои товарищи, миф, миф, созданный спецслужбами же.
  Во-первых, в описываемый нами момент этого информатора в простой ленинградской чайной Љ 10 просто не было (упомянутый выше секретный сотрудник - спившийся киноактер Борщаговский Василий Павлович - в это время опохмелялся в чайной Љ 14). Во-вторых, показанная Борщаговскому на секретной квартире фотография, изображавшая Бабаевского на банкете по поводу получения самой первой его Сталинской премии, имела весьма отдаленное отношение к тому всклоченному и опухшему персонажу, что сжимал сейчас в ладони стакан со ста граммами "Особой" и, в принципе, мог отозваться на фамилию "Бабаевский".
  Так что, если бы даже Василий Палыч и присутствовал на своем рабочем месте, он бы разыскиваемого госбезопасностью Объекта не опознал. И все кишмя кишевшие в городе трех революций соратники Василия Палыча Семена Михайловича тоже не вычислили о том, что он находится сейчас в Ленинграде никто не знал.
  (А панические поиски, осуществляемые в столице нашей родины Москве, никакого результата, ясное дело, не дали).
  То есть ведь многомиллионный аппарат тогдашнего КГБ не мог отловить человека, скрывавшегося в обыкновеннейшей питерской чайной! А вы говорите, мол, Органы. Чистые, мол, сердца... Да горячие головы. Это ведь, братцы мои, как еще посмотреть...
  Но к делу! Семен Михайлович, скривившись, проглотил "Особую". Пошло - ничего. Бабаевский выдохнул и закусил бутербродиком с килькой. По жилам, кишкам и венам разлилось спасительное тепло. Захотелось - общаться.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"