Я сегодня подверглась сексдомогательствам. Причем - настолько серьезным, что добродетель моя удержалась буквально на волоске.
Источником домогательств был молодой человек, лет на шесть или семь постарше моего Сережи. Одет он был так, как бы, наверное, одевался мой отпрыск, не пошли ему бог настолько суровых родителей: тонкая черная куртка, синий вязаный топик, двухпудовые 'гады' и джинсы с настолько заниженной талией, что ширинка болталась где-то между коленок.
Завидев этого щеголя, я невольно убыстрила шаг и потупила очи. Но он оказался парнем не промах.
- Хэллоу, метелка! Тебя как зовут? - спросил меня франт, перегораживая дорогу.
- Маланья, - чуть слышно ответила я.
- Реально Маланья?
- Реально.
- А чо? Красивое имя. Чего вечером делаешь?
- Иду с дядюшкой в церковь.
- Это которая в Поддубье?
- В Поддубье.
- Слушай, Маланья, а на хрена тебе эта церковь? Пойдем лучше в клуб. У меня, - глаза щеголя округлились, а голос интимно понизился, - у меня классный снег с собой будет. Реальный снег, не спиды. Ты настоящий-то иней когда-нибудь пробовала?
- Нет.
- Ну ты и дерёвня! Давай приходи. После снега знаешь, как классно тра... Ну в смысле ты приходи - потанцуем. Придешь?
- Я... я не знаю... - вконец засмущалась я.
Красавец начал сердиться. Он был, очевидно, приучен к более легким победам.
- Ну и чо ты ломаешься? Или подумала, что я для тебя типа мелкий? Ну да, ты чутка постарее. Тебе лет двадцать по ходу, а мне - восемнадцать с половиной. Но хре... т. е. сердце... оно ведь ровесников-то не ищет. Я правду сейчас говорю?
- Правду-правду, - кивнула я, дивясь проницательности своего ухажера.
- Так ты значит придешь?
- Ой, милый, я даже не знаю.
- Ты, короче, давай приходи по ходу. Встретимся в шесть возле клуба. Заметано?
- Ну... заметано.
- Ты реально придешь?
- Да, реально.
- Не кинешь?
- Не кину.
- Телефончик свой дашь?
- У меня нету сотового. Мой дядюшка говорит, что пользоваться мобильным - грех.
- Так ты точно придешь?
- Раз сказала, значит приду.
- Ну тогда до свиданья, Маланья. Встретимся в шесть возле клуба.
И мой ухажер, сунув руки в карманы, похилял размашистой рысью вдоль по Броду.
******
'Бродом' в Закупино называли улицу Карла Майя. Улица разделяла райцентр пополам: в его депрессивной восточной части проживал в основном народ отставной - профессора кислых щей, спавшие с голоса меццо-сопрано и короли хит-парадов 1975 года; в западных же кварталах селились сплошь люди востребованные - ведущие популярных телепрограмм, сотрудники президентской администрации, средней руки олигархи и воры в законе.
Наверное, лишнее уточнять, что дача моего дяди находилась на крайнем востоке. За последние двадцать три года дядина дача ни разу не красилась и ее жизнерадостный голубенький цвет давно стал коричнево-серым. Сам мой всемирно известный родственник тоже с годами не стал моложе и целые дни проводил в своем кресле-качалке. Когда я вошла, дядя мирно дремал, но, судя по еще не потухнувшему на ноутбуке экрану, перед тем как заснуть, занимался любимым делом - правил статью для 'Андрианапольского научного вестника'. Статья называлась 'Судьбы Гардарики' и ее финальная фраза врезалась в мою память навечно: 'Так что же в наших душах возобладает - писал мой дядя - неряшливая славянская жалость или сухопарый тевтонский ордунг, вот вопрос из во...'.
Печатая букву 'о', дядюшка смежил вежды и перенесся в царство Морфея.
Я решила его не будить и поднялась в свою комнату. Из дверей торчал белый бумажный конвертик. Живых писем я не получала лет десять и, вынимая конверт, просто сгорала от нетерпения.
Гм.
Обратного адреса не было. Внутри находилась простенькая открытка. На открытке квадратными крупными буквами было выведено:
'Анька! Сегодня исполнилось ровно пять лет нашей первой встрече. Не хочешь отметить это событие в 'Лишайной кошке'?
Твой В. Д.
P. S. Мой новый номер: ...'
Сердечко мое заухало, а пальцы сами схватили сотовый и набрали указанную в постскриптуме последовательность цифр.
******
...Ночной клуб 'Лишайная кошка' располагался в срединной части поселка. Люди с востока туда не ходили - расценки в клубе были настолько атомными, что даже средней руки олигархи, получив утром счет, случалось, тихонечко ахали.
Но В. Д. слыл пижоном. Самый лучший костюм, самый отборный кокс, самое изысканное место для тусовки - все это было такими же неотъемлемыми частями его имиджа, как и унизительно низкий рост, по-хомячьи толстые щеки и отвратительная привычка подхихикивать.
Не думаю, чтоб его гонораров хватило хотя б на одну из перечисленных выше привычек. Основной источник его доходов так и остался вещью довольно темной. Кто и за что слал скромные суммы ему на счет - можно было только догадываться. Но какое мне, в сущности, дело?
...В. Д. (он же ведущий сотрудник издательского дома 'Индепендент джорнал' Вильгельм Густав Делим) встретил меня на пороге. Ведущий сотрудник курил. Его неизменная сигарета переливалась во тьме малиновым светляком. Завидев меня, Вильгельм Густав вприпрыжку помчался навстречу и неловко поцеловал меня в щеку.
Потом он мягко взял меня под руку и провел в приватную комнату (сорок пять шекелей в час). Сквозь ее незадернутое окошко был виден дощатый помост эстрады, пока что абсолютно пустынный. Приглашенная на этот вечер звезда должна была появиться чуть позже.
- Что ты будешь сегодня пить? - спросил Вильгельм Густав и тяжко сел, навалившись на стол всеми своими животами и подбородками.
- Свежевыжатый яблочный сок, - ответила я.
- И только? - удивился В. Д.
- Ты должен вообще-то помнить, что я небольшая любительница алкоголя.
- О снеге, стало быть, речь не идет?
'О, Боже'! - подумала я про себя. - 'И дался им этот снег!'
А вслух произнесла:
- Ты, как всегда, попал в точку.
Тем временем на эстраде появился курчавый мальчик со скрипкой. Ежели вы, мой читатель, тоже являетесь вынужденным завсегдатаем мест типа 'Лишайной кошки', то вы наверняка этого юношу помните: он то и дело мелькает на разогреве во всевозможных пафосных кабаках. Вот и сейчас, прижав к плечу свою скрипку, он заиграл попурри из классических пьес, превращая 'Кармен' в 'Сатисфекшен', а 'Сатисфекшен' - в 'Аллилуйя'. Как всегда, он работал смешно и точно и все его переходы сочетали естественность с неожиданностью, и, как всегда, во внимающем юноше зале не расцвело ни единой улыбки.
Под жиденький плеск двух-трех пар ладошек этот странный мученик разогрева ушел. Потом на эстраду выполз еще один нелюбимец публики - двухметровый блондин с очень ярко накрашенным ртом, обреченно шутивший минут семь или восемь, после чего наконец появился сама звезда.
- Что ты будешь есть? - спросил мой ухажер.
- Фруктовый салат, - ответила я.
- А из горячего?
- Ни-че-го.
- Лелеешь талию?
- И это тоже.
- А мне беречь нечего, - печально вздохнул Вильгельм Густав. - Закажу-ка я свинину в кляре.
В это время звезда, стоявшая к нашему окошку спиной, запела песню 'Радуга-дорога'. Голос звезды мне показался знакомым. Что было странно. Я не смотрю телевизор лет десять и ни единую нынешнюю селебритиз даже за тысячу долларов не узнаю. Но голос этой звездульки я уже явно где-то слышала.
О, Господи, где?
По-прежнему стоя к окошку спиной, звездулька (или 'звездун'? - пол был мужской) запела песню 'Три фунта лиха'.
И здесь я их наконец-то идентифицировала. И песню, и исполнителя.
'Три фунта' - это единственный Никитосов шлягер, продержавшийся в топах целых два месяца (как же мы оба этому радовались! даже банкет закатили), а наряженная в переливающуюся куртку звезда была, соответственно, моим бывшим любовником Никитой, бросившим меня ради молоденькой стервы.
К счастью, Никита наверх не смотрела и пока что меня не увидел.
Хорошенький мальчик-официант принес мой салат и заказанную Делимом свинину. Мы синхронно задвигали челюстями. Стоявший внизу на эстраде Лернер запел свою песню 'Признание в нелюбви', в топы так и не попавшую (мы, помнится, жутко об этом печалились):
Полторы империи тому назад
Пел Никита.
Я тебя любил, а ты меня нет.
Полторы империи тому назад,
Когда не было слов 'баксы' и 'интернет'.
- Так как насчет снега? - спросил Делим, за рекордно короткое время управившийся с целым блюдом свинины.
- Ноу. Наше твердое 'ноу'.
- Ну, как хочешь, как хочешь, - он любовно насыпал на стол и резво вынюхал две дороги. - Может... все-таки шмыгнешь?
- Ноу.
-Ну, вольному воля, - пробурчал мой соблазнитель, после чего минуты две просидел в полном оцепенении. - Ха-ха! - наконец вымолвил он. - Ха-ха-ха! А ты это здорово выдала: ноу - ха-ха! - наше твердое ноу. Наше твердое ноу! Ус-сы-кон! Ха-ха-ха! Наше твердое н-н-ноу!!!
Чтобы не слышать этого бреда, я подошла к окну и чуть-чуть отодвинула занавеску. Никита (за последнее время он очень возмужал и похудел) пел какой-то старинный романс. В конце песни мы встретились взглядами.
- А сейчас, - вдруг промолвил Никита, - я хочу исполнить одну старинную крестьянскую песню. Я посвящаю ее присутствующей здесь самой лучшей на свете женщине.
Когда станешь большая
Запел он.
Отдадут тебя замуж.
Во дерэвню большую,
Во дерэвню чужую.
Там по будням все дощь, дощь,
И по праздникам дощь, дощь,
Мужики как напьются,
Топорами дерутся.
Никита певец никакой, но эту песню он пел душевно.
И вот что, товарищи, странно: композиция явно была из новых и я ее точно ни разу не слышала. Но текст песни я знала.
Откуда?
Напрягшись, я вспомнила. Я его просто читала! В той толстенькой желтенькой книжке, которую мой двоюродный братец Костян (наш отщепенец, в пику своему всемирно известному отцу и моему дяде, избравший карьеру провинциального жандарма) так вот, в той толстенькой желтенькой книжке, которую мой кузен несколько лет назад привозил с собою из отпуска, эта песня была напечатана в виде в виде эпиграфа. Я даже помню фамилию ее никому, кроме Костика, неизвестного автора: не то 'Петс', не то 'Метс'. Интересно, а откуда текст этой баллады надыбал Никита? Книжек за все почти десять наших совместных лет я в руках у него не видела.
...Здесь вдруг кто-то похлопал меня по плечу.
Я обернулась.
За спиною стоял В. Д.
Абсолютно голый.
Я впервые узрела Вильгельма а-ля натюрель, но где-то примерно такой я его наготу и представляла: пузо - шестой месяц беременности, грудь третий номер и торчащий колом детородный орган, очень похожий на помидорку сорта 'дамские пальчики'.
- Что тебе, дорогой? - в легком ступоре поинтересовалась я.
- Пойдем, - прошептал Вильгельм Густав и указал обнаженной рукой на скрывавшуюся за бархатным пологом пятиспальную койку.
В такие минуты следует действовать как можно более нагло и неожиданно.
- Have you got any condom? - спросила я по-английски.
В. Д. лихорадочно предъявил пулеметную ленту 'Дюрексов'.
- Ну что ты, глупышка, - многоопытно улыбнулась я. - Такие кондомы давным-давно вышли из моды. Wait a bit. Я сейчас принесу реальные.
И, не давая ему опомниться, я ссыпалась вниз по лестнице.
Глава вторая
Место действия - Ошская пятина
Время действия - 8 июня 2006 года
Есть люди, как бы самою природою созданные для того, чтобы повелевать остальным человечеством. Мать-природа дала им все: исполинский рост, богатырскую стать и громыхающий командирский голос.
Такие люди, как правило, служат швейцарами в дорогих ресторанах или играют роли большого начальства в художественных кинолентах. Настоящее же большое начальство выглядит по-иному и от вверенного ему человечества отличается вовсе не ростом и голосом, а - тем инстинктивным предсмертным страхом, который оно и радо бы, да не может не внушать подчиненным.
Именно таким человеком и был начальник Ошского УОБ Вильгельм Густав Фогель.
И когда дверь круглосуточного кафе 'Будьте нате!', где проходила отвальная Грумдта, вдруг приоткрылась, а на пороге возникла тщедушная фигурка господина майора, весь минуту назад бурливший зал - оцепенел.
Все споры иссякли. Все разговоры затихли. Все воротники застегнулись на последнюю пуговицу. И только стоявший к дверям спиной эрзац-капитан Рабинович еще продолжал какое-то время произносить свой дурацкий тост, пока, наконец, по каменным лицам коллег не заподозрил неладное и, обернувшись, не поперхнулся на полуслове.
Вообще-то личный приход Удава был честью.
Честью, без которой подавляющее большинство присутствующих с превеликим бы удовольствием обошлось.
- Здра же, дин майор! - на правах, худо-бедно, хозяина рявкнул Грумдт.
- Никакого 'здравия же', Гиероним, - на редкость спокойным и тихим голосом ответствовал Фогель. - Никакого 'здравия же'! Сегодня я для тебя не начальник, а старший друг. Ведь мы, я надеюсь, друзья?
- Так точно, господин ма... т. е. глубокоуважаемый господин Фогель. Мы с вами, конечно, друзья.