Глава 1 
ЗВЕЗДА


-А х, ты шайтан! Сын шайтана и брат шайтана! А ну, стой! 
Сто-о-ой! Кара-гез!!! Кара-ге-ез1! Кому говорю?! Ах ты, презренней- 
ший и ничтожнейший из всей своей собачей породы! Самый гряз- 
нейший и вонючийший! Чтоб ты сдох где-нибудь в подворотне! 
Чтоб отсохли твои кишки и у тебя, и у всего твоего паршивейше- 
го приплода! Чтоб тебя шакалы загрызли и растащили твои кости 
по всему Ашхабаду!  Чтоб "Союзпушнина" пристрелила тебя и за- 
брала твою блохастую шкуру! Сто-о-ой! Ох, вай, вай, вай! Ах, беда! 
Люди! Ах, беда! 
Почтенный Курбан, остановился у районной больницы на краю 
туркмен-аула, хватаясь за бок. Огромный белый пес во все лопат- 
ки удирал прочь, и Курбан, набрав в легкие воздуха, что есть мочи 
яростно заорал ему вдогонку: 
- Вонючая свинья! Гад ползучий! Тварь! Дерьмо! Только вернись - 
я сам собственноручно пристрелю тебя, ублюдок! Шкуру спущу!!! 
Алабай, размером с молодого белого медведя, мчался по жаркой 
обочине, не уступая в скорости стремительной пустельге, летящей 
сквозь заросли орешника в далеких Пиренейских горах. Последняя 
фраза разъяренного мужчины была адресована столбу густой бе- 
лой пыли, между тем как алабай уже скрылся за ближним поворо- 
том. Израсходовав весь запас "любезностей", Курбан прислонился к 
древней чинаре, склонившей мощные ветви над прямым, как стре- 
ла, арыком с холодной мутноватой водой. Огляделся, шагнул в грот, 
образованный густой и низкой листвой, опустился на маленькую, 
шаткую скамеечку в уютном полумраке и облокотился спиной на за- 
мечательно гладкий ствол, приговаривая:  "Вах! Вот беда!" 
Через распахнутые двери с заднего двора тянуло лекарственным 
запахом, прокипяченными бинтами и марлей, хлоркой, терпкими 
травами и еще чем-то странным и горьковатым, чем обычно пахнет 
в больнице. Курбан огляделся - вокруг никого, но он зябко пере- 
дернул плечами, всем телом ощущая в жарком воздухе присутствие 
-----------------
1 
  Кара-гёз - букв.: черноглазый (тур.) - плутоватый персонаж тюркского на- 
родного кукольного театра, родственный Петрушке, Полишинелю, Панчу. 
------------------

22 
того неведомого молчаливого чужака, который всегда прячется в 
больничных стенах, за шкафами с инструментарием, в скрученных 
полосатых матрасах на пружинных кроватях. Он вздохнул, переводя 
дух, и  настороженно посмотрел в темный проем коридора. 
Двухэтажное больничное здание было небольшим - из восьми, 
может, девяти помещений, но добротным, с высоким фундаментом 
на арочных подвалах. Деревянные, выкрашенные в белый цвет став- 
ни до половины прикрывали окна с чистыми, недавно вставленны- 
ми стеклами. Зеленую треугольную крышу с фасада подпирали че- 
тыре колонны с тонкими желобками каннелюров, увенчанные под 
портиком капителями с волевыми лицами кариатид. Кариатиды с 
темными, многолетними подтеками воды на красивых лицах бес- 
страстно смотрели каждая в свою сторону и на Курбана. Верхние 
ступени парадного крыльца охраняла пара мускулистых европей- 
ских львов, лежащих на мраморных пьедесталах. Пьедесталы по- 
тускнели от времени. В некоторых местах на мраморе образовались 
глубокие трещины и темнели бельма сколов, оставленные време- 
нем и рукой человека. Сами же львы были замечательно белыми и 
чистыми, и их оскаленные пасти грозно ощерились на каждого, кто 
попытался бы отнять мраморные мячи под толстыми правыми ла- 
пами. 
Львы и кариатиды не сводили с чабана глаз. Курбан презритель- 
но отвернулся и взглянул наверх. 
Там наверху, в мезонине располагалась квартира врача с отдель- 
ным входом по крутой каменной лестнице вдоль ровной белой сте- 
ны. Под окнами в давние времена был балкон, но теперь от него 
остались лишь четыре рельса, служившие когда-то балками, без ду- 
бового настила и балясин. Высокий проем крайнего правого окна в 
любую погоду и время суток был занавешен исфаханским ковром 
синего цвета, почему-то повернутым лицом на улицу. Персидский 
ковер роднил и полукруглое европейское окно, и древних львов, и 
греческих кариатид, и местный туркмен-аул на окраине, и расчи- 
щенный арык, и восточную чинару, и Курбана в тельпеке и чувя- 
ках, как если бы вместо ковра висела на стене голландская тарелка 
где-нибудь в армянском или еврейском доме, но в Амстердаме. Ко- 
вер был по-старинному красив и ярок и абсолютно не выгорал на 
летнем солнце. Оно жгло нещадно, и в отместку ковру отыгрывалось 
на небе, на чахлом поповнике перед домом, лишая их красок и жиз- 
ни. Курбан вспомнил, что с улицы по вечерам в узкую полоску меж- 
ду ковром и потолком было видно основание массивной бронзовой 
люстры  без плафонов и пена лепнины на карнизах.

23 
Еще выше, у самого основания кровли чернело круглое слуховое 
окно и барельеф с надписью, сохранившейся со времен строитель- 
ства Закаспийской военной железной дороги: "1885 годъ. Почта". 
Из нового, чисто выбеленного финского домика, примыкавшего 
вплотную к больничному забору, выбежал толстый щенок. В доми- 
ке жили санитар, больничный сторож и старый фельдшер с женой - 
весь медперсонал русский. Свежая побелка ослепительно отражала 
беспощадный к глазам солнечный свет, и чабан прищурился, погля- 
дывая на кусты тутовника со сладкими ягодами, росшие у самой сте- 
ны больницы рядом с арыком. 
 Щенок, белый и круглый, как шар, высунув язык, смешно ко- 
выляя, пересек неширокую полосу асфальтированной пустынной 
дороги, остановился, настороженно проводил взглядом молодую 
эфу за камнями в сухом травостое. Щенок беззлобно тявкнул и от- 
правился в тень, поросшую качимом, пастушьей сумкой и побурев- 
шим щавелем, к старому высокому дувалу, на противоположную 
сторону большого пустыря, только недавно полностью очищенного 
от развалин домов, разрушенных грозным землетрясением и унич- 
тожившим его родной Ашхабад  шесть лет назад... 
* * * 
В одно мгновение, словно осерчав на жителей за самовольство, 
природа сложила вместе все их земные грехи и без покаяния смела с 
лица земли  цветущий людный город, не пощадив домов, тенистых 
скверов и площадей, больниц, фабрик, школ и детских садиков. Все, 
что создали люди со времени основания города, когда строительство 
Закаспийской железной дороги в 1885 году достигло крошечного по- 
селения из десятка кибиток кочевников, нескольких саманных до- 
миков вокруг мечети и коновязи у колодца, окруженных подвиж- 
ными горячими песками, было разрушено до основания. Уцелело 
лишь несколько зданий: ЦК компартии, мечеть на проспекте Свобо- 
ды,  памятник Ленину, общественная уборная у Академии наук и... 
здание с надписью "1885 годъ. Почта". 
Сводчатые арочные подвалы выдержали удар, кариатиды про- 
должали стоять, без усилий поддерживая тяжелые капители. Львы 
по-прежнему охраняли высокие дубовые двери в единственном доме 
в квартале среди руин, обжитых теплым ветром, желтой пылью, 
эфами, черными скорпионами и кустами перекати-поле, безмолв- 
но подтверждая триаду знаменитого римлянина об архитектуре: 

firmitas, utilitas, venustas1. Рухнул  лишь забор из сырца, возведенный 
позже, перед войной, взамен старого - оштукатуренного, с кружева- 
ми чугунных решеток, с двухглавыми российскими орлами на  кру- 
глых шарах, венчающих опорные столбы. А в доме -  ни трещинки, 
только шкафы попадали, со звоном опрокинулся инструментарий и 
разбилось стекло. 
Чабан откинулся на спинку скамейки, устраиваясь поудобнее в 
прохладной голубоватой тени глубокого грота. Сквозь плотное кру- 
жево листвы он мог  наблюдать за дорогой, пустырем и больницей, 
оставаясь незамеченным. За пустырем  у дувала стояла сивая лошад- 
ка, запряженная в пустую телегу с высокой дугой, и лениво тяну- 
лась к кустикам высохшей травы. Дзинь-динь - прозвенел трамвай 
 
на остановке за углом, звякнул, загремел, удаляясь по узким рель- 
сам, и в безлюдном переулке показалась женщина. Курбан оглядел 
ее издалека зорким и оценивающим взглядом, присущим холостя- 
кам, и вздохнул. Эхе-хе... шесть лет уже он живет вдовцом. Верная 
его Маларждан (да смилостивится над ней Аллах!) погибла под об- 
ломками в ту страшную ночь. Курбан вспомнил, как тоскливо, пред- 
чувствуя смерть, обреченно завыл белый кобель Ак-бай за несколько 
минут до беды, и ему дружно ответили все собаки в округе, оглашая 
окрестности таким же жутким воем, визгом, лаем и жалобным тяв- 
каньем. Курбан поежился, вспоминая их предсмертный, заунывный 
хор, упокойной песней огласившей спящий город. 
Все-таки собаки гораздо чувствительнее людей. Курбан был уве- 
рен, что если бы Ак-Бай мог говорить по-человечески, он бы обяза- 
тельно предупредил его о беде. Да нет же! Предупреждал! Чабан до- 
верял своему любимцу, чуткому и осторожному псу, - сколько раз 
Ак-бай отгонял волков от его отары. Бывало, заберется на сопку и 
до-олго стоит, наблюдая за только ему одному видимыми чужаками. 
 
Да только куда Курбану до своего Ак-Бая. Пес за два дня до траге- 
дии словно взбесился, терся рядом с домом, все норовил пробраться 
в комнаты, чуть не сбил Маларджан, бросившись ей под ноги. Обыч- 
но резко скажешь ему"кит!"2 - и он замолкает, прекращает  громкий 
бассистый лай и уводит всю стаю  на свое место у отары. А тут спо- 
койный Ак-бай стал кидаться на давно известных ему соседей, от ко- 
торых не раз получал кусок чорека или баранью кость. 
Пришлось посадить его на цепь, и Ак-бай загрустил, примолк, в 
любимую конуру не заходил, а весь день лежал в тени чинары 
----------
1 
  Firmitas, utilitas, venustas - польза, прочность, красота (лат.). Триада Марка 
Витрувия Поллиона из сочинения "Десять книг об архитектуре". 
2 
  Кит! - Пошел! (искаж. туркм.)
--------------

25 
у дома, положив огромную  морду на лапы с вобранными когтями и 
закрыв черные, как уголь, глаза.  Даже воду не пил, а ночью выл так, 
что душа в пятки уходила. 
- Не к добру это! - округлив от ужаса глаза, шептала Маларджан. - 
Пристрели его! Беду накликает! 
- Что ты говоришь, женщина... что за суеверия! Лучшего волко- 
дава пристрелить? Да другого такого алабая не найти! Успокоится... 
бурю чувствует, погода изменится завтра. 
С рассветом Ак-бай замолчал, и наутро все страхи ночи показались 
Маларджан детским чудачеством. Она смеялась, виновато погляды- 
вая на Курбана. Потом достала из сундука новое платье, вертелась пе- 
ред зеркалом, прихорашивалась и все сидела рядом с Курбаном весь 
вечер и смотрела на него, смотрела, словно не могла наглядеться. 
Курбан вышел в сад уже ночью после полуночи - его разбудил 
громкий и настойчивый собачий лай. Чабан поворочался с боку на 
бок, пытаясь заснуть, но собака не унималась. Досадливо крякнув, 
Курбан встал, оделся, накинул халат и вышел за дверь. Ак-Бай бро- 
сился к нему, срывая цепь, жалобно скуля. Курбан протянул руку к 
ошейнику, щелкнул карабином на цепи и замер. 
Гнетущая тишина повисла вокруг, заполнила сердце, и оно оста- 
новилось, перестало стучать. Чабан не успел удивиться, что даже 
стука его собственного сердца не слышно в мерцающем звездами 
воздухе. Сухая октябрьская земля под ногами мелко задрожала, под- 
нялась, будто вздохнула ее гигантская каменная грудь, и с грохотом 
опустилась, бросив плашмя людей и дома, нарушая и ломая строгий 
 
порядок городского плана, вычерченного рукой русского военного 
инженера. Земля вздохнула еще раз, и Курбан, задыхаясь, открыл 
рот в беззвучном крике - опрокинулись, складываясь внутрь, сте- 
ны его дома. Зловеще, поначалу осторожно шурша саманом, а через 
мгновение - с нарастающим грохотом обрушилась  тяжелая глиня- 
ная крыша, поднимая столбы непроницаемо-желтой пыли, мерца- 
ющей, как млечный путь в ночном небе. 
А потом он, сдирая в кровь руки, разгребал глину и камни, там, 
где тыкался черным носом в сырцовые обломки волкодав Ак-бай. 
Курбан старался не вспоминать тот несчастный день землетря- 
сения. Когда он откопал Маларджан и вытащил ее полуголое окро- 
вавленное тело из-под обломков, было уже раннее утро. Он нашел 
жену у развалин дубового стола, под которым бедняжка пыталась 
спастись. Ей не хватило секунды, чтобы укрыться, - дубовая столеш- 
ница не раскололась и выдержала удар тяжелой потолочной сваи. 
Курбан отнес то, что осталось от тела Маларждан, подальше от руин 
и положил рядом с мотоциклом. Довоенный М-72 с коляской, при-

26 
крытый белым от пыли брезентом, чудом уцелел под разрушенным 
дощатым навесом. 
Курбан закрыл тело досками и попытался оглядеться. Саманная 
пыль, после толчка висевшая над разрушенным городом плотной бе- 
лой стеной, стала редеть. Улица и все вокруг, далеко, куда хватало 
взгляда через бескрайний туман, лежало в развалинах. Курбан схва- 
тился за голову - там, где стоял дом его соседей, - груда камней и сыр- 
ца, и ни стона, ни звука, ни плача. А дальше по улице - стоны, крики 
и горький плач слились в неумолчный разноголосый людской вой. 
Курбана била дрожь -  за ночь резко, по-зимнему, похолодало. Он 
побежал. Побежал по нетронутому землетрясением асфальтирован- 
ному полотну улицы мимо темных руин в центр города. Там недале- 
ко от площади Карла Маркса гостила у  своего отца невестка Айша 
с внуком Акышем. Они остались у дедушки на ночь. Сквозь пыль- 
ный туман, издалека, Курбан увидел дом старика-библиотекаря -  
стоит дом, целый! Приблизившись, он понял, что от здания остались 
только две стены, расположенные по направлению толчка, который 
шел с юго-востока.  Крыша же стояла на месте, одна из стен вывали- 
лась наружу, а другая завалилась внутрь. Ак-Бай заскулил и бросил- 
ся внутрь дома, Курбан за ним. За грудами обожженного кирпича у 
одной из стен, там, где за диваном стояла старинная библиотека отца 
Айши, разделяя комнату надвое, он явственно услышал стоны и дет- 
ский плач. Курбан стал разбирать завал. Рядом завалился на куль- 
тю и стал помогать сосед, инвалид войны Марат Арутюнов. Слезы 
беззвучно текли  по его пыльному молодому лицу, оставляя темные 
влажные борозды: 
- Кто живой?! - закричал калека в завал. -  Живой, Акыш? Дядя 
Саша, как вы! Терпи Акыш-джан! Ты же мужчина... настоящий муж- 
чина... сейчас откопаем! 
Инвалид неистово кидал кирпичи: 
- Живы, дядя Курбан! Живы они! Что же это, дядя Курбан!!! Что 
же это!!!  Я думал, война опять началась! Думал, бомбят нас... как 
тогда... под Курском! 
Курбан оглянулся. На другой стороне улицы, у развалин дома 
Марата, лежали рядышком два трупа в грязных окровавленных лох- 
мотьях - его старики-родители: 
- Как же ты уцелел? 
Марат  плакал: 
- Да, что со мной будет... Я живучий... 
После ампутации ноги Марат вернулся из госпиталя в Ашхабад и 
запил. Когда трезвел, кричал по ночам, как в бреду, рвался в бой. Ро- 
дители жалели сына, а он в фанерном сарайчике на лежаке вырезáл 


27 
деревянных лошадок, продавал на базаре и снова пил. Однажды 
9 Мая Курбан увидел парня на площади. Гимнастерка Марата мело- 
дично звенела медалями, лежащими ровными рядами с левой сторо- 
ны до самого пояса. 
- В сарае я был, дядя Курбан... лошадок деревянных... вырезал. 
Меня только слегка придавило фанерой, даже костыль цел остался...  
Я теперь пить не буду, дядя Курбан! Вы меня убейте, если хоть раз 
еще пьяным увидите! Я клянусь родителями, что больше никогда ни 
одной капли! Женюсь... Вот увидите... на самой красивой девчонке!  - 
Марат опять заплакал. 
Курбан посмотрел на наручные часы. Под треснувшим стеклом 
стрелки показывали без четверти шесть утра. 
За спиной остановился грузовик с военными. Их было человек де- 
сять, молодых русских бойцов из военного городка. Они спрыгивали 
с грузовика на дорогу, такие же запыленные, измученные, усталые 
люди с лопатами и ломами.  
Двое  направились к Курбану: 
- Живые есть, отец? - спросил светловолосый старшина с перевя- 
занной головой. 
Другой протянул Марату флягу с водой: 
- Ты, браток, отдохни, мы теперь сами. 
- Да, сынок, трое живых. Старик, женщина и мальчик. Зажало их 
между шкафом и стеной... 
- Да-а-а... - уважительно и удивленно протянул солдат, оценивая 
размеры дубового шкафа, - ...вот это мастодонт! Шкаф-то на диван 
упал, спинка выдержала, значит... Повезло... в рубашке родились... 
Вчетвером люди быстро откопали завал, проделав внизу лаз меж- 
ду стеной и  шкафом. Как только расширили отверстие так, что мож- 
но было пролезть, вытащили Акыша, потом Айшу. Айша огляделась 
вокруг и заплакала в голос: 
- Там папа! Ему ногу зажало! Он не выберется сам! Помогите ему, 
помогите!!! 
Решили запустить в лаз Ак-Бая. Привязали к ошейнику веревку, 
благо нашлась у бойца. Курбан закричал в лаз: 
- Александр Спартакович, держитесь за Ак-Бая! Он вас вытянет! - 
Ак-Бай скулил и тянул. 
- Надо расширить лаз, иначе не вытащим. - Светловолосый сол- 
дат вытер крупный пот со лба рукавом гимнастерки: - Я сейчас загля- 
ну внутрь, посмотрю, что там... 
Он не успел договорить. Протяжно и тоскливо, как волк, завыл за- 
стрявший в лазе Ак-Бай. Глухой, ужасный, орудийный гул потряс 
утренний воздух, и земля закачалась вновь. 

28 
В шесть утра произошел еще один страшный толчок. Он разру- 
шил то, что еще осталось. 
Когда Курбан, задыхаясь от пыли, поднялся с земли, она еще 
дрожала и глухо гудела, а Айша лежала, прикрывая собой Акы- 
ша. Стены дома и крыша обвалились, засыпав шкаф-мастодонт, не- 
счастного Александра Спартаковича и верного Ак-Бая. С земли, от- 
кашливаясь и постанывая, поднимались старшина и Марат. Справа, 
в кирпичных развалинах раздался взрыв, и все опять растянулись 
плашмя, прикрывая головы руками от кирпичных обломков. Ярко 
и мощно вспыхнуло алое пламя пожара от взорвавшейся газовой ко- 
лонки и далеко осветило желтый туман над руинами - ни одного 
целого здания вокруг. Акыш поднялся и, широко открыв рот, без- 
звучно заплакал. Потом он еще долго, почти год, плакал именно так, 
беззвучно, задыхаясь и вдыхая, но тогда, в первый раз, это было осо- 
бенно страшно. Курбан подхватил внука, взвалил на плечо, другой 
увлек Айшу, и так втроем они пошли к развалинам их дома.   
Потом еще плакали. Горько, навзрыд плакала Айша, тихо плакал 
Курбан, беззвучно, широко открыв рот, плакал Акыш. Откопали со- 
седа Соколова с маленьким сыном Димой. Они остались живы, чуть 
не задохнулись, но спас старинный туркменский ковер на стене у 
кровати, которым  сосед успел прикрыть себя и мальчика. Вечером 
хоронили Маларджан и жену Соколова, каждую  в своем дворе. А к 
полуночи из камня у старой чинары, поваленной с корнями, вдруг 
забил гейзер, невысокий и теплый. Отмыли Диму и Акыша, заку- 
тали их в кошму, положили спать в мотоциклетную коляску. По- 
мылись сами, постирали, как смогли, откопанную из руин одежду, 
развесили у костра сушиться. Легли на фанеру под брезентом пере- 
живать первую, горькую, бездомную ночь. Был еще толчок, уже не 
такой страшный, но гейзер исчез, как не бывало... 
*** 
 
И все сразу разделилось на"до" и"после". Пришлось тогда начи- 
нать жизнь заново. Курбан смахнул с гладкой, смуглой щеки огор- 
чившее его воспоминание, вытер руку об опрятный красный халат 
из домотканого полотна гырмызы-донлык. Снял мохнатый черный 
тельпек1, обнажив голову без тюбетейки с отросшим ежиком корот- 
ких густых смоляных волос. Эхе-хе... 
---------------------
1 
  Тельпек - туркменский головной убор. Представляет собой папаху из ба- 
раньей шкуры.
----------------------

29 
Жену он уважал, хотя на людях и напускал на себя суровость и 
строгость. Никогда не обращался к ней, как многие, "Хойть!"1 - 
всегда называл по имени. Почему-то именно сейчас он вспомнил ее 
впервые за несколько лет, вспомнил, как сватался, как играли всей 
улицей свадьбу, как вышла Маларджан ему навстречу в высокой ха- 
саве2,  украшенной шестью рядами цепочек с серебряными бубен- 
чиками, бляшками с сердоликом и яшмой, в  шелковом тяжелом 
покрывале, в красном, богато расшитом наряде, и покачал головой - 
как давно в его жизни все это было. 
Женщина, шедшая от остановки, подошла уже совсем близко. 
Молодая и толстая. Гюльнара - официантка из шашлычной. Она 
была из тех женщин, кого мужчины замечают, лишь когда делают 
заказ по меню. Хорошая работница, добрая, трудолюбивая, но та- 
кая некрасивая, словно праматерь всех женщин - Ева - никем ей не 
приходилась. Глаза у нее были светлые, но бесцветные, как недо- 
зревший крыжовник, а лицо пылало оттенками красного - от свет- 
ло-розового до темно-бордового. Безразмерное, синее национальное 
платье колыхалось и шумело при каждом шаге Гюльнары, как па- 
латка на ветру. На голове красная девичья тахья с серебряным купо- 
лом и острой гупбой намекала, что в свои двадцать шесть Гюльнара 
еще не замужем. Следом за ней шла другая девушка, тоже офици- 
антка, Наташа. За обширной Гюльнарой Курбан ее сразу и не заме- 
тил. Девушка была симпатичной и веселой, с открытыми волосами 
цвета корицы, не обремененными тахьей, и глазами карими, как вы- 
сокогорный мед. С нею мужчины изъяснялись не только по меню, 
неумело скрывая зависть к счастливцу-избраннику Марату. 
Курбан с удовольствием незаметно разглядывал детали ее бро- 
ского, ловкого, кафешантанного костюма, когда за спиной в больни- 
це открылась одна из дальних дверей, и негромкие голоса врачей за- 
полнили  коридор. 
- Ты что так кричишь, Курбан Эмиро? Что случилось? - На ка- 
менное крыльцо больницы вышла женщина в медицинском халате. 
Положила руку на голову одного из европейских львов, чьи пред- 
ки вымерли во времена, когда легионеры Аврелиана разорили и 
уничтожили Пальмиру, погладила мраморную гриву, как если бы 
лев был живым. Поправила белую докторскую шапочку на высокой 
прическе из богатых волос, с тонкими выгоревшими прядями на ви- 
сках. Однажды Курбан совершенно случайно увидел в проеме ман- 
----------
1 
   Хойть! - Эй! (искаж. туркм.) 
2 
  Хасава - головной убор туркменский невесты.
-----------

30 
сардного окна - того, что не закрыто ковром, ее волосы и обомлел. 
Они были так длинны и тяжелы, словно эта женщина уже родилась 
с волосами по пояс, а они все продолжали расти и расти. 
Женщина-врач опустила с бледного фарфорового лица на шею 
марлевую маску и перекинула через голову белый фартук с масля- 
нистыми бурыми пятнами. Заметив, как поморщился Курбан при 
виде крови, она передала фартук подошедшему фельдшеру. 
- Возьмите, пожалуйста, голубчик, Семен Акимович. Родителям 
скажите, что мальчика завтра можно отправлять домой. 
Женщина медленно спустилась с крыльца, негромко постукивая 
 
устойчивыми каблуками узконосых черных ботинок и расстегивая 
пуговицы белого, накрахмаленного халата. Курбану казалось, что с 
каждой ступенькой вниз стук каблуков звучит все громче и странно 
совпадает с биением почти остановившегося сердца. Подол корич- 
невого строгого платья, закрывавшего икры и высокую шнуровку, 
шуршал при каждом шаге женщины. Платье из недорогого, прак- 
тичного бомбазина сидело на ней идеально. 
Женщина вытащила из кармана на поясе пачку "Казбека" и спи- 
чечный коробок. На мгновение  шуршание бомбазинового платья 
смешалось с шуршанием спичек, едко запахло серой, и в сторону 
арыка полетело беловатое облачко  табачного дыма. Горячие паль- 
цы сжали запястье, привычно нащупывая пульс, перед лицом Курб- 
на качнулась простая золотая сережка в маленьком круглом ухе,  
легкий ветерок донес медовый запах блестящих волос. 
- Салам... что случилось, уважаемый Курбан Эмиро? 
Курбан взглянул в глаза женщине-врачу, невольно засмотрел- 
ся на нее. Его рука потянулась к другой, считавшей взорвавшийся 
пульс, но вовремя остановилась, опомнилась. Чабан поспешно от- 
вел взгляд и уставился на яркое светило. Он постарался не думать, 
что глаза, как и волосы  женщины, тоже были необыкновенными - 
огромными, будто на вырост, а ножка маленькая, как у ребенка. Он 
смотрел на солнце, пока перед глазами не поплыли оранжевые кру- 
ги и все вокруг не заволокло туманной пеленой. Курбан вновь по- 
смотрел на доктора. Благодарение Аллаху, теперь он не видел ее 
лица - в глазах переливались яркие, солнечные блики. Все, что слу- 
чилось, не имело значения уже несколько секунд. Курбана  занима- 
ло лишь одно: нет ли у нее того, о чем стоило бы думать по-насто- 
ящему - мужчины. 
 - Салам, Дарья Пе...тровна... - начал он с замечательным при- 
творством. - Эх, вай, вай, вай! Товарищ доктор! Сейчас расскажу... 
беда у меня... Утром сегодня, совсем рано, когда я еще из совхоза не 
вернулся, приехал двоюродный племянник  моей покойной Малар-

31 
джан... без предупреждения. Я в последний раз видел парня совсем 
мальчишкой - тринадцать лет назад, еще до войны, когда ему было 
не больше пятнадцати. Открывает дверь моя невестка Айша. Перед 
нею незнакомый молодой человек в военной форме с капитанскими 
погонами и вещьмешком за плечами. 
Он ей, мол, так и так, салам, сестра. Я - Макар, троюродный брат 
твоего покойного мужа. Невестка, конечно, обрадовалась родствен- 
нику: "Заходи, Макар, в дом. Гостем будешь. Какими судьбами? Как 
доехал?" 
Вы знаете, товарищ доктор, в моем доме гостю всегда рады, тем 
более родственнику. Айша напоила его чаем с самыми лучшими 
сладкими и крупными финиками, поставила на стол медовые ле- 
пешки, засахаренную дыню, варенье из кизила. Да мало ли! Макар 
рассказал, что прибыл для дальнейшего прохождения службы в Во- 
енную прокуратуру Ашхабадского гарнизона. В отпуске еще неде- 
лю. Вот зашел поздороваться, привет от родителей  дяде Курбану 
передать. 
Айша решила меня обрадовать и повезла Макара ко мне в совхоз. 
Сели на автобус, через полчаса добрались. Я издалека увидел, как 
они идут вместе по пыльной дороге от остановки. Встречаю гостя с 
улыбкой, а сам на Айшу вопросительно посматриваю. Ей в минув- 
ший четверг как раз двадцать восемь стукнуло, восемь лет уже вдо- 
веет, а она в обществе молодого капитана. 
Я свою покойную жену никогда не принуждал  носить яшмак1 и 
Айшу  не заставлял  - все же в городе живем, в столице. Она девуш- 
ка  образованная, поступила в МГУ на философский в сорок чет- 
вертом2,  с отличием его закончила. Из прекрасной семьи -  отец и 
дед были директорами нашей Ашхабадской городской библиотеки, 
и Айша  работает там  уже много лет после распределения в отделе 
антикварных книг. А тут, признаться, пожалел... о яшмаке-то... Уви- 
дел, как парень на нее смотрит... украдкой - понравилась она ему. 
Да и как такой не понравиться? Темные кудрявые косы уложены в 
высокую прическу и украшены чешуйками белого серебра, поверх 
шифоновый платок в серебряных монетках, длинное приталенное 
 
платье расшито искусной вышивкой. А глаза... редкого оттенка, си- 
ние, как море. Я такие глаза видел только у одного человека, много 
лет назад. Но я отвлекся... 
Айша радостно кидается ко мне: 
--------
1 
  Яшмак -  у туркменок - платок, точнее, конец платка, которым они  прикры- 
вают рот в присутствии мужчин. 
2 
  Во время Великой Отечественной войны МГУ был эвакуирован в Ашхабад.
-----------

32 
- Отец, смотрите, кого я привезла! Это же Макар из Кушки! Три- 
надцать лет не был в наших краях! 
Из Кушки! Куда Макар телят не гонял, вот уж точно. Некстати 
вспомнилось армейское:"Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не 
пошлют". 
Я  - к нему обниматься: 
- Сколько лет не виделись! Какой молодец, что приехал! Да какой 
же ты стал орел! У нас поживешь, мы гостю рады! Как поживают ува- 
жаемые родители? -   А сам вспомнить не могу, кто это, что за Макар 
на мою голову, с чьей стороны родственник, чей сын? Так он изме- 
нился за тринадцать лет. Лицо совершенно незнакомое, ни на кого 
из родни не похож, но "орел" из Кушки смотрит на меня с обожани- 
ем, словно на отца родного. А Айша-то хороша! Можно думать, она 
его помнит. Но вас, женское племя, и сам черт не проведет! И я улы- 
баюсь, виду не подаю. Только потом из разговора понял, что он сын 
Демира из Баку -  двоюродного брата моей покойной Маларджан. 
Не женат, между прочим. 
Чего у нас, туркмен, не отнять, так это нашего гостеприимства. 
Гость пришел - ему лучший кусок, сам есть не буду - гостю отдам. 
Как у нас говорят: "Михман атандан улы"1. Отправил их обратно: 
 - Ждите скоро. Привезу жирного барашка. 
Конечно, положа руку на сердце, можно было обойтись и без ба- 
рашка.  Весь Ашхабад знает, что  плов с курицей и кишмишем я  
лучше всех в городе готовлю. Но мне... старому ослу, непременно 
захотелось барашком гостя угостить. Моей невестке приказывать не 
надо, Айша - женщина понятливая. И мастерица, и рукодельница, 
и хозяйка отменная, и портниха, известная  всему Ашхабаду!  Пол- 
города обшивает лучше всякой там фабрики "Большевичка". Кто 
лучше нее в округе ткани на тара ткет: и кетени, и сосаны, и сары 
тахта, и гырмызы донлык? А вышивает как! А готовит! Голодный 
мужчина - позор для женщины. Если к Акышу друзья приходят, 
она сразу манты делает, всех детей угощает. В доме чистота, кругом 
цветы... как их... герани в горшках. В огороде порядок, куры несутся, 
лошади ухожены. Да, что говорить, весь дом на ней. Я вижу - гостю 
рада. Значит, постарается, не стыдно будет потом соседям в глаза 
смотреть. 
Приезжаю домой к девяти... с курдючным бараном. В доме пахнет 
вкусно:  Айша шурпу сварила, чебуреков гору напекла, тесто поста- 
вила для лепешек, огромные казаны из чулана вытащила - плов ва- 
рить. В очаге во дворе уже сложен ворох сухих веток, раскаленный 
----------
1 
 Михман атандан улы -  Гость выше дедушки (искаж. туркм.). 
-------------

33 
тамдыр готов печь ароматные чореки. На столе лежат полосатые гар- 
пызы, сахарные гавуны, а в глубоком блюде матово поблескивают ки- 
сти белого и черного изюма. Но дома никого. Айша записку оставила, 
что Макар ушел в военкомат, она - на работу в библиотеку, а Акыша с 
ребятами послала по этажам в новый четырехэтажный дом напротив 
предупредить, чтобы люди ничего на вечер не готовили - дедушка 
Курбан барана будет резать, аш1 готовить. Мол, у нас дорогой гость - 
брат его погибшего сына, весь четырехэтажный дом сыт будет. 
Вы знаете, товарищ доктор, что я очень вкусный аш готовлю. Вот 
сейчас деда своего вспомнил. Пусть я буду самым последним глуп- 
цом, если не скажу, что самый лучший плов, который доводилось 
мне когда-либо кушать, умел готовить только он! А как он кушал! 
Загляденье! Сколько лет на свете живу, не видел никого, кто с таким 
изяществом ел бы плов. Только лишь тремя пальцами одной правой 
руки он управлялся, как аристократ вилкой и ножом. 
Но я отвлекся... Зарезал барана, освежевал, разделал тушу. Тре- 
буху отложил соседкам на шурпу. Лучшие куски оставил на плов, 
положил в эмалированный таз, другим прикрыл, поставил в угол в 
тень, дверь настежь распахнул и решил прилечь отдохнуть. Что ста- 
рому человеку надо? Спокойно поспать. Прилег на софу, не заме- 
тил, как заснул. Сплю я крепко. Только слышу, как будто сквозь сон, 
вроде звон какой-то на кухне. Повернулся на другой бок,  и тут вско- 
чил, словно меня шило в бок кольнуло. 
Понял, что зазвенело на кухне. Это Кара-гез, шайтан, лапой таз с 
баранины сбил! Ворюга!!! Не то, что его отец Ак-бай, прекрасный, 
смирный пес. А эта тварь - хитрый, как дьявол, ловкий, как кошка, 
вредный и упрямый, как осел.  С виду-то они, похожи - оба белые, 
черноглазые, но Кара-гез и покрупнее, и посильнее, и поумнее бу- 
дет. Сколько раз от волков меня в горах спасал! Пес очень силен и 
злится, что нет у него достойного соперника, и поэтому регулярно 
испытывает силу моего духа. Бандит! Шайтан! Сегодня ветер из пу- 
стыни дует - в такие дни он еще злее и упрямее, чем обычно. Ниче- 
го не помогает - ни почесывание уха, ни ласка, ни уговоры, только 
намордник. 
Я палку прихватил и бегом на кухню. Знаю, с какой скоростью эта 
бестия все сжирает! Эх, вай, вай, вай! Ох, беда! Позор на мою голову! 
 
Всех соседей, весь дом напротив на плов пригласил! Как людям, как 
гостю  в глаза смотреть! - Курбан опять закачался на скамейке. 
Женщина-врач присела рядом, сорвала цветочек поповника, рос- 
ший в тени скамейки: 
--------------------- 
1 
 Аш - туркменский плов.
----------------------

34 
- Так это он с бараниной в зубах недавно здесь пронесся... Неуже- 
ли ваш  Кара-гез все мясо сожрал? 
Курбан посмотрел на женщину-врача, и ей показалось на мгно- 
вение, что в его темных глазах мелькнули и погасли сатанинские  ве- 
селые искорки: 
- Все не все, доктор. А плов готовить почти не из чего! Старый я 
осел! Не мог таз с мясом  на стол поставить! На табуретке оставил! 
Женщина-врач аккуратно загасила папироску о ствол чинары и 
положила в банку из-под шпротов, проволокой прикрепленной к 
спинке скамьи. Окурок потух и умер среди других своих почернев- 
ших и скрюченных собратьев. Она отрывала один за другим по кру- 
гу белые лепестки поповника, а Курбан наблюдал краем глаза и про 
себя гадал:  любит...  не любит... любит... не любит... Не любит! 
- Пойдем со мной, Курбан Эмиро, чаю выпьешь, успокоишься. 
Барана твоего теперь уж не вернуть... - лепестки ромашки падали на 
землю: любит... не любит... любит... Любит!!! 
Чабан поднялся: 
- Спасибо, Дарья Петровна, пойду я... 
- Куда ж ты пойдешь? В таком состоянии я тебя не отпущу, Кур- 
бан Эмиро... Вот утреннюю пиалу с чаем выпьешь, отдышишься... 
Пульс бешеный... Ты же не хочешь меня обидеть отказом? - лицо ее 
было серьезным, а глаза смеялись. 
 Курбан хитро прищурился, подмигнул и улыбнулся, показав бе- 
лые, замечательно сохранившиеся ровные зубы. На цветке осталось 
несколько лепестков: любит... не любит... любит... Любит! 
- Да, кто ж отказывается? Я уж битых полчаса толкую, что с удо- 
вольствием выпил бы чаю! Пойдемте, я иду с вами! 
Вот женщина! Русская, всего год в Туркмении, а как быстро по- 
стигла наши обычаи! Нет, обижать нельзя! Как можно? Настоящий 
мужчина никогда не откажет женщине! Да, и в вечном долгу теперь 
перед ней Курбан. Внука единственного,  Акыша, от смерти спасла. 
Было это аккурат год назад, когда заселяли новые четырехэтажные 
дома. 
* * * 
...Конечно, в городе строили и днем, и ночью. По указанию това- 
рища Сталина город должен был быть полностью восстановлен за 
пять лет. Ашхабад строили вместе с разрушенными в войну Мин- 
ском, Таллином, Ригой, Сталинградом, Курском, Киевом, Смолен- 
ском, Новгородом, Псковом, Новороссийском, Кишиневым. Уже ра-

35 
ботали военный госпиталь и поликлиника, но прежде всего нужно 
было построить жилье для тех, кто остался без крова, возродить жи- 
лые кварталы. За пять лет много построили - не узнать его, Ашхаба- 
да. Казалось бы, это был тот же самый город, окруженный песками 
пустыни, но неизменной осталась только пустыня. Белые, розовые, 
бежевые, желтые, коричневые трех-четырехэтажные дома быстро 
поднимались с первого до последнего этажа. Между ними зелене- 
ли клумбы,  звенела вода в расчищенных старых арыках, молодень- 
кие парки и скверы поражали своей непривычной аккуратностью. 
Вновь выстроенные и старые улицы, переулки и проезды перепута- 
лись короткими и длинными линиями, обзавелись электрическими 
 
фонарями под блестящими металлическими  кругами, знакомыми и 
незнакомыми именами. 
Новое, неизвестное население бело-розово-желтых домов было по 
большей части нездешним, очень шумным и беспокойным. Вечера- 
ми Курбан всматривался в окна четырехэтажек и с удивлением ду- 
мал, как быстро и прочно фикусы, герань, алое и "ванька мокрый" 
на подоконниках заменили людям чинары, вязы, карагачи и березы. 
Напротив дома Курбана в прошлом году родился еще один бе- 
жево-розовый кирпичный четырехэтажный детеныш нового, незна- 
комого ему города. С блестящими оградами, урнами у подъездов, 
выкрашенными голубой, как небо, краской, с большой асфальтиро- 
ванной площадкой для подъезжающих машин, двумя пожарными 
бассейнами у запасного выхода, наполненными пока еще относи- 
тельно чистой водой.  
Собственно, дом как дом, но именно у этого было особенное от- 
личие от всех остальных домов в округе. Дело в том, когда выбива- 
ли нумерацию квартир на дверях в доме, начали с последнего подъ- 
езда. Что же проще - четыре подъезда, по четыре этажа, на каждом 
этаже четыре квартиры. Всего шестьдесят четыре квартиры, но кто- 
то посчитал... восемьдесят! Шестнадцать квартир в доме Љ 3 были 
фантомами, ибо при наличии квартиры с номером восемьдесят, ко- 
торую отметили первой, квартир с номерами с первой по шест- 
надцатую  просто не могло существовать! Поначалу была путаница 
с почтальонами, которые упрямо норовили в поисках семнадцатой 
квартиры зайти во второй подъезд, а не в первый, но вскоре все при- 
выкли. Этот факт так развеселил Курбана, что он невольно стал об- 
ращать внимание на новых жильцов. 
Как и другие братья-близнецы, бежево-розовый кирпичный дом 
изо всех сил старался казаться красивым, приветливым, благополуч- 
ным. За внешними стенами скрывались тесные, бедные комнатушки 
с одинаковыми бумажными обоями, никелированными кроватями, 

36 
гипсовыми статуэтками и фарфоровыми слониками. На комодах 
громоздились бюсты Ильича и Сталина, пограничника Карацупы 
с верным псом Ингусом, на стенах висели портреты вождей, тро- 
фейные немецкие коврики с оленями и медведями, в комнатах сто- 
яли одинаковые черно-розовые калоши, теснилась мебель с дешевой 
обивкой на безликих диванах и неудобных креслах. 
Обладатели этих богатств, пережившие страшную войну, земле- 
трясение, принимавшие бедность, как норму, никогда не знавшие 
другой, более благополучной жизни, были довольны и счастливы. 
Жизнь била ключом в недрах бежево-розового муравейника. Звон- 
ки на дверях каждую минуту оповещали о появлении на многочис- 
ленных порогах чужаков или родных. Светильники на потолках 
отбрасывали не поддающееся подсчету количество теней. Из кухон- 
ных форточек, перебивая друг друга, разносились по округе запахи  
разнообразной стряпни и кипяченого белья. Непрерывно открыва- 
лись и закрывались десятки дверей, окон, форточек, фрамуг. Сту- 
пеньки лестниц в подъездах, не переставая, считали шаги поднима- 
ющихся наверх и спускающихся вниз. По утрам хозяйки - молодые 
 
и не очень, хорошенькие и некрасивые, комсомолки, коммунистки 
и беспартийные - выбивали пыль из бесконечного множества крас- 
ных ковров. К многоголосью старых и молодых разношерстных лю- 
дей добавлялось шуршание серых мышей и красных клопов, резвый 
бег рыжих тараканов, крики пестрых птиц, возня хомячков и кроли- 
ков, ржание лошадей, мычание коров, блеянье овец и коз, мяуканье 
полосатых и пятнистых кошек, лай беспородных собак и шум бес- 
численной и неугомонной детворы. 
А по вечерам  в каждой квартире происходило свое действие, по 
большей части неинтересное: приступы белой горячки и страстной 
любви,  семейные сцены и плач младенцев, шуршание вечерней га- 
зеты и шипение кипящего чайника на плите,  тихое пение девушки 
и брюзжание недовольной стервы, крики старой мегеры и нежные 
слова колыбельной, стук игральных костей и щелканье карт,   смех, 
 
рыдание, храп, сопение, молитва. 
Курбан знал почти все о соседях первого подъезда, ближайшего 
к нему. 
 
Вчера  Тая - соседка со второго этажа, яркая и рослая казачка, оба- 
ятельная и вечно разведенная женщина, начала ремонт. Ремонт за- 
тевался всякий раз, когда Тая оформляла развод с очередным супру- 
гом. Неизменно каждые полгода, и почему-то по пятницам, к вечеру 
у подъезда появлялась авоська с нехитрым скарбом незадачливого 
бывшего мужа. Через некоторое время у авоськи возникал он сам, 

37 
худой, бледный, с мольбертом (или скрипкой), но с победоносным 
блеском в глазах, и, припадая на ушибленную ногу,  уходил прочь. 
 
Тая, высунувшись по пояс из окна, гневная, решительная, бросала 
вслед удалявшимся в авоське тапочкам  последние обличения: 
- Дармоед! Тунеядец! Глаза мои  чтоб тебя больше здесь не ви- 
дели! 
- Корова... ва ...ва ...ва! - отзывалось эхо между домами. 
Тая, рискуя вывалиться из окна, перемещала центр тяжести на бе- 
лую, пышную, пятого размера грудь, колышущуюся от волнения, и 
эхо откалывалось от крыш домов последним слогом крепкого сло- 
вечка: 
- ...дак ...ак ...ак! 
 Засим Тая повязывала голову большим красным платком и ве- 
чер лежала с мигренью. А на следующее утро  возвращалась в база- 
ра с малярными кистями, двумя пятилитровыми банками краски, с 
ворохом старых газет подмышкой и без платка. Маму - тихую, без- 
ропотную старушку, переселяла в комнату, заставленную горшка- 
ми, кастрюлями, коробками, эвакуированными с кухни. К соседке 
напротив вместе с соседкиным мужем переносили фикус в кадке и 
свернутый в рулон красный ковер. До понедельника Тая старатель- 
но перекрашивала стены и полы на кухне, и ее большая, круглая 
попа в голубом китайском халате висела на стремянке под потолком 
допоздна, привлекая взгляды местных шалопаев подросткового воз- 
раста. 
Ремонт затягивался на несколько выходных. И вот наступал дол- 
гожданный день, когда через месяц-полтора в Таину квартиру вновь 
вселялся фикус в кадке, красный ковер и новый муж с мольбертом. 
Последний был точной копией предыдущего - худой, заброшенный, 
безработный, со всклоченными волосами странного шафранового 
цвета, оборванный и голодный, но непримиримый и страстный бо- 
рец за семейную идиллию. Уже через неделю в холеном, опрятном, 
отглаженном мужчинке с рыжеватой шевелюрой никто не признал 
бы прежнего оборванца с интеллектом на эмбриональной стадии. 
Месяц супруг относился к Тае с нежным трепетом, который та 
внушала неизменно всякому, кто был ниже ее ростом, а таких было 
большинство. Тая устраивала супруга на работу художником (или 
музыкантом) в районную филармонию, и все в доме с Таиных слов 
знали, что "ее Рыжик" - неотшлифованный алмаз, который про- 
сто попадал не в те руки. Там, под пристальным вниманием Таино- 
го дяди, Бори Клюкштейна, известного своим умением отшлифовы- 
вать, а также отделять зерна от плевел, молодой талант закалялся и 
креп. 

38 
С первой зарплаты парочка отправлялась в универмаг покупать 
фаянсовый сервиз на двенадцать персон из шестидесяти двух пред- 
метов. Тая в течение часа придирчиво выбирала менажницы, мас- 
ленки и бульонницы, салатники, рулетницы и сухарницы, соусни- 
ки, селедочницы и чашки. 
Каждый вечер в течение месяца Тая втискивала мощные лодыж- 
ки в лакированные туфли фабрики "Скороход", вешала гроздья сте- 
клянных бус в декольте крепдешинового алого платья, и молодоже- 
ны отправлялись в филармонию. 
Первый, еще незаметный раскол происходил, когда "неотшли- 
фованный алмаз" покидал службу в филармонии через полтора ме- 
сяца и прочно обосновывался на диване. Через пару месяцев Рыжик 
с мрачным, но решительным видом еще развешивал на веревках во 
дворе простыни, панталоны и рубашки, выносил мусор, ходил на 
базар, готовил борщ с пампушками. Через три - он вдруг собирался 
на этюды в Кара-Кумы и исчезал на неделю. 
Тая высматривала в оконце утром милое лицо, но вместо него под 
окном появлялась старая карга Левицкая, меццо-сопрано и любов- 
ница дяди Бори, и сообщала, что час назад видела Рыжика в уни- 
вермаге, где он покупал очень дорогие фильдеперсовые чулки со 
стрелками модного гридеперливого цвета. К вечеру появлялся муж, 
с мольбертом, этюдником, но без этюдов и  фильдеперсовых чулок, 
заявлял, что он безумно устал и валился на диван. 
Тая, заподозрив неладное, молчала, но с третьего месяца борщ 
с пампушками исчезал из семейного меню, исчезало и само семей- 
ное меню, и несчастный Рыжик с жадностью набрасывался на кон- 
сервированный горошек, просил Курбана одолжить ему кинжал 
и  был готов собственными руками зарезать всякого, кто  отважил- 
ся бы при нем сыграть свадебный марш. Курбан кинжал не одал- 
живал, и четвертый месяц проходил в супружеских распрях и боях 
с подручными средствами. Туфли фабрики "Скороход" превра- 
щались в грозное оружие и, со свистом рассекая воздух над дива- 
ном, впивались тонкими каблуками в стену. Мужчинка храбро со- 
противлялся, съезжать не хотел и, злорадно прищурив фиолетовый 
глаз, говорил колкости и упреки, глядя в такой же, переливавший- 
ся синим,  глаз Таи. 
Через пять месяцев, когда в квартире вся посуда была перебита и 
не оставалось ни одного целого предмета, кроме неподъемной кад- 
ки с фикусом и туфель фабрики "Скороход", в четверг наступало 
неожиданное затишье. 
В пятницу утром соседи, приученные вставать под звон кастрюль, 
тарелок и оплеух, думали о худшем. Кто-то, в непривычной тиши-

39 
не, проспав на работу, предлагал срочно вызвать участкового. В  пят- 
ницу вечером, когда соседские переживания достигали опасного на- 
кала и предложения "выломать дверь" звучали вполне серьезно, из 
Таиной квартиры на лестничную клетку, осажденную взволнован- 
ными жильцами, материализовывалась, как фея, сама Тая в голубом 
халате, в тишине спускалась вниз, и у подъезда появлялась авоська 
с тапочками и мольбертом. Мать Таи появлялась на пороге кухни, с 
опаской оглядывалась по сторонам и неизменно спрашивала: 
- Как тебя угораздило выйти замуж за такую обезьяну? 
На следующий день Тая на базаре покупала кисти, краски, тарел- 
ки и присматривала нового мужа. 
Два раза в месяц, первого и шестнадцатого, Курбана вот уже год 
навещал сосед с четвертого этажа  Пясотский - пьяница-переводчик, 
подрабатывавший в Драмтеатре, по прозвищу Шекспир. Пьяно, но 
уверенно декламируя какой-нибудь восьмой или тридцать восьмой 
сонет  великого трагика, он стучал в калитку: 
- When I do count the clock ...Курбан, друг мой!.. that tells the time... 
Впустите меня!.. And see the brave day... Меня преследуют!.. brave day... 
sunk in hideous night...1 
Курбан открывал дверь, и Шекспир вваливался внутрь двора, еле 
держась на ногах, благоухая портвейном. Пиджак на Шекспире ви- 
сел мешком, галстук нагло выделялся зеленым пятном на фоне не 
очень свежей рубашки. По стенке Шекспир добирался до воише2 и 
бессильно валился на ковер: 
- Курбан, друг мой! Супруга хочет силой отнять у меня получ- 
ку и наказать за излишнее  возлияние... Но я не таков! Я просто так 
не дамся! Позвольте, друг мой, переждать у вас часок, пока буря не 
утихнет и моя благо... благоверная не уйдет  на репе... репетицию. 
Заходил к Курбану на чай старый учитель рисования, потеряв- 
ший в землетрясение в сорок восьмом всю семью. Всякий раз проща- 
ясь, он задавал один и тот же вопрос: 
- Уважаемый Курбан Эмиро, нет ли у вас случайно Катулла? 
- Катулла нет, к сожалению. 
- Эх, жаль... Катулла надо обязательно читать. 
Через неделю учитель приходил на чай опять и прощаясь, спра- 
шивал: 
- Нет ли  у вас случайно Катулла? 
------------------
1 
 "Когда часы мне говорят, что свет... потонет скоро в грозной тьме ночной..." 
(англ.), В. Шекспир. 12-й сонет. Перевод С.Маршака. 
2 
 Воише - вид распространенной в Средней Азии садовой беседки, увитой 
виноградом воиш.
----------------

40 
На первом этаже  в семнадцатой квартире жили молодожены, 
Катя и грузин Давид. Катя была выше мужа на полголовы, и Давид в 
душе очень переживал и жаловался Курбану: 
- Не поверишь, дядя Курбан, до женитьбы  не замечал, что она у 
меня такая високая. А все почему? Потому что в постели рост не ва- 
жен! А теперь утром, когда надеваю тапочки, замечаю, что они у нас 
одного размера. У меня сороковой, и у Катечки тоже сороковой, ва! 
Давид вздыхал и смотрел на беременную Катю: 
- Как думаешь, дядя Курбан, возможно ли, если у нас родится 
дочь, чтобы была маленькая, как я, а если сын, то такой же високий, 
как Катечка? 
На четвертом этаже в  угловой комнате в двадцать девятой жила  
Татьяна Васильевна, по прозвищу Москвичка. Когда-то она ею 
была, преподавала математику в бывшей женской гимназии и жила 
на пятом этаже бывшего кооператива помещика Ващило недалеко 
от Новодевичьего монастыря. Летом сорок первого, перед войной 
уехала в отпуск в Белоруссию к сестре с маленькими сыновьями Ва- 
сей и Федей, и так уж получилось, что оказалась на оккупирован- 
ной немцами территории и сразу попала в число бывших москви- 
чей, бывших учителей, бывших матерей... После войны Москвичку 
посадили, как предателя родины, и Татьяна Васильевна просидела 
до пятьдесят третьего где-то под Марами. Попала под амнистию, но 
жить в русских больших городах ей было запрещено, и Москвичка 
поселилась в Ашхабаде. Завела двух котов, каждый из которых ве- 
сил по десять килограммов, сама же Татьяна Васильевна была  ху- 
денькая-худенькая. Котов звали Вася и Федя. По праздникам 7 Но- 
ября, в Новый год, 8 Марта, 1 и 9 Мая Москвичка выводила котов 
гулять, по очереди спуская на руках во двор. Вася и Федя спуститься 
самостоятельно по причине избытка веса не могли, сидели во дворе 
на коленях Татьяны Васильевны, прижимали уши и ошалело смо- 
трели по сторонам. 
На первом этаже в восемнадцатой жил дядя Петя, он работал 
контролером в недавно отстроенном летнем кинотеатре. Дядя Петя, 
огромного роста, с красными волосатыми руками, тучный и гроз- 
ный, с лицом свирепым и страшным, закрывал собой весь проход 
и без билета никого из пацанов в зал категорически не пускал. Он 
знал по именам всех местных мальчишек. Когда в начале сеанса в те- 
атре гас свет, количество пустых стульев в зале уменьшалось на деся- 
ток-другой, потому что в темноте дядя Петя пропускал на сеанс всех 
малолетних безбилетников. 
Этажом выше в двадцать четвертой жил казах Ашим Имашев с се- 
мейством. Он работал продавцом в магазинчике в казак-ауле за же-

41 
лезной дорогой у Хитровки. Ценнники старательно подписывал сам 
от руки, лучшие товары выставлял на прилавок. На большой двух- 
ведерной кастрюле стоял ценник: "Болшой каструл 20 л цина - 10 р". 
На пятилитровой красовалось: "Середный 5 л каструлка цина - 5 р". На 
маленькой в 2,5 литра: "Маланкый каструлчык цина - 2,5 р". Весь дом, 
подтрунивая над добродушным Ашимом, так и говорил: каструл, 
каструлка, каструлчык. 
Рядом с Имашевыми в квартире напротив жила вдова Серкова, 
работавшая мотористкой на растворном узле. Баба была редкой не- 
умехою, все из рук у нее валилось, но добрая, детей своих любила. Из 
троих сыновей самый шкодливый -  младший, десятилетний Коль- 
ка, рахитичный, маленький гномик с большим животом - все время 
болел. В последний раз болел три месяца воспалением легких, и все 
соседи думали, умрет, но Колька выжил и болеть перестал совсем. 
Курбан  иногда слышал, как вдова громко ругает Кольку за шкоды, 
на которые тот был мастак: 
- Ты зачем казан для плова сдал в металлолом? А? Отвечай, горе 
мое луковое! Иди в угол и до вечера оттуда ни ногой! 
Выяснилось, что Колька купил конфет у цыган. Протянул мате- 
ри три конфетки, для нее и для братьев. Как такого накажешь? Вдо- 
ва плакала и ставила Кольку в угол. В другой раз Серкова пришла к 
Курбану одолжить денег до получки - купить новый примус, пото- 
му что старый Колька отнес старьевщику и обменял на холщовый 
мешок красных петушков на палочке и пистолетик с глиняными па- 
тронами.  
Серковы жили очень бедно. Так бедно, что вдова от помощи ни- 
когда не отказывалась. Ели один раз в день, тюрю - кашу из черно- 
го хлеба и молока. Если молока не было, тюрю ели на воде, с луком 
и подсолнечным маслом. Однажды в выходной Курбан зашел к Сер- 
ковым в поисках Акыша. Семья обедала, и вдова усадив Курбана за 
стол, отдала гостю свой кусок черного хлеба со шпротиной. Курбан 
не посмел обидеть отказом хозяйку, а вечером подозвал Кольку: 
- Коля-джан, когда у тебя день рождения? 
- Три дня назад...  - удивленно протянул Колька. 
- Пойдем, Коля-джан, мне с тобой поговорить надо. 
Колька удивился еще больше, но пошел. Курбан накормил паца- 
на до отвала шурпой и дал с собой несколько чореков и глиняный 
горшок со сметаной: 
- Иди, отнеси матери. Скажи, подарок на твой день рождения от 
дяди Курбана. 
Внук Акыш Кольку и его братьев недолюбливал:

42 
- Дед, они какие-то все малохольные... ни гордости, ни умения. 
Особенно Колька, совсем бешеный... У  Москвички всю петрушку 
повыдергивал. 
А Айша поддерживала: 
- И то верно, отец... на чужом горбу в рай... Серковы эти, трусли- 
вые, как мыши серые... и руки не подадут, случись что. Переступят 
и дальше пойдут. 
Курбан только рукой махнул: 
- Знаю... бедность кого угодно сломает. Но Серкова сильная, де- 
тей-то своих не бросает, тянет? От добра добра не ищут. 
 Над Серковой занимала квартиру Собачница. Курбан, к стыду 
своему, не знал настоящего имени этой особы совершенно неопре- 
деленного возраста. Он спросил как-то всезнающего дворника Баты- 
ра, как ее имя. На что Батыр, почесав затылок через ермолку, удив- 
ленно ответил: "Собачница!" 
У Собачницы были желтые короткие волосы, цветом напоминав- 
шие спелый лимон. Вместо одежды она носила пестрые ситцевые ба- 
лахоны, фасон которых поставил бы в тупик самую опытную порт- 
ниху, а цвет заставил бы плакать самого веселого клоуна. Собачница 
никогда не здоровалась с Курбаном, даже если смотрела на него в 
упор, и на вежливое его "здравствуйте" неизменно отвечала бла- 
женной, тихой улыбкой. Собачница кормила всех дворняг в округе. 
Каждый вечер  в любую погоду она выгуливала своего пса - огром- 
ного, кривоногого черного ротвейлера, точнее сказать, он таскал 
свою няньку по всему кварталу. Этот красноглазый дьявол был зло- 
бен, как Цербер, охранявший врата ада, угрюм, слюняв и не носил 
намордника. Звали собачку Анчаром. Тот, кто знал значение имени, 
искренне верили, что такую кличку кобель носит неспроста. Всякий 
раз, когда Собачница выводила своего питомца подышать озоном, 
мудрые мамаши спроваживали своих малолетних чад по домам. 
За домом тек арык. Арык с большой буквы, а не тощий источник 
заразы и дизентерии со стоячей водой, забитый бытовым мусором. В 
глубоком русле, трехметровые берега которого были отделаны кам- 
нем еще при царе, вода текла чистая и холодная в любое время года. 
Из-за водорослей на дне она казалась зеленого цвета, как прозрач- 
ное и густое оливковое масло самого высшего сорта. В ручье взросло- 
му человеку вода  доходила  до груди. Арык был достаточно широк 
и глубок, чтобы заставить пешеходов уважать себя и идти через мо- 
стик. Каменные берега были так круты, что спустившийся по ним 
 
неосторожный человек должен был плыть или идти до основания 
моста, чтобы выбраться по лестнице наверх.

43 
Собачница проходила мимо со своим монстром, когда посколь- 
знувшийся Колька Серков с воплем и звонким плеском свалился в 
феврале в арык с ледяной водой. Мальчишка плавать не умел и тут 
же погрузился под воду. Собачница наклонилась к Анчару, что-то 
тихо, как заговор, пробормотала в вислое собачье ухо. В мгновение 
ока пес, спущеннный с поводка, ринулся к арыку, прыгнул, схватил 
черной пастью за шиворот Кольку и потянул к мосту. Там, у лестни- 
цы, мальчика, нахлебавшегося воды, испуганного, но живого, под- 
хватил отец Насыровых, и несчастная Серкова потащила свое реву- 
щее в ожидании трепки чадо на второй этаж.  

На первом этаже  в двадцатой угловой квартире  жил Сан Саныч. 
Уже на этом и можно было бы и закончить рассказ о нем, потому 
что имя Сан Саныч -  довольно забавное имя, и владельцы его, как 
правило, люди чудаковатые. Этот ворчливый, скупой старикашка, 
лишенный всякой сентиментальности, жил вместе с единственной 
дочерью Маргулей и тиранил ее, как мог. Маргуля работала воспи- 
тательницей в детском садике и все заработанные деньги отдава- 
ла отцу... как он говорил, для сохранности. Старик держал деньги 
в банке...  из-под сельди иваси и выдавал их дочери в очень умерен- 
ном количестве. Маргуля из-за нехватки средств на питание была 
вынуждена поддерживать Наркомпищепром СССР, предпочитая 
консервированную продукцию и концентраты. Конечно, продук- 
ция Московского пищевого комбината имени А. И. Микояна ей 
могла только сниться. Она никогда не пробовала ни "Лапшевик с 
молоком", ни спаржу, ни маслины, ни огромных кусков тушеного 
говяжьего мяса с зеленым горошком, ни воздушного риса и сладкой 
воздушной кукурузы. Подукция Главмаргарина или Первого жиро- 
вого треста - "Советский провансаль" и все-все аппетитные яства из 
"Книги о вкусной и здоровой пище" были ей также незнакомы. Ра- 
цион питания составляли самые дешевые продукты: концентриро- 
ванный вишневый кисель, ненавистный гороховый суп из "Чайно- 
го сырка", требуха и потроха, постное масло, толокно, черный хлеб, 
соль и молоко "Снежок". 
- Это что, чертова новая юбка, Марго! Мы не можем позволить 
роскоши покупать тебе новые вещи так часто! Ты меня разоришь, 
черт побери! - брюзжал Сан Саныч. 
- Я перешила старое платье, отец. 
- Вот как? Ты перешила чертово платье? Я хочу рассмотреть... Где 
мои очки? - вопил он, брызгая слюной. - Какой идиот убрал их с 
этого проклятого столика? - И Маргуля бросалась на поиски. Через 
пять минут, когда терпение Сан Санича иссякало, он, кряхтя, под-

44 
нимался с кресла и самолично осматривал столик. Очки нашлись 
сразу. В кресле. Он на них сидел. 
- Кто их туда положил? - вопил старик. - А где мой плед? Каким 
же надо быть идиотом, чтобы убрать чертов плед из чертова кресла! 
На минуту нельзя отлучиться - и у меня пропадают вещи! Мой лю- 
бимый плед! Нате, берите все у старого человека! 
- Отец, вот ваш плед. 
- Где он был? 
- Лежал рядом с вашим креслом. На полу. 
Сан Саныч недоуменно вскидывал седые брови: 
- Какой чертов идиот его туда положил? 
У старика было кресло, заслуживающее отдельного описания. Ко- 
нечно, кресло это не было чем-то вроде ложа садиста Прокруста и 
ничем не напоминало  электрический стул, но было в нем нечто та- 
кое, за что Курбану  хотелось иногда перекрыть кислород Сан Саны- 
чу, а кресло сжечь и пепел развеять по ветру. 
Вредный старикашка безмерно гордился плетеным креслом-ка- 
чалкой, стоявшим у него на балконе. Балконы на первом этаже в 
доме были вдвое шире, чем на других этажах. Счастливцы-хозяева 
могли поставить там обеденный стол, раскладушку или шкаф. Сан 
Саныч поставил кресло-качалку. Двор Курбана упирался дувалом в 
торец нового дома как раз со стороны первого подъезда, и  вечером 
старик садился в свое кресло-качалку и засыпал, одержимо качаясь, 
словно сам черт дергал его за веревочки. Кресло было таким старым, 
что от него отрекся бы и плотник, что его делал, и лоза, из которой 
оно было сплетено лет сто тому назад. Оно скрипело неимоверно и 
 
представляло собой  новый, незапатентованный вариант слуховой, 
усовершенствованной китайской пытки.  Рядом мог спокойно нахо- 
диться разве что глухой или мертвый. 
И вот в начале лета, когда всевластное солнце предоставило жите- 
лям Ашхабада простой выбор: спать ночью в прохладе, но на улице 
или  в духоте, но в квартире - Сан Саныч выбирал балкон и засыпал 
в своем кресле-качалке, раскачиваясь, как заводной.  "Ккрррып-скри- 
и-и-и-п-п-п... ккрррып... скри-и-и-и-п-п-п... пппп-ииии-и..." - издевалось 
кресло, и Курбан, чертыхаясь, уходил в дом. Но вот как-то ночью, 
уже под утро, Курбан вышел на улицу... и удивился наступившей 
тишине. Кресло молчало. Он залез на дувал и посмотрел на балкон 
соседа. Сан Саныч по-прежнему спал  в своем кресле, но на этот раз 
старик заснул вечным сном. 
Маргуля после поминок закрыла кресло старика его любимым 
пледом и на балкон с тех пор выходила редко. Но через несколь- 
ко дней после похорон  дворник Батыр клялся, что слышал, как 

45 
в ночной тишине  скрипело и раскачивалось кресло почившего Сан 
Саныча: ккрррып... скри-и-и-и-п-п-п... ккрррып... скри-и-и-и-п-п-п... - А 
 
утром старый плед валялся неряшливой кучей на полу. Маргуля 
вновь закрыла кресло пледом, и вновь через несколько дней Бытыр 
услышал скрип, а плед лежал на полу. 
Курбан посмеивался, но однажды, выйдя из дому ночью, он услы- 
шал знакомое: ккрррып... скри-и-и-и-п-п-п... пппп-ииии-и... - и вздрог- 
нул. Это старое "чертово кресло" звало своего хозяина. 
В тридцать первой жила тетя Вера. Тете Вере было тридцать лет, 
пять из которых она отсидела за прогул. Сбежала на танцы в Не- 
скучный сад из дома на Малых Кочках в восемнадцать лет и следую- 
щие пять протанцевала со шваброй  на автобазе при тюрьме в 3300 
километрах от  дома... в Ашхабаде. Срок ей убавили за героическое 
поведение во время землетрясения в сорок восьмом, когда она соб- 
ственноручно обезоружила переодетого в милицейскую форму го- 
ловореза из банды, по иронии судьбы уцелевшей в полуразрушен- 
ной тюрьме. 
Тетя Вера была обладательницей прокуренного, низкого голоса, 
презрительной улыбки с прилипшей в углу папироской "Беломорка- 
нал", весьма красивых глаз, прекрасной груди, швабры и двух сыно- 
вей-близнецов. Тетя Вера осталась верна своим принципам: она ни- 
когда не изменяла своей профессии, к которой ее приучили с юности, 
и  танцам - работала уборщицей  в Первом парке на танцплощадке. 
Многие находили странным, что вида прелестных ножек тети Веры 
не могли испортить ни калоши, ни грубые коричневые чулки. Среди 
ее многочисленных любовников были шоферы, инженеры, генера- 
лы, известные заезжие певцы, но замуж никто не брал. Тетя Вера раз- 
говаривала на смеси могучего великорусского литературного языка, 
блатной фени и просторечия с московской Хитровки. 
Однажды утром Курбан оказался нечаянным свидетелем спора 
двух соседок.  Он седлал лошадь и из-за  забора слышал все - от сло- 
ва до слова. Леля-продавщица и Белла Габовна спорили, чья из до- 
черей краше. Белла Габовна перечисляла достоинства дочки с иску- 
шенностью свахи: 
- Моя Мариночка... У нее такая белая кожа... Она совершенно не 
выносит солнца и вынуждена постоянно носить с собой зонтик, что- 
бы не обгореть... 
Леля, блестя обгоревшим на солнце, облупившимся носом, не 
сдавалась: 
- А моя Гулечка никогда на солнце не обгорает, у нее идеальная 
кожа - ни родинки, ни пятнышка. Наш фотограф из универмага 

46 
сказал, что с ее внешностью, как у Орловой, нужно непременно по- 
ступать в театральное училище и играть  княгинь и принцесс... 
Белла Габовна злорадно хмыкнула, и ее золотой зуб победоносно 
засверкал в лучах солнца: 
- Гулечке - принцесс играть? Гулечка - чудесная девочка, но по- 
звольте, для таких ролей нужно иметь подходящую комплекцию, 
высокую грудь, очень тонкую талию... Вот у моей Мариночки самая 
тонкая талия в Ашхабаде... 
В разгар спора, свидетелями которого стали уже все соседи в доме, 
Курбан  вывел оседланную лошадь из ворот. По дорожке к подъез- 
ду, домой, возвращалась с утренней смены тетя Вера. На Вере было 
мешковатое ситцевое платье с пятнистым грязным фартуком, про- 
стые грубые чулки до колен, на широких резинках, собрались гар- 
мошкой на щиколотках, туфли на два размера больше, шлепали по 
пяткам, как подковы. Ее прокуренный и одновременно звонкий смех 
заглушил голоса негодующих спорщиц еще на подходе к подъезду: 
- Господя, господя... Белла Габовна-а-а...  все с Лелькой лаися? Гля- 
ди, она тебе зенки-то повыцарапывает, не посмотрит, что ты "служи- 
тельница муз" и в театре гардеробщицей работаешь... Атас сквозить! - 
Уборщица перекинула папироску из одного угла сочно-оранжевого 
рта в другой, заметила Курбана, прятавшего улыбку в бороду: - Ты, 
дядя Курбан, иди, иди отсель, касатик, нечего тебе бабьи споры слу- 
шать, - поправила сползший с гидроперитной макушки платок  и 
громогласно заявила: 
- Ну, что вы спорите, бабоньки, кто краше... Мариночка, Гулеч- 
ка... Все же знают, что первая красавица  города  - это я! 
В квартире рядом с Верой жил еврей Рудольф со старыми родите- 
лями. Внешность у него была нетипичная. Рост высокий, телосложе- 
ние гренадерское, голос густой, как у дьяка в церкви. Глаза, блестя- 
щие и черные, как маслины, постоянно смеялись. Курбан слышал, 
что приехал Рудольф  из Небит-Дага, а до этого работал в Оренбур- 
ге на лесоповале. Тетя Вера называла Рудольфа "убийцей деревьев", 
стеснялась, непривычно краснела и игнорировала его знаки вни- 
мания. Никогда и ни у кого Курбан не слышал такого роскошного 
голоса, как у Рудольфа: звучного, сочного, раскатистого, красивей- 
шего баса. Если Рудольф говорил, все вокруг замирали. По общему 
мнению, диктор Левитан не годился Рудольфу в подметки. На база- 
ре мальчишки, заслышав  его раскатистое "почем?", бежали за вели- 
каном следом и кричали: "Рудольф! Рудольф!"  Не было человека в 
городе, кто не знал бы Рудольфа. Он служил в уголовном розыске, в 
отделе по борьбе с бандитизмом.

47 
В двадцать седьмой на третьем этаже жили сестры, девушки Женя 
и Лейла. Всю войну они прошли радистками и теперь работали в 
Военной прокуратуре. В сорок восьмом сестры выжили, но мать их 
пропала без вести. До марта сорок девятого, когда бульдозеры после 
расчистки завалов стали равнять руины, они ходили на Крымскую, 
где стоял их дом, и писали на обломках стен: "Мама, мы живы! Жи- 
вем у тети Гюльнары  на Стекольной! Лейла и Женя". 
Сметливые соседи сразу приспособили палисадники, обнесен- 
ные штакетником, под огороды. И теперь по вечерам, после полива, 
дом обнимал нежными и крепкими объятьями густой пьянящий за- 
пах пряных трав, чабреца, базелика, зреющих огурцов, помидоров, 
арбузов, винограда. 
Летом почти все жильцы нового дома спали на улице. Тесные 
стены с неведомыми источниками чужого света из окон, не пропу- 
скающие свежести ночного воздуха в многочисленные комнатуш- 
ки, нагревались за день и стойко держали летнюю жару внутри 
себя. Поэтому у каждого семейства, даже у самого многочисленно- 
го - у Насыровых, где в семье было  шесть мальчиков и пять дево- 
чек, во дворе стоял свой топчан. Топчаны были разные: очень ши- 
рокие - как  три   железные кровати, и не очень, низкие и высокие. 
А были и такие, на которые приходилось забираться по лестнице, 
как у Насыровых - старики  и девочки спали внизу, а мальчишки 
с родителями наверху.  Вечером, после того, как  дворник Батыр 
с сыновьями как следует поливал, как он говорил "проливал" из 
шланга нагревшийся за день двор,  весь дом нес матрасы и подуш- 
ки и раскладывал их на топчанах, а утром детвора все уносила об- 
ратно. 
Курбан за стенами высокого дувала сам любил поспать  летни- 
ми ночами на свежем воздухе. Через вьющийся по воише виноград 
на него смотрели вечные звезды, и он засыпал, чувствуя себя бездо- 
мным в своем доме, блуждающим в бесконечном звездном лабирин- 
те, погружаясь в такие заоблачные  воспоминания, что они казались 
дальше самой далекой звезды. 
Разрушенный дом Курбан отстроил заново. Ему предлагали квар- 
тиру в  бело-розовом квартале, но Курбан наотрез отказался. Люди 
сочувственно  цокали языками - как же уехать  из дома,  где  жил 
отец,  жена и сын и  он всю свою жизнь? Соседи были бы удивлены, 
узнав, что Курбан остался не поэтому. Он ждал, ждал чуда и втайне 
надеялся, что когда-нибудь оно свершится, и он тоже будет счаст- 
лив, именно здесь, в этом городе, в этом доме. Если бы они знали, 
как долго он ждал.

48 
Год Курбан жил в бедной войлочной кибитке, сам обжигал кир- 
пич и камень за камнем отстроил небольшой, но удобный дом на 
 
прочном монолитном фундаменте. Совсем не восточный дом - с 
двускатной шиферной крышей, с подвалом, чердаком,  с простор- 
ной  тенистой верандой  по периметру.  
Над чердачным окном вырезанная из цельного куска дерева, оби- 
тая лакированной медью сияла в лучах солнца восьмигранная звез- 
да. Она была видна, как путеводная, даже с дальнего конца улицы. 
С  фасада  новое здание почти не отличалось от старого, словно не 
было никакого землетрясения, и дом стоял  неизменно с момента за- 
кладки фундамента во времена Скобелева. Курбан вырыл и укрепил 
новый колодец, обнес просторный двор крепким тенистым дувалом, 
посадил вокруг кусты сладкого тутовника и маклюры,  зелеными, 
продолговатыми шишками которой так любила играть местная дет- 
вора. 
Когда Курбан привез из землянки в новый дом невестку с вну- 
ком, Айша в восхищении робко замерла у порога и прикрыла рот 
рукой, чтобы не закричать. Курбан видел, как восторженно светятся 
ее синие глаза. Четыре комнаты! Большая кухня с чуланом и ванная! 
Застекленная терраса с вентилятором на потолке! Акыш носился из 
комнаты в комнату, и его голос восхищенно звенел то на кухне, то в 
туалете, то в чулане: 
- Мама, мама! Посмотри, какая цепочка в туалете, медная! У меня 
своя комната и кровать! Дедушка, а что в чулане будем хранить? 
Мама, там казан! А газовая колонка почему такая синяя? Стульев 
за столом шесть - с нами еще кто-нибудь будет жить? Мама, у тебя 
в комнате зеркало! И шкаф! Деда, а можно я на диване в столовой 
буду спать? Мама, в буфете чашки с блюдцами - все одинаковые! И 
тарелки фарфоровые! 
Айша  ходила по дому, рассматривала, гладила руками стол, ко- 
мод,  деревянные резные столбы веранды и восхищенно улыбалась - 
дерево, какое богатство! В городе частные дома почти никто не стро- 
ил со стропильной системой - деревьев в пустыне нет. Весь старый 
Ашхабад был  из подручного материала - глинобитный, саманный, 
с разнокалиберными домишками под плоскими глиняными крыша- 
ми, с глухими дувалами, как и заведено на Востоке. Но после зем- 
летрясения и сооружения канала можно было купить любой стро- 
ительный материал и дерево, прибывавшее вагонами из далекого 
Оренбурга.  
Айша подошла к Курбану и, смущаясь, спросила: 
- На такой дом, верно, много  нужно было  денег? У нас же ниче- 
го не было... Откуда... откуда?

49 
Курбан покачал головой: 
- Ай-я-яй, дочь моя... Не женское это дело, такие вопросы мужчи- 
не задавать... 
Синие глаза гневно блеснули из-под густых черных ресниц, и 
Курбан усмехнулся: 
- Но ты не беспокойся, дочь моя. Я продал  книги. Помнишь твой 
батюшка Александр Спартакович мне подарил на вашу свадьбу? Че- 
тырехтомник "Царская охота на Руси" и Карраччи1. Отвез в Москву 
в прошлом году, нашел покупателя... Еще деньги остались... много. 
Вам надолго хватит. 
Айша от волнения стала заикаться: 
- Как... как продали? Ку... Кутепова продали? Это... это же рари- 
тет... все четыре тома в комплекте... Все иллюстрации, все страни- 
цы, блоки в идеальном состоянии... Они же бесценны... А Карраччи? 
Папа Римский приказал сжечь весь тираж... Осталось не больше де- 
сятка во всем мире... Это же... это же... Как же вы смогли?.. Как... как  
же они уцелели?! 
- Уцелели. В подвале в сундуке лежали под курпачами - целе- 
хенькие. Такие книги на виду держать - сама понимаешь, по ста- 
тье загремишь. Подвал, дочь моя, не был разрушен. Там много чего 
осталось... полезного... Казан, из утвари кое-что, кровать, инстру- 
мент, машинка швейная "Зингер", вся зимняя одежда, пальто, сун- 
дук с книгами и фотоальбомы. Вот из книг... словарь Даля, твой лю- 
бимый, и  стихи... 
- Стихи? Какие... - Айша подошла к столу: - ...эти? Взяла малень- 
кий, потертый том Цветаевой, открыла место, заложенное старой 
красной тесьмой, и прочла: 
 Все Георгии на стройном мундире 
 И на перевязи черной - рука. 
 Черный взгляд невероятно расширен 
 От шампанского, войны и смычка. 
 Рядом - женщина, в любовной науке 
 И Овидия и Сафо мудрей. 
 Бриллиантами обрызганы руки, 
 Два сапфира - из-под пепла кудрей. 
 Плечи в соболе, и вольный и скользкий 
 Стан, как шелковый чешуйчатый хлыст. 
 И - туманящий сознание - польский 
 Лихорадочный щебечущий свист. 
----------------
1 
  Карраччи - речь идет о книге Агостино Карраччи "Позы" с гравюрами и 
сонетами эротического содержания.
----------------

- Это ваше любимое, отец? Закладка здесь...  я и не знала, что вы 
любите стихи.  Написано в  пятнадцатом... "Все Георгии на стройном 
мундире..." Как красиво!  
Тут вмешался Акыш: 
- Дед,  это о тебе написано, да? Дед, а ты пишешь стихи? 
Курбан взял книгу из рук Айши и молча положил на стол, но 
Акыш не унимался: 
- Дед, а она красивая была? 
Курбан неожиданно серьезно посмотрел на внука и тяжело вздох- 
нул: 
-  Красивая, Акыш-джан. 
- А ты ее очень любил, эту польку? Больше, чем бабушку? Ты и 
по-польски умеешь говорить? А она тебя любила? Прочитай что-ни- 
будь, дедушка.  Я же знаю, ты умеешь! 
Курбан подхватил внука на руки и закружил по комнате: 
- Много будешь знать, Акыш-джан, - скоро состаришься. 
- Ну, прочитай, дедушка! Мама, попроси же его прочитать! 
Айша подошла к Курбану и поцеловала  правую руку: 
- Отец, пожалуйста, всего четыре строчки... Просим... Сегодня та- 
кой день! 
Курбан вздохнул: 
              Я уже не верю, что встречу тебя когда-нибудь. 
 Я не  смеюсь и это не праздную,  
 я не плачу. Мое чувство глубокое, страстное 
 выходит кровью через каждую пору в теле, 
 живет во мне раненым зверем, 
 веками разлуки в сотни раз усилено... 
 Если встречу, то силой возьму, 
 так и знай. Знать бы, что  к тебе прикоснусь, 
 даже если расстаешь в моих объятиях, 
 как снежинка хрупкая и нежная.