Грог Александр : другие произведения.

Время Своих Войн - 1 (2025)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Может статься, это самое мощное литературное произведение первого десятилетия двухтысячных. Глубокое и многослойное. Числа тех, что следует изучать, и по которым будут писаться диссертации..." (из рецензий). Издательство "Мужской Клуб" предлагало неплохой гонорар за право публикации романа. Отказал. У каждого достойного автора должна быть вещь, в которой он продолжит жить. Если же ее издать, она закостенеет в одной из версий, и тем омертвится. У Булгакова такой книгой была - "Мастер и Маргарита", опубликовать которую он и не надеялся, но над которой - для души! - работал до самой смерти. Что есть у вас? Нащупали ли свою книгу на всю жизнь, с которой и будете литературно взрослеть? Ту, после которой и умереть не страшно, зная, во что вложился?..
  
  'В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему...'
  (Николай Васильевич Гоголь - 'Тарас Бульба')
  
  'Что случилось, уже случилось, и случится еще когда-нибудь...'
  (зулусское)
  
  'В те годы напало затмение, навалилась безграничная усталость на Русь, словно отвернул от нее Господь лик свой...'
  (из 'Речений' - свода неизвестных пророчеств.)
  
  
  Александр ГРОГ и Иван ЗОРИН (1959-2020) представляют:
  
  'ВРЕМЯ СВОИХ ВОЙН' - роман в 8 главах
  /1 глава версии 2004-2007, в редакции 2024/
  
  'Нам в какой-то мере повезло, мы жили 'тогда', живем во времени нынешнем, мы можем сверять 'то и это время' без чуждых вливаний в уши, мы вправе судить время, подставив ему зеркала...' (с)
  
  Жизнь человеческая большей частью пустяшна, мелочна - крупных дел в ней мало. А самых крупных средь них две: рождение и смерть. Меж ними может затесаться такое серьезное дело как война, что, ставя препоны жизни и смерти, обнажает смысл прихода в этот мир, бессмысленность ухода из него, права и бесправие на отнятие мира чужого - что на войне вменяют в обязанность.
  Можно ли представить себе что-то более несерьезное, чем восемь голых мужиков в банном пределе, что под водочку планируют - это ввосьмером-то! - списать с карты европейское государство? Всерьез настроеных, без дураков. Иной бы отмахнулся, другой усмехнулся, и только редкий бесшабашный, которых, нет-нет, но еще рождает русская земля, задумался - а почему бы нет? И попросился бы в соучастники...
  Как мало надо, чтобы перекроить карту мира, отправить в места 'дикой охоты' людей достойных, а еще больше случайных! И все из-за того, что решето, которое просеивает людей и события, один раз то ли сбилось с ритма, то ли прохудилось по краю, и тот, кому по должности положено быть всеведающим, от скуки ли, а скорее от тоски по настоящему, от того ли, что ячейки решета век за веком становятся все мельче - соразмерно тому, как мельчает людская порода и вырождаются народы - решил не предугадывать ничего, а дать волю течь событиям течь через край - во все стороны разом...
  
  Съехались на братчину! Началось с ерунды, не ерундой продолжилось.
  - Вот это я понимаю - были времена! Собрал полк, взял город на шпагу - три дня твой - гуляй, и никакой трибунал ни пикни, если помяли кого-то не того. А не взял город, просто отстоял под ним, то можно было и контрибуцию срубить. Теми же девами, к примеру, взять. Всяко в выигрыше.
  Возможно, обошлось бы шутками, и сварганили бы залихватский тост, но кто-то досадливо вздохнул:
  - Не сегодня и, увы, не нам.
  И было тут же произнесено:
  - Как два пальца!
  А сказано 'Пятым'...
  К тому, что говорил 'пятый' - 'Сергей-Извилина', чей ум не односум, а уловок не перемерить, относились со вниманием - его прозвище не от фуражки - зряшных необдуманных слов за ним не водилось.
  - И не какой-то городишко - столицу, а с ней всю 'кантри'!
  И умолкнул, не собираясь ничего объяснять. Но видно, что все взвешено, как на аптекарских весах, а значит, так оно и есть, все взаправду - не отмахнешься. Зачинщику взятым разгоном хочется что-то сказать и сказалось бы, но поперхнулся... Притихают.
  - Сбрендил таки, Берендей Иванович? - слепой давней надеждой интересуется 'Седьмой'.
  - Хочешь сказать, в современном мире можно силами полка выставить на цыпочки какое-нибудь европейское государство?
  - Да, - подтверждает 'Извилина': - Именно европейское. Узел, столицу - что для современных структурных, полностью завязанных на центр, приравнивается к потери страны в целом. И не полком. По численности до полувзвода. Понятно - десантного. Окошмарить город, держа его под собственным контролем двое-трое суток. То есть, 'взять на шпагу', со всеми из этого вытекающими.
  - Десятком бойцов цельный город? Не детинец, не президентский курятник?
  - Уничтожение современной инфраструктуры приравнивается к уничтожению крепостных стен, - уточняет Извилина. - После чего делай что хочешь. Почему бы и нет? Выполнимо.
  Извилина их 'начштаба', с подобным, когда дело касается 'работы', шутить не будет - все знают, но сейчас сомневаются, все-таки жизнь корежит человека, могло повредить 'главный инструмент' - кто его знает, где и как отгулял свой год.
  - Наш ответ Голливуду?
  - Не-а. 'Семеро смелых' студии 'Довженко', не иначе!
  - Почему Довженко?
  - Так в советское время были хорошие фильмы, фильмы плохие и фильмы 'студии Довженко'.
  - Это типа - хрен поймешь о чем?
  - Вот именно! Философские.
  Расслабляются, появляются ухмылки. Еще никто не воспринимает сказанное всерьез, чтобы озаботиться. И право, если бы 'Пятый' улыбнулся со всеми, к этому не возвратились бы. Но тот, вдруг и опять...
  - Увеличение численности личного состава снижает шансы в геометрической прогрессии. Парадоксальность конкретной войсковой операции.
  А вот это придется переваривать. Фантазии Сергея-Извилины не строятся на песке. Таким не шутят...
  - Войсковая операция? - переспрашивает 'Первый', он же Георгий-Командир, он же Воевода, он же Змей, за которым обычаем первое, но равно и последнее слово, которому 'по должности' положено бы 'быть в курсе', но который 'ни сном, ни духом', и теперь, как все, выглядит ошарашенным.
  - В открытую. Большей частью можно пройти хоть в парадной форме - с погонами, нашивками и наградами.
  - Нашей? Державной?!
  - В смысле - советской? Если принципиально, то - да.
  - Ух!
  - Ах? Асеньки? - откликается хозяин бани, не к времени задремавший. - Кто? Кто угорел?
  - Седой! Волю заспишь! Извилина предлагает вражью столицу ободрать!
  - И что? Я даже знаю какую именно, - зевает Седой. - Он мне рассказывал.
  - И...
  - Без всяких 'и', если звезды сойдутся. Только шумно не обсуждайте. Дайте подремать...
  
  В правде слов мало: либо - 'да', либо - 'нет'. Надо понимать - о чем говорит Сергей-Извилина, на какие струны нажимает. Всяк держит у себя форму периода Державы, но шансов когда-то ее надеть остается все меньше и меньше. Кто-то с сожалением смотрит на стол и отодвигает стопку. Разговор начинается серьезный - не под вино...
  - Шансы? Какие шансы у нас? Если в ту яму прыгнем? - спрашивает 'Второй'.
  - И потери?
  Извилина медлит.
  - Отсчет потерь от восьмидесяти процентов и выше.
  Кто-то ахает, кто-то тихонько свистит сквозь сжатые губы.
  - Ого!
  - Ты всерьез? То есть, выживут один-два? Тогда какой смысл?
  - Чего тут не понять, Извилина считает, что камикадзами мы большего добьемся.
  - Ну, раз Серега... Он у нас оракул. Можно сказать - пророк.
  - Есть что добавить?
  Извилина молчит. А что тут добавить, кроме того, что если ты не идешь на войну, когда она только зарождается и выглядит, как непослушный ребенок - война приходит в дом и начинает не по-детски шалить...
  
  - - - - - - - -
  
  В варажьих тетрадях - собрания коллекции авторов - можно прочесть:
  '...Кроткость всегда по зубам, зубастые ее и хвалят...'
  '...Всему есть прыщ наследный. Иной не мешает и вскрыть...'
  '...Жди войны. В войне кривые дрова горят прямо и даже лучше всяких прямых - ярче и дольше, должно быть, от той смолы, что в себе накопили. За горением никто их кривизны больше и не замечает - ко двору пришлись, к общей печке. Все в уголь пережигается, все души...'
  '...В смерти своя поэзия. В жизни - проза. Когда много смертей, они прозой становятся, а жизнь - поэзией. Цени каждый день, всякую минуту. Успевай думать о красивом... но думай и дерзкое. Делай это своим привычным - однажды и оседлаешь...' '...Осторожных смерть никак найти не может, но и жизнь их сторонится. Нет их на ее празднике! Где удалому по колено, там всякому сомлевающему по уши. Всяк хлебает свою судьбу. Иной раз по воде и верхом пройти можно - пробежать нахалкой, круги за собой оставляя расходящиеся...'
  '...Мир слоист. Мы ходим одними и теми же путями по разным дорогам...'
  
  То, что вы прочли, зовутся 'атавитами' (смыслами), их сотни. Когда-то были тысячи, но вековой обычай хранить тетради в долбленых патаях бревен собственных изб, местах когда-то надежных, не ведая того, что когда-нибудь придет фашист...
  
  Зимой 1998-го, рассматривая доставшееся мне 'наследство', размышляя об утерянном, думалось - как до 'вас' достучаться; можно ли соединить воедино 'Семь Самураев' Акиры Куросавы, 'Робинзона Крузо' Даниеля Дефо (а это когда-то первая книга по количеству тиража после Библии), 'Капитал' Карла Маркса - лучшую бухгалтерскую книгу всех времен и народов, 'Библию по Толстому', Льва Николаевича, которому мучительно хотелось ее переписать, выправить, изъять из нее то, что разрушает, коверкает сознание ребенка, следуя 'Моральному кодексу строителя коммунизма' - в прямом смысле, беря наше 'староверие', что не следует путать со 'старообрядием', толков не перечесть (я старовер определенного толка), а исходя из этого 'записки Михея', и 'тетрадям варага', доставшиеся мне, как человеку урочному, имея пред глазами наглядный пример состоявшихся 'Катехизиса' и 'Протоколов' - великолепных диверсионных руководств, способных разрушить или подчинить любое государство, имея понятие о спиральной цикличности нашей истории, что сужается, ускоряется и заставляет проживать 'интересные времена' без пауз, включив практику службы и командировок в Афганистан, Кампучию после Полпота, Румынию, времен свержения Чаушеску, Израиль на момент, когда Чусейнич метал в него свои болванки, а люди открывались в любопытных страхах, некоторых других и даже в Гонконг (до воссоединения того с Китаем), а именно стран и людей - в их сложные переломные годы, включив практики выживания - гражданские и военные, свое детство (которого было слишком много), раздав ее персонажам, рисуя людей, живых и мертвых, которых знал сам, что вечно будут стоять у меня перед глазами, пропустив их тела и их души через то, что случилось, может случиться и, надеюсь, никогда не случится в наших 'географиях', выделяя, выпячивая отдельные части, отчасти утрируя и даже слегка окарикатуривая - поскольку такой прием и делает человека и событие узнаваемым, достоверным, а если применить все это, не переборщив, то случится ли... нет, не книга - слепок России, который станут разглядывать не бегло, возвращаясь к деталям?..
  Всему есть примеры, и всякий путь есть повторение пути кого-то.
  Благослови, Михей!/
  
  - - - - - - - -
  
  
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - 'ШАНС' - Глава ПЕРВАЯ
  /В которой вы узнаете, каковы 'Седьмой' - Петька, прозвищем 'Казак' и 'Шестой' - Лешка, прозвищем 'Замполит', когда-то дозорные 'левой руки' числа подразделений т.н. 'Охотников за Першингами', и с какой ерунды все началось.../
  
  'СЕДЬМОЙ', 'Петька-Казак' - дозорный 'левой руки'
  
  /Петров Юрий Александрович, воинская специальность до 1990 - войсковой разведчик, пластун в составе спецгруппы охотников за 'Першингами', в 1978-79 - проходил практическое обучение в Юго-Восточной Азии (Вьетнам, Камбоджа). В начале 70-х войсковой разведчик 357 полка ВДВ (Боровуха-1) Сверхсрочная. Спецкурсы. Командировки в Афганистан. Был задействован в составе группы в спецоперациях на территории Пакистана (гриф секретности не снят). В 1990 был уволен за действия несовместимые с... /пропуск - см. документы приложений/ сидел, бежал, несколько лет находился на нелегальном положении. Принимал участие в сербско-хорватских событиях. С помощью бывшего командира спецгруппы легализировался по новым документам. После официального роспуска группы, проходил ежегодную переподготовку в ее составе, как и остальные, уже частным порядком. Последние десять лет регулярно работает по контрактам в Африке (подготовка групп особого назначения), принимая личное участие во всех мероприятиях, , в том числе и сомнительного свойства, легко соглашается на разовую частную: как доставка выкупа, розыск пропавших, обмен заложниками и пр.. Мастер ножа, страстный коллекционер, проявляет фанатическую привязанность к предмету. Личный счет неизвестен.
  По прозвищам разных лет:
  'Петрович', 'Петька', 'Казак', 'Перечапка', 'Черный Банщик' (в местах заключения), 'Африка', 'Шапка' (производное от 'шапка-невидимка' - за умение маскироваться и скрытно приближаться к объектам), и другим (около 20 - по числу операций)...
  Вербовке не подлежит. /См. приложение.../
  
  АВАТАРА - псимодульный внеисторический портрет основанный на базе новейших исследований ДНК - (литературная форма):
  
  ...Для одних мир распахнут, как окно, для других он - замочная скважина. Для Петьки 'Козырька', карманника и щипача, мир с колыбели приоткрылся на два пальца, и в эту узкую щель сыпались, как горох, тусклые будни. Осенью в ней отражался двор, задыхавшийся под шапкой серого, клочковатого неба, а зимой, мертвецами из могил, вставали сугробы.
  Петька был мельче мелкого, к тому же последыш, про таких говорят, что родился в довесок. Его братья казались старше своих лет, а родители младше своих болезней. При этом и те, и другие бросали свой возраст в общую копилку, и семья становилась древней, как разросшийся за околицей дуб. На всех у них была одна крыша, одна печь и один смех. Поэтому, если кто-то смеялся, остальные плакали.
  А плакать было отчего. Дыры они видели у себя, а деньги у других, и, точно слепцы на веревке, беспрестанно дергали друг друга, ощущая свою жизнь, как вставные зубы. Прежде чем париться в бане, они должны были наломать дров, а по нужде шастать в ночь, как филины...
  Петька оказался смышленым, и рано понял, что живот у одного сводит от смеха, а у другого от голода. От постоянных дум о куске хлеба голова делалась, как вата. 'А, правда, что людей на свете, как листьев в лесу?' - спрашивал он, ложась на желудок, чтобы заглушить его звон. 'Да, сегодня четверг', - шипели ему. Не все ли равно о чем говорить, когда на уме одно...
  Годы просверлили в Петькином мире черный ход, но через него пришли только сидевшие на шестах куры, да крикливый петух, которого зарезали за то, что пел раньше срока. Стуча крыльями, он бегал без головы, а его кровь потом долго мерещилась в блестках на бульоне. Раз Петьку водили к знахарке, она катала яйцо, заговаривая грыжу, и гадала по руке: 'Не доверяй мужчине с женскими бедрами и женщине, с глазами как ночь...' Вернувшись домой, Петька никак не мог уснуть, ворочался с бока на бок, всматриваясь в ночь с глазами женщины, и видел в ее темных размывах женские бедра...
  А потом он подрос, став выше табуретки, на которой сидел, и шире улыбки, за которой прятал слезы. Однажды ему надели картуз, всучили вместо портфеля плетеную корзину, и утопили в перешедший по наследству сюртук. Из школы Петька вынес, что 'обедать' это существительное несовместимое с глаголом, а 'время' местоимение, потому что у каждого оно свое. На уроках математики он постиг также, что мир проще таблицы умножения, и что 'деньги' это числительное, он считал их в чужих карманах, а галок на плетне - по пальцам...
  Восемь дней в неделю Петька ерзал на стуле, ловил ворон, и его драли, как сидорову козу...
  У его учителя лицо было таким узким, что с него постоянно сваливались очки, и казалось, он может хлопать себя ушами по щекам. Он носил низкую челку, за которой прятался, как за дверью, и не ходил в лес, опасаясь наступить на ежа. Опускаясь на стул, он прежде шарил по нему руками, отыскивая кнопки и проверяя спинку. Когда Петька подложил ему очки, которые выкрал с носа, учитель побледнел, решив, что хрустнул позвоночник, а потом расстегнул верхнюю пуговицу, чтобы выпустить пар.
  'Кто эта паршивая овца?.. - наткнувшись на молчание, как на штыки, заревел он. - Кто эта ложка дегтя?...'
  Петьку будто окунули в погреб, со дна которого небо казалось с овчинку. В дверь уже просунулась лошадиная морда воспитателя, от которого за версту несло чесноком и розгами. На войне он потерял ногу, и в спину его дразнили 'культей'. Он жил бобылем, потихоньку спивался, и, вымещая обиду на паркете, стучал в коридоре протезом...
  'Кто напакостил? - в последний раз спросил учитель. - Повинную голову и меч не сечет...' Он вел грамматику и Закон Божий, и любил поговорки не меньше чужого раскаянья. Но все молчали. Даже инвалид усмехнулся, ведь на признание ловят, как на блесну. И вдруг на ее пустой свет клюнул Иегудиил, с которым Петька сидел за партой. Они были одногодки, но Иегудиил успел вытянуться, как осока, и погрустнеть, как река. Он был, как плакучая ива, про таких говорят: однажды не смог понять, что проснулся, и с тех пор живет во сне. 'Дурак...' - дернул его за штаны Петька. Учитель завернул лицо в ладонь, как в носовой платок, сквозь который змеилась улыбка. 'А ты, почему не донес?' - близоруко щурясь, скомкал он Петькино ухо. - Я из вас сделаю граждан...'
  Их заперли в сарай, длинной не больше семи локтей, в котором мир представлялся таинственным, как темнота, которую носят в кармане. Они вышли оттуда, спотыкаясь о собственную тень, и долго стояли под яблоней, подбирая падалицу и наподдавая огрызки босыми ногами...
  И стали свободными, как стрелка в сломавшихся часах...
  Поначалу Петька еще выдергивал перо из шипевшего гуся, садился в поле и под стрекот кузнечиков представлял, как его будут пороть. Но когда это случилось, все пошло своим чередом: мыши по-прежнему проедали дырки в карманах, а жизнь текла, ветерком по ржи...
  И все вставало на места: хромой воспитатель, сосчитав однажды глотками бутылку водки, разбил ее о плетень и вскрыл себе вены, родители не пережили своих болезней, братья разбрелись куда попало, а Петька стал промышлять на ярмарках и нахальничать в кабаках. Заломив картуз, он ходил по базару, затыкая за пояс мужиков, и лез бабам под фартук. Для вида он бойко торговался, вытаскивая гроши, которые те берегли, как зубы. Случалось, ему фартило, и деньги, как мыши, сновали тогда по его карманам. Он спускал их тут же, не успев распробовать вкуса, просыпаясь в постелях женщин, имен которых не знал. Накануне он представлялся им купцом, клял их убогую жизнь и обещал, что утром увезет за тридевять земель. Женщины всплескивали руками, прикрыв рот ладошкой, ахали а, когда он засыпал, плакали...
  В Бога Петька не верил. 'Устроилось как-то само...' - думал он, глядя на бегущие по небу облака и шумевший под ними лес. И жил, как зверек, в этом лесу...
  Бывало, он засыпал богачом, а просыпался нищим. Но, засыпая нищим, всегда видел себя богачом. 'Да у меня сам квартальный брал под козырек', - бахвалился он во сне и слышал, как кто-то невидимый рассыпался тогда смехом: 'эх, козырек, козырек...'
  В городе Петька ходил в синематограф, смотреть комика, который уже давно преставился и, беседуя с Богом, продолжал кривляться на экране. 'Чудно...' - думал Петька, и опять вспоминал, что время у каждого свое. Теперь он думал руками, а ел головой. И все чаще видел во сне мужчину с женскими бедрами и женщину с глазами, как ночь...
  А потом пришел суд, плети и каторга с одним на всех сроком, одной ложкой и одними слезами. Петька вышел оттуда седым, как расческа набитая перхотью, и принялся за старое...
  В отличие от Петьки, овладевшего единственным ремеслом, Иегудиил стал мастером на все руки. В драной, пыльной рясе он ходил по деревне, совмещая должности звонаря, пономаря и богомаза. В народе Иегудиил считался малость не в себе. 'Слово, как стрела, - бывало, учил он, сидя на бревне и чертя веткой пыль, - тетива забывает о нем, и оно свистит пока не застрянет, как крючок в рыбе, или не потонет, как месяц в туче. Слова, как птицы, рождаются в гнездах, живут в полете, а умирают в силках...' Он изощрялся в метафорах, подбирая сравнения в деревенской пыли, а заканчивал всегда одинаково: 'Слово, как лист, гниет на земле и сохнет на ветке, а живо, пока летит...' Он мог распинаться часами, но слушал его только бредущие с пастбища козы, да деревенский дурачок с тонкими, как нитка, губами...
  Навещал он и учителя, тот постарел и лежал теперь, разбитый параличом, шевеля глазами, как собака... 'События тусклы, как лампада, - говорил ему Иегудиил, - это люди возвышают их до символа. И тогда их слава, как тень с заходом солнца, оборачивает землю, зажимая ее, точно ребенок, в свой маленький, но цепкий кулак...'
  Пробовал философствовать и Петька. Раз, на голой, как палка, дороге, когда этап отдыхал после дневного перехода, он встретил бродягу, сновавшего между деревнями за милостыней. Повесив на клюку котомку, нищий опустился рядом с Петькой. Он поделился с ним хлебными крошками, а Петька солью, которая была их крупнее. Еду жевали вместе с мыслями. 'Вот галка летит, попробуй, приземли ее... - чесал до плеши затылок Петька. - Мир сам по себе, а человек сам...' В ответ бродяга кинул свою палку и перешиб птице крыло. С тех пор Петька понял, что его речи скликают неудачи, а счастье убегает от них, как от бубенцов прокаженного...
  Встречались они всего раз. Стояла осень, ржавчина крыла деревья, но в погожие дни солнце еще съедало тени. Петька, куражась, привез из города гармониста, который знал все песни 'наперечет', и, запуская глаза в стакан, третий день горланил на завалинке. 'Эй, святоша...' - обнимая бутылку, окрикнул он проходившего за оградой Иегудиила и, хлопнув калиткой, полез целоваться. Ему хотелось рассказать, что в Сибири, далекой и холодной, как луна, слез не хватает, как денег, и там, если кто-то плачет, то остальные смеются, хотелось пожаловаться на судьбу, горькую, как водка, и, быть может, найти утешение в прошлом, когда они стояли под яблоней, рвали дичку и видели перед собой длинную-предлинную дорогу...
  Но вместо этого подковырнул: 'Значит, ждешь воздаяния...' В церковь Петька давно не ходил, а из Закона Божьего усвоил только, что в пятницу нельзя смеяться, чтобы в воскресенье не плакать, и что Иоанна Предтечу зарезали, как петуха, кукарекавшего раньше рассвета. Но над Страшным Судом смеялся: чай, не хуже Сибири. В глубине он был уверен, что мир встречает, как сиротский дом, ведет через дом казенный, а провожает богадельней...
  Не получив отпора, Петька озлобился. 'Уж лучше синица в руке...' - подняв бутылку к бровям, икнул он.
  'С синицей в руке не поймать журавля в небе...'
  А потом, старой телегой, загромыхала гражданская война, и в деревню пришли враги. Они так долго воевали, что уже и сами не знали 'красные' они или 'белые', посерев от пыли трущихся об их шинели дорог. Вначале они расстреливали и рубили, а потом, жалея патроны и, затупив сабли, стали отводить на лесопилку и давить досками. Их начальник, с усами, как крылья летучей мыши, и взглядом, как клинок, выбрал для постоя самый худой, покосившийся дом и судил, перевернув бочку, словно говоря: 'Не ждите от меня доброты, все вокруг и так валится...' В молодости он был актером, и одно время его имя гремело, пока не затерялось эхом в горах, оставив на его душе разочарование и безмерную усталость. С тех пор, забыв настоящее, он носил свое театральное имя, и пачкал его кровью, как мясник фартук. Пафнутий Филат был младше своих подчиненных, но по утрам у него хрустели суставы, а от сырости ломило кости...
  И он был привязан к своему времени, как стрелка в часах...
  Чистили всех, и всех под одну гребенку. На допросе Петька косился на колени с повернутым в его сторону револьвером. Играя желваками, Филат поднял предохранитель. 'Бывает, и палка выстрелит', - мелко перекрестился Петька. Пламя над свечой заплеталось в косичку, по углам плясали тени, и казалось, что в их паутине развалился черт. Перевернув пистолет курком вверх, Филат почесал рукояткой подбородок. 'А когда ты коней в эскадроне воровал, не боялся?' Земля ушла из-под Петькиных ног, защищаясь, он вскинул руки. 'Врешь, - пригладил слюной брови Филат, - ты их еще, как цыган, надувал через камыш...' В сенях кособочилось зеркало, и, мелькнув в нем, Петька вдруг заметил своей смерти глаза, как ночь...
  А потом вернулось детство, его заперли в тот же сарай, сквозь бревна которого мир представлялся таинственным и жутким. Он вытянул руку, и она утонула в темноте. А вместе с ней стал проваливаться и Петька. В углу ворочалась тишина, которую он не слышал, ему хотелось закричать от ужаса, покрывшись гусиной кожей, он часто задышал, и слюна сквозь щербатые зубы стала липнуть к стене...
  А на утро пришел черед Иегудиила. Филат горбился над умывальником, фыркая как кот. 'Так это ты называл мои прокламации мертвечиной?' Иегудиил растерялся: 'Буквы, как телега, что положить, то и несут...' Он прятался за слова, но жить ему оставалось пол абзаца...
  Привели свидетелей, и Филат поднял на них глаза с красной паутиной. 'Он, он, - запричитал юродивый, окончательно съевший свои губы, и вытянул мизинец, - говорил: слово живо, пока летит...' Филат побагровел и, смывая пятна, плеснул воды, которая вернулась в раковину красной. 'Эх, Расея... - зажмурился он. - На твою долю выпало столько боли, что рай должен стать русскоязычным...'
  'И ад тоже...' - хмыкнул кто-то внутри.
  И его глаза сверкнули безумием. Он резко взмахнул пятерней и схватил скакавшего по воздуху комара. 'Чем звенит?' - зажав в кулаке, поднес его к уху Иегудиила. Тот смутился. 'Кровью... - отвернувшись к окну, прошептал Филат. - Жизнь не знает иной отгадки, а смерть молчит...'
  И сделал жест, которым отправлял в райские сады...
  Иегудиил хотел сказать проповедь, но выдавил из себя лишь: 'Мы пришли из света и уйдем в свет, а на земле нас испытывают в любви...' Филат вздохнул. 'Твои слова, как бараний тулуп, - греют, но мешают рукам... Как же тогда убивать?' Он пристально посмотрел на Иегудиила. 'А помиловать не могу... У вечности нет щек - ни правой, ни левой...'
  Покатую крышу долбил дождь. Слушая его дробь, они молчали об одном и том же, и, как и всем людям перед смертью, им казалось, что они не повзрослели...
  Петька дрожал, как осиновый лист, и эту дрожь принес на лесопилку. Вокруг грудились деревенские, радовавшиеся, что еще поживут, что их срок оплатили чужие смерти, и от этого их глаза делались, как у кроликов, а лица - страшнее их самих. Петька проклинал белый свет, который встретил его, как сироту, а провожал, как бродягу. 'Вот и все, - думал он, и перед ним промелькнула вся его жизнь, которая, уткнувшись в дощатый забор, остановилась у ворот лесопилки. 'Из пустоты в пустоту...' - кричал ветер; 'из немоты в немоту', - стучал дождь; а из ночи глядели мутные глаза Филата...
  И Петьке передалось их безразличие, его больше не колотил озноб. 'Каждый привязан к своему времени, - смирился он, - а мое - вышло...' Пахло опилками, и он равнодушно смотрел на валившиеся крестом доски, которые все прибывали и прибывали...
  'Ошибаешься, - донесся сквозь шум голос Иегудиила, - скоро мы опять будем собирать яблоки, только в них не будет косточек...' Случается, и сломанные часы показывают правильное время, бывает, и устами заблудших глаголет истина, а за одну мысль прощается семь смертных грехов. Петька уже покрылся занозами, как дикобраз... 'А вдруг, - корчась от боли, подумал он, - вдруг он прав...'
  И тут, у стены смерти, его мир распахнулся, как окно...
  
  - - - - - - - -
  
  - Каждый из нас уже жил на этом свете, - втолковывает свою мысль Лешка-Замполит разбитному малому, что играется длинным тонким ножом, пропуская его между пальцев. - И был ты в какой-то из жизней своих не гвардии разведчик ВДВ, не диверсант, не охотник за 'П' - не пойми правильно! - и уж не гроза африканского буша и других теплых мест, а вор-щипач. То бишь, по сути, делам и мыслям - мелкий карманник, не ведающий какого он рода и не желающий знать, что от семени его будет.
  - А в рыло? - спрашивает Петька-Казак.
  И все, кто присутствует, понимают - даст. Обязательно, если только его напарник не расфасует мысль таким 'панталоном', что не стыдно будет и на себя примерить.
  Двадцать лет достаточный срок, чтобы притерлось и то, что не притирается, чтобы разучиться обижаться всерьез на сказанное. Первые дни выговаривались за весь год. Работа предполагала высокую культуру молчания, и только здесь - среди своих - можно было высказаться обо всем, заодно приглядываясь друг к другу - кто как изменился. В иной пяти минут достаточно понять, что человек прежний, а случалось, замечали тени. Не расспрашивали - захочет сам все скажет. А не расскажет, так ему с тем и жить. Но все реже кто-то светился свежим шрамом на теле и душе - грубом свидетельстве, что где-то 'облажался'.
  Если 'истина в вине', то сколько же правды должно содержаться в водке? Языки поразвязывались. Раз в год на 'братчину' позволялось и не такое - 'выпускали пар'. Слишком многое приходилось держать в себе, и лишь одно место, где можно и даже должно 'стравить пар', излишки, которые никого не ошпарят. Иначе одно, сорваться и 'мочить'! Мочить уродство направо и налево, во все стороны без разбора, пока не завалят.
  Не хмелея, делали вид, что говорят 'во хмелю'. Русской традицией в подпитии разрешалось многое. Это трезвому - свои трезвые, выверенные мысли, да чуждые неуклюжие словеса... Но трезвомыслие при доброздравии и раньше встречалось редко, что уж говорить о временах, в которых сама церковь выторговала у власти право на беспошлинный ввоз спиртного...
  Лишь здесь, в резервации смыслов, слово шло легко. Всякое слово, затейливое и простое, про жизнь и смерть - про что угодно. Пили 'крепкую' - кто хотел, или 'мочили губы в красной' лишь один день - самый первый, банный. Поминали тех, кто достоин и... говорили всякое. Нет авторитета! И даже если умер, а порой именно потому, что умер.
  Работать вместе - отдыхать врассыпную. Работать врассыпную, 'отдыхать' вместе. Стол накрыт в пределе, что прирублен к бане, открытой частью обращен к реке...
  Баню стопили рано, не завтракали. В баню лучше натощак. Когда парились, мылись, ни пива себе не позволяли, ни лишнего куска - утяжелит, не в удовольствие. Баня тогда правильная, когда тело после само несет по тропинке к избе, к бабе, к столу, где тебя ждет рюмка водки, когда ноги земли не ощущают, не давит в них, и, кажется, оттолкнешься чуть сильнее - сразу не опустишься на свою тропку, не попадешь, оттянет ветерком в ласковую холодящую зелень.
  Хорошо после бани - настоящей русской бани 'по-черному' - минут двадцать вздремнуть, положив веник под голову, пока хозяйка возится, наводит последнюю красоту на стол. Еще хорошо посидеть на скамье под окнами - душевно помолчать. Все умные и неумные разговоры уже за столом.
  Хорошо, когда баня топится едва ли не с утра, нет перед ней тяжкой работы и срочных дел - можно подойти ко всему обстоятельно, как должно. Как водилось испокон веков...
  Но по заведенной собственной традиции стол накрыли не в избе, а в широком банном пределе, открытом на реку, и нет хозяйки - одни мужики...
  Бане всего пятнадцать, но повидала всякого, в том числе и того, о чем следовало бы стыдливо умолчать. Внимательный прохожий... (редкость для здешних мест - чтобы прохожий, да еще и внимательный) определил бы, что баню недавно перекладывали, белели два венца - новые подрубы, и грядками висел на стенах еще не подрезанный свежий мох. Еще заметил бы место, где она стояла раньше - густо заросшее крапивой, со старой обвалившейся закоптевшей каменкой. Подойдя ближе, можно было понять, почему хозяин, крепкую, и, в общем-то надежную баню, решил переложить - отнести с этого места. Тяжелая, непривычно крупная для этих мест баня, стала утопать. Два венца вошли в черную жирную землю, а камни, наверняка стоящие под углами, даже и не угадывались. Нижние венцы набрали сырости, но, как ни странно, лишь то бревно, что ближе к каменке, обтрухлявело по боку. Хозяин обкопал старые венцы, зачем-то натащил жердей - не берись, затеял в этом месте соорудить теплицу. Не слишком умно, - решил бы человек, чей корень от земли, - тут с одной крапивой война будет бесконечной - любит крапива потревоженные человеком места...
  Теперь баня, хотя и ближе к воде, почти вплотную, но 'упокоилась'. Едва ли не треть всего занимает новая каменка. Огромные плоские валуны, стоящие торчком на песочной присыпке определяют жерло. Нижний несущий венец улегся на ряды плотно поставленных друг к другу автомобильных покрышкек, числом никак не менее полусотни, каждая набита песком. Второй крылец придела, обращен, как положено к реке, уходит 'запуском' и скатная крыша его прикрывает. А дальше крепкие кладки, что легли на вбитые в дно разнопарные, поддерживающие друг друга - 'не шелохнись!' - столбы. и получается так, что баня одним краем зависает над водой. В саму баню дверина низкая квадратом. А в малый зимний предел уже внушительная, в проеме можно запросто разойтись вдвоем.
  Роскошная баня! У иных и дом не многим крупнее. Щедрая каменка. Всю баню определяет удивительная щедрость; тут и веники, о которых следовало бы остановиться особо, и окно... действительно, настоящее окно, а не привычное 'смотрило', что чуть побольше верхнего душника - располагается, правда, в самом низу, от уровня колен, зато выглядывает прямо в реку, улавливает солнечные блики от воды, позволяя поиграть им внутри, на стене. Потолок изрядно закопчен и верхние венцы, но сажа еще не висит лохмотьями, и от середины стены относительно чисты. По жердине связанные пучки трав - для запаха!
  ...И вот уже опрокинули первую рюмку - 'завстречную', помянули молодость, когда в суровую метель их сводное подразделение, потеряв связь и дальше действуя по тактической схеме: 'А не пошло ли оно все на 'хыр'!', в поисках места согрева тела (равно и души), совершило марш-бросок по замерзшим болотам, и дальше (каким-то большаком, которого позже так и не смогли найти на карте, оседлав две 'условно попутные' молоковозки... черт знает как и в куда!), а ближе к утру вышли-таки к окраинам какого-то городка, где самым наглым образом (под ту же 'перемать') - это замерзать, что ли? - заняли городскую котельную. И как-то так странно получилось, совпало редкостное, что этим, забыв о собственной тактической, решили чью-то стратегическую. Вот если бы только не нюансы... С одной стороны 'синие' бесповоротно выиграли, а с другой стороны - сделали это без штаба и старших офицеров. А потому те 'командно-штабные' велено было переиграть, и опять хлебнули того же морозного дела с лихвой.
  Вспомнили 'потную страну', когда Георгий, чтобы пристрелить одного надоедливого гада, по песчаной косе (а фактически - зыбуну) заполз на прибитый плавающий островок, а тут стали сыпать минами, едва ли не первой его контузило, и с этим островком отнесло вниз по реке в тьмутаракань - за две границы, да так на тот момент совпало, что это началась военная операция 'того берега', и всем стало ни до чего остального. В тот день 'правый берег', поставив на карту все, начал масштабную операцию, возможно последнюю, которая должна была принести либо успех, либо окончательно истощиться и сдаться. Как удивлялись, когда он, глухой, что тетерев, с гниющими, воспаленными, едва видящими глазами, спустя неделю вышел, а ведь 'похоронили' и даже поделили его немудреные вещички. Впрочем, тогда хоронили не его одного...
  И дали слово 'Седьмому', по тому заведенному обычаю, начинать с 'младших в звании', младших в должности, пусть те звания и должности уже пустая формальность.
  
  - А я, про-между-прочим, пусть с путового контракта в непутевую страну, но опять без денег, - без малейшего сожаления объявляет Петька-Казак: - И не один такой, все кто там отметился, оплатили продуктом. Работодатель - полный банкрот! По последнему разу раздавал положенное черными девственницами - десять штук на брата...
  Рты поразеваны - бегемот гнездо совьет!
  - Без балды? - роняет кто-то.
  - Привез? - острит Лешка. - Пару, между прочим, должен был бы доставить - законные двадцать процентов в общий котел, так договаривались.
  - Верно! - оживляются. - Седого пришла пора женить, дозрел, пошли бы с них дети интересные.
  - Если с черных, то в полосочку, как тельник!
  И дальше, придя в себя, входя в раж, разом.
  - Довез хоть?
  - Не попортил?
  - Точно девственницы? Сам проверил?
  - Как делиться будем?
  - Все сказали? - холодно обрезает Казак: - А теперь гляделки в кучу! Вот сюда...
  Берет одежду, ищет, щупает по шву, надрывает над столом, стряхивая неровные стекляшки.
  - Один камешек - человек, хотя и баба!
  - Странно... - произносит Извилина в общей тишине: - Там жизнь полушки не стоит, а расплатились... Это то, что я думаю?
  Берет один, проводит по бутылке - сдувает, наглаживает пальцем и, улыбнувшись, отключившись от всего, принимается что-то выцарапывать.
  - По серьезному подошел! - говорит кто-то, и непонятно - упрекает или нет.
  - За каждый такой камешек, и не в тех местах, сто душ положат, не поперхнутся!
  - Продал-таки рабынь, души божьи?
  - Так девственницы же! - повторяет Петька, удивляясь недопониманию. - Такой товар нельзя долго держать. А тут еще и личный сертификат на каждую от монарха - мол, подтверждаю своей монаршей волей - девственница! Такой диплом три поколения будет на стене висеть - гордость породы! Новые кланы так и создаются - на гордости за предков, на материальном тому подтверждении.
  - Пакору заплатили за вторжение в Иудею женами, - говорит Извилина задумчиво.
  - Много?
  - 500 штук.
  - Ого! Были же времена! А Петьке всего десять? Обмельчали мы, ой как - обмельчали...
  - О, дева-Мария, - закатывает глаза 'Второй' - Сашка по прозвищу 'Снайпер'.
  - Погодь-ка, погодь... - привстает Лешка-Замполит и пересчитывает: - Камушков-то восемь?
  Казак лыбится, что Петруха из кино.
  - Вот я и говорю! Уговор помню! Двадцать процентов с контракта, как было, доставил живьем и в относительной целостности.
  Редко такое бывает, чтобы дважды онеметь...
  - В верховье деревенька на пять дворов, четыре заколочены - заночевал у хозяйки, - поясняет Петька. - Печь хорошая, сильно им понравилось, залезли и слезать не хотят.
  - Это не у Пилагеи ли? - уточняет хозяин, видавший виды.
  - У нее. А ты откуда знаешь? И туда ходок?
  - Тогда уже не на печи, а на грядках, - уверенно объявляет Седой. - Она баба ушлая, любого дачника припашет, а эти уже на любой взгляд, даже самый привередливый, достаточно загорели. Сдал, значит, на плантации.
  - Пусть! - отмахивается Петька. - Утомили!
  Тот, которому вышло сидеть меж них, глядит во все глаза - встревоженным сычом водит направо и налево, да и остальные на время немеют, только слушают, как Петька-Казак с Седым между собой рассуждают.
  - Таки всерьез? - спрашивает кто-то.
  - Но - как?
  - Что?
  - Что-что... Это!
  - Сподобился?
  - В смысле - как?
  - В смысле - этак! Привез негритосок?
  - В смысле - не верите?
  - В смысле - выкладывай!
  И опять вопрос в вопросе, пока не прорезается, вдруг, голос 'Четвертого' - Феди-Молчуна.
  - Драться умеют?
  Опять немеют. Раз уж Молчуна пробрало...
  - Федя, не заговаривайся!
  - Лучше молчи! Здесь и так уже... конец света. Опять наш Казак того... по-казацки.
  - Ну, привез... - недоуменно отвечает Петька: - А как надо было? Уговаривались же - двадцать процентов с каждого. Привез! Без балды. Протрезвеете - сдам, а там уж сами решайте - куда их?
  Кто-то мыслями 'захмелел', что сразу говорит - 'куда', но не уточняет - кому.
  А вопрос, надо сказать, образовывается интересный.
  - Удивил! - только и выдавливает из себя 'Первый'.
  Играют в 'Удиви' - всегда так делают - давняя традиция. Каждый рассказывает что-то свое, из того, что узнал - 'вынес в клювике', либо случилось с ним необычного за год. Петька-Казак начал первым, и теперь сомневаются, что кому-то удастся перебить собственным - попробуй такое переплюнуть!
  Оживляются, сойдясь на том, что работодатель-то у Петьки-Казака оказывается и не настолько уж банкрот, и что, пожалуй, если не будет других забот, стоит к нему прогуляться - поправить его и свои дела...
  - У него после сезона дождей столпотворение начнется - затопчут! - говорит Извилина. - Определенно! Да и другими причинами качество пострадает. Вторые сезоны, если чем и славны, то второсортицей. Надо думать - рекламная акция была.
  - Седой, что на это скажешь? Ты в возрасте умудренном, можно сказать - трижды дед, и так я слышал, что не простой, а межевой, если брать по вашей древней вере, получаешься не меньше генерала свадебного, яви-ка нам что-нибудь из глубин!
  - Верно! Что дед твоему деду на сей счет говорил?..
  Седой откидывается к стене. Кот с рваными ушами тут же прыгает в колени. Седой морщит лоб, пожевывает губами, словно что-то вспоминая. Кот принимается топтаться, требовательно подлезая под руки. Все, кто, как есть, замерли, ждут...
  - Бери бабу непочатую! - изрекает Седой.
  Разом хмыкают, соглашаясь, налегают на закуску: молочную картошку, сваренную как есть, с кожурой и посыпанную резаным укропом, прошлого года моченый чеснок, да соленые мелкие отборные, один к одному, грибы...
  - Это первое! - говорит Седой.
  Все замирают.
  - Второе - 'сверяй по матери ее'.
  - Третье?
  - 'В каком углу сидит отец'.
  - Мудро!
  
  /.../
  
  Инстинкты ли подстраивали под слог Седого - хозяина бани, что шкурой и душой вкипел в эти места, прошлая ли 'родовая память', но через некоторое время в речах своих, не замечая того, копировали Седого полностью. Являлись ли ему отражением-учениками, но рождали схожее на разные голоса, и из всех этих речей, если собрать и музыку, и смысл, мостился такой ряд, словно писал его один не человек, а Человече.
  Вот словно в старом 'классическом' разуме сошлись люди! Когда спорили, и жестко, вовсе на 'вы' переходили. Что-то типа: 'Вы, блин, ясно солнышко Михайлыч, сейчас полную хню сморозили...' А если разговор выпадал за некие условные рамки, опять обращались к друг другу исключительно уважительно: Иваныч, Семеныч, Борисыч... Неважно что в этом случае склонялось - имя или фамилия. Звался ли Романычем Федя-Молчун (по собственной фамилии - Романов), а 'Миша-Беспредел' Михайлычем по имени... Знали за собой множество имен-прозвищ, помнили - за что 'наградой', что 'смешным случаем'. И это тоже обычай - давать и менять 'имена' к случаю, к истории.
  
  Любопытно, но именно в этих местах когда-то (вроде бы совсем недавно) живали 'варага' (малоизвестный староверский толк), что держались обычая не только 'детского имени', но и взрослого 'варажьего' - истинного, а прикрытием - щитом от власти, завесой глазам - разбирали 'мирские прозвища', с которых создавались фамилии, с имен 'казенных' - по имени отца. Шло от приверженности к тем древним обычаям, в которых закладывалась ответственность отца за сына, а сына за отца. А, может, из-за простого удобства? К вопросу: 'Чей он?', шел моментальный ответ: 'Гришка Алексеев - Алексея Кузина сынок!' Далеко не помнили. Мало кто мог назвать имя прадеда или еще дальше, если тот не был личностью легендарной, но тогда он принадлежал уже не отдельной семье, а всему роду, а то и краю, был предметом гордости. И были здесь друг дружке, если копнуть, дальняя родня или крестные побратимы. А из живых, лишь самым уважаемым людям добавлялось отчество, а если следующее поколение это уважение закрепляло, не становилось сорным, то и отчество становилось фамилией, которая сохранялась долго - как наследственная награда... И рождались фамилии с прозвищ и фамилии от случаев. И во все века поднимали здесь братину, ендовину, скобтарь, жбан или другое по названию, но сутью русскую чашу с двумя рукоятями, чтобы не свильнула, чтобы не расплескать. Но какой бы не была прямой семейная линия, фамилиям, до прихода советской власти, суждено было чередовались, и если отца звали Иван, то сын получал фамилию - Иванов, хотя отцовская была Алексеев, по имени деда Алексея...
  
  Жаждущий воды на свое поле, копать будет по старому сухому руслу, а не поведет новое. Разговор вели не 'по-городски', не на телевизионном омертвленном последних лет, въедаюшемся в людей вроде язвы, а на природном - русском. Проскальзывали тональности Севера, певучесть Поволжья, и псковско-белорусский диалект, который сохранился лишь в тех местах, где так и не привился обычай пялиться в мерцающий выхолащиватель смыслов речи. Потому от 'братчины', впитав природного, находясь в Москве или других крупных городах, ощущали себя как на чужом, не в живом русском поле, а средь жизни, словно бы изъятой, вывернутой и завернутой в целлофан, где половина мужиков ходила с видом, будто у них месячные и закончились прокладки, еще одна, малая часть, напоминали людей, что держатся на земле за счет сохранившихся у них ключей от сгоревшего амбара - лишь они придавали им уверенность неосознания, третьи...
  
  Третьи не выделялись, слились в одно общее, неживое, выговаривающее слова, значения которых не понимали, оттого еще более пустыми, 'телевизионными' казались и заботы их, в которых главными были теленяни-комментаторы, что без устали, лепя новую модель мещанина, или, что вернее - 'телемещанина', вовсе не случайно в каждом предложении вворачивали заменители, не держались ясных понятий, музыки русской речи, ни следовали обычаев, - дикторы, начиная передачи, уже и не здоровались (что совсем не по-людски), ставили заплатки пустоте речей краткомодными словами, стараясь придать значимость. Пекли мозги про 'электорат мест благоприятного инвестиционного климата' (а разуму незамутненному слышалось 'клизма и климакс', что тоже нерусское, но ближе к правде), и через месяц, а то и неделю, приходило время новому модному слову или набору слов... Промежутки между занозами уменьшались, но суть и предназначение оставались неизменными - лишить возможности 'думать по-русски' и служить дымовой завесой истинных действий.
  Уничтожение народов идет через язык. Это непреложно. Именно в языке содержится основная родовая память, чем больше в него заложено, тем сильнее он обогащает человека духовно. Но в первую очередь, столь яро и неистово, уничтожению живого русского языка, были направлены усилия эстрадно-информационного пространства, пространства оккупированного, без русских плацдармов. И не случайным, а целенаправленным приложением итогов проигранной Россией Третьей Мировой (Холодной) войны, сутью явлением внеисторическим, как в 'смутное время', когда латиняне предательством 'верхних' вошли в Кремль и испоганили святыни, размножило и разбросало мерзости по всей России.
  
  И собственный язык враз не отмоешь. Люди в бане, словно вычищались, наводили чистоту, к которой бы ужо 'не липло'. На братчине становились гурманами. И право, какое это наслаждение - 'жевать', смаковать, дегустировать забытое слово! Однако, не уходили в утрирование, не 'заговаривались до полной диалектики' (как подшучивал Замполит), не было про 'чапельник на загнетке', как в северной части области, или 'шостаке' - как звали 'загнетку' южные псковские, суть друг дружке, при случае, разъясняли уважительно. 'Подай-ка мне, сокол ясный пня дубового, ту рогатую хероновину, называемую ухватом, я тебя ею по спине вытяну!' Обо всем - жизни, смерти, рыбалке и бабах... только красиво, но так, чтобы и самих себя понимать. И музыка речи, свойственная месту, сперва как бы шутейно, помаленьку, но начинала проскальзывать, лезть в щели средь заскорузлого, наносного, омертвевшего...
  
  - Кого-то черти принесли! - говорит вдруг Седой и тут же выходит, прижав за собой дверину. И все в очередной раз удивляются его чутью, только через пяток минут подъезжает машина, когда Седой уже стоит у дороги, опершись на изгородь.
  Замполит, осторожно отжав дверь, глядит в щель.
  - А разговор у него напряженный... Может, стоит сходить, подстраховать?
  - Нет, Седой - дипломат. Он, что хочешь разрулит. Да и старенький с виду. Не обидят!
  - Это в прежнее время не обидели бы, а сейчас...
  Машина разворачивается на узком, юзит, и как-то зло газанув, обдает Седого пылью. Тот некоторое время задумчиво смотрит вслед и без спешки начинает спускаться по тропинке к бане.
  - Нормалек, отшил и вроде нерасстроенный, - говорит Леха, промахиваясь собственными выводами в очередной раз - и что тут поделаешь, пошла у него такая полоса...
  Седой входит - и сразу понятно, что-то не так. Лешка хмурится: последний раз схоже разочарование в собственной удаче аналитика испытал, когда, хорошенько распарившись похожей деревенской баньке, но меньшей, прямо с крыльца прыгнул-упал в огромный пушистый сугроб... а там оказался куст крыжовника.
  - Сбродники! - объявляет хозяин бани. - За время вашего осьмимесячного отсутствия на вверенной мне территории произошли следующие неприятности...
  Седой неспешно рассказывает, что с недавних пор 'повадились' к нему... А началось все из-за ульев, из-за колод старинного вида, поставил пчелам на потеху, но размножились, и уже мед пару раз свозил на базар. Там 'наехали' - стал, как положено, платить - сугубо чтоб не выделяться на фоне. Приезжали и сюда - сосчитать ульи, разобраться, сколько меда снимает, не уходит ли налево, в соседнюю область. Чтобы не ссориться по пустякам - баню им топил. Понравилось. Вот с этого и началось. Теперь, не скажешь, что частенько, но наезжают попариться.
  - Обычно заранее предупреждают, а сегодня, видишь ли, приспичило.
  - Сказал, что гости у тебя, что родовичи?
  - Сказал.
  - И что?
  - Сказали, чтобы выметались, баню за собой вымыли, и заново перетопили.
  - Бляха-муха, вот тебе и помылись! Теперь перепачкаемся.
  - Седой, так вроде бы устаканилось все, прошли времена отмороженных?
  - Не здесь, - говорит Седой. - Здесь все на десяток лет опаздывает, а иное и вовсе не проходит. Это как флюс - вскрыл, а на том месте опять.
  - Думаешь, не вникнули, приедут разбираться?
  - Это зависит, на какой градус подвыпитости упали - потянет 'на подвиги' или нет, еще какие девки с ними - умные или неумные. Если неумные - не отговорят, не придумают иную развлекуху - тогда ждем гостей.
  - Я с ними поговорю! - тут же заявляет Казак. - Переберу деляг с периловки!
  - Ага! Сейчас! - отзывается кто-то. - Тебя пусти - братская могила будет, прибирай за тобой...
  - А я без ножа, по-свойски. Феню знаю, прощупаю насколько серьезные.
  - Без собственных наколок? Без перстней на пальцах? Какой ты, бляха муха, уголовничек без наколок, без перстней?
  - Оденусь. Перчатки есть у кого?
  - Боксерские?
  - Карандаш есть химический? Нарисую! Таких нарисую, что сразу язык себе в жопу засунут - как приедут, так уедут и рады будут.
  Казак все еще во хмелю.
  - Понадобится, нарисуешь. Но сначала в речке посиди минуток двадцать - и поближе к ключу. Остынь! Как подъедут, так позовем.
  - Может я? - предлагает Миша-Беспредел, разминая шею.
  - Тебя детинушку увидят, сразу задумаются 'про жизнь', да за стволы. У них обязательно стволы в машине должны быть. Стрелять им нельзя позволить, и уйти отсюда должны так, чтобы никаких последующих протоколов.
  - Если сейчас не выучить, - возражает Седой, - этим дело не кончится - город их!
  Командир на то и Воевода, что решить по-своему и за всех..
  - Идут 'левые' полной парой, Седой к ним тормозом, чтобы не увлеклись, от 'правых' один Молчун. Ему - отсечь от машин, нейтрализовать группу прикрытия, если такая будет, стволы обобрать. Вряд ли они со стволами к бане пойдут. Там у машин один или двое останутся, по максимуму - три. 'Пятый' справится. Слышишь, Молчун? Там тоже без холодных - глумить нежно!
  - Почему я в пролете? - удивляется и даже чуточку обижается Извилина.
  - По профилю! Тебе, если понадобится, город придется щупать. Как бы не пошло, сейчас не светись. Возможно, тот случай, когда точку в деле не мускулы поставят, а твои мозги.
  - Не нравится мне это. Не чужая ли прощупка, как ты считаешь, Седой?
  - Нет, - уверяет хозяин бани. - Если с ними чужих не будет, то точно - нет. Ситянских я всех знаю. Играют в 'бригаду' кина обсмотревшиеся. Братья-разбойники.
  - Вербанем, когда Извилина пощупает? Сгодятся?
  - Тогда, чур, руки-ноги не ломайте, - говорит Седой. - Ситянские, они все как один, словно и неместные - неотходчивы, обидчивые - эти всегда помнить будут.
  - А сменить разом всю верхушечку? Перевозглавить? - живо интересуется Извилина. - Или на них все держится и развалится?
  - Вот и разберешься, если понадобится, - говорит 'Первый'. - Ты же у нас вроде начштаба - мозгуй, как сделать, а сейчас смотри!
  - Может, и не явятся, - сомневается Седой, сам себе не веря.
  И все чувствуют его неуверенность.
  - Есть рванина? - глухо спрашивает 'Пятый'.
  Седой находит старое из своего рыбацкого. Федя-Молчун натягивает брошенное прямо на голое тело и выходит в ту дверину, что в сторону реки.
  Петька-Казак тоже заявляет, что не желает пачкать свое, и выпрашивает брезентовую ветровочку... Ждут минут сорок - уже бы и кошка умылась, а гостей все нет. Некоторые решают, что 'отбой', но тут Седой, сидящий снаружи на толстой колоде, стучит клюкой в дверь.
  - Прибыли!
  Петька-Казак и Лешка-Замполит смотрят в дверную щель.
  - Три машины!
  - Бля! - роняет Замполит растерянно и оборачивается, - Да их там, по меньшей мере, десяток рыл мужского пола, шесть прямиком сюда намыливаются, плюс бабы с ними, а ты, Воевода, нас двоих отправляешь. Я же только недавно зубы себе вставил!
  - А всех на себя и не берите, спугните баб на 'Пятого', он к тому времени у машин приберется, - советует 'Первый'.
  - За баб ручаюсь - если страшные, пугнем себе в убыток. Но шесть... - качает головой Замполит. - Это же не городские - здесь другая кость.
  Берет ведро и выходит. И Петька-Казак следом - в черных семейных древнего пошива трусах, брезентовой выгоревшей ветровке без капюшона и грязных земляных перчатках, в которых Седой имеет обыкновение выколачивать дерна, расширяя участок под новые гряды.
  - Бодливой корове бог рога не дает? - интересуется Извилина у 'Первого'. - Казак нож взял - не увлекся бы!
  - 'Шестой' тоже пошел не пустой. 'Стечкин' в ведре под тряпками, - подтверждает Командир, - И что? Приказ знают...
  
  ...От реки на взгорье и по нему видны дома, уже верхушки их, старые рубленые, похожие на торчащие в сочной зелени грибы. Деревня утопает в траве и кустах сирени. Иной бы увидел в этом красоту, другой запустение. Высохнет трава на корню, и по сухой осени, либо весне гореть ей от неосторожного окурка или злой прихоти, гореть тогда и домам в закустьях - тем заброшенным, заколоченным, пустотелым и едва ли живым со старухами, которым 'не-в-мочь'...
  От дороги к реке, к самой бане спуск тропинкой едва заметной, он пологий, но идти надо огородом, сперва мимо огромной липы и парника, потом между двух шматин высаженной картошки, которая только недавно дала росты, но уже окучена, и огрызки зелени недружно торчат из длинных рыхлых борозд.
  - Ишь, вышагивают... Нет, без драки не отступят, по рожам видно - развлекаться идут. Еще и бабы эти... Перед ними пофорсить! - расстраивается Лешка-Замполит за неумных людей, идя лениво, нехотя.
  - Не бзди, Макар, я сам боюсь!
  Петька-Казак переступает часто, нетерпеливо, будто радуясь прекрасному дню, солнышку, зелени и предстоящей работе, едва не роя землю ногами, словно застоявшийся молодой конь, и тут же упрашивает Седого 'не мешать'.
  - Седой, ты не встревай, дай разогреться, лепи стороннего, будто мы тебе едва ли не чужие.
  - Да! - соглашается Замполит: - Уговаривай нас и их полюбовно разойтись. А начнут за спину заходить - клюкой их по кумполу!
  - Смороду не поломайте! - роняет Седой. - Элитная!
  Седой выращивает черную смороду ягодинами размером с большой ноготь, по вкусу напоминающими виноград. Есть о чем беспокоиться. В земле поковыряться любит. В огородничестве развлекает себя тем, что проверяет как соседится клубень картофеля с другими съедобным и полезными: лопуха, чертополоха, иван-чая и прочими. Осенью, видя результаты, становится не в меру задумчив, рассеян, что-то лихорадочно записывает в своих тетрадях...
  Все трое разом останавливаются у насыпных строго отмеренных гряд - они в стороне, самое удобное месте; где тропинка, уже не стесненная картофельными бороздами, вытекает на широкое, и можно разойтись даже вчетвером. Петька-Казак роняет нож в траву, а Лешка-Замполит аккуратно ставит ведро позади себя, и легонько отпихивает, опрокидывает ногой.
  Встречные берегут туфли, спускаются гуськом, один за одним, мимо огромной величественной липы, неказистого парника, и вот ниже, по тропинке натоптанной в распаханном, что делит огород пополам...
  Лешка-Замполит, пистолетчик, если не божьей милостью, то собственной настырностью и вьедливостью - это уж точно, настоящий идеальный для стрелка момент видит по-своему, как мечту всякого пистолетчика - мастера скоротечных огневых контактов; свою вытянутую вперед руку, и движение, наплыв... 'Видит', как складываются и падают перед ним, а он, разворотом перезаряжает обойму и добивает контрольками в голову тех, кто шевелится. Прочувствовал это так явственно, так зримо, словно состоялось только что. Даже крякнул.
  - Эх!
  И Петька-Казак видит свое, собственную картинку; как проходит с ножом всех этих неумелых людей, но в отличие от Замполита, ему уже не надо оборачиваться кого-то добивать - это пуля-дура, а граната - идиотка, но нож, практически любой нож, умен в его руках. И успел помечтать, какие интересные ножи могут оказаться у этих людей...
  Казак действительно прошел бы всю цепочку с ножом за несколько секунд, и первые только падали бы навзничь или опускались на колени, когда в последнего уже входил злой метал, рубя печень или отыскивая сердце...
  Давно ли их учил Седой, давно ли учили его самого, показывая перемещение 'наплыв', когда надо взять 'языка' на открытом пространстве и расстояние до него в 30 метров. Суть двигаешься ровно, семеняще, без кача в стороны, но особо, чтобы не было малейшего 'вверх-вниз', словно набегаешь прижавшись головой к ровной скользкой поверхности, а по мере сближения с противником сжимаешься - собственное 'пятно' никак не должно расти. Проверяли на себе, чтобы знать, если вдруг столкнешься с схожей, но вражьей школой, даже на подготовленных действует пугающе и дезориентирует (только что было далеко, а 'приплыло' и уже рядом), скрадывает расстояние, не предоставляет возможность выбора цели, пожирая столь ценное время, когда наплывает несколько и не успеваешь ни на что решиться.
  'Человек ориентируется на максимальную агрессию движения - а она в большей степени при приближении имеет движение 'вверх-вниз', и 'пятно' растет. Связано с инстинктивным. Пробуйте! Движение полубоком...' - учит быть может в это самое мгновение кого-то знаток 'старой школы'...
  А Леха мог бы отстрелять это 'детское упражнение' - линейку, и ничего не изменило даже если бы у всех, кто подходил, пальцы были уже на курках... Но сейчас оба стояли и чувствовали себя, словно голые, спешили определить 'главного', которого в идеале надо было 'сделать' первым. Ведь каждая группа, даже самая дешевая - это подразделение со своим уставом и собственным центром. Наперво надо бить в 'центр'...
  
  - - - - - - - -
  
  ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
  
  /Соловьев М.Н., личный архив, письма неизвестного друга, предположительно 1906, фрагменты/:
  
  'Я со многими знаком накоротке, и уже позволяю иногда себе шутить рискованно, опоскольку и сами они шутить любят. Вот давеча выдавил из памяти своей строку летописи: 'И встреч им вышли крамольники, в знак полной покорности судьбе и позволения делать с ними что хочешь, неся каждый топор и плаху...'
  И знаешь, какой строкой, вымаранной и исчезнувшей в наших знаниях, в тот же миг, не смутившись, ответил мне наш дремучий 'лапотный крестьянин'?
  'С видом покорным встреч вышли крамольники - с плахами и топорами, и приблизившись, метнули плахи тяжелые и взялись за топоры острые...'
  Если бы только это! Тут же он показал мне, как было дело или, прости, как оно могло быть. Плаха, на которой удобно колоть дрова, прижата к бедру под правой рукой, топор в левой от себя, держится не за топорище, а как бы протягивает - на мол, бери и руби меня! вид покорнейший, и вот он внезапно крутится вокруг себя, бросая плаху, что греческий атлет мечет свой диск, та летит далеко, и он летит вперед, ее догоняя, но та, упав на дорогу, принимается куляться, и не вижу как, но в сей миг куляется их уже две - это он ее рассекает надвое, и столь ровно, что мне никогда не разрубить - половина к половине...
  Мне пригрезилось - что бы понаделали такие плахи в ряду воинов, в какую бы броню они не рядились, и пригрезилось так явно, включая то, как среди них, воспользовавшись замешательством, средь сделавшейся оторопи работают свое кровавое вараги той ловкостью, которую проявляют на своих игрищах и привычкой, какой работают в лесу. И все это увиделось мне так явно, что самого пронзила оторопь, зацепенел и с трудом сбросил с себя этот морок. Варага понял, но не усмехнулся, чего можно было бы ожидать, а неожиданно сказал, как подумалось бы с боязливым, если бы только они умели бояться, уважением в голосе: 'А ты, дядя, умеешь резать пласты времени!' и спустя миг, словно проговорился: - 'К Оттону бы тебе!'...
  Так впервые услышал я про неведомого мне прежде Оттона...
  Еще скажу, что нагнал ее как-то семеняще, так что ног не видно, так они иногда бегают, делаясь при этом словно меньше. Не бросая плахи, я к их смеху пробовал бежать так же, но всяк раз получалось; ноги цепляются одна за другую с понятным обидным результатом. Ты меня знаешь, продолжаю упорствовать, ноги сильно устают, едва хожу, и тому уже не смеются, а помогают советами и спорят друг перед другом - у кого лучше получается или кто правильнее делает. Впрочем, это как дышать, ведь каждый дышит по-своему...
  У каждого свой топор, подходящий ему по весу и силе, встречал и вдвое, раз один против другого мерились, кованы тонко, и отточены так, что стругают иногда ими как ножом и с маху разрубливает такое, на чем любому другому увязнуть. Рукояти же на ладонь или две длиннее обычного и дерева более твердого, так например, клена, и так слышал, что из корня ценят больше, чем само железо, готовые на такую, если сложится естественной формой, да ляжет в руку, не жалеючи отдать несколько топоров. Этим пользуются окрестные крестьяне, потому как сами вараги вредят дереву с большой неохотой, считая первейшим дуб, следом - яблоню, клен, липу, и только ольху, иву и осину рубят в любое время года, березу же неохотно и зимой, а сосну и другие хвойные лишь зимой, когда их колесный календарь сдвинется на зиму, пройдет та спица, что зовется Урга...
  Еще показали мне, как с двумя топорами пройти злую толпу не нанося смерти и тяжелых увечий, потому как оскорбление нраву может быть излечено, но убийство всегда требует отмщения. Топорище заправляют в рукав, а когда руки опущены, топоров не видно, лезвие в руке острым к верху и бьют тором вперед, и подставляют топорища, которых не видно, и обухом бьют сверху вниз и в стороны, колют носком, но получается неглубоко, и режут, подсекают лезвием снизу, и все это так быстро и неразрывно, что походит, будто это работают поршни у паровоза, когда он взял разгон, двигая тем колеса...'
  
  (конец вводных)
  
  - - - - - - - -
  
  - Стоп, паря, - выговаривает Петька-Казак тому, кто идет первым: - Дальше - карантин!
  Стоят, разглядывая друг друга. 'Ситянские' с брезгливым любопытством, как на всяких неумных пьянчуг, принявших на грудь для храбрости. Казак с Лехой наивно. Петька привычкой держит руки так, чтобы видели: в одной пусто, в другой - нет ничего. Седой пристраивается у кустов смороды, словно он ни причем, будто все, что произойдет, его касаться не должно. Седой - едва ли 'полный старик', небрежному взгляду - а по сегодняшним дням другие? - подсунуто ложное, оправдывающее прозвище 'Седой', но ведь действительно седой, что лунь, без единого темного волоса, но наблюдатель внимательный, пытливый, отметил бы живость и остроту взгляда, нестариковскую точность движений, что никак не 'в масть', не в 'мерина'...
  - Чего в перчатках?
  - Сифилис! - не моргнув глазом, встревает Леха, хотя спрашивают не его, и объясняется за Петьку, не пойми как - осуждающе или гордясь: - Самая последняя его стадия! Нос хирурги подклеили, остальное на соплях. Он и в бане так парится, чтобы детали не растерять, подлюка! - жалуется на Казака.
  Петька-Казак трет нос тыльной стороной кисти - под носом становится грязно. Петьку степенным не назовешь, а знай он собственный рок, извратил бы и его. Зачем? Да, хоть бы из вредности! Не ставя над собой, ни рядом черта, дьявола, ангела, бога, ни другого авторитета, кроме как по краткосрочному контракту с кем-нибудь из них, а именно - с битьем по рукам, либо пожатием, в которые прежде плюнут, плывет рекой жизни, не ведающей берегов... И теперь Петька-Казак набирает больше воздуха в легкие, чтобы в следующую минуту-две 'выдохнуться' подбором, с которого не то что доцента-филолога, считающего себя человеком 'образованным', но Замполита, считающего себя человеком бывалым, подкованным, ко всякому завернутому словцу привычным, берет оторопь. И тут, из многого поймется одно ясное, кому бы оно не обращено, - срамят! Но так оскорбительно оскорбляют, что придраться сложно, а потому уйти уже никак нельзя...
  
  /Срам? Срамила? Были такие воины во времена 'оные', выступали перед войском. "Срамата" - люди и действо, вышедшее из обычая, ставшего обязательным, едва ли не священным. "Срамники", да "срамилы", выбегая перед строем, "орали" - вспахивали мозговую почву, цепляли, занозили - подборами характеристик, чтобы не в бровь, а оба глаза, да еще под копчик, да на том же уровне спереди, чтобы заставить оторопеть, выйти из душевного равновесия, воспылать гневом, сорваться и совершить ошибку. Отсюда опять же "бранники", как ругатели, да и само действо, что вслед начиналось - брань.../
  
  - Блатные, что ли? - вяло, делово, без удивления, не ожидая ответа, как положено человеку сильному и предводителю, и не вдаваясь в рассуждения, спрашивает один, отступая назад и пропуская 'своих'... Петька-Казак ожидая ответки словесной, придерживая к ней самое 'вкусное', едва успевает удивиться, разочароваться и обидеться.
  - Прорезался голос соловьиный в рыле свином - надо такому случиться! Мокрая курица, а петушится - чистый козел! - дуплетом вгоняет обиду Петька, выводя 'птичьи' и 'скотские' характеры из равновесия. - Стой, конь бздиловатый! Считай разы! - орет, прощупывая ударами чье-то 'орало'...
  Полный зоопарк! Петька - повергатель смыслов. Вот легко перышко, а на крышу не забросишь... Петька-Казак таков же - прилипчивый, не стряхнуть, не избавиться! И обратное - вот он рядом, а не ухватить, словно меж пальцев протекает. Порхает, и в любой момент готов смертью ужалить. А нет, так пугнуть столь ярко, что закусишься на всю оставшуюся жизнь - на мир тебе теперь так и смотреть - в прокушенную насквозь губу.
  В разведке дракам не учат (если дошло до рукопашной - грош цена группе и ее командиру!) - зато нарабатывают множество способов - как снять часового или 'взять языка'. В 'старой школе' большей частью исключительно 'по старинке' - кулаком в голову или, если требуют, 'полным бережением' - в обнимку, там и здесь никакой честности, никаких соло. Двое, а лучше сразу трое (чтобы с гарантией), зажав, пеленают одного. А нет такой возможности, так опять же кулаком в голову, да 'в залом', уложить так, чтоб землю жрал, ни о чем о другом не думал, и - в 'пеленки'. Но по крайностям только глумить и качественно, если кулак крепок - кулаком, эстетам, берегущим собственные костяшки, основанием ладони, а то и 'по-женски' - ничуть не хуже наотмашь с протяжкой по всем нервным окончанием, коих на лицевых множество, ладонь мужская тяжела, и шок обеспечен. Но от первых двух можно получить калеченое или того хуже, к личному везению 'языка', а третьим мало кто пользуется. Очухается - значит, поживет еще немного, до конца потрошения на информацию.
  Вот и сейчас, когда пошла кутерьма, пара 'левой руки' (всякий бы заметил) дралась как-то 'неправильно', фактически работая привычное, парное: один выхватывал, 'примораживал объект', второй - 'глумил'.
  Первый 'походовый' не озадачил - глядел рублем, гроша не стоил... да и второй в ту же таракань... Не жди хорошего два раза подряд, а тут подфартило. Получилось как 'по писанному'. Одного ухватил Леха, повернул на Казака, тот ударил наотмашь тыльной стороной кулака в пятый позвонок, и Леха тут же уронил тело слева от себя, чтобы не мешало дальнейшему. Второго - субтильного сложения - зацепил, вывел на себя Казак, не дал ни ухватить, ни ударить, спутал руки в перекрест, а Леха 'сделал его' в темечко. Строго дозировано ударил - тут чуть сильнее и точно заимеешь 'холодного'. Еще не увлеклись, как это бывает, работали школьно - старались 'глумить' качественно, но с недобором, строгой оглядкой на 'выживет - не выживет'.
  А вот дальше пошло не так... Следующего, очень крупного, едва ли не вдвое тяжелее себя, Казак поддразнил: нагло выставился против него всей своей тщедушностью, пропустил мимо, обидно наподдав ногой в зад, а Леха, в сей же момент, скользнув за спину, подпрыгнул и ударил со всей дури сцепленными руками куда положено, пробивая мышцы и жир, вроде бы обездвиживая. Но здоровяк, выгнувшись перед Казаком, разбросал руки, пытаясь ухватить...
  Хоть и говорят, что 'на кукиш купленное не облупишь', но опять срабатывает. Петька-Казак знает множество приемов, как взять 'фраера на понт'. Вот он опять пододвигается бочком, кривораком, несерьезные лапы свои держит, что клешни - вылитый борец сумо веса воробья. Против бугая, хоть тот и пошатывается, выглядит это смешно: все равно что суслик прет врукопашную на медведя, или заяц в период собственной весенней случки решает пободаться с лосем за права на лосиху, чье время вдобавок приходит осенью, и даже та мало понимает в чем суть вопроса.
  Петька-Казак, помня наказ - безвозвратно не калечить, борясь с собой, с трудом избегает сиюмоментного желания свернуть здоровяку коленку на сторону, не тешит разнообразием, опять и опять бьет 'сдвоячка': сцепленными вместе руками промеж лопаток, прослеживая Лехин досыл в печень, правит детине и 'вторую надпочечную'.
  - Этот баран - добрый был человек, - с придыханием вставляет реплику Леха. - Не надо бы его так.
  - А как? - вскипает Казак, ломая привычные традиции работы, бросается в схватку с криком: - Дайте мозга жопу мазать!!
  Все разом взбутетенилось...
  Что бы ни происходило, но настоящее, не любительское, происходит молча, и от того более страшно. Орут, когда развлекаются. Нет ничего более выразительного, чем молчание. В действии ли, когда каждое движение его подчеркивает, в статике, когда его подчеркивает суетливая неуверенность того, против кого это молчание направлено. Уверенный смотрит в глаза. Но не в сами глаза, а дальше - сквозь них, сквозь человека, как сквозь некое событие, сквозь свершившийся факт... Окрик не приветствуется, восторженный ли, пугающий. Зачем пугать, если все равно надо бить и бить надежно? И чему восторгаться? Своей работе? Так она работа и есть, не развлечение. Порой скучная, порой страшная, но всегда творческая. Каждый раз по-иному, но всегда молча. Молча пришли, молча сделали и также ушли. Это в идеале. Не всегда получается. А в быту и вовсе!
  Эффективная драка не имеет ничего общего с эффектной. Обычно она грязна и краткосрочна. Там она крутит свои пируэты с разорванным до уха ртом, приседает с разбитой мошонкой, запрокидывается с выдавленным глазом, сучит ногами по земле...
  - Расступись грязь, навоз ползет! - орет Петька, заводя себя и других на мужицкое.
  Дальше совсем 'не так'. И здоровяк падает неправильно, вовсе не туда, куда определяют, тело его, выполняя какую-то остаточную команду, умудряется сделать два шага и завалиться поперек тропинки, еще и выпластать руку, да ухватить ею Леху за ногу у самой стопы. Лешка-Замполит 'уходит' в матерщину. И начинается действо уже не красивое, а безобразное, с топтанием гряд и беганьем друг за дружкой по бороздам картошки, уханьем, обидными репликами... Как бывает, когда позабыв про все свои навыки, сходятся по пьяной лавочке на кулачках русские мужики, чтобы потом, уйдя в окончательную обиду, выломать кол или жердину, да отвести душу, разогнав всех. Тут только один показывает свою испорченную городом сущность - Ситянский поворачивается спиной и пригибаясь, будто ему целят в спину, бежит к машинам. И бабы, как это принято, взявшиеся визжать в полный голос, потом (как вовсе не принято) вместо того, чтобы по вековому русскому обычаю броситься разнимать и спасать самое ценное - своих мужиков, вдруг затыкаются, словно им разом суют кляп, и трусят туда же в своих неловких туфельках. Значит, не верные подруги, не спутницы по жизни, а шалавы на час.
  Тот, кто дезертировал, у машин останавливается, застывает, как вкопанный, и в ту же секунду словно сдувается, начинает оседать, а 'Пятый', которого вроде и не было там - чистое же место! - стоит над ним в рост, осматривается. 'Подруги', так и не добежав, снова берутся визжать, но уже не столь качественно - задохнулись. 'Пятый' делает шаг в их сторону. Достаточно, чтобы заткнулись, забыли про машины, вещи и потрусили по пыльной деревенской дороге мимо заросших дворов и заколоченных изб в сторону откуда приехали.
  На грядах меж тем разворачивается нешутейное.
  В разведке дракам не учат, но самообразование не запрещено.
  В секциях требуют, чтобы каждый удар был осмысленным. У варажников требования противоположны - думать никак нельзя, мысль тормозит действия, но еще более тормозит анализ своих ошибок, судорожный поиск решений. Чего решать-то? Удар кулаком естественен, как дышать, как сплюнуть горечь, а тело лучше про это знает, надо лишь 'отпустить' его. Отправить себя по наиболее привычными естественными ему движениям, и то что осваивается в спортзалах, будет им тут же позабыто. - экзотика движений не для прозы жизни. Ударишь вражину, не как бил в 'грушу', а как косил траву, по той же дуге, повторив траекторию тысяч и тысяч движений, а опрокинешь от себя ладонью под подбородок, левой придержав талию, как работал веслом на тяжелом участке реки, а если бросишь, то так же, как перекидывал копенки вилами в сенник или же метал одонки, а поймаешь на движении и 'поведешь' его, то как делал это с более сильными еще с первого своего поясного ножа на столпах детских, что были едва по колено, потом тех столпах, что скрепили восемь стен твоей варажи, и в игрищах великих празднеств - столпах на воде, что в затоне у мельницы, или первых своих пятисекундных поединках 'один на один', где, вдруг, не зная, а 'утанцуешь' друга, а еще... Да разве все расскажешь?
  И так получится, что едва ли не во все случаях, на непонятное, на тяжелое, на выставившееся, прущее на тебя, отработаешь 'восьмерочкой', ни о чем не думая, но всякий раз мимолетно удивляясь делу своих рук - вроде бы не хотел, вроде бы без усилий, вроде как просто отмахнулся, вроде само получилось, а вона как... скрутилось дерево, пошло трещинами, уже и выворотень - куда его?
  А удар кулаком естественен, но равно естественен удар ножом, когда речь идет о войне или событиях непримиримых.
  Унзатые раны хуже полосованных, у Петьки таких нет. Сошел бы за дворянина-дуэлянта, но века этак едва ли не 15-ого, до недоразумения, которое ввел век изящества и излишеств им составляющих, где шпаги еще имели режущую кромку, дуэлянт истекал кровью многочисленных мелких ран, потом валился в обмороке, и победа приписывалась противнику, который от потери крови сваливался позже, потом приходил лекарь и отворял обоим кровь, чтобы скорее вылечились. Некоторые выживали...
  Петька не варажник, но естественен, дошел инстинктами.
  А вот Седому сбрушиться бы по-варажьи, и сразу бы 'прибрался', пусть ободрав кожу на руках, а он не стал, вынес своего никак не 'скоробогаточкой', а чем-то, не имеющим официального названия, которое описанием получается так: 'перехват одной рукой за 'чувствилище' (отчего объект сам тянется вверх), перенос центра тяжести с 'секретиком', с чего остается только 'помочь', с чего неумное тело летит далеко с кувырканием, но без последствий, если место ровно, если руки-ноги втянуты в себя. Но что редко, потому - будь камни - 'сдуется', а будь стена - впечатается ногами вверх, и не смотри какой липкости характера, долго на ней не удержится. На мягком с подобного встают относительно легко, не сделав ревизии всем костям, а здесь мягче мягкого, здесь грядки, и потому Седому пока не сидеть верхом, не бить в морду, выговаривая - уча неумного человече правильным формам русской речи, ждать следующего раза...
  
  /Тому ли, что...?
  Торон - прямой удар.
  Торонь - ураган, серия ударов и приемов.
  Торочить - вязать, в том числе и приемами.
  Торони - скрывайся, ставь защиту.
  Торопань - топчи, дави...
  Да и драться положено на 'торопище' или 'торпище', и с него же не отпускали, пока противники не замирятся, пока не остынут, не попью родниковой, не доверят спиной повернуться, да на спину друг дружке плеснуть холодненькой, и вот когда с этого рассмеются, тогда поединок закончен, не раньше. И если с одной чаши выпил, то уже едва ли не побратим. На торопище идут не затем, чтобы драться, а затем, чтобы примириться, в том был его смысл.
  А нетерпелив, отсюда и - 'торопыга'.
  И что тут непонятного хотя бы по звучанию? Всяк русский, кто даже не слышал этого слова прежде, его поймет. Ну, и куда вы, мистер Торопыга со своим 'урамикатсуки' на 'сука-бля-вамо'?..
  А есть еще такое - 'рабовать' или 'рабошить', но обращенное отнюдь не к равным, а том смысле бития, что 'делать рабов'. Пугать до самых пят, и 'пяткосверкание', даже если и остался на месте, отсюда же. Напуган - вполовину побит. Быстрота страха в каждом теле разная. Есть, цепенеют - и не проси! - хоть царство божье ему обещай, хоть кадилом по голове! - а умораживаются телом и духом - такая людская порода. Но есть цепкие, с торможением центральной нервной, есть непонятливые, такие, кому одного раза мало, да и второй за случайность, но не с третьего - не щадящего.
  Дать подняться торопыге, дать вцепиться и снова уронить - уже по-варажьи - скрутить руками цифру восемь, не разбирая, что вцепилось, как вцепилось, какой силы человече, и вот стался он вопящим мешком с костями, что подпихнуть, и лежать тому без желаний, кроме одного - 'лежать в другом месте'.../
  
  Едва ли кто-то смог понять - как? почему?
  - Рожни!.. Торочь!..
  Замполит, поймав 'своего' за левую руку - ухватившись одной за кисть, перенаправив ее вдоль руки, другой крепкими пальцами за локоть - вздернув, таскает, водит вокруг себе, заставляя вытанцовывать на цыпочках, и не знает, что с ним дальше делать: можно вывихнуть руку, вынув ее из плечевой сумки, можно 'сделать кузнечика' - сломать локтевой сустав, чтобы он свободно болтался на все стороны, а можно бесконечно долго водить пойманного вокруг себя, прикрываясь от остальных его телом, наводить его верещаниями (по выражению самого Замполита) - 'идеологию паники'. Хорошая психологическая обработка тех, кто не вступил, не затянуло в невозвратное и, вроде как, еще обладает возможностью выбора.
  Китаец или японец подсмотрев такое, составили бы трактат, открыли бы школу, назвав ее 'Драконий Отросток', обросли бы учениками-последователями, которые в свою очередь, договорившись об отчислении учителю изрядного процентика, вооружившись его соблаговолением, дипломом на китайском, да совместной фотографией на фоне Шао-Линя ринулись в Европу и Штаты, давать частные уроки звездам и их прихлебателям. А оттуда и в Россию, опять и опять стремясь унамзить мозговое поле 'родства не помнящих' своим привозным, заокеанским. Но Леха ни о чем таком не думает, таскает пойманного по картофельным бороздам, стараясь водить так, чтобы не слишком их помял, и ждет, когда Казак освободится со 'своим', чтобы подвести к нему под аккуратное - 'Командир не велел калечить, велел только глумить'. Пойманый орет, и его крики уверенности гостям не добавляют.
  Можно усуховечить, чтобы уже на всю жизнь пришлось, можно и по-простому 'вынуть руку'. Вопрос ли? Но Седому же, либо Георгию и вправлять, Воеводе Старому - знахарски, Воеводе Нынешнему - книжно, рекомендациями медицинскими, а чтобы прознать, у кого лучше получится, надо вынимать две руки разом и подначить на исправление, и тут Лешка колеблется. Мыслей нет, когда воюешь, но когда 'подтирки' идут, какой ерунды только не передумаешь...
  
  Петька-Казак криков добавляет - собственных, искренних.
  - На меня и с ножиком?! - орет, возмущается Петька-Казак. - Это когда я сам без ножика?! - вопит он в праведном гневе - рвет на себе брезентовую ветровочку, что пуговицы отлетают. Под вопли эти срывает ее с одного плеча, машет перед собой, наматывая на руку, подставляя намотанное под нож - под тычки и полосования, разом другой рукой цепляет горсть черной жирной земли и тут же, без замаха, мечет обидчику в лицо. И вот уже никто не успевает заметить - как такое получается, но у Казака в руке чужой нож и, развернув лезвие к себе, он тычет рукоятью в бока его бывшего хозяина, да так пребольно, что мочи нет терпеть. Вот и пойми - вроде и руки были длиннее, и нож в руке, и проворным себя считал, а тут какой-то недомерок рукоятью собственного ножа поддает под бока. Больно и страшно, потому как не знаешь, в какой момент развернет его в руке, чем следующий раз ударит. Парень орет, и Казак орет, но еще громче, и тут опять не поймешь, то ли сам по себе, то ли передразнивает. Крутит нож меж пальцев, да так быстро, что тот сливается в узор, опять тычет им, будто змея бьет, и ничего поделать нельзя. При этом смотрит в глаза, не моргает, но только парень понимает, что этот взор сквозь него, ничего не отражает. Уже и не обидно, и даже не больно, а страшно, как никогда в жизни!
  Каждый развлекается в этой жизни как может, словно подозревая, что в другой ему развлекаться не дадут, там он сам станет объектом развлечения...
  - Пленных не брать! - объявляет Замполит, и это последнее, что слышит Петькин подопечный. Казак, прикрыв движение брезентухой, зажав лезвие большим и указательным пальцами, наотмашь бьет его в височную. Дурной звук, кажется, слышен и у самой реки.
  - Не перестарался? - спрашивает Замполит.
  - Черт его знает! - Петьке неловко за 'грязную' работу. - Хрен на блюде, а не люди!
  - Командир обидится.
  - Я плашмя.
  - Моего прими, - просит Замполит.
  - Угу, - рассеянно говорит Петька-Казак, берет двумя руками за шею возле ушей, сдавливает, некоторое время держит, потом отпускает.
  Замполит аккуратно укладывает страдальца в борозду. Петька-Казак щупает 'своего', смотрит зрачки.
  - Живой! - объявляет он. - Я же говорю - плашмя! Это рукоять тяжелая...
  
  /.../
  
  
  Принимаются собирать и складывать тела у тропинки, проверяя надо ли кого-нибудь реанимировать.
  - А толстый где? - удивляется Петька-Казак.
  - Где-где! - злится Замполит и рифмует 'где' - раз уж так совпало, что к слову пришлось. - В пи...!
  Седому уточнение адреса не нравится, да и не любит, когда такое... да хоть бы и в бою!
  Петька встревожено зыркает по сторонам, раздувает ноздри. Замполит начинает бегать по кругу, прыгая через борозды, забегает в кусты смородины, орет, и туда же, не разбирая дороги, летит Петька, чтобы очередной раз 'добавить' здоровяку, который отполз и даже уже встал на четыре точки, тряся головой, словно конь, которому запорошило глаза.
  - Ироды! - орет Седой. - Сморода же!
  - Извини, Степаныч, сам видишь, какой попался. Бздило мученик!
  Наклонившись кричит в ухо здоровяку.
  - Ваша не пляшет!
  И начинает отплясывать меж гряд то, чему нет названия.
  - Бздабол! - укоризнит Седой.
  - Седой, ты как со своим управился? - спрашивает Леха. - Я не видел.
  - Молча! - говорит Седой. - Но в два захода, -. признается он. - Не такой уж и старый, - успевает похвастать. - Он мне сходу в ухо нацелился - я смотрю, а кисть даже в кулак не собрал - совсем не уважает! Но впрочем, и этой лопатой если бы зацепил... звон был бы не колокольный. Поднырнул под граблю, а там моя череда! - под локоток направил, чтобы тень свою на земле поискал, под ребра двумя пальцами - чисто 'по-староверски' (прости-мя-господи!), это чтобы через печенку прочувствовал сердечко. Шагнул два раза, рухнул на коленки, за бочину держится, а вторую к груди прижимает. Глаза выпучены, вот-вот, вывалятся. Подумал, что я это ножом его. Потом сообразил, что - нет, очень рассердился, вскочил на добавку к порции и улетел верхом...
  Седой давно не дрался - некоторые вещи 'не по возрасту' - потому 'многословит' - испытывает законную 'мальчишескую' гордость.
  - Надо же какой бугаина! - удивляется Леха на последыша. - Как поволочем?
  - Сейчас тачку возьму...
  Это Седой.
  Петька танцует.
  - Карай неправду! Пусть рыло в крови, а чтоб наша взяла!
  Сумасшедшему всяк день праздник. Является ли это его проявление сумасшествием или высшей мудростью, не дано знать никому, но врать будут, и всякое, потому как сумасшедшему за себя не позволят сказать.
  Драчливый не зажиреет. Петька видом сухопарый, жилистый, словно не тело, не кость, а узлы на узлах вязали и мокрыми растягивали, пока не ушла вода. Завтра не будет! Петька-Казак привык просыпаться, разминаться, объявлять себе именно это: 'Завтра не будет!', и тому следовать. Не оттого, что все надо сделать сегодня и гордиться этим днем, а... Просто не будет 'завтра', и все! Прожить день нескучно, чтобы день ко дню сложилась нескучная жизнь...
  Оттанцевав свое 'язычество', замирает - смотрит, недобро перебирая всех лежащих, словно перебирает обиды и держится желания пройтись, постучать с носка под ребра - не притворяются ли?..
  У Петьки-Казака 'стриги' вьются за плечами - жаждут кровь - но лишь Михей-ведун бы их заметил и осудил. Все воины и стригутся накоротко, потому как - 'стриги'! - надоедливые ненасытные духи войны. Но Казаку стоило бы полировать череп, по древнему обычаю оставляя чуб, где всем стригам не удержаться, где они затеют споры между собой передерутся и соскочат. И уже не будут столь донимают того, кто пускал кровь, и тем самым выпускал их, подставлялся под... не скажи вслух что - не в ваших обычаях и не по вашей вере это знать, уж простите!
  Седой теперь за ведуна, потому и космат, и бородат - без бороды урочному варага никак не быть. Седой сошел бы и за Атавита, кто-то пустил слух, что уроков ему достаточно, говорили, что Михей, прежде чем умереть, это подтвердил. И другое говорили - чего и не повторишь - языки без костей!
  ...Складывают и попарно и по всякому, но все равно получается на три ходки, потому что бугая надо везти отдельно. Тем, кто начинал шевелиться, опять зажимают сонную артерию. У машин не снимают, а сваливают возле Молчуна и помогают сортировать 'страдальцев' по сиденьям.
  Сгрузив очередное, Лешка-Замполит принюхивается и спрашивает у Седого.
  - Ты что в ней возил? Никак навоз?
  - Угу. Но последнее - дрова к бане.
  - Обидятся! - уверяет Замполит. - Теперь точно обидятся. Смотри, как пахнут! - говорит он, помогая пихать здоровяка на заднее сиденье. - Унюхаются - подумают, что нарочно их в дерьме извозили.
  - Может еще и записку оставить - с извинениями? - язвит Казак.
  - Извинения побереги, нам с тобой сейчас отчитываться, - говорит Лешка-Замполит, тоскливо оглядывается в сторону бани. - Седой, вы тут с Молчуном дальше сами, а мы с Казаком пойдем свой втык получать. Бабы-то их куда делись?
  - С этими все в ажуре, не заблудятся, - говорит Седой. - По дороге сейчас, чешут к большаку. Не успеют - они в туфельках, а босиком тоже далеко не уйдут - городские пигалицы. Эти самые и подберут их. Очухаются - сообразят, как им сегодня повезло, уедут - свечки ставить на здравие себе и нам.
  - Может-таки в распыл? - громко спрашивает Лешка, именно так, чтобы те, кто вид делает, что в бессознанке - подрагивает веко, прониклись, да пропотели. - Брюхи вспороть, чтобы не всплыли, да в болото, или попросту на куски, да ракам? Пойти - переспросить?
  Замполит не кровожаден - нагоняет ужаса в воспитательных целях. Смотрит в сторону бани и сам себе отвечает.
  - Если бы так, то 'шеф' сам бы вышел - засветился, - подыгрывает Казак. - Трофеи хоть есть? Дайте с собой, может, отмажемся.
  - То не свято, что силой взято!
  Молчун кидает сумку...
  - Не густо, - перехватив и заглянув, разочарованно тянет Замполит. - И на такую-то кодлу? Нищета!
  Начинает перебирать. Действительно, две гранаты с запалами непонятно какого срока хранения, дешевые ножи-штамповки под 'Рембо', пистолет Макарова с пятью патронами в обойме, короткоствольный газовик, да еще 'Вальтер' без патронов, и это по счастью, этот уже в таком состоянии, что нормальный знающий человек не рискнет стрельнуть - явно с войны, раскопанный недавно, с раковинами по металлу.
  Сунув сумку Петьке, идет к бане. Казак тянется следом, и по ходу щупая трофейные ножи, громко возмущается:
  - Какое барахло! Где Китай, а где мы? Заполонили!..
  
  Приветствуют стоя.
  - Товарищи офицеры! - полушутя-полусерьезно командует Извилина, когда группа возвращается на 'домывку'.
  Все вытягиваются.
  Замполиту это льстит - повод всерьез доложиться о выполнении задания.
  - Наблюдали, - говорит Георгий. - В целом одобряем. Есть некоторые замечания, но не сейчас. От лица разведки объявляю благодарность!
  Наливают по стопке до краев - протягивают. Казак ухает залпом, Замполит осушивает в два глотка, цепляют по ломтю бастурмы и зажевывают. Седой нюхает, чуточку пригубливает от своей - ставит на стол, никто не настаивает.
  
  /Если можешь справиться с четырьмя, справишься и с дюжиной и с сотнею, надо только быть храбрее на пару секунд дольше - этого для победы вполне достаточно. Сирано де Бержерак - реальное историческое лицо, поэт и забияка, однажды, не по прихоти, а в порыве праведного гнева (что все меняет, что заставляет делать несусветные вещи тех, кто черпает силы в собственной правоте), самоотрешенностью духа и чего-то там еще, что выхватил лишь в известном ему, вызвав на дуэль разом около сотни человек, разогнал их всех до единого своей шпажонкой - ему даже не пришлось особо убивать и ранить... так, всего какой-то десяток или полтора.
  Если человек не боится смерти, он уже храбрее. Нет, не так! - поправим себя: - Лишь храбрый знает, что когда смерть в глаза смотрит, она слепа. Смерти и боли боятся все - каждый из нас, только порог терпения ее взгляда у всех разный. Не столько боимся, как досадуем о ней. Смерть - это досада, последняя неприятность, за которой их уже не будет. Потому спрашивать надо так: 'Готов ли ты к смерти? Если готов, то пусть она тебя не страшит. Потому как здесь, тысяч поколений русов, в той забытой памяти, что смотрит на тебя и надеется, что находится в тебе самом, за миг до собственного порыва, словно вдогонку, складывается следующий вопрос, уж не требующий ответа: - 'Готов ли ты напугать смерть?'.. Не редкость человек храбрый, но умный, как все храбрые люди, прошедшие определенный возрастной рубеж. Есть храбрость отчаянная, и храбрость от отчаянья, и они не равны друг другу. Азартная и безысходная, и они не родственники. Нет лучше храбрости расчетливой, но и она плохо награждается. Медали штампуют храбрым крайностям - именно они удивляют. Вот и сейчас, по сути - бой, но не из тех, которым будешь гордиться и рассказывать. Риск минимальный, случайный, но все равно трепетно, от этого и разгорячены.../
  
  - Специально главных матерщинников отправил? - обрезает чужие мысли Седой. - Надеялся уболтают? Перематерят?
  Седой к матерной речи относится неодобрительно - как к 'перерасходу' ресурса, невосполнимых запасов - предубеждение на этот счет имеет железное, многих перевербовал, доказывая собственную правоту. Леха постоянно срывается, а Казак так категорически неисправим, оба огорчают Седого.
  - Ишь, расшаховались! На то и мат, что в нем слово последнее! Им бьют, а не щекочат, им не в морду бьют, а в смысл жизни - потому как оскорбление смертное. Привыкли мату щеки подставлять! Мат в разговорной - профанация, дешевка! - в который раз пытается втолковывать Седой, в который раз зачитывает свою лекцию, воспитывает, учит непутевых. - Людей матерящихся рассматриваю, как дешевых, в неумном подростковом детстве подсевших на эти 'понты' и так не сумевших соскочить. Мат когда-то - секретное оружие русского человека, другим было не дано ни понять, ни освоить. Это много-много мощнее 'кий-яй!' японского каратиста, и не для одного удара. Мат для пороговых ситуаций, для сброса стрессового напряжения, мат - это и как обезболивающее, если нет иных средств, это резерв! Когда поймете, олафы?! Мат - это когда нужно удержать бетонную плиту, придавившую напарника, мат - для атаки, безнадежного броска. Но если материшься постоянно, резерв не включится! Матерящийся без дела - дешевое тело с дешевым духом!.. И не надо вдумчиво! Мат - это духовное, это 'само собой', нельзя размениваться в обиходе! Трепло ходячее! - горячится Седой, бросая взгляды строгости то на Лешку, то на Петьку. - Я с того самого времени, когда за матерное слово из троллейбусов выставляли - и ни какие-то там дружинники, а сами пассажиры! А сегодня некому, трусоват стал народ, закуклился на собственное 'я'. Вот и Казак, казалось бы 'сходил к хозяину', а не выучился... Вернее - недоучился! А уж там-то мог понять цену словам, научиться говорить неторопливо, вдумчиво...
  И Петька-Казак, прослушав учение с демонстративным уважительным вниманием, поднимает руку.
  - Да?
  - Седой, есть в твоих трудах по искоренению мата что-то северное, рисованное с тебя самого.
  - Что именно?
  - На хер моржовый похоже!
  
  - - - - - - - -
  
  ВВОДНЫЕ (аналитический отдел)
  
  '...Анализ военных действий второй мировой войны обнаружил, что командный состав союзных войск, как правило, быстрее принимал решения и отдавал команды, чем японцы. Данная закономерность обуславливается тем, что средняя длина слова у англоязычных народов составляет 5,2 символа, когда у японцев 10,8, из-за чего на отдачу приказа уходит на 56% меньше времени. В бою этот фактор имел немаловажную роль, иногда решающую.
  Проведенный одновременно анализ русской речи показал, что длина русского слова составляет в среднем 7,2 символа, однако в критических ситуациях русские переходят на ненормативную лексику, где длина слов способна сокращаться более чем вдвое - до 3,4, при этом некоторые словосочетания и даже фразы заменяются одним таким словом. Так например, фраза: 'Шестнадцатый, я вам приказываю немедленно уничтожить вражеский танк, который продвигается в сторону наших позиций' превращается в следующую: 'Пуд! - Е...ни этого х...я!'
  Одновременно выявлено, что в других ситуациях значение 'х...й' может обозначить вовсе не танк. То, что русские при этом прекрасно понимают друг друга, должно быть, выработано особым укладом жизни и происходит едва ли не на интуитивном уровне.
  По приведенным причинам перехват оперативных разговоров русских периода ведения боевых действий не может считаться целесообразным - их дешифровка займет слишком много времени и, весьма вероятно, окажется неточной...'
  /Пентагон, справки по текущим исследованиям/
  
  (конец вводных)
  
  - - - - - - - -
  
  - То есть, с матерной точки зрения мы вполне готовы? - переспрашивает кто-то.
  Седой шипит, словно плеснули на горячую каменку, но слов не разобрать...
  После 'дела', но скорее отсутствия его, равно и жестких разборов, никак не успокоить Петьку, не угобенить и взводу медсестер - вдруг, ни с того ни с сего, снова завелся: взялся расстраиваться, что никого не убил. И тогда Седой - человек сердобольный, считающий, что в ответе за всякое самочувствие, Петьке-Казаку - бойцу в иные моменты жизни на голову контуженному (это как в прямом, так и в переносном смысле), принимается мазать неугомонную голову глиной, которую размочил прежде (как знал) хлебным квасом. И не только к голове, а потолще на темечко, но также и по плечам: бело-голубая глина снимает жар, а Петька явно 'горит' - снова и снова переживает, но уже не столь яро:
  - Он на меня с ножиком, понимаешь?
  Сергей-Извилина, человек во всякую чертовщину не верящий, смотрит на вымазанного глиной Казака, которому явно, прямо-таки на глазах легчает, и вспоминает, как еще совсем молодым, в свою первую командировку, должно быть с воды, подцепил дурную лихорадку, которая взялась его ломать с такой регулярностью, что хоть выставляй по нему боевое расписание. Очень переживал, что всех подводит, тогда Седой взялся его лечить. Достал где-то яйцо куриное, пробил в нем отверстие меньше копеечной монеты. Вылил содержимое на землю (Извилина до сих пор помнит, как кхмер, что стоял рядом только горестно взмахнул руками) аккуратно отделил от скорлупы оттонок - внутреннюю пленку, да так ловко, что не порвал и получился мешочек. Натянул на его, Серегин, мизинец левой руки и чрезвычайно осторожно (чтобы не прорвать, не повредить) легонько забинтовал. Сразу же предупредил: когда начнется приступ, будет больно. И действительно, вместо приступа малярии начались сильнейшие боли в мизинце, будто кто-то неугомонный взялся тискать его плоскогубцами, а потом обрабатывать на наковальне. Когда боли прошли, Седой заставил сунуть мизинец в воду, и прямо в ней снял оттонок. Еще сказал, что если есть у Извилины враг, хорошо бы сделать так, чтобы он эту воду выпил.
  Извилина, как сейчас слышит его голос:
  - Ну, так что, есть у тебя враг, которому эту лихоманку желал бы передать?
  - Нет.
  - И ладно!
  Тут же выплеснул воду на землю и ногой нагреб сверху пыли, задумчиво посмотрел на кружку, и вдруг, с размаху забросил ее в зеленку. Подморгнул:
  - Пусть будет ловушка на дурака!
  После этого ни одна лихорадка к Сереге-Извилине не цеплялась, даже когда находился в самых гнилых местах, где в иные сезоны и местных косило едва ли не каждого...
  
  Петька так и живет, словно в поисках места, где разудальщина.
  Лешка - раскатисто, не скрываясь, и вид держит недалекий, мол - 'бабник', никаких других затей за душой, но вот постепенно и здесь вошел в образ, втянулся. Игра перестала быть игрой, когда стала получаться и увлекать. То же касательно других дел.
  Сложилось так - само ли по себе, за банными ли разговорами, с хитрой ли подачи Извилины, но Седой постепенно вышел в своеобразные зампотылу, а его хозяйство превратилось в общую базу, где выступал смотрителем.
  Первый день - время общих разговоров, отдыха, обязательной бани, а уж потом месяц или два занятия по расписанию, составленному Седым и утвержденному Командиром-Георгием. Седой в учебные разведвыходы больше не ходил - не тот возраст, обеспечивал пайком, а когда возвращались - горячим, постирушку организовывал и баню. Но на равных во всех разборах, выступая вроде третейского судьи. Гораздо больше славился как лекарь - слухи о его искусстве ходили всякие, не всегда правдоподобные.
  Георгий, хотя и проучился несколько лет на медицинском, к шаманским знаниям Седого относится очень почтительно. Сам после дурного контракта мочился кровью, но приехал к Седому, и тот лечил его по старинке: рубил дубовый лист, выжимал сок, а кроме этого заставлял пить такое, что лишь взрослому невпечатлительному мужику можно, да и то, если не брезглив, да 'видал виды'. И опять же - сам ли это организм справился, но вылечил.
  Среди групп прошлось, что тот самый безнадежный Седой, которого еще сколько-то лет назад списали вчистую, и давно должны были бы схоронить, теперь здоров как бык: самодурью вылечился, да и остальных на ноги ставит - тех, от кого врачи отказываются. И потянулись с тем, да этим, а еще и такими болячками, о которых заявить побаивались, чтобы не списали, не комиссовали почем зря. Всякого разного при чужом климате подхватываешь, иногда и стыдную болезнь, очень экзотическую, которой в русском языке названия нет - даже матерного. Особо же частили перед ежегодной врачебно-летной комиссией. Для них - спецов по 'Першингам' - другой так и не удумали. Словно все они - пилоты-истребители многоразового использования, а вовсе не наземные 'камикадзе', как по факту получается. Шансы дело сделать - есть, но шансы уцелеть после дела - мизерные. Комиссия эта, была всякий раз чужой, не подкормленной - въедливой, порядком народа вывела 'за штат'. А группа Седого держалась - не один эскулап ничего такого найти не мог, чтобы придраться. Рецепт был простой - за две недели до осмотра Седой увозил всех в лес - заставлял пить только ключевую воду, да отвары, которые каждому подбирал свой. Перед этим пристально смотрел в глаза - искал крапины, пятна и, найдя, словно чувствовал - уже знал кому что жрать, а чего избегать...
  Откуда-то, словно сами собой вспоминались наговоры. Всякий наговор хорош, в который всей душой веришь. Твоя вера - человеку помощь, потому как его собственную веру укрепляет. Отнюдь не смысл слова в наговоре значение имеет, а его музыка и первое тайное значение. То, что сам раскрываешь или в него вкладываешь. Вера лечит, она в себе несет выздоровление. Два главных человечьих лекарства - вера и надежда. Без них, если сдался, уже ничто не поможет. Вера и надежда в словах заключены, в правильном их подборе и музыке к ним - доброте душевной. Хоть ругательскими словами рецепт замешивай, хоть обзывай по всякому, но с добротой, с душой светлой, с желаниями чистыми, тогда человек выздоровеет. А говори самые добрые по значению слова, но со злобой на сердце, с собственной желчью, и при любых лекарствах получится обратное...
  Наговор и уходящего на войну укрепит:
  
  /'Завяжу я, (...), по пяти узлов каждому стрельцу немирному, неверному - на пищалях, луках и всяком ратном оружии. Вы, узлы, заградите стрельцам все пути и дороги, замкните все пищали, опустите все луки, повяжите все ратные оружия. И стрельцы бы из пищалей меня не били, стрелы бы их до меня не долетали, все ратные оружия меня не побивали. В моих узлах сила могучая, сила могучая, змеиная, сокрыта, от змея двунадесятиглавого, того змея страшного, что пролетел за Океан-море, со острова Буяна, со медного дома, того змея, что убит двунадесятью богатырями под двунадесятью муромскими дубами. В моих узлах защита злою махехою змеиной головы. Заговариваю я, (...), ратного человека, идущего на войну, моим крепким заговором, крепко-накрепко...'/
  
  И укрепит втрое, если, уходя, стукнуть в ставни родного дома или, если нет такой возможности, то дома чужого, но чем-то близкого или приглянувшегося. А от врагов наговор краткий, но не кроткий, поскольку перебирает защитниками когда-то таких же воинов.
  
  'Мученица Параскевия, нареченная Пятницей, и мученики Терентий и Неонил и их чада: Сарвил, Фота, Феодул, Иеракс, Нит, Вил, Евникий, спасите, сохраните от врагов видимых и невидимых. Аминь!'
  
  - Седой, о чем задумался?
  - И чтоб гостями на погосте, а не 'жителями'! - поднимает тост Седой.
  Казак тут же рифмует затейливую бессмыслицу.
  - На погосте гости, из погоста - кости!
  - Все будет, - вздыхает Седой. - И то будет, что нас не будет!
  После драки, что после боя, как остынешь, пусть саднит ободранное, всегда философское настроение. Все как у всех: с первого боя говорили перебивая друг друга, взахлеб, беспрестанно смеясь, с десятого спали, кто где нашел место прилечь - хоть и на голых камнях. Но никто еще не лежал развалившись во все тело, как в мирное время, каждый сжавшись в калач, чтобы поставлять под нож, осколок или пулю как можно меньше места... Потом в какой-то момент все изменилось - заматерели.
  - Спортили баню, ироды! Не допарились!
  До вечера еще далеко, потому Седой предлагает протопить баню по второму кругу, на этот раз и одной закладки должно хватить - баня еще теплая. А пока можно перейти в дом, отдохнуть на лавках... Но все отказываются. То есть, за протопку бани все - 'за', а вот куда-то перебираться, когда так хорошо - на кой? Можно здесь поваляться - вздремнуть, и даже на траве возле бани вполне удобно.
  Когда-то Седой потребовал, чтобы хоть на пару дней, но если не в дальней командировке, как хошь, но если его хоть чуточку уважают, обязательно должны вырываться к нему, и лучше всего бы на Аграфену, попариться особыми вениками. Хотя и посмеивались про себя над этими причудами, но съезжались к Седому как раз именно к этому дню - отметить разом свой второй день рождения, а заодно и, раз уж так вышло, почтить и Аграфену-купальницу, 6 июля, или первую телегу вроде бы застывшую, а на самом деле начинающую помаленьку катиться с высшей, важнейшей точки каждого года, называемой Раклага, так у варажников в их собственном календаре, а в остальном все то же - время, когда всякий русский человек, держащийся традиций, должен обязательно попариться в бане и непременно свежими вениками, сломленными в тот же день: а в каждом должно быть по ветке березы, липы, ивы, черемухи, осины, ольхи, калины, рябины и по цвету разных трав.
  Любит русский человек праздники. Когда их нет - выдумывает, либо находит подходящий случай, чтобы простой день стал праздником. Жизнь полна случаев...
  Седой заражен той же самой, что и Казак, 'детской привычкой' шевелить тыльной стороной кисти нос: теперь уже порядочную угрястую картофелину, с тонкими красными и синими прожилками, что выступают под кожей затейливой паутиной - казалось бы, верный признак, что его хозяин не только не чурается, а пожалуй, что и изрядно грешит спиртным. Но только не в этом случае, здесь природа допустила какую-то ошибку, и даже сам Шерлок Холмс пришел бы к неправильным выводам. Не потребляет Седой! Но вот поиграть в пьющего, при случае, любит, грешит мимикой к восторгу тех, кто знает его хорошо, и достиг здесь вершин самодеятельного лицедейства - Мейерхольду со Станиславским с их актерскими системами обзавидоваться!
  Седой любит топить баню. Сейчас, сложив колодцем отборные ольховые 'царские' дрова, открывает душник, зажигает растопку надколотый щепой сосновый чурак с заторнутой в щели березовой корой, сует, смотрит как занялось, выходит с кочергой, пристроив ее так, чтобы дверь не закрылась, была щель, а дым выходил на обе стороны, и предупреждая, чтобы кроме него не лазили - можно с непривычки нахвататься дымных горестей, строго следит, чтобы не пили - баня для трезвых... Старой кости сугрева нет. Седой парится так; здоровяки, сомлев, сползают на пол, прося плеснуть на них колодезной. Войлочный колпак на уши, чтобы не 'оплавились' - это да, но рукавиц не признает - собственные руки, что у стеклодува, никакого жара не чувствуют. Иной раз, что слишком жарко, определяет по запаху паленого волоса - он первый дает знать.
  
  - - - - - - - -
  
  /Соловьев М.Н., личный архив, письма неизвестного друга, предположительно 1906, фрагменты/:
  
  '...Пишу, зная твою страсть к племенам диких и особо к дикарям островов нетронутых, и то, как ты едва ли не со школьной скамьи мечтаешь побывать в тех местах, чтобы увидеть все в первозданности, а теперь не просто потешить любопытство, а с тем, чтобы понять их собственное осознание этой первозданности. Но с того времени, можешь смеяться и не верить, нашел племя дикое, прежде никому неведомое в наших палестинах, причем, в европейской части, усыпанной густо деревнями христианскими, что давно к себе требуют, и здесь прав Петр Аркадьевич, расселения в иные наши земли, с раздачей их безвозмездно и даже с государственным вспоможением. Но последнее к слову, а о диких не шучу. Так выпало, что случайно, но спас ребенка от...'
  / отсутствует лист письма/
  '...и сколь завлекательная древняя ересь, не удивительно, что наши старообрядцы в растерянности постепенно впитывают ее! Верю, что подобное от времен Никона могло сохранить себя лишь в староверческой среде, даже, так думается, изначально не нравилось староверам, но коль никогда не спорило с ними, словно зная, что время и география, быт, сходство обычаев и уважение соседей, устроят все само по себе, устранят все шероховатости, приведя одних к готовности крестить лоб и соблюдать дни Православия - как дань уважения поселенцам, других, как старших, отнестись отечески к невинным играм детей.
  Варага или варажники. Я называю их, как называют они себя сами, втайне от других, иного мне неведомо, может статься, такого названия вовсе нет, что не особо не удивляет, если подробнее рассмотреть их обычаи.
  Говорят языком местности, и не отличаются от других ни видом, ни одеждой, ни прочим, но все носят ножи, а женатые, у которых дети, уже на животе, и не с возраста, а с урока, носят бороды, но не длинные, не чрезмерные, как некоторые наши сектанты, а удобные хозяйству и не порочащие внешность. Но на Руси, в отличие от города и определенного класса, все крестьянство бородато. Мне, будешь смеяться, тоже пришлось, иначе не во всякий дом будешь приглашен. Хотя местное общество, которое поспешило записать меня к себе, и... впрочем, не буду. От этих дрязг, как ты знаешь, я и уехал.
  Случается, иногда живут на два-три двора, в которых ведут полное хозяйство. Что удивительно скажешь ты? Но как тебе такое, что разбросаны они на сотню верст - впрочем, преувеличиваю, - но как-то умудряются везде поспевать, для чего выправляют себе бумаги ремесленника, и надо сказать, что некоторыми ремеслами владеют, но вот выправляют себе паспорта они на разные имена. Но зачем такие трудности, скажешь ты, а вот зачем, и это самое скандальное - разрешенное их обычаем многоженство. Далеко не все этого держатся, потому как, это складывается обстоятельствами, такими, как мне объяснялось, что нельзя оставить без средств вдовую браткину жену, равно жену побратима, да и просто тот случай, когда хорошая честная женщина остается без мужа с малыми детьми, и едва ли способна тянуть этот воз.
  В Христа они, похоже, верят не более, чем в собственных богов, а в тех верят мало, но послушно выполняют обряды, которые требуются, чтобы не отлучили, чтобы пальцем на них лишний раз не указывали, не вменяли. Но вера наша сегодня не столь строга, и несоблюдение поста, святого воскресения и всего прочего, хоть и порицает, но склонна прощать. Опять же пишутся староверами, считаются староверами, но равно или даже более живут собственными уставом, где веру не делят от обычаев, а обычаи не являются обязательными - так я увидел...'
  
  (конец вводных)
  
  - - - - - - - -
  
  - Петрович?
  - Чего тебе?
  - Человечий язык знают?
  - Ты о ком?
  - О юмбах, что ты привез.
  - Это какой язык? В смысле - наш?
  - Ну!
  - Не в мере, чтобы понять, что рабства не существует!
  Слова Петьки звучат убедительно.
  - У Пилагеи в этом укрепятся, - хмыкает Седой. - Решат, что сдал их на плантации.
  - Как кстати добирались?
  - Нормалек! Паспорта сварганили алжирские. До Прибалтики сошло, туда и оформились транзитом, а прицепились, озадачили - Прибалтика еще белая, климат плохой, а наших получерных, что и там за рынки пытались зацепиться, они еще в девяностые в Россию выдавили своей стражайшей паспартизацией. Взялись их определять в какой-то отстойник в Олайне - бывший лепрозорий для алкашей. Я понятно обиделся, пошел в отрыв, и виноват - шумновато получилось, запомнились, потому как приметные. Машину взял на их автоблошке за двести местных пескарей, у границы бросил, а дальше по большей части бегом. Благо, что основное на ночь - мазать их ваксой не надо. Бегают они, скажу, как косули, не потеют. Не по-нашему бегают.
  - В ночь, значит, переходили? - спрашивает Извилина.
  - Перебегли трусцой. Но ходят они тоже хорошо, местность чувствуют, есть какие ужимки перенять.
  - Повезло. Прибалтам НАТО тепловизоры поставило, понатыкали на всех вышках. Заснули они там, что ли?
  - Так нахалкой! - сознается Казак. - А прибалты бегать не любят, объевропеились как-то разом - у них там в европах пешком ходить не принято, хоть сто метров, но обязательно на машине. Угробит их эта жизнь без всякого птичьего гриппа, вконец осоловеют.
  - Нам ли их жалеть...
  - А с нашей стороны теперь полоса распахана на все сто метров, кстати, недавно там похеровин электронных добавили, утыкали всяким, но операторы-срочники не тянут.
  - Щелки на болотах?
  - Так я не там, потом расскажу. И опять винюсь, схроном пришлось воспользоваться на главной осевой - оголодали, истрепались, переодел их в военное, - предупреждает Петька-Казак
  - Не наследили?
  - Прибрался.
  - Потом укажешь который, - говорит 'Первый'. - Тебе и восстанавливать. Закладки на подходах те же самые?
  - Угу.
  - Смотри, тебя напрямую касается... И чтобы комплект был!
  Казак кивает.
  
  Дело серьезное, касается цепочки промежуточных схронов и схоронок, что подготовлены на расстоянии ночных переходов друг от друга. И сюда приехали не просто так. Последний десяток лет этому уделяли самое пристальное внимание, много потрачено времени, сил и средств по созданию этих укрытий - своеобразных опорных баз, закладок с амуницией и продовольствием в лесных массивах вдоль западных границ с Прибалтикой и Белоруссией...
  И предстояло, пусть и не завтра, тяжелое - входить в форму. Две-три недели каторги - это как Извилина со Змеем определят - измот, пока не прочувствуешь, что 'сыгрались', что тело опять обгоняет мысль, а нервами скреплен с соседями. И еще две на отработку и закрепление всякого тактического 'новья', и последнее - на работы по 'сохранению мат-обеспечения'... Бери лопату и копай! Закладки, схроны... Каждый при случае на заимку Седого подгонял амуниции сколько удавалось ухватить. 'Отвальная', чтоб снова встретиться через год. Или не встретиться...
  Чем крупнее подразделение, тем сложнее с ним, труднее удержать в общей 'теме', направить точно, заразить 'идеей'. Еще и текучка... Именно от нее потери, от несыгранности все - тел, душ, характеров, мыслей. Уж на что, казалось, небольшая группа в семь человек, но и ту приходится дробить на три части - звенья. Боевой костяк - тройка и две пары 'дозорных' - как бы руки - левая и правая. В самих звеньях притерты до того, что с полмысли друг дружку понимают, потому в большей степени приходилось отрабатывать взаимодействие двоек и центра, чтобы были как один организм.
  
  - Еще скажу - все равно докладывать. Ревизию надо делать по всей линии. Я там сунулся, а ближняя закладка порушена. Миша постарался. Не наш Миша, - стал путаться он, - а дикий. В смысле не такой дикий, как наш, а совсем. Зимовал, не шучу - в берлогу переустроил, и сейчас топчется по тому же сектору - старый повал полосой, частью уже прогнил, малины много наросло - жрет, не уходит.
  Рассказывает, что каким-то образом, несмотря на грибную присыпку от собак, подлец этот вынюхал то, что его не касалось, разрыл, раздавил-разорвал, да вылизал-высосал все банки, разбросав их по периметру.
  - Не те банки пошли, на советские консервы жесть не жалели.
  - Прибраться, то прибрался, - жалуется Казак, - но можно ждать, что этот 'мясник-фокусник' никуда не уйдет. Наглый, что тещи Замполита. Думается, намерения его опять там зимовать - понравилось! Восстанавливать будем или нет? И если да, то с медведем как? Устатусквосить беспредельщика?
  - Пусть будет как есть. Пусть занимает. Потом всем покажешь на карте - оставим как пищевой ресурс. Главное, чтобы закладки не тронул, а то егерь медведя московским продаст, а тот с берлоги отстреливаться затеет.
  - Кстати, о вкусной и здоровой пище! Тут недалеко, и тоже в малинняге, змей немерено - гад на гаде сидит! - говорит Казак и подмаргивает здоровяку, что рядом.
  - Во! - у 'Третьего' загораются глаза. - Удачно!
  - Змею поймать, да на пару ее... - любовно причмокивает 'Седьмой'. - А еще над каменкой десяток развесить.
  - Руки оборву! Придурки! - сердится Седой. - Ну, прямо дети какие-то! Жратвы вам мало? Картохи хочется? Так молодую копай, чистить не надо. Рыбы - сколько хочешь, барана - в любой момент, еще весной договорился - нескольких откармливают.
  - Барана - это хорошо! - говорит 'Третий', привстает во весь свой внушительный рост, тянется к потолочной балке - снять с гирлянды вяленого леща 'с дымком', которых очень любит. - А ползунов не трогал? Остались там еще?
  - Хоть жопой ешь! - обнадеживает Петька-Казак про 'змеиное царство'.
  Выписывай коту варежки на мышиную ловлю!
  Во время разговора Извилина камушком Петьки-Казака успевает покрыть часть бутылки вязью. Откладывает, чтобы взять другой, тоже неровный, но с отколом потоньше.
  Лешка-Замполит тоже протягивает руку, но берет неловко - роняет, камешек падает на пол и сваливается в щель меж широких струганных досок, что свободно лежат на слегах.
  - Да шут с ним, потом достанем!
  А Седой, подумав, сгребает со стола остальные и ссыпает туда же - в щель.
  - А то и эти затеряем! - поясняет он. - Давай-ка свой, Пикассо Иванович!
  Извилина не отдает. Увлеченно, отстранясь от всего, покрывает бутылку узором ли, арабскими письменами, а не берись - с него-то станет! - восстанавливает на по памяти обращение Святослава к славянским племенам перед походом на Хазарию, но в издевку времени собственному, глаголицей, которую собственно и принес Кирилл на русские земли, а истинно русское письмо, существующее неизвестно сколько веков до Христа - не парадокс ли? - отчего-то назвали кириллицей.
  - Нравится? Бери! - заявляет Казак. - Берите - какой кому нравится! Как раз восемь получается! Сейчас доску подымем.
  - Нет, - говорит Седой, хозяин бани. - Завтра! На трезвые глаза. И если не передумаешь. Может, сменяюсь на одну из твоих негритянок. Вот только чтобы выбрать. Сперва посмотрю. Согласны?
  - Ты это в каком смысле, Седой? Посмотреть, пощупать, попробовать?
  - Бес, который в ребро, приотпустил, а седина осталась, - отшучивается Седой.
  - У всех так.
  - Кроме Лексеича!
  - Ну, это понятно, чтобы пистолетчик, да с таким стволом, этот не скоро перебесится.
  - Это те, о ком я думаю? - уточняет Седой. - Африканский эталон?
  - Даже не в эфиопа мать! - подтверждает Петька-Казак. - Эталоннее на хрен не насадишь. Газели! На мой взгляд - длинноваты, но лежа категорически незаметно - без чрезмерностей - это я про все остальное. Груди, правда. маленькие, зато на поворотах не заносит.
  Петька любит, чтобы женщины были меньше его ростом, но надеется, что поколениям это не передаться - ибо переживает, что в этом случае, век от века, можно выродиться и в мышей. Пусть случай, и лишь по президентам России вдруг стало особо заметно, но...
  - А сказал - девы!
  - Да, не трогал я их - только согревал - мерзглявые!
  - Как зовешь? - спрашивает Седой у Казака.
  - Одну Угольком, вторую - Сажей.
  - Логично, - одобряет Извилина, не отрываясь от своего занятия, то и дело сдувая стеклянную пыль и затирая пальцем.. - Седой, так может, обеих пристроишь?
  - Обоих забирай, ты у нас мужик хозяйственный, - отзывается кто-то смешком.
  - Возьму, - неуверенно отвечает Седой. - Если на пригляд, присмотреть за сиротками, то...
  - Брать надо прищуп и на приплод, и да - двух сразу, какая прищупнее, ту и оставлять, - заявляет Леха, большой знаток по женской части.
  - Случается, и православному одной не хватает. Двух бери в проверку! Ставь на полный седой контроль!
  На запретный товар весь базар сбегается.
  - Седина бобра не портит!
  - Иной седой стоит кудрявчика!
  - Научишь их щи варить!
  - Седой, только ты осторожнее - если мужик по натуре своей мул, то дочка у него запросто мулаткой может родиться, - хихикает Леха.
  Седой озабочен. Права мужчины на несколько женщин исторические, продиктованы логикой всей человеческой истории, где человек-воин обязан был содержать столько женщин, сколько в состоянии обеспечить. Женщины в большинстве своем с этим согласны, в отличие от тех ненормальных, которые появились во времени новейшем (не от того ли, что стали вырождаться мужчины?) и требуют тех же прав для себя вне исторической логики, да и логики в целом. Но кто сказал, что женщины логичные существа?..
  - Тогда оформить бы как-то отношения... Как тут мыслите?
  - Как подарок африканского народа братскому народу Псковской губернии!
  - Документ надо, - настаивает Седой.
  - Как же можно без документу? - простодушно удивляется Извилина, пряча искринки в глазах: - Сколько девкам лет? Петрович, а?
  - Кто их разберет, - отмахивается Казак. - Они и сами не знают. Там вызревают рано, и жизни у них короткие.
  - Малолетки?
  - Да не знаю я! Жарко там, все быстро портится.
  - Писать будем двадцать, даже, если по двенадцать. Кто их темненьких сверять будет без образца? Подпись монарха скопировать, и в брачное свидетельство влепить, как бы там же на месте и оформленное - пусть попробует кто-нибудь опровергнуть! На французском, английском... Кто там у них из Европы топтался?
  - А все!
  - Тогда и дойч вдрочим до кучи. В сельсовете выставимся - печать будет еще и местная и справка-перевод от училки. Дашь мне все писульки, что есть, я в типографию загляну - на хорошем ксероксе улучшу наглядность... И бумагу бы еще какую-нибудь ненашенскую, какую-нибудь рисовую с разводами. У кого есть?
  - Помнишь в Кампучии деньгами Сианука подтирались? Они большие. Остались у кого?
  - А царская грамота у тебя на каком языке? На формально ихнем? Казак Петрович, ты же накуролесил, что там за диалект?
  Петька-Казак от воспоминаний ли, но как-то быстро хмелеет, и все не может угомониться:
  - Там такая ксива, такой сертификат приложен, такой... таки и печати понавешаны, и все с личной подписью монарха ихнего - мол, своей личной волей велю считать, что девственница! - а значит, так оно и есть, а кто сомневается - враг меня и государства, со всеми из него вытекающими! В любой семье, если такую взять - почет уважение всей компании, и диплом будет висеть на стене до третьего поколения, пока не стырят... И нечто я не человек? Почему у меня свидетельство о рождении - мятый листок?
  - Ты конечно человек, но баламут - ой-ей! - перечит не переча Леха, одной парой слов отчерчивая характер напарника, а интонациями его неповторимость...
  
  Драчливый не зажиреет. Казак - лис. Где бы не прошел, три года куры нестись не будут.
  Казак - тот еще доныра. Иногда состязаются - 'кто дольше', 'кто дальше'. Становятся как близнецы - отчаянные, упорные. Седой ругается - велит страховать, если что - откачивать. Было уже и такое, а часто на грани... Заводные, черти!
  Петька-Казак - пластун от бога, умеющий так прятаться, что, пока не наступишь, и не обнаружишь, засадами тяготился. 'Лучше проникнуться, чем дожидаться!' - говорил он, путая слова. Деятельный, неугомонный, страшный во хмелю и 'навзводе' - не остановишь, не уймешь, если вошла какая-то бредовая мысль в голову. Мастер ножа. Лучший пластун группы и... 'седьмой' - последний. Звеньевой той руки, которая рискует больше всего, той что подставляется первой. Иной раз генерал в Африке, да вечным старлеем по России - самый младший по званию среди присутствующих. Но специальные части всегда отличала несоразмерность, и козырять званием считалось дурным тоном. Случалось, что командиром разведроты ВДВ (на капитанской должности) был лейтенант и оставался лейтенантом за свою отпетость весьма долго, кроя все рекорды, шагая по ступеням лишь по выслуге лет и грехами своими скатываясь назад.
  Никто из них больше не состоял на 'государевой службе', все как бы враз остановилось, уморозилась выслуга, исчезли сами, обрезали связи. Не числились 'пропавшими без вести', не ходили в школьных примерах ('героических покойниках'), только шепотком в родственных, но уже едва ли схожих подразделениях, говорили примерно так, как принято говорить о недостоверной легенде, о соре в избе, о веревке в доме повешенного...
  'Какой водой плыть, ту и воду пить!' - сыскались слова утешения наемничеству.
  Война грязна, там все сгодится, но жить в миру. Потому осваивали - 'купались в грязи' в пору наемничества, но мылись в трех водах до возвращения домой.
  
  /'Что?.. Наказуемо? Двоечник! И как бы тебе сказать, чтобы не слишком удивить?.. Вот есть, отпущена по этому делу статья, или вернее статьи - что пунктами своими до 7 лет отсвечивают ровной клеткой, но тут такой казус, закон есть, а осужденных за всю историю этой писанины - ни одного человека! Не работают статьи 'о продажности' на территории России, ни одна не работает...'/
  
  Заимка Седого - что чистилище. Ходя первыми контрактами, спешили сюда - 'отмыться', заказывали (надеясь здесь найти) костыли хромым убеждениям, но быстро обвыкли, и о собственную возвратную мысль спотыкались все реже. Отсутствием множили слухи средь 'своих', уже 'бывших', потому как принадлежали тому племени, про которое во все века было принято уважительно говорить: 'старая школа', да и возраст соответствовал... Вона - в пол башки седины у каждого! А хозяин - так сивый полностью.
  - За бессмертие! - поднимает тост глупый и жестокий Лешка-Замполит, их 'Шестой'.
  Не поддерживают. Иное время - иное бремя.
  - Никто не может быть бессмертен, даже у бессмертного какая-то сущность должна каждый раз умирать, иначе он не живой. То, что живешь, понимаешь только когда умираешь. Каждый раз, раз за разом!
  Петька-Казак немножко псих, иногда на него накатывает, и он говорит страшные, но правдивые вещи. Словно действительно имеет чувство умирать с каждым убитым, не упуская случая подучиться. Известно, что всегда оставляет пленнику шанс. Нож и шанс. Нож настоящий, шанс призрачный.
  - А бог?
  - И бога нет, пока мы есть.
  Хмурятся.
  - Ты это брось, - суровится 'Второй'. - Бог есть! Бог, он всегда есть - хоть Аллах он там или Кришна. И Он всегда с заглавной, что Родина. Он - во что верят, без оглядки, без условий, а исчезает с Верой - вот тогда и Он уходит, чтобы вернуться в последний час.
  - Бога нет! - упрямится Петька-Казак.
  - Бог есть всегда - как бы он не назывался. Везде!
  - Тогда бог на кончике моего ножа!
  Петька-Казак подбрасывает нож и ловит на средний палец - острое, что жало, злое лезвие протыкает кожу, - вот течет по пальцу, по тыльной стороне кисти, потом к локтю и капает на доски пола, а Петька все удерживает нож, балансирует - веселится.
  - А сейчас его там зажало, и он захлебывается моей кровью! - заявляет нагло. - Оспоришь? Или дать ему захлебнуться? Думай! Либо есть, и сейчас там, как вездесущий, либо его нет, и тогда переживать нечего?
  - Бог есть и в твоей мозговой дотации не нуждается! - объявляет Змей, по обычаю ставя точку в разговоре.
  С командиром не поспоришь, и Петька притихает, по-детски сует палец в рот. Кто-то бросает на капли крови старый веник...
  - Не все по морде, иногда и объясни! - бурчит Казак.
  И 'Первый' - 'Воевода', он же 'Змей' говорит еще, будто вбивает гвозди - один в один.
  - Мы только за счет веры держимся. Уйдет от нас вера - последнее уйдет. Не в бога верим, и не в половину его лукавую, во что-то покрепче. В то, что до нас было и после нас останется...
  - С богом у меня полюбовные отношения, - едва слышно, ни на чем не настаивая, врет Петька. - Я не верю в него, он в меня!
  - Кому молится Бог, когда ему самому худо? - задумчиво спрашивает Извилина.
  - Этого не знаю, но догадываюсь - о чем просит, - оживляется Седой.
  - И о чем же?
  - Оставьте миру лазейку!
  
  Кто знает, может, некая Сущность или малая часть от Этого наблюдала за ними, и позволила себе улыбнуться - веселили 'Его Величество Неясность' все эти разговоры, и множество других, происходящих в разных концах света. Как всякие ухищрения людей в стремлении избежать того, что избежать нельзя...
  
  Бог копирует не тех, кто ему поклоняется, он с теми, кто за счет своей выдумки одевает его в плоть и кровь. Как человек хочет походить на выкроенного им Бога, так и Бог подстраивается под выдумку. Человек должен отодвигать от себя Бога, как некий идеал, к которому надо стремиться, и чем, на первый взгляд, недосягаемее он, тем мощнее можно взять разгон в попытке его догнать. Не ради ли этого когда-то человек в собственных сочинениях означил Бога как 'свое подобие'? Думал, что Богу приятно то, что ему подражают? Верно так... Кому бы такое не льстило? Человеку, например, льстит.
  Казак в бога не верит - бог связывает, препоны ставит, сомнения - любит волю и ножи.
  
  /Разведчикам дается полная свобода задумок и свобода в выборе снаряжения, чтобы эти задумки реализовать. Если считаешь, что облегчит задачу нечто нестандартное, неуставное, то почему бы и нет? Это ему в тылу врага, в отрыве от своих баз, выполнять задание, а какими методами - дело твое, главное, чтобы задача была выполнена. Потому, кроме основного снаряжения, определенного на группу решением командира (по задаче), каждый подбирает себе сам - по любви, по умению. Нож - обязательная принадлежность разведчика. Не штык-нож от автомата Калашникова, чьи изыскания в сторону универсальности превратили этот, когда-то замечательный инструмент, в нечто многофункциональное, но едва пригодное основной цели - убийства человека человеком, а свой особый - нож разведчика.../
  
  Казак единственный, кто носит с собой два ножа. Когда-то, во времена мирные, был третий - 'стропорез', крепился поверх запаски. С немирными временами должен был исчезнуть запасной парашют, а его место занять более полезное, но исчезло само понятие выброски. Ни одна из боевых задач последних тридцати лет не решалась с помощью парашютного десантирования. В немалой степени по причине, что пришлось бы десантироваться в условиях горной местности, а треть десанта уже на начальном этапе переломали бы себе ноги, но в большей все-таки с прогрессированием наземной техники слежения, с появлением переносных ракет. Проблемы доставки взяли на себя вертолеты, способные идти над самой землей используя складки местности и путать противника - выполнять ложные посадки.
  И ни одна техника не способна заменить ножа. Так думается, когда греешь, ласкаешь, поглаживая ладонью гладкость бамбукового обрезка, который плавно переходит на длинный острейший шип, и потом не решаешься с ним расстаться, некоторое время таская с собой. Нож бамбуковый входит в брюхо ничуть не хуже металлического, тут с ним только финка может соперничать - но она вне подражаний, недаром нож разведчика почти полностью ее копирует - легка удачлива, в межреберье входит, словно заговоренная, ничто ей не мешает, сама что надо отыскивает... Недаром первый штык-нож к автомату Калашникова похож на нее лезвием, все-таки еще близко к практике - к большой войне. У Петьки-Казака до сих пор есть такой - переделка. Только рукоять обточена (задник), и шланг резиновый на нее натянут, да от металлических ножен отказался - слишком звучные. Но дульное кольцо, что у самого лезвия, оставил. Сам не понимает - зачем? не для красоты ли? - ладони давно не потеют, не скользят, без упора работает - не нуждается, да и человека знает.
  Сунь нож, куда следует, и ни вскрика - охнул, сдулся, осел, мелкой дрожью ноги подернутся, как нежданной рябью средь глади озера, и тут же затихнет, словно не было ничего. Спокоен человек, впервые по-настоящему спокоен...
  
  - А что, во времени точно путешествовать нельзя?
  - Нет. Пока нет.
  - Жаль. У меня на одной станции счет не закрыт, - вздыхает Петька-Казак, чей ломаный когда-то нос сросся неправильно и стал с кривинкой.
  Есть люди, для которых возраст, когда жизнь нисколько не важнее достоинства, так и не проходит. И ради него можно положить на весы шальной удачи собственную жизнь...
  
  ПЕТЬКА - 60-е
  
  Родители Петрова младшего уже в возрасте, а про него в деревнях судачат: Надо же, поздний, но удачный - наколдовала Петровна! - Это про мать так говорят, ее дар поминают, от которого отказалась. Есть времена, когда лучше от дара отказаться, чем от жизни, а есть времена - когда наоборот.
  - Порох надо! - говорит отец - Петров старший и смотрит на младшего.
  ...На сельском дворе работа каждодневная, неостановочная. Это также естественно, как дышать. Еще и на 'барщину' ходи! - изредка подшучивает старший Петров, называя 'барщиной' колхоз - бестолковое для этих мест хозяйствование, где постоянный неурожай, и выжить способны только редкие хутора, разбросанные по 'хлебным' местам - угодьям.
  Колхоз 'Рассвет' из отстающих - денег не платит нисколько, по трудодням выделяет немолотое зерно (и того мало) - мели сам себе. Но как-то справляются, даже привыкли.
  Каждый в жизни ищет свой приварок. Петька с отцом ходят в лес - бить лосей и кабанчиков. Без 'приварка' не выживешь. К соседям приходил агент, описывал хозяйство. Забрал ручную швейную машинку. Пропал 'приварок'...
  С каждого хозяйства по налоговому сбору положено сдавать сколько-то яиц, даже если не держишь кур, шерсть, не имея овец, молоко, а сверх этого специальный государственный налог деньгами, и еще (это непременно) свиную кожу - должно быть, в армию.
  Отец едва не пошел на вторую отсидку, когда чуть было не 'доказали', что он порося зарезал, а кожу с него не снял, не сдал. Но двоюродный брат в городе выручил - тут же зарезал своего недомерка и привез кожу.
  Крестьянство, подрастерявшее уверенность в двадцатые, а остатки воли в тридцатые, выкобельство власти сносило покорно, как всякое иго. Когда-то дед, а потом и отец, пытались ставить заставы всякой новой глупости, что вроде настырной бабы, выставленой в двери, лезет в окно. Но деду это аукнулось по полной, а отцу сошло - подвалила война.
  - Дурное время, дурное, - говорил дед меж двумя отсидками. - Бабы подстать ему - на горло берут. А потом обежаются, что не то взяли. Горластые времена. Песенные, только песни не те. Смысл вроде свой, а слова чужие, с чужих слов поются...
  Лихо не ходит тихо. За ним вопли, и считай, что повезло - осталось чем вопить, не укоротили. В начале пятидесятых вышли послабления, ожидали новых, поговаривали, что разрешат иметь паспорта...
  По лесу меж болот и озер 'по-умному' разбросаны хутора. Непременно у чистой воды - ключа, чтобы лесная поляна для выпаса, рядом огород, защищенный лесом и озерком. Всякий хутор ставился на реке или лепится к озеру. Лучше, если с одного бока река, и тут же озерко, соединенное протокой - ручьем. Хорошая земля к огороду - кол воткнешь - зацветет. Озерок заморозки оттягивает, те утренние, что случаются здесь едва ли не до середины июня, в реке вода кристально чистая, по ней же куда хочешь добраться можно, срезать много быстрее получается, чем дорогами, обходящими вкруговую распадки, болотца и такие же озерки. Опять же и рыба...
  В войну сожгли, после войны отстроились, правда, уже не все.
  Старший Петров в родные места вернулся поздно. Сразу же женился, взяв женщину, как и он, в возрасте, и тут же состряпал младшего Петрова.
  Отец Петрова Младшего успел захватить войну: последние ее два года, частью прослужил в полковой разведке, частью (уже в самый конец войны) в штрафбате. Сказались наследственные сложности с чинопочитанием, передавшиеся от деда. Потом дослуживал на Чукотке, где, волею Сталина и государственной необходимостью, была сосредоточена целая армия отчаянных людей с биографиями. С приказом, если американцы начнут бомбить ядерным Москву и Ленинград, самостоятельно, не дожидаясь никаких дополнительных указаний, перебираться на Аляску, оттуда канадским побережьем, не ввязываясь в затяжные, обтекать заслоны, идти громить северную часть Штатов, их промышленную зону, сеять там смерть и разрушения.
  Поели, как рассказывал, у себя на севере всех олешек, и только тогда вернулся домой. В общем, Петров младший появился на свет, когда отец был уже немолодой - сороковник разменял.
  В те же, начало пятидесятых, один из последних восстанавливал свое хозяйство, разобрав сгоревшее, рубил новую хату светлыми ночами - не венец, так хоть бревнышко накидывал, случалось, тут же и засыпал с топором в руке... А с утра до вечера с тем же топором на скотнике - спешно крыши ставили под телятники. Ожидалось, что мясомолочное хозяйство здесь будет, разведут коров, да телят. То, что кормов на такое в этих местах не хватит, кругом неудобицы, косилка не пройдет, а вручную на такое хозяйство не выкосишь, никого не спрашивали.
  Только начали жить, дождались нового. Сокращения личных приусадебных хозяйств. Вынуждали собственных коров не держать, а если больше одной, то уже рассматривалось едва ли как районное ЧП. Создавали комиссию, допрашивали: где берет траву под сенокос? Ворует? Обкашивать лесные поляны и запущенные неудобицы запрещали - пусть хоть на корню сгниет! - спускали наряд: сперва накосить-насушить столько-то тонн сена на колхоз, потом разрешать на себя... В один покос не проживешь, ломали и вязали на зиму веники - подкармливать скотину. Места дождливые. Не успел ухватить сенца - сгноил. Самому же, на свое хозяйство - плохонькую коровенку, словно назло, выделяли места до которых топать и топать. В общем, не один сломался, сжег себя на этой работе. Старший Петров чернел лицом, и изнутри его словно что-то палило, пекло - есть мог только хлеб и простоквашу. Иногда говорил, словно убеждал самого себя:
  - Горе - когда зимой в лохмотьях, беда - когда нагишом, а это всего лишь неприятности...
  Тут новая беда подкосила. Выполняя Хрущевский приказ 'Об укрупнении', все хозяйства хуторов и маленьких деревень принялись рушить и свозить в 'центральные усадьбы', выделяя под огород кусок пустой земли. К тем, кто не желал, всячески оттягивал неизбежное в надежде, что обойдется, приезжали на тракторе - цепляли и обваливали крышу... От своих отстреливаться не будешь, те тоже подневольные - спущен наряд - попробуй, не подчинись!
  Старший Петров, хоть и ветеран, но тем временем всякий честный человек ходил в ветеранах, общей участи не избежал. Единственное, уговорил, что переедет не в новую спланированную Центральную Усадьбу, куда пальцем тыркнула чья-то равнодушная чиновничья душа, где сплошной песок, ни озера, ни реки, ни даже родника, а чтобы добраться до воды, надо рыть колодцы - дело в этих местах небывалое, а деревеньку под названием Новая Толчея - она в планах на ликвидацию не стояла, хотя домов осталось мало. До войны деревня была на тридцать с лишним дворов, но только пять восстановилось. Не в том дело, что немцы сожгли, а в том - восстанавливать было некому, повыбило мужиков. Иные же, вернувшись, мельком глянув на порушенное, рассосались по родне, другие, подписав контракт, в спешно сколачиваемые бараки при заводах и огромных стройках... Но деревня Толчея по картам и документам числилась еще как крупная. По вросшим угловым камням можно было разобрать - жили широко, не теснились один к одному, а разбросом вдоль реки, тут и поля, за рекой - бор и все озера.
  Всем деревня не выйдет: вода близко, так лес далеко, лес от двора, так магазин в другой деревне, магазин под боком, так по пьяному делу окна бьют, управа колхозная здесь же - всем пьяницам указ, так с глаз не спрячешь сколько накосил, сколько в собственном огороде времени провел, а не в колхозном скотнике, где и заведующий - скотина...
  Старший Петров предпочел деревню малую, едва ли не хутор, только без общей ограды и полоской протянувшийся вдоль плохонькой непроезжей дороги с которой едва-едва видны огороды прилепившиеся к реке. Зато с огорода всякий чин на дороге, что прыщ на неудобном месте - сразу же зудит, можно, если что, и в реку отшагнуть...
  Младшему Петрову на новом месте не так нравится, как там, где прежде, где боровики прямо у хаты росли. Здесь, чтобы в нормальный лес попасть, надо через речку ходить. Речка та же самая, только странность находил - здесь ниже по течению, а мельче, в школе на 'Природоведении' учили, что должно быть наоборот. Рыба тоже мельче, хоть и клюет, как оглашенная, но надоедает. Ребятня тоже как оглашенная, заводные по пустякам, но приняли за своего - Петровы, если разобраться, всякому родня. До войны много Петровых было...
  - Надо ружье от дяди Ермолая привезти, он свое ружье отдает, как и обещался - двустволку.
  Этого давно ждали. Двоюродный брат отца на богатой работе, и охотничий билет у него есть. Давно грозился новое ружье купить, деньги на него собирал, а как купит, обещался старое свое ружье отдать. Значит, купил...
  Двустволка без регистрации. К ней концов не найти. Она и войну между стенок пряталась, и, может, в гражданскую - это еще раньше. Хорошая двустволка, тульская, старой работы.
  - Привезти надо. Не отнимут? Сейчас шалят...
  - Не отнимут, - говорит младший Петров.
  - Романа возьми. Он малец здоровый.
  Ромка погодок младшего Петрова, хотя по нему не скажешь. Очень здоровый - кровь с молоком. Девчонки заглядываются, но в этом деле он теленок. Младший Петров не теленок, но на него не заглядываются. Ромка бортовую телегу поднимает на спор. Заберется под середку, плечами поднимет - все четыре колеса отрываются - и сколько-то шагов с ней проходит, семеня ногами.
  Свое ружье совсем плохое стало. Приклад треснул, проклеен, но это ненадежно. Старший Петров сушит ореховую чурку на новый приклад, но не успеет к началу сезона - это понятно. Под приклад надо год сушить, а лучше два, потом вырезать. Приклад треснул из-за младшего Петрова. Прошлой осенью пришлось ружье утопить, а потом егеря с помощником уводить с того места. Самому же в болоте прятаться по самые уши, и это в октябре. Другой бы окочурился, только Петровых никакая лихоманка не берет. Младший умеет себя на тепло заговаривать, и отец умеет кровь мыслью разгонять. Этот секрет семейный - из поколения в поколение передается. Только вот ружье не устояло - приклад треснул.
  Петровы лосей и кабанов бьют только в упор. Не брезгуют, если надо, зарыться под болотный мох, и терпеть там все неудобства - тут лишь бы капсюль не отсырел. Все это по двум причинам - прежде надо лося тщательно осмотреть - подходит ли, нажрал ли бока? Вторая - ружье и заряд. Цена ружью - 16 рублей, эта цена на нем выбита. На эту цену и стреляет - не лучше. Еще и патрон... Получается, что лося надо брать только наверняка, едва ли не вплотную. Из-за этого с лосем приходится так угадывать, чтобы он сам на тебя вышел. Иногда и озадачить, чтобы повернулся, как надо - под выстрел. С кабанами проще - они, хоть и пугливее, но глупее. К ним Петровы ползают - по-пластунски. Иногда ползти надо далеко и долго, от этого они сами становятся как те кабаны...
  Шкуры и кости обязательно закопать, а поверх навалить хвороста, чтобы лисы не добрались. Младшему жалко закапывать рога. Иногда... такие огромные! Но старший говорит, что с рогами 'спалишься'.
  Своего первого лося Младший Петров взял в четырнадцать. Был хмельным от такой удачи.
  Бьют с октября по ноябрь. На одного лося два кабана. Косуль Петровы не трогают, с них мяса как с овцы. Печка с утра топится и к ночи протапливается - мамка тушенку делает. Чугуны стоят - мясо 'доходит'. Потом эту тушенку меняют на все, что в хозяйстве надо. Мясо лося волокнистое, сухое, невкусное, колом может в горле стать, потому его надо обязательно перекладывать кабаниной, когда тушишь. На одного лося два кабана получается в самый раз. То на то. Мамка делает тушенку в печке, в огромных чугунах, и закладывает ее в горшки и стеклянные банки - во все, что есть из посуды. Надо плотно распихать, жиром залить, лист вощеного пергамента, и бечевкой... С кабанины жира не натопишь, для жира собственного борова картохой раскармливают и хряпой, которую младший Петров мешками носит - быстренько, с самого утра, наламывает жирного болотного 'дедовника', благо, ходить далеко не надо. Потом также быстренько сечкой в корыте нарубит мелко и свободен...
  Заказник огромный, но это не заповедник, где совсем охота запрещена. В заказнике постреливают те, кому можно. Получается, что местным нельзя, а можно только приезжим. Какие из этих приезжих охотники, младший Петров видел хотя бы по прошлой зиме - мимо их хаты тот самый трактор и проезжал: лист железа за собой тащил, на котором убитый охотник. Должно быть, на этом листе думали лося тащить. Пусть и в самых высоких чинах, как рассказывают про них, но какие это охотники, если самих себя стреляют? Что это за охота?...
  Дома решают, что за ружьем надо не в воскресенье, не в базарный день - народа много, и милиция смотрит. Заметят - не то торчит - попросят показать. В этих местах, бывает, 'шмайссеры' торгуют, много всего по болотам осталось. Младший Петров даже знает, где танк увяз. Раньше, в его детстве, люк еще торчал - как-то ходили за грибами, на спор до него добрался и пританцовывал - 'будил немцев' на страх девчонкам. Недавно смотрел - танка нет, совсем ушел, заплыл мхом поверх. Есть такие болота, даже верховые, которые не сохнут, а нарастают.
  К обеду Ромка приходит, мать загружает в рюкзаки по четыре трехлитровых банки тушенки каждому, крестит и отправляет, пихая в плечи...
  В городе все известно наперечет, первым делом тут же, в станционном магазине, пьют грушевый лимонад со сладкими коржами по шесть копеек штука. Потом прикупают, что просили - по деревенскому списку. Потом идут за ружьем.
  Дядя Ермолай кроме ружья расщедривается на кожаный чехол, в который разбирают и кладут двустволку. Перед тем Младший Петров любовно щелкает курками, а на новое, центрального боя, дяди Ермолая ружье, даже не смотрит, что того чуточку обижает.
  Но дядя Ермолай мужик не злостный - особенно когда выпьет - махнув рукой, сверх всего дарит магазинный набор для зарядки, да здоровенный кусок свинца, запачканого черной смолой - оболочку подземного кабеля, скрученного и сбитого в рогалик. В середину продета толстая бечева. Младший Петров примеряется и понимает, что этот 'рогалик' нести Ромке. Дядя Ермолай, меж тем, отсыпает в спичечный коробок капсюлей и дает пять гильз. Это хорошо! У Петровых медные гильзы в раковинах. Некоторые настолько износились, что, случается, после выстрела вынимают только часть, а с другой приходилось повозиться - для этого всегда носят с собой гвоздь, изогнутый крюком на конце. Только пороха дядя Ермолай не дает ни сколько. Порох по билету, а дядя Ермолай всю родню снабжает. Охотник он, правда, никакой - утятник. Потому его жена мясу радуется. Младший Петров лишь просит (как мамка наказывала), при случае, банки вернуть - с банками вечная проблема...
  Утрешним автобусом обратно. До света дремлют на кухонке, хотя им предлагают разослать на полу, отказываются - боятся проспать. С рассветом уходят тихонько, под храп хозяев.
  Город другой - светло, но пусто. Пыльно и озноб пробирает за плечи. Август - ночи уже холодные. На станции тоже почти пусто. Только женщина с девочкой, и пьяненький мужичек заговаривается - пристает с вопросами и, не дождавшись ответа, новые задает. Увидев Ромку с младшим Петровым, радуется - тут же лезет с дурацкими предложениями, что-то вроде: 'А кто из вас, мальцов, больше приемов знает, ну-ка подеритесь-ка!' Младший Петров невольно думает, что накаркает на них двоих неприятностей. Либо автобус не пойдет, либо чего хуже... Касса-то еще закрыта - ее открывают, когда первый автобус приходит с автобазы, он же и кассиршу привозит. Им с Ромкой не на первый нужно, а на тот, который вторым идет, он тоже ранний, потом пешком восемь километров - недалеко.
  Мужичек все время выходит покурить, хлопая дверью на пружине, а когда возвращается, опять пристает.
  Мельком заглядывает один в кепке, суетливыми глазами, с ходу, цепляет людей, вещи, тут же выходит. Потом заходят уже вдвоем - второй едва ли не полная его копия, такая же кепка, но на глазах, не отходя от двери шепчутся. Опять выходят. У Младшего Петрова под сердцем тоска. Неспроста это. Тут четверо входят - эти и еще новые, двое сразу же как бы расписанию - изучать, еще двое к Ромке - садятся с боков, начинают спрашивать про всякое - кто таков, да откуда. С ним говорят, а сами на Младшего Петрова смотрят, на его рюкзак. Он увязан накрепко, но видно - куском кожаный чехол торчит, ружейный чехол. - Надо было в мешковину замотать, - запоздало думает Младший Петров. Тут же, даже не заметил как рядом оказались, вторая пара к нему подсаживается. Молодые, но 'прожженные', дышат утренним перегаром. Что говорят Ромке, младший Петров больше не слышит. Но ему несут обычную в таких случаях словесную хворь - лабуду, про то, что попали в сложное положение и поделиться бы не мешает, 'по-дружески', копейками...
  Младший Петров говорит то, что положено в таких случаях - лишних нет, только на билет осталось. Спрашивают - а что есть?
  Один трогает стоящий в ногах рюкзак, шевелит чехол.
  Младший Петров перекладывает рюкзак себе на колени, не врет, отвечает спокойно: что это - ружье, только не его, а чужое, что везет - куда велено.
  Закуривают, пускают дым в лицо. И опять начинается про то же самое, но жестче. Уверенные, что им обязательно дадут денег или чего-нибудь еще - на откуп, а Петров уверен, что денег им не даст. Постыдно это.
  - Что вы... как цыгане! - в сердцах бросает Петров младший.
  Денег ему не жалко, хотя денег только ровно-ровно на билет. Но можно попробовать на попутках или ужалобить шофера автобуса, даже пообещать принести деньги потом на маршрут. Но эти-то не жалобятся, что в ситуацию попали безвыходную, а вымогают нагло. Не дал бы, даже если бы были, так им прямо и сказал. Уже их ненавидел. За дым в лицо и страх собственный. За то, что один бритвочку меж пальцев держит, нашептывавает, спрашивает, что будет, если ладошкой по лицу провести. Еще один про то же самое Ромке. Ромка характером 'плывет' - лезет в карман. Младший Петров на него прикрикивает:
  - Не смей!
  Петров бритвочек не сильно пугается - не было таких разговоров, чтобы в городе кого-то порезали бритвой. На блатных не похожи, хотя косят под блатных. Правда, Младший Петров настоящих блатных ни разу не видел, но понимает, что 'эти' не могут ими быть, не успели, всего на пару лет его и Ромки старше, никак не больше. Килограммов в них столько же, сколько в Ромке, Ромка малец здоровый, для своих лет крупный. И сильный... Если вспомнит про это, - додумывает Петров.
  Опять выходят - все.
  Петров понимает - вернутся, не уйдут - осматриваться вышли. Вернутся - начнется. Были бы патроны - зарядил бы, да жахнул с одного ствола вверх, а второй направил и предложил: 'самый смелый делай шаг вперед!', но это если бы не в городе... Впрочем, все равно патронов нет... Сердцем понимает - вот войдут, сразу и начнется... Еще думает, если что, Ромка поддержит... Смотрит на Ромку - нос белый, губы синие, подрагивают, хочет что-то сказать, но не говорит. Петров выдергивает чехол с ружьем из рюкзака, кладет на колени, обматав ремень вокруг рук, ухватывает накрепко и выпрямляется с каменным лицом.
  Те возвращаются. Подсаживаются только двое, один сразу к Ромке, другой к Петрову Младшему, еще двое остаются у дверей. У Петрова все тот же, только теперь веселый и очень дружелюбный хвалит, что не испугался. Одобрительно хлопает по плечу, встает, проходит мимо... Младший Петров расслабляется, будто отпускает какая-то пружина, и тут его бьют в лицо.
  Красный всполох в глазах, еще и еще. Вроде бы истошно кричит женщина.
  Чувствует, что прекратилось и тянут, рвут ружье из рук. Вцепляется намертво, и локтями тоже, стремясь обхватить, прижать к животу, наклонился вперед - снова начинают бить. Короткие частые злые удары. Младший Петров не закрывается, даже не понимает, не видит откуда бьют - меняются ли по очереди или двое разом - в четыре руки, только прижимает ружье к животу локтями и даже коленями... Лишь в самом начале пытается вскочить, но подлая лавка не дала, спереди удары, и все в голову - молотят бесперебойно, упал спиной в лавку, а дальше будто бы нависали над ним. Опять рвали ружье. И опять били... Потом чью-то спину в дверях заметил - убежали.
  Очухался, смотрит на Ромку, а тот как сидел, так и сидит нетронутый. И даже, когда те давно убежали, не шевельнулся, нос еще более белый, заострился, губы дрожат, особо нижняя.
  - Воды принеси.
  Ромка на Младшего Петрова смотрит испуганно, и тот понимает, что лицо у него нехорошее. Не в том смысле, что так смотрит на Ромку, а в том, что поуродовали.
  - Воды принеси!
  Ромка ухаживает, много говорит, суетится, носит воду в кепке от колонки, там же на станции проговаривается, что ему сказали не влезать и тогда ему ничего не будет. Ромка бритвочек испугался, что лицо порежут. Теперь все суетится, спрашивает - что помочь... Сам покупает билеты. Младший Петров все видит как во сне.
  Дорогу не помнит, пару раз проваливался, мутило, когда вышли, чуточку поблевал через разбитые губы - болеть стало больше. На ручье умылся...
  Мать увидела, запричитала. Младший Петров, положив ружье на стол, пошел лег за занавеску. Ромка сам рассказал всю историю. Что рассказывал, врал ли, уже не слышал, опять как провалился, но Ромка после говорил - 'выставила и по спине поленом огрела...'
  Чувствовал отец заходил, стучал сапогами, заглянул за занавеску, ничего так не сказав, вышел...
  Старший Петров расспрашивает Ромку и уезжает попуткой в город, должно быть, искать тех залетных. Ранним утром возвращается пьяненький. Вообще-то он не пьет - совсем! даже на праздники! Ходят разговоры, когда-то, еще в молодости, дал зарок. До сих пор держался, но тут сошел со слова...
  Младший Петров, встав по малой надобности, видит, как мать, достав из отцовского сапога нож, встревожено его осматривает, потом, облегченно вздохнув, кладет на полку... Отец проспав пару часиков, встает все еще хмельной, но к вечеру за работой окончательно выправляется. Уже навсегда. Это первый и последний раз, когда Младший Петров видит отца таким.
  Все держатся будто ничего не произошло, про город больше не разговаривают...
  Через день видок, даже из соседнего урочища приходят полюбоваться. Один глаз напрочь заплыл, второй щелкой, и такой - чтобы вперед себя смотреть, надо голову запрокидывать. Младший Петров, стоя перед зеркалом, щупает голову - не треснула? - обирает куском тряпицы гной с углов глаз, оттягивая пальцами раздутые, пробитые насквозь губы, осматривает зубы...
  - Порох надо! - говорит отец, стараясь смотреть мимо.
  Порох можно взять только в одном месте - в озере, и брать надо сейчас - пока лето. Порох в патронах. Патроны с войны. Шут знает, с какой. Кто-то говорит, что патроны эти австрийские. И что, спрашивается, здесь было австриякам делать? Впрочем, Младшему Петрову без разницы, ему думается, австрийцы от немцев не больно отличаются - примерно, как бульбаши от русских. Ни рожей, ни кожей, а вот немец против русского... Этот, наверное, как порох.
  Немецкий порох - мелкие плоские четырехугольные крупинки с металлическим отливом, русский - малюсенькие 'макароны', похожие на рубленых червячков. Впрочем, при выстреле не чувствуется, потому, если случайно попадется, ссыпают вместе. Перед тем обстукивают пулю, пока не начинает пошатываться, тогда вынимают, зажимая в лапках твердой сухой 'орешницы'. Иногда порох сухой, высыпается разом, иногда влажный - его выколачивают и сушат отдельно, из этого пороха выстрелы с задержкой. Иной раз из гильзы выплескивает жидкая кашица - это плохо, этот на выброс. Тот, который выходит сухим, идет первым сортом, который приходится выколачивать - вторым. Второсортицу Петровы сушат на подоконнике, на газете, а набивая патроны, перекладывают сверх нормы и обязательно метят. С таких, когда стреляешь лося или кабана, 'вести ружье' надо до последнего, и после спуска курка тоже, потому как, заряд срабатывает не сразу, лениво. Но к этому можно привыкнуть, хотя отец и ругает немцев за плохой порох...
  До осени надо достать как можно больше патронов, до того, как вода станет нестерпимо холодной.
  Пробовали по всякому, но получалось, что лучше всего 'наощупку' - голыми ногами шуровать. Для этого младший Петров стаскивает к озеру большое тяжелое корыто, сбитое из горбылей, наполовину заливает его водой, чтобы не кулялось, и придерживаясь за край, вгоняет ноги в ил. Патроны в иле, именно поэтому и уцелели, а то, что торчит (Петька не раз примечал), хоть на суше из земли, хоть в воде из ила, то разрушается, никуда не годится. В иле же кислорода нет, должно быть, потому в нем ничего не ржавеет, только покрывается тонкой пленкой, а так все словно новое.
  Почти все патроны на жестких прямых лентах. Отец воевал, но говорит, такой системы не встречал. Так что, вполне возможно, что в озере они лежат еще с Первой Мировой. Вполне может быть такое, только Петьке без разницы, лишь бы не кончались... Найти сложно, а доставать просто: нащупав - они сразу угадываются, зажимает ступнями, подтягивает к себе, под руку, перехватывает и опускает в корыто. Некоторые ломаные, а некоторые полные - это хорошо. Россыпные патроны трудно собирать, выскальзывают меж пальцев ног. Когда корыто становится краями вровень с водой, потихоньку гребет к кладкам-времянкам. На этом озере постоянные кладки ставить смысла нет никакого, весной ветром лед надавит, берегом протащит - сорвет, измочалит.
  В 'новых местах' ил сначала плотный, а потом под ногами разжижается - вокруг идут мелкие щекотные пузырьки. Младшему Петрову такая щекотка неприятна, еще и то, что вскоре толкается в сплошной грязюке. Потому голым в бузе ковыряться брезгует - это же не то, что купаться, другое дело. На эту работу натягивает на себя старые, много раз латаные штаны и гимнастерку. Потом все тщательно выполаскивает, выбивая черные крупинки, и сушит на лысом дереве. Часто в этом и охотится - в этом можно лечь куда угодно, хоть в самую грязюку и ползти по ней ужом...
  Сейчас доставать патроны тяжело. Какое-то время вода лицо холодит, но недолго, потом еще больше печет и стучит в висках. Младший Петров дышит только ртом, потому как верхняя губа сильно вздулась, закрыла ноздри. Работает, патроны грузит, об отце думает. Еще мать перед глазами, картинка раз за разом - то, как она нож отцовский достает и осматривает, и будто такое ей не раз уже приходилось...
  Младший Петров решает больше без ножа не ходить. Никогда! Ведь, тут даже по честному, даже если один на один, неизвестно справился бы, а 'эти' его разом в четыре кулака взяли, да еще подло как... отвлекли, расслабили... Понятно, что на ружье глаз положили. Хотели сразу оглушить, не получилось, потом били с досады. Женщина закричала - убежали, вторая станция рядом - железнодорожная, а там дежурный, и линия - связь, запросто мог наряд приехать...
  Вроде бы зарубцевалось, но Петька всякий раз - только мыслью соприкоснись со случаем этим - становится словно бешенный, скрипит зубами, а ночью, случается, кусает подушку... Потом находит способ успокаиваться. Слепив глиняного, вперемежку с соломой, 'голема', кидается на него с ножом, тыркая неостановочно, пока собственное сердце не зайдется полностью. Тогда отлеживается и снова тыркает...
  И через год кидается, но уже на другого - сделанного в рост, слепленного вокруг накрепко врытого сукатого кола. Уже вдумчиво, да по всякому; то как бы рассеянно смотря в другую сторону, подскользнув змеей, то, взяв на 'испуг', выкрикнув ошарашивающее, то, накатываясь спиной, вслепую тыркая в точку, которую наметил... Осенью свинью закалывает только сам, и овец режет, ходит по-соседски помогать в другие деревни. И даже дальние, куда его приглашают, зная, как опытного кольщика, умеющего так завалить хряка, что уже не вскочит, не будет, как у некоторых неопытных, бегать по двору, брызгая во все стороны кровью, истошно визжа, а только посмотрит удивленно обиженно и осядет.
  Еще, в каждом удобном случае, наведывается в город; истоптал весь, каждую подворотню знает, все надеется опять залетные появятся. У Петьки теперь сзади за ремнем нож, прикрытый пиджаком. Полураскрытый складешок: лезвие заторнуто за ремень, а рукоять с внешней стороны под руку. Оточен бритвой и много раз опробован на 'големе' и животине.
  Казалось, велика ли важность - морду набили, но Младший Петров злобу и ненависть сохраняет и спустя двадцать лет, и тридцать, и всякий раз, вспоминая, скрипит зубами, меняется в лице, и тогда на него смотрят встревожено. Знает, что безнадежно нести с собой груз о том случае, но ничего не может с собой поделать и в лица врагов (да и не только врагов), где бы ни был, всматривается тщательно, стараясь угадать черты...
  Сесть Младший Петров не боялся. У него по мужской, хоть на три годика, но все отсидели. И отец, и дед, и, кажется, прапрадед. Кто за 'три колоска' по статье ... - хищение государственной собственности, за битье морды должностного лица... По второму уже как повезет: можно загреметь за политику - террор, но за то же самое получить как за хулиганку - словить пару лет - смешной срок! В годы царские можно было покочевряжиться, во времена поздние и за ядреную частушку схлопотать десяток лет - руки способные к работе в Сибири нужны постоянно, иногда кажется специально такие статьи выдумывают, чтобы руки эти работницкие задарма иметь. Три года - везение, за ту же частушку позже давали пятерик, потом и вовсе десять, случалось и 'без права переписки', по факту прикрывая расстрел - это, если удавалось подвязать 'злостную политическую агитацию'. Уже во времена Петрова Младшего, опять сошло на нет - пой, не хочу!..
  Умирать - горе, умирать горько, а дальше уже не беда - за могилой дело не станет. Родителей Петрова Младшего хоронили в зимнюю грозу. В одном большом гробу, в который положили рядом - бок к боку. Когда опускали гроб, по небу прошлось раскатисто, будто 'верховный' гневался, что не уберегли, и, как закончили, тут же присыпал могильный холмик снегом - прикрыл стыдобу...
  Схоронили без Младшего - был в Кампучии, о смерти узнал лишь по возвращении.
  Отец Петьки считал, что мягкая веревка на шее - все равно веревка. Сам Петька считал, что веревки нет вовсе.
  Их поколение уже со всей страстью веровало в Великий социальный эксперимент, и вера эта была подхвачена народами России, потому как ей невозможно было противиться - она захлестывала. Пена есть всегда, но ее и воспринимали именно как пену, а не сливки. В пятидесятые-семидесятые формировалось уже третье и четвертое поколения. Они уже значительно отличались, но не видели себя вне центральной официальной государственной идеи - 'от каждого по способностям', а в неком 'светлом будущем' (которое воспринимали как идею, манящую и отступающую по мере к ней приближения) - 'каждому по потребностям'. Впрочем, потребности были небольшие, рвачество было не в моде.
  Когда-то новые идеи об Общине, имеющие за собой тысячелетнюю практику дохристианского периода (частью святые, частью юродивые) всегда находившие благодатную почву в России, а необыкновенными усилиями людей, в нее поверивших, ставшие 'социалистическим реализмом' не только в местах имеющих опоры, традиционно и наиболее крепко державшимися в крестьянской среде, привыкшей все трудные работы делать сообща - Миром! - воспринимавшей совесть, русскую правду, едва ли не на генном уровне, но теперь уже и везде - на шестой части суши! Но вторая половина затянувшегося столетия двадцатого базовый корень государства основательно подрезала. Россия питалась теперь вовсе другими соками, словно дерево роняющее ствол, впилось в землю своими ветвями, пытаясь через них получить необходимое... Ветви росли куда их направляли, идеи притерлись, поблекли, стали на столько привычными, что их едва замечали - 'сливки' все те же, а вот пена поменяла окраску, стала более завлекательной.
  
  - Мне пути не угроза!
  Петька-Казак в родные места так и не вернулся. Не к кому. Отец с матерью ушли в один день. Трактор ушел под лед, тракторист и сани с рубщиками льда - все, никто не выбрался. Кто-то шептался - баба сглазила... Мать до этого ни разу обед отцу не носила, а тут зимой пришла с горячим, любимые отцовскими картофельными драниками. Чугунок в газету замотала, фуфайкой укутала и в мешок. В деревнях шептались - знала, что мужу срок пришел, все-таки по матери ворожья - не захотела его на тот свет одного отпускать, сын в армии пристроился, внуки не предвидятся - дел на этом свете больше нет. Младший Петров как раз отписал домой, что остается на сверхсрочную, а потом будет пробовать в офицеры...
  Деревенская жизнь полна подобных историй, только они и держатся в памяти, лепясь одна к другой, словно все здесь только и делают, что умирают нескладно - от молнии, от того что скатился по стогу на приставленные вилы, от медведя, что забрался в лодку пожевать рыбные сетки, пока рыбак, ничего не замечая, занимался своими делами на берегу, от власти (но про это шепотом), от безвестной пропажи, что не слишком удивительно, есть еще такие места, куда после лаптей ни один сапог не хаживал (да ступали ли и лапти? - что там делать, где делать нечего?)..
  Ромка? У Ромки нашли какую-то спинную, а еще сердечную болезнь и в армию не взяли. Через год подписался на сибирскую стройку, и там его убили. Вроде бы из-за женщины. Должно быть так и было. Ромка женщинам нравился... Петька весть о смерти Ромки воспринял равнодушно, словно тот умер давно.
  Чудил много, до армии так и не сел, хотя ему пророчили - ходил на грани. И в 'срочную' тоже пророчили, и в сверсрочную. И когда всем сверхсрочникам, что в 'охотники за першингами' подписались, младших лейтенантов раздали, ввиду особенностей задачи, что, как ни крути. Получалась героической поскольку единственной. Сел он уже, поддержал семейную традицию, когда старлеем был по выслуге, сороковник свой разменял, Однако, не засиделся - бежал. Но это вовсе другая история, история длинная... Посмотрел интересные места. Людей. Не жалел о том, что сел, еще меньше - что бежал - шумно и нагло. Так нагло и обидно для власти, да таким восторгом для оставшихся, что с досады объявили федеральный розыск и негласный приказ - в случае обнаружения стрелять на поражение... А в колонии Петьку заочно крестили - дело небывалое, мульки об этом разнесли по всем зонам. Но и это другая история...
  
  - Президент-то наш, на праздник опять охолокостился...
  - Голову бы ему оторвать, да в руки дать поиграться!
  - Не жалко?
  - Жалко, - вдумчиво говорит Петька. - Очень жалко... а как подумаешь, так и хрен с ним!
  Петька человек ненормальный в своей веселости. И когда (по его собственному выражению) 'до смертинки три пердинки', и когда (бывали такие времена) погоны летели листопадом, а его самого начальство прятало от греха - чтобы не выкинул, не сморозил этакое, после чего всем идти на расформирование.
  - Ему легче бздеть, чем нам нюхать! - подводит, как итожит, общую мысль о президенте...
  Про Казака можно сказать - не 'родился в рубашке', а - 'вылупился в бронежилетике'. Петька не прост, хотя понимает все просто. По нему, всяк нож имеет душу, но не обретет, пока не сотворит, не накопит дел значимых, пока не убьет, а до этого он 'мертвый нож'. Каждый мужчина должен сделать настоящий нож и убить им своего врага. Если у мужчины нет врага, значит, он не мужчина - значит, женское тело у него, и душа тоже женская.
  Нож диктует технику. Лучше подобрать или изготовить под свою, чем подлаживаться под нож. Все индивидуально. Надо только решить: на что он тебе - на войну или быт? - всего две вариации. В войне ли, в бою иных категорий, с ножом ли, без него, опять две возможности - выбирай любую: быстро победить или медленно умирать.
  К ножу применим только один принцип - принцип достаточности.
  Что маленькому и худенькому?
  Нож!
  Что большому и неповоротливому?
  Нож? Едва ли... Когда сойдутся один против другого, удел неповоротливого орудовать оглоблей, чтобы не подпустить в свое жизненное пространство маленьких и худеньких. Только оглоблей ему и сподручно, а не можешь условия диктовать, мечтать, чтобы маленькие тем же самым вооружались - не по средствам и не по возможностям. У большого - большое жизненное пространство, у маленького - маленькое. Всякий своим должен быть счастлив в собственном, и не пускать в него других. То самое и с государствами...
  Писал же один мыслитель века позапрошлого:
  'Нож - оружие бедняка и одновременно предмет его повседневности. Богач пользуется столовым ножом, а приготовление пищи, ее добыча для него может быть только развлечением, единственным, где он берет в руки настоящий нож...'
  В быту тоже просто. Либо нож у Тебя (что есть хорошо), либо у 'Него' (что печально). Оно надо, чтобы печально? И очень-очень редко в ножевом (это, пожалуй, один случай на тыщу), чтобы сходились 'нож в нож'. Нож - это исподтишка. Да чай, и не Испания ста лет тому обратно, нет и не было на Руси такой традиции... На кулачках? Пожалуйста! Этому у нас тыщи лет и больше, без всяких английских сложно-глупых затейливых правил. Еще до века нынешнего, до засилья городов, выросших язвами на теле, обходились двумя простейшими: упал? - лежи и не рыпайся, окровянился, залил рубашку? - тоже отходи в сторону - дай помахаться тем, кто на ногах и в параде.
  Но появилось и ножевое умение - пусть пока и не традиция, а случай, но с отдельными умельцами отчего ж не умножиться случаям? Особенно если война странна, а бывает такое, что скучна, а с войны всякий пробует власть на зуб. И почему же больше тех, кто не воевал, но гонору и желаний - захлестывает? Ножевые поединки 'нож в нож' - их тактику - продиктовал блатной мир. Размер и форму определила война, блатники скопировали. Практика войны сказала, что форма нужна такая, чтобы легко входил и выходил. Размеры? Длина рукояти - толщина собственного кулака, плюс толщина пальца, лезвие - две толщины кулака, никак не больше. Это испанцы не могли остановиться и дорезвились до навах. Создали этакие складешки вроде сабель - размером подстать. Не иначе пошло с такой мужской пошлости, как меряться... ножами. Ах, у вас больше? Синьор, разрешите удалиться? Еще в Азии, да и Африке, разве не случалась встретить аборигена с мачете в половину собственного роста, со столь же располовинеными желаниями-возможностями: жутко наглого и одновременно жутко неуверенного в себе?
  В Америке кольт уровнял всех, в Испании - наваха. В России никого не равняли.
  Не будь нож так необходим в хозяйстве, его давно бы запретили. Японцы, опасаясь корейских умельцев, под страхом смерти наложили запрет на ношение ножей на оккупированной ими территории. А единственный разрешенный на деревню подотчетный нож приковывали к столбу на цепь. Странная боязнь для самураев - профессионалов войн, носящих доспехи, увешенных мечами, опасаться крестьянина в набедренной повязке, пусть и с ножом в руке...
  Странная боязнь США (вооруженного оглоблей, с напичканной в нее электроникой) к развитию национальных методик разведывательно-диверсионной войны, тому, что по средствам 'маленьким и худым'... Равно и партизанским - что суть есть, всего лишь самодеятельное, 'дочернее' (если говорить современным понятиями) предпринимательство в сфере диверсионной войны
  Знать, есть тому причины.
  
  Петька, сварганив коктейль Б-52, пытается цедить его через соломинку, сердясь, что они то и дело загораются.
  Седому вспоминается - навеяло картинку - сколь много во Вьетнаме наваляли всякого летающего барахла, да как славно оно горело. Первая прямая проверка сил, которая не позволила затянуть штатовцам свою удавку на Дальнем Востоке, но заставила их искать иные, подлые способы войны.
  - Про что задумался, Казак?
  - Достаточно ли жизнь глупа, чтобы жить дальше?
  Нет ничего короче точного. Сколько уже с такой мыслью заглядывали в дуло? Правда по миру пустит, неси на себе, свети ею сквозь дыры.
  - Так ты в гору или с горки? Какой у тебя перевал?
  - Самая вершина, дальше или в небо, или...
  - Понятненько. Ходил бы по кругу, как все, - сетует Лешка, навешивая присказку из самых дешевых: - Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет...
  - И в засаду попадет! - режет правду практики Казак собственным опытом. - Не будь умным пред умными! С умными бороться легко - ум предсказуем. Умным врагам суй такую русскую глупость, чтобы тех корежило от безысходности и бесперспективности отгадки твоих действий.
  - Чтобы 'умь за умь' у них заходил, да там клинил! - подхватывает Лешка-Замполит. - И между прочим, из всех нас, дураков ненормальных, не могу просчитать лишь Федю-Молчуна и Сергея-Извилину. Федя молчит, как умный, а Серега извилит во все стороны разом.
  Да! - соглашается Петька-Казак. - Гениальные психи!
  - Не льсти! - говорит Извилина. - Я бы насчет мумб не додумался.
  - Что заметил, все Седому уже обзавидовались, а Лешка-бабник так и ни разу. И даже не взгрустнул.
  - Что не так - а, Лексеич? - ты чего в этом вопросе рыбой об лед? Чем тебе наши африканки не нравятся?
  - Наши?
  - Это мы фигурально. Что при нас - то наше.
  - Вопрос наличия применения, - говорит Замполит. - Вот, к примеру, лошади мне тоже нравятся, даже очень нравятся, но это не значит, что я готов их трахать, даже когда они есть.
  - Расист ты, Лешка!
  - Если расизм заключается в том, что одна особь - а в данном случае моя - не желает спать с другой особью - а в данном случае хотя бы и Петровичем - кстати, вон он тоже какой загорелый! - то - о, да! В смысле - расисистее меня только роса.
  - Не переводи стрелки на Петровича!
  - Казак, а я вот все хочу уточнить насчет их ног... В смысле женских мумбу-юмбских нижних конечностей. Колесо не с них выдумывали?
  - Руки не интересуют?
  - Это в контексте какого использования?
  - Если руки золотые, то неважно откель оные произрастают, - заявляет Седой. - К ногам в этом случае, я бы тоже выдвигал не столь завышенные требования. И потом, по какому-такому нравственно-собственническому праву принялись моих женщин карикатурить?
  - Я в контексте - мумб надо было из Либерии везти! Всем!
  - Я не из Либерии, - сердится Казак.
  - А про тебя и не говорю! Я про мумб и все про всех! Всем русским мужикам второй женой должна быть категорически мумба-юмба из Либерии, дабы лучше воспитать первую. И надо везти мумб прямо сейчас, пока и там их не разобрали.
  - Может, нам с женами туда?
  - Не либерди!
  - Либерия уже не та, - вздыхает Казак. - Вернее, та, но по-другому. Скурвилась!
  
  Либерия уже не стреляла ни на прямую, ни из-за углов, заставляя замечать то, на что раньше не обращали внимание - грязь, нищету, убогое существование...
  Появилось и нечто новое - этакая отрыжка демократизма: полицейские при законах, которые не исполнялись, коррупция власти, попрошайки в чинах и профессиональные попрошайки на улицах, продажа должностей, доносы, нисколько не замутненные родственными отношениями, похищения с целью выкупа - целая ниша бизнеса... - все объяснялось последствиями гражданской войны.
  Вертолеты Ми-8, перекрашенные в цвета ООН и укомплектованные украинскими экипажами, летающие вдоль океанского побережья, нарабатывающие валютные рабочие часы, пешие в коричневых чалмах патрули, с голубыми касками у пояса, составленные из индусов. Никому ни до чего нет дела, кроме собственных. Магазины, принадлежащие тем же индусам, ливанцам и пакистанцам. Армянская мафия. Китайские строители, восстанавливающие дороги к золотишку и прочим 'арендованным' приискам. Словно сдали страну в чужие руки навечно, а сами либерийцы выпросили себе лишь временное разрешение составлять ее природный фон.
  Женщины - прекрасные, стройные высокие гибкие, готовые отдаваться лишь за обещание увезти в Европу. И благодатные, как положено быть женщине, на все 100 процентов - полным отсутствием ревности, считающие, что у мужчины должно быть их несколько.
  Не похожие на них ленивые разболтанные черные мужички, впрочем, тоже статные, в породу, но с неистребимой склонностью к безделью и публичному выпендрежу, громких бесед 'на зрителя' - размахиванию рук по поводу и без повода. Словно африканская природа сыграла шутку - слепила на том африканском берегу два разных племени, разделив их по половому признаку.
  И в том, что русским мужикам надо бы везти мумб (или 'манямб' - как их там называют) из Либерии - смотри-ка - есть нечто резонное...
  Петька не светит, что последний контракт (который он умудрился сплести с другим) у него от 'Четвертого', от Сергея-Извилины, что ходил он в 'места' по его серьезной просьбе - без ведома Воеводы и остальных, и отчитаться должен, как оговаривалось, только перед Сергеем.
  Не первый поход. Опять убедился, что рай есть, но не всем он понравится, и чтобы примириться с ним, нужно отшагать именно так - пешком, взглянуть на ад, что не обойти, а можно только сквозь - и тем словно пройти проверку, откупить право на билет. Ад заставил попотеть, рай в какой-то мере тоже - удивили оба, но и не в первый раз. В иных местах ничто не способно повторяется. Рай ценишь, а через какое-то время начинаешь в нем скучать, но сдерживает обратная дорога. Ад разнообразнее рая, он не склонен дублировать себя ни в плохих, ни в худых вещах. В 'ад' на этот раз вошел с другой стороны, и он стал вызовом, который Петьке-Казаку давно не попадался. Оценил все прелести похода, и сложность какой-либо массированной высадки на 'Территории'. Проведал 'детей Сергея' - 'лично-приемных', отобранных по каким-то понятным лишь Извилине канонам, а теперь размещенных в миссии, что руководил их коллега, наблюдал подготовку...
  - Халтурка есть. Как смотришь насчет халтурки? - спросил перед отправкой Сергей.
  В Монровии (столице Либерии) нашел того, кого требовалось отыскать. Дуракам везет. А то, что геолог, хоть и в плешивом возрасте, дурак редкостный, стало понятно сразу - упрямо пытался продать свою специальность крупнейшей алмазодобывающей корпорации 'Дэ-Бирс', чей филиал находился в соседней Сьера-Лионе, аккурат на границе с Либерией. Четыре года потерял в тщетной надежде устроится, куда, согласно вековой политики, никогда и ни за что не брали русских - ни (упаси Яхве!) внутрь собственного периметра, ни в круги охранения, ни в мобильные группы, выполняющие особые поручения, и уж тем более не в святая в святых - не в канцелярию, не в добывающую и разведывающую - и не специалистом по геологическому профилю. Меж тем, 'Стекольщик', с которым Извилина был лично знаком еще по Уральскому техническому, проявил характер - сгулял несколько раз пешим ходом через границу, при этом умудрился уцелеть без средств, без охранения (которое положено всякому белому только за деньги), лишь усилиями своей мумбы, на которой по факту 'совместного прожития более чем трех месяцев' был женат, к удовольствию ее родственников, возлагающих теперь на эту деревенскую манямбу огромные надежды. Впрочем, видно было, относился к ней по-доброму, по-человечески, явно привязался, и теперь эта женщина была ему верна - глотки готова перегрызать, а ее братья, ввиду открывающихся перспектив и собственного знания местных условий, составляли неплохих телохранителей.
  Без страха смерти не выживешь. Петька-Казак ко всему, что есть, страх потерял. Одно дело в боевых столкновениях идти наперекор, до конца. Другое... При таком раскладе либо убьют, либо сядешь. Сидеть в Либерии не хотелось, еще меньше хотелось быть убитым. Только вот Сергей-Извилина заставил работать не по профилю...
  На английском жестикулировал (по местным меркам) достаточно бегло. Обязался увезти в Европу, чем покупал на какое-то время преданность, без стеснения давал и другие обеты, то есть, жил (вел себя) согласно местным традициям - обещать много больше, чем можешь или намериваешься сделать - цивилизованно. Прослыть щедрым человеком в подобных странах достаточно легко. Но Петька-Казак обелил кредит тем, что сразу же выложил 'на семью' четыре тысячи долларов - сумму для здешних мест огромную, более чем достаточную для двух билетов в Европу и выполнения всех формальностей по подгонке документов. Видел как радовался за свою новую семью его подопечный, и сам, улыбаясь, был недоволен, что далее во всем приходилось пользоваться преимуществом зигзага - ложью как хочешь вертишь, а правде путь один. Чувствовал себя тошно, потому как знал расклад наперед. И сверх расклада знал, что если будет когда-либо судьба еще раз встретиться с этой семьей - горевать по их 'ушедшему белому', и сразу же, пока не зарезали, предлагать, как компенсацию, нового. И если к этому времени не будет под рукой Лешки, или иной 'ходячей белой надежды', то ожениться самому на молодой мумбе или прямиком ее сестре-вдове. Родственные отношения в вопросах уничтожения себе подобных, все-таки самые крепкие.
  ...Сделал все, о чем просил Извилина, включая то, что на последнем отрезке маршрута геолога не уберег. Не самого худшего из людей, которых ему приходилось когда-либо 'стирать', но заработавшего исчезновение из списков по факту готовности продаться чужим, в клювике снести те секреты, в которых ранее не был уверен, но в которых, к последнему в своей жизни восторгу, смог убедиться. Казак бесился мыслью, что предательство может быть столь симпатичным на характер. И теперь злился на Извилину, что тот не торопится принимать от него ни отчет, ни образцы с бумагами, которые заложил в известный лишь им двоим схрон, и тому, что держался словно ни в чем ни бывало, удивляясь камушкам, которым никак удивляться не должен, едва ли сердясь на то, что он, Петька-Казак, как бы протестуя, доставил с того района еще и два живых образца, но под другую, наскоро состряпанную легенду...
  Врать средь своих не положено, но присочинить - а Петька утешается тем, что именно 'присочинил' - такое не возбраняется.
  
  - - - - - - - -
  
  ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
  
  ВАШИНГТОН, 18 июня. Департамент национальной безопасности США привлек к сотрудничеству писателей и философов для разработки возможных сценариев, которыми могут воспользоваться террористы.
  "Мы хотим просчитать четыре-пять шагов, которые помогли бы нам проникнуть в сознание наших противников", - сказал в интервью "Вашингтон пост" директор аналитической программы "Красная комната" Департамента национальной безопасности США Джон Новик.
  По данным газеты, "мозговые штурмы" представителей американской творческой интеллигенции с представителями спецслужб проходят в Вашингтоне. Они пытаются ответить на вопросы: 'Если бы вы были террористом, как бы вы осуществили атаку на саммит "большой восьмерки"?' или 'Почему террористы не нанесли удары по Америке после 11 сентября?' Газета сообщает, что представители спецслужб не афишировали своих контактов с творческим сообществом и рассказали о семинарах журналистам, чтобы предотвратить нагнетание слухов вокруг проекта. По данным "Вашингтон пост", в рамках программы "Красная комната" было подготовлено уже 10 различных сценариев возможных террористических атак.
  Участием в семинарах "Красной комнаты" заинтересовался и проживающий в США российский писатель Эдуард Тополь. Писатель рассказал РИА "Новости", что в 1987 году, когда он писал свой роман "Завтра в России", где предсказал события августа 1991 года, он обсуждал возможное развитие сюжета с представителем Пентагона.
  "Я ему целый час рассказывал, что может произойти переворот и надо будет спасать Горбачева. Тогда мне посоветовали создать в романе Уральскую республику, которая обратится за помощью к США, и тогда американцы будут спасать Горбачева", - сказал Тополь.
  По его словам, он даже посетил с разрешения американских властей тренировочную базу американских десантников для того, чтобы достоверно описать их действия в романе.
  По мнению Тополя, сотрудничество писателей и представителей спецслужб может быть плодотворным и в результате такого сотрудничества можно будет предугадать планы террористов.
  "Там, среди террористов, тоже есть творческие люди", - сказал писатель...
  
  (конец вводных)
  
  - - - - - - - -
  
  Извилина выходит, присаживается 'уточкой' - обхватив колени руками, словно он ребенок или 'зэк' со стажем. Щурясь смотрит на склоняющееся солнце, на вьющиеся столбы мошкары, обещающие и завтра отличную погоду, на неугомонного Петьку-Казака, что затеял любимую игру; подбивать коротким ножом нож длинный, заставляя тот вращаться в воздухе. Упражнение требующее внимания и неимоверной точности - лезвия всякий раз должны соприкасаться плоскостью, подбивать надо чуть сильнее или слабее - в зависимости от того на каком месте от рукояти приходится точка приложения и с какой скоростью вращается лезвие. Для зрителей же все сливается в сплошной узор с частыми перестукиваниями... Звенят изрядно, чисто и дорого, указывая замечательную сталь. Петька уцыганил у Седого кольчужный нож толедских мастеров, взял измором, бесконечным своим зудением и нытьем, будто ребенок малый, капризами вооруженный, знающий их силу. И теперь, не являя уважения к старине, намеривался его укоротить, и переточив, сделать рабочим для себя.
  Смотреть упражнения Казака или Феди-Молчуна - всегда наслаждение. Много ли надо для удовольствия? Испытывать гордость за чье-то умение, услаждаться мастерством - за то, что он рядом и 'свой'...
  Петька, что огарыш, даже седина в волосу какая-то не такая, не серебряным отливом, а того металлического, словно полировали металл чернее черного, и он тут же покрылся палиной. Стрижется коротко, потому как пользуется париками с тех пор как в розыске - привык, и брови бреет, потому как и их клеит или лепит наскоро - очень это резко личину меняет - свернул за угол, а через секунду-вторую уже оттуда, но другим человеком: куртки нет, вернее навыворот, под носом усы, от бровей чужой высокий лоб высится и кепи с пришитыми патлами на все стороны. Это одна из быстрых личин. Среди людей тоже можно прятаться, что в лесу - это недавнее Петькино открытие, и предается этой новой для себя игрушке с воодушевлением: надо - не надо, а путает след, рвет напрочь - меняет личину: манерность, возраст и запах, потому как не умеет делать что-то наполовину. А еще, как у 'подростка' (таковым мигом может стать - подделаться), есть собственная доска с колесиками, внутри которой от края прилажен нож, а рукоять - часть доски. А как у 'офисника', когда при костюме и галстуке, то сам галстук лишь чехол для металлической бритвенной наточки сведенной на жало, не надо и вынимать - поправил узел, а он опять короткая рукоять и есть, далее движением от себя и в сторону - в горло оппоненту. И опять галстук на месте, и даже не закапан - материал такой, собрался гармошкой на входе, расправился на выходе, поправил, пригладил рукой...
  
  Сашка не смотрит - его очередь 'во все гляделки, да на все стороны' - слушает, и вроде как даже нюхает воздух, словно хочет зацепиться всем, чем можно, всеми чувствами в залесье, что начинается почти от деревни сперва самосевкой, случайными пятнами, а потом и ровной, кажущейся плотной при заходящем солнце, стеной леса.
  Миша, привалившись к углу бани, глядит на Петькино скоморошество восторженно, как на какое-то волшебство.
  Георгий с гордостью собственника, гордостью командира.
  Федя с уважением, как ко всякому мастерству.
  Лешка чуточку скептически, но с завистью. Может показать собственное, многократ лучшее, да кто ему позволит?.. У Лешки есть Особый Рюкзак - Сашкино изделие под его, Лешкину, фантазию: полуранцевый, плоский, напоминающий разрезанную каплю, что уже растянулась и готова сорваться с листа, во всю спину с запуском, удобно по спине, удобно и на грудь, когда перекидываешь. Форму поддерживают две пары титановых пластин, проложенных слоями кевлара между и поверх, а за ними, уже к телу, легкая литая амортизирующая прокладка, в комплекте и специальный отворот, который можно было опрокинуть вниз, чтобы прикрыть пах и бедра (Лешка более всего беспокоится за свое 'хозяйство', и категорически не хотел представлять его делу случая). И даже когда 'рюкзак' за спиной, за своей парой 'Стечкинов' Лешка дотягивается моментом, но удобнее, понятно, перебросив на грудь, вогнать руки с боков, словно в муфту, поймать сразу же рукояти, а по ходу дергать снаряженные обоймы, что лежат по карманам верхним слоем - тоже неплохая защита... Алексей, хотя и кажется иногда словоблудом, таким, что никто и Алексеем не зовет - все Лешка, да Лешка, или еще Леха, но глаза внимательные. Он тоже любит 'порассуждать руками' - они у него ловкие, подвижные, в этом словно соревнуется с Петькой-Казаком, а случается, так и в самом деле - кто быстрее наметит; тот ножом, или он дулом? Только дистанция разная. Казаку три метра тот максимальный предел, к которому он успевает скользнуть с ножом, а жертве уже не отпрянуть, шарахнуться, подать голос, и здесь борется сам с собой за сантиметры. Леха своему любимому отсчет с трех метров начинает, и примерно до пятнадцати - это уже когда в состоянии отработать 'скоротечку' - бесприцельную, но точную стрельбу по нескольким объектам разом. И борется здесь равно за количество объектов, за те же секунды, а сутью метры-сантиметры - фронтальные и эшелонные...
  
  Мир не таков, как вы себе его представляете, да вы и собственный забыли, получив взамен подделку, и нечего говорить, что его отняли у вас.
  Имя не торгуют. Не торгуют и именем. Воля в безвестности, а рок ломают уроками. Не довешивай собственного настоящего имени к делам славным - они твой урок, но пуще следи, чтобы не повязать с делами позорящими.
  - Нам ли? - спрашивает Извилина у Седого, и тот понимает - о чем речь.
  - Сомневаешься? Мешок грубый - согласен, да рис в нем отборный...
  
  Войсковая разведка бывает разная. Кто на что сориентирован. Учат всяким штукам, но больше всего трем: бегать, прятаться, убивать, остальное - вариации. И при этом думать, думать, думать очень быстро. Основное? Принадлежность элите и стремление соответствовать образу, с каждым разом завышая себе критерий. Подобных групп было когда-то порядочно - каждая со своими задачами. Много уделяли подбору 'по умениям', чтобы дополняли друг друга, и психологической совместимости. Можно ли считать неким совпадением, что подбор оказался настолько крепким, что спаялись в силу - не разорвать? Не отменить приказами.
  Может, возраст подошел такой - думающий? На подобной работе мало кто до такого возраста удерживается - чтобы возникло низовое исполнительское звено, думало 'постороннее' - о стратегии государства. Чтобы само вдруг решалось само определять - что ему, государству, лучше.
  Если разобраться, Извилина во многом виноват; взял за моду снабжать информацией - достоверной, а не той, что велено считать правильной. Где брал, выуживал, видел ли события по другому, но бывало говорит: 'Кранты теперь Чаушеску! Румыния внешний долг выплатила, никому не должны - могут на себя работать. Такое не прощается - сольют его. Собак начнут вешать, а потом - жди событий...'
  И действительно - понеслось. Пресса вдруг накинулась, - словно действительно, собак спустили. И диктатор он теперь, и убийца, и вор - дворцов себе понастроил, и секретно-кровавыми службами обложился...
  А когда самих туда перебросили - вроде туристов (с автоматами в багажнике), тогда задумались. Вернее не тогда, а после, слова Извилины вспоминая. На момент операции ни о чем ином, кроме операции... Задачу выполнили - местный 'абвер' не пикнул (было бы кому пикать!), архивы перехватили, 'кому следует' передали и даже неинтересно - кто теперь тех марионеток за нитки водит. Но осадок остался. Чем больше знаний, тем меньше веры. Еще деталь из страннейших, если только не знать, что случится через несколько лет. Работали вплотную с израильтянами, должно быть 'Моссадом', которым - впервые такое в практике! - велено было понравиться, но не понравились. Все не понравилось, но больше всего ненужная делу засветка.
  
  /Войсковая разведка бывает разная. Назначение ее - специальное. Общее у всех - умеет мыслить. Иным дано тактическое, другим видеть не только собственную частность, но и общее - картинку в целом, и по ней предугадывать, какие частности произойдут в тех или иных местах. Части ВДВ создавались так, словно хотели увидеть войсковую разведывательно-диверсионную во всей ее мощи, расширить ее силовое значение. Не все получилось, но ВДВ - личный резерв верховного - наиболее боеспособные воинские части хотя бы в психологическом плане. Осознание принадлежности к элите создает и братчину, хотя некоторые ее проявления со стороны и кажутся уродливыми, но и это уже традиции, пусть и направленные не в ту сторону.
  Опричнина - введение чрезвычайного военного положения ввиду активизации внешнего и внутреннего врага. Опричники - первый русский официальный спецназ. На момент расцвета 15 тысяч составляло братчину - личный резерв и гвардию государя. И ни один из государей земли русской не был оболган столь неистово, как Иван Васильевич Грозный. Разве что - Сталин, чему всяк и сейчас ежедневный свидетель...
  Суворов ковал, и в высшей степени закалил русский спецназ в практике воинских походов. Именно итальянский поход, который изумил Европу, явил миру воинов специального назначения, которых многие монархи потом будут просить взаймы или купить у русских царей, но не получат желаемого ни разу. Воинов-пахарей, пришедших на службу не из местечек, а взятых с земли, от сохи, отобранных крестьянскими общинами со знанием сути. Суворов ковал воинов специального назначения, и можно было смело равнять их с воинами Македонского. Потому как практика определяет уровень профессионализма. И ни одного полководца не желали бы забыть столь сильно, как Суворова.
  А еще тот спецназ Сталина, с опытом самой великой войны, что был собран на Чукотке и готов к выполнению воинской задачи, которой могло быть только одно название: 'Отмщение'. Так только ли знание, что Россия в кратчайшие сроки создала свое атомное оружие остановило Третью Мировую? Русская пехота, никак еще не крылатая, но способная пехом придти куда угодно, и ни одна армия мира не в состоянии была ее остановить, все это понимали. Практика войны армий идейных, в которой одна идея шутя покорила всю Европу, но сдалась перед русской Общиной, выковала из последней многомиллионный народный спецназ.
  Все-таки есть в правилах 'божьего суда' такое, что глубоко симпатично. Его использовала 'Русская Правда', на нем основывался дуэльный кодекс России - 'Богу надо помочь!'. С мечами ли, да палицами, или позже, но честных людей, особо в офицерской, той же дружинной среде, непримиримых с ложью, было на порядок больше, и они то и дело вызывали 'неправду' на торпище, и даже когда погибали под ее ударами, указывали на нее - 'неправда' начинала бояться, ведь ей могли сделать вызов и другие.
  Войны, которых прежде не бывало, в кратчайший срок, казалось бы, безвозвратно повыбили самых отважных последователей чести. А ведь меж войнами улеглась гражданская война и переустройство от войны мало отличающееся, кодекс чести в нем был признан предрассудком, и про него взялись вспоминать только в ходе самой кровопролитной войны, причем во второй половине, когда стало чем гордиться.
  Основами гордости закладывались Воздушно-десантные, каждая часть которых, еще в годы войны стала гвардейской.../
  
  Когда случилось? Когда страстью к показухе прониклись настолько, чтобы пудрить мозги даже самим себе, и на 'комсомольских съездах' уже не обходилось без сальто с рессорного мостика с автоматом в фанерное окно? И уже не обходилось без постановочных, с очень серьезными (как бы чего не забыть!) сосредоточенными лицами 'качков', 'спарингов', не составивших чести даже постановочному индийскому кино 60-х. А позже, это кажется уже в 90-е, додумались (ну не на смех себе же?) ломать кирпичи головой, не затем ли, чтобы окончательно превратить ВДВ в цирк, а себя в клоунов в голубых беретах? Сейчас ВДВ без шоу и не представить. И вон оно как привилось, до чего дошло!... До чего? До обязательных купаний в фонтане на 2 августа?
  
  /От автора:
  Меня не покидает ощущение, что кто-то, внедряющий весь этот идиотизм, довольно посмеивается за кулисами - во что ему, без всяких усилий, лишь подыгрывая мальчишеским слабостям, удалось перенаправить подготовку. Право, случались показухи и раньше, но не столь публичные (не публичный же дом?), и лишь для допущенных в 'святая святых'. А ведь и сам участвовал - палил из 'Макарова' по консервным баночкам с зажженной паклей, да не выставленными в одну линию (что несерьезно), а многоуровневыми, на разных расстояниях, под всю обойму, а банок было столько, сколько и патронов, и расставлялись они, когда ты к ним спиной, и стрелять нужно было с поворота, мгновенно оценивая. А требования, весь шик, был таков: первая не должна отпрыгать свое, когда слететь со своего места последняя. Наглядность подобных стрельб тоже показуха. Но они же и промежуточный зачет - как можешь вести себя на публике, что в тех званиях, которых тебе никогда не быть, чинах, что более не носят фуражек, но некоторые легендарны, готовы оценивать тебя по собственному опыту - по практике. Не зашалят нервишки? Да, было такое с хорошими, но не к самыми лучшими стрелкам. 'Лучшие из лучших' в показухах не участвовали. Время дорого и люди.../
  
  И всем хочется верить, что существует засадный полк.
  Ни у кого так часто не мелькает тоска в глазах, как у Извилины, которую он пытается прятать за улыбкой. Улыбается Сергей едва ли не все время. Но эта улыбка никого не обманывает, ее даже не воспринимают как улыбку, скорее, за некое постоянное извинение, что умнее всех, видит глубже и дальше. Это ему давно простили, чай не мальчики, что выпускались из Рязанского Воздушно-Десантного, да 'с пылу с жару' были завербованы в специальный диверсионный отдел ГРУ.
  Только КГБ - госбезопасность, вербует по-кошачьи, с индивидуальным подходцем, словно обволакивают мягкой паутиной. В войсковую разведку - на всех ее уровнях - прямо в лоб и только один раз. Согласен? Именно так - не приказывают, а спрашивают согласия. Откажешься, второй раз предлагать не будут и вряд ли возьмут, даже если будешь потом сам проситься. Верят только первому порыву.
  Это не обставляется каким-то ритуалом, часто происходит буднично, мимоходом, среди разговора, разбора проверяющим. Потом только становится известно, что кандидатура рассматривалась со всей тщательностью, обсуждалась теми, кому положено.
  - Согласен служить разведке?
  - Да!
  - Собирайся - время десять минут.
  И все.
  Уже потом пойдут бумажные войны, будет возмущаться какой-нибудь ротный, что у него опять забрали лучшего. Что готовишь-готовишь, а тут хоть на упражнения 'по специалистам' не выводи. Впрочем, некоторые так и делали, прятали в нарядах, как только прознавали, что 'купцы' от разведки засветились. А иногда подходили к своему подчиненному и приказывали на дистанции 'жопу не рвать', да и отстреляться 'похуже'. Но нет ничего сложнее и досаднее для русского человека, чем выполнить такой вот приказ. Как назло, не получается. И стреляется почему-то славно, хотя и не стараешься, и полосу препятствий проходишь с ленцой, но как-то по-иному, экономично. Чем меньше усердствуешь - тем лучше результат. Парадокс!
  Кто угодно может оказаться под вопросом. Удачливый взводный пехоты. Настолько везучий, что это сложно счесть случайным. И рядовой с необычными навыками.
  Природа иногда сводит в одно место много странного. И не всегда оно соответствует своему времени. Каждый отборнейший талант в своей области - минер, снайпер... Может ли считаться гениальным и быть предметом гордости профессиональный убийца на защите государства? - спорный вопрос, в иные времена - это герой, в другие: цепочка обстоятельств, и будут прятать пепел тела, чтобы не осталось могилы, станут пугать тот сомнительный людской слой, что называется 'общественностью'. Но обществу порой для собственной защиты нужны убийцы пострашнее, чем у общества, которое живет по другую сторону границы...
  И что происходит после сговора? После того верхушка одного общества решила сдаться, продаться с потрохами другому и выторговать себе за это безбедное существование? Что происходит с теми, кто защищал его? Кто теперь пугает своим существованием?..
  
  Седой думает, а найдется ли однажды такой писака, чтобы написать правду о времени по которому ему пришлось шагать? Пусть даже смешает все в кучу: время, факты, события... все они разбросаны по географии, вот бы собрал, постарался придать благородное 'звучание'... Но чтоб были там непременно: и Евгений Р. (Хмель, Хмельницкий, Жека) - погиб от укуса змеи сентябре 197х года, Юго-Восточная Азия, похоронен на берегу Меконга; и Василий М. (Москвич, Темный, Али) - два высших образования (в т.ч. институт востоковедения), что не имел ни одной царапины, прошел с группой все передряги, а в дурные 90-е был убит неизвестными у подъезда собственного дома; и Сергей А. (Молодой, Шкет, Кот, Барс), что умер от сердечной недостаточности в возрасте 42, похоронен в Великих Луках - догнали-таки командировки; и Сергей К. (Лычкин, Полковник), который уволился после Первой Чеченской, отметился на трех континентах, когда началась Вторая Чеченская, вернулся на действенную с понижением - погиб от нелепой случайности в самом начале компании; Константин А. (Глаз, Сибирь, Циклоп), что пропал без вести в Африке в 2002, в период (как журналюги изъясняются) межэтнических столкновений, а по сути - гражданской войны - пошла такая кровавая каша, когда непонятно кто в кого стреляет, но еще более - зачем?.. Обязательно про Алексея М. - что умер от ран в госпитале Пномпеня 198х (Кампучия) пытались отправить тело домой, груз утерян, предположительно похоронен во Вьетнаме; про Дмитрия К., что попал в засаду с группой гражданских специалистов, отстреливался до последнего. Раненым был оттащен в зеленку и убит... не сразу. Нашли, кремировали там же, самостоятельно, как могли. Набили пластиковую бутылку, носили с собой по очереди больше чем полгода, до конца той проклятой командировки и передали родственникам в Витебске... И про тех, которые все еще живы, что сейчас с ним рядом, - думает Седой, не отдавая себе отчета, что думает о своих учениках: живых и мертвых...
  
  В банном пределе рассуждают о новых вражьих разработках...
  Некоторые огорчительны, словно штатовцы и западники уже затеяли работать против их группы. Особо коснулись новинок, что служат обнаружению схронов и отдельных бойцов в лесу. Обсудили, и тут же, по старой российской кулибинской привычке, взялись противопоставлять многомиллионной технике русскую задумку себестоимостью в два рубля, должную превратить все это новшество в груду бесполезного, ни на что негодного хлама.
  Тела в ночной прохладе горят ярким пламенем, все сложнее его отсекать, ночь больше не может служить покрывалом, спасительницей. Придется переходить на иное, дерзкое, наглое, работать быстрее, чем прежде, и днем. Тепло отсекать простыми подручными, вплоть до индивидуальных целлофановых укрытий и иных отражателей тепла. Не так уж надолго и надо. Еще придется ставить многослойные фильтры и значительно удлинить отдушины в зимних схронах...
  Поговорили о приборах, что могут обнаружить пустоты в земле, а в некой поганой перспективе, возможно, даже и с вертолета - значит, в районах действия надо создать как можно больше ложных пустот - помогать природе. Их и так достаточно: дерево вырвало в корнем, часть осыпалась - уже пустота. Бобровые, барсуковые - опять пустоты. Яма заваленная сучьями, подмытый берег... Лес по-прежнему самое лучшее из убежищ. Почему бы чуточку и ему не помочь? Уговорились на то: видишь яму? - положи поперек несколько сухостоин, навали сверху сучьев и еще лапнику, дел на десяток минут, а польза навсегда. О таких приборах поговорили, что свежие тропинки высвечивают. Но и раньше собственного следа не топтали - первый принцип разведки - никогда одним путем не ходить, потому особо не обеспокоились. Разработка для дилетантов.
  О человеческом факторе - успокаивая себя, о том, что как бы не был хорош прибор, а без толкового оператора он...
  - Работать днем, отсыпаться ночью, вот в общем-то и все, - говорит Первый. - Организму здоровее. Схроны все еще актуальны. Ставить больше маленьких индивидуальных. По принципу цепочки или виноградной грозди.
  - Опять кто-то жилище лепит страннее странного, ни к месту, ни ко времени, как в запрошлом году находили, - вспоминает Петька-Казак. - Вот здесь! - рисует пальцем реку и намечает ногтем. - Метрах в тридцати от воды. С нее заходит, в нее и уходит, словно бобер какой-то, а вдоль следа нет - я проверил. Ставим засаду?
  - Нет времени.
  - Неправильно это, - возражает Казак. - Очень странный схрон. Пузырь из глины. В яме, но еще не закопан. Скажи, зачем из глины, когда дерева полно? Я такие сооружения - ну очень похожие! - только в Африке и видел, и только там, где совсем уж жарко. Каким боком здесь? Уже кстати, и обожжен. Смола рядом - вар. Кастрюля большая. Так думаю мазать будет смолой для изоляции, прежде чем закапывать..
  - С нашим следом не пересекался? О нас знает? Твои хождения не мог засечь?
  - Нет, я же говорю, он с реки заходит и обратно туда же, как бобер, его повадки. Еще и хатка эта...
  - Глиняная?
  - Нет, там еще одна есть, по-настоящему бобровая, у самой воды. Старая, похоже, что не жилая. Я таких больших не видел. Здесь вообще-то, если заметили, бобры норы роют под берег, под коренья, где рыхло, в чернозем, в ил слежалый, а поверху ольха, корни переплетаются. Именно так устраиваются. А этот, словно от ортодокса какого-то бобрового. ...
  - Эй, Африка! Не может так быть, что это за твоими девками пришли - жених или брат? Окапывается?
  Казак отмахивается.
  - Бред сивой кобылы!
  - Шатун откуда-то из этих мест. Он и в Африке был. Вот было бы совпаденьеце.
  - Ты про Шмеля? Про Шалого?
  - Да.
  - Давно косточки обглодали. Сгинул в Эритреи! - уверенно заявляет Казак.
  - А... Ну, если так. Но занятно было бы.
  - О пустом беседа! Если бы, да кабы...
  И только один, не верящий в приметы, интересуется:
  - Как сгинул?
  - Накрыло и заполировало. Вчистую! Он пешим макаром на головную базу повстанцев вышел, сообщил, что сборище, да остался наводить на цель, а те хохлы, что на 'Сухарях' там подрабатывали, с радости, что наконец-то обнаружили, и большие премиальные будут, весь свой груз на квадрат вывалили - по площади сработали, а для надежности потом еще и напалмом прошлись. Туточки никакая индивидуалка не спасет.
  - А мне говорили, у калаша патронов прикупил, да стал 'решето-человек'.
  - А мне, что в клетке сидел, а потом съели.
  - Ходили проверять?
  - Это анализы кала местных на чужое ДНК?
  Помянули...
  Африка! Локальных войн не бывает (сие выдумано либо журналюгами, либо манипуляторами, что над ними), все 'локальное' не война, а дворовая разборка. Всякая война - вне рамок, она вовсе не думает удержать себя в границах неких правил или некой территории, она пылает так, как ей 'горится'. И ей необходимо топливо, а также те, кто это топливо будет шевелить...
  Под более низкие расценки на жизнь (за какие 'европейский пассионарий' курковым пальцем не шевельнет), русские и украинцы бросились в этот африканский котел с воодушевлением, внеся сумятицу в умы африканцев. Предназначенные воевать за отдельные корпорации, которые, споря между собой, выторговывали главное - чтобы 5 процентов населения и дальше прожирали 40 процентов мировых ресурсов, появившиеся там славяне, внесли некую новую струю в африканские войны, где до сих пор воевали ни шатко ни валко - без особого ожесточения, если не считать, конечно, периодически вырезаемые до одного человека поселки крестьян - но и тут исключительно 'по делу': религиозному, национальному, клановому - что в общем-то происходило всегда. Русские и украинцы же на тех территориях и друг против друга воевали так, будто защищали собственную родину - бросались под танки со связками гранат, прикрывали командира собственным телом, не сдавались в плен, подрывая себя... Из-за чего они казались африканцам дикими, нецивилизованными пришельцами.
  До чего же интересно: переставь акценты, и ты уже дикарь в глазах тех же африканцев.
  Когда же это началось, что столь ожесточенно не в собственных войнах?..
  Народились пассионарии! Приднестровские казаки... Вот что им было до той, теперь уже забытой, войны армян с азербайджанцами? Однако, пришли, воевали, как деды, да и полегли все, только остались две девушки санитарки...
  - Кина про это не будет! - бросает реплику Лешка-Замполит. - Выдумают про брошенную на произвол судьбы 'девятую роту' - курвы!
  - Не всяк Бондарчук - Бондарчук.
  - Осиновый кол Меченому в жопу!
  Похоже на тост, незатейливый, но душевный. По крайней мере - от души.
  
  Те, кто составляли когда-то эту группу, исходили из того, что они со временем разовьют собственные качества, но никто не мог предполагать, что настолько. В чем причина? Были ли из тех занятных времен, когда мысли и логика отдельного бойца еще могли показаться офицеру занимательной, и взгляд приспособлен дробить своих подопечных на отдельные личности, не воспринимать как общую плазму, а свою задачу лишь в том, чтобы направлять порыв этой плазмы в нужном направлении? Времен, когда подобных людей не только подбирали со всей тщательностью, но как бы выращивали - видя не только то, что есть, но и то, что будет.
  Когда-то группа предназначалась исключительно для ведения разведки и диверсий в глубоком тылу противника. Была сориентирована на розыск и уничтожение ракет 'Першинг-2', тех самых, что дислоцировались в Западной Германии, и должны были, с переводом в высшие степени боевой готовности, выводиться со своих баз в горные и лесные районы Баварии.
  'Першинг-2' - ядерный заряд более чем пяти Хиросим, и семь человек, призванных его ликвидировать. Насколько все соразмерно? Какова цена стоимости тех, кто имеет способность и мужество 'выдать результат'?
  Но все чаще, объединяя с другими, использовали их как обычные десантно-штурмовые роты в операциях, с которыми вполне могли - должны были! - справляться общевойсковые части. Их подготовка не соответствовала тем задачам, которые заставляли выполнять. Хотя и показали себя наиболее эффективными подразделениями в борьбе с мобильными отрядами моджахедов, но это равнялось тому, что микроскопом заколачивать гвозди. Не слишком хорошо для гвоздей, но для микроскопа еще хуже.
  Гибель части офицеров, на отбор и подготовку которых было затрачено столь много, оказалась серьезным ударом для школы. Но что более печально, после преступно ошибочного применения (случайного ли?) внешние направления (в тылу противника) переориентировали на внутренние (в собственном тылу). Вместо диверсионной работы, уничтожения инфраструктур, командных пунктов, наведение страха и паники, вместо всего этого - работа как бы против себя самого, полицейские антипартизанские мероприятия.
  Государство, которое только защищается, а не готово нападать, обречено.
  В 1992 году, вместо ожидаемого приказа о переориентации групп 'охотников за Першингами' на другие объекты, согласно секретной приписке к Договору о РСМД (неизвестно, что взамен вытребовала себе российская сторона), все подразделения были расформированы, а специалисты 'низового звена' (исполнители) уволены 'в запас' - приказ непонятный, казавшийся преступным. В 1992 году ракеты российские, только что созданные, которые, как всегда, гением какого-то левши оказались на порядок страшнее, пошли под нож.
  
  - - - - - - - -
  
  ВВОДНЫЕ (аналитический отдел)
  
  Усовершенствованная ракетная система 'Першинг-2' (1983-1991)
  Весь период существования рассматривалась военной доктриной США в качестве оружия первого удара - как средство реализации концепции ведения 'ограниченной ядерной войны'.
  
  Технические характеристики:
  Боевое оснащение - ядерный моноблок с изменяемым эквивалентом (до 80 килотонн)
  Поражение высокозащищенных объектов - ядерный заряд, проникающий в глубь земли на 50 - 70 м.
  Дальность - 1800 км
  Подлетное время до объектов СССР: 8-10 минут
  Количество: 108 пусковых установок (120 ракет)
  Дислокация - Западная Германия (56-я бригада сухопутных войск армии США)
  Дополнения:
  Буксируемый полуприцеп (он же пусковая установка) по дорогам любой категории сложности.
  Расположение ракеты - открытое, горизонтальное.
  Стартовое положение - вертикальное.
  Время приведения в боевое положение: (не установлено)
  Постоянное размещение и обслуживание: военные базы (3) в стационарных ангарах.
  Концепция:
  'При обострении международных отношений вывод на стартовые позиции - рассредоточиться в лесистых районах в ожидании команды запуска...'
  
  'Несмотря на договор об РСМД (согласно которому ракеты средней и малой дальности должны были ликвидированы наравне с советскими) в настоящее время на военных базах США (в Европе) сохраняются ядерные боеголовки и средства их доставки...'
  
  (конец вводных)
  
  - - - - - - - -
  
  В ГРУ специальным подразделениям разведки не разделяли задач 'просто разведки' от силового решения на месте - предоставляя самим решать: что на данный момент идет на пользу Родине без какого-либо 'приказа сверху'. Считалось, что разведка должна ходить вольно - командир с его 'орлами'. Все подразделения армейской разведки от полковых разведрот до отдельных разведбатальонов в армиях, выполняя различные задачи, относились к единому сообществу, специальному элитарному роду войск - военной разведке. Во времена подлейшие едва ли не из-за них была переписана воинская присяга, теперь уже обязывающая любого армейца выступать полицейской силой в угоду правящего клана, после чего клан этот обрел возможность требовать действий внутри собственного государства против 'мятежных территорий'.
  ГРУ, когда-то подчиненное лишь ЦК Партии, брошенное на нищенский паек, вынуждаемое действовать вне своих определенных обязанностей, шаг за шагом отступало под натиском новоявленных политических адвокатов, которые стремились сломить эту едва ли не последнюю силу государства. Шли и 'работали', оправдывая себя тем, что Чечня тех времен (середины и конца девяностых), была фактически другим государством, неподконтрольной территорией', следовательно, от иноземного почти ничем не отличалась. Невольно, на свою голову, доказывали, что при всем обилии внезапно возникших подразделений спецназа (министерских, милицейского, внутренних войск, некого 'ситуационного' и прочих, не менее странных), лишь Спецназ ГРУ - его силовая составляющая, обладает способностью наиболее эффективно решать поставленные задачи.
  Как цинично декламировалось некими 'допущенными': 'выявилось другое направление возможного использования сил специального назначения, а именно - против сил международного терроризма, в первую очередь в Чечне...', и, горя желанием превратить все эти спецподразделения в некий ОМОН - отряды милиции особого назначения, тут же призывали и дальше лечить 'подобное подобным' - мол, кто, как не подразделения, предназначенные для террора, для уничтожения коммуникационных узлов, нарушения управления войсками путем диверсионных актов, должны разбираться со своими 'коллегами'?
  Одновременно СМИ без устали вбивало в головы, что развал СССР произошел сам собой, как некий процесс саморазрушения - это как бы раздавало индульгенции, узаконивало разграбление, позволяло 'исторически' закрепить наворованное за определенным кругом лиц.
  В Афганскую еще ощущали за собой государство, его мощь, в Чеченские уже только провал за собой, некую черную ненасытную пасть.
  В 'Первую-Чеченскую' обошлось без них - то унижение другие хлебали. 'Паша-Мерседес' - тогдашний министр обороны, вошедший в силу после расстрела собственного первого Союзного Парламента, обещался все проблемы решить одной воздушно-десантной дивизией, и бросил на штурм части не имеющие (согласно штатному расписанию) ни тяжелого вооружения, ни специальной техники, не только не предназначавшиеся для взлома укрепрайонов и взятия городов, но и без предварительной подготовки, без разведки. Город Грозный в полной мере оправдал свое название. И здесь, кто бы и что про это не говорил, слова всплывали только матерные, и даже у Седого - человека к слову чувствительного и бережливого, только речь заходила о новогодней атаке, когда под звон бокалов в Кремле жгли мальчишек в танках, а...
  'Пурим, да и только!' - говорили сведущие люди. И действительно, впервые в истории России, в самом ее сердце - Кремле, официально и беззастенчиво, показывая, кому на самом деле принадлежит здесь власть, что взята она теперь 'всерьез и надолго', и ничто не способно ее поколебать, на дорогой мелованной бумаге ('для своих') печатались приглашения, и проводились древние еврейские празднества. Празднества казавшиеся странными для всех народов, кроме еврейского.
  
  А в России хоронили останки гражданина Романова и его императорской семьи. Патриарх с рабочим псевдонимом - 'Алексий Номер Два', в миру носивший фамилию Редигер, и когда-то имевший папу (вовсе не Римского, а родного), того что в Талине служил оккупационной власти немцев, призывая паству к непротивлению злу (попутно доказывая, что не злу вовсе, а европейским 'освободителям'), этот самый Редигер (уже сын), спешно выбранный закулисным церковным обкомом в Патриархи, грея под рясой безналоговую декларацию (разрешение для 'церкви' на беспошлинный завоз водочной продукции и сигарет из-за рубежа), призывал весь русский народ к покаянию за совершенный им грех - убийство царской семьи...
  Заставь нацию, общество и даже веру каяться в действительных или мнимых грехах, после чего можно смело закапывать в ту могилу, которую они сами себе выроют...
  
  - - - - - - - -
  
  ВВОДНЫЕ (аналитический отдел - информационное эссе):
  
  ДЕТИ БОЛЬНОГО ГИГАНТА
  
  История России рубежа тысячелетий - история предательств ее интересов. Вероятно, так ее и будут рассматривать последующие поколения, если им удастся пережить эту чехарду...
  Русский человек - чувствует себя русским не по крови, а по мировоззрению. Множество русских (едва ли не большинство) потеряли это право, это звание. Возможно, не меньшее количество его приобрело. Человек любит Родину не потому, что она чем-то хороша для него (чаще жестока), а потому, что он устроен иначе остальных.
  Россия - когда-то громадная страна, столпотворение племен, языков, обычаев - планета на планете. Что объединяло и все еще объединяет этот основательно обгрызенный с краев Вавилон? Что может превратить его население в народ, который ощутит себя единым? Сколько людей задается сейчас этим вопросом...
  В Европе тесное соседство породило близость мироощущений, единый психотип, в России огромный разброс в миропредставлениях. Немцы, которым не дают забыть их вины, которые даже спустя шесть десятилетий выплачивают огромные контрибуции государству, взявшему на себя роль арбитра их вины, опять кропотливо восстановили свой дом, сделали его самым сильным в Европе - молча, без метаний. Не потому ли, что в каждом немце заложен некий идеал Порядка, небесный архетип их общества? В России все по-другому. Словно она еще не остывший вулкан - этнос бурлящий, и неизвестно, где произойдет следующий выброс лавы. Святые соседствуют с негодяями, бессребреники с барышниками, трудолюбцы с лентяями. Здесь постоянно пытаются менять, разрушать еще не сформировавшееся: устои, мораль... навязывать новые. Европеец знает, чего хочет, что можно, ему не надо ничего объяснять, знание коренится у него в генах, передается с молоком матери. Россия - белый лист, на котором чернила не успевают застыть, и новый текст пишется поверху, оставляя разводы. Трагедия России в непрестанных обрывах времен. Здесь уничтожаются объединяющие начала - будь то православие, собирательство земель или коммунистическая утопия. (...)
  Русскому человеку для деятельности нужен миф, его иррациональность требует иллюзии. Это его почва под ногами. Множество государств приложили руку к тому, чтобы уничтожить миф последний. Вряд ли им это удалось, если бы не государство, скрытое в государстве, целенаправленно превращающее ее обитателей в иванов не помнящих родства. Русские в большей степени, чем все другие, внушаемы: неистребимая вера в слова кидает их в крайности - от речей или вырастают крылья, или опускаются руки, вслед за чем переходит безразличие, в абсолютное равнодушие к своей судьбе.
  Русские - дети. Племя, называющее себя русским, открыто всем ветрам, стоит в поле незащищенное и беспомощное, легко поддающееся внушению. Ему оставлена и ущербность знания, будто они добились этой свободы сами - свободы ветра на пепелище. Русские - посторонние, гости в собственном доме. Власть не доверяет народу, народ - власти. И это явление превращается в некую вечность для России...
  
  (конец вводных)
  
  - - - - - - - -
  
  - Размер исторического испуга завсегда имеет значение! - радуется Петька-Казак, и принимается рассказывать, как после 'Сербской' решил прогуляться и, покидая злых венгров (случаются же такие больные на всю голову полицейские!), забрел в Австрию, где долго питался лишь форелью. Хвалил рыбу и австрийские законы. В одном месте 'докопались' - спросили документы, так он им сразу же про самое страшное, что это они его преследуют по расовым мотивам, что возможно они - скрытые фашисты что он есть 'еврейский индус', путешествующий по родным местам холокоста. И даже не разогрелся, как напугались за 'фашистов и холокост'. Сразу же стали предлагать - чего хорошего сделать, не нуждается ли в чем? Казак к тому времени загорел, обветрился, мог сойти за 'синайца', только не европейского гладкого, а линялого, потасканного, словно 40 лет с Моисеем бродил по пустыне ума.
  - Ну, ты и дока, однако... Точно из казаков? - косится Замполит.
  - Вы, Алеша Попович, опять заговариваетесь, Казак средь нас не Соловей-Разбойник, а такой же богатырь, пусть иной кости, едва ли не птичьей, но русской, где не нюхай.
  - Турок бестолковый, что с него взять! - подтверждает Петька.
  - Надо бы уточнить про Петькин нос! - не в силах сдержаться Леха.
  Петька-Казак на подначку не клюет и принимается хвалить рыбалку в Австрии: что речки там, в горах, такие же прозрачные и даже похолоднее, а форель можно поймать в любой проточной луже.
  - А ловчее ловить в городе. Там есть такие маленькие городки, почти через каждый речушка протекает. Я там средь бела дня 'по Чехову' ловил - на пиво!
  Тут озадачивается даже привычный ко всякому Извилина.
  - Классиков читать надо! - назидательно говорит Петька-Казак. - Там прямые указания. Первым делом ищем - где свинтить гайку? Можно чисто по классике, прямо с рельсов, но где их там найдешь! - это не у нас дома - рельсы в Европах, между прочим, редкость, потому лично я рекомендую парковые скамейки. Но тут, сами понимаете, придется свинчивать не меньше, чем пару - калибр не тот. Гайки на лесочку, а лесочку наматываем на баночку - пивную разумеется, поводок, крючок, а на него кусочек сыра - самое то!
  - На сыр бы и я клюнул! - говорит Миша-Беспредел причмокивая. - Что та ворона!
  - Стоишь себе на мостике, на перила с баночкой опираешься - будто бы прихлебываешь, потом выбираешь момент, мизинец с гайками разжимаешь - пошелестели... Они там, эти форелины, под каждым пешеходным мостиком бульдогами раскормленными, сразу хватают - здоровые! С одной штуки два кило отборного розорыбьего диетического мяса. Раз - и в сумку! И опять, вроде бы пивко потягиваешь, да лесочку на банку сматываешь. Хоть сколько народа - фиг кто заметит! Одно слово - бюргеры.
  - Ну и хрена лысого тебя туда занесло? - удивляется Лешка-Замполит. - Это же не к дому, а совсем в другую сторону!
  - Я же говорю - из-за венгров!
  - А венгры причем? Они тоже не с той стороны!
  - А венгры из-за французов! - говорит Казак, окончательно всех запутывая.
  - Ох, не стоило бы венгерским кышбабам предлагать босоножки! - отзывается Извилина.
  
  /От автора:
  Юмор Извилины, для человека, не знающего венгерского, столь тонок, что едва различим. 'Кышбаба' - 'маленькая девочка', а 'босо' применимое к ножкам, получается столь непечатно, что и в русском не рискнул искать аналогов.../
  
  - В вукоебину их всех! - адресует по-сербски Казак.
  ...Ох! Не спроси у серба ни 'спичек', ни 'курицы' - это слова матерные. Сербы знатные матерщинники. Трудно средь врагов без мата. 'Не глуми ты мне голову!' - говорит серб, и не один русский, а может даже и не одна тысяча мужиков в пределах все еще необъятной России в тот самый миг, словно эхо, отвечает на всякую хрень этими же самыми словами.
  - Сволочь этакая, не глуми ты мне голову!
  'Глумиц' - актер по-сербски. 'Глумиться' - играть. То есть лгать, зная, что лжешь. Нет больших лжецов, чем актеры. И суть всей политики - актерское лицедейство.
  
  - А правду говорят, хуже венгров никто не ругается?
  - Ключевое слово - 'хуже', и оное означает - 'гаже'.
  Леха жалеет, что в бане у Седого вроде бы все есть, только вот нет карты или хотя бы глобуса чтобы кое-кого носом в него натыкать, и что хорошо бы сунуть Казаку в руки карандаш, чтобы он линию своего маршрута нарисовал, что он, Лешка, точно знает, так это то, что Францию сюда никак невозможно подвязать, даже если Казак путешествовал в состоянии чернейшего запоя.
  - А Франция - это когда нам голубых навязали! - заявляет Казак.
  Леха в сердцах плюется. Седой отвешивает ему несильного подзатыльника, потому как плевать в бане - большой грех.
  - Банный не простит!
  - Точно-точно, - подтверждает Казак. - Не будь я сам 'черный банщик'!
  (Крайняя шутка - только для посвященных.)
  
  - Извилина подтверди ему про голубых! Недопонимают! - жалуется Казак.
  - Их, если брать по грубому отсчету, голубых навязали в 1996 году, но этим дело не ограничилось. Как только хорваты стали войну проигрывать - в 1999 - штатовцы возмутились. Не по правилам! И обомбили там все, включая мебельные фабрики. Правда, опять получилось не так, как хвалились. По ходу, сербы их хваленые невидимые неуязвимые 'Стелс' стали один за другим в унитаз спускать, заставив снять 'на доработку', вот тогда-то ООН вошли в игру по самой полной, - говорит Извилина и поясняет специально для Лехи: - 'Голубые' - это он про 'голубые каски'.
  - Точно-точно! - восклицает Петька. - Еще те уродцы! Снайпер с той стороны нашего добровольца подранил, так французский офицер, что со своим взводом назначен был голубое миролюбие поддерживать, запретил его в госпиталь на вертолете - мол, это есть бандит, террорист, и одним словом - русский!.. На джипе ни за что бы не довезли - у него в живот было ранение - там дороги хуже наших. Но тут как раз раненый серб умер, так сербы - молодцы! - подсуетились, французу сказали, что это 'русский' умер, голову бинтами замотали и под сербским именем отправили. Сашке надо будет сказать, случай будет, пусть свечку поставит на умершего Джурича - он знает, как правильно. Какой там у нас с сербами общий святой?
  - Георгий.
  - Смотри-ка, и Командира так зовут!
  - Он воинский святой, - говорит Седой.
  - Командир? - изумляется Казак.
  - Тьфу! Прости, господи...
  
  Историкам можно спорить до бесконечности, когда именно храбрость злодейская, замешанная на корыстолюбии (на жажде воинских трофеев, говоря современным языком), а попросту - добычи, превратилась вдруг в жажду благородной славы и стала предметом великодушной гордости.
  
  - И что, сербы нам сильно родными приходятся?
  - Это смотря каким боком.
  - В смысле - каким боком им или каким боком это выйдет нам?
  - В смысле есть нам от этого выгода?
  - Наша выгода - дружба. Мы против турка дружили.
  - А так?
  - Родня на киселе! По осмыслу - наша Дарья их Марье двоюродная Прасковья будет.
  - Сдадут?
  - Не совсем болгары, но сдадут. Не сейчас, а по бартеру. Но мы их первые скопом сдали.
  - Не мы! Ельцин!
  - Этого не объяснишь. Ельцин - это 'мы'. И Горбачев - это 'мы'. И Лже-Дмитрий - это 'мы', как всякий временщик.
  - Хочешь сказать, они нас НАТО сдадут, как мы их сдали?
  - Хочу сказать, славянину в одиночку, как Петрович рассказывает, дружить придется. Не берись, с Украиной будем воевать.
  - Не бреши, быть такого не может!!
  - Может и так, загнул, но если не переломим тенденцию, внучкам доведется...
  - Что там дальше, Казак?
  - Я того француза даже... Короче, не хотелось на сербов неприятностей навешивать, только морду расквасил малёхо, да и то лишь, когда уходить пришлось. Так вони случилось, словно с какого-то генерала! Вот отсюда круголя и писались. Потому как, только дурак пойдет той стороной, где его дожидаются. А когда в Австрию попал, даже обрадовался. Давно мне тот самый Суворовский 'Чертов Мост' хотелось посмотреть - сто против одного, кто-то из моей родни его штурмовал! Только австрияки там настолько тупые, настолько... - сколько не допрашивал - 'Где мост Суворова?' - показать так и не смогли.
  - Это не те Альпы! - неуверенно говорит Леха.
  - Как не те? - искренне удивляется Петька.
  - Тебе итальянские Альпы были нужны.
  - Матка-боська-холера-ясна! - восклицает Петька-Казак, незаметно подморгнув Извилине, - Другим разом пойду иначе!
  
  'Пятый' - Сергей, по прозвищу Извилина, знает, что следующего раза не будет, смотрит на Петровича и думает о том, что религии оживляют мучениками. Чем больше мучеников, тем живее религия. Всякая нация имеет свой собственный градус крепкости. Крепкость нации (учения, религии, системы) определяется тем - сколько ты готов за нее отдать, чем за ее торжество готов заплатить. Но всякая нация хранится в открытой посуде, выдыхается, ее градус надо поддерживать. Навязывается, что русским нечем козырять, кроме как Великой Отечественной, но и ту, не дождавшись, пока умрут последние ее свидетели, мажут грязью. Замалчиваются проявление героизма и самоотрешенности в Чеченских войнах, Афганской и, тем более, добровольцев в Югославии. И это не имеет отношение к проблеме стыда - телевидение без всякого стеснения продает всяческий товар... Опустили градус, следя, чтобы не заквасилось нечто новое на этих 'подконтрольных территориях', чтобы общность свою не ощутили...
  
  - - - - - - - -
  
  ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
  
  12 апреля 1993-го десяток русских добровольцев и несколько сербов, защищая ключевую высоту Заглавак, выдержали серию атак мусульман. В пелене снежной бури озверевшие от крови и близости победы моджахеды неоднократно бросались на позиции русских. Бой длился четыре часа. Обороняясь в полуокружении, добровольцы понесли свои самые тяжелые, в рамках одного боя, потери: трое бойцов было убито и еще трое получили тяжелые ранения. Впоследствии мусульмане признали гибель в ходе боя более семидесяти своих бойцов, в том числе командира бригады. Около сотни "турок" получили ранения. По меркам той войны такие потери ударных подразделений считались серьезными. Как признают сербы, именно русским принадлежит заслуга в том, что Вишеград сейчас не в руках мусульман. Всего в Вишеграде сейчас девять могил русских добровольцев, одна из улиц города носит имя Козачка - она названа в честь казаков, воевавших там в 1993 году.
  
  (конец вводных)
  
  - - - - - - - -
  
  Петька-Казак плывет жизнью, не имеющей берегов. Частенько в снах своих, да и сразу после сна не может сообразить где находится - в Африке или Азии? И понимает, что там не умрет - слишком дешево получится. Греет себя надеждой уцелеть на последней войне и 'последнем деле', потому как любопытен безмерно, желает знать - что дальше будет? Ну, а если уж придется справлять тризну по себе, так уж самую славную. Уж никак не меньшую, как тот десантник, которого пытали в немецкой казарме, что вырвавшись, ухайдакал там до стрелкового взвода огрызком ножа, что погиб в деле, в работе, словно стремился в Валгаллу, куда принимают только таких воинов - с ножом в руке, наводящих страх и заставивших понять, что в России отныне разбудили русов средь русских. Петьку греет мысль о такой смерти - чтобы в гуще врагов пугалом из пугал, чтобы смешно смерти, чтобы отвести душу перед уходом, да забрать с собой чужих рабов как жертву...
  
  - Слышь, Извилина, как 'руки вверх' по-венгерски? - спрашивает Петька-Казак.
  - Фел-казак-кел.
  - Казак-кел - это руки? - уточняет Петька-Казак.
  - Да - с уточнением - 'две руки'.
  - Точно! Точно казаки наши там побывали - наших рук дело - учили их смыслу!
  - Это они у нас побывали, - говорит Извилина. - В обе отечественные. В Великую из великих - пол миллиона пленными нам оставили и примерно столько же 'удобрениями'. Больше чем румыны. И в Отечественную от 1812-ого года погостевали, 'поуланили', но тем учет никто не вел ни в каком их виде...
  - И в следующую придут, - ворчит Седой. - Как новые дурни нарастут, так и придут.
  - Ты хорошего о них скажи.
  - Это - к Казаку, я не скажу.
  - Хлебосольные! - сразу же, не задумываясь, отвечает Казак. - И в этом отношении русскости у них больше, чем в иных русских. А какой гуляш варят!
  - Какой? - спрашивает Миша-Беспредел.
  - Всякий - мясной и рыбный.
  - Уху?
  - Какую уху! Говорю тебе - рыбный гуляш, совсем иная технология.
  - Сварим?
  - После первого цикла, - говорит Командир. - Если ноги не протяните.
  - И что такого нам страшного удумали?
  - Доживете - узнаете.
  - Опять литовцев-эстонцев дразнить будем? Погранцов?
  - Это когда Извилина повторялся? Помнишь такое?
  - Может радар в Эстонии расколоть на черепки! - шутит кто-то.
  - Тогда и в Молдове заодно! - не понимает шутки Петька-Казак.
  - Поставят новые блюдца - еще крупнее. Усилят охранение. Мыслите скучно! - отзывается Гергий.
  - Ладно, не гадайте, так что там насчет гуляша?
  - Если приблизить к нашим технологиям, то тут, прежде всего, голова сазана нужна, в смысле - карпа, если кто не понимает, и такая, чтобы только-только в ведро помещалась, в котором как раз варить и будем. Нос пусть торчит - это неважно. Седой - есть у тебя такое ведро?
  - Спросили бы лучше - водится ли у меня такой сазан? - ворчит Седой. - Сварили б нашей ухи, тройной ущицы из окуньков, ее потом можно и холодненькую. Очень с утра пользительно. Или борщ! Сергей, как ты насчет борща?
  - В настоящий борщ надо заложить дифференциальные функции нескольких переменных, - рассеянно говорит Извилина.
  - Понятненько... Извилину в наряд по кухне не ставить!
  - Мишу-Беспредела? Не перепробует все до донышка, пока готовит?
  - Казак ему опять мешок змей приволочет, - ябедничает Замполит. - Такие накормят!
  - Это пусть в отдельности, пусть сами и жрут! - немедленно реагирует Седой, не чурающийся любой кухни, но знающий меру, время, место... и потому дома предпочитавший самое простое - вареную картоху, посыпанную укропом, хорошо прожаренные шкварки, да огурчик с хрустом.
  - Так есть карп?
  - Найдем, - обещает Седой. - Свожу на одно озерцо. Только самого маленького придется выбирать - у тех голова в ведро никак не поместится.
  - Действительно, - говорит Миша-Беспредел, - что нам с одного ведра? По тарелочке? Банный котел возьмем. Можно?
  - Еще подумать надо - как тех карпов брать. Мои сети не по таких свиней! А если на шнур, так не сезон, они уже сытые. В смысле натерлись, не гуляют.
  - Выманить и как Сашкиного золотого карася!
  - Нет, - протестует Петька-Казак. - Голову вредить нельзя. Там весь вкусовой смысл в мозгах.
  - Подумаем, - говорит Седой. - Это еще не послезавтра. Так будем париться или нет? Болтуны!..
  
  ПЕТЬКА (70-е) срочная
  
  В 'отстойнике', где призывники, расписанные по командам, ожидают отправки, на третьем этаже ЧП. Дело, в общем-то, обычное, но на этот раз драка массовая, есть пострадавшие.
  Два раза в год, весной и осенью, призывники - головная боль для коменданта. Все потому, что те, кому положено забирать свои номерные команды, не являются вовремя, либо, отметив свои документы, спешат в город - 'уточнить транспортное расписание', тянут до последнего. Каждые полгода так. И каждые полгода, как не проверяй призывников, умудряются протащить спиртное, а раз (было такое) и девочек, переодетых мальчиками.
  Здание бывшей (еще царской) пересыльной тюрьмы, и даже сейчас иногда (в особых случаях) используемое по назначению, два раза в год, после основательной дезинфекции, превращалось в 'отстойник' призывников. Мощное, четырехэтажное, с глухим двором, где от каждого лестничного проема всего по две, но огромные комнаты - скорее залы. Окна, заделанные снаружи сварными металлическими жалюзями. Постоянно, на недосягаемой высоте, горит свет ламп - тоже под решеткой. Это для того, чтобы ошалевшим от безделья призывникам, опять не пришло в голову поиграть в 'черную баночку' - бросая консервами в плафоны.
  У дальней от окон стены, во всю ее длину, сплошные нары - два яруса, сколоченные доска к доске. Множество стриженных и нестриженных голов в одежде 'на выброс' томящихся бездельем и снующих туда-сюда. Неистребимый кислый запах, который отдают то ли пропитавшиеся им (на века) стены, то ли сами призывники. Запах страха, ожидания, предвкушения, тоски, непонятных перемен. Всего, что возникает в общей скученности мальчишек одного возраста.
  Если вызрел для любви, значит, вызрел и для ратного дела. Тем и другим заниматься одновременно нет никакой возможности, но можно превратить любовь в поле сражения, а ратное дело искренне полюбить. Но превращать это в собственную профессию готовы едва ли один из тысячи прошедших срочную службу, да и то, скорее те, кто в любом неудобстве души и телу видит нормальность, везде чувствует себя комфортабельно, словно дома...
  Иные, зная куда призываются, в какие войска, потому чувствуя свое привилегированное положение среди остальных, частью растерянных по причине, что так круто изменилась жизнь, что еще вчера ты был волен идти куда угодно, а сегодня заперт за забором в здании больше похожем на тюрьму, спишь и маешься бездельем на досках второго яруса, ожидая, когда же, наконец, выкрикнут номер твоей 'команды', начинают хаметь до времени. Не всяк готов дать отпор, всяк один среди сотен таких же, большей частью уже выстриженных под 'ноль', чтобы потом не париться - 'слышали, какие у них там машинки - половину волос повыдерут!', одетых в вещи, которые потом не жалко выбросить ...
  Ненормальность последней драки в том, что, вроде бы двое (которых пострадавшие выставляли зачинщиками) побили многих. Двое с команд - 'фиг знает куда', побили 'парашютистов' - группу призывников, куда по традиции стараются определить тех, кто лбом кирпичи ломает. Скольким точно досталось, уже не определишь - не у всех 'оргвыводы' на лицах нарисовались, но четверых 'парашютистов' (уже ясно) придется задержать с отправкой по причине: 'легких телесных средней тяжести', а еще десятку той же номерной команды оказывать помощь на месте...
  
  - Задержал?
  - Развел по этажам. Сержантов приставил. Куда я их? Милицию что ли вызывать? Комендантский взвод? Ни на губу, ни в кутузку не определишь!
  В самом деле... Есть такие, вроде серых ангелов, застрявших между небом и землей. Паспорта отняли - теперь не гражданские, а военный билет еще не вручили - не присягнули, чтобы по воинским законам точно определить - куда тебя серенького за неангельские выходки - на губу или прямиком в штрафбат?
  - У 'парашютистов' теперь недобор.
  - Вот пускай с этими в одной командой и отправляются! Достали меня эти 'десантнички'! Еще и тельник не примерили, а апломбу у каждого на десять пехотных дембелей. А со службы, видел какие возвращаются? Павлины!..
  До этого комендант изрядно наорался - пар выпускал.
  - Какая, бля, команда! Да они все у меня на Новую Землю отправится - в сортир будут ходить, за канат держась! Все!
  Только понятно, что не в силах. Разве что, одному-двум поломать службу, но не всем же скопом - нет такой возможности, да и не про все номерные команды известно - какой учет, может, личные дела уже в части, может, с гражданки их пасут и пестуют. Да и куда, собственно, отправляются. Некоторые в самом деле 'темные', хотя о чем-то можно догадаться по косвенным - все офицеры, прибывшие за призывниками, должны у коменданта отметиться, печать поставить на 'командировочном листе' - время прибытия-убытия...
  
  Тем временем виновники знакомятся.
  Маленький, черненький, чем-то смахивающий на еврея или цыгана, если бы не курносый нос и заскорузлые, сразу видно - от постоянной работы, руки, с разбитой губой и наливающимся фингалом, говорит живо и весело:
  - Как тебя?
  - Федя.
  - А меня - Юрка. Но можно - Петька, если по фамилии. Петров я! Здоров же ты драться, Федя, никогда такого не видел! Дружить будем?
  Федя еще ни с кем не дружил, рассчитывал только на самого себя, но тут парень - ростом маленький - в раскладе на любой взгляд безнадежном, в котором каждому должно казаться, что лично его это дело не касается, влез, стал рядом без личной выгоды.
  - Будем?
  Друг не в убыток - два горя вместе, третье пополам. Федя осторожно кивает, потом чуточку увереннее - будем!
  - Я нож с собой взял, но тут на входе обшманали, забрали. Жаль, хороший нож, надо было спрятать лучше. Зато домашнего у меня много. Тушенка. Мясо! Лося кушал?..
  Петька достает здоровенную стеклянную банку, тычет в нее ложку, выковыривая кусок мяса.
  - Придурки, надо же какие, придурки! Свое сожрали и нормально попросить не могли. Обязательно надо с выебоном. И чего тебя выбрали? У меня-то сидор крупнее. Знаю! За чемодан прицепились! Пусть и маленький, но многих ты здесь с чемоданом видишь? Слушай, а как ты того первого заломил? Покажешь?..
  
  - Надо же такому случиться!..
  Комендант вслух сокрушается (правда, не без издевки), зная, что прибывшим деваться некуда, что с общего согласия вычеркнут из списка четыре фамилии и впишут новые (из списка - 'хрен знает что'), и он, комендант, обязательно умолчит, что в списке окажутся и те двое, что весь этот сыр-бор устроили, а вечером позволит себе чуть-чуть больше коньячку, представляя смачные картинки в прицепном вагоне витебского направления - кашу, которую расхлебывать уже этим...
  Впрочем, в последнем он ошибается...
  В вагоне кто-то разносит слух, что эти двое из какой-то особой команды диверсантов, тоже 'свои', только до времени держались отдельно. Лейтенант (старший лейтенант) и сержанты (тоже сплошь старшие), удивляясь, чуточку беспокоятся - насколько тихо проходит поездка. Какой-то 'не такой' призыв - никто не 'прогуливает' остатки свободы.
  Сопровождающий, тем не менее, прознает что произошло накануне, что те, кто 'побил' - из-за кого произошла такая утеря по качеству, находятся здесь же в вагоне. Как бы ненароком (штатное собеседование по уточнению личных данных) вызывает к себе тех, кто с синяками, угощает чаем с печеньем, доброжелательно, по-отечески расспрашивает. Почти все указывают на Федю и Петьку как зачинщиков (впрочем, весьма сконфуженно, неубедительно), рассказывают и про остальное. Теперь, когда поостыли, с неподдельным восторгом, будто один Федя со всеми справился, а про второго почти не упоминают - тот, вроде как, у первого на подхвате был... Потом сопровождающий расспрашивает Федю; кто таков, откуда сам, и кто родители. Ценит за немногословность, делает какие-то собственные выводы, а по прибытию в учебный центр, Федю и Казака сразу же разлучают...
  
  - Куда такого недомерка?
  - В хозвзвод!
  Петька говорит, где их хозвзвод видел и идет на губу...
  Сначала, конечно, объясняет, как может:
  - Отец в разведке служил, дед, прадед - в пластунах! Они в гробу перевернутся, если узнают, что я в хозвзводе!
  Недопоняли...
  
  ... Вид солдата, находящегося не при делах, у всякого старшего офицера способен вызвать приступ яростного идиотизма. И хотя 'старших' не видно, но и лейтенантам до точки закипания надо отнюдь не много, едва ли сами успевают насладиться зрелищем. Петька сидит по-турецки на крыше небольшой электрощитовой. Вид наглый, раздражающий.
  - Боец! Ну-ка, спрыгнул сюда бегом!
  Легко соскакивает, как обезьяна. Отдает честь.
  - Боец Петров по вашему приказанию спрыгнул, товарищи лейтенанты!
  Именно так, всем разом и никому конкретно.
  Петька формой не выделяется, рожа серьезная, глаза внимательные, но смотрится как-то... неуставно. 'Лейтенанты' во множественном числе, да еще из уст такого - карикатурно маленького... что будто бы, вот-вот, улыбкой треснет, да еще на глазах всей разведки, что строевой занята согласно штатному расписанию...
  - Какая рота? Почему без дела?
  - Хозвзвод! Без дела по причине самовольной отлучки.
  Каков нахал!
  - Дембель? - бросает догадку один. - Задержали в части?
  - Никак нет, товарищи лейтенанты, этого самого призыва!
  Теперь понятно - наглость! Запредельная наглость, но неясна причина - должна же быть причина? Тут еще те, кто в шеренге, уши навострили - вроде бы зрелище намечается.
  Петька этим опять с того же самого:
  - Отец в разведке служил, дед служил и прадед. Они в гробу перевернутся, если узнают, что я в хозвзводе!
  - Отец тоже?
  - Нет - отец еще живой, - конфузится Петька, - Но он об меня обязательно дрын обмочалит, когда домой вернусь. За то, что поломал традицию.
  - Так сурово?
  Петька кивает, и подумывает, не нагнать ли на глаз слезу, но решает, что перебор будет - лишнее, неизвестно как к этому отнесутся.
  - И что ты такого умеешь, чтобы тебя разведка оценила?
  У Петьки на этот счет ответ давно заготовлен.
  - Во-он, видите тот пролесок? Дайте мне пять минут, я там спрячусь. Все равно ваши бойцы никому ненужной дурью занимаются...
  Спустя полчаса собираются на том же месте, только без нахального недомерка.
  - В дураках оставил, - мрачно говорит один из лейтенантов. - Пролесок насквозь пробежал и деру. Рожу запомнили? И не из хозвзвода он! Может быть, и не нашей части. Соседи из 'полтинника' разыграли - теперь месяц будут хихикать... Кто-нибудь помнит - есть у них в разведроте такой маленький, нагловатый?.. Командуй построение!
  - Второй взвод стройся!
  - Первый взвод стройся!
  - Третий взвод стройся!
  В разведротах ВДВ взвода малюсенькие - по 14 человек, два отделения - каждое одновременно экипаж БМД - боевой машины десанта, легкой дюралевой коробки, которая непонятно как всех умещает. Чего это стоит - знают только они и еще, быть может, те конструктора, которые эту игрушку придумали. Вложили универсальность - мечту ребенка, чтобы бегала, как гоночная, плавала, летала... ну, по крайней мере, сверху вниз - с парашютом. Чтобы отстреливалась на все стороны всяким-всяким; три управляемые противотанковые ракеты, полуавтоматическая пушчонка, три пулемета, да еще чтобы бортовые стрелки могли свои автоматы высунуть, и тот, что сзади, тоже... Только вот тесно. Но тут, как говорится: 'Лучше плохо ехать, чем хорошо идти!' - давняя поговорка, а для разведки очень актуальная...
  - Первый взвод - все!
  - Третий взвод - все!
  - Второй взвод? Взвод - почему молчим?
  - Сержанта нет.
  - Что?! Доложите!
  - Сержант Байков отсутствует по невыясненным причинам!
  - Где видели в последний раз?
  - На прочесывании.
  Разом смотрят в сторону подлеска. Показывается фигура - уже понятно, что один идет, а поперек него второй навален, увязанный стропой. Подходит, пошатываясь под тяжестью, аккуратно роняет в ноги.
  - Вы бойца забыли, товарищи лейтенанты?
  В ответ что-то сказать надо, а что скажешь? Неловко всем.
  - Хозвзвод, значит?
  - Так точно! Но ищите на губе. Я самовольно с губы отлучился...
  
  ...Каждый новый человек - новые проблемы.
  - Вместо кого думаешь? - спрашивает лейтенант другого лейтенанта.
  - Вместо Калмыкова - он первогодок, а уже службой тяготится - забурел!
  Лейтенант (который ротный) морщится, лейтенант (который взводный) понимает причину - это столько бумаг заполнить: рапорт надо составлять, основание выдумывать. Бумажной работой все молодые тяготятся.
  - Что-то в нем не то, - говорит взводный. - Темненький он какой-то. Словно с пятнышком.
  - Тогда, может - на хер?
  - Но талант... Много у нас в роте талантов?
  Придется все-таки писать - понимает лейтенант, который комроты. Талантов много не бывает, хоть с ними и тяжело. Чем больше талантов - тем больше неприятностей.
  - Подъем переворотом? Норму делает?
  - Проверил. Полста.
  Полста это даже больше, чем пять норм.
  - Со стрельбой как?
  - Говорит - охотник. Промышлял.
  - Бег?
  - Не знаю. Лукавит что-то. Говорит, с утра до вечера может бежать - от егерей бегал. Проверить возможности нет. По кругу, что ли, пустить вокруг губы? Он сейчас на губе - удобно... Можно договориться - там на него сердитые...
  
  - Я - казак вольный! - к месту и не к месту говорит Петров, отчего к нему и прилипает прозвище 'Казак', а еще и 'Петька', но это не столько по фамилии - Петров, как из-за удивительного внешнего сходства с персонажем фильма 'Белое солнце пустыни'. Был там этакий 'Петька-Петруха', со ссадинами на лице. У Петрова ссадины неизменное, еще и привычка в драке укоризненно выговаривать своему противнику: 'Личико-то открой!'. В общем, это было предопределено - Петька! Или (что чаще) - 'Петька-Казак'.
  'Петька', 'Петруха', 'Казак' имеет привычку ввязывался в драки по любому, самому мелкому поводу. Должно быть, из-за своего маленького роста.
  На воскресном построении его видит комполка, когда, бодро чеканя шаг, проходит перед ним очередная стрелковая рота, весьма озадачивается и, подозвав к себе командира батальона, недовольно спрашивает:
  - Что за сморчок? Твой?
  - Некоторым образом.
  - Что значит - некоторым образом? Все стройно идут - как 'опята'! А этот? Что это за 'подгрёб', я тебя спрашиваю?
  Комполка - заядлый грибник. Все знают об этой его страсти, да и он сам больше подыгрывает - 'держит образ'. Может похвалить: 'Молодцы! Боровики!', а распекая какого-нибудь молодого офицера, назвать его 'бледной поганкой' - самое страшное из его уст ругательство.
  - Редко видим. Губарь.
  - Губарь, но талантливый, - вмешивается начальник штаба. - Сейчас на него заявка из разведроты.
  - Ну так переводи! Чего тяните? Всю корзину портит!..
  Разведроте, в отличие от других рот, разрешается быть 'разношерстной' - там задачи разнообразнее.
  Петька за короткий срок становится личностью известной, едва ли не легендарной...
  
  - Дежурный по роте - на выход! - негромко, не сходя со своего места (тумбочка дневального, телефон под руку, сварная решетка ружпарка с левого бока...) командует Петька, зная, что хрен сейчас этого дежурного добудишься - ночь на дворе, принесла же эта нелегкая 'помощника дежурного по части', если судить по повязке. И докладывает сам: сколько человек, и что в роте - все, отсутствующих нет, рота отдыхает. Спит, короче.
  'Пом.деж.части' кивает и, ни слова не говоря, идет по широкому коридору, между красиво, борт к борту, заправленных шинелей с одной стоны и бушлатов с другой, в сторону, где многоголосый храп.
  Петьке от 'тумбочки' отлучаться нельзя, не подсмотреть - что он там между коек делает, хотя, по идее, кто-то должен сопровождать. Два недремлющих обязаны быть.
  Помдеж возвращается. Кивает. Вроде бы в порядке все. Только Петьке в фигуре его что-то не нравится...
  - Стоять! - орет Петька громким шепотом. - Руки вверх!
  Дежурный изумлен, Петька изумлен себе ничуть не меньше. У Петьки на поясе штык-нож, у дежурного в кобуре пистолет.
  - Выложь, что своровал, - говорит Петька, подходя вплотную.
  Лучше бы он этого не делал. В смысле, не сходил со своего места. Дневальный у 'тумбочки' стоит на постаменте, хоть какое-то, но возвышение. Росту у Петьки враз убавляется до неприличия. Дежурный под метр восемьдесят. Растопыренной пятерней отпихивает Петьку от себя. Петька настырно, молодым бычком, подскакивает обратно.
  - Верни, что взял!
  Петьке без замаха пихают в ухо кулаком. Петьку в ухо не удивишь, только заведешь на неизбежное...
  Петька будто пружина. Отскакивает и с разгона бьет головой в грудину - не под дых, а в оттопыренное. Чувствует что-то треснуло, оказывается пластмассовый приемник 'Спутник' - тот самый, на который третий взвод недавно скинулся по два рубля 16 копеек с носа - его прапорщик своровал.
  - ...!
  На этот шум, конечно, просыпаются. Спросонья, услышав возню, кто-то кричит: 'Рота подъем! Наших бьют!' Дополнение к команде вовсе ненужное. Никто уже никого не бьет. Петька сидит на дежурном, пеленает чем попало. Еще за миг до этого никто не взялся бы определить, где чьи руки, где ноги, но все же вывернулся, и сам не понимая как, 'упаковал'. Петька, если заведется, словно бешенный - ртуть под электричеством. Пистолет валяется в стороне и штык-нож тоже - Петька свое и чужое отбросил подальше, должно быть, от греха...
  Сержанта, которому положено за все это отвечать, будят. Выходит - сразу все понимает. Мертвеет лицом. У связанного повязка дежурного... Дело худое. Потому как, Петька один, а по роте должно быть двое недремлющих - дежурный сержант, себе на горе, прикемарил в каптерке. А тут уже и нападение на дежурного по части, избиение старшего по званию, завладение личным оружием... Полный писец!
  - Это дежурный по части!
  - Какой, бля, дежурный! - орет Петька, так же, сидя верхом, срывает повязку и той же самой рукой бьет лежащего в ухо. - Крысятник это!
  - Кранты Петьке, - говорит кто-то, выражая общую мысль. - На офицера руку поднял. На дежурного по полку!
  - Где ты видишь дежурного? - спрашивает старший сержант - тот, которому давно все пофиг, а сегодня даже не его дежурство, поднимает повязку с пола и сует в карман.
  Действительно, прапорщик вроде бы еще не офицер... И рот заткан - не может подтвердить свои полномочия.
  Петьку снимают под руки, относят в сторону. Не дается, вырывается...
  - Не ты, гад, у меня бритву в учебном центре свистнул? Точно он! Видел, как он примерялся по собственной роже - подходит или нет! Возвращаюсь со стрельб - нет бритвы! Отцовский подарок, сволочь! Пустите, я ему яйца оторву!
  Петька завелся. 'Накатило'! Свои держат - не удержать - уже с ними готов драться. Петька в ярости, отчета себе не отдает - для него этот, что мычит с заткнутым ртом, в те четыре, что со станции (давний незабываемый случай) в одно слились.
  - Шпион это! - орет Петька. - Советский прапорщик воровать не станет!
  - Может пустить Петьку? - говорит кто-то. - Ему все равно теперь дисбат - пусть хоть душу отведет!
  - Ага! Сейчас! - тоскливо отзывается сержант, которому за все это отвечать.
  - Что делать?
  - Что делать, что делать!.. Комроты звонить! - понуро-зло опять говорит сержант, который все проспал, а не должен был, и теперь на дембель (еще повезет, если на дембель!) пойдет не сержантом, не в заготовленных, хранящихся в каптерке, литых золотой нити погонах сержанта, а рядовым, а еще, того гляди, на лишний месяцок задержат. Любят такое устраивать для проштрафившимся в назидание другим...
  Ясно, что надо в первую очередь вызывать своих, пусть даже вдвойне отвалят.
  Смотрит на Петьку, которого все еще держат.
  - Вот же углумок! Глаза бы мои не видели! В умывальню, под кран головой! И не выпускать оттуда.
  Звонить не хочется, но придется. Комроты недавно назначен - из взводных, уже и звездочку получил - старлеем стал, строгости прибавило, а вот в справедливости его еще не успели убедиться - должность людей обычно меняет.
  - По койкам все! Отбой! Никто ничего не видел!
  Набирая номер несколько раз горестно вздыхает - под каждую цифру. Нет хуже обязанности, как отрывать молодого офицера от здорового сна. А еще по такому-то случаю!
  - Товарищ командир - докладывает дежурный по роте сержант Середняк - в расположении роты задержан неизвестный!
  - Бля! Что опять начудили?!
  - Товарищ старший лейтенант, сообщить о происшествии дежурному по части?
  - Ждать!! Сейчас буду! ...! И..!
  Военный городок тут же, рядом - подняли от жены. Понятно - злой. А кто бы не разозлился?..
  ...Комроты смотрит на лежащего. Офицеры всех прапорщиков знают в лицо. А тут, хоть и портянкой на пол лица заткнуто - ясно кто. Моментально вспоминает - какой из батальонов дежурит по полку, и кем в этом случае этот прапорщик должен быть.
  - Кто? - мрачно спрашивает комроты.
  - Неизвестный!
  Комроты матерится.
  - Кто отчебучил, спрашиваю?!
  - Задержание произвел дежуривший на тот момент дневальный Петров!
  Петька стоит на том же месте, на 'тумбочке'. Чистый, свежий, вымытый. Лицо преданное. Швейковское. У комроты безудержное желание подойти, взять за шиворот, потрясти щенка и навалять. Выдыхает сквозь зубы, смотрит на своего сержанта - дежурного по роте:
  - Почему не развязали дежурного по полку?
  - На момент задержания внешних признаков отличия не обнаружено!
  Попробуй найди теперь эти признаки, если повязку сержант самолично в гальонное 'очко' бросил и лыжной палкой протолкнул.
  - Спрятал что-то за пазуху и волокет! - вмешивается Петька. - Откуда я знаю, что именно, может, документы?..
  ...Утром Петьке перед строем объявляют благодарность 'за бдительность', проявленную в ходе плановой проверки этой самой бдительности, проведенной самолично помощником дежурного по части.
  К прапорщикам нелюбовь общая. Это в кино они такие... По-жизни же... одно слово - 'прапорщик'! Должно быть, сидя на хозяйстве, нельзя не подворовывать, и армейское большинство давно уже смотрит на это сквозь пальцы, как на некое неизбежное, сопутствующее, стараясь не замечать, что у иных это превращается во вторую натуру, становится едва ли не смыслом жизни... Офицеры прапорщиков тоже недолюбливают, а тех, кто попадается, тем более. Офицеры - каста.
  Петька знает - рано или поздно, будет офицером, добьется...
  (Но думал ли, что спустя какую-то пару лет прямиком из младших сержантов - тоже непонятного зигзага судьбы, будучи уже в ином подразделении, вне школ подготовки, офицерских училищ, вдруг получит погоны младшего лейтенанта, как и несколько сот таких же, как он, сверхсрочников, словно настало военное время и возлагается на всех их, вчерашних мальчишек, тяжелейшая надежда государства - чему и вышел необычный приказ: 'Учитывая особенность задачи и возлагаемых на вас надежд, в виде исключения...' А причиной тому - сотня с лишним передвижных ракетных комплексов с ядерными боеголовками размещенных США в Германии, чье подлетное время до границ 8 минут, и нет пока никакого решения, кроме самоотверженности мальчишек, готовых жертвовать собой...)
  
  ...За Петькой слава ошалелого.
  - Бля! - говорит Петька, вытирая кровь с виска. - Освежи память! Опять в голову заехали? Ну, сколько можно!..
  - А ты не высовывайся. Кружки с пюркой пошли - грузят подлюги для тяжести! Тебя табуретом зацепило, по ногам целили, но у тебя голова на уровне жопы оказалась. Еще отдохнуть не хочешь?
  - Послезавтра разведвыход - отдохнем на губе!
  - Лычки срежут.
  - Как срежут, так и прилепят. Лишь бы моя 'дивизионка' не гикнулась.
  - И хорошо, что там делать? Там морят по-черному! В сравнении с ними, у нас полный курорт. Помнишь, на Беловодку прыгали? Мы оттуда купола в бортовую побросали, сами сверху уселись, а они до части бегом.
  - Испугал кота селедкой! - заявляет Петька. - Я, когда бегаю - отдыхаю! Бежишь себе, ветерком обдувает, думаешь о чем хочешь, никто в уши не орет, не цепляется. Хорошо!
  - Как думаешь, Кутасов до роты добежит?
  - Добежит, но роты нет - механики, операторы на стрельбище уже.
  - 'Оперативка' должна остаться - у них планшетные занятия. Думаешь, не хватит?
  - Хватит. Мы как-то с Федей два десятка рыл построили.
  - И где теперь твой Федя?
  - Уже в 'дивизионке' - меня дожидается.
  - Всерьез на сверхсрочную решил?
  - А то ж! Смотри, как весело!
  - Да уж...
  - Что делают - видишь?
  - Нет.
  - Тогда, давай разом. Ты - справа, я слева. Ну?
  Выглядывают из-за наваленных столов.
  - Что видел?
  - Чугунков натащили, выстраиваются, пойдут на сближение.
  - Меньше стало - рыл на дюжину, - высказывает свои наблюдения Петька-Казак. - Почему?
  - Баррикадируются с внешней. Кутасов прорвался. Роты боятся.
  - Или караулки.
  - Нет, караулка сразу не прибежит, она тоже ихняя, вмешиваться не будет до последнего.
  Бачок пролетает и ударяется в стену.
  - Вконец оборзели! Кружек им мало - бачками бросать затеяли!
  - Не усидим. Теперь не высунешься. Встречную надо.
  - Ох, и уборочки им будет!
  - Отцепи-ка мне пару ложек, только не 'люминевых', а сержантских, - говорит Петька.
  - Зачем?
  - Сойдемся, в бока натыркаю. Штык-ножи здесь оставим. Вынимай - клади под бак!
  - Почему?
  - Чтоб искушения не было - ни нам, ни им. До схода со столом бежим, дальше каждый сам по себе. Ко мне не суйтесь, мне разбирать будет некогда - где свой, а где борзые с 'пятой'. Ну...
  За Петькой - слава. Это на первых порах драки у него вспыхивают одновременно с пожаром на лице, потом, много позже, превращаются в холодные, расчетливые, хотя и по привычке, для общего ли веселья, играет себя прежнего. Петька-Казак частенько походит на обиженного ребенка, чьи обиды можно не воспринимать всерьез. И только иногда, вдруг, когда уверяются в этом, в глазах проскальзывает что-то холодное, как от змеи, и тут же прячется.
  Всякое дурное, сомнительное, страшное лучше начинать первому. Его все равно не миновать. Еще, чтобы победить, надо быть храбрее на минуту дольше. Петька эти правила вызнал давно и вовсю им пользуется.
  Защищаясь победы не дождешься, защита может быть храбра, но она не спорит с теми, кто нападает, то и другое существует как бы раздельно, само по себе. Храбрость проверяется во встречной атаке. Лобовой ли, когда два истребителя мчатся навстречу друг другу, и один не выдерживает, отворачивает, подставляя под пули свое брюхо. Конные лавины, мчащиеся навстречу друг другу, и опять одна не выдерживает заворачивает, подставляя спины под сабли. Практически не бывает самоубийственных столкновений, почти всегда находится тот, кто на минуту, полминуты, а хотя бы секунду менее храбр. Тут, в общем-то, без разницы. Да хоть бы и на всю жизнь!
  Безобразная драка в столовой в/ч ХХХ завязалась из-за неписаных привилегий полковой разведки - не ходить в караульные наряды по полку, по столовой, работам ее хозяйственной части (в том числе и обслуживания техники) и другим, кроме как внутренним, в пределах своей роты и собственной матчасти. Еще привилегия идти за оркестром на еженедельных воскресных построениях или впереди оркестра, если отличались по дивизии, становились лучшими среди разведрот на очередных контрольных состязаниях. Служа законным предметом гордости - 'наши опять первые'. Еще из неписаного - никто не смеет занять четвертый и пятый ряды полкового кинотеатра до момента, пока выключат свет, и начнется показ картины - хоть бы на головах сидели, толкались у стен, жадно поглядывая на свободные места, но до этого - ни-ни.
  Плюс первый этаж - хоть из окна прыгай по тревоге, одноярусные койки - никто не пыхтит над головой, не свалится на плечи, когда сиреной врежется в барабанки подымет звонок и подхлеснет истошный, раздирающий уют сна, громогласный голос дежурного: 'Рота! Подъем! Тревога!'
  Маленький спортзальчик прямо в казарме, 'ленинка' (впрочем, это у всех - это обязательность), фотолаборатория. Тумбочка на двоих, а не четверых, и кучи приятных мелочей, которые замечаешь только когда теряешь.
  Смешные мелкие солдатские привилегии. Смешные для всех, кроме самих солдат. Не убирать за собой посуду в столовой, не протирать столов, хотя свой собственный наряд - три человека, остаются подле них до последнего, обслуживая своих, следя, чтобы было только горячее - особо, если какое-то из отделений запаздывает с занятий. Никакой уборки, только собрать ротные, тщательно оберегаемые, ложки на проволоку и сдать полковому ложкарю. Из-за этих мелочей, которые для роты вовсе не мелочи, а Статус, и произошло столкновение с 'дикой' пятой ротой. Впрочем, с той ротой все 'не слава богу'!
  Под шапочный разбор прибегает караульный взвод с автоматами - не шути! Ведет всех скопом под арест, на губу. Дежурный по полку (от той же пятой роты) злой, как положено дежурному, в чье дежурство случается подобное ЧП, самолично (не ленится) приносит два ведра воды, выплескивает на бетонный пол и вдребезги разносит окно за решеткой. В ноябре, для всех, кроме Петьки (тот дрыхнет без задних ног), шуточки пренеприятнейшие, ночь дрожат, прижавшись друг к другу. Но настроение хорошее - пятой роте вломили, теперь и им самим, суточному наряду, должно вломиться никак не меньше пяти суток, а там своя рота уйдет в разведвыход, а там вернешься в пустую казарму - будет много свободного, вольного времени, потому как, попробуй вылавливать роту, рассосавшуюся по отделениям в лесах и болотах. И на следующий день, под приглядом караульных, на плац выходят бодро - позаниматься строевой подготовкой - бесконечной, как положено губарям, с перерывом на жидкий обед. Впрочем, насчет обеда не горюют, знают - свои подкормят, это давно налажено, губарей рота ублажает даже лучше, чем сама питается...
  
  - Раз пошла такая пьянка, - говорит Седой, - покаяться никто не хочет?
  На такую строгость, да заячью бы робость.
  - Ты чего это, Енисеич? Не прощальное же воскресенье? Даты попутал?
  - Новое начинаем. Не повредит.
  - Я хочу покаяться! - говорит Петька-Казак, внося оживление - кроме него никто не имеет столько веселых грехов, чтобы публично сожалеть о них. - Давно хочу покаяться! Слушать будете?
  - Валяй!
  - В срочную, в первый год службы, определили меня в свинари...
  Заржали. Хорошее начало!
  - Шутишь?
  - Всерьез. Хозвзвод.
  - Протестовал?
  - С губы не вылазил. Но потом повезло - земелю встретил. Редкий случай, чтобы с наших мест - у нас там и так люди редкость, а тут...
  Относятся с пониманием. Землячек, да еще в первые годы службы, вещь крепкая.
  - Он в разведроте сержантил, - продолжает Казак. - Полгода оставалось. Придумали вдвоем как туда меня вписать. Несколько дней готовили укрытие - кусок железа под то дело приволокли. Выкопали нору - щель, сверху железо, чтобы не осыпалось - заровняли, закустили. Все это невдалеке, где обычно разведка упражнялась, когда в полку находилась. Выбрал момент - взял на понт лейтенантов - пусть, мол, всей ротой меня поищут в том пролеске, что насквозь просматривается. Когда прочесывали, земеля момент выбрал - ко мне заполз. Дыру кустом заткнули. Потом себя же связать помог, а уж дотащил его я сам... Возвращаю - говорю - вам вашего сержанта! Видели бы физиономии!
  Опять заржали. Ловко!
  - Земеля в два раза меня больше - почти как Миша. Спрашивают его - как так получилось? Глаза круглит - вот такие делает! - Петька показывает, приставляет к лицу блюдца. - Не знаю, говорит! Тут как на-ва-ли-тся!
  - Навалится!
  Отсмеялись, слезы вытерли.
  - Ну, ты и жулик! - притворно вздыхает Леха. - И с кем только по этой жизни работать не приходится...
  - А ты, Лешка, каяться будешь?
  - Не вызрел! - говорит Замполит, потирая ладонь. - Рано еще.
  У 'Шестого' опять ноет ладонь, словно застарелый ревматизм или зубная боль, что отдается каждым толчком крови. С болью вдруг полезли воспоминания; тоже какими-то толчками, причем только те, что хотелось забыть, и даже казалось, что давно забыл. Странно это, более поздние шрамы не болели и даже не ныли, а этот первый и небольшой - что в самой середке ладони - след от разорвавшегося в руках самопала, одно время исчезнувший, а сейчас вновь проступивший, лежащий поперек той борозды, что считается линией жизни... Странно. Видом, словно не он, не шрам по линии жизни прошелся, а сама линия жизни шрам рубит...
  
  /конец первой главы/
  
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ:
  
  'Воинский Требник'
  
  101:
  Встречь пущенной стрелы камня не бросай - не попадешь, а подставишься. Стань никем в его глазах, пропусти стрелка мимо себя и... камнем в затылок.
  
  102:
  Унижая других себя возвеличивать - занятие дешевое и даже постыдное, но не к случаю, когда дразнишь врага в ожидании прощальной драки.
  
  103:
  С темных дел в герои не выйдешь, им свидетелей нет. Язык твой - не свидетель никому. На собственные глаза ставь свидетелей, на уши, а придет время, накопится - курковым пальцем 'отсвидетельствуй'. Язык опять же глух - ничего не видел, чего ему высовываться?
  
  104:
  Всякому, что бегущему, что пешему, что лежачему, а лишняя вещь - лишняя забота. Всегда лучше налегке бежать, даже мыслию.
  
  105:
  Жизнь любит кодировать 'на приказ'. Есть главный приказ - жизнь по достоинству - ему подчиняйся. Остальные вторичные.
  
  106:
  Знающий половину - спит в полглаза. Знающий больше уже не спит. Оглядывающийся в пути, пусть быстро не идет, но ничего и не теряет, и самое главное может сберечь - жизнь.
  
  107:
  Если без храбрости, то и без радости. Храбрость с радостью соседствуют. Особенно, если осознаешь, что был храбр.
  
  108:
  В ином деле и бегство - удаль. Не каждый на него решится, иные баранами стынут, цепенеют. Но это случай. Это еще не та бумажка, по которой сверяются.
  
  109:
  Выигранный бой всегда сладок, таким и останется. Потеря - всегда горечь. Когда приходит время потерь думай о сладком.
  
  110:
  Мозги с зубами плохо уживаются - тут либо зубы выпадают, либо мозги деревенеют. Но главная беда в том, что мозговитые воевать не желают. А надо бы... Ищи свою войну, будь в ней командиром, точи зубы по всему телу.
  
  --------
  
  От автора Ивана Зорина (комментарии):
  
  После Гомера все вторично. А если говорить серьезно, то все имеют предшественников, ни на кого не похож только безликий. К своим пристрастиям, как рассказчика, я отношу Бунина, Павича и Борхеса, которые выше другого ставили метафору, позволяя заимствовать у себя некоторые технические приемы, как читатель же, я закончил свое беллетристическое образование еще до того, как взялся за перо. А это случилось довольно поздно, я имел за плечами физический факультет и полное непонимание литературного ремесла. Как у всякого самоучки, мое почти абсолютное невежество искупала страсть и привитая с детства целеустремленность. Я рассуждал примерно так: к этому времени я прочитал довольно много, значит - смогу и написать. Сейчас мне смешно за свою наивность, но без нее не сдвигается ни одно дело. Если бы новорожденному показали, сколько шишек ждет его впереди, он вряд ли бы осмелился на первый шаг. Но чтобы ни говорили, писатель - это прежде всего человек, раздвигающий границы своего языка...
  /2004/
  
  От автора Александра Грога (комментарии):
  
  Есть книги, как летописи, они могут дополнятся и переписываться с изменяющимся миром до той поры, пока жив сам переписчик. Являясь скорее переписчиком событий, изложенных в этой книге, но частью и писателем, который (как там у Карамзина?) - 'желает избежать пересудов', нашел выход взяв себе псевдоним Александр Грог, вроде бы ни к чему не обязывающий, кроме как писать 'согревающую прозу', оставляющую кое-какую надежду. Являясь к тому же самоучкой, а образование и практика мои весьма далеки от литературы, выскажу, быть может, наивное, но для меня непререкаемое: книга должна раздвигать границы собственных знаний и мышления. Для сегодняшнего 'мутного' времени хорошей полезной книгой должна считаться та, которая не подражает, не уподобляется телевидению, являющемуся жевательной резинкой, а активно противопоставляет себя ему, выявляя тщательно скрываемое, озвучивая замалчиваемое, исправляющая корежимое, - такая книга должна быть предельно насыщена, совмещать в себе исторический справочник и технические инструкции, высокохудожественные (вкусные) образы людей, предметов, событий, поданные в увлекательной форме. Книга может быть наивна, отчасти пафосна - этого не избежать, потому как именно таким в современном взгляде смотрится любое из проявлений патриотизма, но в ней должно быть гармонично увязанное 'одно', служба какой-то целостной идее...
  /2004/
  
  Слово ОППОНЕНТАМ:
  
  (...)
  
  /выдержки из писем 'дображелателей' в редакции, заявивших о намерениях издать книгу, и доносов 'в инстанции' с 2006 по 2010/
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"