Аннотация: Историческая новелла, рассказ о крещении древней Руси Владимиром и о судьбе его жены Рогнеды
Р А С С К А З О В Л А Д И М И Р Е И Р О Г Н Е Д Е
Владимир был прилюбышем киевского князя Святослава и дворовой девки, Ольгиной ключницы, Малуши. Смолоду он правил в Новгороде. Добрыня был дядькой Малуши, стало быть, Владимир приходился ему внучатым племянником.
Когда Владимир захотел полоцкую княжну Рогнеду, то она не пошла за рабинича. Владимир двинулся с войском на Полоцк и взял город. В битве были убиты оба брата Рогнеды, а сам князь Рогволод и его княгиня, отец и мать Рогнеды, лежали связанными.
Добрыня вошел с обнаженным, испачканным кровью мечом, как нож мясника, в кольчуге, без шлема на седых волосах, краснолицый, воняющий потом, туда, где были они, и где металась около родителей плачущая княжна, и велел Владимиру с нею быти на глазах у ее отца и матери, не пожелавших добром отдать девушку князю. Владимир послушался, и Рогнеда была здесь же им обесчещена на глазах у тех несчастных, которые тотчас были заколоты.
Рогнеда стала женой Владимира. Но она не возненавидела убийцу своих братьев и своего отца и матери своей, а из-за особенности своего характера, преклоняясь перед силой, а также по женскому стремлению подчиняться и по забывчивости женской привязалась к этому ужасному и прекрасному человеку, взявшему ее силой и кровью, предалась ему телом и душою, никого больше в жизни не имея; полюбила его; сделалась его рабой.
Она родила Владимиру сына Изяслава.
Но Владимир недолго оставался на шелковых подушках около черных кудрей и белой груди Рогнеды. Вошел как-то утром к ним в спальню Добрыня и молвил:
- Не залеживайся, племянничек! Тебя ждут дела немалые! А что баб да девок около тебя будет, - только мигни, мигом стащат с тебя штаны! Айда, князь, в поле погулять!
И они вдвоем вышли, и им вслед от подушек сверкнули слезой, ненавистью и любовью черные глаза Рогнеды.
2
Когда Владимир начал княжить в Киеве, убив брата и сев на столе своего отца и деда и своей славной бабки Ольги, то говорили, что в Вышгороде у него полюбовниц триста, и столько же в Белгороде, и в сельце Спаса, что на Берестове, двести. В самом Киеве за себя взял красавицу черницу, брюхатую от убитого им брата Ярополка, и с нею жил, как с женой. Таков он был. Где уж тут ему было помнить о Рогнеде!
А она его не забывала. В своем имении под Киевом на речке Лыбеди среди мамок и нянек, балующих сына, проводила длинные дни и тоскливые вечера, зовя мужа и кляня и ничего более в мыслях не имея. Вышивала бисером в пяльцах и лила горючие слезы, и народ за это прозвал ее: Горислава.
Владимир, подобно героям древности, как истый муж, знал более других два ремесла: любовь и войну. И он часто хаживал на своих многочисленных врагов. Воевал и камских булгар, хотел сделать их своими данниками. Но Добрыня, увидав, что послы побежденных обуты в сапоги, сказал:
- Они не захотят быть нашими данниками. Пойдем-ка, князь, лучше искать лапотников!
А когда спасся от плена печенежского, то так был рад, что задал в Киеве великий пир.
- А тем, - так сказал, - кто не в силах дойти до хором моих, хворым да сирым, угощение развозить по домам, хлеба и мяса вдоволь, и рыбы, и меду в бочках!
Чтобы каждый пил и ел вволю и славил князя.
Хранимый богами, увенчанный победами, повелел в Киеве на горе водрузить идол Перуна, деревянный, с серебряною главой и златым усом. И, ослепленный язычеством, исполняя совет бояр и старцев, повелел этому идолу принести человеческую жертву.
Выбор пал, к несчастью, на прекрасного юношу, сына одного варяга-христианина, жившего в Киеве на реке Почайне. Когда толпа язычников пришла за своей жертвой, то отец, обезумевший от свалившегося на их головы несчастья, сам вышел к ним и увещевал и молил, и корил их, как детей, и, показывая на небо, где, по его вере, обретался Бог истинный, им сказал так:
БОЗИ ЖЕ ВАШИ ДРЕВО СУТЬ!
А они из-за этих его слов распалились еще больше и ворвались в дом и убили варяга и его сына, и невесть никто, кде их положили...
Когда Владимиру доложили о конце этой истории, он как раз ужинал вместе с цареградским послом, и тот сказал князю:
- Помилуйте, дорогой мой! Так дико никто уже и нигде не верует! Людей приносить в жертву, проливать кровь безвинных так, ни за что, ни про что, - помилуйте!
Владимир побагровел и поперхнулся рыбьей костью и, незаметно для посла, тяжелым кулаком огрев стольника, велел тотчас же после ужина созвать советников и бояр и послать послов в разные страны дабы вызнать: кто, где и како верует?!
В это время приезжали к князю от других народов, и каждый предлагал свою веру: и евреи, и магометане. Но Владимир, например, узнав, что Коран запрещает пить вино, сразу веру эту отверг, сказав слова:
"Руси веселие есть пити, не можем без него быти!"
Долго путешествовали послы, а, вернувшись, объявили в один голос князю так: люди, мол, таперича во всем мире поклоняются тому, кого они распяли!
Владимир думал над этим день, думал другой и третий, но так ничего не понял, и никто толком ему не смог объяснить, только твердили они, завороженные увиденным великолепием храмов, пышностию обрядов, сверканьем золота риз и сиянием церковных огней, возжигаемых перед ликами божеств и святых угодников, и еще более того очарованные сладкозвучием неведомых и непонятных им молений, - твердили одно: "Не хотим иной веры, кроме этой!"
Князь еще поразмыслил над всем этим и кое с кем посоветовался; и, застигнутый еще разными событиями, наконец, решился. И вот крестил Владимир Красное Солнышко всю Русь в новую веру от Новагорода и до Киева с землями ростовской, и суздальской, и залесской.
Мужик он был решительный. И протекало все решительно и энергично.
В субботу, когда по зову князя киевский люд собрался у реки, где стоял истукан с серебряной главой и златым усом, велел того идола в назидание всем язычникам с горы сверзить и бить плетьми.
Народ в безмолвном ужасе на поругание такое смотрел, ожидая немедленно грома небесного или какой-нибудь другой кары, слепоты, чумы или мгновенной смерти кощунцу, и для многих невозможно было уместить в своей голове и в своих глазах зрелище, когда болван, погромыхивая башкой о камни, среди мертвой тишины вниз скатился, и стоявший на берегу воин Рагуил пнул его сапогом, и идол плюхнулся в воду. Поставлена же была Владимиром по берегу вдоль течения Днепра и до самых порогов стража с батогами - отпихивать от берега деревянного болвана, пока плыл, не давая пристать, а народ следом бежал, раздирая волосы и плача и стеная, вопя:
"Выдыбай, Господару наш Боже, выдыбай"!
И те, кто не почли себя в тот день обездоленными, были словно в чем-то глубоко и дерзко обмануты.
На другой день, это было воскресенье, Владимир Красное Солнышко крестил киевский люд на реке Почайне.
- А ежели кто не придет, - так сказал, - тот обидит меня и заслужит казнь лютую!
Собравшиеся должны были снять с себя одежду и нагишом лезть в воду. Иные заходили по пояс, а иные по бороду. Жены держали на руках младенцев.
А не хотясчих крестится воины влачаху и кресчаху жены ниже моста а мужи выше моста.
Окрестившимся, вылезавшим из воды, ходившие по берегу попы надевали на шею деревянный крест на бечеве. Те, кто побогаче, загодя запаслись золотыми крестами и с украшениями. Владимир здесь же был вместе со всеми на берегу.
Но и ночью не было покойно. Слышался плеск воды, тихий смех. Кто-то догонял кого-то по реке. Горели костры; где-то полыхал пожар, и звонил набат. На мосту несколько темных фигур возились, сбившись кучей и пыхтя. Там мелькнула быстрая, неразборчивая тень, послышался всплеск. Это стражники потопили волхва, того самого, что днем мутил народ предсказаниями, возвещая, что вскоре реки потекут вспять, а там, где была Русь, то будет Греция.
Из своего окна на зрелище крестимой Руси долго глядел цареградский посол. Владимир подошел и, с улицы заглянув, с завистью оглядел белоснежную сорочку и большой перстень с топазом на длинном, смуглом пальце посла, спросил хвастливо, что тот обо всем увиденном думает, а посол отвечал Владимиру вежливо и дипломатично.
- Предки мои, Ваше княжье Достоинство, писали о людях, живших на этих землях, когда еще и помину не было о Вашем досточтимом государстве, называя их склавинами, - zklavos*, - что по-нашему означает: рабы, Ваше княжье Достоинство.
Владимир побагровел и, не сдержавшись, замахнулся на посла палкой и велел тому убираться немедля вон из Руси, и еще, отойдя, велел отобрать у посла прежде даренную накидку на куньем меху и пошел войной на Царьград и осадил и, показав свою силу правившим там братьям Василию и Константину, поял их сестру деву Анну и взял себе в жены.
3
Но много еще воды утекло, прежде чем новая вера дала ранее не виданные всходы, и вся Русь расцветилась церковными маковками, как сад цветами.
Не забыли и тех двух первых христианских мучеников, отца и сына, убитых язычниками на реке Почайне. Подробностей об этой истории уже не помнили, но говорили, будто бы сына звали Феодором, а отца Иоанном и будто бы, умирая, не проклинал своих убийц и Владимиру простил, сказав только, дескать: "Помянешь отца и сына"! Этих двоих теперь почитали святыми.
А что в земле залесской, в звездном Суждале, так там язычники распяли попа, повесив за руки и за ноги на кресте на Яруновой горке. Дикий народец! Пришлось самому туда ехать, порядок наводить. Много за эти годы ему пришлось помотаться по Руси. Ехал однажды невесть где, нехоженой тропой, лесной стороной. Осенний полуоблетевший лес бурел стволами сосен вперемешку с тоненькими, белеющими стволами берез. Седой изморосью блестела прихваченная морозом трава. Седина мелькала в черных кудрях Владимира. Он ехал впереди дружины шагом, бросив поводья, прислушиваясь к подымавшемуся в душе, подобно вечернему туману, едва различимому зову памяти. Вдруг вспомнилось, как он ехал здесь с Добрыней воевать Полоцк и за Рогнедою, и так тепло и мило вдруг сделалось на сердце, как только бывает, когда что-нибудь, предмет или место, нам напомнят о переживаниях и волнениях молодости.
Ярко рдели гроздья рябины. Князь обломил ветку, спугнув черного дрозда, морщась, жевал горькие, терпкие ягоды. Он вспомнил о Рогнеде. И решил на обратном пути заехать, навестить ее: жива ли?
С ожиданием и невольным замиранием сердца ступил князь щегольски окованным сапожком на скрипнувшие ступени, и в настороженные ноздри мгновенно ворвался запах кисловатый сыреющего дерева. И вот перед Владимиром неподвижно стоит она, давно брошенная им жена; в первую минуту не узнал ее из-за низко, на самые брови, повязанного темного плата. Пригляделся: она почти не изменилась, пополнела. Красивая, пышная, зрелая, в темной, ладно скроенной одежде. Он воочию теперь видел, что она жива.
Рогнеда, молча, стояла перед ним. Столь долго ожидаемого и все-таки нежданно, словно с неба свалившегося, она-то сразу его узнала и сейчас безмерно удивлялась тому, что не испытывает ни малейшего волнения. Лишь замедленно и ясно, с необычайной отчетливостью глаза ее замечали и запечатлевали все вокруг, все мелочи. Она заметила и появившуюся у него седину; и легшую тенями на лицо усталость.
Ну а затем она провела желанного гостя в дом и усадила за стол, уставленный хоть не изысканной, но вкусной и полезной едой, на столе были пироги с капустой и с грибами, белое вино, рыба, мед. Владимир пил и ел охотно и ей подливал. А она, немного опомнившись от нежданного его появления, с тоской и робкой надеждой спрашивала себя, - с чем приехал к ней? С доброй, а может, дурной вестью? А может быть, он хочет спросить ее о сыне?.. Или... О, она не могла до конца расстаться с надеждой: вдруг он надумал вернуться к ней, устав от жизненных бурь?!
И чутко прислушивалась к его речам. Но Владимир беззаботно шутил, расспрашивал ее о житье-бытье. И обнял давно оставленную им жену с ласковой осторожностью.
У Рогнеды пунцовели щеки, дрожали опущенные ресницы. Она вздрагивала от его прикосновений. Видно было, что она все еще нравилась ему; он желал ее. Но очень скоро поняла: это ненадолго! Может быть, на одну лишь ночь... А рассвет застанет его едущим на коне, далеко отсюда! И усталость, которую приметила в нем, была от долгого пути, а не от жизненных бурь. Старея, ее муж оставался большим ребенком.
Она, однако, не показывала своих переживаний, была ровна, приветлива и любезна с ним и, отговорившись чем-то, ушла в спальню, а там, не в силах превозмочь нахлынувших чувств, упала вниз лицом на высоко взбитую кровать. Подошла старая полоцкая нянька ее утешить, но Рогнеда отослала ее прочь и, оставшись одна, села на перинах и отерла две скудные слезинки с разгоревшегося лица. Затем порывисто встала, вышла через боковую дверь и, пройдя несколько переходов, по витой лесенке поднялась в светелку, где сладко спал мальчик.
Постояла, глядя с нежною лаской, как спит, поправила ножку, подоткнула одеяло, но не поцеловала и, к противоположной стене отойдя, туда, где развешано было детское оружие, а посредине висел огромный, в потемневших ножнах меч Рогволода, попыталась вынуть без шума из ножен, но старое оружие грозно забряцало глухим звоном. Она оглянулась. Сын не проснулся. По-женски неловко неся в оттопыренных руках меч, выскользнула из светлицы, спустилась по лесенке. Меч Рогнеда положила под кроватью в своей спальне.
А когда ее муж насытился и подкрепил свои силы вином, то отвела его почивать, и с ним легла, и отдавала этой ночью ему нерастраченные, для него одного хранимые ласки. И когда они были совсем близко, так что соприкасались их колени, и губы, и кудри и, казалось, что мысли одного в эти минуты полного слияния не могут быть тайной, открыты для другого, - обмирала от страха, что он, чернокудрый чародей, угадает, о чем она думает...
Но вот, в последний раз шевельнувшись, приоткрылись губы, и из них вылетело сонное, шумное дыхание, и разомкнулись руки, сжимавшие ее в объятиях. Рогнеда чуть приподнялась, наклонилась над спящим Владимиром и вдыхала полузабытый его запах. От него пахло вином, чесноком, потом и - ребенком.
Он спал крепко. Рогнеда медлила свершить задуманное. Но не от нерешительности и не от того, что колебалась. Голова ее была холодна, руки готовы, не дрогнув, держать меч. Но ею овладело ненасытное желание глядеть на него, простертого перед нею, глядеть еще, пока не совершится перемена, и черты его не застынут, и из них уйдут тепло и трепет жизни.
Она слишком низко наклонилась над ним. Владимир вдруг сделал движение рукой и головой, глаза его раскрылись и по ней скользнули мутным взором, он что-то быстро и невнятно произнес во сне. Рогнеда замерла. Ее охватил безумный страх, что не удастся совершить дело, и он через несколько часов, легко поцеловав ее обманчивыми, хранящими память о поцелуях многих жен губами, уедет, и она потеряет его теперь уже навсегда! Если в молодости не сумела удержать, сумеет ли теперь, когда остывают чувства и жар тела?!
Убедившись, что муж снова спит крепко, она медленно, медленно, почти не дыша, с кровати сползла на пол и достала меч. Не спуская глаз со спящего, занесла над ним.
И тут только женщина сказалась в ней. Не то чтобы в последнюю минуту проснулась жалость к живому, или былая любовь превозмогла стремление владеть им безраздельно ей одной, живым или мертвым, - нет! Но женщина взялась не за свое дело. Ведь убийство - занятье мужчины, и она промедлила еще некоторое время, сжав изо всей силы рукоять и примеривая силу удара и место, куда всадить острие.
Ну а в нем сказался мужчина, чуявший опасность даже во время сна, и, не успела она опомниться, - Владимир змеей выскользнул из-под одеяла, молниеносным движением выхватив по дороге нож-засапожник, без которого в то время ни один русский не выходил из дому, и, оказавшись мгновенно за несколько шагов от смертоносного ложа, тут только с безопасного расстояния, окончательно проснувшись, разглядел, что перед ним не враг лютый, а - женщина, жена его.
Черные, казавшиеся огромными глаза Владимира жалили ее, застывшую с полувыскользнувшим из повисших рук мечом.
- Ты... что? - только вымолвил, выдохнул тихо и грозно.
А она ему отвечала.
- Ты ходил войной на моего отца и моих братьев, чтобы овладеть мною. А теперь не любишь меня!
Он разглядывал ее с каким-то даже интересом, словно впервые в ней что-то увидав, и как будто бы спокойно. Но Рогнеда не обманывалась этим спокойствием. Она знала, что ее ждет неминуемая смерть и пребывала в страшной растерянности, ибо не была готова к смерти. Все смешалось у нее в голове. Она думала, что ему, должно быть, слышен стук ее сердца, от которого колыхалась на груди тонкая ткань рубашки.
Внезапно они оба, как по одному наитию, посмотрели в окно. Там на месте черной ночной мглы едва уже начала проступать предрассветная синь, на которой обозначились вязью перекрещивающиеся ветки деревьев с облетевшими листьями. И оба подумали одно и то же: что часа через полтора или два рассветет, а в сенях чутко спит дружина князя, готовая в любую минуту вскочить, продирая глаза, по единому его свисту, и конь оседлан под окном стоит, и новый день застанет его едущим уже далеко отсюда, каковы бы ни были его здесь суд и действие.
4
- Ишь ты какой! Да я его сам убью! Дай мне меч Рогволода, матушка! Я защищу тебя! Я спрячусь здесь за занавеской, а как он войдет, я незаметно кинусь, он не успеет...
- Тише, тише, милый, мой хороший. Я знаю, мой голубчик, что ты уже большой и можешь защитить меня... но он может сейчас всякую минуту войти... У нас мало времени, послушай меня! Не говори так об отце. Я виновата перед ним. Ты не знаешь. Послушай же меня! Послушай, Изяслав! - и на ухо ему нашептала, повторяя наказ и глядя в глаза, целуя глаза и щеки рослого, перед ней стоявшего мальчика, а окончив шептать, слегка от себя отстранила, твердо сказав. - Послушай, сыночек. Ты обо мне не плачь, если что... Слышишь? Ничего нет страшного! Я совсем не боюсь! Вон какого я тебя вырастила, настоящий воин! Будь же мужественным, помни, чей ты сын. Ты - сын Владимира. Возьми, вот меч Рогволода. Не даю тебе ничего другого, только меч! Им ты добудешь все остальное! Помни древний зарок. А обо мне не горюй. Эй, ну?! Помни Гориславу.
И тут она в последний раз его к себе притянула, обняла крепко и провела губами по нежному лицу, а затем легонько, но твердо от себя оттолкнула, приказав и поглядев ему в очи почти веселым взглядом.
- Иди! Теперь иди! Сделай, как я сказала. Ничего нет страшного. Ничего нет страшного, говорю тебе! Иди.
И мальчик вышел, а она осталась одна сидеть на богато убранном ложе в светлой храмине и в княжеском уборе, как муж ей велел, одеться в платье, в котором за него шла, в княжеской шапке и с украшениями на шее и в ушах, которые ей дарил, ждала смерти. И, как только дверь закрылась за сыном, спина ее согнулась, словно подломленная, голова свесилась бессильно, она оперлась на колена и неподвижно так сидела.
Ждать недолго ей пришлось. Внизу хлопнула дверь. Раздались на лестнице шаги Владимира. Тогда Рогнеда снова выпрямилась, замерев, и теперь уже, в самом деле, не боялась, одно только сердце ныло, ныло, все сильней, все смертельней схватывая.
Вот он вошел туда, где сидела она. Сейчас размахнется и убьет ее. Скажет ли что-нибудь ей перед смертью?.. Нет!..
Вот дверь позади него резко распахнулась. Владимир мгновенно обернулся и узрел прекрасного видом отрока в полном облачении воина, и глаза и ум тотчас же ему подсказали истину: что перед ним сын, и отцовское сердце наполнилось невольно восхищением и гордостью и любовью. Всего охотнее он сейчас отбросил бы меч и прижал к груди мальчика. Ничего более ему в ту минуту не хотелось, как расцеловать округлившиеся от волнения глазки и не утратившие нежной детской припухлости щеки, опуститься на колени перед сыном и прижаться губами к детским ладошкам. Но ладошки эти сжимали меч Рогволода, и глаза полуюноши-полуребенка сверкали и выражали одно отчаянное желание защитить мать, противоборствуя ему!
И в краткие те мгновения с горечью Владимир понял, как разно чувствуют дети и родители: для родителя нет вины перед ним собственного дитяти, а если когда и есть, то невыносимо горька и тяжела ноша, нету тяжеле, и как легко все прощается! Но строгие и безжалостные судьи бывают дети, и бывают правы, даже когда и несправедливы и непримиримы. И еще в те краткие мгновения позабытой тенью, давним укором среди вереницы им обиженных и обесчещенных и убитых - прошли со скорбными ликами те двое, Федор и Иоанн, задев усталое сердце удивлением и смутной даже завистью и болью: "Помянешь отца и сына"...
И сын, его сын, протянул отцу меч, сказав:
- Ты не один, о родитель мой! Сын будет свидетелем!
Владимир же сам, который прежде даже, чем мысль эта достигла сознания, сердцем уже понял, что простит Рогнеду ради мальчика, отшвырнул в сторону едва заметным движением меч, и грозное оружие, послушное привычной руке воина, отлетело в угол и вонзилось в рассохшееся дерево, оставив в ушах находившихся в комнате тихий звон. И, молвив смущенно: "Кто ж знал, что ты здесь?" - кусая ус и глядя в землю, князь Красное Солнышко вышел, оставив вдвоем мать и сына.
Но он еще советовался с боярами, как ему поступить с Рогнедою, и те тоже сказали согласно с князем: просили пощадить ее ради ее сына. Владимир так поступил. В полоцкой земле, на родине Рогнеды, он велел выстроить город и назвал: Изяславль. Отослал их туда, и больше они не виделись.
* Здесь вместо буквы "z" следует писать греческую: "сигма".