Грим : другие произведения.

Приключения в приличном обществе

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Рад вас видеть, графиня",- первым заговорил я, поскольку она только ахала, ни слова не говоря. - "Чу!.. Вам нравится этот пассаж?" - Она вскинула пальчик палочкой и подирижировала им. - "Чертовски Чайковская музыка", - согласился я, ибо это было адажио из "Щелкунчика", которое мне частенько приходилось слышать на похоронах. - "Чертовски... Вот именно, - сказала вдова. - Прислугу я не держу, только шофер. Он - шевалье, и служит мне из признательности, и поскольку не успевает за всеми моими распоряжениями, то приходится в чем-то ему помогать. Погуляйте немного один, осмотритесь, пока мы займемся обедом. Или вернее, ужином. Или хотите, вместе составим меню?"
  
  Глава 1
  
   Здание, занимаемое Дворянским Клубом, имело два этажа. Прежде чем стать гнездом, этот дом проходил по молодёжно-культурному ведомству. И вероятно, что ранее, лет, может быть, сто или двести назад здесь находился публичный дом. Фасад регулярно обновляли, облагораживали, но через определенный промежуток времени проступало сквозь свежий слой досадное, цвета беж, пятно, принимавшее контуры оголенной женщины, и лаконичная надпись: 'Захотел? Заходи!'
   Поступить в дворяне меня мэр пригласил, но давать согласие я не спешил. Вступить в чуждый мне мир, поменять привычки, жизнь, фабулу и, может быть, только время убить зря. Так и вам, дошедшим до этой строки, я рекомендую подумать, прежде чем совать нос в этот сюжет. Советую, как следует, захотеть и даже настаиваю.
   Опасаюсь со своей стороны: вдруг этот текст вас не зацепит? Или сами подцепите через него что-нибудь. Тогда я пропал. Придется принять ваши проклятья на свою голову. На этот роман, в котором - предупреждая ваше недоверие и сомнения на мой счет - нет ничего вымышленного. Такие произведения не производят. Они происходят сами собой. Хотя не отрицаю, что кое-где преступил черту. Но и черта, согласитесь, нечеткая. Что ж, как вечно твердит один знакомый монах: жребий мой в руке Божьей.
   До Клуба, однако, добраться надо. Дорога едва заметно, но неуклонно, забирала вправо. Знакомые приметы попадались на каждой минуте пути. Вот четыре сосны, под которым дальнобойщики соорудили скамейку и закусочный стол. Вот дорожный знак, прибитый прямо к электроопоре, указывающий на то, что впереди автозаправка, едва ли не последняя на моем пути, а значит: залить бензин, перекусить в дощатом трактирчике, поспать часок.
   От бензина кроме присущего ему запаха несло чем-то еще, несовместимым с его углеводородной сутью, и я не стал заполнять канистру, как вначале предполагал и которую оплатил. Но не хотелось обогащать проходимца-заправщика. Я подал знак мотоциклисту, въезжавшему на площадку, чтоб влил себе эти литры, однако, едва только он протянул руку, чтобы принять от меня заправочный шланг, как я буквально оцепенел от изумленья и ужаса: мотоциклист оказался тем самым монахом, только что не к добру, да еще к ночи упомянутым мной.
   Был он примерно моих лет, длинноволос, бородат. Вот только синяк и заплывший глаз нарушали благолепие облика.
   И к байкерам, и к монахам я отношусь с равной симпатией, но что почувствовал бы на моем месте любой мошенник, проехав несколько сот км мимо засад и застав, сжигая мосты, огибая посты, обрубая хвосты, сменивший имя, устранивший прежнесть, успевший за последние сутки пути беспощадно проститься с прошлым - и встретивший в конце пути земляка? Как попал он в эти края? Гнал за мной? И разве монахам можно на 'харлеях'?
   Более того (а может, это было следствием ужаса), едва его пальцы приняли шланг, а я еще, кажется, не успел его выпустить, как что-то вдруг накоротко замкнуло в мозгу, сотни картинок, словно сноп искр, вспыхнули и погасли - они появлялись не последовательно, давая каждая себя рассмотреть, а все сразу, словно предлагали мне самому установить последовательность, в какой их прожить. Здесь фигурировал рюкзак с долларами, красивые женщины и машины, цветущий сад, плодоносящий сад, увядший сад, убранный на зиму; друзья и враги, врачи и грачи, куклы, преследованья и измены, конный кому-то памятник, музы и выстрелы, человек, который был Середой - словом, весь набор элементов, входящих в представление телесмотрящего гражданина о красивой жизни и желательном ее завершении. Ибо, несмотря на наличие враждебных сил (враги, врачи, выстрелы), просвечивал в подтексте благополучный финал. Но вместе с тем, холодом веяло от видений, тянуло такой бедой - потусторонней, абсолютной, космической, какой в земном языке и названья-то нет. Дурными знаменьями были они, предвестьем грядущих событий.
   - Очевидно, вы крупно ошиблись на мой счет, - сказал мотоциклист, оказавшийся, конечно же, никаким не монахом. - Однако, благодарю за бензин. Очень вы кстати.
   - Не стоит, - прохрипел я, с трудом выдавив из себя эту любезность.
   Вагончик, где, бывало, подавали закуски, оказался сожжен. Он и раньше-то выглядел, словно чье-то кочевье, готовый в любое мгновенье сорваться и тронуться в путь, так что особых надежд на ужин я не возлагал. Поэтому я отогнал автомобиль в дальний угол площадки, чтобы вздремнуть, тоскливо уверенный в том, что я теперь этого монаха на всю жизнь запомню, вместо того, чтоб забыть на тот же срок.
   Ехать оставалось километра два по этому относительно комфортабельному шоссе, потом еще двести трястись по трассе, ухабистой, как караван верблюдов, до города, где я предполагал жить. Далеко позади остались родные ландшафты, черноземная зона, тучные нивы, мычание молочных стад. Эта провинившаяся перед Богом провинция имела менее обжитой вид.
   Быстро темнело. Небо насупилось. Алчная облачность заняла горизонт. Небо недоброе, но преддождевая хмарь располагает ко сну. Я и уснул.
   Угадывать и направлять свое будущее нам в какой-то степени свойственно. Но вместе с тем, возможность предвиденья приносит и свои неприятности. Приходится знать и мучиться этим.
   Жизнь, гордые граждане, похожа на лабиринт: в каждый момент она ставит нас перед выбором. Ничего нового, конечно, это сообщение для вас не несет. Сами знаете, если слева сулит она двести баксов, а справа всего пятьдесят, вы автоматически повернете налево. А если слева вам медом помажут, а справа шею свернут, то опять же, ваш выбор предопределен. Гораздо сложнее принять решение, если включить в перечень побуждений другие мотивы. Сострадание, например, или иную страсть. Тогда вариантов становится больше, а детерминированность баксами и затрещинами теряет свою обязательность. Животные автоматически сворачивают туда, где луга сочнее и богаче разнотравьем. Выбор его несвободен. Существо, наделенное разумом, так же редко включает его в подобных случаях. Я не сетую на людское неразумие, я сам такой.
   Ходы лабиринта (узкие коридоры наших возможностей) могут сближаться, пересекаться, идти параллельно и даже накладываться один на другой, а могут уводить в противоположные стороны. И какой бы выбор ни сделал - обделяешь себя. Многообразие виртуальных вариантов сводится к одному. Действительность - лишь одна из великого множества возможностей, и в этом смысле - всегда беднее. Это удручает.
   Большей частью стимулы, которые нами руководят, выступают в комплексе. Свой выбор я сделал не вдруг. Готовился долго и тщательно, но принятие решения всё откладывал. Случая ждал? Ждал. И упустил множество. И вот, оказавшись вновь перед выбором, сделал его. А выбирать было из чего. С одной стороны - интересная сумма денег и реальная возможность свернуть себе шею. С другой - некая должность в некой структуре, подчиненное положение с вытекающими отсюда конфликтами между 'велено' и 'хочу', да и опасения насчет шеи не исключались полностью, а лишь откладывались на неопределенный срок.
   Идея выйти из дела зрела давно. Исчерпав сравнительно честные способы заработать и отвалить, стал я задумываться. Я не мог равнодушно смотреть, как в борьбе за чужие гешефты гибнут друзья. Все, что угодно, но не равнодушие. Негодование, скорбь, гнев? Скорее, опасливость. Да и есть во мне некая тайна, о коей пока умолчу.
   Первым делом я запасся пакетом документов на имя Мамонова Дмитрия Демидовича. Мол, старинный купеческий род. Производит впечатление на визитных карточках. Сочинил легенду. Поднаторел в лихоимстве. Подогнал подноготную под. Свое новое надежное прошлое затвердил назубок. Определился с будущим местожительством, тщательно выбрав город из десятков других. Присмотрел себе этот уютный мирок и располагал поселиться. Россия, как известно, страна неучтенных героев и немереных пространств. Затеряться легко в просторах родной федерации. Легче, чем было бы за границей, где каждый честный человек на счету. Для человека скромного укромное место всегда отыщется, где, сменив имя и имидж, держась на расстоянии от столиц, можно надежно укрыться от преследования правосудия или мести друзей. Часто будучи в длительных командировках, я всегда выкраивал сутки, чтоб тайком от друзей навестить городок, дать его обитателям к себе привыкнуть.
   Я завел там знакомства: мэр и ближайший к нему бомонд. Мэр, правда, досиживает свой срок, но твердо уверен в своём переизбрании. В один из своих наездов я дал понять, что купеческая деятельность меня полностью не удовлетворяет. Поэтому, я хотел бы заняться чем-то еще. - Чем же? - Строительством, сказал я. В догероический период своей биографии я закончил строительный факультет. Он выдавил из меня обещание вложить кое-какие деньги в их незатейливую промышленность, посулив со своей стороны выгодный строительный подряд. Разошедшись, я поинтересовался, нельзя ли здесь какую-нибудь из окрестных деревенек купить? Мэр оценил мой юмор, однако, когда первый приступ веселья прошел, крепко задумался. Я вот теперь думаю: неужели бы продал?
   Чтоб моё намерение закрепить, он через риэлтерскую контору, которой сам и владел, предложил мне на выбор несколько особнячков, вернее, дач бывшего областного значения. Уголок здесь живописный, много садов, поэтому вышестоящие охотно проводили в этих местах отпуска и выходные. Недвижимость, в частности, дачи здесь пока еще дешевы. Я выбрал одну, в два этажа (еще жили в палатах чужие пенаты), с раскидистым старинным садом. Сад я сразу же полюбил. Мы оформили сделку на мое заемное имя. Я оплатил. А так как мне еще надо было уладить кое-какие дела, на что уйдут месяцы, а то и год (посетовал я), мэр приставил к дому и саду садовника. Яблоневые сады, кстати, произрастают замечательные на скудости здешних почв. Они в огромной степени повлияли на мой выбор, вызвав первую положительную реакцию на новую среду обитания. Да еще неприглядность городка мне импонировала, его относительная заброшенность, хотя он и существовал на атласных картах как географический факт.
   Мы, слуги случая, ждать готовы годами. Как я уже говорил, от первых проблесков задушевной мечты до начала ее воплощения прошло пару лет, прежде чем Провидение и Крупье подбросили кое-что подходящее, а черт убедил этим воспользоваться. И я выпустил из рук синицу, чтобы ухватить журавля.
   Но, может, и ни при чем черт. Отсрочки и оттяжки грозили бедой. Я и без участия черта отдавал себе в этом отчет. Чем дальше, тем будет меньше возможностей наполнить реальным содержанием свои мечты. Физическим устранением конкурентов занимались не только мы. И я, как специалист среднего звена, вполне мог стоять на очереди. Не хотелось бы ввязываться в подробности предварительных перипетий (излишняя конкретизация, я боюсь, мне повредит), но для связности сюжета кое-что в общих чертах изложить обязан. Темой, которой я, краснея, коснусь, будет некое преступление.
   Финансовое сообщество с неоригинальным названием 'Аллегро' (их по России сотни) в городе Н. (коих десятки) успешно продвигалось в деле присвоения одного небольшого, но перспективного предприятия (мало таких), сохранившего связи со смежниками еще с советских времен. С помощью неоригинальных ухищрений (подкуп, шантаж, запугивание - стандартный набор) неоригинальное 'Аллегро' преуспело весьма. Дело было за вышестоящими инстанциями.
   Столичные вельможи были мне отчасти знакомы. Особенно один, собрат по факультету, имевший выход на нужное должностное лицо, от которого и зависело окончательное решение нашего вопроса. Сокурсника, кривыми коридорами сделавшего кой-какую карьеру, в политике и правительстве не пускали, однако, дальше лакейской. Но закремлел, закрепился там. Доверием лица пользовался. Через него и закинули удочку. Москва, осклабясь, дала предварительное добро.
   Дальнейшие переговоры происходили без моего участия. Но когда договаривающиеся сошлись на приемлемой для обеих сторон сумме - 'Дима поедет', - решил шеф. Дима - это мое имя из прошлой жизни. Я его и для этой сберег, чтобы отзываться, если окликнут друзья. Для вас это имя, конечно, вымышленное. Не хочу даже намеком выдать себя.
   Предварительная сумма составляла около семисот тысяч долларов и затребована была наличными. То, что сумма крупная, но не круглая, немного интриговало меня. Неужели даже при даче взяток торг ведется за каждый цент?
   Я и более крупные суммы возил. Был на безусловном доверии у своих благодетелей. Семьсот тысяч. Хватит на век. Работая в их команде, я такие деньги и за тридцать лет не заработаю. Это сколько ж мне будет через тридцать? Шестьдесят пять?
   Меня снарядили. Снабдили двумя охранниками. Пристегнули к руке чемодан. Посадили в поезд, который, попыхтев, потянувшись, хрустнув сочленениями, дав прощальный гудок, наконец, тронулся. Удаляясь от станции, поплевывая дымком, посвистывая остающимся, он набирал разбег. Кое-какие действия были предприняты мной заблаговременно. На одной из станций вдоль пути нашего следования, где поезд останавливался лишь по привычке и не более, чем на минуту, я оставил на стоянке купленный на мое новое имя автомобиль. Старенький 'жигуленок' с багажником, набитым канистрами, чтоб не светиться на автозаправках и не терять на них времени зря. Там я и предполагал покинуть вагон, усыпив эскорт, который, кстати, вполне мог усыпить меня самого, приди кому-либо из них в голову моя идея.
   Заклинаю вас, неофиты: если рассчитываете на удачу, надо, чтоб и удача могла рассчитывать на вас. А вдруг вы обманете ее ожидания? А посему - хладнокровие, осторожность, тонкий расчет. На нужной станции мне сойти не удалось, ибо мои охранники заснули лишь спустя полчаса после того, как мы ее миновали, и через час после того, как я их отравил. Я не очень переживал, сойдя на следующей: так даже надежней удастся запутать следы.
   Сошел, предварительно поменяв облик. То есть, избавившись от представительского костюма и облачившись в потрепанный трикотаж, приняв подобье дачника или туриста. Деньги... Деньги придают жизни устойчивость. Кому-то смысл. Большинство же просто не хочет отстать от других. Деньги я переложил в грязный рюкзак, найденный на обочине, а кейс забросил в кузов какого-то грузовика, следовавшего на юго-восток. Поймал попутку и вернулся на нужную станцию. Светало. Настроение было приподнятое, как в юности, когда уверен, что владеешь блестящим будущим. Форы у меня было восемь часов, и за это время я удалился на пятьсот километров от места описанных событий и от моих друзей, которые, вероятно, уже перебрали в уме все равновозможные направления, в которых меня искать.
   Таков, господа, главный герой, или, если кто сочтет, главный злодей этой повести. Фабула которой пока неясна. Как цыпленок, только что проклюнувший скорлупу, не знает, что его ждет за жизнь, так и я не знаю.
   Манера идти по жизни определяет сюжет. Жанр сам подстраивается под вашу стремительную походку. Хочется надеяться на лучшее. Но что-то склоняет меня со всей настойчивостью к мысли о том, что это будет триллер, а не купеческий бытовой роман, не пространная семейная сага со счастливым концом. Хотя о себе я лучше бы саги сказывал.
   Однако: монах, помните? Может погано обернуться дело. Поэтому я нуждаюсь в ком-то, кто бы за мной следил. Наблюдал извне. Приглядывал издали. Делал отличные от моих выводы. Может быть, кто-нибудь из читателей возьмет на себя эту обязанность? Очень обяжете со своей стороны.
   Вот, цыпленок, опять же, находясь внутри яйца, не знает, какой оно формы. Считает, что вогнутое. Взгляд извне мог бы очень помочь скорректировать его представление. Я же в свою очередь мог бы вам описать, каково быть внутри этой фабулы.
   Хотелось бы еще на одном заострить внимание. Моя интерпретация моего Я сильно отличается от интерпретации наблюдателя. У меня о себе свое мнение, у вас оно может сложиться иначе. А ваши дети, когда вырастут и прочтут, найдя эту книгу забытой в шкафу или на сайте 'Хоррор и Трэш', возможно, вообще ничего не поймут.
   Я призываю к сотрудничеству и сообщничеству. Обмену мнениями посредством писем, телефонной связи и СМС. Постараюсь много не лгать. Ложь деструктивна. Мы же пытаемся конструировать нечто: фабулу, триллер, жизнь.
   Все мы рождаемся в сорочках с билетом на бытие, но, неразумные, сбрасываем их. Дело сделано. Поздно дать эпизоду обратный ход. Чистосердечное признание не освобождает от чувства вины. Допускаю: сглупил. Поддался восхитительному чувству свободного падения, или скорее, парения, когда падаешь, да, но не вдруг и не вдрызг, не всмятку, не вдребезги, а мягко опускаешься на ноги где-нибудь на краю земли, сжимая в потной руке заслуженный кейс. Если б в жизни мы руководствовались только разумом, то, наверное, вымерли б. Разум не видит в жизни никакого смысла, не видит никаких оснований для того, чтобы влачить жизнь.
   Мало кто знает в точности, что потерял, что приобрел, став обеспеченным и озабоченным, положив конец беспечности и веселью. Что, например, делать человеку моих лет и амбиций, чья насыщенная действием жизнь, не разбавленная размышлениями, тяготеет, тем не менее, к некому Саду, и единственный для него способ достичь желаемого - преступление совершить. В Сад, наверное, нельзя с грехами. Хорошо, что тяжких за мной не числится. Клянусь жизнью, читатель, которая в ваших руках. В том, чего не было, прошу не винить.
   Итак: Сад. Тайна, которую вам обещал - тайна открыта. Во имя Сада затеяно все. Не Эдем, но Элизиум. Не вечный покой, но относительное спокойствие. Мы не можем изменить судьбу, но в состоянии поменять ландшафт. Но спасибо и судьбе: субсидировала. Я мечтал вырастить вокруг себя сад, где я мог бы работать и жить, растить детей, предаваться безделью. От тягот жизни оттягиваться. Начать совершенно новую жизнь, но сначала покончив с этой. Одна жизнь - одна казнь. Сколько жизней, столько и казней.
   Я понимаю прискорбие моих друзей, но - ну их к дьяволу. Забыть и задуть свечу.
   Проснулся я оттого, что щеке стало щекотно. Отёр лицо: что же мне снилось такое, отчего я плакал во сне? Такого со мной никогда еще не бывало. Да побаливало в правом боку, словно из меня ребро вынули.
   Время еще продолжало стоять, но вот спохватилось, качнулось, пошло. Я еще раз протер глаза: площадка автозаправки была освещена парой фонарей, но далее во все стороны простирался мрак. Урчащие тучи скрывали ночные светила, а первая дождинка горькой каплей уже стекала по лобовому стеклу. Молния расколола небосвод надвое, удар грома довершил начатое - небо разом обрушилось, обратившись в дождь.
   Я завел мотор, чтобы тронуться далее, но тут заметил фары приближавшегося автомобиля - что-то в пляске его огней наводило на мысль о настойчивом желании покончить собой. Я думал, он разобьется раньше, чем сколько-нибудь приблизится и избавит меня от соблазна наблюдать крушение, кровь, смерть. Но, видимый, как сквозь ресницы, сквозь дождь, он мало помалу поравнялся с заправкой и даже благополучно разминулся с ней, переваливая с правой полосы на левую, продолжая заигрывать со встречными и поперечными и со своей судьбой. Ни встречных, ни прочих, кстати говоря, не было уже с полчаса - по крайней мере, с тех пор, как я очнулся от сна.
   Я выждал еще минут десять, чтобы дать ему подальше уйти, надеясь, что обезумевший автомобиль совладает с депрессией и не нырнет в кювет, или тому, кто сидит за рулем, удастся обуздать его безумие. Мне ехать надо было в ту же сторону, и не хотелось ни попасть в свидетели, ни пополнять загашник гаишника с тем, чтоб не впутывал меня в эту историю с плохим концом. Десять минут, решил я, достаточно. До правого поворота на Ржевск всего два километра, вертопрах давно его промахнул.
   Дождь барабанил все пуще и хлеще. Все еще гремела гроза, сбрасывая на землю излишки электричества. Я тронулся. Стал набирать разбег. Поднажали мои 'жигули'. Звездой неведомой ведомый... Но нет. Небо было затянуто тучами. Не было никакой звезды. Свет моих фар плясал впереди, за ним - граница света и тени, недостижимая, как горизонт.
   Проехав положенное до перекрестка расстояние, я обнаружил его. Автомобиль - 'Нива', как удалось не спеша рассмотреть - был теперь неподвижен, сразу за поворотом съехав в кювет и сильно накренившись.
   Все, что неподвижно, не приносит беды, пока сам в нее не вляпаешься. Мне бы свернуть и трястись дальше, забыв про несчастный случай, но я остановился. Побудительные причины? Не стоит доискиваться. Пресловутый выбор был сделан автоматически. Перспектива насквозь промокнуть могла бы меня остановить, но я как-то совсем забыл про хлещущий дождь и вспомнил про него лишь тогда, когда открывал дверцу потерпевшей машины.
   Кроме женщины, боком лежащей на переднем сиденье, головой - в сторону крена, в салоне никого не было. Ситуация - как в романах Чейза, заканчивающихся, кстати, удручающе печально для большинства задействованных в нем существ. Я - один за другим - эти романы как-то прочел, но и предположить не мог, насколько бесповоротно сей одиозный автор в своих произведениях прав.
   Если она и пострадала, то не до кровей. Могли случиться ушибы, максимум - контузия или конфуз. Она дышала прерывисто, глаза - настежь распахнуты, но что они выражали - боль? страх? - при свете фар моего авто, направленных параллельно шоссе, нельзя было разобрать. Возможно, под кайфом, но вполне жива. В этом я убедился, когда перетаскивал ее в свой салон. Стонов боли или воплей протеста с ее стороны не было, лишь нечленораздельное бормотанье, переходящее в повизгиванье и незлобный рык. Я устроил ее на заднее сиденье, надежно запер обе двери, чтобы не вывалилась, и так поспешил убраться с места аварии, что едва не забыл о ее принадлежностях, которые наверняка в этой машине должны были быть. Пришлось сдать назад и еще раз обшарить автомобиль. Сумочка, сумка побольше, багажник пуст.
   Удалившись от перекрестка примерно на час, я впервые всерьез пожалел о том, что вмешался в события, которые и без моего участия шли б потихоньку своим чередом. Изворотливости мне не занимать, но что мне в моем положении делать с ней дальше? В милицию сдать? В больницу? Спросят, где взял. Высадить в сквере и потихоньку смыться?
   Я углубился уже на половину пути, все еще упрекая себя за участливость, которая может отразиться губительно или даже убить, и не заметил, как захлестнуло захолустьем, во все стороны - ни огня, ни даже отраженного блеска, я мог бы начать беспокоиться о том, не заблудился ли, если б не помнил по прошлым визитам, что кое-как и кое-чем вымощенное шоссе - одно в этой местности, надо только держаться его, не сворачивая на проселки.
   Женщина, кажется, отключилась, спала, несмотря на то, что машину встряхивало. Дождь пошел на убыль и перед самым рассветом совсем перестал. Через дорогу, видимые в свете фар, стали шмыгать полевые мыши. Тьма прореживалась, но вокруг была та же убогая местность, обделенная вниманием человека и его Творца. До города оставалось не более часа езды, там больница, милиция, сквер и сколько угодно электричества.
   Светало. Гром все еще громоздил свои каверзы, но уже в отдалении, тучи со своей ношей ушли на север. Деревья, что стали изредка попадаться, купались в тумане, мокрая береза отжимала подол. Рассвело. От почвы валил пар, словно дух земли пытался материализоваться. Я тащился кое-как по ухабам, чертыхаясь, бранясь, кляня. Не на таких ли дорогах и ты, Русь, порастрясла всю свою святость? Последние десять километров я преодолел за тридцать минут из-за масштабных дорожных работ, затеянных именно в конце июля и именно на моем пути.
   На мосту я остановился, хотя это было запрещено соответствующим знаком. Мост был недлинный, да и артерия неширока - речка Ура, выразившая согласный возглас первопроходцев, встретивших ее на своем пути. Хотя радоваться особо было нечему. Речка как речка. Сотни таких, если не тысячи. С той стороны города протекала еще одна - Эхма, отражавшая совершенно другие настроения. Севернее они сливались, превращались в Мальту, пара дохлых пароходов тащилась по ней.
   Ржевск располагался как раз междуречье. Все сто тысяч его обитателей еще спали. Ну, может быть, за исключением нескольких. Сразу за мостом была арка, как врата в захолустье. Усадьбы утопали в садах, которые - цвели? отцвели? - не помню. Впрочем, да, наливались: был июль. В Ржевске имелся железнодорожный вокзал, элеватор, звероферма, пимокатное и скорняжное производство, два последних расположены на одной территории. Позже, если возникнет необходимость, сообщу и о прочей промышленности.
   Кстати упомяну, что город делится на три части: правую, многоэтажную; левую, тяготеющую к сельскому укладу и так называемую дачную зону, где селились внезапно разбогатевшие, куда, собственно, я и стремил свой путь.
   Женщина спала, ухитрившись не свалиться на грязный коврик. Была молода - не более двадцати пяти. Лицо спящей имело до идиотизма детское выражение. Хотелось надеяться, что у бодрствующей оно будет более осмысленно.
   Ну вот, осмотрелись. Тронулись далее.
  
  
  Глава 2
  
   Я пересек город кратчайшим путем, то есть по Мотыгинскому шоссе, несправедливо делившему его на две неравные части. Справа росли ларьки, далее - жилые дома, этажность которых по мере удаления от шоссе возрастала. Слева был ряд тополей, за ними - канава, веснами заполнявшаяся талой водой, а всесезонно - хламом и мусором, вывозимым из ближайших дворов. За канавой располагались усадьбы частных владельцев, пастух выстраивал коров в каре, деревянная церковь, пожарное депо, дом-музей мужика Матвея Мотыгина. Чем был знаменит Матвей, я не знал, но пообещал себе при случае выяснить. Мотыгинские, обитавшие по левую сторону, испытывали застарелую вражду к городским. Те же искренне старались подобного отношения не замечать. Не устаю рекламировать этот городок и настойчиво рекомендовать при всяком удобном случае.
   Дачный поселок занимал значительную территорию. Хотя участков было пока немного, десятка три, но землицы каждому было отмерено щедро. Пространство активно захватывалось и западнее, до самой реки (Эхмы), и южнее, занимая сельхозугодья, чему противодействовали мотыгинские, затеяв тяжбу.
   Всё цвело, благоухало, пенилось - я говорил? Но был, настойчиво повторяю, июль, что с цветением садов все же не вяжется, а скорее с началом фруктовоощной зрелости можно соотнести этот период лета, поэтому догадливый читатель предыдущую фразу вычеркнет, приняв во внимание привычку автора ставить ложные вехи и всячески заметать следы. Как говорил один опытный мой советчик: правила охоты диктует дичь. Действовать надо непредсказуемо и нелепо, и тогда, если и не удастся запутать следствие, то присяжных-то точно с толку собьем.
   Мои пенаты (садовник, пёс) мне навстречу не выбежали. Собаки лаяли вразбрёх, но на принадлежащей мне территории, где в будке со спокойной совестью спал пес, никакого ажиотажа по поводу моего прибытия не было.
   Соседний участок принадлежал некой вдове. Я ее еще не видел воочью. Садовник, помнится, показывая видовые открытки с этой вдовой, намекал на ее развеселый нрав. Разукрашенный передок ее хором тоже настраивал зрителя легкомысленно.
   Я просигналил. Собаки еще пуще взвыли. Я вновь надавил клаксон назло враждебному окружению. Тогда из будки показалась флегматичная морда садовника... извините - пса, он вяло тявкнул два раза и отправился будить хозяина.
   Садовник обитал за домом во флигеле, отвергая мои предложения поселиться в доме под лестницей. Под лестницей было не в пример просторнее, уютнее, чище, прилично меблировано, заодно бы и должность привратника исполнял. Да и присматривать за мной было бы проще, ведь в том, что эта креатура мэра предана ему всей душой и предаст меня, если потребуется, я был почти уверен. Но, несмотря на все преимущества, он предпочел эту деревянную развалюху, где было единственное окно, занавешенное женской юбкой, где свалены грудой стулья, столы, комоды, вышедшие из употребления, где то и дело трещит сверчок, скрипач запечный, да печь чадит.
   Я бы отпер ворота своим ключом, да его у меня не было. Весь комплект, а ключей было две дюжины: от дверей, погребов, чуланов, ларцов, гаражей - я оставил садовнику. Он только что появился из-за угла с полной их связкой, издали пристально всматриваясь в мой автомобиль: черт принес или Бог послал? Мужского пола собака Шельма нехотя следовала за ним.
   За то время, что мы с ним не виделись, он ни сапог не сменил (да и снимал ли вообще?), ни пиджака. Его небесного цвета френч был застегнут на все оставшиеся на нем пуговицы. Ничего в его облике не изменилось. Вот только румянец, пожалуй, стал гуще, меня этот румянец поначалу в изумленье вводил. Откуда, скажите на милость, у пожилого человека лет 65-и такое энергичное кровообращение? Подключается по ночам к чьим-то артериям? Красок его лица не могла скрыть даже борода - светлая с рыжеватым отливом борода Барбароссы. И еще я заметил, что глаза он, как правило, прячет. И источает запахи различного свойства и качества. Лицо, впрочем, честное. Не лицо, а икона в золотом окладе. На голове он имел фуражку с высоким околышем и кокардой какого-то рода войск. Прочие приметы, неотделимые от пола и возраста, пока опустим. На полпути к воротам он остановился и пристойно высморкался. Пес тявкнул, вызвав новый приступ приветствий у окрестных собак.
   Садовник, подойдя ближе, стал пристально всматриваться сквозь прутья ограды в мой усталый нереспектабельный автомобиль. Непрезентабельный, почти непристойный. В его представлении моя машина должна была выглядеть иначе. Я опустил стекло и высунул голову, чтобы дать себя узнать. Он взмахнул ключами и проявил первую прыть, но тут же взял себя в руки и степенно, без суеты, распахнул створки ворот. Я подогнал машину к крыльцу.
   Времени, пока запирал ворота, у него было достаточно, чтоб изготовить соответствующую случаю гримасу и сочинить пару приветных фраз, но я его опередил, поинтересовавшись здоровьем.
   - Селезенка побаливает, - ответил он. - А так - слава Богу.
   - Так есть Бог? - спросил я, помня, что о Боге он порассуждать любил, хотя его селезенка, как орган кроветворения, тоже меня интересовала.
   - Бывает, - уклончиво сказал он и заглянул в салон, где очнувшаяся девица протирала глазки. - А это, никак, хозяйку привез?
   Это внезапное соображение насчет нашего с девицей родства почему-то смутило меня.
   - Там видно будет, - в свою очередь уклончиво ответил я.
   - Надо было телеграммой предупредить. Чемоданчик-то ваш где?
   Я сказал, что с вещами управлюсь сам. Природный ум и определенные негодяйские наклонности этого человека мне были известны. Кем бы он стал, получив приличное образование? Некоторыми житейскими рассуждениями он меня и сейчас удивлял.
   - Приготовил бы постель барыне, - сказал я. Он ушел, стуча сапожищами, а я открыл у машины заднюю дверь.
   - Вылезай, приехали, - довольно любезно сказал я.
   Она сидела на заднем сиденье, ссутулившись, зажав коленями кисти рук, и тихо, доверчиво глядела на меня снизу вверх. Молчала. Взгляд ее, лишенный лукавства, был чист. Чрезвычайно симпатичная. Лицо овальное, рот небольшой, упрямый. Нежная кожа губ. Волосы темные, не достигают плеч. Джинсы, кофточка из какой-то синтетики. Ежится: холодно.
   Я повторил предложение. Она улыбнулась и показала язык. Нет, с возрастом я, похоже, ошибся. Ее манера общаться меня озадачила. Язык, однако, был бледен и сух, губы ее запеклись, и хотя просьб с ее стороны не поступало, я взял с переднего сиденья полуторалитровый баллон с какой-то колой и подал ей. Она проявила интерес. Взяла бутылку в руки, повертела так, сяк, но впечатление было такое, что видит она подобный предмет впервые. Ломается? Или ломка у них выглядит именно так? Или там, откуда она явилась, напитки подают в ночных горшках?
   Она протянула мне бутылку обратно. Не хочешь не надо. Я хочу. Я отвинтил колпачок и сделал глоток. Кола была теплая. Но в утреннюю прохладу в самый раз. Она смотрела завороженно, как дергается мой кадык. Жадно протянула руку: дай. Я дал.
   Она попробовала отхлебнуть из горлышка - не получилось. Темная струйка влаги потекла по ее подбородку. Сделала еще попытку - поперхнулась. Откашлявшись, приступила к третьей, медленно-медленно поднимая бутылку над запрокинутым лицом. Она выпила около литра, наверное, остатки протянула мне. Взглянула на меня еще раз, как показалось мне, с благодарностью. Глаза, кстати, были большие, черные - трудно читать в черных глазах.
   - А сейчас, дорогая, выйдем из машины, примем душ, отдохнем с дороги. Я видел, как ты машину вела. Нелегко тебе было.
   - Бл-бл-бл-бл, - сказала она, явно меня передразнивая. Ее настроение несколько поднялось. В глазах появился блеск и немного лукавства.
   - Давай, вылезай. Хочешь кушать?
   - Кушать, - уверенно повторила за мной эта взрослая девица лет двадцати пяти. - Кушать, - еще раз повторила она и захихикала. Что-то в звуках этого слова ей показалось забавным.
   - Не придуривайся, вылезай, - строго сказал я.
   - Вылезай! - Слова давались ей без труда и акцента.
   Однако не вылезла. Я взял ее за руку, она скользнула по сиденью навстречу мне, свесила ноги. Обута в кроссовки. Штанина задралась, открыв белый носок. От волос ее пахло шампунем. Сколько времени она в дороге? Запах еще свеж. Кто ж ты, красавица? Расскажи мне о себе, или будешь, хихикая, дуру валять?
   Я помог ей ступить на землю и захлопнул дверь. Она крепко ухватилась за мою одежду, озабочено глядя себе под ноги. Я развернул ее лицом к крыльцу, мы сделали первый шаг. Странные, однако, бывают, синдромы. Как, черт возьми, она машину вела? Впрочем, вела она ее неважно. Не умеет связно говорить или не хочет - ладно. Но ходить? Основательно растрясло ей мозги по нашим дорогам. Всякому притворству положен предел. Знакомые варианты: больница, милиция, сквер пронеслись в моей голове. Но вместо того, чтобы воспользоваться ими, я хлопнул ее по заднице, и она пошла. Хватка ее не ослабла. У крыльца мы остановились, она вопросительно взглянула на меня. Я поднялся на пару ступенек. Цепляясь одной рукой за меня, другой за перильца, она проделала тот же путь. Мы поднялись на крыльцо, вошли. Пересекли зал - мимо какой-то мебели, томящейся под слоем пыли, мимо изумленного садовника, сделавшего обеими руками некий жест - милости просим - направленный в сторону лестницы, ведущей наверх. Так. Знать бы, сколь труден будет для нее путь, велел бы постелить ей на первом. Однако мы поднялись. Прямохождение она легко освоила, а поднявшись на площадку второго этажа, уже весело скакала на одной ноге. Ведет себя, как дитя. Жаль, если искренне. Садовник снизу неодобрительно наблюдал за веселой 'хозяйкой', пьяной, по-видимому. Разве эта женщина - для житейских нужд? Да и для нужд телесных довольно худа. Эстетические стандарты не те.
   Вопросы гигиены я решил пока отложить. Пусть спит так. Или не спит. Я был близок к полной отключке, однако уложил ее, в чем была, на кровать, спустился к машине и перенес наверх собственный рюкзачок и ее вещи. Сумка, та, что побольше, показалась мне довольно тяжелой для ее тряпья.
   Она не спала, но, лежа на спине, вертела головой, осматривая апартамент. Скоро ей это наскучило, и она принялась рассматривать свои пальцы, шевеля ими, сцепляя и расцепляя их. Особенно ее интересовало на пальце кольцо и браслет часов желтого металла.
   - Есть хочешь? - спросил я и перевел на знакомый ей язык. - Кушать?
   - Кушать? - переспросила она с той же интонацией, что и я. - Вылезай. - Память у нее оказалась отменная.
   Я пошел искать холодильник, а когда нашел, оказалось, что он пуст. Из застекленной веранды, дававшей приличный обзор, высмотрел садовника. В желтых перчатках, с инструментом в руках, он обхаживал куст роз, соперничая с ними цветом ланит. Я вспомнил, кстати, что, рекомендуя его мне, мэр упоминал об этом его увлечении и даже уверил меня, что никто лучше него в округе роз не выращивает. Я не мог судить о качестве этих бутонов, потому что был равнодушен к цветам.
   Я подошел, спросил еды.
   - Убраться надо у вас, - вместо затребованного ответа сказал садовник. - Не мыто давно, не метено.
   Я повторил свой вопрос.
   - Так я ж и говорю. Есть тут женщина одна, Полина. Ничего, опрятная. Можно ее нанять, уберет. А то хозяйке твоей не управиться. Больная, видать?
   Я в третий раз задал свой вопрос.
   - Конечно, сердцу не прикажешь, - продолжал рассуждать он, прищуриваясь и оценивая взглядом недостриженый куст. - И желудку не прикажешь, и печени. Однако, за неимением кухарки, кушать нечего. Оно конечно, схожу.
   - Сделай милость.
   - Прогуляюсь заодно. За Полиной зайду. У нас лучше всего гулять по утрам, пока молодежь еще трезвая.
   Я дал ему русских денег, и он, наконец, отправился, сложив садовый инструмент тут же под кустиком. Поднявшись наверх, я обнаружил, что девушка спит.
   Рюкзачок я пока засунул в шкаф и завесил тряпьем, оставшимся от прежних хозяев. Борясь с собственным сном, решил заняться ее вещами. Пора раскрывать инкогнито. Ну-ка, кто ты?
   Содержимое малой сумочки я вывалил на стол. Косметика, зеркальца, пилочки, всяческая дамская дребедень. Никаких документов и следа не было. Ни намека на имя и местожительство. Кармашки на молниях оказались пусты, в одном только - чек какого-то магазина с датой недельной давности и проставленной стоимостью этой самой сумочки, видимо. Хоть какая-то зацепка, решил я, перекладывая чек в свой карман.
   Сумка в спортивном стиле, та, что побольше, стала еще тяжелей, с тех пор, как я ее внес. Я расстегнул замок: сверху лежали тряпки, преимущественно белье. Я копнул ниже и замер в недобром предчувствии. Сюр-приз. То, что было внутри, очень напоминало тугие пачки дензнаков. Состоятельная девица. Я торопливо освободил сумку от ее нижних одежд: так и есть, деньги. Сумка была ими набита едва ли не доверху. Пуд долларов в различных купюрах. Сумма, судя по объему и весу, не меньше моей.
   Думаете, это я для затравки читателя? Если так, то напрасно. Хотя, как мне может поверить читатель, если я и сам не верил своим глазам.
   Я вывалил деньги на пол - на столе бы они не поместились, - пересчитал. Шестьсот двадцать тысяч. Приблизительно, я не очень усердно считал. Меня почему-то обрадовало, что у меня шестьсот восемьдесят восемь, то есть несколько больше. Но с другой стороны, добра от шальных денег не жди.
   Я поспешно уложил их обратно и задумался. Задумчиво задвинул их под кровать. Кто же ты есть, милая? Что с тобой? Впору от этакой суммы с ума сойти. Или актерствуешь? Разыгрываешь передо мной тихое и милое помешательство? Я жалел, что так поспешно убрался с места происшествия. Уж очень поверхностно я осмотрел салон. Надо было хотя бы на номер машины взглянуть, выяснить регион регистрации. Но кто же знал, что дело так обернется? Я подошел к спящей, обшарил ее карманы. Пачка жевательной резинки, платочек, немного рублей. Часики пульсируют на левой руке. Я взглянул на свои: наши часы тикали параллельно друг другу, но параллельное время на ее часах запаздывало и было московское. Но это ничего не проясняло, уж слишком этот часовой пояс широк.
   Я сел в кресло, глядя на спящую. Дело гнилое, гиблое. Сдавать ее в милицию и отвозить в сквер я тут же раздумал. Очень мучил вопрос: есть у нее соучастники? Или преследователи? Судя по сумме, деньги станут искать. И как скоро найдут? Со мной ее видел только садовник. Вариант с убийством свидетеля отпадал. Тем более, что он уже мог проболтаться Полине или любому встречному по пути в магазин. Дурак страшнее пистолета.
   Спи, милая. Высыпайся, как следует. Набирайся сил. Мы тебя непременно раскусим. Расспросим. Расколем. Распотрошим. Мысли шевелились неповоротливей, неторопливей, словно клубок змей. Несмотря на все треволненья, усталость брала свое. Сидя в кресле, я незаметно и крепко уснул.
  
   Показалось, что сквозняком повеяло. Холодком потянуло понизу, по ногам. Я открыл глаза: в окна бил свет. Южная, солнечная сторона. Сколько времени? До или после полудня? Скорее - до. Дверь полуоткрыта. Сам я ее забыл запереть, или кто-то сюда, пока я спал, заглядывал?
   Девушка спала, ресницы вздрагивали. Я предположил, что сны ей все-таки снятся. Пучок лучей, приникавший в одно из окон, скоро достигнет кровати. Коснется ее лица. Граница света пересечет границу сна. Нет, лицо миловидное. Весьма.
   Кто-то напевал внизу фальшивым фальцетом - садовник, наверное, кто же еще. Он закашлялся, поперхнувшись пеньем, после чего перешел на более свойственный ему баритон. Слов не разобрать, да слов, возможно, и не было. Мотивчик тоже весьма приблизительный. Звякнуло ведро. Наверное, Полина, жемчужина предместья, пришла, чтобы убрать внизу. Видимо, она спросила о чем-то садовника, потому что он сказал:
   - Не знаю. На эту тему не размышлял. - Он выдержал паузу, я думал, вновь запоет, но он сказал. - Вот ты - женщина, ты ответь. Почему природа двупола? В чем целесообразность, скажите на милость?
   Полина тихо ответила что-то, чего я не смог разобрать. Засмеялась, а садовник продолжал так:
   - А я тебе скажу, почему. Чтобы дать представление всякой твари своей о Божьей любви. О том, что есть на свете любовь, а не только выгода. Эрос. - Это слово он прорычал с удовольствием. - Половая любовь есть самая естественная и необходимая потребность. Но из этого простейшего и примитивного чувства человек получает представление о мировой любви, о Божьей ко всем милости. Понятно тебе теперь?
   Я проникся невольным уважением к умному садовнику. Мысль пускай маленькая, но своя. Он откашлялся и заговорил вновь, продолжая эту мысль мусолить.
   - Я, как стихийный христианин это вполне понимаю. И наверное, после зрелого размышления, в монахи уйду. Ага.
   - Ах, да пойди ты прочь, пес шелудивый. Прочь поди, кому говорю.
   - Не бойсь. Он, хоть и собака, но тебя не тронет. И не выполняет команд на русском языке, - сказал садовник. - Шельма! Атанде-ву! Воспитание у него нежное. Прикажешь умереть - умрет, прикажешь загнуться - загнется, и лапу дает. Только что толковал тебе о мировой любви, а ты ему тряпкой в харю. Нехорошо.
   - А пускай он мне этой харей не тычет.
   Девушка на кровати шевельнулась, приоткрыла рот. Улыбнулась, наслаждаясь сновиденьем. Солнечный квадрат замер у самого изголовья.
   - Всё дело в линии талии и бедра, - продолжал свои эротические рассуждения садовник. - Но эта красивая кривая линия не всем удается. И чем эта линия кривей, тем женщина красивей.
   Видимо, на его прихотливый эстетливый взгляд линия Полины соответствовала наиболее кривому лекалу.
   - Да ну вас, Петр Васильевич, - сказала она. - Все вы на одну линию.
   - Ну-ну...
   - Пойду, крыльцо приберу.
   Внизу затихло. Женщина, очевидно, вышла. Садовник, скрипя сапогами, прошелся по нижним комнатам.
   - Да-а, не все еще законы мирозданья открыты, - сказал он. - Многое приходится додумывать самому.
   Он принялся, очевидно, что-то додумывать. Глянув вниз, я застал его застывшим посреди зала, углубленно размышляющего о том, о сем. Постояв минут пять, вышел и он.
   Я спустился вниз. Было прибрано, пол еще влажен, мебель избавлена от пыли, стекла поблескивали. Одно из окон - настежь распахнуто, что и вызывало циркуляцию воздуха, которую я при пробуждении ощутил. В окно влетел косяк насекомых.
   Дом, как я говорил, был окружен садом. Деревья, большей частью яблоневые, росли как попало, без соблюдения порядовки, ранжира, сортности, что создавало видимость запустения, но добавляло первозданности. Веранда и ворота усадьбы выходили на южную сторону, забранную оградой из железных прутьев. Остальные три стороны, отделявшие меня от соседей, по обычаю этих мест были обнесены высокой бетонной стеной.
   Плоды уже зрели, а кое-какие сорта оказались вполне съедобны. Я заметил, что за одной из яблонь был особый уход. Более была лелеема. Ее местоположение позволяло предположить, что именно в этом месте находится если не геометрический, то смысловой центр сада. Ветви ее странно подрагивали, словно были из плоти живой, а лунка выложена кирпичом высотой сантиметров сорок и заполнена перегноем. В ней лежал поливочный шланг, из которого струилась вода. Рядом раскинуло руки пугало, словно хотело обнять весь мир, распятое в этой позе. Страж неподкупный и неусыпный, но место ему в огороде средь гряд, а не в этом райском саду. Вместо головы оно имело треснувшее пластмассовое ведро, на ведро был одет картуз, очень напоминавший фуражку садовника, на плечах болтался истлевший овчинный тулуп. Надо прогнать этого жиголо, подумал я, или, если он садовнику дорог, переселить в дальний конец сада. Были еще глухие заповедные уголки, где укромно цвел укроп, где вили гнезда белые птицы, где не ступала нога. Была летняя беседка, относительно новая, покосившаяся банька, гараж; будка, где обычно пребывал пес, свернувшись калачиком, уткнувшись в собственный зад. Был флигель, где предпочитал обитать садовник, к флигелю прилегали многочисленные пристройки: кладовые для хранения инвентаря, пыльные пустые чуланы, дощатый сарай с зимним запасом дров - для флигеля. В отдалении стояла уборная, которой мой садовник пользовался.
   Я обогнул садовниково жилище, дернул дверь. Заперто изнутри. Садовник мне был без надобности, но я заглянул в окно, юбки на котором были задраны, сразу уловив некое неспешное мельтешенье там, где была кровать, не оставлявшее сомнений в эротическом характере происходящего. Я поспешно отступил, дабы ни он, ни она не увидели моего вытянувшегося лица. О, Эрос!
   Я вернулся в спальню к моей красавице. Кто знает, как она, проснувшись, станет себя вести. К тому же вопросы (помните? - клубок змей) заворочались с новой силой.
   В первый момент я ее не заметил. На кровати, во всяком случае, ее не было. Не было ни в кресле, ни за его спинкой, ни по углам. Неужели в шкаф забралась или пошла гулять по пустующим помещениям? Свалится, свесившись с перил, кто тогда этот клубок мне распутать поможет?
   Выглянул и спрятался за спинку кровати ее глаз и черная челка. Выглянул вновь и, поняв, что я ее обнаружил, она поднялась во весь рост. Конфузится, недоумевает. Глаза налиты обидой. Вот-вот заплачет, уже кривит рот. Обеспокоено оглядывает себя, оглядывается назад себе под ноги, делает из-за кровати шаг. Я понял, в чем дело лишь тогда, когда увидел ее мокрые джинсы и, подойдя, довольно приличную лужицу на полу. Принюхался. Запах соответствует. Нет, это даже для выдающейся Комиссаржевской чересчур. Если это игра, то реальней реальности. А значит, ее как реальность и надо принять. А если это род слабоумия, значит, надежды на исцеление сном не оправдались. Хорошо, садовник занят любовью и не видит, что его хозяйка описалась.
   Торопясь - мне казалось важным скрыть этот факт от садовника - я схватил ее за руку и, попутно журя, повлек за собой - в ванную. Покорно, понурив голову, она проследовала за мной. В ванную? Нет. Сначала в соседнее помещеньице.
   Открыв дверь, я с размаху плюхнулся на унитаз, чуть не зашибив себе кобчик. Вот так, поняла? Видели бы вы меня в этот момент, граждане. Я, впрочем, сознательно провоцировал ее чувство юмора. Я бы не удержался от смеха, видя себя со стороны. Взглянул на нее: нет, смотрит со всей серьезностью. Я встал и нажал кнопку, полилась вода. Поняла?
   - Только это вот надо снять.
   Я протянул руку и расстегнул ее джинсы. Никакого протеста.
   - Снять, - повторила она. - Ага.
   Ага? Вы не помните, гражданин свидетель, я это слово произносил? Уверен, что нет. Не мой лексикон. А если так, то этот самообучающийся организм делает подозрительные успехи.
   Тут я вспомнил, что это слово во время своего философского дискурса мог произнести садовник. Кажется, произносил. Но она спала. Если так, то ей известно больше, чем я думаю. Например, о красивой кривой линии. Может, мне ей хорошие книжки на ночь читать?
   Мы перешли в ванную. Включили воду, отрегулировали температуру.
   - Снять, - повторил я, потрепав ее по бедру.
   - Ага.
   Джинсы она сняла самостоятельно. Кофтенку надо было стягивать через голову, я научил, как. Никакого смущения в черных глазах, ни тени стыдливости. Даже когда мы избавились от нижнего белья. Я опасался, впрочем, поддаться той естественной и необходимой потребности, о которой красноречивый садовник толковал. Легко потерять голову, когда перед тобой голая дева во всей красе. На ум тут же пришло недавнее газетное сообщение о санитарах психбольницы, пользовавшихся беззащитностью пациенток. И я устоял, бесконечно довольный тем, что не такой уж я окончательный негодяй, каким себя в иные мгновенья считал. Усадив ее в ванну, вышел.
   Плескание. Блаженство. Бормотанье. Бл-бл-бл... Я пошел подыскать ей одежду взамен испорченной. Нашел поношенную пижаму, но чистенькую и без дыр. Вылезли. Вытерлись. Облачились. Она долго вертелась перед зеркалом, быстро догадавшись о назначении этого квадрата стекла. Я бросил ее одежду в ванну, растворив порошок. Выстирал, развесил для просушки на яблоневых ветвях. Потом, оторвав от заманчивой глади зеркала, отвел ее вниз, обедать.
   Гастрономические вкусы садовника отличались неприхотливостью. В холодильнике, кроме двух сортов колбасы, ничего не было.
   Я вынул снедь, нарезал кружочками. Она, оседлав табурет, с вожделением смотрела на колбасу, признав в ней нечто съедобное. Протянула руку, я по ней ударил сверху слегка, она отдернула, взглянула на меня: как, мол, это понять? Я улыбнулся: шучу. Она улыбнулась: понятно, и смело протянула руку, ухватив столько, сколько вместила ее горсть. Я взял кусочек, положил в рот, сжевал. Она положила в рот кружочек, выбрав один из горсти. Я не знаю, что приобрел-потерял, обзаведясь обезьяной. И далее она принялась самостоятельно уплетать, как в меру голодная, но примерная девочка.
   Заглянул садовник в столовую. Заглянул и вышел, вернувшись с полным ведерком яблок. Подал одно, только что сорванное, еще живое. Заодно и представился: зовут, мол, Петром, величать Васильичем.
   - Сильичем. Поняла, - сказала она и впилась в яблоко, в спелую его щечку. Яблоко хрустнуло.
   Я назвал ее имя. Сказал, что Варварой зовут.
   - Что ж, совет да любовь. И взаимное удовольствие, - пожелал нам садовник, глядя в то же время на колбасу. - Докторская, она, конечно, толще. Зато краковская - вкусней, - объяснил он свойства обоих.
   Однако не уходил. Сидел, глядя, как она ест, изрекал свои сермяжные истины. Я со своей стороны так же к нему присматривался: темен, хитер. Взгляд въедливый, все видит. Личность тертая, не исключено, что с тюремным прошлым. Прячет, может быть, топор во флигеле под скрипящей половицей.
   Наконец, оторвавшись от созерцания, он обернулся ко мне и сказал:
   - Можно вам личный вопрос по существу?
   - Можно, - сказал я.
   - Так выйти надо.
   Что ж, вышли в сад
   - В чем дело, друг мой? - участливо спросил я, видя его лицо опечаленным.
   - Сосед мой бывший, Антон, помер, - сказал он. - Скоропоспешно скончался позавчера. Проводить бы надо.
   - Я не препятствую, иди. Как там Полина? - спросил я, имея в виду, ушла ли.
   - А, - он махнул рукой. - Весь секс сикось-накось.
   Я удивился его откровенности. Но в подробности неудачи вдаваться не стал. В конце концов, это классический триллер, а не эротический роман.
   - Сколько я ей должен? - спросил я.
   - Так я ее отблагодарил, - сказал садовник. - А уж деньги за труды мне пожалуйте. Двести рубликов с вас.
   Выдал я ему эти рублики.
   - Вы уж позвольте ей ко мне приходить, - сказал лукавый слуга. - Да и у вас уберется когда. Состирнет, - заметил он развевающиеся на легком ветру штаны.
   - Что ж, пусть приходит, - согласился я.
   - Так я пойду. Не будет дожидаться преставленник. Сейчас понесут. Вот у меня племянница тож. Замуж пора, а до сих пор под себя ходит.
   Ну, что я говорил про взгляд? Случившаяся неопрятность, как я ни прятал концы, от него не ускользнула.
   - Мне это пугало, Васильич, на нервы действует, - заговорил я о другом. - Нельзя ли его убрать отсюда?
   - Зачем убирать, пусть стоит. Без статуй никак нельзя. Бывает, что и воры забираются ночью. За яблоками. Если нервы некрепкие - мигом с копыт долой. Давеча подобрал нескольких, - сказал он и ушел, свистнув своего пса.
  
   А мы остались. Но не бездельничали. Я пытался ее разговорить, но кроме способности легко усваивать слова, да угадывать значение некоторых, ничего за душой у нее, похоже, не было. Никакой собственной информации в памяти не сохранилось. Ее невзрачный внутренний мир был передо мной, как на ладони. Ее прозрачные намерения угадывались с полудвиженья. Толковых версий по поводу внезапной амнезии в голову мне не приходило. Может, испугалась, влетев в кювет? Или это случилось с ней раньше, когда я досматривал свой сон?
   Избавляться от нее мне уже не хотелось. Не будем вдаваться в причины того, почему я решил оставить при себе это сокровище. Сантименты имели место. Детей у меня не было. Это ребенок, впрочем, мне в сестры годился. Знаю точно, что дело было не в деньгах. Если б я ее сумму прикарманить решил, то первым делом от нее бы избавился, раз уж она напрочь забыла о ней. Нет. Я успел, наверное, за эти сутки привязаться к этому существу, стал привыкать. Кроме естественной симпатии еще и жалость была. Попадет в психушку - во что ее там превратят? Те же санитары.
   Если явятся за деньгами ее преследователи - вернем. Посмеют обидеть - заступимся. Надо при первой же поездке в город (с визитами, кстати, откладывать не следовало) обзавестись хотя бы дробовиком.
   Интересное совпаденьице. Хорошо организованная случайность? Мы оба, взяв курс на красивую жизнь, встретились на пустом перекрестке, где и машин-то не бывает почти. Оба почти с равными суммами денег очутились в одном городке. В одном доме. В этом саду. Гуляем, рвем лютики. Такие совпадения даже не настораживают. Таким случайностям в этом мире и места-то нет. А может, мы, поменяв имена, сменили и мир? Старый мир, в котором нам не было места, на тот, в котором таким, как мы, все время везет? Тем более отпускать ее от себя не следовало.
   Ловкость движений теперь ей была присуща вполне. Живость эмоций, удивление и восторг по поводу любого проявления жизни живой: шелеста листьев, посвиста птиц, перемещения гусеницы или жука; божьей коровки, взлетающей с кончика пальца; пальцев в сладкой пыльце; многокрылых стрекоз. Васильки из травы строили глазки, ревнуя друг друга к разборчивой мохнатой пчеле. Небо, это синее зрелище, приводило нас в особый восторг. Круглые глаза познанья, распахнутые во все лицо. Даже жиголо вызывал ее симпатии.
   Я не препятствовал ей ни в чем - пусть проявляет себя, как соизволится и соблаговолится. Только неумеренное употребление яблок я пресекал, опасаясь за ее пищеварение. Я предварительно проверял: червей в яблоках не было. Жиголо, что ли, их отпугивал? Она постаралась с каждого дерева пооткусывать, кроме того, что в кирпичной лунке. Не могла дотянуться? Или не замечала его плодов? Хотя они так и манили: откусите от нас. Откушайте. Если вернется к ней память в один прекрасный момент - останутся ли эти восхитительные воспоминания? Нет? Я от своего детства почти ничего не помню.
   А деньги я надежно припрятал. Куда - не скажу.
  
   Садовник вернулся затемно и с аппетитом отужинал. Вопреки собственному обычаю - в нашей столовой, остатками колбасы. Несмотря на скорбь, румянец его пылал. И странно от него попахивало. Как от дурного дела или беды.
   - Покойный, чего таить, и при жизни прижимист был. Поминали окрошкой и киселем. А какое с киселя веселье? Да еще пареной репы был чугунок. Ну а из репы - какой пир?
   Я предложил ему водки. Он сразу и с радостью отреагировал, хотя и без того выглядел навеселе. Сел на диван.
   - Мы-то, чего таить, после киселя водкой все одно помянули. На бережку. Ребята-то, кто полегли, кто передрались. Один со зла вызвал милицию. Отвезли в участок. Хорошо, капитан оказался однофамилец, простил.
   Фамилию садовника я, к стыду своему, запамятовал.
   - Как фамилия капитана? - спросил я.
   - Так же, как и моя. - Он помолчал, пока чесал себе бок. - Тут всё больше Поручиковы да Гусаровы попадаются на каждом шагу. А вот Генераловых - ни одного. Была Майорова, да съехала в прошлом году. А еще - женщина тут одна есть. Сама-то Петрова или Пахомова, а дети все разные. Суседев, Приятелев, Колькин, Участковых, пара Блатных и даже Козлов, и только один - Мужев. Так и записаны, у кого метрики есть. Хотя фамилия - что? Фамилию и сменить можно. - Он взялся чесать себе чресла. - Музыки, - продолжал, отчесавшись, он, - и то никакой не было. А без музыки, сам понимаешь, какое веселье? Тебя-то, случай чего, как хоронить?
   Я немного опешил, застигнутый вопросом врасплох. Я сказал, что вряд ли меня обрадуют пышные похороны.
   - Да ты не бойся, упрячем, как следует.
   Призадумаешься поневоле, что за друга нажил в его лице.
   Я, заметив, что он поглядывает через мое плечо в открытую дверь столовой, обернулся. Варвара - я ее Варей назвал - неторопливо продефилировала по верхней площадке в туалет. Голая, к сожалению. Даже не прикрытая фиговым листом. Помня, что, идя в туалет, надо все с себя снять.
   - Негоже ей в неглиже, - сказал садовник. Я промолчал. - Негоже, говорю, ей так ходить, в одной натуре.
   - Издержки молодежного воспитания, - сказал я. - В столицах теперь многие так ходят.
   - Неужто и мужики? Будь моя воля, я бы выбил из них помпадурь. Я бы восстановил в стране воспитание, которое было у нас. Я бы мундир ввел. Чтоб не фуфырились друг перед другом, - добавил он, глядя теперь уже в окно. Там, где-то над музеем Мотыгина, распустился-рассыпался фейерверк. - Каждую ночь пускают.
   Я зевнул и сказал, что спать, однако, пора. Водки ему налил.
   - Не-ет, мне предостаточно. Сон-то у вас хороший? Это правильно. Пусть проходимцам не спится. За водочку, однако, спасибо. Пойду. - И удалился.
   Дело к ночи, тело - в сон. Спал я, как чаще всего бывало, без сновидений. Хотя, кажется, однажды садовник мелькнул. Вооруженный метлой и металлоискателем, он что-то искал в нашем саду.
  
  
  Глава 3
  
   Солнце было уже в семи верстах над землей и стремилось все выше. Дома блаженно подставляли под его лучи свои черепицы. Небо довольно синее, лишь одно небольшое облачко, роняя перья, парило над городом. Дурачились воробьи, роились крылатые насекомые, похотливо перепархивали с цветка на цветок. Мой загнанный автомобиль, проведший ночь у крыльца, выглядел понурым, как будто предчувствуя, что его километро-часы сочтены. Нет, скажите на милость, можно ли считаться зажиточным, имея такое авто? Итак, решено: небо благоприятное, деньги как цель достигнуты, и теперь, наделенный полнотой бытия, ухарь-купец едет сорить деньгами.
   Я попросил садовника окатить машину из шланга, а так же на время моего отсутствия обеспечить надлежащий уход за Варварой, которая в это время еще сладко спала. Когда я собрался выехать со двора, час был уже одиннадцатый.
   Но пришлось замереть в воротах. По улице ехала красивая машина, белый 'Пежо'. Шины мягко цепляли покрытие, нежно работал двигатель, а за рулем сидела красивая женщина. Она скосила взгляд на мой еще не высохший автомобиль и затормозила у дома с расписным передком. Соседка, догадался я. Внешность приятная во всех отношениях. Вот только креп. Надо расспросить у садовника: кто она, что? По ком этот траур?
   До центра города было от силы четверть часа езды. Но я не спешил, я к нему присматривался. И город постепенно открывал свою подноготную, рассыпался в подробностях.
   Окраины были грязны и обшарпаны, люди угрюмы и злы, но ближе к центру дома становились опрятней, народ понарядней, население повеселей, а центральная площадь блистала под солнцем, словно ее надраили, и какой-то истукан - очевидно, покровитель этого города - выпучивший глаза, открывший хохочущий рот, выглядел весельчаком совсем уж отчаянным.
   Передвигаться по площади разрешалось только пешком, и чтобы подъехать к мэрии, надо было обогнуть здание почтамта и оставить машину на стоянке с торца. Лишь главе администрации подавали автомобиль к подъезду.
   Визит к градоначальнику я отложил до завтра, а потому свернул влево и проехал в соседний квартал, где аршинной вывеской заявлял о себе автосалон. На вывеске был изображен все тот же весельчак, что фигурировал на площади - какой-нибудь местный символ, я полагаю. - 'Покупайте наш 'Пежо' - покатаетесь ужо!', - обещала реклама. Под эмблемой из скрещенных гаечных ключей курил автослесарь.
   Я остановился рядом с довольно свежим 'пежо', тоже белым. Блакитный 'запорожец' стеснительно притерся рядом. Мужчина лет сорока, которому 'запорожец' должен был жать в плечах, выбрался из него и тщательно запер дверь, недобро косясь в мою сторону. Я вспомнил, что только что видел его у кафе 'Шансон', когда он складывался пополам, чтобы втиснуться в этот гроб, мне тогда еще запомнилось его выдающееся лицо, особенно нижняя челюсть. Косится? Пусть. Красть мне из его машины нечего. Ее салон со множеством всяких висюлек: чертиков, голых младенцев, неприличных жестов, напоминал бы, благодаря этому, приемную колдуна, если бы был попросторней. Лобовое стекло украшал мохнатый, но красивый паук. Косится. Вполне невинное, может быть, вниманье. Тоже, возможно, машину приехал менять.
   Я прошел прямиком в торговый зал, тщательно вычищенное помещение, где в один ряд могло встать не более четырех автомобилей, да и тех не было. Запорожец вошел следом за мной. Усиленно топая, поднялся наверх по узкой металлической лестнице. Я еще раньше заметил, что топать при ходьбе, налегая изо всех сил попеременно на левую-правую, является отличительной особенностью значительной части населения этого города, не исключая и дам.
   Приказчик, в одиночестве бродивший по залу, ослепительно осклабившись, подошел и спросил. Я ответил. Машины у нас в депо. Что, прикажете на вокзал? Я представил себе железнодорожные платформы, груженные 'жигулями', десятками новеньких 'фордов', 'фольксвагенов', 'шевроле', заполнивших просторный паровозный ангар. - Нет, это просто так называется. Пройдемте.
   Мы вышли в какую-то дверь, пересекли двор, и тут я увидел неширокий навес, под которым ютились не мене пятнадцати автомобилей. Все еще улыбаясь, служитель сделал широкий жест, в сторону всех этих 'жигулей' с 'москвичами' вперемежку. - 'Нет, мне бы что-нибудь...' - сказал я и убил улыбку. Он сразу как-то соскучился. Ну, тогда вот... Он заставил меня обернуться. Там под таким же навесом был выставлен тот же товар, но изрядно подержанный и даже измятый. - 'Эти у нас от тыщи у.е., - сказал продавец снисходительно. - Зам по сбыту АО 'Зимпимпром' у нас недавно такую купил'.
   Мне и в голову не пришло воспользоваться этим примером.
   Тут я вспомнил, что мой представительский костюм остался в мусорном баке на станции Мих... Впрочем, не важно.
   - Знаете что, - сказал я, - мне необходимо переговорить с директором.
   - 'Зимпимпром'?
   - Не валяйте дурака. С вашим. Вот, снеси ему это. - Я вручил ему одну из заранее заготовленных визиток (грузное имя придавало вес). - А я здесь подожду.
   - Я, кажется, знаю, что вам нужно! - осенило продавца. - Идемте! Идемте, прошу!
   Он пропустил меня вперед, хотя я понятия не имел, куда идти, но, следуя его жесту, очевидно, обратно в салон. Мы вошли и вышли в другую дверь. Двор. Навес.
   - Вот!
   Под навесом на этот раз оказалось с десяток иностранных машин, половина из них не новых, но вполне приличных на вид. На всякий случай я поморщился. Вообще-то я не люблю и не умею пускать пыль в глаза. Пускай другие пускают. Но: что я собирался делать в этом городе? Опуститься на дно и лежать? Или жить? Жить, разумеется. А раз так, то необходимо, чтобы у местных жителей выработалось соответствующее отношение к моей персоне.
   Продавец опять белозубо сиял. Я его из виду не выпускал, но он, тем не менее, как-то успел связаться с хозяином, потому что едва я состроил кислую мину, как появился и босс. Приблизился. Невысокий, но плотный. Широкая, хоть пляши, плешь. В осторожно-восторженных выражениях сформулировал приветствие и скороговоркой представился Овсяненко-Свасьяном. Или, может быть, наоборот, не помню.
   Очевидно, торговля автомобилями в этом городе шла плохо. Еще бы, с такими приказчиками и ассортиментом. Продавец, кстати, куда-то исчез, а буквально через минуту неизвестно откуда вынырнул новенький блестящий 'Пежо' и - с шиком и шорохом - остановился в сантиметре от моего ботинка.
   Я не очень разбираюсь в машинах и в их выборе неприхотлив. И вообще предпочел бы что-либо более внушительное. Но раз уж эта иномарка приводит местных жителей в такой восторг - надо брать эту.
   - Правда, мы уже пообещали его директору прачечной.
   Прачечной? Серьезный сервис.
   - Он у нас первый на очереди. Но если изъявите желание именно вы...
   Я изъявил. Хозяин, потрепав холуя по холке, велел ему куда-то бежать, а мы прошли наверх - хозяин (топая) и я, легкой спортивной походкой, играя мышцами ног и прикидывая в уме, сколько топтун с меня спросит.
   Чеком? Наличными? - Как вам угодно и удобно. - Наличными. - Решительно непротив.
   - Еще вот что, - сказал ему я. - Пусть кто-нибудь (я назвал ему номер старой своей машины) отгонит ее туда-то (сообщил свой адрес).
   - Эта услуга у нас бесплатная, - сказал он.
   Я вручил ему ключ от старой клячи, и он, забежав вперед, распахнул дверь.
   - Да, - сказал я, - где я могу оружье приобрести? Что-нибудь многозарядное и крупнокалиберное?
   - Вам поохотиться или...?
   Я промолчал, рассчитывая на его догадливость, он куснул ноготь и полез куда-то под стол. Долго гремел железом, отпирая потайной, очевидно, сейф, а когда вылез - выложил на стол пистолет с исцарапанной рукояткой. ПМ. Не такой крупнокалиберный, как я хотел, но на первое время сойдет.
   - А кобура к нему?
   Он развел руками.
   - Сколько?
   - Пятьсот, - вздохнул он, словно с девственностью расставался, пальцем подвинув мне пистолет. И я, стараясь не думать о том, что краденый, купил.
   - Заверните, - сказал я, не желая дотрагиваться до оружия до тех пор, пока не вернусь домой и не останусь с этим стволом наедине, тщательно заперев дверь своего кабинета.
   - Заряженный, - предупредил торговец, подавая мне завернутый в газету пистолет. - Пулями, - уточнил он. - Третья - трассирующая. - И вновь забежал вперед.
   Зря он так лебезил. Больше мы с ним не виделись.
   Отъезжая на 'Пежо', я вновь поймал на себе взгляд запорожца. Взгляд горел ненавистью. Первоочередник, догадался я. Директор прачечной.
   Я еще поколесил по городу, заехал на рынок, где у ворот единственный городской нищий застыл в монументальной позе, давая возможность каждому проявить милосердие и несколько минут гордиться собой. Чуть дальше крупно скандалили две торговки, шныряли непойманные воры, да юркий уроженец южной республики сбывал анашу. Далее углубляться я не стал, вернулся в 'Пежо'. Трамвай, цепляясь за троллеи, тронулся вдоль проспекта. Я один за другим обогнал три троллейбуса, меня обогнал мотоциклист, который, поприветствовав перекресток, свернул направо. И я - вслед за ним, оказавшись меж двух магазинов: 'Юла' и 'Ажур', где, согласно рекламе в витринах, можно было купить все. Я и купил - кое-что из одежды для нас троих, а садовнику дополнительно флакон одеколона, чтобы себя дезодорировал, и наручные часы (он будет направо-налево похваляться ими, как будто предчувствуя, что впоследствии труп его будет опознан по этим часам).
  
   Садовник, стоя спиной к улице, нянчил свой куст и не обратил внимания на въехавший в ворота мой новенький автомобиль. Так все купеческое имущество растащат в одну из моих отлучек, хоть на грузовике въезжай, грабь.
   Варвары не было видно, что еще больше меня возмутило, я ж велел ему глаз с нее не спускать. Однако я зря расстраивался. Она было неподалеку в поле его зрения, в райской части участка, в той же пижаме, что и вчера, старательно орудовала грабельками вокруг садовниковой любимицы, собирая в кучу перепревшие паданцы и мелкий сор. Дриада этого древа, сошедшая с ветвей, чтобы благоустроить свой уютный дворик. Разогнулась, отерла рукавом увлажненный лоб. Лицо испачкано почвой. Узнала? Узнала. Улыбнулась? Нет. - Жаль.
   Я поприветствовал ее издали - мы ведь сегодня еще не виделись - напряженно ожидая, скажет ли что? Не забыла ли за ночь разученное?
   - Холера рыжая, - сказала она мне, подошедшему. - Явился - не запылился. Чего глаза вылупила? Вылупить больше нечего?
   Далее последовал изысканный набор слов.
   Меня передернуло. Не ожидал я такого из девичьих уст. Я в негодовании обернулся к садовнику, знавшему множество сильных выражений - эти были из их числа. Поделился с девушкой интеллектом. Вложил азы. Но место у куста было пусто.
   - Кто тебя этому научил? - строго спросил я.
   - Эх, Варька-Варька! Откудова ты взялась? И куда деваться теперя будешь? - задалась вопросами и она.
   Я повернулся, чтоб, обойдя яблоню, приблизиться к Варваре вплоть, но отшатнулся, наткнувшись на пугало.
   - Это ворон и воров отпугивать, - сказала Варвара, автоматически повторяя заученное. - Поняла?
   Интересно, сама-то она понимает что-нибудь из ею же сказанного?
   Я кивнул. Она мне в ответ тоже кивнула и сделала жест, словно поправляла головной убор. Жест этот тоже принадлежал садовнику. По тому, как чем-то затхлым пахнуло, я догадался, что он неслышно приблизился и встал за моей спиной. Нет, чтоб зайти с подветренной стороны. Я еще не упоминал про его внезапные запахи? - Он вежливо кашлянул, чтобы дать знать о своем присутствии.
   - Почему злой гений этого сада еще здесь? - с досадой обратился я к садовнику. - Разве я не велел тебе его отсюда убрать? Пусть держится от меня подальше.
   - Это так точно, - охотно подхватил тему садовник, - от гениев надо держаться подальше. Добра от их жизнедеятельности нет, а зла предостаточно. Те же пестициды, например. Нет, я бы всех этих гениев ограничил. Я бы их самих пестицидом. Цивилизации нужна постепенность. У нас за городом их целая клиника, - добавил он.
   - Где-где? - заинтересовался я.
   - За городом. Вифлеемское шоссе. Остановка Конешная по шестому маршруту. Насмотрелся я на них в позапрошлом году.
   - Санитаром при них состоял? - спросил я. Вспыхнула вдруг острая вражда к санитарам.
   - Нет, садовником. Парк ихний поддерживал. Только и выдержал, что один сезон.
   Ясно, где он набрался своих сентенций.
   - Говорят: дураки. Не-ет, - продолжал, подтверждая мою догадку, садовник. - Я от них, головастиков, столько всего почерпнул. Да что - я, когда к ним городское начальство тайком за советом ездит.
   - И про гениев? Выкрал у них эту мысль?
   - Про всё. Про эмерджентную эволюцию, про эмпиризм. Они то лето как раз на букву э рассуждали. А про гениев я и без них дошел. Сами сапиенсы. Гений - на гэ.
   - Гений - на гэ, - подхватила его последнее замечание Варвара. Она ворошила вилами навоз.
   Нет, решительно его влияние на нее над моим превалирует. Надо мне с ней больше бывать. Но когда? Завтрашний день опять занят. Пора отметиться у градоначальника. Убедить его в своей полезности. Мало ли каким образом могут обернуться мои обстоятельства день или неделю спустя.
   - Вона, воняет как, - сказала Варвара. - Ажно дух в середке прохватывает.
   Прежде чем распаковать покупки, мы вымыли руки в железной бадье, прикопанной в саду. Садовник кстати посетовал, что надо бы еще водоемкость установить. Варвара, губы надув, показала багровую точку на подушечке пальца: ужалена розой. Обида в глазах на эти цветы, такие красивые и такие злые.
   - И сними этот грим, - сказал я и сам смыл с нее частички почвы, размазанные по лицу.
   Варвара, увидев сияющий белый 'Пежо', тут же об обиде забыла. Вылезай? Приехали? Ее привлекало все новенькое и блестящее. Коробки с покупками мы перенесли в дом.
   Садовник часы в подарок себе принял охотно и тут же их нацепил. Одежде он не так обрадовался, как часам, хотя сам мне жаловался вчера, мол, сапоги всмятку, пиджак на износе, за восемь месяцев непорочной ангельской службы неужто смены белья не заслужил? На туфли, тем не менее, и не взглянул, предпочтя им старые сапоги: мол, обутые туда ноги, не жмут. Одеколон вначале он тоже отверг: к чему он мне? С какой докуки? Не в нюх мне этот парфюм. Попробуй-ка ему объяснить, что ты выделяешь не те запахи.
   Я попробовал, тщательно подбирая слова, чтобы не обидеть обиняками это нежное тонкое существо. Но он не обиделся. Понюхал рукав. Ладно, сказал мой покорный слуга и - век живи, век мучайся - сунул флакон в карман. Тут, якобы кстати, и фамилия его всплыла в моей памяти: Запашной. Я бы и фамилию дезодорировал, если бы знал, как.
   Нет, он был вполне чистоплотен. И пахло от него не то, чтоб непрерывно: так, накатывало иногда. Думал ли о чем-то плохом? Иль замышлял ли недоброе? Запахи были разного качества, часто довольно дерзкие. Бывало, что этот Амброзио падалью или псиной пах. Люди обычно пахнут иначе. А бывало, он и благоухание источал в присутствии нравящихся ему женщин или в иных радостных обстоятельствах. Аромагия его была такова, что прачки с портнихами неуклонно стремились на его запахи и беременели от них. Даже мухи вокруг него все время как-то похотливо роились, несмотря на его обезьяний облик, лисий окрас, песий клык. Этот клык, впрочем, он редко показывал. Только когда пиво им открывал.
   Варвара, садовниковым жестом нахлобучив бейсболку, погрузила руки по локоть в свое тряпье. Платья: в этой жизни она их еще не носила. Но догадалась о их назначении, вертясь перед зеркалом, прикладывая то одно, то другое к груди. Шорты: с сомненьем в лице долго их рассматривала в вытянутых руках, прикидывая, можно ли такое носить, и не будут ли опять ругать, за то что гуляла голой? Прочая мелочь, которую мы разберем и рассмотрим позже.
   Кое-что было сходу отвергнуто: пара цыганских юбок, которые, как я думал, должны б ей особо понравиться; блестящая блузка, похожую я видел на продавщице, продавщица произвела на меня впечатление; по примеру садовника - отвергла духи.
   - Есть тут женщина одна, Татьяна, - вступил кстати и он. - Без мужа одна мается. Так может, если это Варьке не нужно, я Татьяне снесу?
   Я согласился, не сомневаясь в том, что тем самым оплачиваю его эротические счета.
   - А то еще училка одна есть, Васильевна. Образованная. Будь я мужчиной ваших лет, я бы за ней приударил.
   Я спросил, что представляет собой соседка, та, что в 'Пежо'? Та, что на открытках, помнишь?
   - Этуаль, - сказал садовник. - Танцами занимается. Могу свести, будь на то ваша воля. Муж у ней в могилу сошел, так теперь вдова. Видали мы этих вдов и в лучшем виде. Холера рыжая, - задумчиво добавил он.
   Я нахмурился и тему закрыл.
  
   К ужину мы переоблачились. Впрочем, садовник только рубаху сменил. Варвара, предоставленная самой себе, долго выбирала наряд, а когда вышла к нам из своей спаленки, на ней были все-таки шорты и пижамный верх. Я не стал отговаривать ее от такого выбора, надеясь, что вкус и кокетство объявятся в ней позже.
   Отужинали - тем, что я прихватил в ресторане. Садовник же яростно накинулся на колбасу. Жевал, словно буксовал в непролазных хлябях, прожеванное глотая в живот. Он явно наслаждался снедаемым, был глух и нем до тех пор, пока, отрыгиваясь, не отвалился от стола. Мы с Варварой чинно пили чай. От чая он отказался, ссылаясь на повышенную потливость, темой избрал эротическое, но я сухо этому воспрепятствовал, так как Варвара, взобравшись на тахту с ногами, замерла смышленой мышкой, прислушиваясь и понемногу откусывая от яблока. Учитывая его невоздержанность в выражениях, эта тема была б для нее нежелательна.
   Тогда, перебрав в уме вокабулы на э, он заговорил об эстетике. Чувство прекрасного лежит вне разума, отверз садовник свои глубины. Вот пред тобой, например, прекрасная женщина. Стан, как положено, линия бедра. Любуешься ею, но разум говорит, что под кожей у ней кишечник, набитый дерьмом. И куда девалось ваше чувство прекрасного?
   Мое чувство прекрасного не так пугливо. Однако чаю мне расхотелось.
   - Серое вещество серого большинства не понимает этого. Или с другой стороны. Если противоположности притягиваются, то к положительному стремится отрицательная часть души? И наоборот? Или прекрасное не есть положительное? Или женщина не есть прекрасное? Это не я, это один гений загнул. Надо же так спятиться.
   Рассуждая о привлекательности, он сказал между прочим, что меняя внешность и место жительства, можно сколь угодно долго скрываться от правосудия. Так что два миллиона милиции не смогут поймать. При этом от него пахнуло. Он вынул из кармана флакон и спрыснулся. Что он хотел этим сказать?
  
   Полночным садом... адом... дом
   В объятьях сада... ада... да
   Пруд, опрокинутый верх дном,
   Вода в дырявой кровле дна...
  
   Это позже, стоя у распахнутого в сад окна. Первый приступ литературного вдохновения.
   Со стороны вдовы доносились тихие наигрыши. Журчал, роняя звуки, рояль. С ним в паре работал какой-то крупный смычковый инструмент - из разряда виол, по всей видимости. Музицируют.
   Пруд случайно ли всплыл в третьей строке? Или намекал, таким образом, на свое воплощение? Я поиграл воображением, тем его сектором, что заведовал Садом. Да, небольшой пруд был бы уместен. Небо в нем. Индиговое дно. Или бассейн. И сказал он: это хорошо. И очень приятно. Надо обсудить с садовником. А впрочем, к черту его. Как скажу, так и будет.
  
  
  Глава 4
  
   Помню, как-то поинтересовался мэр: чем вам все-таки приглянулся наш незатейливый городок? Я не стал ему объяснять про укромность его, удаленность от метрополий, про сады.
   - Так ведь предки отсюда, - сказал я, тыча ему удостоверяющий душу документ. - Мамоновы. Капраловы тож.
   Он, тем не менее, велел перерыть архив, где хранились данные советских загсов и церковных приходских книг. Мамоновых, сообщил он мне, шаром покати. Есть Маниловы, тоже лавочники и ловчилы. Впрочем, большая часть архивов сгорела. Но Поручиковых и без архива полгорода, а уж Капраловы с ними наверняка в родстве. Так что право на почетное городское гражданство заслуживаете, обнадежил он. Подсчитано, что почетных граждан у нас двадцать два.
   Мы живем в свободной стране. И селимся, имея на то желание или причины, где хотим. - Да, но надолго ли? Навсегда ль? Или это всего лишь ваше временное намерение? - Я уверил его в том, что намерения мои тверды. Тогда-то и особнячок этот в свое пользованье приобрел.
   С приемной мэра я связался по дороге в центр. Мне сказали, что очень занят. Я не стал отменять визит, мне любопытно было, примет ли он меня, несмотря на всю свою занятость? От этого будет зависеть то, как строить с ним отношения дальше.
   Двухэтажное здание администрации было выкрашено в серый суровый цвет. Я оставил, где было предписано, автомобиль, сосчитал шаги до подъезда, поднялся, вошел. Стоявший у обшарпанного деревянного барьера охранник окинул меня наблюдательным взглядом, однако против моего вторжения возражать не стал.
   Еще один истукан, гипсовый, стоял у дверей, за которыми видна была лестница, ведущая на второй этаж. Фигура Просителя (не Праксителя, но тоже с достоинствами) - со втянутой шеей, согбенной спиной, с чертами лица, выражавшими угодливость и лукавство, а если взглянуть на это лицо несколько сбоку, то и презренье, и гнев. Это чтоб посетители видели себя со стороны. Не уподоблялись бы, не гнули эластичные позвоночники. Стоят ли просьбы и ябеды унижений? И решив, что нет, сдавали назад. Добро пожаловать с вашими жалобами.
   Разминувшись с обоими, я проследовал далее, мимо распахнутых, мимо закрытых дверей, мимо хорошеньких, женского пола служащих, шнырявших от двери к двери с озабоченным видом, как будто что-то могло их озаботить всерьез. Я еще раньше отметил, что младший административный персонал у нашего мэра подобран со вкусом. Сотрудники рангом повыше, попавшиеся мне на глаза по пути в приемную, не запомнились. Они не топали. Ступали осторожно и в большинстве своем вкрадчиво. Но, раз взглянув на их честные постные лица, тут же хотелось их забыть.
   Я уже бывал здесь и знал, что приемная находится на втором этаже. Там, занимая полстены, висела сильно увеличенная репродукция 'Ходоков у Ленина'. Да Ленин и сам, честно говоря, был ходок. Стрелок по кличке Каплан убил его на моих глазах. Но это так, в сторону.
   К фамилии вождя кто-то приписал букву Ч, но подмены, похоже, никто не замечал. Приемная была столь велика, что я не сразу обнаружил в ней секретаршу, хотя эта белокурая девушка - на радость любителю - была довольно крупна.
   Она разговаривала по телефону. Не прерывая общения, записала что-то в блокнот. Сделала мне жест: сядь. Всем было известно пристрастие мэра к этой блондинке. И ее влияние на него. Никто с ней не спорил по пустякам. И я не стал. Сел. Хотя предполагал как можно скорее покончить с визитом.
   - Там у него зам по строительству, - доверительно шепнула она мне, прикрыв мембрану рукой.
   Я кивнул. Не успел я вновь выправить подбородок, как дверь начальственного кабинета распахнулась, и из нее плечом вперед вывалился какой-то мужчина.
   - Ты уволен! - донесся до нас троих голос его босса. - Иди, попрощайся с коллективом!
   Мужчина, собиравшийся было вздохнуть, вместо этого вздрогнул. Я посочувствовал этому человеку, хотя он был мне совершенно чужд. Но посудите, куда он пойдет, как он дальше существовать станет, будучи вне своей должности весьма сер?
   Секретарша строго на него взглянула, и он как-то сразу обмяк, то ли под действием ее взгляда, то ли просто время пришло расслабиться - внезапно, словно из него скелет вынули. Униженный, но не оскорбленный, он опустился на стул напротив меня.
   - Распоряжение об увольнении мне на стол! - не выходя из кабинета распорядился начальник. Меня он не мог видеть в оставшуюся распахнутой дверь. Но, тем не менее... - Дмитрий Демидович! Входите, прошу вас! - пригласил он очень радушно.
   Кабинет босса был еще просторней, чем апартамент его секретарши - размером с маленький тронный зал, а вкупе они занимали всю правую половину этажа. Обставлен - как и все подобные кабинеты. С единственным, может быть, отличием: на стене за спиной мэра, там, где обычно вешают портрет государя, висели часы. Часы громко и посекундно тикали.
   Мэр был лишь немного старше меня, года на три-четыре, и я знал, что, когда встанет, окажется того же роста и комплекции, что и я. Но на этом наше сходство заканчивалось и начинались различия, главным из которых было то, что его я считал негодяем, а себя - нет. Но ссориться с ним из-за этаких пустяков я не собирался, а наоборот, был намерен дружить. Вам, возможно, тоже он придется не по душе. Но как тут не вспомнить Шопенгауэра с его ежами. Или с дикобразами, черт бы их всех побрал. А с негодяями проще, не правда ли? Я дружил. Негодяй всегда предсказуем, а от человека добропорядочного никогда не знаешь, чего ожидать. Это как-то связано с проблемой выбора, я упоминал.
   Фамилия его была Старухин. Имя-отчество? Пусть будет Павел Иванович, раз уж садовник привык. Иные утверждали, что никакой он не Старухин, а Старухер, еврей, однако почему этот хер дает ему право на еврейство? Вот вопрос.
   На подробностях встречи останавливаться вряд ли стоит. Вы по телевизору каждый день такие видите и легко можете сами воспроизвести стандартный набор приветственных фраз, наигранное радушие, улыбчивость обеих сторон. Со скидкой на нашу провинциальность и простоту. Можно было бы вообще не упоминать об этом моем визите, если б не настойчивая необходимость для меня самого восстановить последовательность основных событий этого периода моей биографии.
   Я до сих пор не знаю, за кого он меня принимал во все время нашего с ним не столь долгого знакомства. За миллионера из мыльных опер, расточающего честноукраденное, законнонаграбленное, справедливоотжатое на политические нужды и несложные амбиции малознакомых и малосимпатичных людей? На сколько, кстати, миллионов я выглядел в его глазах? Я ведь не стал ему уточнять, сколько сотен тысяч долларов мне не хватает даже до одного. Сам я этот критерий по отношению к себе не применял. Как бы ни был богат Синдбад, Багдад богаче.
   Он излагал. Секретарша носила кофе. Я слушал, переспрашивая для видимости. Время тикало. Заняться ему было больше нечем, что ли? Экономику бы поднимал. Так, тикая, прошел час. За это время он успел мне много чего сообщить, касающееся политической и деловой жизни города, его коммунальных и социальных проблем. Я не стану здесь приводить его административные размышления. Изложу здесь вкратце лишь самое необходимое, без чего наше дальнейшее повествование будет хромать.
   Начал он, как водится, с личных заслуг. Пашу, как Дизель, сказал он, показывая мне свои волосатые руки. Обеими руковожу. Правой - царствуя, левой - отводя беду. Промышленность при мне приумножили. Две из его заслуг мне запомнились наиболее: полное истребление преступности в городской черте и придание городу статуса культового.
   - Культового? - переспросил я.
   - Памятник на площади видели? Узнали? Ну, как же, Ржевский! Поручик! Ну? Им же гордится вся наша срана.
   - Неужели тот самый? - лицемерно изумился я, хотя мне культ этого героя, в отличие от 'сраны', был чужд.
   - Видите - венки, гладиолусы? Регулярно подносят от общества благодарных ему девиц. А так же и взрослые женщины. Думаем на этой культовой почве развивать туризм. Он здесь деревенькой владел. Снесли ее, неперспективную, в пятидесятых годах. А на ее месте сей град вознесли.
   - Перспективный? - переспросил я.
   - Смотря в чьих руках, - сказал он и плавно перешел к выборам, предстоящим нам в ноябре.
   Оппозиция? А как же: мотыгинские. Холодная гражданская война регионального значения. Топтуны и тугодумы, да вы слышали. Мои люди ступают легко, думают быстро. По всем признакам - умственным и физическим - вы наш человек. Не так ли? - Я кивнул. - Наши посмекалистей, но ихние порассудительней будут, продолжал он. И если уж о чем задумываются, то додумывают до конца и сразу переходят к делу. О чем, однако, они нынче задумались - вот вопрос. Скрытные, черти. Но как бы то ни было, наша главная задача - не дать им сосредоточиться. Всячески мешать их мыслительному процессу. Зрелища, фейерверки, стриптиз-бар. Дурманим им головы пивом: поставляю к личной невыгоде за полцены. Где-то я их не дожал, не додавил. Живи мы в другое время и действуй другими методами... Но я всего лишь уездный мэр, а не удельный князь. Деятельность в такой должности ограничена кодексом.
   - Но нет, не мотыгинские наша главная головная боль. Поднимает голову третья сила, таинственная и непостижимая, даже не знаю, кто они, настолько хорошо отлажена у них конспирация. Действуют уверенно и умно, а главное - подпольно. Через подставных лиц, сочетая традиционные политтехнологи с методами самыми неожиданными и непредсказуемыми.
   - Угрозы, компромат, шантаж, прелестные письма? - спросил я.
   - Нет, это все традиционный арсенал. Я думаю, скоро выдвинется от них какой-нибудь кандидат. Не из первых лиц, а так, прозябающий на задворках общественной жизни, который и знать-то не будет, кто за ним стоит.
   - А нетрадиционные технологии? - заинтересовался я.
   - Да я и сам пока в толк не возьму, - уклонился мэр от конкретных подробностей.
   Он прикрыл глаза, словно пытался прочесть что-то важное на внутренней стороне век. Очевидно, то, что ему открылось, не было благоприятным для его карьеры, так как по телу его пробежала дрожь, словно под ним было не комфортабельное кресло, а электрический стул.
   - Работаю, как Джоуль, - сказал он. - Но, жертвы бюджета, что можем мы здесь, на местах? - И сразу вслед за этой фразой он попытался выудить у меня миллион на развитие туризма и легкой промышленности.
   Столько в долларах у меня не было, но я с легкостью пообещал: перед негодяями у меня моральных обязательств нет. Потом можно обещание и отменить, всегда полно вымышленных обстоятельств, на которые можно сослаться. Однако, чтобы не быть голословным, я вынул из кармана пачку заранее заготовленных купюр и помахал перед ним. Желаю, мол, оказать благотворительность. В моем понятии благотворительность - нечто среднее между милостыней и мздой. Желательно, на образование, добавил я.
   Я был так упоен собой, своим благородным жестом, что не услышал, что он там в трубку сказал. Но в кабинет тут же влетела какая-то крашеная женщина, словно за кулисой ждала.
   - Директор лицея. Людмила Кременчук, - представил Старухин ее, а потом меня.
   - Простите, вы какой гильдии? - заинтересовалась мной Кременчук.
   Взошла звезда мздоимцев. Сияя поддельной улыбкой, с выражением лица, которое я называю лицемерным, Кременчук принялась распространяться о достоинствах внедренного ею метода обучения, перечислила первых учеников и учениц и попыталась на расстоянии определить, какую сумму внесу - тысячу, сказал я. На компьютер достаточно. Еще и на стулья останется. - Вы не представляете, какая у наших ребят тяга к знаниям. - Я представил эту тягу ребят, учениц внимательные лица. Но вдруг возник монах среди этих лиц, с математической шишкой во лбу и химической синевой под глазом, и велел мне выложить еще сто пятьдесят - на глобусы и наглядные пособия, на радость познающему субъекту.
   - Компьютер можете в 'Стреле' выбрать, - сказал мэр. - Там дешевле и гарантия дольше. А система скидок - гибкая-гибкая. Я позвоню.
   Людмила, обратив к нему вопрошающее ухо, каким оно условно изображается на детских рисунках, то есть похожее на вопросительный знак, внимательно выслушала его чертыханья в адрес его же магазина, в котором было все время занято. Он, наконец, дозвонился до продавщиц, пообещав удавить их телефонным проводом, и распорядился насчет скидки.
   - У нас еще клиника есть, - сказал он, отпустив Кременчук. - На клинику тоже жертвуют.
   - Постойте-ка. Не всё сразу, - осадил его я.
   - А это наши Миша и Маша, - сказал тогда он.
   Сидя спиной к двери, я не мог видеть, как они вошли, очень миловидная белокурая девушка и молодой человек, и стояли теперь у стола, взявшись за руки, переглядываясь, излучая обоюдное обаяние.
   - Поручиковы, - рекомендовал мне эту чету мэр.
   Я, с невольной враждебностью к Мише, наблюдал, как девушка обрученным пальчиком пытается незаметно почесать бедро, кратко и украдкой поглядывая на меня. Супруги, первым делом решил я. Или родственники?
   - Однофамильцы, - сказал мэр. - Фамилия распространенная среди уроженцев этих мест.
   - Ах, вот как, - сказал я.
   - Они вам помогут адаптироваться в нашем городе, - продолжал он, - полюбить его. Ответят на ваши вопросы. Окажут услуги. Посоветуют, где отдохнуть. Можете ими располагать, как вам заблагорассудится.
   Молодой человек нахмурился.
   - Приму к сведению, - сказал я, принимая от мэра карточку с их телефонами. - Нет, пока мне ничего не нужно. - Маша и Миша исчезли.
   Я решил, что тысячи баксов и часа времени вполне достаточно на один визит и стал откланиваться.
   - Да, - сказал мэр Павел Иванович, провожая меня до дверей. - Тут у нас Дворянский Клуб имеется. Открылся и функционирует на радость нам. Нет, открылся-то он, конечно, не для всех. Только для потомков, естественно. Дело полезное, историческое. Мы на содержание этого клуба даже налог ввели. Сами-то ничего не зарабатывают. Так что не только клуб содержать приходится, но и его, так сказать, содержимое. Воинство земное и рыцарство человеческое. Корни кормят крону. А что делать? Надо возрождать цвет нации. Хотите, рекомендую?
   - Но я не дворянин, - возразил я, испытывая априорную неприязнь к этим паразитам прошлого. Со знатью знаться - только в расходы входить.
   - Мы и на купечество опереться не прочь. И потом, это - пока. Походите в кандидатах годик-другой, а там глядишь - Станислава или Анну на шею. А дворянство этими орденами автоматически гарантируется. Соглашайтесь. Наше дело белое. Будете пока дворянин на доверии. В Клуб, сами понимаете, конкурс большой. Вы уже купили 'Пежо'?
   Получить титул, сиять. Я сказал, что подумаю. Да, купил.
   - Каждый четвертый вторник и второй четверг они тематические празднества устраивают. Послезавтра, значит, ближайшее. Тема? Тема... Да, 'Тысяча лет русской интеллигенции'.
   - Так много уже? - не поверил я.
   - Я лично улучу минутку. И ваше участие сочту за честь. Музыка будет. Маша для ваших нужд. Буфет, танцы. - Он намычал какой-то мотив. Включив музыкальное воображение, я признал в этом мычаньи 'Царя храни'.
   Мысленно прикинув сумму, какую они, навалившись всем дворянским кагалом, с меня сдерут - в пользу загнивающей от безденежья интеллигенции - я хотел было увесистым 'Увы!' отказаться от лестного, сославшись на коммерческую занятость, но мы как раз вышли в приемную.
   - Вот, Маша вас будет сопровождать, - сказал градоначальник. - Наша Маша - девушка нараспашку. - И совершенно для меня неожиданно, наши с Машей руки, как у брачующихся, соединил.
   - Непременно буду, - твердо пообещал я, глядя при этом Маше в глаза - ясные, ласковые.
  
  
  Глава 5
  
   Последующие двое суток частично прошли в хлопотах. Нужно было уладить необходимые формальности со службами регистрации. Вместо того, чтоб Варвару воспитывать или просто сидеть в своем эго, праздно изживая дни, я колесил по городу, стучал в двери бюрократических служб, доступ в которые всегда почему-то чем-либо загроможден. Так что не мог я в силу этих причин уделить воспитанию Варвары столько времени, сколько она заслуживала, и потому, наверное, превращение этого очаровательного существа в обезьяну садовника произошло столь стремительно.
   Она безотчетно подражала ему во всем: в жестах, походке, мимике. Перехватила все ухватки его, словечки, фразочки, даже подурнела лицом, переняв садовникову насупленность, всюду следуя за ним, как тень или привязчивое животное. Словно состояла с ним в мистической связи, словно все извилины ее мозга вытянулись с его извилинами в параллель. Я к ней уже начал принюхиваться, но нет, ароматическая аура отсутствовала. Но щеки ее уже наливались румянцем - аки яблоко али маков цвет, пес его вел себя с ней по-приятельски.
   А в отношении ко мне стала проявляться даже враждебность, переходящая в устойчивую неприязнь. Столь резкий поворот в другую (дурную) сторону очень меня огорчал. Я твердо решил приручить ее вновь, как только разгребу дела, удалить от нее садовника, который однажды в ее присутствии испустил такое зловоние, что листья на ближайшей ветке поскручивались. Наверное, что-нибудь эротическое возмечтал.
   Погода стояла знойная, хотя ночами, бывало, накрапывало. Сад благоухал, источал сладострастные запахи. Подозреваю, что он и в мое отсутствие благоухал, соперничая с садовником. Варвара ведь почти все время проводила в нем, плодово-ягодном, при свете дня, при полном солнечном сиянии. Что она делала в эти часы, знойные, дневные, дивные? Разливала нектар по чашечкам лилий? Деловито покряхтывая, выворачивала сорняк? Райская яблоня все более склоняла ветви под тяжестью своих плодов, и уже, встав на цыпочки, можно было дотянуться до этих румяных яств. - Зной, тень. Одурманенный цветами рай. Разлитый в нем мед сладострастия. Не забудьте, представляя эту картину, лучшими певчими наполнить сад.
   - Я вам кралю караулить не нанимался, - ворчал садовник, лопатой ковыряя грунт. - У меня есть свои обязанности.
   - Варька, фря, за ей глаз да глаз нужен, - вторила ему Варвара.
   - Купорос опять же... Суперфосфат... Всё на свои. Ни словечка благодарности. Хоть бы спасибо какое. Вот и делай после этого бесплатно добро людям, - ворчал этот, по всей видимости, бесплатный агент.
   - Вы уж денежками обнадежьте, - хрипло поддерживала Варвара.
   Я всегда обнадеживал, удивляясь на его вызывающе-обиженный тон. В деньгах ему отказа никогда не было. Пряча наличные в карман френча, он неизменно изрекал что-нибудь вроде следующего:
   - Бог дает нам то, что является нашим благом. И не дает того, что благом не является. Поэтому деньги приходится добывать самому.
   - На Э? - спрашивал я.
   - Эпиктет, - подтверждал садовник и, подкрепившись этим античным соображением, приступал ко второй стадии вымогательства. - Женщина тут одна есть. Надежда Васильевна, нуждающаяся. Просила за нее походатайствовать.
   - Ты меня заходатайствовал, - вскипел я на этот раз. - Старый распутник.
   - Не такой уж я старый, - без тени обиды и даже радуясь, что разозлил, возразил садовник. - Хотя не отрицаю, что пожилой.
   - Пожилой, да пригожий, - сказала всюду поддакивающая ему Варвара.
   Я едва удержался от желания подпортить ему бороденку. Надежде Васильевне я решительно отказал. Румянец его стал еще ярче. Запах, соответствующий крайней степени его огорчения, заставил меня отступить.
   - Некоторым гастролерам надо бы знать... - растягивая гласные, надменно завел он.
   Стоп. Кажется, моя щедрость превратно им истолкована. Не полагает ли он, что я должен его побаиваться? Да уж не шантажирует ли он меня? Что-то язвительное извивалось на его языке, что-то скверное сверкнуло в глазах.
   - Деньги будешь получать по пятницам, - твердо сказал я, придав голосу сухость. - И ни копейки сверх оговоренного.
   Лицо его заалело еще более, он что-то буркнул и отошел. А чуть позже, кликнув клеврета, и вовсе отправился со двора, не испросив на то моего разрешения. Пес, зевнув на звуки зова, последовал за ним, но не очень охотно. Нет, пора брать власть в свои руки. В пределах этих владений пока что.
   - Иду я и думаю, ну и дурак же я был, - сказала Варвара, подходя.
   Лицо ее было по-стариковски насуплено. Брови хмурились двугорбой дугой. Губы надуты. Озабоченный и злобный вид. Выражение лица, присущее садовнику. И выражается, как вышеупомянутый. Вот губы поджала, как делает он, готовясь проглотить слюну. Есть что-то отвратительно-гадкое в ее лице. А ведь вчера еще этого в ней не было.
   - Дура, - машинально поправил я, но тут же спохватился, спросил. - Почему ты о себе такого мнения?
   - Зря я Паливанычу высказал всё...
   Короткое слово мэр садовник не проговаривал. Поэтому градоначальник был Паливанычем на его языке.
   - Что - всё?
   Она привычно проигнорировала вопрос. Я стал задавать наводящие, но ничего агентурно-важного выудить не удалось.
   Вечером, памятуя взятые на себя обязательства, я решил ей сказку на ночь прочесть, но, обшарив весь дом, ни единой книги в нем не нашел. Что-нибудь выдумать не получалось, я не обладаю воображением (поэтому читатель не найдет этой книге вымысла), а покопавшись в памяти, удалось выудить из нее лишь следующее: у Лукоморья дуб зеленый и т.д. Но, дойдя до русалки, что сидит в ветвях, тоже застопорило. Впрочем, я тут же убедился, что она спит. Одернув на ней одеяльце, я ушел к себе, однако, в отличие от своей воспитанницы, скоро уснуть не смог.
   Строки о Лукоморье еще вертелись в голове, я пытался припомнить далее, я прикрыл глаза, чтобы облегчить задачу памяти, зримо представив себе пенистый морской залив, с дубом, котом и русалкой, что мне, в конце концов, удалось. И даже сверх ожидания и помимо моей воли картинка вдруг начала оживать. Причем оживала двояко. Кроме шевеления ветвей и упомянутых в отрывке существ, происходило движение в другом, сверхъестественном, так сказать, уровне. Так дуб, например, обращался в яблоню, кот в садовника, леший переставал бродить и замирал огородным пугалом. - 'Яблоко есть естественный деликатес природы', - говорил садовник-кот, старательно пряча чешуйчатый хвост в складках одежд, срывая с дерева запретный, якобы, плод и протягивая дриаде, с детски-невинным выражением лица принявшей угощенье.
   Очень любезно с его стороны делиться деликатесами, только мне, то есть лешему, то есть пугалу-жиголу, это почему-то сильно не нравилось, тем более, что яблоко, на глазах изумленных роз, то и дело оборачивалось желудем, желудь - яблоком, яблоко - облаком. Но стоило ей это яблоко надкусить, как метаморфозы прекратились, и оно в надкушенном виде было передано мне.
   Садовник, тщетно прячущий хвост, вдруг сбросил стесняющие его личины, распрямился, и оказался со змеиным туловищем, но садовниковой головой, с доисторическим гребнем вдоль хребта, с маленькими ручками, растущими оттуда, где полагалось быть плечам. В глазах - эротическое мерцание. Эдемский змей тоже, помнится, соблазнил Еву яблоком, и не исключено, что первый как женщиной воспользовался ей. Я замер с начинавшим темнеть огрызком, евнух при Еве, бессильный вмешаться, скованный сном, словно всеми конечностями попав в капкан.
   Где еще удовлетворить свою страсть к фантастике, как не во сне.
  
   Садовник с утра выглядел похмельным - после ночных перевоплощений, полагаю, а может и впрямь где-то кутил, каналья. Вид имел немного потерянный, как у человека, забывшего подробности вчерашней пьянки, где было много водки и веселья, спиртного и смешного, но осталось лишь боль в голове да сумерки. Вел себя кротко, и я вновь оставил Варвару на его попеченье. Именно этот день у меня был особенно плотно занят.
   Обедали мы в кафе 'Шансон'. С Машей, которая существенно помогла узаконить мое присутствие в этом городе. На сцене действительно шансонировал какой-то бард. Что он пел, я не слушал, так как мое внимание все время отвлекал другой мужчина, не менее семи раз прошедший мимо нашего столика, с надеждой глядя на свободный стул. Мест было вдоволь, но мне показалось, что он твердо решил устроиться именно за нашим столом. За другими кусок ему в горло не лезет? Или ему нужно что-то от нас двоих?
   - Кто это? - спросил я.
   - Я вас познакомлю, - сказала Маша и кивнула неприкаянному.
   Тот немедленно воспринял ее жест как приглашение присоединиться.
   - Дементьев, - представился он, протягивая мне через стол широкую длань.
   Я пожал протянутое своей, не менее крупной рукой.
   - Главный врач нашей клиники, - добавила Маша.
   - На Вифлеемском? По шестому маршруту? - весело догадался я.
   - Бывший особняк Ржевского, - подтвердил врач. - Ныне Мамонова дача.
   Я вздрогнул. А правда ли, господа, что Свифт был помещен в сумасшедший дом, который сам же и основал?
   - Знаете, у нас... - продолжал как ни в чем ни бывало врач.
   Деньги будет просить, еще раз догадался я, глядя в окно, бывшее от меня справа. Там случилось транспортное происшествие. Не очень кровавое, но все же привлекшее массу зевак. Известный мне 'запорожец', подъезжая к кафе, сбил собаку. Случайно или намеренно, не могу судить, но не успел он притормозить, как другая собака, выскочившая сбоку, сбила его.
   - Это ужасно, сколько собак, - сказала Маша.
   - Две, - сказал я.
   Солнце жарило со всей полнотой полудня. Машина, будучи на боку, вздрагивала, словно силилась встать, собаки, побитые, но живые, набрасывались на нее с двух сторон, мой соперник по части 'Пежо', пытаясь выбраться, хлопал дверцей, словно птица била крылом, и била до тех пор, пока подъехавшая милиция не организовала зевак, и те, поднатужившись, поставили автомобиль на колеса. Сдал бы эту улитку в утиль и не знал хлопот.
   - ... стихийная тяга к творчеству: дерево, глина, гипс, - гудел у левого уха добрый докторский баритон. - С этой целью техникум для тихопомешанных: специальность освоить... вооруженные знаньем и навыком могли бы такое творить...
   Что такое психиатрическая клиника, как не дурдом? Я вспомнил ситуацию в собственном доме и сказал, что отвалю, так и быть, ему на техникум тысячу. И отвалил. Главврач оказался порядочный, и деньги ушли по назначению. Техникум, правда, он не построил, но обновил решетки и стены отремонтировал и укрепил. Знать бы, что деньги на ужесточение режима пойдут, я бы, может, их не дал. Но с другой стороны, благодаря этой благотворительности, я заручился его дружбой и снисходительностью, что - я тогда еще не мог предполагать - мне пригодилось впоследствии. Так что жест оказался разумный.
  
   Кстати, о разуме. Возвратившись домой, я застал садовника с небольшим оранжевым пульверизатором, бродившим по саду и время от времени брызгавшим из него на дерево или куст.
   - Вот мы их травим, - изрек он и брызнул на какое-то насекомое. - А может, они тоже считают себя разумными. Может, у них даже свои библиотеки есть.
   - Эт-так, - подхватила Варвара совершенно невпопад. - Где чего убыло, значит, так тому и быть.
   Я далеко не сразу сообразил, что эта заемная заумь формулирует закон сохранения энергии. Разумеется, на Э. Однако я попробовал добиться разъяснения.
   - Как понимать, дорогая, эти твои слова?
   - Интересно мне знать, сколько у него денег в отличие от меня, - заговорила она совсем о другом.
   Слышал или нет это садовник, но он благоразумно отошел со своей брызгалкой в дальний конец сада. Намеренно ли он ее подучил, или сама подслушала? С помощью, опять же, наводящих вопросов, я попытался это из нее выудить.
   - У меня есть двести рублей, а у тебя? - спросил я и помахал перед ее носом двумя сотенными.
   - А не то обратиться в компетентный комитет, пусть выяснят.
   Я замер, как в том сне. Обратился в жиголо. Это была уже прямая угроза. И исходила, конечно, от садовника, не от нее.
   - Кто тебя этому подучил? - спросил я напрямик.
   - Суперфосфат... Купорос... - забормотала она. А дальше старая песня. - Вы уж денежками обнадежьте.
   Я отдал ей эти двести рублей, которые она проворно уложила в кармашек.
   А вечер принес иные симптомы. Садовник бродил по залу с тряпкой в руке, проводя ею по мебели, но часто останавливался и морщил лоб, словно задумывался о чем-то, или пытался вспомнить что-то существенное.
   - Волга впадает в какую реку? - с ударением на у в последнем слове бормотал он. А минутой позже вновь вопрошал, но уже чуть не плача. - Куда же впадает она, падла?
   - В чем дело, Васильич? - спросил я.
   - И таблицу на девять забыл...
   - Что-что?
   - Восемью девять - семьдесят два. А девятью восемь?
   Дурдом. Я выше это уже констатировал.
   - Семьдесят два, - подала голос Варвара, стоя на лестнице. Я взглянул на нее. - Девятью восемь - семьдесят два, - подтвердила она собственный вывод. - Девятью два - восемнадцать.
   Таблица - мать математики. Кажется, в первом классе ее дети зубрят. Но я опешил. Как ей удалось так ловко умножить? Впервые во взгляде ее я обнаружил смысл. Непохожа она была на обезьянку, которую с помощью бананов и подзатыльников научили считывать числа.
   - Кто тебя обучил арифметике? - спросил я.
   - Арифметике? - Она в свою очередь наморщила лоб и застыла. Я тоже постоял с ними, глядя на этих задумавшихся, пока садовник, обеспокоенный стремительно развивающимся склерозом, почесывая под картузом, не вышел вон.
   - Вчера у нас вчера было? А сегодня что? Сегодня? - бормотал он.
   Сказку Пушкина о Лукоморье я все-таки раздобыл через Машу. Мы немного полистали ее перед сном. Слушала она без интереса, и выглядела озабоченной. Что-то таила в детском своем уме.
  
   Следующий день до вечера был у меня свободен. Я не отпускал от себя Варвару, в чем, пожалуй, не было необходимости: и она, и садовник, казалось, тщательно избегали друг друга. Словно черная кошка между ними пробежала. Словно полоз прополз. Садовник бросал издали подозрительные взгляды на Варвару, но как их истолковать, я не знал. Он большей частью сидел во флигеле, я заглядывал: он что-то писал. Варвара хотя и пыталась зайти туда пару раз, но скорей по рассеянности.
   Мне даже пришлось употребить авторитет хозяина, чтобы уговорить садовника еще один вечер приглядеть за ней. Мне предстояло участвовать в Дворянском Собрании. Перед тем как отправиться, я усадил их рядышком на крылечке, сунул садовнику книжку Пушкина.
   - Кем наврано? - равнодушно спросил он, скользнув по обложке. - Пушкин пишет - ветер носит.
   - Почитай ей, Васильич, если будет скучать, - сказал я, направляясь к машине.
   - И чего они там собираются в этом клубе? - проворчал садовник, когда я уже завел мотор.
   - Какаву пьют, - сказала Варвара.
  
  
  Глава 6
  
   Довольно остро меня мучил вопрос, что надеть и как выглядеть. Одеться щегольски или светски? Как человек высоковоспитанный, я не мог появиться в благородном собрании, одет, абы как. Встречают-то по одежке, а уж провожают по поведению. Миша, этот продвинутый молодой человек, посоветовал взять фрак в местном прокате, где его по моей фигуре подгонят. Я его совету последовал.
   Отправляться на вечеринку мне не очень хотелось. Ну что мне это сословье? К дворянству я, господа, не принадлежу и их белому делу не сочувствую. Но коль уж имеют они в городе вес, значит, к знакомству обязывают. Noblesse obliges, какое б там ни было. Потомки царских псарей и шутов, конюших, постельничих, кравчих, держателей ночных горшков с царственным содержимым. От них ведущие род. Уж лучше не иметь таких родственников или вовсе не знать о них. Между нами, богатыми: богами я их не считал. И польщенным себя их приглашеньем не чувствовал.
   Еще минуточку, господа. Третье сословие просит слова. Спасибо.
   Было дело белое - стало дело тухлое. Нынче белое дело делаем мы. На бывшие привилегии не рассчитывайте. В крепостные мы к вам не вернемся. И вишневые сады не возвратим. Сами выкручивайтесь как-нибудь.
   В порыве негодования и неприязни я, перед тем, как отправиться, выложил все деньги и кредитные карточки дома на стол, чтобы не раскрутиться на какой-нибудь взнос. Оставил небольшую сумму на карманный расход.
   В Клубе была мемориальная комната, где любил бывать в свое время поручик Ржевский, предаваясь воспоминаниям и размышлениям, да частенько за ними и засыпал. И спал, бывало что, подолгу, пока его не находил и будил денщик: 'Вас, барин, к барьеру'.
   Этот поручик, выйдя в отставку с небольшим содержанием, ни в удовольствиях, ни в размышлениях себе не отказывал и жил по дворянским меркам безбедно, пользуясь любезностью своих крестьян. Вот только с Матвеем Мотыгиным была у него вражда.
   Фасад выходил на берег пруда, довольно благоустроенного. Со стороны клуба вдоль берега этого озера был бетонный бордюр, а между бордюром и фасадом - бетонная же площадка, что-то наподобие набережной, во время больших съездов используемая под стоянку для блестящих белых 'Пежо'.
   Небольшая аллея, начинавшаяся от берега, служила местом пеших прогулок. Деревья, густо отражаясь в воде, делали ее зеленой. На противоположном берегу любили купаться девушки, загорая в ясные дни, подставляя солнцу лакомые места. В этом гидролизном озере трудно бывало девушкам держаться своего берега. Словно анионы к аноду, их так и тянуло вплавь, чтобы гроздьями повиснуть на бордюре, откуда их, стеснительно голых, снимали дворяне и увозили в нумера.
   Аллейку дворяне считали почему-то своей и никого туда не пускали. Стволы, упругие, как струны лиры, звенели только для них. Для ее охраны от случайных прохожих был нанят непьющий сторож и лохматый пес - за кормежку.
   Стены фойе Дворянского Дома были увешаны групповыми и одиночными портретами людей, прославивших этот город. Преобладали боксеры различной степени тяжести. Родина мордоворотов не осталась в долгу, возведя их в дворянство и присвоив титулы. Под портретом каждого боксера был длинный список соперников, потерпевших поражение от уроженца этих мест.
   Кроме того местной футбольной команде было присвоено групповое дворянство, дававшее право на ежегодный кутеж в стенах этого клуба.
   Центральную часть фойе занимало генеалогическое древо поручика Ржевского, изготовленное из блестящего металла с большим художественным мастерством. Внимательно его рассмотреть мне удалось значительно позже, и тогда в его ветвях я обнаружил и мэра Старухина, и множество Поручиковых, а так же Кавалеристовых, Гусаровых и Гнедых. Последняя фамилия присваивалась по масти поручикова жеребца, когда авторство самого гусара было не вполне доказуемо. Но эти тоже считались хорошего происхождения.
   Денщикова древа я не обнаружил, хотя слышал, что где-то и такое есть. Есть и Матвея Мотыгина в туземном музее у них. Краеведы окраин своими силами взрастили его.
   Какие-то добры молодцы, дворянская дворня, по-видимому, прогуливались по фойе и вглубь без пригласительных карточек никого не пускали. Так, Машу, например, пустили, потому что со мной, а Мишу - нет. Видимо, не всякий Поручиков был сюда вхож. Но, приняв во внимание справку о его благородном происхождении, позволили находиться по эту сторону аллеи, а не по ту.
   Этот Миша, будучи в Машу по уши, весь вечер бродил под окнами, заглядывая в щели меж штор, проклинал, наверное, разлучника, то есть меня. Мне его жалко не было. Никакого он права не имел так выпендриваться из-за женщины, бывшей замужем не за ним.
   Я прошел в зал, читая на стенах таблички: Не курить, Не сорить, Не скулить. - Не стрелять - эта непосредственно на двери. В зале к этому времени было уже людно, и я с сожалением обнаружил, что кроме меня и дирижера оркестра Галицкого во фраках никого не было. Утешало лишь то, что многие были в карнавальных костюмах прошлых веков, в основном, в мундирах, как гражданских, так и различных родов войск, так что фрак мой в этот маскарадный ряд кое-как вписывался.
   Для аттестации этого клуба я покажу несколько лиц, какими они мне с первого взгляда запомнились. Все эти светлости, князья мира сего, мне были Машей откомментированы. Кроме того, к нам была мэром подсажена сотрудница газеты 'Местная мысль', уездная звезда, работавшая под псевдонимом Иван Чиж и приглашенная на вечеринку для гласности. Я ее попросил, сгорая от любознательности, рассказать мне о Ржевском.
   - Ах, - сказала эта злюка. - Преданья старины лукавой. Непроверенное поверье. Люди примитивней и проще, чем легенды о них. Наш простодырый народ им гордится - пусть.
   Припоминаю ее личико, размером с воробьиное яичко и такое же крапчатое. По долгу службы и в жажде жареного она ко многим подсаживалась, но возвращалась к нам и вела себя запросто, как если бы мы с ней были большие приятели. Прежде всего, мне в ней импонировало это сочетание пернатого имени и пернатой профессии, мне понравилось, что это дважды пернатое существо оказалось бойкое и злое на язычок, вопреки впечатлению, производимому ее прилизанными репортажами.
   - Вам бы усы пошли, - сказала она мне.
   Усы - для усыпления бдительности - я удалил сразу же по прибытии, господа.
   - Я не ношу усов, - сказал я.
   - Вообще или только в обществе? - сказала она, взглянув на меня со значением. Я и без нее знал, что оставалась под носом светлая полоса.
   - Как в обществе, так и вообще, - скупо отрезал я.
   Усы и баки, букли и локоны; ментик, звезда, погон. Было много нестарых женщин, но головокружительных княжон - ни единственной. Как я ни приглядывался, не приглянулась ни одна. Все, как правило, известных фамилий - княжна Вавилонская, например, за темперамент и величавость прозванная двуспальной, с удобствами разместившаяся в широчайшем из кресел. Кажется, в течение вечера она с места так и не сдвинулась. Кот голубых кровей возлежал у лона ее.
   Был князь Мышатов, лет сорока, с лицом хорошо пьющего мужчины. Являлся он, тем не менее, наиболее длинноруким изо всех князей, контролируя местный автомобильный рынок и две пимокатни. Он так же держал дворянскую кассу, так называемый общак, да метил в дворянские предводители: вакансия освободится вот-вот.
   Стоит и князя Болконского упомянуть, сумевшего доказать свое происхождение от этой благородной, но вымышленной фамилии. 'Сиял, сияю и буду сиять!' - значилось на его гербе. Княжеский титул обеспечивал ему должное сияние.
   Князь Серебряный (сплошь почему-то князья), в фамилии которого я не вполне уверен - после всего со мной происшедшего память удивительные фокусы выкидывает иногда. Кажется, о нем это было в одной из газет, что он за грехи был брошен в дворянский пруд, однако благополучно выпутался. Вот только начал с тех пор немного ржаветь. Так Стальной, стало быть, а не Серебряный.
   Медлительный князь П-й, ведущий свой род от черепах, который, несмотря на сиятельность, не чинился, не чванился, не превозносил голубую кровь, искренне не понимая, чем эта кровь краше. Владел в наше время небольшой деревенькой - километров двенадцать на юго-восток. Своих крестьян, таких же обстоятельных и неторопливых, собственноручно порол. Да они и не возражали, понимая, что без порки нельзя. Нам сейчас крепостное право предложи, пусть даже с нерегулярной поркой - полстраны, не думавши, согласятся.
   Был еще князь Левинзон, всеми почитаемый патриарх, существо неопределенной древности, как прадедушка заики. - Как жизнь? - А как же! - В рассеянности или от скуки жевал манжет, изумленно глядя на накрытый для него стол, как будто подали ему трапеции вместо устриц. Он так и не притронулся ни к одной. Устрицы к утру умерли, и их бросили псам. Изжеванное кружево манжет вымели вместе с мусором.
   Отсутствием информации я не страдал. Едва меня заинтересовывал какой-либо персонаж, как Чиж из табакерки или Маша ex machina тут же выдавали исчерпывающие сведения.
   И еще: я спросил, кто эта красивая женщина лет 27-и, беседующая с дирижером оркестра, высокая, элегантная, по внешнему виду вдова? Подчеркнуто печальна, грустна. Чиж рассказала мне ее историю. Дворянка, живущая - да, с вами же по соседству, в доме, в котором однажды погас свет. Наутро муж (интеллигент) ушел в магазин за пробками - и не вернулся. Не появился он и к вечеру, не было его день, два, три... Предчувствия накатывали на покинутую женщину. На пятые сутки оделась в траур, считая его погибшим, внушила это друзьям, родным, выслушала соболезнования. Но он вернулся на седьмые сутки, с пробками, но, вкручивая их в гнезда, случайно погиб, еще раз подтвердив известную истину, что с того света не возвращаются.
   Позже она показала нам стриптиз, вызвав цепную эрекцию у дворян.
   Вот я аукнул - память откликнулась, странным образом извлекла из глубин, выдала на поверхность тех, кто вряд ли еще появится на страницах этой истории. Ими, конечно же, парад паразитов далеко не исчерпывается. Наиболее пыльные титулы так и остались валяться в пыли. Они нам без надобности. Мелкое дворянство, набранное из Поручиковых, тоже вряд ли заинтересует кого. Будут еще появляться по ходу дела графы, бароны, виконты. Будет вам шевалье. Наберитесь терпения, господа.
  
   Столы ломились от амброзий: устрицы, улитки, угри. Угодливая обслуга. Я же, глядя на это, испытывал приступ тоски по хорошей котлете. Вместо полноценного питания - одни понты.
   Ели досыта, пили досуха, кто желал. Кому не хватало - прикупали у стойки, у которой дежурили несколько, ждущих востребования, одетых уланами кавалерист-девиц, да бродил некий виконт, контролировавший их поведение. 'Вы озабочены? Вам помочь?' - подходил он к некоторым из присутствующих.
   Нежно-пьяный мужчина в современном штатском костюме, сидя в одиночестве невдалеке, безуспешно ловил вилкой скользкий соленый груздь. Глядя на гриб (нежно) и тыча вилкой (пьяно) он успевал наполнять левой рукой небольшие рюмашки. Рюмашки, презирая пищеварение, человек вливал себе в глаз. Я почему-то подумал, что он из милиции. Почувствовав на себе наше внимание, он поднял лицо.
   - Капитан Строганов. Граф, а не беф, - громко отрекомендовался он, подчеркнув последнее обстоятельство взмахом вилки.
   - Его предки основали Строгановское училище. Там учат кухарок готовить беф, - сказала Маша.
   - Это наша милиция. Милая, правда? - сказала Чиж.
   - Купидон, а не капитан, - подтвердил мэр Павел Иванович, к нам подошедший. - Ну что, осваиваетесь, господин купец? А ты, егоза газетная, всех уже охарактеризовала? - Машу он потрепал по талии, но ничего не сказал. - Надо вас с ним свести, - продолжал мэр, имея в виду капитана. - Вот поживете, освоитесь, с каким-нибудь майором познакомлю вас. Всему хорошему - свое время. А там и до полковника дело дойдет.
   Однако капитан, минуту спустя, возник перед нами сам.
   - Разрешите приветствовать!
   - Приветствуйте, не препятствую, - сказал я.
   - Добровольцем в нашу дыру-с? - бодро спросил капитан, окидывая взглядом стол, ища, чего бы выпить.
   Я сказал, что, мол, предки и т.п.
   - Выясним, - пообещал капитан. - Полномочия дозволяют. - И показал документ: мент, мол. - Вы дворянам-то кем доводитесь?
   - Мы по купечеству, - сказал я. - А вы точно граф? Простите мой чисто сословный интерес. А то еще купцы были Строгановы.
   - Князь Владимир - мой крестный отец, - сказал капитан. - Стал бы он купчишек крестить - нет, ты понял? - Там, где тире, должна быть пауза, но ее не было. А вопрос относился к Старухину. - Он думает, что я просто... Князь Владимир...
   Тон его делался все более угрожающим. Он то и дело пытался привстать, очень сердясь. Сердиться ему я не мешал.
   - Кипяток, а не капитан, - сказал мэр.
   - Князя Владимира первой степени! Пусть подтвердит!
   - Не принимайте к сердцу, - шепнул мэр. - Человек дрянной, но талантливый оперативник. Он всегда необычайно нервничает, если где-то в черте города затевается преступление.
   - А нельзя ли узнать, где? - спросил я.
   - Нет, к сожалению. Мелочь, какая-то бытовуха, судя по его поведению, но участковым велено быть начеку. Это сейчас пройдет, - громче сказал мэр. - Он уже теплее к вам относится.
   Человек - это испорченное животное. И если начинает жиреть или звереть, то опускается куда ниже благородных свиней.
   - Пусть эти фраера во фраках... - бормотал телепат. - А то нам и похолодать недолго. А эта, - он взглядом уткнулся в Машу, - дыра-с, доложу я вам. А муж - известный боксер.
   - А я стрелок, - сказал я.
   Вообще-то выдержка у меня отменная. В склоки нас приучили не ввязываться, за исключением случаев, предусмотренных своим сценарием. Может капитан и его поведение тоже входили в сценарий? Чей?
   - Мы из таких отбивные делаем, - продолжал капитан, буравя воздух небольшим своим кулаком. - Начинаем часиков в шесть, и к завтраку обычно бывают готовы. Но я - нет, я - беф.
   - А говорил - граф, - напомнил я.
   Капитана отвел к его месту мэр, приобняв, что-то на ухо тихо журча. Уговаривал не принимать близко к сердцу? Человек, мол, дрянной, но - купец. Очень, бывает, нервничает, если где-то дешевеет залежалая бакалея.
   Кстати, о бефах и отбивных. Их жарили и пожирали повара (кухаркины дети от графа Строганова), мое голодное обоняние улавливало сочившиеся из кухни мясные запахи. Кухня располагалась тут же, за кирпичной стеной, проломленной пьяным герцогом Курляндским. Брешь была наспех заделана фанерой, не изолировавшей от звуков и запахов, я прекрасно слышал, как один из пожирателей громко требовал себе две.
   Гарсон, в животе которого бурлил коктейль из недопитого дворянами, расставил новые напитки взамен тех, что влил в себя капитан. Судя по золотому шнуру, свисавшему с его плеча, это был старший лакей, имевший право допивать за князьями.
   Машу минуту назад увел у меня мэр: он готовился произнести речь, соответствующую случаю, и Маша, сидя за его столом, торопливо сортировала какие-то бумаги. Чиж брала интервью у персидской княжны, так что я на какое-то время остался один и, вертя сигару, которые не курил, глядел в оркестр - послушный своему капельмейстеру, он сделал вздох и заиграл в миноре. Дирижер, видимо, был нестрогих правил, потому что, задав музыкантам тему и темп, отошел. Строганов, с которым здесь мало общались и который, несмотря на количество выпитого, очень скучал, встал, с явным намерением вновь составить компанию мне. Для этого надо было преодолеть расстояние в десять шагов, если следовать по прямой, и за те пять-семь минут, что он провел в движении, я успел взвинтить себя до такой степени, что непременно бы лопнул, если бы не стравил часть своих чувств.
   - Вон, - сквозь зубы процедил я, едва он встал около.
   - Где? - завертел головой капитан, предположив, очевидно, что упустил интересное, и я по дружбе, на это хочу ему указать. Но не обнаружив ничего смешного или предосудительного, с обидой взглянул на меня.
   - Вон! - более конкретно прорычал я.
   - Куда? - перенося тяжесть тела на спинку стула и едва не валясь, спросил капитан, и обиды в его глазах стало больше.
   - Проблемы?
   Я обернулся. За моим левым плечом стоял Галицкий, постукивая по колену дирижерской палочкой. Капитан, собравшийся было присесть, мгновенно выпрямил стан.
   - Этот Строганов чрезвычайно назойлив, - сказал я. Мне вдруг стало стыдно за проявленную по отношению к нему грубость.
   - Вон! - бросил через плечо Галицкий, заимствовавший мою реплику, и капитан на удивление проворно исчез. - И никакой он не Строганов. Разрешите присесть?
   - Сделайте одолжение, - сказал я. - Кто ж он, по-вашему?
   - Самозванец, - сказал дирижер. - Как по-моему, так и по паспорту, он - Запашной.
   - Однако запаха от него нет, - сказал я, вспомнив своего садовника.
   - От него другого свойства вонь, - сказал дирижер.
   - Но ведь это Дворянское Собрание, я полагаю. Как он вошел?
   - Пришел заказать музыку. Заказчиков мы иногда пускаем по предварительной договоренности. Кстати, и вам - если нужно заказать музыку, наш оркестр к вашим услугам.
   - Я не меломан, - сказал я.
   - Не зарекайтесь.
   - И не танцую.
   - Да вам и не придется. И расценки у нас приемлемые. Вальсы - от тысячи баксов с выездом на места. Венгерские танцы - по семьсот, но это без выездов. Правда, полная симфония из семи нот подороже будет. Тысяч от двадцати. А вот оперу ставили в прошлом году в... Впрочем, неважно. Так они нам, сверх оговоренного, лучший отель отдали.
   Он обернулся к музыкантам, взмахнул рукой, и оркестр по мановению маэстро взревел во всю медь своих труб и мощь своих легких. Но лишь на минуту, как бы демонстрируя свои возможности, вновь перейдя в largo. Музицировали довольно слаженно, и только скрипка, вместо того, чтобы следовать партитуре, играла посторонний мотив. Галицкий издали погрозил пальцем, и зарвавшаяся первая скрипка послушно вернулась в русло.
   - Так что не манкируйте нашим оркестром. С музыкой у нас без проблем. Вы заказываете - мы закатываем. Не курите? - Он перехватил мою сигару. Кивнул официанту. Получив огонь, задымил. - Есть у меня один тромбонист. Принципиальный пацан. Мусоргского бесплатно работает. Скучает без дела. У него годовая подписка о невыезде, а здесь работы ему нет. Может сыграть для вас что-нибудь из 'Хованщины'. - При этом выразительный взгляд Галицкого на секунду остановился на Запашном.
   Убийство есть сорт наивности. Инфантильный способ избавиться от проблем. Я свои задачи иначе решаю.
   - Сами-то какими инструментами владеете? - спросил я, чтобы поддержать разговор.
   - Да я только партитуры пишу, - сказал он. - Вот полюбуйтесь. - Он стянул с правой руки перчатку. - У кого-то, может, и руки в крови, а у меня только пальцы в чернилах.
   Пальцы его действительно были испачканы.
   Между тем, увертюра, которой со всей страстью предавался оркестр, перестала звучать, мэр уже что-то говорил, заглядывая в Машины бумажки, и, насколько я мог судить, деля внимание между ним и Галицким, речь его сводилась к уже известным мне тезисам: выборы, поборы, оппозиция, бюджет. Мелькали имена: Ржевский, Мотыгин - экскурсы в прошлое. Историческая преемственность - дураки и дороги, дураки и бюрократия, дураки и дураки.
   - Ну так имейте меня в виду, - сказал Галицкий и, сунув мне визитку, откланялся.
   Визитку я внимательно рассмотрел. Она была на глянцевой плотной бумаге, скорее похожей на пластик, где в обрамлении из кинжалов, тромбонов и вензелей значилась фамилия владельца с присущими ему званиями: князь, кавалер, лауреат, дипломант, маэстро, магистр... Магистр Мальтийского ордена, вот как.
   - Наш блистательный Мальтийский орден сиял и будет сиять, - как раз в эту тему разглагольствовал первочиновник. - Нам сияния не занимать.
   Я тут же припомнил, что обе наши речушки, Ура и Эхма, объединяются в Мальту, и вот, стало быть, откуда эти масоны позаимствовали имя свое. А то в первый момент я, было, подумал, что госпитальеры распространили свое влияние на святую Русь.
   - Я, господа, перед вами генеалогически чист. Мы, Старухины, тоже поручиковы. И, подобно гусарам, носили венгерку, танцевали польку и любили француженок на чем свет стоит.
   - На рояле, - подала реплику какая-то княжна.
   - И заботиться о братьях меньших - наша с вами прямая обязанность. Наш ведь поручик - помните? - построил музыкальную школу для них, лично девок обучал... на этом...
   - На рояле, - сказала та же княжонка.
   - ... организовал из них самих же театр, издавал журнал 'Крепостная крестьянка'. А мы только пиво, стриптиз да фейерверки каждую ночь.
   - Фейерверки неэффективны, - включились в дискуссию другие дворяне.
   - Зато эффектны.
   - Факт.
   - Нет благодарности с их стороны.
   - Таким уж их батогом воспитывали. Я сам, одевшись попроще, ходил в народ...
   - У них в деревне дурной менталитет. Один участковый - и тот пьяница.
   - Народ наш богат терпеньем и дурью, - продолжал мэр. - Это две стороны одной медали. Как только устают дурить, начинают терпеть, и наоборот. По моим данным, именно теперь терпение достигло критической точки. Я очень надеюсь, что с вашей помощью нам удастся локализовать назревший конфликт. Подавить очаг пугачевщины.
   Я спросил подоспевшую Чиж:
   - Вот, у вас всё о каком-то Мотыгине говорят. Не просветите меня на его счет?
   - Был бароборец такой во ржевские времена. Боролся с барином за Матрену Мартынову, - сказала она. - И победил.
   Мэр между тем перешел к выборам. Мелькали фразы: кандидат... Кандид... возделывать свой сад. И опять: бездари и бездорожье, раздолбаи, разбой...Очень рассчитывал на поддержку дворянства, дальнее феодальное прошлое приводил, уповая, как я и предполагал, на крепостное право, вишневые сады. Слава богу, у меня яблоневый.
   Запашной из своего недалека делал мне знаки, призывающие к примирению. Я решил игнорировать, но подошедший официант, выставив передо мной бутылку бордо и тарелочку устриц, произнес:
   - Вашему степенству от ихнего благородия.
   Запашной часто закивал и зажестикулировал, давая понять, что он больше не будет. Что я могу быть спокоен на его счет. Как у мента за пазухой.
   Вино цвета венозной крови. Устрицы. Я все-таки из вежливости проглотил нескольких. Устрицы ушли внутрь. Остальное употребила Чиж, в частности, бордо, хотя, по ее мнению, к устрицам надо бы белого.
   - Ты нам, ваше превосходительство, четырнадцать процентов к январю обещал, - дискутировали дворяне. - И навесить на ментов колокольчики, чтоб тихо не подобрались. А что мы до сих пор что имеем? Одиннадцать? А колокольчиков? Ноль!
   - Мы тебе самому ставку урежем. Будешь издавать указы за свой счет.
   - Выдвинули тебя градоначальником, дали барона - блюди.
   Упреки и даже угрозы сыпались по адресу мэра со всех сторон. И даже весьма престарелый Левинзон, который, будучи в почете и законе, состоял при сем мире не в последних князьях, прервал свои тихие тугие думы, чтобы сказать:
   - Яйца отрежу. Боярства лишу. Век короны не видать.
   - Что ж мне прикажете? - защищался мэр. - Прежде чем овечек стричь, надо обеспечить их пастбищем. А инвестиций нет. Обывателей убывает. Народ не родит. А тут еще третья сила смущает умы.
   - Воображение, - сказал Стальной. - Нет никакой такой силы. Я лично дважды ходил в народ, проверял. Народ и не слыхивал. Ты нам в эту силу пальцем ткни. Фотографию дай. Покажи - а уж мы накажем.
   - Пора этого брехуна-барона к ответу привлечь. Превратить со всей командой в простой народ. Нечего на шее сидеть. Пусть, как все, прибыль приносят.
   - Mais, mon prince... Мы все рискуем местом, на котором сидим. Мое мнение... - начал мэр.
   - Твое - наименьше из мнений, - грубо оборвал Стальной.
   - Господа! - раздался вдруг чистый голос женщины в черном. - Давайте не забывать об интеллигенции! Вспомните, по какому случаю мы здесь собрались.
   И, взяв поднос, вдова стала ходить меж столиками. Я не заметил, чтобы охотно и помногу выкладывали, однако же гомон стих. И пока она не добралась до меня, я вспомнил несколько веских мнений выдающихся людей об интеллигенции. - Интеллигенция - это говно (говорил Ленин), вязкая прослойка между пролетариатом и светлым будущим. - И опять: говно, которое вечно падает бутербродом вверх, а мордой в грязь. Я - как представитель иного сословия (вошедший в роль) - к интеллигенции тоже почтения не испытывал, полагая, что раз уж это слово родилось в России, то пусть здесь и умрет. Обходятся же другие страны без этой прослойки.
   Я сказал, что пока что не перевел свои активы, но готов пожертвовать пару кило фамильного столового серебра. Пусть заедут или зайдут.
   - Очень мало с вашей стороны, - упрекнула вдовица.
  
   До того, как покинуть собрание, я предполагал познакомиться с этой вдовой поближе, но ее, взяв за талию, куда-то увели. Пришлось довольствоваться белокурой Машей. За этот вечер я успел привязаться к ней и решил уделить ей неделю внимания, хотя всю прошлую жизнь, назло златокудрым, брюнеток предпочитал.
   Маша задержалась на набережной с каким-то мужчиной. Как я узнал минуту спустя, это был ее муж. Он двинулся в мою сторону, я думал, с намерением объясниться со мной, и - раз уж спортивной темы не избежать - приготовился дать этому боксеру надлежащий отпор, но он благополучно прошел мимо, едва коснувшись перстом своей шляпы. Он только что вернулся из Германии, полный германских восторгов, но поделиться ими с Машей в этот вечер ему не пришлось. Я бы, конечно, вернул ему его женщину, если б он заявил права. Но коль уж не заявил...
   Миша, я видел, стоял, колеблясь, пуститься ль за нами или небрежно пересечь набережную и броситься в пруд. Очевидно, предпринял первое, потому что ночью в номере с треском лопнуло окно. Подозреваю, что виной этому был именно Миша, испытывавший сильные ощущения неразделенной любви.
   Не плачьте, Миша, она корыстная. - Кто он тебе, Маша? - Так, сослуживчик.
   Нет, время с Машей мы провели хорошо, перевернув всю постель, истрепав простыни, до синя искусав подушки. Из разбитого окна доносились звуки ночной улицы. То накрапывало, то вдруг появлялась луна и, не скрывая любопытства, заглядывала в щели штор. Можете, Миша, привлечь ее во свидетели. Если вам еще дорога ваша падшая Маша, на месте ее падения можете выплакать остатки слез.
   Утром было какое-то колотье и тяжесть в желудке, словно наглотался свинцовых буковок. Их хватило бы, чтоб в подробностях описать эту ночь. Как и все мужчины, я подобному бахвальству не чужд. Но это классический триллер, а не эротический роман. Или, если хотите, психоделлический детектив. Жизнь в этом жанре по-своему сексуальна, но фабулу движет иной мотив. И эпизод в нумерах упомянут мной лишь потому, что оказался привязан к другому, более важному для меня событию.
  
  
  Глава 7
  
   Дождь еще поблескивал на асфальте, но на обочинах был уже впитан и выпит. Хмельная трава, прибитая за ночь, выпрямлялась, вставала в рост.
   Было начало девятого, но никто мне не отпер ворот. Спят мои жаворонки, включая пса. Я вспомнил про чарующее соседство: элегантная стрип-вдова. Надо приличия ради сделать визит. А то будет думать, что я человек заносчивый. Приволокнуться за привлекательной провинциалочкой. Узнать о ней побольше, а ее поближе. И как знать, весело подумал я, не перерастет ли наше соседство в совет да любовь?
   Я вошел, отперев калитку. Безо всяких предчувствий проник в дом. В спальне Варвары не было. Постель пуста и даже не смята. Я обошел верхний этаж - ни души. С тем же результатом обшарил нижний. Беспокойство шевельнулось во мне. Двор, чисто вымытый ночным дождем. Параличом разбитый сад. Деревья, занятые фотосинтезом. Я медленно обогнул дом по периметру, пока он не повернулся ко мне спиной.
   Стало вдруг зябко. Пошевеливал борей, но здесь, в глубине сада застревал в ветвях, и дуновения его были редки.
   Из дыры под крыльцом флигеля выскочил пес и замер, рыча. Я вздрогнул и встал столбом. Ах ты, мерзкое ж-ж-ж-животное... Я поднял толстый сухой сук и двинулся в его сторону. Он еще пуще оскалился, мелко дрожа, но, сообразив, что намерения мои серьезны, развернулся и припустил вдоль забора позорной трусцой.
   Окно флигеля по обычаю было задернуто ветхим тряпьем, но неплотно. Я - по обычаю - заглянул, но солнце в это мгновенье спряталось за ближайшим облаком, а света, сочившегося из-за туч, оказалось недостаточно, чтобы осветить комнатушку сквозь неширокую щель до потребной зрачкам степени яркости. Но все же я разглядел: стол, на столе - стакан, чайник; керосиновая лампа с присущим ей фитилем. С потолка свешивались какие-то корешки, похожие на куриные лапки.
   Узкая - у стены - кровать, очертания человеческого туловища на ней, прикрытого одеялом или простыней. Но как ни всматривался - никаких подробностей. Я уже занес было руку, чтобы постучать, разбудить спящего, но в этот момент где-то высоко вверху дунуло. Тучи раздвинулись, солнце вновь выглянуло в образовавшуюся брешь, и в его лучах, проникших в это жилище, я вдруг заметил, что у туловища было две головы.
   Обе они покоились на одной подушке, и та, что была ближе ко мне, принадлежала Варваре. Садовник без картуза оказался лыс. Они лежали, плотно прижавшись спинами - только так им двоим можно было уместиться на узком ложе, если не принимать во внимание другой вариант, когда тела располагаются одно над другим - для коитуса. Но именно это и было первым, что я себе мысленно вообразил. Под скрип пружинный, под егозливый шумок дождя.
   Я замер, сжимая в руке сук. Сад замер, а то щебетал. Сердце замерло, как перед командой: Пли! - но не было при мне пистолета, не было! Замерло сердце, да вдруг ухнуло так, что я моментально оглох, и во внезапной безукоризненной тишине я сделал шаг по направления к крыльцу флигеля. Не слыша шагов, треска мелких сучков под ногами, скрипа крыльца, половиц. Я приблизился ко входной двери, но долго не смел взяться за медную ручку. Я трижды поднимал руку и опускал. Мыслей не было. Или были? О чем? Лишь четвертое волевое усилие увенчалось успехом, дверь я рванул так, что выдернул и щеколду, на которую она была заперта.
   Что тут началось - не поддается описанию. Они вскочили с кровати - голые, но лишь для того, чтобы рухнуть коленями на грязный пол, вымаливая у меня прощение или хотя бы снисходительность, бормоча ручательства, что этого больше никогда, никогда... Бывает, что триллер обращается вдруг в трагедию, а трагедия - в фарс, и всё кончается ко всеобщему удовольствию, как повесть о мавре и Дездемоне, очень печальная на первый взгляд.
   Я подавил мелодраматический порыв воображения, и поскольку от порога до кровати было всего лишь четыре шага, то проделал их в долю секунды. Струился гнев по жилам, гнал крови ток... Нет, и гневом забыться не удалось. Порыв, говорю, воображения произвел волшебное действие на меня: ледяное спокойствие, от которого тяжелеет, густеет кровь.
   Садовник, почуяв мое присутствие, резко перевернулся на спину, отчего Варвара, сонная, свалилась, конечно, с кровати, но кошачьей хваткой успела вцепиться в спинку белой слабой рукой. Сидела, моргая, ушибив, наверное, зад. На лице садовника отразился ужас, словно взгляд его поймал Пустоту. Нет, они были одеты. Садовник - в небесного цвета кальсоны и полосатый тельник. С тоской я подумал, что такие кальсоны больше не шьют. На Варваре был ее первоначальный наряд - кофточка, джинсы - те самые, когда впервые она смазливой самозванкой вторглась в этот сюжет. - А может, и не было ничего, а? Полежали - и всё. - Вряд ли осознавала она щекотливость ситуации, ведя себя так, словно ничего прискорбного не произошло. Поднялась, почесала ушибленное. Зевнула ртом, протерла глаза.
   - Зря я это сделал, дурак. - Вот и всё. Вряд ли этой своей репликой она пыталась оправдаться за происшедшее. Да я и не мог требовать оправданий: язык присох. Голова - как севший аккумулятор: мыслей нет.
   Она протиснулась между кроватью и мной, прижав на мгновенье к моему бедру свой небольшой крепенький зад. Я проследил в открытую дверь, как она вразвалку прошла к бочке, как стала горстями плескать воду себе в лицо, фыркая и урча. Потом обратил холодные взоры к садовнику.
   Сук все еще был у меня в руках, и я принялся небрежно помахивать им в ожидании, пока вернется дар речи к садовнику или ко мне. Я ткнул его этим суком в бок, побуждая реагировать реактивно. Постепенно отпускало перехваченную обидой гортань. В голове прояснялось. Противник мой коварно медлил. Я был значительно моложе и сильнее его, но не это соображение убедило меня в том, что не станет оказывать он ожесточенного сопротивления. Не было воли для этого в его глазах.
   - Вставай, гадина, - сказал я и, зацепив суком ветхое одеяльце, которым он вновь успел прикрыться, стянул его на пол. - Вставай.
   Предстоящий разбор полетов уже бодрил меня. Множество вопросов вертелось на языке: почему? как случилось? как смел? Так ли она хороша в постели, как в этом саду? Сопротивлялась ли совращению? Не пошлая мужская ревность душила меня, а благородное негодование за поруганную честь - дочери... Ну, или сестры... С одной стороны я его понимал: в его возрасте за подобные удовольствия надо платить, а это само за тобой бегает. Не отстает ни на шаг. Вертится. Ах, я и сам виноват. Надо было меры принять, пока зло еще зелено. Все же его вина очевидней моей, и расплаты ему не избежать. Так пусть же настигнет его правосудие или возмездие, что - как сказал мне один монах - не всякий раз на весах Судии одно и то же.
   Он встал, жалко дрожа. Руки тряслись, губы прыгали. Нижняя челюсть, на которую приходилась большая часть бороды, непрерывно двигалась. Он, наконец, унял пляску зубов и объяснил через силу, обретя язык: вышло, мол, неумышленно. И склонил повинную голову, побуждая верить его скупой слезе.
   - Собирай свои вещи, - сказал я. - Увязывай скарб.
   Мне было безразлично, куда он пойдет, и есть ли у него в этом городе другая жилплощадь.
   Я вышел из флигеля. Бросил сук. Не знаю, сколько времени заняла вся эта сцена. Но небо успело частично очиститься. Облако, похожее на распустивший крылья фрегат, брало абордажем мотыгинскую пожарную каланчу, неприступную с суши. Сад подставлял солнцу свои яблоки. Центральное древо, дрожа (не садовниково ли тремоло передалось?) сбросило наземь созревший плод.
   Моя экс-девица тянулась к его запретным плодам. Леший, в ужасе вздымая руки, пытался преградить ей путь. Да чёрт с ней, жиголо. Поздно теперь. Пусть жрёт.
   Облако перестроилось, изменив угол атаки. Невзятая каланча надменно довлела себе. Стая ворон спустилась с пустых небес и шумно расселась в ветвях и на крыше флигеля. Глава кочевья разместился на печной трубе. Убедившись, что всё с Варварой в порядке, я снова вошел внутрь.
   Ее соблазнитель все еще стоял между столом и кроватью, с места не сошел за то время, что был предоставлен себе. Потирая лицо, морща лоб. Что-то в бороду бормоча. Ведьму, кажется, поминал. Глаза его были мутны, но не от слез раскаяния. Смертельная тоска, от которой сводило скулы, читалась в его глазах.
   - Давай поторапливайся, - сказал я.
   - Я вам не игрушка в ваших руках, - с мукой в голосе произнес он.
   Я ногой подвинул ему табуретку, на которой лежал его синий френч. Он его в руки взял, внимательно рассмотрел в просвете окна, надел. Ухватился за сапоги.
   - Нет, брюки сначала, - подсказал ему я.
   Одевался он мучительно долго. Руки дрожали, не слушались. Запах... Пахло фиалками. Очевидно, соответствовало крайней степени растерянности, с примесью страха и недоумения. Впервые от него так приятно попахивало. Этим человеком можно ароматизировать отхожие места, доведя до соответствующего внутреннего возбуждения. Жаль, что он не задумывался об этом своем призвании.
   Я все-таки задал мучивший меня вопрос.
   - Не помню, - еле-еле выдохнул он, но взор блуждал. - Честно, не помню. - И вновь обратился в столб. - Да не мучайте вы меня. Господи, - сказал он едва ль не навзрыд. - Ведьма она, вот что.
   - Пьян, что ли, был?
   - Пьян? И этого не помню, - почти с ужасом произнес он.
   Было очевидно, что всякая мнемоническая деятельность и впрямь представляет для него проблему. И возбуждает почти мистический страх. Странно это.
   - Вещи забери, - напомнил я, прежде чем выпроводить его вон.
   - Вещи, - забормотал он, - вещи... За вещами ужо Полина придет. Или Татьяна. Или еще кто...
   Но вдруг встрепенулся и стал суетливо выдвигать ящики: стола, комода, один за другим, лихорадочно перетряхивая их содержимое. Заглянул под матрас, под кровать сунул лысую голову. Что искал он с такой поспешностью? Я подал ему картуз. Нет, не то. Беспокойство его даже усилилось. Сундучок ли с пиастрами, старый пират?
   Он опять вдруг надолго замер и задумался.
   - Что мы все-таки ищем? - не вытерпел я.
   - Эх, кабы знать... - Он махнул рукой и подтвердил уже сказанное. - Полина придет.
   Я проводил его до калитки. Облако, оставив каланчу, низко нависло над крышами. Я проследил, как он медленно брел вдоль улицы, часто останавливаясь, оглядываясь, отмахиваясь рукой, пока его не поглотили проулки.
   Вслед ему быстро прошел мелкий скупой дождь.
  
   За стеной у вдовы грянул какой-то каприс. Словно поймали кошку и мучили до скрипичного визга. Старый ворон сорвался с трубы, перелетел улицу. А за ним и вся черная сотня снялась, словно аудиоволной смыло. Опустел наш вертоград. Ветер рассеянно теребил ветви, шевелил листву.
   Я загнал Варвару наверх и оставил в ванной. Бросил халатик ей в петухах и павлинах. Белье? Эти детали дамского туалета мы с ней совершенно выпустили из виду. Одежонку ее, ту, что хранила запах его постели, я сжег, специально для этого растопив камин. Память твоя хранит хлад его склизких касаний. Выжечь, вытравить кислотой. Обратить это событие в небытие.
   Ну, перестань, уговаривал я себя. Злиться на нее - за что? За то, что была недостаточно недоступна? Кто ей объяснил про девичью честь?
   Я вынул бутылку водки - ту, из которой угощал садовника. Выпил двести граненых грамм, чтобы одним мучительным аккордом покончить с этим. Мне как непьющему следовало бы охмелеть с этой дозы до самозабвения. Но особого наркотического действия выпитое на меня не произвело. Мир чуть менее стал враждебен - только и всего. Да плюнь - она тебе кто? Невеста, сестра? Так, приблуда. Ненормальная, правда. С деньгами. Одинокая. Такая, как я.
   Мы завтракали, обедали, ужинали. Налегали на колбасу. Я не отпускал ее далеко от себя, вернее, не выпускал из виду. Она все порывалась в сад, бормоча по-садовничьи. Я воздвигал препоны, полагая, что так быстрее излечится от него. Растеряет его словечки, привычки. Надо же, как обаял.
   Нет, она не грустила о нем. Но была беспокойная, скрытная, и все время подвоха как будто ждала от меня.
   Под вечер, улучив момент, она все же сбежала. Стоя под душем, я слышал, как хлопнула входная дверь.
   Я тут же бросился ее искать и нашел во флигеле. Она как раз, сопя, пятясь задом, показалась из-под стола, волоча небольшую коробку, в какие пакуют обувь.
   Где-то в печи заливался сверчок.
   Мое появление пришлось некстати, потому что она, недовольно ворча, задвинула коробку обратно и выпрямилась, спрятав за спиной - нет, не дукаты - всего лишь тетрадь. Впрочем, довольно пухлую, имевшую клеенчатую клетчатую обложку то, что называется - scottish style. Мне сразу пришло в голову, что именно эта тетрадь была предметом прощальных садовниковых терзаний. Чем она ему так дорога? Хранит его тайны? Шифры, инструкции, явки? Пароли, адреса? Любовные мемуары? Или может быть, весь его садоводческий опыт в ней запчатлен? Как бы то ни было, я должен был с ней ознакомиться. Да, но тебе-то на что его шпионские тайны? Почему так вцепилась в нее? Завербовал? Мы же порвем...
   Ветер чуть внятно вздыхал, вечерело. По тропинке - я впереди, она следом за мной - мы пересекли наш приветливый сад и вернулись в дом. Я включил электричество. Сели за стол. Итак: 'Записьки'. Третья четверть этого слова зачеркнута, значит: 'Записи'. Ниже: 'Случайно нашед оное, прошу за вознаграждение возвернуть'. Адрес. И незнакомый мне телефон. Позвонить, справиться о вознаграждении?
   Может, там есть обо мне какие-то выводы? О мэре, Павле Ивановиче? Об их обоюдных планах насчет меня? Я раскрыл тетрадь, исписанную на три четверти. Дат не было. Почерк ничего, разборчивый. Орфография? Приблизительная. Писано было карандашами различных цветов и шариковыми изделиями, которые и ручками-то не назовешь. Последняя запись была сделана гелевой, накануне пропавшей с моего стола. Вчерашняя, значит, запись, свежая. С нее и начнем.
   'Давеча таблицу на девять забыл. А теперь и на шесть. Плохо, стало быть, с устным счетом. Очень это меня эпатирует. Даже не помню, как эти цифры пишутся. У девятки, кажется, хвостик внизу. И куда подевалась вся эрудиция? Вот те напасть.
   Пометка вот в календарике: Пойти к П.И. Кто такая П.И.? Полина Ивановна, что ли? Неужто уж ей срок? Я ж ее вчера навещал. Не придумал же я сей эпизод. А завтра Татьяна, эстафета ее. Бежать надо отсель, неладно со мной. Но куда? Забыл ее, географию.
   Обездюжел совсем. В полушариях вроде как пусто. В левом - темень, в правом - туман. Давеча взглянул в зеркало, глядь - а зеркала нет.
   Не иначе как ведьма она, Варька. Не убоюся сего эпитета. Оторопь иногда берет, до чего переимчива. Или дразнит она меня так, эта эхидна? Я уж и побаиваться ее стал, да так, что ужас накатывает. Все ходит, ходит за мной. Али хахаль не трахает? И чего хочет? Положим, ясно чего. Не напрасно напрашивается. Привораживает и провоцирует, вот что. А красы никакой, худа больно. И нет в ней той линии, что бабу красит. Без этой линии эрекции никакой. А сия красота эмпиризмом доказана. И трахтат Камасутра то же толкует. Полину взять. Тут тебе и эстетика, и эротика. Вот ежели взять ее эволюту да в эвольвенту развернуть - чисто Варька получится. Только не надо этого. Нам эвольвенты эти совсем ни к чему. Такие диетические девицы тоже. А вот поди ж ты. И не хочу, а все время о ней думаю. А как задумаюсь, то всё забываю напрочь. То умыться, то сад полить. А давеча забыл, где шланги лежат. Так и не вспомнил. Таблицы те же. География. Сглазила, что ли? Нет, ведьма таки Варвара. Эриния мне за грехи. Инкуб. А Альфонс - одно из имен дьявола'.
   Красы ему никакой. Разборчивый.
   Варвара, сидя напротив, хрустела яблоком. И сколько в нее этих яблок лезет? Волосы взлохмачены. Лицо успела вымазать чем-то черным. Ведьма и есть. Лучше б в зеркало чаще заглядывала, вместо того, чтобы дуться и ходить неприбранной.
   Странно, конечно, что он так рассеян стал. Забыл о П.И. Забыл географию. Не помнит, где спрятал тетрадь. Не помнит, как затащил эту ведьму в постель. Или она его?
   'Не хотелось бы к ним с диагнозом умопомраченье в больницу попасть. Имея ум, сойти с ему. Пропадают в этом отеле без вести. Ложка серебряная пропала моя, пока я у них жил. Ну ее, эту обитель.
   Альфонс отправился на свои похождения. А у меня с головой беда, словно толкут мою память в ступе. Словно камень на темени и предчувствие. Такое предчувствие я уж испытывал, когда открылося мне. Когда ж это было, господи? В одна тыща каком? Молод был, в садочке ночами любил сидеть, наблюдать небосклон порфирный. Вот и тогда сидел. Вечерело. Сверху сгущались сумерки, спущались вниз. А как сгустились вполне, возник вдруг летящийся по небу объект, светящий весь...'.
   На этом записи окончательно обрывались. Жаль, что летящийся в небе объект останется неопознанным. Да и оценку интересующему меня событию дать не успел.
   Я раскрыл тетрадь ближе к началу. Похотливые похождения этого козла.
   'Что мне в женщинах нравится, так это их пол. Но бабу, доказано, бить надо. Плоть у нее от этого мягче становится. Податливей, что ли. Сдобней'.
   Чуешь, ведьма, от какой я тебя участи уберег? Хрусть... Неспешное чавканье. Хрусть... Хорошая мысль и не нуждается в аргументации. Варька бесспорно того заслуживает. Этот Казанова и Козлодоев знал в бабах толк.
   Погода к ночи пришла в негодность. Поднимался ветер, гулял поверху, бился о фрамуги рам. И всё усиливался, гудел на одной долгой гласной, гнул свое. Глухо, по-мужски, стонал дом. Совсем стемнело. Я встал, запер наружную дверь, которая хлопала. Варвара, опершись о локоток, задрёмывала. Я отвел ее наверх, усыпил.
   Самому мне спать не хотелось. Виски ломило, то ли от разгулявшейся непогоды, то ли от выпитого с утра. Я спустился во флигель, прихватив тетрадь. Коробка, что под столом осталась, тоже интересовала меня. Я вынул ее из-под стола, поискал, куда бы сесть. Кроватью брезговал, придвинул хромой табурет. Сверчок, чье трескучее тремоло немного досаждало мне, переместился из-под кровати в печь.
   В коробке были различные пишущие предметы: карандаши, синий фломастер, в том числе ручка, исчезнувшая с моего стола; лупа, бинокль; фото глупо улыбающейся женщины (средних лет).
   Я снова открыл тетрадь - наугад. Вот начало трактата - 'Об усовершенствовании роз'. Способы разбивки садов и аллей. Размышлял, строил планы, новый Ленотр. Может, тоже дожидался своего часа, как я.
   А вот нечто иное.
   'Вечный двигатель! Почему бы и нет? Планеты-то вертятся.
   Созданию вечного двигателя препятствует сила трения. Что за трения мешают нам существовать вечно?
   Интригуем, роем ямы друг другу, замышляем нечистое. И живем, влача за собой груз содеянного. А ведь чтоб жизнь прошла не напрасно, немногое надо: построить дом, посадить дерево, приручить собаку, оставить потомство после себя кому-нибудь.
   Зря не вря, я этих деревьев не меньше чем 1000 посадил. Да и деток осуществил в изрядном количестве. Ежели всех их собрать, можно [тщательно вымарано]. А ведь дети рождаются в результате трения плоти о плоть. Я так думаю, в будущей загробной жизни никакого трения нет.
   Вот говорят: будьте, как дети. Мысль, внушенная свыше. Мы воспринимаем мир как что-то враждебное, без доверия к сущему, приходится бороться за существование, и неизбежна смерть.
   При устранении страданий и страха смерти мир потеряет свою враждебность. Все тревоги и заботы уйдут, и мы станем, как дети: веселы, беспечны, любопытны, беззаботны, доверчивы. Поэтому надо либо принять смерть как неизбежный и лучший исход, либо поверить в возможность бессмертия. Говорят, мол, полежим и воскреснем? - Враки!
   Сила человечества в том, что оно может устами некоторых своих представителей высказывать гениальные догадки, синтетические априорные суждения, а потом - усилиями остального человечества - их воплощать, претворяя в жизнь. Объединенное человечество и есть бог, и только так этот бог способен творить чудеса. Можно всего сообща добиться. Физического бессмертия, например. Это я за Кузьмой записал. Слово в слово.
   Кое-что и в одиночку мне успеть удалось. Живя, как бирюк, обособленной особью, а не как все. Вот ежели б всех своих деток на это дело поднять. Чем загробное прозябание.
   Некоторые зря считают меня сумасшедшим. А зря. Не хотят ничего знать, кроме своей глупости. Трудно во что-либо верить, легче неверой быть. Про молодильные яблоки и в народе предания есть. И в Эдеме еда - яблоки. Этот райский сорт изменяет формулу крови, воздействуя на эритроциты, красные кровяные тельца, делая их еще более красными. И эти яблоки очищают организм от кала и шлаков при прохождении скрозь пищеход', - писал садовник, счастливо сочетая склонность к литературной деятельности с некоторым отвращением к ней. Простонародные и нарочно испорченные выражения были ему и в устной речи свойственны, и даже преобладали в ней. Но, умея выражаться внятно, он - видимо, в пику всяческой литературщине - специально употреблял их. Ведь может, когда надо, выражать свою мысль с предельной ясностью. Ну и я, признаться, заимствуя эти крохотки, подсуетился насчет запятых.
   Фрагмент остался незавершенным, жаль. Что бы он в него еще вложил от всех семи своих пядей? Может, не решился наиболее важное доверить бумаге?
   Что, однако, он там намичурил? Молодильные яблоки! Неужели ему удалось? Вот откуда краски лица!
   'Этак накатит.
   Воображаешь себя неповторимым, в своем роде единственным, а тут... Сколько их ежеминутно мелькает мимо, и каждый воображает. А тебя в упор не видит никто. С ума сойти.
   Мысль текуча и непостоянна. Может течь вспять, разливаться, как Мальта, истончаться до нитки, рваться, затягиваться в узелки. Так что те, кто сейчас умничает перед современниками, вполне могут завтра оказаться дураками во веки веков'.
   Ах, что - философия? Облагороженные рассуждения садовника моего. Будь я издателем, я рискнул бы выпустить эти записки в свет. Почему бы и нет? Выборочно, во всяком случае. Небольшим пока тиражом. Не пострадала б словесность от его участия в ней.
   'Плоть тяжелее воды, а экскремент - легче. Вот и говорит мне П.И.: гляди. Все плохое в человеке всегда всплывает наружу. Но если и что хорошее заприметишь - всё одно, докладывай. Всякое повседневное поведение, где бывает и с кем. Какие суммы потрачены и на какие нужды. В бумаги при случае загляни. Как состояние сколотил: наживал по крупицам или крал по-крупному? Всё примечай. Доложишь дней через пять. Нанесешь мне визит.
   Примечать - дело нехитрое. У меня на них наблюдательность. Я - человек востребованный. Нужные люди везде нужны.
   Мне самому этот тип подозрительный. И девка у него никудышняя. Может, оба они есть невесть кто. А душу у нее черт похитил. Может, банда у них. В таком случае мне вдвойне любопытен этот Варькин главарь.
   Жалованье-то скромнейшее положил. Четыре тысячи - разве зарплата за сад? А сам в это время делает более крупные деньги.
   Мы, мол, из Вологды. Есть такой город, я узнавал. Кассирша с вокзала сказывала. Может, он в этой Вологде убил кого? И продолжит здесь убивать по энерции? Кто его знает, что там всамделе было. Может он не Мамонов вовсе, а некий Альфонс. Не жилец в нашем городе он в таком случае.
   Много приходится думать о нем. Вот и сейчас с новой силой об этом задумался'.
   Ах, негодяй. Вот где скрывал сокровенное. Надо было еще в день приезда вручить ему посох. Чем же он движим? Любознательностью? Жаждой наживы? Знакомая страсть. Одно утешает: не успел доложить он П.И. Извините за невизит.
   Я не заметил, как ветер стих. Попроказничал и улегся. Тишина объяла окрестности. Ни шелеста дерев, ни звука, ни шороха. Только часы тактично тиктакали, отсекая секунды. Умолк сверчок, зарыв талант под печкой, Молчание есть свойство всех вещей. Тишина непорочна. Это под шумок творятся всякие пакости.
   Был тот час суток, когда время опрокидывается вверх тормашками, кончается и начинается с нуля, а если отбросить метафоры - полночь. Не успел я порадоваться тишине, как у мотыгинских что-то грохнуло. Наверное, запустили еженощный фейерверк. Где-то поблизости взвыл пес, вдохновившись луной. К окну плотно прильнула ночь, населенная злыми тварями.
   Я отложил тетрадь. Еще будет время изучить эту письменность. Вернулся в дом, улегся в постель. Летучей мышью спустился на спинку кровати сон. Усните и вы, читатель. Что вам я и мой лабиринт.
   А утром, едва златокудрая Эос, раздвинув занавес мира, зажгла восток, я был разбужен грохотом, донесшимся из Варвариной спальни. Полуодевшись, я кинулся туда, рванул дверь, вообразив с перепугу, что там обрушился потолок.
   Но на первый взгляд ничего особенного не произошло. Всего лишь свалила ночной столик. Но, чуть приглядевшись, я обнаружил на лице Варвары то самое блаженно-бессмысленное выражение, которое бывает у идиотов или детей. Взгляд, обретший первоначальную невинность. И ничего садовничьего, к чему я почти привык, в этом лице не было.
  
  
  Глава 8
  
   Я не знал, рыдать или радоваться обретенной ею невинности, вновь видя перед собой сырой исходный материал. То, что эта садовникова смоковница избавилась от его растлевающего обаяния, ей придется только к лицу. Но с другой стороны, при столь слабом закреплении материала, самое утонченное воспитание надолго ль удержится в ней? И что на этот раз явилось причиной внезапной амнезии? Какой стресс? Я вспомнил свои недавние пожелания по поводу забвения вчерашних прискорбных событий и ужаснулся им. Хотя конечно, не только мысли мои были этой катастрофе причиной.
   Если отбросить все чудесное и обратиться к науке, то, наверное, можно найти ее болезни название. Методы лечения должны быть. Обнадеживающие прецеденты. Не исключено, что мы все потенциально тому подвержены. Наш мозг слеплен из тех же липидов, и ждет только случая, может быть, чтобы вырваться из обжитого пространства-времени в бесконтрольную бесконечность, стряхнув с себя путы памяти, затрудняющие стремительный мысли полет. Замечаю, что впадаю в противоречия. Ну что могут быть за мысли без образов, без слов? Без общепринятого понятийного аппарата, оформляющего смутные мозговые импульсы в более или менее им адекватную прямую речь? Но настаиваю, что у мысли есть более надежные субстанции, нежели образы и слова. Не оставляющие в памяти никакого следа.
   Мы помним - не помним наши прошлые жизни, как помним - не помним сны. Составляющие значительную часть нашей жизни, тем не менее. И даже из прожитого наяву мы помним ничтожно мало. Мне ли, имеющему опыт двух жизней, того не знать? Но ведь кольнет иногда холодной иглой. Ветром плеснет или волной накатит. И только успевай облекать в образы. Платона бы сюда с его анамнесисом.
   Платона я, конечно, отменил, но психиатра, которому покровительствовал, ни на минуту не упускал из виду. И может быть, кого-нибудь из светил привлечь. Терпеливые терапевты душ человеческих иногда творят чудеса. Навалившись консилиумом, может быть, удалось бы ее несчастье хотя бы диагностировать. С помощью науки и магии вправить мозги. Но ее деньги, грозящие нам, грехоподельникам, непременной бедой, не позволяли пока осуществить это намерение. Возбуждать в ком бы то ни было профессиональные интересы глупо и гибельно.
   Хорошо, садовник не успел о ней доложить работодателю. Разве что со знакомыми поделился. Однако вряд ли его информация была воспринята ими с особенным подозреньем. Подумаешь, девица. Многие возят за собой гаремы девиц.
   Кстати, бродили по городу слухи, что где-то в наших краях путешествует падишах. С целью пополнить свой оскудевший гарем - после возникшей среди жен поножовщины - делает заманчивые предложения. Собирается и нам нанести транзитом визит. Мотыгинские, всякую нелепость воспринимая всерьез, строили на этот счет далеко идущие планы. Имея девицу со внешними данными, прочили ее падишаху в жены. В обмен на ответные с его стороны любезности, вероятно. Девкину девственность оберегая, держали несчастную взаперти. То ли породниться хотели через нее с восточной державой, то ли деньги на предвыборную кампанию надеялись с падишаха содрать. Нас эти их чаяния мало трогали. Так, упомянул, коли уж к слову пришлось.
   Следуя примеру садовника, я завел в рабочем столе клетчатую тетрадь. Но не для того, чтобы вписывать в неё всякие спорные умозаключения. Не события собственной биографии запечатлевать. Это будет дневник наблюдений, или скорее, история болезни, а еще лучше - выздоровления и воспитания девицы Варвары от самого ее младенчества до обретенья себя. Позже эту тетрадь беспощадно уничтожит огонь. Но благодаря тому, что я в то время оттачивал слог, упорно корпел над словом, многие фрагменты я и сейчас помню отчетливо.
   Тут же поправлюсь: имя Варвара я отменил, придав забвенью вместе с ее недалеким прошлым. Новое имя - Ева - первым пришедшее мне на ум, прижилось и осталось.
   Ты - Ева, а я? Адам, Адольф? Нет, я не склонен стенать о потерянном рае. И отвращение к истреблению народов у меня в крови. Буду твоим Димой, Дима - первое слово, которому я ее научил. Будем учить и другие слова. Строить твой мир заново.
   У нас не столь много будущего, чтобы заново во всех подробностях переживать прожитое. Поэтому я здесь не буду останавливаться на ее первых шагах в новом качестве. Не буду вдаваться в подробности избитых бытовых проблем. С ними я кое-как справился.
   Теперь она охотно проводила время со мной. Вертелась около. Чем бы я ни был занят, пребывала при мне. Я накупил ей множество книг с цветными картинками. Она мгновенно освоила азы и буки. Очень скоро научилась усваивать связный текст. Косноязычный детский лепет сменила прямая речь. Руслана с Людмилой, о которых и раньше я ей на ночь почитывал, ей оставалось только припомнить. Вещей забытые названья легко укоренялись в ее голове. Опять невольно приходит на ум Платон.
   Интенсивная работа происходила в ее мозгу. Я не мог нарадоваться на наши успехи. Пусть все плохое стремится к нулю, хорошее - к бесконечности. Как всеми школами педагогики узаконено, параллельно образованию шло воспитание. Правила примерного поведения, насколько они мне самому были ведомы, я ей преподал. К ее услугам был целый заповедник декалогов. - С садовниками не прелюбодействуй. Голая не гуляй. Чти Диму, наиближнего твоего.
   Я подарил ей кошку. С кошкой они сошлись.
   Сад как-то оскудел без садовника. Листья скрутило тлёй. Я пытался за ним поухаживать, но сей скорбный сад всё хирел. Розы увяли, ягоды все осыпались. На яблоки навалился червь, и много пожрал за два дня. На той, что росла в центре, все плоды почернели и высохли. Тряхнешь - и сыплются черные камни, словно застигнутые врасплох грачи. Как одинокая девушка, чья никому не нужная нежность тяготит ее самоё, она все более замыкалась в себе. Видимо, ее вегетативная душа плохо переносила разлуку. Хотя мне все чудилось, что садовник где-то поблизости. Он всюду незримо присутствовал, как валун-невидимка в Саду Камней, прячась за строениями и стволами, приминая траву, гремя по ночам жестяной утварью. Витали запахи. Я б непременно его выследил и истребил, будь я Адольф или Альфонс.
   Лишь огородное благородие, князь сада сего, охранявший его от птичьих полчищ, забыл, казалось, своего благодетеля. Работы у него поубавилось. Птички божьи, что свистят в ветвях, стали посещать нас значительно реже.
   Меня не оставляла мысль выяснить прошлое Евы. Теперь, когда времени вдоволь, я мог этим заняться. Посмотреть газетные заголовки за текущий год, поискать прецеденты. Подобные сверхъестественные события всегда оставляют след. Я позвонил в 'Стрелу' и заказал ноутбук. Пролистал криминальную хронику, объявления о розыске пропавших дев, необъяснимые медицинские явления, наименее невероятные случаи магии и чудес и внезапные - сумасшествия. Попадались и интересные в этой кунсткамере. Вот те, что наиболее.
   Случай внезапного идиотизма целого коллектива в количестве четырнадцати человек. После вполне невинного вопроса шефа: когда, наконец, подадут чай, оцепенели с выпученными глазами и открытыми ртами, замерли, одеревенев. Не реагировали на стимулы. При простукивании их тела издавали характерный для сухой древесины звук. Перемещены в клинику, где и воспитываются. Позднее к некоторым вернулась подвижность. Есть надежда, что вернется всё.
   Противоположный случай. Девочка, Дина Л. Родилась в городе (тогда еще) Ленинграде - с выпученными глазами и открытым ртом - вследствие чего до 30-и лет не могла говорить и адекватно воспринимать окружающее. Но внезапно излечилась, когда к ней случайно поднесли зеркало. Стремительно стала умнеть, за два месяца обойдя в развитии коллектив ботаников, взявший ее на воспитание. Очень быстро выучилась говорить по-французски. Ведет семинары на факультете иностранных языков.
   В горной отаре у чабана Держиджабаева объявилась овца. Несмотря на присущее овцам телосложение ведет себя по-людски. Огрызается на пинки и затрещины, вступает в конфликты с овчарками, отбивается от стада и ищет, где лучше. Говорить пока что не может вследствие неприспособленности речевого аппарата, но в модуляциях блеяния выявлены закономерности, присущие европейскому синтаксису. Обнаружив в паршивой овце эти признаки чел-овечьего и выделив несколько наиболее часто употребляемых ею фраз, чабан записал их на диктофон и довел до общественности. Общественность признала в них либеральные мантры. В настоящее время воспитывается отдельно от коллектива.
   Итак: воспитание, воспитание и еще раз воспитание, сделал вывод я, изучив вышеизложенное. Следуем далее.
   В городе А. естествоиспытателем А. в домашних условиях из собственноручно засекреченного биологического материала создан искусственный мозг. Мозг растет, как плесень от сырости, или еще скорее - как опара на дрожжах, стремительно заполнив собой пространство квартиры и балкон. Лобные доли уже свесились на мостовую и ползут вдоль улицы к зданию администрации, с чем последняя категорически не согласна, подав на биолога в суд. Одновременно было опубликовано распоряжение: освободить примыкающие кварталы от продуктов, вызывающих брожение, выставить оцепление и перегородить грузовиками наиболее вероятные пути следования биомассы. Но анархически настроенная молодежь прорывается сквозь кордоны, бросая в месиво пачки дрожжей. - Некоторые утверждают, что это вещество и есть глобальный Мировой Разум, о котором столь много у Гегеля. Скептически настроенные говорят от глобальном прорыве канализации, тем более, что от вони в городе становится трудно дышать. Биолог отмалчивается.
   Эдуард влюбился в девушку Зою. Зоя оказалась буквально безмозглой, о чем знали только родители и таили от всех. Но влюбленный, движимый чувством, уговорил хирургический кабинет пересадить ей свое левое полушарие. Хирурги, обрадовавшись эксперименту, взялись и исполнили. Всем на удивление оба счастливы. Самоотверженность влюбленного мне пришлась по душе.
   Лаборанту радиоуниверситета, вышедшему на связь с известной ему внеземной цивилизацией, с помощью чувствительных приборов случайно удалось зафиксировать мысль Ленина, которую он испустил в 1908-м году. Предположительно эта мысль должна была войти в его работу 'Материализм и эмпириокритицизм' (в которой осуждался махровый махизм). Этой мыслью лаборант ни с кем делиться не стал, а - во избежание критики ревизионистами - заключил ее в свинцовую капсулу, в ней и хранит. Утверждает, что если бы эта мысль была своевременно опубликована, то большевизм бы пал еще в 1927 году.
   У группы китайских пловчих обнаружили подмышками жабры и сняли с соревнований на скоростной заплыв. Я не расист, но от мысли, что что китайцы заселили и океан, я несколько приуныл.
   Я исследовал нашу амфибию на предмет плавников и жабр, их не нашел, равно как и особых телесных примет, необходимых для идентификации с объявленными в розыск родителями и милицией. Вот только пупок у нее оказался какой-то примятый, но, впрочем, сексуальный вполне.
   Позже я наткнулся на медицинский сайт и, продравшись через тернии терминов - гиппокамп, таламус, гипофиз, миндалина, эпифиз, корсаковский синдром и болезнь Геттингтона - выше из него грамотней, хотя вряд ли умней.
  
   Тайное пятно на совести, чувство вины... Темное прошлое бросает тень на светлое будущее. Меня тянуло к месту содеянного - комплекс, известный всякому, кто совершал преступления. Пятно, а еще беспокойство - все ли подчистил за собой, не забыл ли чего. Где уж мне было удержаться, чтоб не залезть на сайт газеты 'Энская звонница'.
   Как и следовало ожидать, предприятие отошло к конкурентам, а наши остались ни с чем - я ведь им сделку сорвал. В городе растет напряженность. Пресса муссирует слухи: кого-то куда-то кинули, ожидается волна заказных. О моем исчезновении тоже было заявлено, но удручающе скупо. Впрочем, нашли на железной дороге чей-то испорченный труп. Искореженный, искаженный, идентифицировать невозможно, но предполагают, что мой. Не думаю, что Леопольд настолько доверчив, чтобы дать себя одурачить железнодорожникам. Может, сам и запустил эту версию, чтобы я расслабился и дал себя изловить.
   Продолжая крутиться вокруг и около 'Звонницы', просмотрев попутно десятка два родственных ей сайтов, я ткнул курсором в какой-то черный значок, и мне открылось... Господи, что же открылось мне!
   Сайт был выполнен в красно-черных тонах - думаю, этим дизайнер угодил Леопольду. Мрачности господин оформитель столько вложил в страницу, что мне мгновенно до сухости стало жутко, и я сразу понял: туда попал.
   Прежде чем перелистнуть ниже, я ознакомился с ценами на услуги - чтобы успокоить себя.
   Устранение конкурента - $1000.
   Устранение родственника - $700.
   Полный передел собственности в городе с населением до 50 тыс. - $20 000.
   И т.д. Цены такие же, как у Глинского. По единому тарифу работают, хоть и капитализм.
   Ниже следовало объявление о моем розыске. - Разыскивается с целью убийства: мое прошлое Ф.И.О. Фото. Приметы. Усы. В зависимости от степени достоверности и свежести информации вознаграждение варьируется. И сколько же в среднем? - $20000 - как за передел. И хотя усов на мне не было, и фамилия моя иная теперь, мне вновь стало тоскливо.
   Обращение ко мне Леопольда усугубило состояние.
   'Надеюсь, сука, что ты еще жив. Что цел, невредим и здоров пуще прежнего. Тем больнее будет тебе умирать. И чем долее будешь находиться в бегах, тем больнее. Контактные телефоны те же. В любое время звони. Жду'.
   Упомянула обо мне и 'Местная мысль' в двухполосной статье о вечере в Дворянском клубе. Не скажу, что внимание прессы польстило мне. Эта пернатая шлюха, Чиж, предавая меня огласке, так расписала мой профиль и фас, что не понятно мне было: хвала или хула? Как хулу-то уж точно воспримут многие. Может, денег ей дать, чтобы впредь избегала двусмысленностей? Акула капитализма закупает акулу пера. Акулы с акулами всегда разойдутся. Я решил: дам. Хвалите меня, господа, хвалите. Ваше дело - медная труба.
   Ниже скупо суммировались сведения о падишахе. Я их пропустил, а зря. - Объявление: избавляем от тараканов и домовых. - В клинику завезли тонну дрожжей и белужью икру. - В черте города объявился черт. - Маленькая заметка о бродячих собаках, атакующих небольшие авто. - Пространное культурологическое обозрение о неких статуях, заполонивших пригород и наступавших на центр, что не на шутку тревожило городскую власть.
   Ева, газеты, трубы, а тут еще эта вдова. Зачастила, томная, мимо прокатываться на велосипеде, хотя имела шикарный автомобиль, в котором ее печаль не так бросалась в глаза. Блузка-сеточка, юбка в клеточку, в черной косынке поверх роскошных волос. Да что волосы... Я ведь помню, как эта эротическая артистка на подиуме снимала траур перед толпой невежд.
   Я раза два постарался попасться ей на глаза, и однажды она надолго задержала на мне свой печальный взгляд, на который я ответил - как это принято у дворян - вежливым полупоклоном. Она вильнула рулем, но удержалась в седле.
   А то пыталась нам навязать свои музыкальные вкусы: стали доноситься из-за бетонной стены увертюры из Вагнера. Нет, как хотите, но странная у нее манера грустить. Музыка говорила о том, как, якобы, прекрасна жизнь. Жизнеутверждающие аккорды и вдовья неземная печаль... Интересное сочетание.
   В западной части участка росло высокое вечнозеленое дерево, не знаю, может быть, кедр, по которому можно было через ограду к ней перелезть. Я однажды даже ухватился за сук. Зацепила меня эта видавшая виды вдова. Что не укрылось от чуткой к моим настроениям Евы.
   Мое ли легкомысленное эротическое настроение передалось ей? Взрослое ли ее естество взыграло? Ревность, благодарность, страх одиночества, а может, всё вкупе явилось причиной, но только неловкая попытка моего соблазнения, предпринятая ею, едва не удалась.
   Зря я, возможно, винил садовника. Женщины с библейских времен пра-Евы делятся с нами надкушенным яблоком. Из чувства товарищества, может быть.
   Я успокоил ее, унял. Отвел в ее спальню. В моих владеньях табу на инцест. Без стыда и следа раскаяния она завернулась в простыню и скоро уснула. Я отступил, споткнувшись о кошку. Уходя, погасил свет.
  
  
  Глава 9
  
   Воспитание подвигалось, по мере того, как время шло. А время мы мерили не месяцами - сутками. Разменяли третью декаду августа.
   О садовнике мы ни разу не вспомнили, забвеньем его убив. А может, он и сам уже умер. Для нее он как будто и вовсе не существовал, как для ребенка не существует прошлого - до первого его крика, до первого света, ударившего в глаза, до первых осмысленных ощущений. Но нет, я слышал, что он удалился в леса, лечится мухоморами и отварами трав. Надеюсь, что эти дары природы восстановят его здоровье. Вот только не одичал бы там в одиночестве. Как его, кстати? - Ах, да - Душистый.
   Сад стал похож на увядший рай. Плоды еще кое-где висели, понурые. Мы с Евой устраивались в беседке. - У Лукоморья дуб зеленый, - звонко, очерчивая пальцем строку, декламировала она и кусала дряблое яблоко. Ее кошка Маркиза спала неподалеку. Или чесала ухо задней ногой.
   Человеку свойственно думать о будущем. Иногда представлялось мне лазурное море, дом на его берегу, пустынный песчаный пляж. С нашими деньгами могли бы себе позволить. Отдам ее замуж за состоятельного судовладельца или хозяина приличного отеля без казино и шлюх.
   Вряд ли конечно это сбудется. Потому что уже было в мечтах. Потому что мечта не может в точности совпасть с действительностью. По теории вероятностей или еще по чему-нибудь. Одно и то же не бывает дважды. И человек не Бог, чтоб воплощать в реальности придуманный им мир.
   Она всё путалась в окончаниях, предпочитая мужские. Но мало-помалу при строгом контроле с моей стороны усваивала и свойственные ее полу глаголы.
   Поначалу дальше обезьяньего подражания дело у нее не шло. Но это подражание было столь безупречным, что, бывало, не успевал я вслух произнести заготовленную фразу, как она подхватывала реплику и завершала ее. Это, конечно, относилось к привычному кругу понятий. К самым простейшим из них. Но ведь сложных мы и не касались пока.
   - Сегодня мы будем читать...
   - 'Фи-ли-пок'! - уверено скандировала она, хотя книжку я раздобыл только что и ей еще не показывал.
   - Я купил на десерт...
   - Гулливер! - угадывала она сорт пирожного.
   - После обеда будем...
   - ... рисовать ежа!
   Откуда она вообще про ежей узнала?
   Я подумывал о телепатии. О синхронном мышлении двух живущих бок о бок существ. Я пытался все это свести к ее наблюдательности.
   То, что она мне подражала, было, конечно, лестно: значит, видела во мне авторитет. Но с другой стороны - 'воспитание по своему образу и подобию есть духовное клонирование' (самоцитата). И как бы это не обратилось в самоподвох. Мы рады, если видим в ком-то свое второе Я. Но, в конце концов, двум Я в этом мире становится тесно. - Почти дословный фрагмент из нашего с ней дневника, озаглавленного 'Воспитание и размышления'.
   Чуть позже эта мысль была самонадеянно мною продолжена. - Одинаковость, усредненность людей способствует их взаимопониманию. Стандартный набор интересов, мнений, потребностей. Рвут друг у друга один и тот же кусок. Тесно им. Человек, отстоящий от этой среды, редко бывает понят как большинством, так и прочими отстоящими. Но зато - простор в его поле, горизонт чист, мир копошится где-то за. - Ах, не нужен ему это кусок, хотел сказать, наверное, я, он другим мясом питается.
   Относительно заповедей. - Мораль, Бог, закон - этот балласт необходим, чтобы уберечь человека от мушиной легкости. Придать ему устойчивости, чтобы на сторону не снесло. Человек-однодневка может позволить себе отбросить этот груз и порхать, порхать. Но те, кто пришли надолго, может быть, навсегда, обязаны влачить эти вериги. - Мысль, безусловно, верная, но расходится с делом моим.
   Еще о взаимопонимании. - Человек обижается, когда его не понимают. Когда его понимают правильно, он становится твоим врагом. - Так что не поймите меня правильно, господа, в части этого текста. И тогда я не буду сердиться на вас.
  
   Вот её рисунки: синяя капля в сетке географических координат - что за видения этому рисунку предшествовали? Женщина в черном - вдова? Человек, очень похожий на садовника своим голубым френчем и рыжей небритостью - выходит, помнит его? Параллелограмм, издали схожий с долларом, только опять же синий. Рисовала она плохо и нестарательно, пользуясь фломастерами и карандашами. Акварельные краски, измазав ими себя, она, досадуя, утопила в ведре. - А это кто? Я?? Сходство разительное.
   Животные у нее получались и того хуже. Ёж имел сходство с котом, крот был похож на вставшую на задние лапы Дюймовочку, слон - на шестипалую лапу с растопыренными большими пальцами.
   Анализируя ее рисунки, я зачастую вставал в тупик. Поезд? Монах? Где ты могла видеть монахов? В каких снах? Некие числа: 688, 886, 868. Я пытался ее расспрашивать, но ничего из нарисованного она не смогла объяснить. Может, я сам вкладывал в эти каракули не тот смысл? Проецируя на ее мазню то, что во мне самом вызывало тревогу? Ну что за монах, помилуйте. Я успокаивал себя тем, что кое-что она могла видеть по телевизору. Комбинации из шестерки и двух восьмерок вполне могли появиться случайно и не иметь никакого отношения к той сумме (в тысячах), которую я увел. Доллары иногда выпадали из моих карманов.
   Лишь в одном случае мне удалось добиться чего-то, похожего на комментарий. На рисунке были ею изображены два одинаковых мужика, по-видимому, довольно крепких, без лишней растительности на голове. 'Жили-были два братца, Пеца и Паца...', - продекламировала она вместо ответа на мой вопрос. Я попросил продолжить, и она угостила меня отборным рифмованным матом, которому я ее не учил, хотя несколько строф этой поэмы я с детства знал наизусть. Кстати, в городе Н. действительно жили и, возможно, что здравствовали два близнеца, имеющие эти клички. На Леопольда работали. Как, впрочем, и я.
  
   Не всегда она бывала мила и послушна. Были свойственны ей и капризы. За ограду мы пока не ходили, но тем более ее тянуло туда. Заманчивый безграничный мир играл там новыми красками, по-другому шумела жизнь. Дважды я перехватывал ее за воротами и возвращал. Она либо дулась, либо льнула и ластилась, имитируя эротический порыв. Но я твердо стоял на своем, пресекая всякие попытки к бегству и блядству.
   Ты - Ева, но я не Адам. Кстати, где ныне Адам - в Эдеме или в аду? Может, попал все-таки в рай и обрел там новое бессмертие? Кто ответит мне правильно на этот вопрос?
  
   Вдова исчезла из виду на пару дней, исчерпав репертуар, что сварганил Вагнер. Еще вчера чей-то бас, одержимый бесом, к Эльзе взывал, пел о том, как ему хочется-терпится, какая прекрасная для этого ночь. Вокал такого накала заставлял закипать кровь. Она меня убедила, эта вдова. С ее данными нетрудно выглядеть убедительной. Я уже вновь ухватился, было, за сук, но тут Эльза, сфальшивив на ноте ля, закашлялась, прочищая глотку - на этой ноте и замерло намерение. Облом ее помыслам. Сорвалось, сорри. Тихо-тихо было два дня.
   А в понедельник она вернулась - пешком, в развевающихся на ветру одеждах, автомобиль катил рядом, а сзади - следовала за ней стайка юношей брачного возраста, соблюдая, впрочем, дисциплину и дистанцию, отдавая дань ее артистическому мужеству, ибо на ней был не менее глубокий траур, чем в тот вечер, в Дворянском Клубе, когда я впервые увидел ее. Мне показалось, что этот траурный театр придавал дополнительное эротический потенциал ее скорбному обаянию.
   Юноши, распрощавшись с ней у ворот, двинулись далее, машина въехала внутрь, а через минуту грянул Шопен, причем меломанка трижды прокрутила марш, переключившись затем на Моцарта: слезная лакримоза, реквием.
   Интересно, в каких пропорциях она сочетала мужа и музыку? Как у них обоюдно складывалась брачная жизнь? Каких увертюр удостаивался ее избранник, и насколько дальше прелюдий дело у них шло?
   Не многие по мужу так убиваются, и даже рады, небось. Уж больно доступны стали венгерские танцы для захолустных жен. Столь длительный траур не всякой вдове к лицу. Возможно, испытывала перед ним вину? Отсюда непреходящий траур и скорбь, и этот жестокий женский романс - дань своим комплексам?
   Я решил позвонить Маше, и как только Ева уснет, встретиться с ней в прежнем номере, в котором, верно, уже застеклили окно. Решил, но забыл. Странно. Старею? Никогда раньше я подобных намерений не забывал.
   Ave, Eva. Пусть их красота ярче, но твоя теплей. И у меня к тебе совершенно иное чувство, нежели к ним. Но их красота опасна. Правильно тебе подсказывает девичье чутье.
  
   Я не откликнулся на ее эротический порыв - отозвался на жалость. Мы же с тобой в сиротстве, как в родстве, были нужны друг другу. Ты - моя семья и сестра.
   Видимо, ей необходимо было любое участие, будь то сочувствие или любовь. Сопереживание, соучастие, вчувствование. Эмпатия - может, мой случай не вполне в согласии с термином, может, и пишется орфографически иначе, но пускай здесь останется, раз уж я таким его у садовника уворовал. Именно он ввел это слово в мой обиход.
   Вглядитесь, как женщина, бессознательно кокетничая, хочет нравиться. Теперь Еву представьте, ищущую сочувствия, решившую (неосознанно, думаю) заставить меня сострадать. Она вдруг стала капризничать, отвергать еду, вяло выглядеть. Прием, которым любой ребенок пользуется, испытывая родительское терпение и любовь. Я уложил ее в постель при первых же признаках, озаботившись тем, что так или иначе придется вызвать врача. Но постельный режим быстро наскучил ей. Термометр температуры не выявил. С подурневшим лицом она хмурой тенью бродила по всему нашему небольшому поместью, заставив таки и меня страдать.
   Я претерпел все этапы соучастья: сочувствие, жалость, сострадание, страсть. Чему моя память, перетряхивая передряги предыдущих лет, не находила аналогов. Мое слепое тугоухое Я не склонно к отзывчивости. Человек я уравновешенный. Хотя признаю, склонный к преступлению и вранью, как вы уже убедились, да я и не собирался скрывать.
   Поэтому в то, что я способен так страстно сочувствовать ближнему, трудно поверить. Ведь иначе, как навязчивым состоянием, то есть страстью, мое сверхсострадание не назовешь. Недаром слово 'страсть' в этих немногих хмурых строках прозвучало трижды. Словно знала теперь моя душа только два режима: холодно - горячо. Как впервые влюбленный отдается всецело во власть нахлынувшего, теряя покой и контроль над собой, так и я, впервые сострадающий, воспылал этим чувством едва ль не дотла.
   Говорят: научившись состраданию, человек пошел против природы. И может быть - я боюсь глубоко заглядывать - но, может быть - и против смерти, которая частью природы является. И возможно, этим чувством победит смерть.
   Говорят: сострадание медленно убивает. Губит нервы, забивает сосуды, заставляет сердце биться не так. Мешает зверю, тому, что во мне, быть сильным и хитрым. Сострадание опасно? Пожалуй, что и так, если рассматривать всякую ситуацию к своей выгоде и невыгоде.
   Не знаю, кто прав. Но я не откажусь от сострадания к тебе, даже если это меня убьет. Я пойду на все ради тебя, не исключая самопожертвования. Сродни ли это чувство любви, не знаю. Но мы - увы - становимся смертны, как только созреваем для любви.
  
   Это было, конечно, не постоянное состояние, постоянного я бы не перенес, сошел бы с ума, выгорел изнутри. Набегало, накатывало и отступало, оставляя паузы для удивленья собой. Но эти припадки, длящиеся часами, оставляли в душе руины, след усталости, опустошенности, подавленности, невозможности сосредоточиться на простейших вещах. А главное - события собственной жизни стал забывать - словно от меня убыло. Даже свежепроизошедшее, как ни бальзамировал в памяти, все чаще оборачивалось небытием.
   Память - это намек на бессмертие. Память моя и обо мне - тех людей, которые меня знали. Я, пожалуй, с легкостью соглашусь умереть, но оставьте мне мою память. Телефон, который дал мне психиатр, я постарался вызубрить.
   Сейчас, припоминая задним числом этот августейший месяц, я нахожу, что случай моего сумасшествия и casus sadovnicus одного ряда. Ах, Ева. Садовник откликнулся на твой сексуальный посыл. Я прошел по другому ведомству. Но такому же ведовству.
   Провести б аналогии, сопоставить симптомы, а то и найти его, расспросить. Поведать друг другу, стоя в очереди к одному терапевту, где у кого болит. Поиграть в географию. Я однажды, сев за компьютер, чтобы поискать новостей, даже три долбанные дабл-ю долго-долго припомнить не мог.
   Нынче газеты и Сеть заменяют устный народный фольклор. Сказки, сплетни и прочее. Вот, например.
   Предполагаемое физиками 10-мерное пространство открыто для практического пользования. Пространство хранит матрицы памяти и мышления давно умерших существ. В том числе и людей - наряду с некоторыми видами животных и инопланетян. Желаете пообщаться с предками? По чату, прямо сейчас? Давите! - Я надавил, но сумма, затребованная за услугу, оказалась выше, чем степень доверия, которую мне этот чат внушал.
   Градоначальник города Г. оказался с фаршированной головой. А у одного из его преемников в голове обнаружен органчик. Органчик изъяли органы, играют на нем. Фарш не уберегли от прожорливых крыс.
   Аномальная зона в П-ой обл. временно закрыта для посещений. После открытия паломников ожидает множество новых чудес.
   В той же П-ой обл. ожил мертвец. Бродил в истлевшей одежде по пригороду, что-то мычал. Спрашивал, как пройти и покаяться. Пока, принятый за иностранца, вторично не пал жертвой скинхедов.
   Я, кропотливый крот, просмотрел и местные сплетни. - Самоубийство валяльщика 'Зимпимпром'. Проснись, шутят ему, ты человека по пьянке убил. А он, ни слова не говоря, пошел и повесился.
   Новые исторические изыскания о поручике. - Деревня на самом деле не была снесена в 50-х годах, как утверждала ранняя версия. Ее столетием ранее поручик по пьянке спалил. Вырос город на месте сем. Он и его спалил - но град возрос сызнова. Он спалил вдругоядь - но город трикрат возрос. - В этом сообщении, в гусельных переборах его, мне почудилась некая переориентация правящей администрации, стратегическое сближение с народными массами, отход от дворян.
  
   В городе я не был неделю. Они беспокоились, звонили: мэр, дворяне, Маша. Миша тож. С Мишей мы сухо перемолвились о погоде. С Машей посплетничали о том, о сем. Мэр поинтересовался, не прислать ли запасного садовника. Дворяне - относительно серебра.
   Я им сказал, что как только воспряну от острого респираторного, так завезу. Мэру - что очень привязался к пропавшему, и все силы положу, чтобы найти. Маша сказала, что завезет аспирин, но я ее отговорил от этого намерения. Миша сообщил, что погода наверняка переменится, жди дождей.
   Утром они и грянули.
   И поскольку от сада мы были отрезаны непогодой, то весь день провели взаперти, глядя на него сквозь металлические нити дождя. И возможно приобретенное в результате этого настроение склоняло Еву побыть одной. Она сидела у телевизора, поглядывая на меня искоса, пишущего в тетрадь или перелистывающего записки садовника.
  
   'Душа человека не вся при нем, а частично содержится в других людях, существах и вещах. Важно найти и собрать эти части: свое дерево, свою собаку, звезду. Это мне один гений загнул в бытность мою. Он во флигеле жил и вводил в заблуждение всех длинными волосами. И поэтому многие и даже врачи, вместо того, чтобы считать его дураком, считали его волосатым.
   Ты говорит, хоть и рыжий снаружи, но ничего. Концептуально неполноценные - это те, что без концепций живут. Без оглядки на бога и сущее. А ты, говорит, полноценный вполне. Полностью, то есть. Сидит в тебе некий черт.
   Другой у них есть: объявил территорию клиники эрогенной зоной. Мы, говорит, горячая точка России. Подбивает всех пациентов на сексуальную революцию. Многие идее сочувствуют, но выступать не спешат. У тебя, говорят, не все дома: уха нет. Без уха у тебя духу не хватит.
   Сам свихнешься с этими лоботрясами. Я там курс лучевания проходил, а то бы ушел давно. Хорошо этот курс мучения скоро кончился. Больно уж [нрзб] эта, мать честна, альма-матер. Кому мать честна, а кому чертова бабушка'.
   Ева. Смотрит пристально. Гладит кошку. Поговорить с ней? Отвернулась. Дитя.
   'Я все про эту эмпатию думаю. Давеча вот я про собаку да про звезду - может это тоже эмпатия? Нет у меня строгого определения слову сему.
   А бессмертие - это что ж. Бессмертие - это бессонница'.
   Я вдруг вспомнил давно забытое.
   Рельсы в две полосы, насыпь, за ней - провода электролинии. Отсюда слышно, как они гудят. Или это гудит электрический зверь, запертый в кирпичной будке? Меня отгоняют от колеи: сейчас подойдет поезд. Вышел железнодорожник с флажком, рельсы подрагивают, люди поглядывают направо, где из-за кромки леса уже показался состав. Я знаю, что сейчас мы сядем в вагон и - только вы нас и видели. Я рад покинуть этот гостеприимный, но уже надоевший рай. - Незапамятное, незапятнанное былое. Странно, как это, надежно забытое, вообще могло всплыть. Словно совершил прямое попадание в прошлое. Я ж ни разу об этом не вспоминал. Я даже не уверен, что эти мумии, извлеченные памятью, являются достоянием моего детства, имеют отношение ко мне.
   Тут же нахлынуло новое. - Вечер, почти уже ночь, зима. Черные дома деревни, сани, лай собак. Задувает из-под полозьев снежную пыль и бросает мне, младенцу, в лицо. Мы подъезжаем. Дым из труб, запах дыма, окна неярко горят. Лавки, лабазы, постоялый двор. Полное отсутствие электричества. - Может, это генная память пробудилась во мне? Или из предыдущей жизни всплыл эпизод? Воспоминания о которой, может быть, сохраняются до поры у ребенка, приходят во сне вперемежку со свежепрожитым. Но чем взрослее дитя, чем более увлечено впечатлениями текущей жизни, тем меньше поводов это небытие вспоминать. Не потому ли так мало мы помним из реального детства?
   Я ползу по стеклу, живо перебирая своими конечностями, всеми, сколько их у меня есть. Сколько - не знаю, вряд ли я умею считать. Стекло неровное, в ямах и рытвинах, но я стремительно продвигаюсь к краю, чтобы скрыться в знакомой щели, ощущая лохматой спиной чью-то враждебность. Кто-то лениво следит за мной с той стороны стекла... - Этот мнемоним был еще более отчетливо воспроизведен. В части ощущений в особенности, будто происходило это буквально вчера. Чье ж это прошлое навлек я на себя? Мать моя, память...
   Нет, вчера происходило совершенно другое. Что именно? Я попытался во всех подробностях восстановить вчерашний день, но удалось далеко не все.
  
   Оскудевала моя голова, несмотря на припадки памяти. Мир стал упрощаться.
   Странно, но с какого-то момента - время шло - я стал замечать за собой какую-то забытую легкость, словно само время пустилось вспять, словно избавленный от тяжкого груза позднейшего прошлого, вдруг воспарил, словно в детство вернулся с его беспечно-безоблачным, бесконечно-богатым будущим, которое еще не прошло.
   Ева же все чаще стала уединяться, задумываться, иногда я ловил не себе ее странный, проникающий в душу взгляд. У меня возникало чувство, что она понимает то, что творится со мной - ну-ка, скажи. Но она отворачивалась, и чувство мое пропадало.
   Особенно ощутимы бывали провалы в моей памяти по пробуждении. Как-то выпали целые сутки. Потом еще.
   Пожалуй, это самый трудный отрезок времени, который предстоит воспроизвести. И хотя сейчас память вернулась ко мне, описать все так, как я жил и чувствовал, синхронизируя события внутренней жизни с событиями, произошедшими вовне, так, чтобы куски моего прошлого выстраивались хронологически верно, не наплывая друг на друга, представляется мне весьма затруднительным. Моя задача - разобраться с собой. Это для меня жизненно важно. Не внеся в эту фабулу того, чего не было. Или было, но не со мной.
  
   Имел, например, место такой вот любопытный эпизод. Как-то ночью, размышляя на актуальную для меня в то время тему, тему со-чувствия, подозревая уже, что причина моего плачевного состояния кроется где-то здесь, я набрел мимоходом на такую мысль.
   'Страдание человека не так велико, как кажется сострадающему. Мы сгущаем краски. Разница между представлением и истинным положением вещей дает положительную величину, делающую вид страдания невыносимым. Может быть, эта положительная величина и есть участие Бога в душах сочувствующих, утешение страждущему?'.
   Подобные рефлексии ранее были чужды моему уму. Но, беспокоясь за собственное душевное здоровье, поневоле пришлось обращать взоры внутрь, стараясь при том не поддаться панике. И религиозным не был я никогда. Видимо, в отчаянии до Бога дошел.
   В общем, такое или примерно такое, засыпая, я собирался вписать утром в тетрадь. Но к утру этот крохотный текст совершенно выветрился. При этом мне казалось, что я запамятовал нечто важное. И поскольку я вновь принялся размышлять на привычную тему, то опять на эту мысль и набрел. Хотя я не был уверен вполне, что это именно то, что так хотелось припомнить.
   Я открыл 'Воспитание и размышления', чтобы это письменно зафиксировать, и к своему удивлению, негодованию, ужасу нашел эту мысль уже вписанной. Если б это свершила моя рука, да я позабыл - что ж, забывчивость - дело привычное. Но почерк я категорически отказался признать своим.
   С Евой правописание мы не проходили. Читала она, правда, бегло, и буквы уже рисовала, но писать вряд ли могла, если даже ассимилировала эту мысль. Оставалось предположить присутствие в доме кого-то третьего. Впустила кого, пользуясь моей забывчивостью? Прячет его от меня? Но каким образом это свежее размышление могло прийти в постороннюю голову? Или я сам кому-то его продиктовал?
   'Воспитание и размышления' превратились к тому времени в наблюдения над собой, а не над Евой, как было вначале задумано. Вот и дата вчерашняя: 28 августа. И предыдущая запись моя. И зачем этому третьему лезть в мой дневник, хозяйничать в нем? Этот загадочный случай криптомнезии совсем меня с толку сбил.
   Еву мне захотелось увидеть немедленно. В доме ее не было, но в одно из окон, выходящее в сад, я увидел ее. Она бродила по саду, трогая ветви, и вид имела весьма озадаченный. Листья начинали желтеть, но вряд ли это занимало ее. Кое-какая трава пожухла, разбросав семена, но солнце светило и грело вовсю.
   Она подняла голову, увидела меня. Но не улыбнулась, как это раньше бывало, не махнула рукой. Скрылась поспешно за угол дома.
   Апатия и равнодушие овладели мной. Чувствуя валящую с ног усталость, хотя только-только от сна восстал, я присел на диван. Прилег.
   Потолок кружился. Я зажмурил глаза, но вращение продолжалось, проплывали образы далекого и недавнего прошлого, полузабытые люди, интерьеры, пейзажи, кадры некогда виденных фильмов, почему-то мосты. Я отключился. А когда вновь открыл глаза, то не сразу и догадался, где я и что со мной.
   Свет заливал комнату под другим углом, значит, клонилось к вечеру. Но позвольте! Я уснул в кабинете. Как же я в спальню попал?
   Опять провал, пора бы привыкнуть, дружище. Я припомнил: Еву, чертову запись, мосты. Встал, подошел к окну. Выглянул в сад и завыл, заскулил от тоски и ужаса: сад был гол. Почва под деревьями густо устлана листьями. Я скулил, упершись лицом в стекло, сверху глядя на вертоград, ограбленный ветром, на голого жиголо, которому ветром же искривило скелет. Надо немедленно выяснить, какое сегодня число. Был август в рыжих подпалинах - а теперь? Наверное, на почве уже заморозки. Только одно дерево, игольчатое, вечнозеленое, росшее по соседству с вдовой, осталось неувядаемо, мохнатое, словно монах.
   К двери я приблизился чуть ли не крадучись, а минуя зеркало, успел заметить мелькнувший в нем чужой силуэт. Мне снова пришел на ум монах. Я обернулся, но ни за спиной, ни вокруг никого не было. Спрятаться постороннему было негде, разве что под кровать, но заглядывать под нее, как я тут же сообразил, не было необходимости. Силуэт принадлежал мне. Всего и чужого-то в нем было - небольшая сутулость и борода. Сутулость я выправил, выпятив грудь, но борода... Была она как минимум трехнедельной давности. Что ж это я и бриться забыл?
   Уняв нервы, я вышел из спальни, чтобы спуститься вниз. Я помнил, что где-то в этом доме есть Ева, а в городе - психиатр. С Евиной помощью мы разыщем его телефон, и он меня вылечит. Вправит мозги. Если его еще не загрызли пациенты. Так, в конце концов, продолжаться не может. Придушишь кого-нибудь в забытьи - как потом жить с этим? Как на руки свои глядеть?
   Зал, насколько я видел сверху, был пуст. Значит, в саду. А может, убил я ее, как только что вообразил?
  
  
  Глава 10
  
   Забытые детские страхи вернулись ко мне. Страх неизвестного. Страх закрытых дверей. Страх обнаружить за дверью мрачное мохнатое чудище.
   И в то же время свойственная юному возрасту игривость побуждала меня распластанной по стене тенью, вжавшись в стену спиной, красться на цыпочках. Стена кончилась. Я заглянул в приоткрытую дверь.
   Ева сидела за моим столом. За моим компьютером. Оглянулась и не удивилась, увидев меня.
   - Что ты крадешься, как ирокез? Входи, - сказала она. - Спать что-то стал подолгу.
   Подолгу? Дольше только мертвые спят. Месяц выбыл из памяти, выбитый, словно скамья из-под ног, кем-то убит.
   - Сколько... - Пришлось откашляться. - Сколько, по-твоему, я спал?
   - Часов четырнадцать, - сказала она, взглянув на часы. Мои часы - браслет был слишком велик - болтались на ее запястье.
   - За это время борода бы не выросла, - сказал я немного обиженно. За это время ты выучилась пользоваться компьютером, подумал я. Краткосрочный курс воспитания принес плоды? Что случилось за это время, что я не был в себе?
   Клацнула клавиша под ее пальцем, вызвав новую порцию теста на мониторе.
   - Что тут происходит? - спросил я. 'Мчать отсюда', - была мысль. - Что происходит, пока я сплю? Когда ты успела научиться всему?
   Я не вдруг это выпалил. Приходилось искать слова, которые следовали друг за другом с заминкой.
   - Я не знаю, - хмуро сказала она. - Я устала тебе повторять: я не знаю.
   - Спасибо, - сказал я, - за исчерпывающе ясный ответ. Который я слышу впервые.
   - Мы уже говорили об этом.
   - Когда?
   - Вчера. Ежедневно. Ты просто забыл.
   - Я помню: когда уснул, было лето. А теперь - осень. И спал я месяц, а не каких-то четырнадцать часов.
   Чем объяснить этот хронологический разрыв? Как сцепить эти петли?
   - Ты спал и бодрствовал. Ел, гулял. Задавал вопросы. Выращивал бороду. Я задавала вопросы тебе. Разговоры, подобные этому, мы ведем каждый день. Но не можем прийти ни к какому выводу. Ни я, ни ты не знаем, что происходит.
   - А что происходит? - повторил я.
   - Присядь, - сказала она, разворачиваясь вместе с креслом. Вращающееся кресло. Не помню его. - Сюда садись. - Вот еще одно. Послушно сел. - В одну из наших бесед мое сообщение тебя так потрясло, что ты чуть на пол не грохнулся.
   - Ну? - поторопил я, глядя на нее внимательно. Красивая девка. Брюнетка. И почему я раньше не замечал? Или замечал? Мы спали?
   - Дело в том, что я - это ты.
   Глаза черные, смотрят пристально. Наверное, считает себя умницей. Обычно таких долго приходится уламывать. Прилагать усилия. Разворачивать интеллект. Ева. Помню. Но откуда взялась?
   - Повторите, пожалуйста, - вежливо попросил я.
   - Однако, - она усмехнулась. - Сегодня ты реагируешь иначе. Регресс.
   - Рецидив - чего? - не понял я.
   - Я сказала: регресс.
   - Разве? Я уверен, что - рецидив.
   - Возможно. Не будем спорить. Мы с тобой и ошибаемся-то одинаково. На самом деле я имела в виду регресс. Потому что с тобой становится невозможно разговаривать.
   - Ладно...
   - Что?
   - А ты - милашка.
   - Я и сама любуюсь собой. Ведь я - это ты.
   - Ты не мужчина.
   - Но знаю тебя изнутри. Я - это ты.
   Какая настойчивость. Какая устойчивая идея фикс. Эта женщина вызывает определенные сожаления. Хотя неопределенные сожаления вызывает тож.
   - Да мы знакомы едва, - возразил я. - Ева, не ев два дня, скушала яблоко. Из-за чего весь сыр-бор, полагаю.
   Нет, я мог еще связно мыслить и излагать. Но мне не хотелось. Легкость, легкость движений, вольный мысли полет. Один микрокосм, одна душа на двоих - чего непонятного? Дело отчасти нечистое, но что с того?
   - Человек - существо общественное, - продолжал я нести околесицу. - Общество для него существенно, вот.
   Мы помолчали. Кажется, я ее озадачил. Собственно говоря, физических неудобств от своего состояния я не испытывал. Свежий кусок прошлого, пропавший по чьей-то вине, конечно, тревожил меня. Да была еще, правда, боязнь показаться смешным или сумасшедшим.
   - Регресс, - вздохнула она.
   - Ты сказала: регресс, - напомнил я, чтоб не вздумала взять это слово обратно. - А теперь объясни, к чему это слово относится.
   - Частью твоего сознания, Дима...
   - Я - Дима? Ты меня с кем-то путаешь.
   - Частью твоей памяти, личности владею я, - продолжала она, уловив, может быть, в моих глазах искру разума. Хорошо. Обсудим этот абсурд. - Я не знаю, как это произошло. И продолжает происходить. Ты - все меньше становишься. Я - все больше. Ты теряешь себя, я тебя приобретаю. То, что помню и знаю я, не помнишь ты. И наоборот. К тебе это слово относится - регресс. И каждый день мы тем только и занимаемся, что пытаемся разобраться с этой проблемой.
   Лучше бы мы сексом занялись. А идейка занятная. Мне тут же пришло в голову, как бы переселиться в нее полностью и совокупиться с кем-нибудь. Я попытался остатками своего Я вообразить себя дамой. Не получилось. Переселиться и полюбопытствовать. А потом обратно сей же момент.
   - Беда в том, что сегодня ты теряешь чересчур стремительно.
   - А нельзя ли ускорить этот процесс? - сказал я, тщательно пряча свою заинтересованность.
   - Зачем?
   Я не сказал ей, зачем, и возвращаться к вопросу не стал, решив не торопить события. Действительно, зачем? Раз оно и так все течет в нужном направлении.
   - Ты какой-то сегодня ребячливый, - пожурила она, да я и сам это чувствовал.
   - Хорошо, - сказал я, становясь серьезным. - Ты - это я. Но кто эта женщина - Ева? Вам там не тесно двоим?
   - Нет, не тесно. Я... ты нашел этот домик пустым. Я не чувствую рядом чужого присутствия. Но подозреваю: то, что скачивает твое сознание - где-то во мне. В Еве.
  Как это происходит? За счет чего? Должен быть путь, по которому оно движется. Должно быть то, что толкает на этот путь и приводит в движение... Я не знаю. Я не ощущаю даже пробелов в памяти. Просто в какой-то момент появляется новый фрагмент, как если бы что-то припомнил. Вот, - она взбодрила подушечкой пальца стопу бумаги. - В Интернете полно ерунды. Распечатано самое интересное. Почитать хочешь? Помнишь буквы?
   Я протянул руку за бумагами, взял их. Зомби, сбежавшие клоны, искусственный интеллект. Амнезии, врожденный идиотизм, внезапные преображения личности. Ведовство, происки дьявола и спецслужб.
   - Нет ли чего о чревовещании почитать? - спросил я. - Очень хочется о чревовещании.
   Она не откликнулась. Наверное, подумала, что я шучу. Да я и вправду шутил.
   Однако тут же в моем уме пронеслись различные варианты, один фантастичней другого, как к своей выгоде можно это психическое чудо использовать. Двое в одном. Нет, что это я... Наоборот. Психическое поле, чьим-то внушением и вмешательством - происками внеземного происхождения? - поделенное между нами в произвольной пропорции. Можно со сцены показывать фокусы. Разыгрывать друзей. Или податься в бизнес, политику, криминал. Шпионаж? Почему бы и нет? В голове весело играли воздушные пузырьки.
   Я даже вскочил и забегал по кабинету, пытаясь сформулировать достаточно четко то, что легким вихрем вертелось в пустой башке. Что-то вертелось... вертелось.... Но что, я ухватить никак не мог. И сейчас не могу.
   - Только не втягивай нас в spy-story, - сказало Ева.
   - Ах, и это мы уже обсуждали с тобой?
   - Увы.
   А о сексе? Нет. Не буду спрашивать. Я приуныл, глядя на тень от оконной рамы, распятую на пыльном полу.
   Подошел к окну, открыл створку. Солнце, одетый в лохмотья сад. Отсвистело, отшелестело лето. Желтый осенний ветер гулял в голых ветвях. Вороны каркали да перепиралась пара котов, время от времени раздавался пронзительный визг, словно скрипку настраивали.
   - Проголодался, наверное, - сказала Ева. - Пора тебя покормить. Спустимся? Или сюда принести?
   Что это она за мной ухаживает? Право же, я не маленький. Сам ем.
   - Неси, - сказал я.
   Она ушла и вернулась минут через десять, в течение которых я пытался припомнить, как называется эта еда... Крылышко... Ножка...
   Она внесла колбасу.
   - Кухарки у нас с тобой нет, а готовить мы не умеем, - сказала она, извиняясь за колбасу.
   Это ж я научил ее говорить и действовать. Лучше бы готовить научил.
   - Кто ее покупает, ты?
   Какая-то кошка, задрав мордочку, тактично ждала, пока и на нее обратят внимание.
   - Ты, я. Эту купила я. Или купил? Как предпочитаешь?
   - Как знаешь, - сказал я, жуя. И тут же спросил, пользуясь случаем. - Ну и каково же быть женщиной?
   - Знаешь, не очень. Какие-то рези, регулы.
   - А мы не спали с тобой? - Эта мысль, что загостилась в голове, вылезла таки наружу.
   Она покраснела. С чего бы? Я ж не краснел.
   - Идиот. Не забывай, что я твое ближайшее Я. Подобного инцеста не было и не будет.
   Все время выпадает из головы, что теперь я един в двух лицах. Я в моем лице и в лице этой девицы. Ее лицо выражало досаду.
   - Ах, извини, - сказал я.
   - Ничего. Тут названивала одна дамочка. Машей звать.
   Мимо, Мнемозина. Никакой Маши я не помнил.
   - Позвонила - и?
   - И приехала с твоего разрешения. Привезла аспирин.
   - Мы спали?
   - Еще как. С этой хорошенькой Машей вы так сплелись...
   - Как? Сплелись?
   - Самым тесным телесным образом.
   Не помню. Жаль.
   - Кто еще интересовался мной? - спросил, вспомнив о мэре.
   - Мэр. Меня ты представил как секретаршу. И пообещал, что на решающем этапе его поддержишь.
   - А когда этап?
   - В ноябре. Ещё из Дворянского Клуба заезжали. Относительно серебра.
   Эти своего не упустят.
   - И?
   - И мы отдали им всю посуду. Видишь, на чем едим.
   Да. Пластиковые тарелочки. Удобно, по крайней мере. Не надо посуду мыть.
   Я вспомнил о своих намерениях найти телефон психиатра. Позвонить ему, проконсультироваться. Без помощи медицины нам все равно не обойтись. Возможно, в его Саду уже есть и такие?
   - Опять ты о нем, - сказала Ева. - Ты о деньгах забыл.
   - Что, много берет?
   - Не знаю. Заплатить ему у нас хватит. Ты забыл, как они к нам попали.
   Где-то в глубине души встрепенулся, завибрировал камертоном самый тонкий и чуткий нерв.
   - А как? - поинтересовался я. - Мы выпотрошили джек-пот?
   - Вроде того. Ты, пользуясь случаем, кинул своих друзей и скрылся в этой дыре. Но все дело во мне. Вернее, в той, кого ты называешь Евой. Я не знаю, откуда взялась эта сумма, которую ты при ней нашел. Наверное, Ева тоже кого-то кинула. И скорее всего не успела позаботиться о том, чтобы укрыться так глубоко, как ты. Так что я здесь как бы инкогнито. Я таюсь.
   Я путался. Я, ты. Кто в ней я, а кто та посторонняя нам обоим женщина, которая кого-то кинула, а, может, и похлеще натворила чего. Зацепила, бедная, лиха с лихвой. И что нам, мучимым одной тайной, теперь делать?
   Последствия - это развернутая причина. Так что удары судьбы нами заслужены. А может, она, пользуясь помехами памяти, дурачит меня? Но продолжим собеседование с самим собой.
   - Ты говоришь: то, что помню я, не помнишь ты. И наоборот. Но как же мы вот помним одно и тоже. Про психиатра, например?
   - Милый мой, ведь мы не первый раз с тобой дискутируем. И обмениваемся воспоминаниями в том числе. Ты мне сам о нем позавчера рассказывал.
   Не так-то просто ее уличить.
   - Я думаю, - продолжала она, - у Евы было то же самое с кем-то, что теперь с тобой. Тот, кто был с ней... в ней, - поправилась она, - или та, прибрал чьи-то деньги и смылся. Но потом по каким-то причинам этот чужой из нее исчез. Испарился. Слинял. Ева стала той беспомощной куклой, какой ты ее нашел. Но ищут ее. То есть меня. Понял?
   Я не помнил, какой я ее нашел. Я еще помнил, что была Ева-ребенок, но забыл, откуда взялась.
   - Ты и меня кинешь? - спросил я.
   - Кто - ты? Все претензии предъявляй себе. Если кину - значит, таким ты себя воспитал.
   - А где деньги, кстати?
   Она сказала. Но я тут же об этом забыл, а переспрашивать счел неудобным.
   Надо было это обдумать. Но не думалось. Память отняли, а теперь и мысль? Я выразил намерение спуститься в сад.
   - Только за калитку не выбегай, - предупредила Ева.
   Сад наш выглядел просто отребьем по сравнению с соседними. Словно был неизлечимо болен. Те соответствовали текущему сентябрю. Хранили элементы лета. Странно, что наш так быстро увял, словно опередил их на месяц.
   Вечерело. Свет мерк. Пахло осенью, плесенью.
   - Ты помнишь?
   Я вздрогнул.
   - Это я.
   Объект стал субъектом, и теперь сам присматривает за мной. Тоже вышла, мол, ноги размять.
   - Я о Леопольде хотела спросить. Это тот, что тебя ищет.
   Я покачал головой. История, произошедшая не со мной.
   - Совершенно ничего? Расскажи, что ты помнишь.
   Мне показалось, что, проснувшись, я помнил всё, кроме последних трех-четырех недель. Теперь же припоминалось только самое отдаленное - детство, отрочество, юность. Непреложные очаги очевидности, за которые могу поручиться вполне. Но я совершенно не помнил, как, по завершении этой трилогии, вошел во взрослую жизнь. Более позднее прошлое вытравлено. Не знаю, что происходило в мире, в стране.
   Я привел ей пару далеких событий, причем настолько отчетливо, словно были вчера. Вслед за ними еще множество фрагментов, цепляясь один за другой, всплыли вдруг из глубин. Словно память сошла с ума.
   - Я могу в хронологическом порядке восстановить свою биографию лет с пяти, - уверенно заявил я. - И лет до 16-и.
   - А еще?
   - Школьную программу наук. Вот, вспомнилось, лет до семи я каждое лето жил в деревне. Родители считали, что у меня слабые бронхи.
   - Вчера ты об этом не говорил. Сегодня ты ближе к своему началу. В самый нижний слой памяти влез. Боюсь, что скоро исчезнешь совсем, будешь витать в виртуальности. Я витала, и ты витай.
   - Что? - спросил я, недоумевая, когда мы успели вернуться в кабинет. И почему за окном такая темень. Новая лакуна? Но и о ней я тут же забыл.
   - В конце концов, мы лишь условно действительны - при наличии абсолютного небытия.
   Я ни слова не понял из ею сказанного, тем более что вдалеке взмыл вверх и распустился, а потом распался на струи изумительной красоты хвостатый цветок, полностью поглотивший мое внимание.
   - Это фейерверк, - сказала Ева и продолжила, начатую, видимо, уже здесь, тему. - Я ведь помню, ты трогательно заботился обо мне. Я тебя не брошу. И ты меня не бросай. Может, и выпутаемся как-нибудь.
   Фейерверк растаял. Сгустилась тьма. Звезды на месте, от луны - как и не убыло, и блестела она ярче, вызывая необъяснимый восторг. И кто это всё, на ночь глядя, выдумал?
   Я, наверное, что-то сказал.
   - Да, я думаю так же, - сказала она. - Но чувствую иначе.
   Мне показалось, что, закрывая окно, я спугнул в саду чью-то тень.
   Кто б мог предвидеть, кто бы мог знать, что нынче ночь принесет такое, о чем и не ведало утро.
  
  
  Глава 11
  
   Не знаю, сколько времени мы провели у окна при погашенном электричестве. По соседству, в доме вдовы, под ритмичную музыку разгоралось веселье, но до нас доносилось только монотонное уханье. Все прочие вещи хранили молчание. Но вот из нижнего зала донесся упругий звук: кошка, наверное, обследовав в поисках съестного стол, мягко приземлилась на лапы.
   А чуть позже мой настороженный слух уловил настойчивый скрежет. Та же кошка просится вон, царапая дверь? Или кто-то тревожит замочную скважину не совсем подходящим ключом?
   Я оглянулся на Еву: слышит ли? Слышит. Черты лица ее на оконном фоне были неразличимы, но по жесту я догадался, что она приложила палец к губам. Потом на цыпочках пересекла кабинет, продвигаясь к выходу. Игра мне понравилась, и я, ликуя, подражая ее осторожным движеньям, прокрался к двери вслед за ней.
   Она присела у деревянных перилец лестницы. И я присел.
   Окна зала выходили на улицу, и нашим глазам, привыкшим ко тьме кабинета, казалось, что в зале довольно светло от фонарей. Но настойчивый человечек, открывший, наконец, дверь, сделавший шаг через порог нашего дома, впустивший с улицы волну прелого запаха, - итак: отперший, сделавший, впустивший - остановился и застыл в нерешительности, ничего, вероятно, не видя перед собой.
   Я догадался, что Ева узнала его. Она перестала таиться и встала, и я, обезьяна, выпрямился, мы оперлись о перила.
   - Выключатель справа, Васильич, - сказала она.
   И я, радуясь, что мы заметили его первыми и могли бы понарошку убить, гаркнул так, что Ева от меня отшатнулась:
   - Есть тут кто-нибудь здесь?
   Человечек вздрогнул и даже присел, что-то вывалилось у него из рук и, позвякивая, покатилось по полу. Вместо того чтобы включить, как мы посоветовали, свет, он погнался за цилиндрическим предметом, ориентируясь на звук, но предмет, найдя на своем пути препятствие, перестал двигаться и звучать.
   Тогда свет зажегся сам.
   Человечек нагнулся и выпрямился, подхватив с полу свое имущество, которым, видимо, дорожил - это был алюминиевый трехлитровый бидон, начищенный до тусклого блеска, завернутый поверх крышки для герметичности в полиэтилен.
   Тщательно рассмотрев блестящий бидон, я обратил внимание и на мужчину.
   Сверху он выглядел малорослым. Бритый, с небольшим бледным лицом. Длинные волосы, как потом выяснилось, парик, очень напоминавший шапку-ушанку. Короткое туловище было одето в еще более короткий пиджак, так что рукава не скрывали такой элегантный элемент его туалета, как желтый браслет, удерживающий на запястье часы в позолоченном корпусе, на которые он деловито взглянул. Брюки, впрочем, были ему впору, а во что он был обут, мне, боюсь, не припомнить.
   Его манера держаться, его внешний вид - хоть и был он на этот раз тщательно выбрит - его свойство всюду носить свои запахи, должны бы были напомнить мне его имя, но не напомнили.
   Вместе с ним, неопознанным подсознаньем, вошла и собака, которую я, напротив, узнал: видел в саду. Вошла и улеглась у порога. Евина кошка, шипя угрожающе, вновь забралась на стол.
   Человек приосанился, стараясь держаться согласно внешнему виду, то есть заносчиво и величаво, словно согнанный со двора маркиз, хотя всё говорило о том, что вряд ли когда-либо видел он лучшие времена.
   - Как проник, Петр Васильич? Домовой тебе отпер? - громко спросила Ева.
   'До-мов-вой!' - Я радостно потер руки.
   Человек поднял свою и потряс связкой ключей, которую не успел еще сунуть за пояс.
   - Почему тайно? Что за срочные ночные дела? И какими судьбами? Может, забыл чего? - продолжала допытываться Ева.
   - Ничего я не забыл. А коли и забыл, то опять припомнил, - веско сказал человечек, глядя на нас со значением. - А что это ваш супруг всё похихикивает? Пьян, должно?
   - Да, накатили по рюмочке, - сказала Ева и подмигнула ему.
   - Мне-то он трезвый бы нужен.
   Кто он такой? Попробуем догадаться, включив чутье. Но чутье молчало, и спускаясь вниз рядом с Евой, я незаметно тронул ее за рукав.
   - Это садовник, - громко сказала она. - Неудивительно, что ты его не узнал. Явился, словно черт из Пустоты, считаясь умершим. Бороду, видишь ли, сбрил. Лысину спрятал. Извел весь румянец. Совсем денди стал. Где обитал все это время, а?
   - Да тут недалече, - сказал садовник, уже менее угрюмо глядя на Еву, взглядом гладя ее. - На пасеке жил.
   - А что в бидоне? Медок?
   - Надоело сидеть там без дела и денег, - продолжал садовник, игнорируя вопрос о бидоне, который в силу этого стал приобретать для меня значение. - Вот и зашел.
   Мы с Евой сели меж тем в кресла, их несколько стояло в ряд у стены.
   - Откровенно говоря, - сказал садовник, делая шаг в нашу сторону, но Ева протестующее подняла руку - чтоб не приближался на расстояние запаха, догадался я, зажав нос и вертя головой. Тогда он развернул стул и сел у стола боком, закинув ногу на ногу, поставив рядом бидон. Кошка негодующе фыркнула и убралась со стола.
   - Кис-кис... - позвал ее я.
   - Откровенно говоря, я примерно догадывался, что в вас, Варвара, притворство одно. Ловко, однако, дурочку разыграли. Только для чего это все, вот вопрос?
   - Для секса, - сказала Ева. - Варвара, - обратилась она ко мне, - это мое ближайшее прошлое.
   - Это ж она сама залезла ко мне, - сказал садовник, глядя, как мне показалось, с тоской, и перевел взгляд на Еву. - Пришлось, как ни крути, воспользоваться.
   - Не тревожься, Васильич, он нас давно простил. Так ведь, любимый? - Она подтолкнула меня остреньким локотком.
   Я кивнул, пытаясь сообразить, о чем идет речь, чувствуя себя наполовину ослом, наполовину принцем, заколдованным до поры.
   - Оно и к лучшему, - произнес садовник и заметно повеселел. - А я, честно, боялся, что вас не застану. Рад, что вы еще здесь. А то сколько б мне рыскать бы в поисках. Но поскольку, значит, земля круглая, нам друг друга все одно не миновать.
   - О чем это ты, а? - спросила Ева.
   - Вот, вынужденный надеждой на лучшую жизнь, я к вам и вернулся, - невозмутимо продолжал тот. - Да и к кому же мне обратиться? Кроме вас у меня в стране никого нет. Теперь как хотите, на щите аль в нищете, а только я от вас не отстану. Поскольку жизнь обернулась так, что нужен базис для бизнеса. Сами посудите, без базиса нынче как?
   И он вкратце перечислил свои напасти. Сапоги, мол, окончательно вдрызг. Пиджак изодрал о тернии. Цены растут вверх. Все нас имеют, как хотят - такая вот крутая эротика.
   - Ты дело говори, - сказал я, не понимая, куда это он клонит. Ева же помолчала, глядя на него с великим терпением.
   - Так я ж и говорю, - сказал этот мерзавец. - Нужно иметь совесть и всё. Я вам честью служил, раболепствовал, и что? Выгнали без выходного пособия. А тут как раз базис понадобился. Вот и пришел.
   - Ну и сколько же ты хочешь, негодяй? - спросила Ева. - Рубликов триста поставят тебя на ноги?
   - Триста... - Он презрительно фыркнул. - Я только экипировался к вам на пятьсот. И господин Леопольд долларов десять тысяч сулил. И уже дал, было, в руки, да я отказался. Я ж с вас больше могу.
   Ева притихла. Замерла, напряглась. Я чувствовал, что она встревожена - да еще как. Напугана, может быть.
   - Но-но! - встрепенулся воин во мне.
   Окрик прозвучал грозно, я привстал. Вскочил и садовник, схватив бидон и сорвав полиэтилен.
   - Имейте в виду, - с угрозой сказал он, - если накинетесь - тута у меня в бидоне отравляющий газ. - И он ухватился за крышку, изъявляя решимость покончить с собой и собеседниками.
   Я оглянулся на Еву - как отнеслась к этому сообщению? Но она словно не слышала.
   - Фосген? - полюбопытствовал я. Право, не знаю, откуда это слово взялось.
   - Дохлофос, - ответил садовник с каким-то даже весельем. - Тута на всех хватит. Только крышку сорвать - и хана всему окружающему.
   Это зловещее обещание на меня подействовало. Я сел. Чем черт не шутит в таких случаях.
   - Ах, не губи крещеные души, - сказала, наконец, Ева. - Нечего нас пугать.
   - Если крещеные - не погибнут, - сказал садовник, - а прямо отсюдова обретут бессмертие.
   - Глупость бессмертна, - сказала Ева. - И это заставляет с подозрением относиться ко всякого рода бессмертию. Леопольд, конечно, узнает о вымогательстве, а деньги - его. И знаешь, что тогда?
   - Это что ж, угрожаете? А я не боюсь. Без воли господа ни волосок с головы, ни кирпич на оную.
   И он похлопал ладонью по бидону, словно господь был заключен именно там.
   - Да что ты все бидоном трясешь? Уверен, что господь на твоей стороне?
   Садовник промолчал, задумался. Запах переменился. Словно ветер направление поменял, дунув от скотомогильника.
   - Как ты собираешься все провернуть? - продолжала Ева.
   - Провернем, наше дело правое, - оптимистически отозвался садовник.
   - Леопольд тебя на кусочки порежет. Он за меньшие суммы людей изводил.
   - Авось ничего, - ухмыльнулся садовник опять-таки с оптимизмом. Щедро же он наделен этим качеством.
   - Что ж, продолжай свой гнусный шантаж. Сколько ты хочешь?
   - Сто тысяч долларов и ни одной цифрой меньше, - четко сформулировал свои запросы садовник. И вздохнул. И руку к сердцу прижал, показывая, как всерьез и позарез нужны ему эти деньги, затхлое дыхание затаив.
   Кто-то из нас поморщился. Кажется, это был я.
   - А Леопольд? - напомнила Ева.
   - Это ничего, - повторил он.
   - То есть как ничего? Не скрою, есть сумма. Ты предлагаешь поделить ее на три. Значит, и отвечать будешь ровно на треть.
   - Ну, уж и треть, - сказал садовник. - Мы считать умеем. Одну стотысячу долларов запросил-то всего. Аккурат десятина затребована. Больше требовать голос совести не велит. Лишнего мне не надо, а десятину - изволь. И я добьюсь своего, чего бы это вам ни стоило. Это уж я про вас лично великодушно молчу. - Он имел в виду Еву. - Денег не беру за это. Лишнего мне ни к чему, - повторил он. - Но и своего не упустим.
   - Но-но! - вновь строго прикрикнул я.
   - А нечего понукать! - повысил голос и он. - Есть документы на эту женщину? - Он указал всей пятерней на Еву.
   - Ну и что? - произнес я, поскольку ничего более подходящего в голову не пришло.
   - То, что ведьма она, вот что. Вселяется в людей по своему усмотрению.
   'Ведьма-а...' Я с восхищением взглянул на Еву. Я долго на нее смотрел, как же это я сразу не догадался: ведьма. Она усмехнулась. Безмолвие затянулось минуты на две.
   - Вы обо мне молчите? - занервничал садовник, заерзал на стуле своем.
   Но молчание продолжало длиться. Он затряс ногой.
   -Эх, долюшка моя львиная, - сказала, наконец, Ева. И потянулась, изогнув гибкий стан. - Видно, не отвертеться нам от этого приключения. Придется, вижу, от этой доли отстегивать. Ты свою заслужили, негодяй, но имей в виду, - она погрозила садовнику пальцем, - я вычту тридцать серебряников за предательство.
   -Это измена, а не предательство, - неуверенно возразил садовник.
   - Но согласись, неэтично. Я тебя понимаю: бога нет, совесть под сомнением, а денежки - вот они. - Она вынула из кармашка, действительно, денежку и показала краешек. Он даже со стула привстал, вообразив шуршанье купюр, запах тех диких денег, которые свалятся на него вот-вот. - Расслабься. Я с тебя вычту за секс, - продолжала она. - Еще поторгуемся. Ты, я вижу, человек алчущий. Но при всем уважении к твоим желаньям и при всем желании тебе помочь, сто тысяч выдать я не могу. Согласись, сто штук того, чего ты хочешь, слишком много за средней руки шантаж.
   - Какой такой средний? В лучших, как говорится, традициях.
   - Это - вне традиций, - сказала Ева, кивнув на бидон. - Мы бы, может, и не возражали против ста, если б ты делал это красиво. Итак, все в совокупности - этика, эстетика, эротика - тянет на девяносто. Вычитаем из ста, получаем - ...
   - Это что ж получается...- подвел он итог.
   - Ах, я вижу, тебя не устраивает.
   - ... десять всего? Да мне господин Леопольд...
   - Вот-вот, еще Леопольд. Я дам пять тысяч - и мы тебя не видели. Иначе он живьем с тебя шкуру сдерет за шантаж. Пойми, это не угроза. Так и произойдет. Помимо жажды видеть тебя живым, мы и за здоровье твое беспокоимся.
   - Нет, я на такую сумму пойти не могу, - твердо сказал садовник. - Деньги есть средство достижения справедливости. Семьдесят пять - это мой максимальный минимум.
   - А минимальный?
   - Минимальный поболее будет.
   - Что ж, накину пятерочку.
   Торговались они нудно и долго, и, наконец, с возгласом: 'Эх, не доведет меня до добра моя доброта!' - садовник согласился на тридцать две тысячи.
   Кто-то предложил обмыть событие. Ева, наверное.
   - Это можно, - согласился садовник. - Без этого не того. Я, когда выпивши, трезвей оцениваю ситуацию.
   - Дорогой, ты помнишь, где у нас холодильник?
   Конечно. Я с готовностью исполнил ее поручение. Мне нравилось повиноваться ей.
   - Ну, вздрогнем, - сказала Ева, когда я выставил водку на стол.
   - Пусть враги вздрагивают, - возразил садовник, однако влил в себя неполный стакан.
   - Вот ты мне ответь, Васильич, - сказала Ева, когда водка, согрев атмосферу, создала условия для непринужденного общения. - Как это ты нас вычислил? Сам?
   - Не совсем. С божьей помощью.
   - И в чем состояло Его участие?
   - Этого я вам сказать не могу.
   - Ну, не можешь - не надо. Тогда скажи: как там господин Леопольд? Очень зол?
   Садовник сделал горлом какой-то звук: рыгнул или икнул, откачнувшись назад. Положил в рот кружочек колбаски. Сжевал.
   - Признайся: навел на нас? - поторопила с ответом Ева.
   - Вы же меня совсем не знаете. - Он счел нужным обидеться.
   - Нет. Но сочувствуем, - сказала Ева.
   На это он обижаться не стал.
   - Без меня ему вас не найти, - успокоил ее садовник, приняв дружеский вид. - А мое дело маленькое. Вот разойдемся, как договорились, и больше вы обо мне не услышите.
   Она задала ему еще ряд вопросов. О саде: зачем рано увял? О Саде: почему был уволен оттуда? О яблоках, об их омолаживающем действии на организм.
   Насколько я помню, а помню не полностью, так отвечал на эти вопросы садовник.
   Мол, сад увял из-за разлуки. Тут каждое деревце им приручено. Не признают они вас, вот что.
   А в больнице, правда, недолго был. Состоял при том притоне в садовниках. Да главный стал придираться из-за Полины. Чуть до слабоумия не довел.
   Что касается яблок... О яблоках я не помню. Может, не дал он ответа на этот вопрос.
   - А что, правда в бидоне газ? - продолжала свои расспросы Ева.
   - Хотите, на вашей кошке опробуем?
   - Нет, я и так знаю, что фуфло, - сказала она.
   - Пыльный музырь, - поддержал ее я.
   - Кис-кис, - позвал нашу любимицу изверг.
   Я хотел было эту попытку пресечь, но не мог выудить застрявший в глотке глагол. Да кошка была и сама не дура, не шла.
   - Это ж кошки. В них нюх, - одобрительно отозвался в адрес семейства садовник.
   Он приподнялся, но не смог совсем встать, ноги подкашивались.
   - Удивительно, - сказал он. - Тело во хмелю, а душа трезвая. Не пора ли нам, однако, расчетец произвести?
   Время вдруг остановилось или, во всяком случае, замедлилось для меня. Наверное, алкоголь так подействовал. Привставший садовник вдруг надолго замер, раскрывши зловонный зев на слове пожаловать, застыл, словно актер, забытый рассеянным режиссером в этой позе. Словно секунды, эти насекомые времени, выросли вдруг в слонов. Мысли мои, наоборот, обрели стремительность. Роились, легкие, но не в голове, а где-то неподалеку. Так что о чем мне в этот растяжимый момент думалось, я припомнить сейчас не могу.
   В случае моего повторного помешательства эту книгу имейте в виду. Я пишу, стараясь не корректировать свои мысли и действия задним числом, пытаюсь изложить все события так, как они в ущербном моем сознании запечатлелись. В этом месте у меня пауза.
   Когда я очнулся от забытья, занявшего нешуточный промежуток времени (полчаса, должно быть), он сидел в привычной уже позе и самозабвенно мечтал, как может мечтать такой вот субъект, вцепившийся в жизнь всеми присосками и придатками. Вы не поверите - о прекрасной Франции.
   - Ужель увижу Париж? Россия у бога - зона немилости, - рассуждал он, умудренный выпитым, жестикулируя правой рукой. - Царство божье где-то сбоку от нас. Думается мне, что значительно западней, где-то в Швейцарии. Взглянуть хотя бы одним глазком на это Швейцарство небесное. А может, останусь, пасеку заведу. Деньги на это деяние теперь есть. Вот вы: некрасиво, нехорошо... Ну вас с этакой этикой. Что красота? Вместе с тобой сойдет твоя добродетель и красота в могилу. А пасека останется.
   - Ты уж нам тогда медку, Васильич, - подзадоривала его Ева. Пьяная? Нет, скорее притворяясь такой.
   - Это уж непременно, - заверил ее садовник, щедро источая клеверный аромат. - Это... Как бы нам того... Поближе к делу, - вдруг опять озаботился он, измученный мечтой о Париже и пасеке.
   - Да, - сказала Ева, - сейчас, - вставая, потом опять садясь, делая вид, будто ноги ее не слушаются. - Это тебе не у состоятельных соседей сотню занять. Это надо во флигель... В доме такие бабки опасно держать. Уж ты дорогой, обратилась она ко мне, - здесь подожди нас. А мы денежки вынем, а пересчитать - сюда принесем.
   Она встала и, сделав мерзавцу приглашающий жест, двинулась к выходу. Садовник, как-то мелко и быстро семеня, припустил вслед за ней, словно пытаясь как можно быстрей преодолеть враждебную часть пространства. Собака, немного подумав, тоже скользнула в дверь.
   Не знаю зачем, но Ева вернулась и погасила свет, оставив меня во тьме. Лампочка над дверью, ее стеклянная скорлупа, еще мгновенье светилась, убавляя накал, и тоже угасла совсем.
   Видимо, с последней каплей света, растворившейся во тьме, у меня наступило очередное беспамятство. Я потерял себя в темноте. А очнулся от сильнейшего беспокойства, причину которого не мог понять.
   Прислушался. Присмотрелся. Ни звука. Ни зги. Но мне всё казалось, что рядом кто-то присутствует. Где-то вблизи таится источник ужаса. В саду засада? В дверь толкается визитер? Гости-самозванцы проникли в дом, скользя бесшумно, как призраки? Почему из окон не видно улицы? Кто погасил фонари?
   Вроде как вспыхнуло что-то вдали. В воздухе что-то свистнуло. Глухо, как из могилы, пробило час.
   Протяжно, как о покойнике, близко завыл пес. Так и подмывало подвыть, вторя ему вторым голосом.
   Слева раздался осторожный шорох, словно призрак, крадясь во мраке, задел какую-то мебель. Ева? Но почему крадучись? Садовник? Зачем один? Я уже кожей ощущал чье-то враждебное мне присутствие.
   Стук. Теперь справа. Скрип. Слева. Значит, двое, как минимум. Кто-то с недобрыми намерениями проник в мой дом, иначе дал бы хозяину знать о себе. Химеры. Призраки. Чудища. Звери забрели из лесу и забрались.
   Я осторожно, полумертвый от ужаса, сполз на пол и, стараясь бесшумно двигаться, спрятался за спинку кресла. Но, наверное, шум кое-какой произвел.
   Слева вспыхнул свет фонаря, метнулся сначала мимо, замер на кресле, поерзал на нем и прочно утвердился на моем лице. Догадавшись, что обнаружен, я, кажется, завопил. Мой вольно льющийся вопль достиг бы других миров, если бы свет вдруг не погас, если б время не бросилось наутек, если б я окончательно не потерял себя.
  
  
  Глава 12
  
   Спросите слепорожденного, он вам ответит: в совершенном мире совершенно темно. Однако нам недостаточно совершенства.
   Пока я пребывал в беспамятстве, включили, наверное, свет. Свет я где-то уже видел, поэтому этот феномен не очень меня потряс.
   Сверху возникло чужое лицо. И хотя надо мной не тяготело никакого земного знанья, я знал, что это лицо, знал, что оно чужое - это качественное определение тоже было откуда-то известно мне, - и быть может, враждебное, поэтому я скривил свое и расплакался.
   Жалко я выглядел, видимо.
   Но я был новичок в этом мире, я был - в смысле житейского опыта - младенчески чист, страна моей памяти, была девственно чиста и пуста. Я немедленно начал ее заполнять людьми и событиями. Лицо... Преисполнено злобной радостью. Украшенное этим выраженьем лицо шевельнулось и извлекло несколько звуков из дыры рта. Я принял эти звуки к сведению, хотя их смысл был для меня неясен: я не только слов, я букв-то еще не знал.
   Продолжая хныкать, я скосил глаза и увидел, что к шее лица крепится туловище, но туловище попало в поле моего зрения не целиком. Что-то оставалось за периферией, не столь вероятно, важное, как красивый красный предмет на пальце руки туловища лица. - 'О-о-о!' - подумал я. Я поднес свою руку к глазам, на моем пальце такого предмета не было. - 'Дай!' - сказал тогда я.
   Впрочем, нет, 'Дай' я произнес позже. А сейчас захныкал и ухватился за палец лица, пытаясь стянуть с него перстень с крупным красивым камнем. Лицо ухмыльнулось и небрежно двинуло меня чем-то тяжелым по голове. Кулаком, наверное.
   Это были мои самые первые впечатления от мира сего
  
   Когда я очнулся, снова был свет, но другого качества. Этот свет был более бел.
   Я лежал на спине, лежать мне было удобно. Вверху был потолок бел, со всех четырех сторон - белые стены, на одной из них - более яркий даже на фоне стены - прямоугольник окна. Из которого и изливался свет.
   Все это я исследовал, повертев головой. Надо было начинать все сначала. Помните Варвару? То же самое происходило теперь и со мной. И поскольку папы и мамы у меня не было, приходилось изворачиваться самому, и поэтому, повторяю, первое слово, которое я произнес, было: 'Дай!'
   Относилось оно к человеку в зеленом, который стоял на безопасном расстоянии от меня и помаленьку откусывал от яблока.
   Не знаю, откуда это слово - дай - взялось в моей пустой голове. Возможно, и составлено-то оно было из других букв, но зеленый меня понял и с готовностью протянул фрукт.
   Рот мой вскипел слюной, я сжевал этот огрызок в пару секунд.
   - Ну что, вы уже пришли оттуда в себя? - спросил доброхот.
   Голова его была несколько вытянута по вертикали, стрижена очень коротко, были и другие особенности в этой голове, характер которых я понял значительно позже.
   Я что-то затараторил на своей тарабарщине, не поняв из его вопроса ни слова, но, кажется, поблагодарил за яблоко.
  
   К вечеру я научился ходить и посещать помещения. Правда, в сопровождении одного или двух людей в белом, докучливых и неприятных, равнодушных, как правило, к моей судьбе. Яйцеголовый меня навещал несколько раз, и, как с его помощью, так и самостоятельно, я начал постепенно осваиваться.
   Множество людей сновало мимо меня коридорами, скапливалось в помещениях, гораздо более просторных, чем мое, людей, которых можно было разбить на три категории. Эти категории отличались цветом одежд и оттенками заинтересованности по отношению ко мне.
   Больше всего было людей, одетых в светло-зеленое. От них исходило любопытство и участие.
   Белых было значительно меньше, но как я догадался, белые были главней. Их любопытство (а в большинстве - равнодушие) было холодного исследовательского толка. К тому же они заставляли меня есть гадости в виде разноцветных пилюль, которыми они сами с ног до головы пропахли. Но я скоро научился обманывать их, глотая пилюли, не жуя.
   Было еще несколько - счесть их хватило бы пальцев на одной руке, один палец даже оставался лишний - которых я определил как 'цветные', потому что одеты они бывали как попало по-всякому, включая и белое, и зеленое, и множество других цветов. Их неосновательность в выборе одежды не могла ввести меня в заблуждение, ибо одно лицо я запомнил отчетливо - то, с кольцом на пальце руки, двинувшее меня по голове. Эти разношерстные казались более прочих заинтересованными во мне.
  
   Что же еще осталось у меня в памяти от этого первого периода нового моего существования? Невероятная легкость бытия. Удивительное любопытство - да любой желающий может прекрасно это припомнить или вообразить, заставив впасть себя в детство.
   Этот двухнедельный отрезок времени, в течение которого я был младенцем, воспитывался, взрослел, был наиболее приятным в моей жизни. Когда боги хотят сделать кого-то счастливым, они лишают его разума.
   Удивление подталкивало мою любознательность, любопытство побуждало всюду совать свой нос, впитывать в себя окружающее, воспринимать и отражать многомерный мир, приобретать прошлое, взрослеть. Боль - огибать попадавшиеся на пути предметы, а не лезть напролом.
   Люди из категории белых наиболее прочих, наверное, помогли мне разобраться в предметах и событиях, обнаружить между ними связь. Например, кормили меня, научили есть. Пытались и зеленые формировать мой юный внутренний мир, но в силу присущей им самим бестолковости, зачастую вносили только путаницу в неокрепший ум.
   Впрочем, один из зеленых, тот, что с яблоками, крепко подружился со мной и очень на меня влиял. Не без его помощи я очень скоро освоил маршрут, по которому меня водили есть, а то первое время еда доставлялась ко мне в нумер, и я подозревал, что белые, приносившие мне судки, съедали, идя коридорами, самое вкусное.
   Мы с ним нередко заявлялись в столовую задолго до раздачи еды, и зеленый легко гасил недовольство раздатчиков пищи нашей непунктуальностью. Мне подавали, мой приятель заодно обедал и сам, мы с ним болтали о том, о сем, причем он прекрасно понимал мою тарабарщину и отвечал такой же, хотя впоследствии выяснилось, что изъяснялся он общеупотребительным русским языком, который и я начал понемногу осваивать.
   Вторым по степени посещаемости местом общего пользования была баня. Это гладкое гулкое помещение, резонирующее упруго, было не менее любимо зелеными, чем зал раздачи еды. Баню, впрочем, тоже контролировали белые, и не запускали единовременно в моечное помещение более семи человек. Поэтому создавалась бранчливая очередь. - 'Через тернии - к термам', - вздыхал мой зеленый друг. - 'Тыр-тыр-тыр', - в тон ему вторил я, более, впрочем, притворно. Ожидание имело свои прелести. Можно было с размаху хлопнуть кого-либо по голой спине и так напугать. Или демонстративно сунуть в рот кусок мыла, тут же вынув его из подмышки, и так удивить. И так достать белого, барабаня в пустой таз, что тот хватал тебя за шею и вталкивал в мойку вне очереди.
   К сожалению, баня была большей частью заперта, а банные дни - среда и суббота - казались разделенными вечностью. Зато телевизором мы могли пользоваться неограниченно и бесконтрольно. Впрочем, контроль все-таки был. Говорили, например, шепотом, что наиболее захватывающие эротические сцены нам не транслируют. Вырезают самое выразительное. Что идут они под грифом 'Только для белых'. И возможно, поэтому считалось среди зеленых хорошим тоном телевидение непременно бранить. А то и бойкотировать, потому что кроме меня и еще двух-трех мне подобных в просмотровый зал никто не заглядывал. А может, неприязнь зеленых к телевизору была вполне искренней, потому что и я скоро оставил мультяшки и муть зеленую сериалов (серийных убийц времени), потеряв к этому идиотскому зрелищу интерес.
   Шашки, шахматы, домино и прочие бульварные игры, не требующие подвижности, здесь были мало распространены. Да и бульваров не было. Был парк, окружавший трехэтажное здание, в котором мы жили, у входа в здание разлеглись львы. Парк был обнесен бетонной стеной.
   Дом, стена, парк... О чем-то это должно было мне напомнить. Но не напомнило, тем более, что впечатлений было и без того достаточно.
   Мы вволю гоняли по парку, преследуя какую-нибудь мысль, из тех, что носятся в воздухе, играли в неподглядки и догонялки, желающие бились лбами, состязаясь в гулкости голов.
   Большой популярностью пользовалась игра в подкидного, в которой я живейшее участие принимал. Ловили, например, какого-нибудь зеленого и до семи раз высоко подкидывали. Если подкидыш успевал за это время досчитать до семи, его бережно опускали на землю и вежливо извинялись. Если сбивался или не успевал, то ударялся оземь. Первое время я, умевший считать примерно до трех, регулярно проигрывал.
   Так мы, играючи, осваивали устный счет. Или, поймав кота, дразнили для разнообразия.
  
   По мере того, как я взрослел и все более осмысленным взором вглядывался в окружающее, мой яйцеголовый зеленый друг пытался прояснить для меня обстановку. И поскольку гид он был довольно толковый, а я чрезвычайно сметлив, то вскоре уже успешно ориентировался в этом безумном, безумном мире.
   Мир состоял из нумеров, где редко по одному, а чаще - группами проживали зеленые, из коридоров, артериями соединяющими нумера с помещениями общего пользования. О бане и столовой я уже упоминал.
   - Это у нас мастерские, мы здесь творим, - говорил мой гид, вводя в просторное полуподвальное помещение, заваленное стружкой и мусором картонно-бумажного свойства. - Здесь комната отдыха, - подымались мы на первый этаж. - Здесь мы дурачимся, - распахивая двери в гимнастический зал. - А это душевые кабинки для переселения душ. Я вам как-нибудь газовую камеру покажу. Умопомрачиловка. Там нам дурят фосгеном мозги для возбуждения гениальности. Хотя фосген к гениальности не имеет никакого отношения.
   Я заметил, что правая часть здания была отгорожена металлической решеткой от ее левой части, где обитали мы. Левую многие назвали 'наш монастырь'. За решеткой большую часть времени проводили люди...
   - ... в белых - ха-ха! - халатах, - иронически отзывался о них гид. - Врачи все враки, - утверждал он во мне свое мнение. - Наживаются на чужом невежестве. У всех врачей больное воображение. И у каждого свои заскоки, отличающиеся только амплитудой и тематикой. Да вы и сами увидите. Как написал один композитор: ля-ля-фа! - Несколько позже эта больная тема была продолжена. - Многие считают, - говорил гид, - что люди в белом к нам халатно относятся. Но избави бог от их усердия. - И он указал на свое правое оттопыренное ухо, за которое его водили к врачу. Тут я впервые понял, что странной особенностью его облика, той, что смутно тревожила меня со дня нашей первой встречи, было отсутствие левой ушной раковины.
   - Ухо? - рассеянно переспросил он. - Отоларинголог оторвал.
   Мы в это время коридором прогуливались.
   - Они и вас будут пытаться подвергнуть принудительному оздоровлению, - говорил гид. - Пичкать пилюлями. Водить в процедурочную. Но вы можете избежать их чересчур навязчивого лечения, если будете вести себя примерно. Примерно как я.
   Он вытянулся и вжался в стену, давая дорогу группе врачей, возвращавшихся с ежедневного обхода. Благодаря этому маневру, врачи не обратили на него никакого внимания. Меня же, замешкавшегося, обступили сразу трое. Один стучал костяшками пальцев по моему лбу и прислушивался. Другой, у которого была небольшая блестящая трубочка, пытался через глаз заглянуть внутрь моей головы. Третий что-то быстро и нервно за ним записывал. Полечив меня минут пять, отпустили.
   - Надо выглядеть идиотом, но неопасным, раз уж вам пришлось сойти с ума. Опасных они отсеивают, - поучал гид, провожая взглядом белые спины. - Ничего, поживете, привыкнете. Обживетесь собственным прошлым. Через год появятся хорошие воспоминания.
   Он знакомил меня с понятиями, что отсутствовали в моей голове, с предметами различного толка, называя их имена:
   - Это стул, - он присаживался, одновременно демонстрируя его функциональное назначение. - Стол, - он хлопал ладонью по крышке стола. - Кастрюля. Трю-ля-ля! - Заключительное ля звучало особенно веско.
   - Ля-ля-фа! - в тон ему отвечал я.
   Он одобрительно улыбался.
   Однажды мое внимание привлек странный довольно таки человечек, в пестрой одежде, в половину моего роста, с длинным-предлинным носом и в дурацкой шапочке. Человечек праздно простаивал в углу в одном из нумеров, в который мы раза два заглядывали, и являлся куклой, изготовленной из цельного куска бревна. Зеленый, владелец нумера, взъерошенный и вечно занятой, большую часть времени пропадал в мастерских, безвылазно там работая. Но однажды мы застали его у себя. Он был мне представлен.
   - Это Девятый, - сказал мой гид. - Это он изготовил Буратино, заострив ему нос.
   - Приятно познакомиться, - сказал я.
   - Все так говорят, - сказал косматый немного обиженно.
   - Этот деревянный урод меня раздражает, - шепнул мне мой гид втайне от изготовителя. - Вот вы мне скажите: нос во главе лица или лоб? Я бы ваял лбы. И потом, - продолжал он после того, как я, помыслив, сказал, что лоб, - каково это, чувствовать кончик своего носа так далеко от лица? Пойдемте, я покажу вам наш сад и статуи, - предложил он, видя, в какой восторг меня привел брат-Буратино. - Буратино - не нашего поля ягода. В нашем поле полно чудес. Буду вам вадемекум. - И он потянул меня за рукав пижамы, такой же зеленой, как и у него.
  
   Мы поднялись на третий этаж, густо устланный пылью. Судя по всему, он был необитаем. Двери нумеров были кое-где сорваны. Стены ободраны. Обломки мебели громоздились в углах.
   - Белые здесь не любят бывать, - сказал гид, увлекая меня по коридору в его дальний конец.
   Там была еще одна лестница, уже и хуже той, по которой мы поднялись. 'Запасной выход' - объяснил гид. Выйти можно было как вниз, так и вверх. Вверх - через узкий лаз, что вел на чердак.
   Мы влезли. Я огляделся. Ахнул.
   Да, вот это был Сад! Ах, что это было за зрелище! Изумление мое было искренним, восхищение неподдельным, восторг лился через край. Это был, говорю, Зимний Сад, занимавший чердачное помещение, Сад, поражающий разнообразием видов, родов, семейств. Фонари в крыше здания давали достаточно света, чтобы Саду расти, цвесть. Боюсь, я не смог своим юным умом оценить этот Сад по достоинству. Да и впечатлений выпало столько, что сразу не выразить, не уместить. Так что отложим его полное описание до нашего следующего визита. Помню только раскидистое дерево, росшее в центре Сада, да множество статуй, уместно расставленных тут и там.
   - Великолепная, правда? - прервал молчание гид, указывая на одну из них, женщину в полный человеческий рост. - Это Венера. Без рук, к сожалению. Но отсутствие рук только подчеркивает ее эротичность. Фигура конечно бронзовая, но какая! А этой красивой кривой линией, - он похлопал Венеру по бедру, - мы особенно дорожим. Видите, даже у статуй встает.
   Стоявший невдалеке чугунный ублюдок, несколько заржавелый, был действительно в эротической готовности. Хотя глядел он не на Венеру, а неопределенно, вдаль.
   - Это бог плодородия. Чтобы не путать с Ржевским, мы его Ржавым зовем. Его Девятый изваял.
   - Почему его Девятым зовут? - поинтересовался я.
   - Нахлынул на него девятый вал вдохновенья несколько лет назад. С тех пор он у нас - для его же пользы. Сейчас вал у него на самом пике. Ну что, пойдем? К этому зрелищу надо привыкать постепенно.
  
   В общем мое существование было бы сносным, кабы не докучливые доктора. Или врачи, как еще называл их безухий. Более грубые и бесцеремонные из белых - и их было большинство - звались санитарами. Главенствовали, однако, более вежливые, выделяя меня из общей среды, и это приносило плоды. Зеленые, по крайней мере, стали относиться ко мне с большим почтением. И даже белые, не все, но некоторые, стали со мной любезны, а кое-кто даже мил.
   Я уже упоминал о пилюлях. Они составляли основу моего лечения. И то, что я так скоро начал ходить, понимать речь и сам изъясняться помалу, приписывали их воздействию. Ежедневно меня водили в процедурочную, где всесторонне рассматривали. - 'Были ли уроды в роду? Отщепенцы, злодеи, гении? Был ли в браке каком?' - Кроме врача и двух санитаров в процедурах принимал участие и кто-либо из цветных.
   - Долго он дурака валять будет? Шеф, интересы которого мы представляем, заинтересован в его скорейшем, - говорили они.
   Создавалось впечатление, что цветные еще главнее врачей, хотя в вопросах лечения ничего, на мой взгляд, не смыслили. Я их побаивался, цветных, хотя и не понимал, чем провинился.
   - Раньше их не было, - говорил мне безухий чичероне. - Это вы привели за собой этих призраков.
   Однажды - начиналась вторая неделя моего пребывание в мире сем - они исчезли, их не было двое суток, нумер, который они занимали по соседству с моим, был пуст. Но недолго я радовался этому обстоятельству, они появились вновь, еще более нервные, с еще большим азартом наезжавшие на докторов.
  
   Среди зеленых, то есть 'пациентов', как нас многие называли - и мне нравилось это слово, нравилось, растягивая гласные, произносить его - среди них завязалось у меня еще пара знакомств.
   - Это Перевертун, - сказал как-то гид, открыв дверь и указав мне на пациента, одиноко сидевшего по-турецки на полу посреди своего нумера. - Свойство его таково, что с какой бы стороны ты к нему ни зашел, он неизменно оказывается к тебе спиной. Поэтому никто никогда не видел его лица. Сами попробуйте.
   Человек сидел спиной к двери, а лицом к окну, забранному решеткой. Я обогнул сидящего и зашел со стороны окна. Он не шевельнулся.
   - Ну как? - с живейшим любопытством поинтересовался через его голову гид.
   Лицо, как лицо. Черты, правда, слегка смазаны. Усталость и безразличие к окружающему являли эти черты. Делая его лик бледным и хмурым. Лицо было чисто выбрито, что уже противоречило заявлению безухого. Бритвенные принадлежности в руки нам не давали, значит, брадобрей-то уж наверняка это лицо видел. Видел и я.
   - Не может быть, - заявил безухий и в мгновение ока оказался рядом со мной, торжествующе простирая руку к сидящему. - Это, по-вашему, лицо? Либо глаза вас обманывают, либо вы сами обманываете свои глаза.
   Я и не заметил, чтобы Перевертун шевельнулся. Но, несомненно, сидел теперь он к нам обоим спиной.
   Мы попытались зайти с другой стороны, но спина неумолимо оказывалась перед нами, как если бы под человеком была вращающаяся площадка, жестко связанная с кем-то из наблюдателей. С безухим, наверное. Я потом к Перевертуну заходил. Снова видел его лицо и даже разговаривал с ним.
   - Не может быть, - вновь заявлял безухий. - Как он может разговаривать, если на нем и лица-то нет?
   Не менее интересен оказался человек, который в первый же день произвел на меня неизгладимое впечатление. Со временем я привык к тому, что из его головы косо торчит узкий металлический предмет - вязальная спица, как выяснилось впоследствии.
   Впрочем, знакомством наши отношения назвать было трудно. Этот человек, как и другие наиболее интересные пациенты, избегал общих игр, предпочитая довольствоваться собственным микрокосмом. Обычно он, зажав уши, посиживал где-нибудь в стороне, лицо его могло быть веселым или печальным в зависимости от того, что он в данный момент напевал. А напевал он что-нибудь постоянно.
   - Понимаете, друг мой, - объяснил мне гид. - Эта стерва вонзила в него спицу столь удачно, что она стала действовать, как антенна. Благодаря этой спице и стерве, он теперь постоянно в эфире. Настроен, кажется, на Европу-плюс. Минус свежесть и вкус, - добавлял одноухий гид.
   - Ля-ля-фа... - Человек со спицей, пританцовывая, удалялся подальше от нашего назойливого внимания.
  
   Должен заметить, что пристальным вниманием не был и я обделен. Со стороны врачей и цветных такое отношение было уже привычным, но вот и гид мой, я как-то открыл, смотрел на меня зачастую с пиететом и едва ли не со слезой. А то вдруг начинал проявлять беспокойство, быстро прохаживаясь взад вперед, потирая руки, сцепляя пальцы, ими хрустел, словно некая тайна скреблась, как дикая кошка, просилась из него вон. Но открыть эту тайну он считал преждевременным, а то и недостойным меня.
   - Это правильно, что у вас борода, - сказал он мне однажды, но никакого значения его словам я тогда не придал.
   Однако уже на другой день, пощелкивая запрещенными ножницами, он усадил меня на табурет, накинув мне на плечи белую простыню.
   - Ну-с, как вам стричь? - спросил он, пародируя санитара, который нас обычно стриг и брил.
   Я, было, забеспокоился, опасаясь за свое ухо, кто его знает, что у него на уме, может, и меня он хочет подправить по подобию своему, но он успокоил меня, заверив, что стричь будет только волосы.
   Он лишь слегка подправил мою прическу, зато долго и неустанно трудился над моей бородой, чуть ли не по волоску выстригая, действуя с величайшим благоговением, словно священнодействовал или чудотворил. Наконец, он поднес к моему лицу зеркало.
   - Ну, а теперь вы узнаете себя?
   Еще бы. Конечно, узнал. Хоть он мне и бороду выстриг почти всю, оставив задиристый клочок-клинышек на подбородке. И усы.
   Мне этот клинышек поначалу не понравился. Ярко выраженная борода мне более шла. Опасение возбудил этот клин, уж не делает ли мой гид из меня дурака. Но мой брадобрей столь красноречиво убеждал меня в том, что это актуально, что скоро и я стал находить в моем новом лице не только мужественность, но и приятность.
   - Скоро мы о вас объявим, маркиз, - сказал брадобрей, глядя на меня с умилением.
  
   Фойе первого этажа было надежно от нас отгорожено стеной из стальных прутьев. В этой стене была дверь.
   После каждой второй бани - мы мерили банями промежутки нашего бытия - к пациентам допускались посетители. Или, если вернее: пациенты допускались к ним.
   Прием обычно происходил в фойе. Нам, недопущенным, оставалось только наблюдать за ним сквозь толстые прутья издали.
   Инфузории, как презрительно называл посетителей гид, поначалу вызвали во мне живейшее любопытство. Но к концу первого же приема, под влиянием гида, наверное, я их тоже запрезирал. Но наблюдать их мы ходили. Ведь среди этих паломников и пилигримов попадались состоятельные. Жертвовали на нашу обитель. Для них была даже предусмотрена небольшая гостиница, но за стеной. Некоторые выражали желанье пожить в наших кельях.
   Публика попадалась весьма разношерстная, из разряда цветных. Бывали и женщины, и красивые среди них, как, например, худенькая, в джинсах, старавшаяся держаться незаметно и незатейливо.
   Пациента при ней не было. Наверное, не был допущен: нашалил что-нибудь, или ему, лежащему в коме, запретили врачи. Она все время выглядывала кого-то в фойе, и не найдя, обратила свой ищущий взор на тех, кто был за стеной, неспешно прогуливавшихся и делавших вид, что инфузории и другие простейшие их совершенно не интересуют.
   И мы с гидом прогуливались рука об руку, подобно перипатетикам. Он пытался обсуждать со мной какой-то вопрос, смысл которого был мне с самого начала неясен, и потому за нитью его рассуждений я не следил.
   - Я иногда думаю, - говорил мне мой наставник, - что значимость человека определяется по его склонности к преступлению. Бытовуха, кражи, изнасилования и мордобой - дрянь человек, мелочь. Войны, разрухи, аферы, тысячи жертв - дворянин и друг государства.
   - Да-да, - рассеянно соглашался я.
   Девушка в джинсах вдруг привстала и села опять, быстро отведя взгляд в сторону, но мне показалось, что перед этим она смотрела на нас. Вероятно, кто-то, гид или я, вызвал ее интерес, который она, скрытная, постаралась не выдать.
   Я хотел, было, обратить внимание гида на эту инфузорию, но он и сам уже замер, к прутьям прильнув, ибо новая посетительница, только что вошедшая, тут же завладела всеобщим мужским вниманием, захватив умы.
   Эта изящная женщина имела на себе черное платье, на лице - черную вуальку, черную шляпку на голове. Единственным посторонним цветом на этом фоне был красный, нарушавший монотонный хроматический ряд. Это был бант на ее шляпке, небольшой, но заметный издали.
   Гид двинул меня локтем в бок и сказал... Бог знает, что он сказал, не помню, ибо и сам был этим зрелищем заворожен.
   К даме подбежал служащий, она что-то томно сказала ему, а через минуту, вспотевший, он мчался уже к нам.
   - Мамонов, на выход! - выдохнул он и подтолкнул меня к двери, на ходу оправляя на мне пижамку.
   Мамонов - так меня звали в самом широком кругу - послушно за ним последовал. В зале для инфузорий Мамонов замешкался, оглянувшись назад, но лицо гида выражало восторг, выражало почтение, выражало столько всего, что Мамонов оказался весьма смущен.
   - Ах, неужели не помните? - спросила меня эта женщина, едва меня к ней подвели. - Ля-ля-фа... Вагнер... Ну?
   Вагнера я не помнил. Но упоение, остановившее черты моего лица, которое до этого, я чувствовал, находилось в непрерывном движении, было ею отмечено.
   - Ах, я так рада. Пойдемте и уединимся где-нибудь. Сюда, пожалуйста.
   Последняя реплика относилась к санитару, который, подхватив ее тяжелую сумку, проследовал вслед за нами к угловому диванчику, который поспешили освободить двое белых, праздно разглядывавших присутствие. Очевидно, над белыми ей дана была власть. Я подумал, что этим ее преимуществом и мне не мешало бы как-то воспользоваться.
   - Пошел вон! - сказал я санитару, ничуть не задумываясь о последствиях.
   Он поставил сумку, с затаенной злобой взглянул на меня, но ослушаться не посмел.
   - Ах, как вы с ними строги! - сказала дама.
   Я заметил, что почти все ее реплики начинались с 'ах!'. Мне и самому бывала порой свойственна кое-какая восторженность, но не настолько. Так что если это 'ах!' будет часто встречаться в тексте, имейте в виду, я это у нее перенял. - Ах, сказал я, грызя ноготь, и глядя, как она вынимает из сумки кулечки, свертки, пакетики.
   - Это клубника, - приговаривала она, давая попробовать, - это салями, это ветчина. Это блины. И яблоки, яблоки, яблоки.
   С яблоками и у нас проблем не было, но я и виду не подал, принял снедь с благодарностью. Чтобы ей угодить, сгрыз при ней сразу два.
   - Вкусно, не правда ли? Чувствуете азарт во рту?
   Я кивнул
   - Кушайте, кушайте, - подбадривала она. - Я вам еще принесу. Я буду вас теперь навещать.
   - Хорошо, если б навещали почаще, - сказал я. Это была первая связная реплика, произнесенная мной в ее прекрасном присутствии.
   В ее высочайшем присутствии я был стеснителен, неловок, едва ли не груб, что проявлялось в суетливости пальцев, рук, постоянном поёрзывании, пощипывании клочка волос, оставшегося от бороды.
   - Ах, как вам идет эта бородка. Напоминает... я не знаю... Маркиза какого-нибудь, да?
   - Да, меня так и зовут некоторые, - сообщил я, припомнив суетливого гида, кстати отыскав взглядом его. Он, перебирая пальцами прутья решетки, переходил с места на место, стараясь отыскать такое, откуда б ему было лучше нас видно. Я помахал ему.
   - Это ваш друг? - заинтересовалась красивая дама. - Вы и его угостите. Тут много всего: яблок, конфет, фруктов. Я люблю, когда всего много. Давайте всё сложим обратно, все равно вам сразу всего не съесть. - А это, - она показала мне и сунула в сумку маленький бумажный конверт, - прочтете, как окажетесь один. Нет, не сейчас. - Она категорически отвела мою руку, немного порозовев.
   Опасения ее были напрасны. Я и читать-то не умел, хотя буквы к тому времени знал уже почти все. Тут в свою очередь порозовел и я.
   Она догадалась. Но эта догадка ее даже обрадовала.
   - Ах, вы хотите, я стану учить вас читать? Хотите, прямо сейчас и попробуем?
   Я кивнул, хотя меня смертельно тянуло остаться скорей одному. Нет, присутствие дамы меня не тяготило. Наоборот. Я хотел бы провести возле нее всю доставшуюся мне вечность. Но в то же время хотелось собраться с мыслями. Начать как-то иначе себя вести. Избавиться от застенчивости, пока она тут, мне не удавалось никак.
   Она быстро вынула из сумочки, из другой, маленькой, черной, листок бумаги, весь мелко-мелко исписанный, возможно, газетный клочок. Там были буквы и покрупнее. Она указала на одну, выжидательно (хотелось сказать: прекрасно) на меня уставившись.
   - Ну?
   - Ды! - уверенно сказал я.
   - А эта?
   - О!
   - До. Далее?
   - Бы... Р-р... О! - торжественно заключил я.
   - Ну а вместе? Попробуйте!
   - Ды -о - бро! - прочел я к своему изумлению.
   - Ах, как вы славно умеете. А говорят, здешние люди ни к чему не способны.
   - Наоборот, - сказал я, воодушевленный ее похвалой. - Здесь многие умеют читать. Быстрее, чем я.
   - Ничего. И вы быстро научитесь.
   Мне казалось, она должна была испытывать неловкость от моих воровских взглядов, которые я при всяком удобном случае запускал в треугольную пройму ниже ее горла. Тем более, что однажды, благодаря неверному движению ее плеча, вырез оказался еще шире, обнаружив кружевную кромку бюстгальтера. Черного, разумеется. Но она не испытывала смущения, не замечая воровства.
   Обнадежив меня этим заявлением, она взглянула на часики и сделалась немного грустна.
   - Знаете, мне пора. Я ведь работаю. Вы меня, конечно, проводите до ворот?
   - Конечно, - сказал я.
   Мы встали. Прошли к выходу мимо санитара, который даже не сделал попытки меня остановить. И даже не поморщился, когда я, проходя близко, с наслаждением отдавил ему ногу.
   - До свиданья, графиня, - корректно произнес он.
   Впрочем, в будочке у китайско-берлинской стены сидел еще вертухай, уж он-то не выпустит, невзирая на красивых дам. Мимо него и белые не все проскакивали.
   - В следующий раз, - пообещала дама, до будочки не дойдя, - вы меня поцелуете.
   - По лицу? - заухмылялся я, чувствуя и сам, что веду себя глупо.
   Она погрозила мне пальчиком.
   - Если научитесь читать.
   И дважды обернувшись на ходу, скрылась в будке вахтера. Я стоял, испытывая блаженство, еще, может быть, час, сознавая в то же время, что сумку, оставленную в присутствии, возможно, уже растащили. За это время через будку прошли человек двадцать цветных, в том числе и тот, что присутствовал на моих процедурах. Кажется, сразу же вслед за моей дамой прошел.
   Наконец, глубоко вздохнув напоследок, я двинулся обратно. Резко повернувшись, столкнулся с девчонкой в джинсах, шедшей к выходу. Конечно, мне надо было бы извиниться, но никаких любезностей тогда я еще не знал, и поэтому, задрав голову, проследовал мимо.
   Задрав голову, следуя в сторону здания, я заметил большой транспарант, висевший над входом. Я и раньше видел его, но теперь догадался, что смогу, возможно, прочесть.
   - Ды,- привычно прочел я. - О. Бр. Добро.
   Слово мне было уже знакомо. Шевеля губами, я перебрал вслух прочие буквы - в той самой последовательности, в которой они значились на транспаранте. И вдруг вся надпись разом высветилась в моем мозгу:
   - Добро дураки пожаловать!
  
   Я не сомневался, что слово 'дураки' относится к инфузориям. Мне стало обидно за свою даму: ни дурой, ни инфузорией я ее не считал. Я поклялся себе сорвать транспарант. Нет, не сейчас, а выбрав подходящий случай. Тем более, что мстительный санитар уже поджидал меня на ступенях и, хотя формально затрещины были запрещены, изготовился выдать мне подзатыльник. Но я ловко пригнулся, и его ладонь просвистела выше, шевельнув волосы на голове.
   - Я знал, знал, - таща мою сумку и волнуясь, суетился безухий мой друг, когда мы возвращались в палаты. - Так и сказала: маркиз? Я знал, - всё повторял он.
   Я почти не слушал его, занятый своими о ней мыслями.
   - Мессия! Сад! Завтра же мы о вас объявим. Вы целовались? Ах, какая! Вы тот, кого мы так долго ждали, маркиз. Станете нашим знаменем?
   Я пообещал стать, лишь бы от него отвязаться, а отвязавшись, постарался уединиться в нумере, не отзываясь на любопытствующих зеленых, на приглашение белых отужинать, машинально проглотив горсть пилюль. С думой об этой даме, тронутый любовью к ней, я присел у окна, которое было распахнуто. Ночной зефир, за фриз цепляясь, сдувал с него пыль и устилал ею подоконник.
   Окно было с видом на стену какого-то сооружения, назначение которого было пока неясно. И на этой стене рисовался ее облик. Облик был мне смутно знаком, будто видел я его где-то раньше - во снах, в беспредельности мирозданья, а нынче вспомнил и полюбил. Нездешняя и вообще неземная, она словно явилась из космоса. Я всё думал о ней, пытаясь понять, кто же она, эта женщина. Я мечтал о том, как она придет ко мне навсегда, как мы поселимся в этом белом нумере, станем с ней жить. Ее добродетель в сочетании с моей доблестью будет предметом всеобщего восхищения.
   Однако все обернулось совершенно иначе. Утром я проснулся другим.
  
  
  Глава 13
  
   Я, конечно, не сразу понял, где нахожусь. Такое и в обычной жизни сплошь и рядом случается после мертвецкого сна. Но мой-то сон не был вглухую мертвым - снилось же. Обворожительные сновидения сопровождали его. - Ах, будто любит меня взаимно прелестная женщина, кроткая, неземной красоты. И живу я будто бы среди добрых друзей, проводя время в интеллектуальных беседах и подвижных играх. Жизнь моя беззаботна и почти гармонична, кабы не нарушали эту гармонию так называемые врачи да несколько пестрых, или цветных, внушавших безотчетное уважение. Нет, не столь категорическое, чтобы очень портить мне жизнь.
   Снилось мне, снилось все это, и вдруг - где я? На этом свете? Или на том? Память, где хранил образы вещей и событий, внезапно вернулась ко мне. Навалился с невыносимой силой груз прошлого, гнул к земле. Деньги, налетчики, Ева. Удивительные кончины. Переселения душ. Словно я медленно умер для лучшей жизни, а теперь воскрес - к старой, постылой, муторной. Мое облако ?6 оказалось пусто.
   Еще мгновение миновало, прежде чем я осознал, что сон мой тоже был явью, прекрасной был явью прелестный сон, в котором было место и дружеским отношениям, и познанью, и играм, и любви к женщине. Не знаю, был ли я счастлив вполне, но так хорошо мне никогда не было. Рай - это состоянье сознания, невежество разума, незрелость души. Весел был, чист, огражден от забот, строил планы жить с этой женщиной. И вот - здравствуй, Я! Как моё самочувствие? Здоровье как? Друзья оказались умалишенными, любимая - куртизанкой, графиней-вдовой, рай - местом окончательного заключения. Знаете, что я почувствовал по воскресении? - Ужас! Словно из рая невинности в ад попал, предрешенный всем моим прошлым. Ад, со всеми его страстями, стремленьями, страхами. Нечистыми помыслами, страданьями, наконец. - Ах, люди, живите в невинности и неведении! Будьте детьми!
   Я тут же попытался поразмышлять на тему невинности, чтобы за завтраком обсудить ее с одноухим, имея готовый запас аргументов, да попутно о целесообразности воскрешения для вечной жизни поговорить, но очнулся: да что ж это я? Я заперт в замке, пойман в капкан, а тут такие нелепые мысли в голову прут. Я забран решетками со всевозможных сторон, я огражден стеной. Бандиты меня стерегут, ждут, когда оклемаюсь, чтобы выбить правдивый ответ на их извечный вопрос: где, сука, деньги?
   Кстати, а где они?
  
   Вопрос риторический. Мне не было надобности вам его задавать. Где обе наши суммы, я знал. Ведь то недавнее прошлое, что было прожито Евой - мной в образе Евы, в облике Евы, в теле ее - тоже теперь мое. Со всем тем, что она, беспечная, натворила, а натворила достаточно. - Ах, это ведь я натворил.
   Я припомнил довольно ясно все свои мытарства в ее теле - от первых неопознанных проблесков своего Я в ее облике до - ... Я припомнил, как начал осознавать свою идентичность с этой женщиной. Как понял, что я разъят надвое, и ужаснулся сему. Как я ее глазами на себя самого смотрел - теперь я знаю, как выгляжу в черных чужих глазах. Я припомнил, как полностью с ней слился. И обретя спокойствие, начал действовать.
   Итак: то, во что и фантасты не верили, уже есть. И просится в литературу. Я вот долго думал о том, как описать те события, что видел ее глазами. В качестве этой женщины, укравшей мой интеллект, участвовал в них. Ведь тут даже с технической стороны возникают трудности. Поделив на два тела душу, как с русской грамматикой совладать? Надо ли сменить местоимение?
   Я даже хотел перейти на английский, к примеру, чтоб не было всяких нелепостей с теми частями речи, что изменяются по родам. Да не дал он мне собой овладеть. Я подумал потом: пусть... Есть ведь женщины с мужским темпераментом, которым сам бог велел родиться мужчинами, да они, проявив своеволие, выбрали не тот пол. Вообразим, что и с Евой произошло нечто подобное. Так что я для нашего с вами удобства буду излагать то так, то эдак. От третьего лица. От ее. От собственного.
   А еще, наверное, вам, мужики, хочется знать, каково же мужчине быть женщиной? Хотите, чтоб я еще и этот затронул вопрос? Но какой применить рычаг (дающий выигрыш в силе), чтоб еще и эту тему поднять? Если и ей посвятить часть страниц, то у вас никакого терпения не хватит до конца дочитать этот том. Сколько побочных тем возникает. А жизнь, господа, надо прожить-прочесть до конца. Там, в конце - самое интересное. Хотя, знаю, есть чудаки-читатели...
   А главное: телесных ощущений память моя не хранит. Мысли, события, образы - это пожалуйста. Факты, эмоции, чувства - это да. Вот вы, насытившись, помните свои голодные ощущения? Так что если я вам нечто подобное в мельчайших подробностях преподнесу - вряд ли вам правдоподобно покажется. А в мире, знаете сами, и так много вранья. Поэтому я дал себе слово по возможности придерживаться правдоподобия.
   И еще: никакого такого секса не обещаю. Повторяю настойчиво: это чистой воды триллер, а не эротический роман.
  
   Можно было начать ab ovo. С первых, так сказать, проблесков. Взглянуть на известные уже события с другой стороны, с точки зрения второй половины моего разъятого Я. Но значительными событиями эта часть нашей истории как раз небогата. И пусть половинчато, с кое-какими пробелами, с выпадением целых кусков, но все же изложена. Поэтому для экономии места и времени я опускаю этот фрагмент.
   Итак: выкрала душу? Я - Ева? Ну, Ева, как тебе нравится моё Я?
   Дом справа, соседний с моим, пустовал. Я даже не знал, кто они, эти соседи. У вдовы в этот вечер была оргия. Сейсмический саунд и ураганный драйв глушили все звуки в квартале. Шума было не меньше, чем от загулявшей консерватории. Угораздило же эту сиятельную особу именно в эту ночь разухабиться. Вот почему садовник, имея ключ, проник к нам незамеченным. Другим ключом он отпер дверь дома, когда мы, Ева и я, уже поджидали его на лестнице.
   Я - то есть, конечно, Ева - узнал его сразу. Сначала по запаху, чем-то затхлым пахнуло, едва он вошел, от него просто разило бедой. Его личность подтвердили и другие признаки: осанка, походка, манера двигаться - короткими рывками, привычка слегка наклонно держать стан. Так что несмотря на то, что никакой растительности, кроме бровей, на его новом лице не было, несмотря на само лицо, бледное и помятое, на синтетический парик, на весь его мнимый облик, он был узнан нами еще в полутьме - или, может быть, в полусвете, в котором даже его обезьяний прикус угадывался.
   О чем мы терпеливо беседовали, мне с пятого на десятое удалось передать. А о чем умалчивали, не берусь и предполагать. Своя-то душа - потемки.
   Счет, представленный нам садовником, Еву-меня возмутил. Возникала дилемма: немедленно выгнать его вон, или сделать вид, что идем на его условия. Нет, платить, конечно, не следует - хотя бы из гордости. А когда он о Леопольде упомянул, стало ясно, что ни тридцатью, ни даже ста тысячами нам не отделаться. Даже если садовник не выдал моего адреса, вряд ли Леопольд просто так его отпустил. Не мог он его оставить без наблюдения. Скорее всего, решили мы, убежище рассекречено.
   Возможно, беда уже под этими окнами и специалисты с пистолетами вот-вот налетят. Возможно, изучают дислокацию, оставив легковооруженное наружное наблюдение, чтобы налететь ближе к утру. Возможно, садовник лукавит и действует с ними в сговоре, и тогда налет уже начался.
   Как бы то ни было, надо рвать когти, сбросив с хвоста этого подлеца. Даже если рвать уже поздно, даже если нет ни малейшего шанса, даже если придется бросить им на съеденье половину себя. Нет, съесть - не съедят. Изобьют? Изувечат? Будут пытать? Я же чистосердечно не помню, где деньги. Может, они и сами это поймут?
   Надо избавиться от садовника. Надо его во флигель выманить. Денег там нет, но есть пистолет, купленный мной у автоторговца. С помощью которого можно загнать его в угол или даже в подвал. Буквально накануне наш пистолет мы с Евой во флигеле спрятали. От кого, спрашивается? От невменяемого, от меня.
   Они вышли, садовник и Ева, оставив мой полутруп в одиночестве. Ева вернулась, сочтя за лучшее погасить свет. Спрятать меня во мраке. Фонари погаснут вот-вот. Может, и налетчики ждут этой минуты?
   Деревья спали, бормоча во сне. Слева блажили бражники. Дом справа оставался темен и пуст. Возможно, оттуда и налетят. На улице под фонарями движения не просматривается. Там, под фонарями, вообще ни души. Тявкнул пес и принюхался к воздуху. Нет, ведет себя спокойно пес. Или и он с ними в сговоре?
   - У ней там какие-то гости в белых штанах. Догуляется, того и гляди, эта баттерфляй, - ворчал садовник, не одобряя оргии. Хотя и попытался подстроить свой особого оттенка тенор к нестройному хору, затянувшему какую-то групповую песнь.
   Ева отвернулась. Пьяный садовник смутился и попритих. Брел сзади, спотыкаясь о корни, о собственную тень, о порог своего же жилища.
   Он сам нашел выключатель, дал ток. Вспыхнула слабоваттная лампочка, осветив внутренности пещеры.
   - Что, знакомая обстановка? - спросила его Ева, озиравшегося с умилением.
   - Кровать в особенности, - сказал садовник и ухмыльнулся, глядя нагло и многозначительно в наше лицо. Однако и наш взгляд был тверд. Садовник убрал глаза, еще раз обвел ими стены. - Всё на месте. Ничего не передвинуто.
   - И даже твой чокнутый дневничок в наличии, - сказала Ева, чтоб его уязвить.
   Но он не смутился. Рассеянно взял в руки тетрадь, прошелестел ею, как колодой карт, и небрежно вернул на стол. Мертвое отжившее прошлое.
   - Н-да, кровать...
   - Сколько дум на ней передумал, сколько клопов передавил, - подхватила Ева.
   - И не только клопов, - сказал садовник. - Я эту кровать в другом значении имею в виду. И как честный человек предлагаю руку и сердце.
   Будь я при своей физической силе, я бы сбил с него спесь оплеухами. Хотя впрочем, мы давно успокоились на этот счет. И сейчас уже можно так опасно шутить.
   - Как честный человек ты мне не очень нравишься, - сказала Ева (я).
   - В том, что таков я есть, не только моя вина, - мрачно вздохнул садовник. - Тут и условия социальные, и недруги, и недуги. Родился и жил в плохой обстановке. А ведь тоже хочется в новое качество. Сладко есть, почивать на чистом. Может, и внутренне изменюсь после внешней измены к лучшему. Я ж полный одиночка. Горше нет ситуации, чем жить одному. Позаботиться некому. Вот и впадаешь в грех иной раз.
   - ... твою мать, - посочувствовала Ева, опускаясь до нецензурщины.
   - Ах, я не знал своей матери, - вздохнул садовник.
   - Все же скажи, Васильич, сам до этой аферы додумался?
   - Посоветовал один консультант. - Он сплюнул на пол и растер подошвой плевок. - Вот ты всё: грех, грех... Да не боюсь я этих грехов. Каждый искупит свои грехи в конце жизни смертью. Не избегнет никто. Греши - не греши, всё одно виноват. Вот и этот твой купец не долго протянет. Скоро, не скрою, ему конец. Господин Леопольд все одно отыщет. А про тебя я им не сказал. Умолчал я им про тебя. Понятно?
   - Почему? - полюбопытствовала Ева. Допустим, не врет. И если так, то наша задача несколько облегчается.
   - Сердечная доброта тут ни при чем, - сказал садовник. - У меня план. Погоди-ка, дай отойду.
   Он вышел, не выпуская из рук свой зловещий бидон. Ева притихла, следя за ним слухом. В сенях орудует. Шарит по полочкам в темноте. Вот слух споткнулся о звон ведра. Она проворно вынула из тайничка наш пистолет и сунула под матрас.
   Садовник вернулся с литровой бутылью, в которой что-то плескалось. Потом вновь отлучился в сени, прихватив оттуда банку огурцов. Вынул два. Налил в две большие рюмки зеленоватый травяной настой. Кивнул на ближайшую: пей, мол. Сам небрежно замахнул свою.
   - План, говорю, у меня такой, - сказал он, выпив, выдохнув, закусив. - Мои тридцать две тысячи да твой миллион. Ежели обе эти суммы сложить, и нам и нашим детям хватит.
   - Дальнобойный проект, - рассмеялась Ева. - Значит, мой миллион да твои тридцать две...
   - Такова моя доля в долларах, - подтвердил эту сумму садовник.
   - ... это ж сколько получится?
   - Набегает прилично. А купца твоего непременно прихлопнет господин Леопольд. Очень уж зол на него. Так что пока не поздно, надо нам обоим бежать.
   - Да ты сумасшедший!
   - Уже две недели, - подтвердил садовник. - Но это ничего. Отсидимся на пасеке, а там - в Англию. В Англии он нас не найдет. А если и найдет, то не тронет в Англии. - Он хлопнул еще рюмочку и засобирался. - Ну что, хватаем денежки и бежим?
   - Да погоди ты, - попридержала его Ева. - Подумать дай. Так и вижу обоих нас на бегу, летящих бок о бок. Как козел и газель.
   - Это еще кто козлее, я или этот твой. Давай собирайся, чем лезть с попреками. Мне этот день дорого стоил. До пасеки на его 'Пежоте' живо домчим.
   - Ты просто Казанова и Козлодоев в одном лице, - сказала Ева. - А не стар ли ты для подобных стартов? Такие приключения не утомят?
   Садовник помолчал. Налил себе еще рюмочку. Выпил и, тыча себя огурцом в лицо, сказал:
   - Что уж мои лета считать. Сам знаю: не молодой. Зато в этих летах ум достигает максимума. Действовать надо затемно, заодно. На пасеке пересидим, а там - в Англию. Англия, это брат... - приговаривал совратитель. - Это не здесь. Сиди без суда и следствия в этой дыре. Живи в этой глуши и глупости. Ржевск... Вызывает даже какой-то скрежет в душе.
   - Подумать можно, - словно бы нехотя, решила поддержать его план Ева.
   Однако чем больше садовник пил, тем более его план выглядел неосуществимым. Заоблачной стал отдавать мечтой. В то время как наши обстоятельства начинали складываться удачно. Пожалуй, он так сам себя зельем свалит. Не придется прибегать к насилию.
   И чем более он пьянел, тем сильнее воняло рыбой. Не впустить ли свежего воздуха, открыв дверь? Но за дверью поскуливал пес, отзываясь на захватывающие запахи. Нет, пусть он там и сидит: с двоими не справиться.
   Садовник икнул и прочно затих. Уснул, свесив на грудь голову. Рот, как ни странно в таком положении, был полуоткрыт. Из него стекала струйка слюны.
   И хотя в облике нашего ухажера появилась некоторая небрежность - паричок, например, нахлобучился, съехал на лоб, пиджак был залит слюной - бидон он по-прежнему крепко прижимал к животу, не желая расставаться с этим предметом.
   Так, что с ним делать теперь, подумали мы. Связать его? Сунуть кляп? Оглушить для надежности? Убрать, во всяком случае, с глаз долой. Спустить его в подпол.
   Ева открыла лаз, находящийся между столом и кроватью. Потом присела и ловко обмотала его ноги электрическим шнуром, выдернутым из электроплитки. Но едва она коснулась бидона, чтобы и руки связать, как спящий воспрянул так же внезапно, как и уснул. Вскинул голову, вскочил, но поскольку ноги его были скручены, то он стал валиться вперед, прямо на Еву, оказавшуюся, в конце концов, под ним. Бидончик скатился к краю кровати.
   Он немедленно оценил преимущества своего положения. И решил этим положением воспользоваться. Руки его впились в ее тело, паричок слетел окончательно, обнажив блестящую лысину, на которой выступил пот. Она задыхалась от рыбьей вони, становящейся невыносимой, и едва не лишилась жизни, надолго дыхание задержав. Он что-то успевал бормотать, кажется, о том, что, мол, сбросит чуть-чуть (долларов сто) во имя интимной близости. Ей удалось под матрасом нащупать оружие.
   Он в запале забыл про бидон, готовый свалиться на пол. А вспомнив и увидев его на самом краю, расценил это, видимо, как большую беду. Как смертельную, может быть, опасность. Во всяком случае, ему стало вдруг не до секса. Он перевернулся, пытаясь его ухватить, но лишь подтолкнул к краю. Бидон упал, крышка с него слетела, и он покатился в подпол, грохоча по деревянным ступенькам лестницы.
   Из подвальных глубин потянулась в комнату густая вонь, перебивая рыбью. Садовник замер, сильно побледнев. Вонь проникала в легкие, мутила голову, отравляла кровь. Перехватило горло. Судорогой свело гортань. Дыхание остановилось. Мерк свет. Собрав последние силы, садовника оттолкнув, Ева рванулась к двери. За дверью ее вырвало.
   Прошло, наверное, с четверть часа, прежде чем она пришла в себя. Обнаружила в руке пистолет. Огляделась. В доме темно. Во флигеле горит свет. Дверь распахнута. Пес удрал, видимо. Не видно пса. За стеной у соседки завели рояль. 'Эти глаза напротив... Калейдоскоп огней...'
   Она встала и, зажав нос, рот, не дыша, заглянула во флигель. Садовник лежал, распростертый навзничь, мертвый, по-видимому. Застывшие черты лица - словно маска Ужаса. Рот настежь распахнут, пена у рта. - Значит, не врал про бидон. Значит, правда в бидоне беда.
   Уходя, она погасила свет.
  
   Фонари к тому часу тоже были погашены. Местность, освещенная лунной четвертью, была бы едва различима, но из-за стены, от вдовы, вырывались время от времени белые всполохи. Ночные бабочки, бражницы и блудницы, порхали поверх стены. Оргия была в самом разгаре. Звучал оркестр, сопровождая арийские арии. Пели проникновенно. Колоритный баритон с колоратурным сопрано прихотливо сплелись.
   'Пежо' был припаркован на прежнем месте, то есть на дорожке у входа в дом. Слишком заметен. Привычней было бы нам обоим на ВАЗе бежать. 'Жигули' я держал в гараже, подальше от любознательных. Деньги надежно зарыты в саду, но забирать их с собой было бы неразумно. В бардачке я обнаружил несколько забытых купюр.
   Бежать... Мы оба с ней уже бегали, только порознь. Каждый с такой же суммой, пока наши пути не пересеклись. Настолько пересеклись, что теперь бежим вместе. Вот только далеко ли удастся уйти. Даже если обманем моих преследователей, то как быть с теми, кто ищет ее? Где-то они, наверное, есть. А мы их даже в лицо не знаем.
   Был еще мой полутруп - не оставлять же. Вдруг придется вернуться в прежнее качество. В этом мне не настолько комфортно, да и вообще - не по-товарищески бросать в беде самого ближнего.
   Я к счастью был в полной подвижности и вполне мог бы добраться до машины сам.
   - Подожди, - сказала она. - Я сейчас.
   Я вновь уселся в кресло, с которого было встал, увидев ее и обрадовавшись. Мне наскучило быть одному. Почему бы ей не зажечь свет? Я бы и сам включил, да забыл, как это делается.
   Она поднялась наверх, собрать узел с дамским тряпьем. Ничто не должно намекать на то, что в этом доме проживала женщина. Может, и не солгал садовник. Может, и на самом деле не выдал ее. Тогда хотя бы эти не будут Еву искать. Местные жители ее, правда, видели, но не систематически. Сочли, может быть, за случайную женщину, каких у богатых людей много. Если опять же садовник ясность не внес относительно роли Евы при мне.
   Действовала она впопыхах, но предусмотрительно. Компьютер все еще был включен, и мы быстренько подчистили диск. Увязали в один узел с тряпьем распечатанный материал, 'Воспитание и размышления', документы.
   Я услышал, как она спускалась с узлом вниз, и окликнул ее. Она на ходу велела вести себя тихо. Я и притих.
   Это был тот самый кирпич, кусок мироздания, который из некогда безукоризненной пирамиды моего сознания вывалился предпоследним. Сейчас-то я его и восстановил. А тогда, очнувшись, вдруг почувствовал безотчетный ужас.
   Ева в это время была в гараже. Узел легко уместился в багажнике. Оставался Мамонов. Она выглянула из дверей гаража и осмотрелась, прежде чем вернуться за ним. И тут же замерла, втянула обратно в гараж ногу, которой уже переступила порог. Присела: ближе к земле было темнее.
   Две фигуры двигались по дорожке - от калитки прямиком к дому. Шли, не таясь. Двигались беспечно. Эта сволочь в ночи - как рыба в родной стихии. Один крутнулся на ходу, мельком оценив обстановку. Проходя мимо 'Пежо', небрежно потрепал его холку. Другой, шедший первым, по сторонам не зевал, неуклонно глядя вперед, туда, где грезилась ему цель.
   Какие-либо меры предосторожности принять они не подумали. Ведут себя, как хозяева, прут напролом. Да и то: кого им бояться в этой стране? Господи, прости и помилуй! Пронеси и спаси, господи!
   Близко за домом взвыл пес. Догадался, гад, о покойнике? Узнал его, Шельма, с искаженным до неузнаваемости лицом? Человек умирает - собака воет. Нарушается ее представление о человеке как о существе всемогущем. Как о бессмертном, о божестве. Двое замерли на крыльце, но не надолго. Вой их не насторожил, души их не смутились. Они, расшаркавшись друг перед другом, вошли в дом.
   Ева, соблюдая осторожность в отличие от гостей и все-таки труся, пробралась к ограде и выглянула на улицу. Автомобиля, на котором могли бы приехать визитеры, не было видно. Может, высадил их занятой водитель, умчавшись по срочным своим делам? Или они машину в стороне оставили, чтобы внимания не привлекать? Если резко рвануть на 'Жигулях', то есть шансы уйти. Надо было вначале загрузить Мамонова, а потом уже заниматься всем остальным. Ах, пропали, попали к бандитам в беду.
   Как же быть? Симулируя легкое опьянение, войти, спросить: 'Вы по какому делу?' - 'По мокрому'. - 'А у нас, знаете ли, по соседству девишник. Спохватились - скучно без мужиков. Меня за Димой девки послали'. - 'За Димой? - с недоумением глядя на то, что от меня осталось. - Значит, его Димой зовут?' - 'Я - Ева', - репетировал я. За стеной у вдовы что-то грохнуло, словно выронили из рук рояль. Кто-то там пел, тем не менее, или плакал навзрыд.
   Она остановилась в тамбуре, чтобы перевести дух. Осталось толкнуть тонкую застекленную дверь и войти. Там в их руках уже вспыхнули электрические фонарики. Я не знал, насколько мы хороши как актриса. Мы еще медлили, но вопли, раздавшиеся из холла, заставили Еву присесть.
   Источник истошного вопля находился за рядом кресел и был обнаружен тотчас. Кресла небрежно сдвинули, и скулящий Мамонов был извлечен оттуда - на суд своих мстителей в свете скрещенных на его туловище, словно мечи, лучей.
   Вопль продолжался с минуту или даже чуть более. Вопящий дважды переводил дух, а когда умолк, когда вслед за этим зажегся, заливши холл, свет, стало ясно, что от Мамонова практически ничего не осталось. Разве что внешность, сильно испорченная идиотским выражением лица.
   Может быть, эта последняя потеря явилась удачной попыткой бегства? Может, я от страха окончательно спрятался в Еве, память в панике потеряв? Бросил себя, переложив всю ответственность за содеянное на хрупкие девичьи плечи? Что же такого страшного в этих двух существах? Ну-ка, дайте, я на них своими глазами взгляну.
   Оба персонажа были мне немного знакомы. Тот, что постарше и ростом повыше ходил под кличкой Каплан. Потому что стрелял в свое время в Ленина - был в истории нашего города и такой фигурант. Второй, молодой и проворный, назывался Толик ТТ. Возможно, за то, что эту разновидность оружия предпочитал.
   Каплан присел возле меня - Еве видно было через стеклянную дверь. Звуки сквозь эту дверь тоже вполне хорошо поникали. Я там что-то дружелюбно мурлыкал, руки к нему тянул.
   - Ниц, падла! - рявкнул Каплан.
   - То ли он не в своем уме, то ли нас за дураков принимает, - выдвинул предположение Толик. - Смеется, гад.
   - Посмотрим, будет ли ему посмертно смешно, - сказал Каплан и ударил меня в висок.
   Еве видно было, как метнулась моя голова. Какие-то угрызенья шевельнулись в душе. Как если бы правосудие за содеянное одним стало истязать совершенно другого.
   Очевидно, я вырубился. Тетёха ругнулся и тоже рядом присел, за меня беспокоясь. Протянул свою руку к шее моей. Если он умер, мелькнуло в Евиной голове, то навечно мне оставаться в чужом теле.
   - Жилка покуда бьется. Жив еще, - заключил ТТ. - Надо было его бить? Он и так свихнулся от страха.
   - Я думал, придуривается, - сказал Каплан. - Видел, как он руки тянул? Думаю, ну, вцепится...
   - Вот ноги протянет - тогда хана. Сколько раз тебя умолять, не бей в эту точку.
   - Плесни-ка на него водичкой.
   - Вот ты и плесни.
   Ева пригнулась еще ниже, пряча голову. Заходить и знакомиться ей уже не хотелось. Лучше девки обойдутся без мужиков, чем с такими.
   Каплан уверенно прошел на кухню, вернулся с водой. Вылил мне на голову весь стакан. Я не отреагировал.
   - Запах какой-то приторный, - сказал Каплан, возвратившись с новым стаканом. - Я сразу почуял, как только вошел.
   - Может, обделался?
   - Я говорю: приторный, а не противный. И вот что думаю в этой связи: уж не опередил ли нас тот чокнутый старичок? Помнишь, как от него пёрло? Сдал нам этого вора, а сам вперед забежал, чтоб и с него урвать? Ушел, а запах оставил.
   - Поди, узнай теперь, - проворчал Толик. - Этот пахучий старичок мне честное слово дал, что - в Таганрог. На родину Чехова. Я сам его на поезд сажал.
   Старичок, увы, умер, испустив дух. Честным словом и общей надеждой связанный с ними. Я, несмотря на все их усилия, тоже отказывался приходить в себя. Бандиты встревожились.
   - К доктору надо, - сказал Каплан.
   - Где ты найдешь докторов в два часа ночи?
   - Скорую вызовем.
   - Скорая наделает шуму. - Толян призадумался. - Знаешь, я тут видел больничку одну. Рядом, за городом. Серьезная такая. За стенами. Давай туда свезем.
   - Да это ж психушка.
   - А там что, не врачи лечат? А может, ему как раз и надо туда? Подгоняй машину, - распорядился Толик.
   - На кой ее подгонять? За стоянку уплачено. Вон во дворе 'Пежо'. В него и погрузим.
   - Дом обыскивать будем?
   - Да разве сейчас найдешь? Зарыл где-нибудь, гнида. Или в банке сложил. Вернемся утром, пошарим, если к тому времени не расколется сам. Грузи.
   Ева на четвереньках выбежала из тамбура. Укрылась в саду за каким-то кустом. Она видела - косоглазый месяц обеспечивал кое-какую видимость - как выволокли меня, бесчувственного, из дому эти изверги, бросили на заднее сиденье 'Пежо'. О чем они при том рассуждали, разобрать было почти невозможно.
   - ... добьем, если ничего не добьемся.
   - А мотив?
   - Ля-ля-фа.
   Машина у них завелась без ключа и на удивление быстро.
   Она совершенно забыла про пистолет, который торчал у нее за поясом. Да может и к лучшему. Я не был вполне уверен в том, что не дрогнет рука у этой девчонки, вздумай она его применить.
   Что-то ткнулось Еве в колени. Ах, это ты, кошка. Жалко бросать тебя на съеденье этим зверям. Кошку она отправила ко вдове, сунув ее в какую-то щель.
   Позже, проезжая по городу, Ева остановилась у телефона и набрала милицейский номер. Сообщила, что по такому-то адресу слышен был вопль. Надеюсь, отреагируют. Надеюсь, найдут садовников труп, с пеной у рта, с признаками мучительной кончины на свинцового цвета лице. Опознают его по часам, прежде чем патологоанатом энергично возьмется за дело и констатирует, от каких причин наш персонаж умер. Провозятся там менты до полудня. Выставят караул. Это хоть как-то спутает налетчикам планы. Заставит понервничать их.
  
  
  Глава 14
  
   Вот, значит, при каких обстоятельствах посетил я сей Скорбный Сад.
   Налетчики в надежде осуществить свой жестокий замысел, и вместе с тем - месть, доставили меня сюда, да и сами - недреманным оком, дежурным ужасом, замешкавшимся ночным кошмаром - остались, питаясь за наш счет и на наш же счет веселясь. Хотя и предлагал им мэр Павел Иванович поселиться в лучшей гостинице, из городского бюджета оплачивая люкс, они предпочли обосноваться у нас - в качестве попечителей.
   Неспроста, разумеется, расстарался мэр. Склонял их, я думаю, продолжить мной начатое, то есть финансировать его административно-политическую деятельность, и опять же - за мой счет, как только они из меня этот и другие счета вытрясут. И со своей стороны обещал предприятию сему содействовать. Лично встречался с главврачом, велев меня всячески пестовать и все меры принять к моему скорейшему выздоровлению. - Но чтоб не упестовали до смерти. Да чтоб не умер от крайних мер. Да чтоб не повредился бесповоротно, биясь о твердые стены. - После чего, вернувшись к разговору с налетчиками, затеял, верно, переговоры о слиянии криминала с властью. Налетчики к идее отнеслись с пониманием. Мэр в запале предложил, наверное, меня убрать. На что Каплан, взглянув на представительский 'ролекс', отвечал, видимо, так: 'У нас не радикальная организация. Мы все проблемы решаем мирным путем'.
   Еще какая радикальная. Не верь ты ему, начальник. Просто захотел это приятное мероприятие выполнить сам. Но не раньше, чем вынут из меня деньги. И не прежде, чем приду в себя. Так что налетчики пока бездельничали, вынужденно соблюдая закон. Я же старался держаться от них подальше, хотя так и подмывало порой подойти, сбросить маску кретина с двумя пустыми дырами вместо глаз да посудачить об общих знакомых: как они там, что?
   Но подозреваю, что Каплан, хмурясь, так отозвался б о той или иной судьбе: 'Замочил один мальчуган. Хлопнул хлопчик один. Один пострел пристрелил'. И прижав меня рукой и коленом к стене, вдавив меж ребер стальной ствол, произнес бы нечто вроде следующего: 'У каждого, видишь ли, свой фатум. У одних их глупость. У других - совершенно иная страсть. Но если со страстями еще можно бороться и укрощать, то глупость - как бы фраеру не фартило на первых порах - рано или поздно выдаст его. Ну, скажи, зачем тебе эти истины о твоих покойных друзьях?'
   Нет, такие истины мне ни к чему. Меньше скорби. И умереть от его руки мне совершенно не улыбалось. Пырнул один паренек, скажет. Поэтому всякие проблески любопытства я укрощал.
   Первое время - как только обнаружил себя на территории психбольницы - мысль о побеге терзала меня. Подвалы памяти вновь полны. До отказа набиты прошлым. Но подходящих способов бегства - кроме как: динамит, вертолет - я из этих подвалов не выудил.
   Не надо выглядеть не тем, что вы есть. В своем истинном качестве вы достигнете большего. Актерских уроков мне преподать было некому. Я искусство перевоплощения осваивал на ходу. Что оставалось мне, как не выглядеть, как не казаться? Влачить клиническую жизнь в старом качестве.
  
   Главврач нашего учреждения, подчиняясь натиску попечителей, проявлял ко мне повышенное внимание. То есть осматривал ежедневно, тогда как прочих препоручил коллегам.
   - Слышь, лепила, ты нам этого мостырщика к четвергу образумь, - наезжали налетчики.
   - Ты уж постарайся, Дементьев, чтоб наш небанальный больной был здоров к ноябрю, - давил мэр.
   В ноябре, напомню, должны были состояться выборы, после которых он мог моих денег уже и не увидать.
   Главврач, чувствуя ко мне симпатию, поспешностью пренебрег. Со мной был неизменно любезен и даже неоднократно пытался шутить. Наверное, мои пожертвования на наши с ним отношения повлияли. Распорядился же он ими с толком. Укрепил новыми решетками фасад здания и начал укреплять тыл. Но осуществление дальнейших его пенитенциарных планов пришлось отложить. Деньги, пожертвованные мной, кончились.
   Вначале налетчики жили в соседнем нумере, доставали водку, девиц. Часто заходили ко мне, задавали вопросы, остававшиеся безответными. - Так он нам ничего не выболтает, - говорил ТТ, - надо его взболтнуть. - И, тряся за отвороты пижамы, взбалтывал.
   Я тоже всячески портил им жизнь, бил каблуком в стену, едва они засыпали, а утром хорошо исполненный вопль будил их аккуратно в 6:30. - Напоминает роман Достоевского 'Идиот', - с тоской отзывался Каплан, самый главный и самый нервный из них. Я же, выпустив на волю вопль, шел завтракать. А когда небуйный Жевакин, бывший матрос, встретил его по моему наущению в коридоре и погнался за ним с намерением оскорбить, он уговорил своих более агрессивных приятелей переселиться на белую половину, Директорию, как предпочитали называть правое крыло врачи. Там и обосновались они окончательно - в лагере лекарей, как только свободили для них кабинет.
  
   Мое внутреннее состояние, как я уже упоминал, казалось мне вначале ужасным. Словно внезапным несчастным случаем выбило из колеи, в которую уже никогда не вернуться. Но это по сравнению с раем, который я потерял. А сравнительно с предшествующим раю прошлым дело обстояло значительно лучше. Как если бы, вынув душу, почистили клетку, прежде чем ее на место вернуть.
   Предстояло, однако, систематизировать все нажитое, разобраться со временем, легшим внахлест. Случалось ведь и так в последние месяцы, что в один и тот же временной промежуток я двумя жизнями жил. Внутреннее расследование показало, что этих жизней, этих состояний, было во мне несколько. Вот они. - Мое прошлое до катастрофы, то есть до встречи с Евой, с которой, собственно, весь развал начался. Мое убывающее Я - рядом с Евой. Мое возрастающее Я - в ней. Мое полное, но недолгое существование в ее обличье. Мое безмятежное райское существование, об утрате которого наипаче скорблю. И, наконец, нынешнее мое Я, являющееся суммой всех перечисленных, которые (возвращаясь к началу абзаца) предстояло систематизировать, уложить в моей памяти так, чтоб можно было с этим и дальше жить.
   Да, оставались еще какие-то светлые всплески - Евины, думаю, - и совсем уж сумрачные - садовниковы? - реликтовые отголоски, остатки тех состояний, в которых пребывала Ева, мой медиум, прежде чем стать мной.
   Ах, Ева... Где же она теперь, что с ней? Вновь впала в младенчество? Наверное, так, раз уж я вернулся в себя. А может, новую душу себе нашла. Я помню, как уснул в мамоновском доме - Евой, а очнулся в Саду - собой. Как я попал домой, я, разумеется помню. Как приходила джинсовой девочкой, помню. И разумеется, расскажу. Но позже. Потому что сейчас нас ждут более неотложные события. Не время копаться в себе, ибо во внешнем мире тоже кое-что происходило. И надо было определиться, как себя вести. Как на эти события реагировать. Пойти на выздоровление или продолжать валять дурака? Раздвоение, как у разведчика, не приведет ли к неподдельному сумасшествию? Выбираться наружу мне или оставаться в добровольной неволе, за решетками, стенами из незыблемого материала, среди всяческих висячих и врезных замков? В ожидании случая - тактика проверенная, пусть и покажется кому-то скучноватой и негероической.
   Ее я и выбрал. Будут еще поводы развязать войну.
  
   Этот дом, клиника для душевноподвижных, чья прихотливая психика не выносила суеты внешнего мира, его забот и угроз, был, как я уже говорил, окружен парком, а парк - словно железным занавесом - стеной. И вот мне новыми глазами предстояло взглянуть на своих со-домников, да и на сам дом, окруженный парком, стеной, миром, космосом.
   В космосе царил Смысл. Над миром парил Князь. Стены были классических китайско-берлинских пропорций. Расточительность и роскошество являл собой парк в осенний сезон. Во внутренней отделке здания некогда соперничали и уживались помпезный ампир с затейливым рококо. Дом в былые времена принадлежал Ржевскому. Сказывались его пристрастия и вкус, и хотя с тех пор немногое в части лепнины и позолоты сохранилось, но проявлялось еще тут и там пустующей нишей, где раньше рыцарь стоял, неожиданной виньеткой или харей химеры на фронтоне особняка. То пространство, что занимал поручик с челядью, занимали теперь мы - сто шестьдесят четверо, не считая белых и цветных. И хотя здание - по сравнению с видом извне - изнутри оказывалось довольно вместительным, проживали мы скорее компактно, чем комфортно, и очень немногие имели отдельные нумера - тесные клетки.
   При Ржевском, думаю, никаких стен вокруг парка не было. Были конюшни, псарни, поля, простиравшиеся на четыре стороны, тут и там рассыпанные деревеньки. И поручик, верно, подолгу любил простаивать на балконе, глядя вдаль и на них с Надеждой (Дуровой).
  
   Я стал замечать в себе склонность к визионерству. Мне нравилось наблюдать - из себя, как из центра вселенной - этот малый, но изменчивый и подвижный мир. Возможно, на это мое новое пристрастие повлиял одноухий.
   - Давайте делать наблюдения, - неоднократно предлагал он мне. - Этот мир непроницаем лишь для непроницательных глаз, но таит в себе множество интересных явлений. - И мы наблюдали.
   Как дворник Никанор, например, живший в конуре под лестницей, травит шершавым порошком мышей или этим же порошком чистит заражавелые трубы. Как кастелянша Наташа, нахально расстегнув халат, вертится перед санитаром Добрыниным. А какой-нибудь из его коллег, Муромцев или Попович, пытается в свою очередь увлечь кастеляншу собой.
   - Маргулис, - как-то представился мне одноухий, что явилось для меня полной неожиданностью, так как до сей поры я не предполагал за зелеными постояльцами гражданских имен. - Вы, наверное, член Дворянского Клуба, маркиз? Знаете, я тоже в свое время был жалован дворянством за подвиги, и в Клубе бывал. Ах, там замечательно! А какое общение! Зимний Дворец! Версаль! Тюильри! - И предварив осторожной преамбулой - что там танцуют, кто стриптизирует, что едят - внезапно спросил. - Вы в каких отношениях с графиней, маркиз?
   Я чуть было не опешил на внезапность вопроса, но благодаря самообладанию, сладил с собой.
   - В добрососедских, - ответил я.
   Маргулис принял мой ответ к сведению, но не поверил мне.
   Я заметил, что время от времени кто-либо из пациентов на день-другой исчезал. И предположил, что может, их отпускали на волю, что существует, может быть, свобода хотя бы по карточкам, в качестве поощрения за послушание, и даже попытался выяснить, каков ее месячный лимит, но мне объяснили, что всяческие отлучки настрого воспрещены. Самовольщики же возвращались, накачанные пивом, напичканные анекдотами о поручике.
   - Дыра-с, доложу я вам, - ухмылялись они на всякий вопрос о воле.
   Я стал приставать к одноухому, и тот неохотно признался, что связь с волей, несмотря на незыблемость стен и неподкупность охраны все-таки существует, и если очень хочется, то можно выбраться, воспользовавшись сетью лазеек и тайных троп, системой параллельных коридоров и приставных лестниц, с применением паролей, кодов и разрыв-травы.
   Я взял на заметку эти сведения.
   - Не стоит напрасно нарываться наружу, - охлаждал Маргулис мои порывы. - Там всюду силки и ловушки вдоль стен, из капканов вынимают дюжинами. Чревато, да и что вам там делать, среди лишних людей? Эти простофили с их здравомыслием вас, чего доброго, заурядностью заразят.
  
   Иногда заботами администрации и под присмотром Никанора мы работали в парке, чередуя физический труд с умственными достижениями.
   В небе парило облако. В парке полдень царил. Воздушный змей, изготовленный в наших мастерских и запущенный в небо умелой рукой, искушал рвануть за собой, да был уже на излете, ближе к земле, чем к облаку, и вскоре исчез за желтыми купами тополей. Свора ворон, стая смутьянов, с криками взвилась в воздух, а воздух был липким от висящих в нем паутин. На солнышке нежились нежильцы, Никанор и за ними присматривал.
   - С белыми я вам настоятельно рекомендую держаться настороже, - поучал меня одноухий Маргулис, при всяком удобном случае соскальзывавший на больную тему. Рано лишившись уха, он многие годы посвятил разоблаченью врачей. - Нет, сексопатологи еще ничего. Бывает, и правду врут. Но прочие терапевты... В особенности психиатры хитры. Процедурят они нашего брата. Придираются, словно к придуркам. Творят, черт знает, что и черт знает, как. Искусственно затормаживают наше умственное развитие. И уж если решили кого свести с ума, то своего добьются. Того и гляди, окажешься в дураках, а то и в козлах. - Отдавая должное их коварству, он был, тем не менее, невысокого мненья о них. - Люди они в основном серые. Есть правда двое оранжевых и один голубой, непарный. Я вам их как-нибудь покажу.
   Я интересовался, нет ли в смешении белого с серым противоречия.
   - Серые - это их внутренний, то есть истинный цвет, - настаивал на своем Маргулис. - А белые халаты, одетые поверх их, служат исключительно для маскировки. Составляя с нами контраст. Наш мир, - продолжал он, - более подвижен, зыбок, текуч. Их мир полон предметов - застывших, неодушевленных, лишенных действия, как безглагольная речь. Нужен толчок, чтобы заставить эти предметы двигаться и дышать. Да здравствует революция! Сексуальная, - часто и невпопад произносил он, предварительно оглядевшись.
   Он не впервые затрагивал при мне эту насыщенную будущими событиями тему.
   Его дерзкие политические взгляды всецело разделял Безголовый - довольно интересный, хотя и второстепенный персонаж нашей истории, замечательный тем, что голову обычно носил подмышкой, хотя окружающим, в том числе и мне, было ясно, что это не голова, а банный, например, таз, или мяч, или иной предмет, не обязательно округлой формы. А на том месте, где положено быть голове, на нешироких его плечах, находилась, как он утверждал, черная дыра, а из нее космический ветер хлещет.
   Нас он уверял, что голову ему свихнули врачи, укрощая в Кащенко. А до Кащенко у него лишь легкие помехи были, ветерок, зефир, воздушная струя, исходящая из левого уха, но не доставлявшая особенного беспокойства. Он обратился к психиатрам, хотя и отговаривали родные. Врачи, не успев сговориться, диагностировали разное. Один обнаружил в его голове воздушные пазухи, сообщавшиеся между собой, и при незначительном перегреве, благодаря разности температур, вызывающие циркуляцию воздуха в голове, наводившую на мысль о зефирах. Этот диагност и терапевт с помощью несложного вакуумного приспособления откачивал из нее лишнее. Другой, говорливый субъект в черных очках и с бородавкой во лбу, крупно записал в эпикризе: 'Темно под теменем. Очень темно. Тьма темен'. Что и доказал хирургическим путем группе сотрудников. После чего голова подопытного, постепенно тыквея, перекочевала подмышку. Окончательно сбросив голову с плеч, он почувствовал некоторое облегчение, и тогда ему рекомендовали поселиться в нашей лечебнице, где, мол, хорошо кормят, заставляют мыться и пенитенциарно содержат на всем готовом в этом раю.
   У бедняги еще теплилась надежда, что его вылечат чем-нибудь, ведь медицина в наше время творит чудеса, хотя и не с нами. Но даже и не излеченный, отдавшись на воспитание, он чувствовал себя здесь счастливым, лишенный забот и всяческих мелочных расчетов, с какими неизбежно столкнулся б на воле. К тому же, утверждал он, безголовым никогда не овладеет безумие.
   С головой он обращался зачастую небрежно. Бывало, бросал ее, где попало, или в рассеянности присаживался на нее. А то и терял. И тогда можно было наблюдать его беспомощное без головы тело, бредущее наугад, разговаривающее само с собой или с воображаемым собеседником, но соблюдающее ритм ходьбы и последовательность чередования левой и правой ног.
   - Вон еще один микрокосм, островок сознания, - метнул свой блестящий взгляд мой Маргулис на Никанора. - Дурак душераздирающий. Представьте себе будущее человечества, маркиз, взявшего эту обезьяну за образец. Экие мы атлеты: руки, как грабли, ноги, как коленчатые валы. А ведь к тому движемся. Мысль нынче не в моде. Вырождаемся в гамадрилов и горилл.
   Дворник действительно отличался внушительным телосложением. И хотя был неладно скроен, но крепко сшит, и по всем видимым признакам происходил из мотыгинских, отличавшихся тяжелой поступью и хваткостью рук. Он одним глотком мог выпить бутылку водки, не говоря о кипятке и прочих кислотах, благодаря чему был ежедневно пьян. Но и такие бывают полезны, говорил Маргулис, пока выносят за нами дерьмо.
   Никанор запрокинув голову, раскрутив бутылку, как раз в это время что-то в себя вливал. Содержимое входило в его глотку винтом.
   - Он мне на центральную нервную систему действует, - сказал Безголовый, наблюдая пустую бутылку, отброшенную к его ногам. Из горлышка еще валил дым. Никанор с презрением взглянул в нашу сторону.
   - Вот такие мерзавцы, - сказал Маргулис, - из клиники казарму сделали: так, видите ли, удобнее их нетрудолюбивым мозгам. Но заметьте, маркиз, чем строже режим, тем острее осиновый кол, который раздвинет ему ребра. И да здравствует революция!
   - Сексуальная, - тихо подхватил Безголовый.
   - Пора встряхнуть, растормошить этих моллюсков, всколыхнуть поверхность стоячих вод. Вот Никанор - сколько лет уже здесь пребывает с твердым убеждением, что все вокруг дураки. - Маргулис так яростно рванул грабли, что выломал им зуб. - Этаким людям трудно менять свои убеждения, и более всего потому, что свое постоянство во мнении они расценивают как достоинство.
   - И ведь не докажешь ему, что дурак, - сказал Безголовый.
   - Раз дурака не удается убедить, остается...
   - Убить, - догадался Безголовый. И полуприсел в ужасе от своей догадки.
   - Пора этот инвентарь списывать, - небрежно подтвердил Маргулис.
   - Распоясался совсем. Кричит, когда хочет. А чего кричит?
   - Хочет, вот и кричит.
   - Дурная привычка, - сказал Безголовый.
   - Помноженная на привычную дурь, - дополнил Маргулис. - Недоработали над ним, не доделали.
   - Не хотел бы я быть недоделанным, - сказал Безголовый.
   - Ну что, Невтоны?
   Заболтавшись, мы не заметили, как Никанор приблизился к нам и вынул из кармана кулак.
   - Вот, гляди, сколько у меня пальцев? - обратился он к Безголовому.
   - Пять, - уверенно ответил тот.
   - Пять, - презрительно повторил Никанор. - Пять... Ты гляди, сколь растопырено?
   - Три, - пошевелив губами, сказал Безголовый.
   - Вот! Я вам три раза повторил, чтобы повдоль гребли. А вы, черти чумазые? Поперек?
   В небе истаивала стая перелетных птиц. Облака, готовые к отлету, собирались под самым куполом. Летальный исход лета грустью отзывался в груди. Глупый молодой воробей, еще ничего не знавший про кошек, прыгал по земле сырой.
   - Человек постольку несовершенен, поскольку несовершенен этот мир, - сказал Никанор как бы в ответ на наши мненья о нем. - И тем более несовершенен, чем в более несовершенном обществе он живет.
   Мы не стали с ним спорить, а, торопясь и более не разговаривая, чтобы к обеду успеть, стали грести повдоль.
  
   Столовая представляла собой просторное простецкое помещение с панелями в человеческий рост, выкрашенными темно-зеленой краской. Слева от входа было небольшое окошечко с надписью 'Пища', из которого вынимали еду, на одной из стен над головами обедающих висел плакат: 'Айнмаль ин ди вохе - фиш!'. Столики были старые, но еще устойчивые, стулья же были настолько расшатаны, что пациенты нередко падали с них, опрокидывая на себя раскаленный борщ или ломая кость. Травмы бывали настолько серьезными, что пострадавших нередко списывали в нежильцы.
   Обедали в четыре смены согласно группам питания, на которые был разбит коллектив. Группа А считалась наиболее питательной и обедала первой, но на этот раз обед оказался скудным даже для А, чего, кажется, никто, кроме меня, не заметил. Хотя и вылизали тарелки тщательнее, чем обычно. Только один небольшого роста больной, извините: пациент обратил на это внимание.
   - Что-то нынче баранины нет, - произнес он, выковыривая изо рта застрявшую меж зубов капусту. - Хотя с другой стороны и барана бывает жаль. Как представлю себя в его шкуре.
   - С вашим даром эмпатии, Жевакин, надо ветеринаром или вегетарианцем быть, - сказал Маргулис. - Хотя капуста, с другой стороны, - съехидничал он, - как представишь себя в ее одежках...
   Эмпатия! Сам сказал! Я решил, что настало время разобраться, наконец, с этим термином, имевшим для меня, как я полагал, большое значение. Тем более, что это слово, доставшееся мне от садовника, мой бывший строптивый раб, возможно, от Маргулиса и почерпнул, когда они проходили вокабулы на букву Э.
   Свое знакомство садовником я решил до времени скрыть, а пока - конкретизировать слово. Раз уж оно произнесено, раз уж сегодня эти семь букв выстроились именно в такой последовательности. Уж больно необычно оно звучит даже в устах сумасшедшего.
   - Что вы подразумеваете под этим словом? - осторожно спросил я. - Эмпатия, - тут же уточнил я в опасении, как бы он не вернулся к баранам.
   - Да-да, - спохватился Маргулис. - Я должен был догадаться, маркиз, что людям вашего века, начинающим материалистам, этот современный термин еще не был знаком. Вас устроит, если я определю его как сочувствие?
   - А что, можно еще как-то иначе его определить?
   - Видите ли, определять одни слова посредством других занятие скучное и неблагодарное. А зачастую за это морду бьют. И всегда, как бы ни толковал, остается горький осадок недопонимания. Недоговоренности, так сказать. Людям вообще чрезвычайно трудно понять друг друга, - продолжал он, теребя себя за оставшееся ухо. - Каждый, исходя только из своего собственного опыта, а другого нам не дано, определяет слово немного иначе. Быть может, ваши усилия, сознательно или нет, направленные на то, чтобы максимально близко приблизиться к пониманию вашего ближнего и будут эмпатией. Во всяком случае, я бы и такого толкования не исключал.
   - Так, а еще? - спросил я, решив выудить из него максимальное количество определений. И поскольку он задумался, морща лоб и теребя себя за ухо:
   - Симпатия? - подсказал я.
   - Пожалуй, - согласился он, не меняя сосредоточенного выражения лица.
   - Телепатия?
   - А вот с этим я бы поспорил. Телепатия - слишком уж узкий термин и лежит в слишком уж другой плоскости. Что касается гомеопатии, психопатии и прочих слов, производных, как я полагаю, от той же греческой основы, то лучше о них расскажут врачи, эти мерзкие существа в грязных халатах и отец наш небесный Дементьев, воспитатель и педагог...
   - Все же насчет симпатии, - поспешил я вернуть разговор в прежнее русло, по опыту зная, как трудно бывает Маргулиса от этой врачебной темы отвлечь.
   - Да, симпатия, - подхватил он. Мы, покинув столовую, бесцельно брели коридором. - Женщины, безусловно, симпатичнее мужчин и предпочтительней в сексуальном плане. Хотя бывают и другие мнения. Но если не брать эти мнения в расчет, а также мнения тех, чей сексуальный опыт замыкается исключительно на себе...
   - То женщины, безусловно, симпатичней, - перебил его я, догадавшись, что он пересел на другого конька. - Со мной, знаете ли, любопытный случай произошел, - попытался поведать ему я свое необычное приключение, но он, словно предчувствуя, о чем пойдет речь, поспешил в свою очередь сменить тему.
   - В этой палате у нас палачи лежат, - сказал он, когда мы проходили мимо железных дверей, кроме двух висячих замков подпертых снаружи шваброй. - Палата усиленного режима. Гитлер есть. А здесь содержатся исключительно короли.
   Палата с королями тоже была заперта, однако имела решетчатое окошечко и табличку над ним: Кинг Третий, Кинг Пятый, Кинг Кримсон и Стивен Кинг. Я заглянул в окно. Королей было действительно четверо. Одинаково плешивые и бородатые, различались они разве что мастью.
   - А здесь у нас пораженные идеей фикс.
   Дверь была открыта, а палата была пуста. Пораженные разбрелись, очевидно, по другим помещениям.
   Он провел меня мимо келий, в которых проживали различные знаменитости.
   - Набор у нас здесь довольно стандартный: Наполеон, Витте, Победоносцев. Сорос есть. Вас только и не хватало. Но я предчувствовал вас, маркиз, и, как Менделеев в своей таблице, оставил для вас в уме клеточку. Теперь вы благополучно заняли ее собой. Конечно же, не Лакост, но жить можно.
   Наполеон был невысокого роста, с брюшком, с пушком на брюшке, с трясущейся ляжкой, и выглядел так, как его описал Толстой, а не так, как если бы он сам описался.
   Маргулис показал мне комнату отдыха, комнату смеха.
   - А это красная комната, здесь мы закипаем яростью. Есть еще красный уголок, не путайте. Там мы дискутируем с докторами. Ходят слухи, что где-то черная комната есть, но я им не верю. Враки. Надо вам непременно на Кузьму взглянуть, - сказал он чуть позже, и провел меня в самый дальний конец первого этажа, где в нумерах различной вместимости - от одиночных до двенадцатиместных палат, проживало человек до шестидесяти: парочка параличных, коматозные пациенты, алиментарные, температурящие, селениты, свалившиеся неудачно с луны, а так же склонные к побегу пациенты со множественными переломами различных костей и прочий негожий люд.
   - Мы называем их всяк по-всякому, - объяснил Маргулис, - попрыгунчики, комики, неподвижные. В общем: нежильцы. Здесь Кирилла хозяйничает, - сказал он, брезгливо заглядывая в дверь подсобки, где вперемежку были свалены судна, судки, тазы, ведра, огнетушители и прочий больничный инвентарь, а за столом сидел, очевидно, Кирилла, и тупо задумавшись, что-то писал в тетрадь. Вернее сказать: сидела, писала, поскольку Кирилла оказалась женщиной лет сорока, необычайно любезной, широкой в кости, с добрым мужеподобным лицом.
   - Санитарное антисостояние, однако, не в лучшем виде, - строго заметил Маргулис и ткнул пальцем в табличку на белой двери, где крупными буквами было заявлено, что ответственной за чистоту и сохранность инвентаря является З.З. Кириллова, санитар первой статьи.
   - Что ж делать, соколики, - выводя длинную букву Щ и морщась при этом, сказала женщина, - коли я тут одна, и их - эвона! Среди них и блюющие есть.
   Однако, несмотря на враждебное замечание Маргулиса, нашей экскурсии она не препятствовала, только ласково предуведомила, что нежилец из третьего нумера утресь капризничал, казал язык, и в наказание за это, принявши укол, спит теперь вниз лицом. По пути в третий нумер мы заглянули в одну из палат, но в ней было настолько жарко от температурящих тел, что мы тут же вышли.
   Двери нумеров ввиду неопасного состояния содержавшихся не запирались. Я ожидал увидеть стены в разводах, серые от пыли и паутины потолки, грязный налет на оконных стеклах, но третья палата была любовно ухожена, сияла чистотой, всюду, где только возможно, стояли цветы. Человек на кровати действительно лежал вниз лицом, накрытый до середины спины чистеньким одеялом.
   - За Кузьмой тут особый уход, - пояснил Маргулис. - Единственный среди нас общепризнанный гений.
   - В чем же проявляется его гениальность? - полюбопытствовал я, хотя сказ об этом Кузьме уже слышал.
   - Во всем. Ума палата. Научил, например, нас, как без особых хлопот огнетушитель в огнемет переделать. Это ж какое оружие в умелых руках. Кириллу вот замуж выдал. И вообще, выполняет любую задачу, какую перед ним ни поставь. Да вот, убедитесь сами.
   На полочке меж двух зеленоватого стекла цветочных ваз лежала внушительная стопа исписанной бумаги, сведенной в два-три десятка брошюр. На титульных листах стояли лиловые штампы: 'Доказано Кузьмой'. Брошюра были самого различного толка. 'Самобытное доказательство теоремы Ферма', 'Влияние американской культурной агрессии на качество народных примет', 'Адаптация законов квантовой механики для закрытых сообществ от трех до трехсот существ' и др.
   Мне захотелось увидеть лицо этого человека.
   - Какой-то он неволевой, вам не кажется? - спросил я.
   Маргулис вздохнул.
   - Что вы хотите. В коме уже восемнадцать лет. С тех пор, как его девушку посадили в тюрьму, стал сублимировать. Так, сублимируя, и сошел с ума.
   - Но надежда какая-то есть?
   - Лечат. Надеются вскорости воскресить. Из постели уже выписали и разрешили гулять. Только зачем ему это? Передвигаться все равно он не может, а только лежать. Нет, этого делать не стоит, - сказал Маргулис, увидев, что я тронул Кузьму за плечо. - Даже если вам и удастся его растолкать, вы разбудите в нем идиота.
   - Как же он выполняет задачи, если беспробудно спит?
   - Почему беспробудно? Бывают проблески. А у вас что, есть какие-то проблемы?
   - Мне б пистолет, - сказал я неожиданно для себя, хотя за минуту до этого о пистолете не помышлял.
   - Мне бы тоже, - вздохнул Маргулис.
  
   Проходя мимо туалета и почувствовав легкий позыв, я занял очередь. Маргулис, погруженный в собственные мысли, машинально пристроился рядом. Очередников было немного, человек восемь всего, но я уже знал из опыта, что даже при таком незначительном числе желающих, ожидание может затянуться на час.
   Из туалета, пряча глаза и выглядя изнуренным, выскользнул взлохмаченный молодой человек. Очередной занял его место.
   - Вы, извините, не ревизор? - обратился ко мне полнолицый пациент, с мясистыми губами и носом.
   - Нет. А что? - спросил я.
   - Мы недавно эту пьесу Гоголя ставили. Я режиссер. Перепетунов.- Он хихикнул и потер руки. Подал одну мне. - Бухгалтера нашего заведения до сих пор найти не могут. - И он захохотал уже во все горло, восхищенный волшебной силой искусства.
   Пожилой господин с бесстрастным лицом, в котором я сразу заподозрил философа, ибо его голова, раздутая раздумьем, была непропорционально велика и весьма волосата, бесстрастно рассуждал о следующем.
   - Плох тот ученик, который не придушит своего учителя, - говорил он, опираясь о плечо, по-видимому, ученика, стоявшего потупившись и лишь изредка вскидывавшего на учителя ясный взор. - Только не поймите буквально. Не перетряхнет его учение, вот что я имею в виду. Не превзойдет его. Не придет, в конце концов, к его отрицанию, или к его же учению, но через отрицание. Или через предательство, как Иуда, - заключил философ и с ненавистью рванул ученика за волосы.
   Я подумал, что неплохо бы этого ученого человека спросить об эмпатии. Обождав, пока бесстрастие не вернется к нему.
   - Смысл человеческого существования, молодой человек, познание, - сказал мне на это учитель. - А познание не мыслимо без отождествления объекта с субъектом. И поскольку познание бесконечно, то отождествление будет углубляться, становиться более полным, и в будущем - это очевидно - будет усвоена манера полного перевоплощения в объект. Это я и назову эмпатией.
   - Но вы уверены? - спросил я, получив столь неожиданное, но приемлемое для меня толкование.
   - Век свободы воли не видать, - поклялся философ.
   Из туалета доносилось беспорядочное бормотание.
   - Он там что, с диареей ведет диалог?
   Раздался вопль.
   - Это наш Гребенюк, - сказал режиссер. - Хлестаков и первый любовник.
   - Репетирует?
   - Геморрой у него, - объяснил режиссер сочувственно. - Для него срать и страдать - одно и то же.
   Я знал, что геморрой в этой клинике - за неумением и неимением средств - вообще не лечат врачи, а предлагают относиться к нему с юмором.
   Лицо режиссера само исказилось страданием.
   - А что вы о сострадании скажете? - спросил я, тронув философа, который уже отвернулся, за зеленый хитон. Но тот, с негодованием на меня взглянув, отошел, опираясь на ученика, прочь. Он мне напомнил пожилого ежа, которому остригли иглы, но который все же топорщится и шипит, не подозревая о том, что лишен колючек и ежового вида. Внешне же походил на хиппи или расстригу своей спутанной бородой и волосами.
   - Сострадание? - очнулся от своих мыслей Маргулис. Он все это время пребывал в задумчивости и от нечего делать ходил конем.
   Сострадание - это страсть, господа. Не жалкое сочувствие анонимному ближнему, мясо которого во весь телеэкран демонстрирует нам оператор после взрыва в метро, а сострадание в собственном соку, телепатия тепла из тела в тело. Едва выносимая жалость к нам, смертным, да что там - мертвым, считай, ввиду краткости нашего пребывания на этой земле. Ах, господа. Маргулису я не сказал, но вам скажу: мне теперь бывает нестерпимо жаль отверженных женщин, поверженных мужчин, а детей и стариков жалко всех независимо от степени их занудства.
   Эту жалость в себе я в период совместного нашего с Евой существования впервые открыл. Раньше во мне ее не было. А теперь накатывает.
   - Сострадание ослабляет? - переспросил Маргулис. - Неправда. И даже наоборот, может возбуждать справедливый гнев. Столько гнева, что на истребление небольшого народца хватит. - Вероятно, белых имел в виду.
   Я был ни добр, ни зол. В меру упитан. Иногда хитер. Был ни холоден, ни горяч. Порой человеком редкого бездушия себя проявлял. Ронял, бывало, слезинку, теряя близких. Я страдаю - какое мне дело до страданий других? Никакого понятия не имел о сочувствии сущему. Сочувствовать, граждане - соучаствовать в вашей беде. Сострадать - брать на себя часть вашей ноши.
   - Эмпатия, мой маркиз, это способность радоваться чужому успеху, - сказал мой Маргулис. - Психологически это труднее, чем сострадать.
   Слишком много определений. Я совершенно запутался в них. А то есть ведь еще любовь. При Маргулисе эту тему только затронь. Непременно сведет к революции. Однако он про любовь и сам не забыл.
   - В любви человек спасается. От самого себя, может быть. Выбрав любовь, он лишает себя возможности полностью отдаться другому чувству. Зависти, например. Ненависти. Пустословию. - Он кивнул на философа, что меня удивило. До сих пор его мнения о мыслители были сплошь позитивны. - То же и сострадание, маркиз. Оно, сударь мой, сродни половой любви, в которой мы зачастую не вольны в выборе объекта. Посудите сами, - продолжал он, оживляясь. - У многих существ способность вызывать сострадание, провоцировать его - форма защиты. Существует на уровне инстинкта и зачастую они сами не знают о нем. Как животные, например. Они и не подозревают, что существует такое явление. Однако сплошь и рядом на жалость бьют. И их, бессловесных, наиболее жаль. Также и люди такие есть. Это вампиризм своего рода. Еще раз прошу обратить ваше внимание на аналогию с сексом. Сострадание активно. Сострадаемое - пассивно и женственно. Оно бесконечно конституирует, подгоняет под сострадателя свое я. Занимает как бы позицию. - Он вполне уместно ухмыльнулся и продолжал. - В сексе: она провоцирует и конституирует. Он проникает и ...
   Остается! Я проник в ее мир - безо всякого секса - и тем проще, чем примитивней он на тот момент был.
   - Со мной, знаете ли, забавный случай произошел...
   Но выслушивать про мой случай Маргулис не стал и на этот раз.
   - Позже, маркиз, позже. Знаете, мы готовимся провернуть здесь одно дельце. И я очень рассчитываю на вашу эмпатию.
   Я в отместку ему тоже не стал выслушивать его дельце. Разумеется, касающееся революции.
  
   Оттого, что Маргулис, а за ним и еще некоторые звали меня маркизом, во мне появились определенные свойства: вежливость, светскость, способность смотреть на события несколько свысока. Так что насчет маркиза я не возражал. Да и что с них возьмешь, с зеленых. Могли бы и груздем назвать. При нормально-бестолковом состоянии здешних умов я допускал всякое. Многие считали меня светочем. А один принял меня за лампочку и даже читал при мне.
   Вообще бледнолицый больничный люд мне все более нравился. Люди-лютики, тихие дон-кихоты, которые подпевают не в такт, делают не так, шагают не в ногу и вечно нарушают симметрию. Их непраздные головы были вечно чем-нибудь заняты и склонны выводить невероятные умозаключения из простейших посылок.
   Из консервных банок, например, как ищущий истину наш знакомый Жевакин, утверждавший, что скрыта она в одной из них. Этих к/б через его руки прошло множество. Озабоченным Винни-Пухом он ошивался возле столовой, выпрашивая у поваров, требовал с воли, ему слали, он вскрывал и неизменно разочаровывался. Глядя на его лицо, всегда можно было догадаться, что он нашел: кильки в томате, зеленый горошек или икру. Ходил он в полосатой пижаме, как матрас или матрос, но скорее матрос, потому что снят был в свое время с катера 'Стерегущий' и помещен в наш Сад, приняв свалившееся на него безумие как Дар Божий. Маргулис возлагал на него как на матроса особенные надежды. Вот, припоминаю теперь: полосы на пижаме были широкие, светло и темно зеленые, и располагались повдоль. Выходит, матрас.
   Еще один инаковыглядящий всегда ходил без штанов. Спал в пиджаке, а не в пижаме, носил галстук, хотя галстуки, дабы не удавились, были нам настрого воспрещены. Я с ним как-то разговорился.
   - За что к нам попал?
   - За то, что плевался на улице.
   - ?
   - Ну, голый был.
   В клинике ему не нравилось. Он считал, что лечиться ему не от чего. Впрочем, писал в кровать - попытка, по утверждению врачей, вернуться в детство. Фамилия его была Кашапов, не то - Долотарев.
   Фараон Фролов. Внешне фараонских признаков не проявлял, тщательно скрывая свою причастность шестой династии. Но об этом все же пронюхали, и иначе, как фараоном никто его не называл.
   Некто Неполный, он же Некруглый, получивший это прозвище в ответ на его заявление о том, что он не полный дурак.
   Перов. Как-то, еще на воле, рассматривая свой член, нашел, что челом он с Лениным схож. За это и упекли.
   Бонд. - Был он на воле доцент, то есть сама ученость, хотя - будь ты Капица или тупица какой - для психбольницы без разницы. Смотрел фильм про 007 и, вдруг обнаружив, что он-то и есть Бонд, стал пробираться на запад, сжигая за собой мосты и взрывая бензоколонки. Такое сочетание пиромании и паранойи не могло не привлечь внимание специалистов. По шлейфу дыма его и нашли. Так он попал сюда. Искал подвига, как Жевакин - истину. Иногда подходил ко мне: пошли, пошалим, и вынимал из кармана спички. Но мы-то знали, что коробок пуст, а последней спичкой он запалил стоявший во дворе флигель. Флигель спасли.
   Кляузер. Безумием заразился уже здесь, от врачей, привлеченный для косметического ремонта кабинетов. Изредка воображал себя Бисмарком. Хотя, будучи штукатуром, про такого вряд ли даже слыхал.
   Но иногда и с такими становилось скучно, как в обществе совершенно-нормальных, и я тосковал, гуляя в одиночестве, или глядел на заплеванный после просмотра ток-шоу телеэкран. Равнодушие овладевало мной, словно жизнь чужую живу. А раз чужая - то и ну ее к черту. В такие минуты вопрошал гологоловый Маргулис:
   - Вы, маркиз, всё, верно, о сексе думаете?
   Я обычно не отвечал на этот вопрос.
   - Душа не терпит пустоты, - разглагольствовал он. - Ищет, чем озаботиться. Богом? Не всем дано. Деньгами, карьерой? Или сексом, как вы. А если и в этом не преуспела, тогда вселяется в нее отчаяние и страх. Вы, маркиз, себя не стесняйте ни в чем. И наблюдайте жизнь, наблюдайте, - настоятельно советовал он.
  
   Вскоре выяснилось, для чего мой Маргулис так упорно склонял меня к наблюдению. Глядя, как я рассеянно вожу по оконному стеклу пальцем, рисуя латинский вензель SR - за минуту до этого мы говорили о сексуальной революции - он сказал:
   - Вам, маркиз, надо писать.
   - Что писать? - машинально переспросил я.
   - Все, что хотите. Например, про любовь. Сюжет, конечно, до полусмерти избит легионом предшественников. Но для истинного таланта безнадежных тем не существует. Мне бы ваши способности. Я бы этот сюжет оживил. Вы, маркиз, не придаете значения самому себе. Только умоляю, - говорил он в следующий раз, - не пишите эротических романов. Ваше кредо и кодекс - высокое искусство. Высокое искусство, маркиз, это попытка человечества вытянуть себя за волосы из болота слишком человеческого. Сила человека в его слабости, смертности, хрупкости его хребта. В мимолетности его существования. Вот и покажите, вы сможете. Спрашиваете, что писать? Да хоть ту же Жюстину. Но ничего вроде того: 'глубины святилища', 'тесный приют истинных наслаждений'. Постарайтесь без порно. Как? По-моему, хуже, чем Гоголь или Достоевский писать вообще нечестно. Вы еще не взялись за роман? - спрашивал он при очередной нашей встрече. - Знаете, по отношению к самому себе это подло. Ваши достославные приключения, маркиз, должны быть запечатлены печатно. У нас есть койка имени Горького. Хотите, мы ее вам внесем?
   Я поначалу не придал значения его словам, но однажды раскрыл окно. С полей дохнуло вдохновеньем. Бумагу. Чернила. Перо. Вот, пишу.
   Первое время я писал на рулонах туалетной бумаги, тайком, пряча их от начальства, но вскоре выяснил, что удобнее писать на простынях. Бывает, что пишут в стол. Я же писал в постель, расстилая чистую простыню поверх исписанной. Иногда попадало по ассоциации и на матрас. Вот и сейчас попало. Не стал переписывать.
   Когда же свежая простыня запаздывала, приходилось изливать вдохновение прямо на стену, прикрывая граффити оконной шторой или газетным листом.
   Иногда ко мне заходил Маргулис и жадно читал, не дожидаясь, пока просохнет исписанное. 'Вечная вещь', - хвалил он. Но потом я стал от него прятать наиболее автобиографическое. Этот Маргулис со свойственным ему ухом уж больно любопытен стал.
   - Развивая пространственное воображение, - разглагольствовал он, - вы помогаете своему мозгу освоить объемное мышление. Схватывать проблему целиком, всю ее сферу. И не только в геометрии. Большинство из нас мыслит линейно. Немногие достигают второго уровня - плоскости. А объемного - вообще единицы. Роман, он может развиваться линейно, разворачиваться на плоскости или занимать объем. У нас, конечно, не дом братьев милосердия Шарантон, - говорил он, доставив мне очередную простыню, - но писать можно.
   Я и пишу. Этот триллер третьего поколения - не какой-нибудь там Дракула (первого) и не Ганнибал Лектор (второго), а нечто гораздо более ужасное, чем вам когда-либо доводилось видеть из своих углов. Вы еще в очередь выстроитесь ко мне за автографом.
  
   Я, как вы знаете, тоже был наблюдаем, но довольно поверхностно. Налетчики, убежденные в том, что без их помощи мне отсюда не выбраться, своим присутствием не отягощали. Кроме Толика и Каплана были еще двое, о коих тоже упоминал: Пеца и Паца - мальчики со злыми глазками, слишком злые и юные, чтоб иметь совесть и честь. И слишком серьезно относящиеся к деньгам. Один был бледненький и блондин, другой красноватый, словно Исав, рыжеволосый. По этим признакам - в пору нашего совместного служения Леопольду - мы этих дублеров и различали.
   - Мне кажется, эти люди вами интересуются, - как-то открыл для себя этот факт наблюдательный Маргулис. - И все четверо в отличной форме.
   Большинство зеленых относились к ним с уважением: бандиты, мол, сочувствуют бедноте, и любого врача могут уволить или даже убить. Маргулис же старательно их избегал, не ждал от них приятного общества. Скука, утомительное безделье, сплин. Сам свихнешься в шизоидной зоне. Ничего не стоит кого-нибудь пристрелить в приступе слабоумия.
  
   - Пишите, маркиз, пишите. Что еще нужно человеку вашего склада? Не разменивайтесь на мелочи, не спорьте с миром по пустякам. И не давайте себе скучать. Скука - синоним глупости. Запомните это простенькое высказывание. Эта мысль много места в вас не займет. Вот взгляните хотя бы на это, - сказал Маргулис, указывая на кастеляншу Наташу, щедрые формы которой превышали всякое воображение, а опись ее прелестей заняла бы главу. - Захватывающее существо.
   - Вам нравится? - спросил я, обнаружив в нем такое вниманье.
   - Интересное телосложение. Ах, маркиз. Интенсивный секс отнимает силы. Но сколько нужно энергии, чтобы похоти противостоять. К женщинам у меня инстинктивный интерес. Да вы взгляните! Мона Лиза! Монолит! Необъятные объемы! Неохватное туловище! И с довольно кривой линией. Представьте, что будет, если пустить эту плоть во всю прыть. Сколько в ней всего чересчур! И тут, и тут...
   - Не показывайте на себе, - предостерег я. Это была плохая примета.
   - Лично мне в женщине не нужно так много. Пускай худа, как скелет, с души не воротит - и ладно. Так каково же о ней ваше мнение? - спросил он, хватая меня за рукав.
   - Приворотливая девица, - согласился я, глядя, как оная вертится перед Поповичем.
   - Она ведь не всегда вертелась, - с горечью сказал Маргулис. - А история ее типична для большинства юных девиц. Была, что называется, сосуд добродетели, да соврачили враги. Я хотел сказать: врачи совратили. Вначале один, вы его пока не знаете, узкий специалист, ортопед. Подарки дарил, а им это нравится. Вот и уговорил добровольно отказаться от своей добродетели. Он ведь прямо при мне ее невинность украл. В гимнастическом зале. Отдалась в уголке, не обращая внимания на мое присутствие.
   - Вы сами-то что там делали?
   - Гимнастику. Позже он свои права на эту женщину терапевтам продал. Их двое у нас. Потом к санитарам перешла. Видите, увиваются? И что характерно, становится все пышнее.
   Тут я заметил еще одного наблюдателя, прячущегося за колонной в стиле ампир. Это был молодой человек приятной наружности, лет 28-и, одетый в зеленое.
   - А, это Вертер, - сказал Маргулис, заметив мой взгляд. - Он вам тоже о ней что-нибудь расскажет. Он любит о ней поговорить. Не так ли, Вертер, дружище?
   Рассказ Вертера - за вычетом множества повторений, пауз и спазм, сорных и сомнительных слов - занял небольшой уголок на моей простыне.
   - Я ради секса с ней познакомился, но, визуально анализируя, никакого секса в ней не сыскал. Сначала я ее не любил, думал, что не за что. Но позже все же нашел в ней кое-какой шарм. И чем дальше, тем больше. Дошло до того, что, боясь обаяния, я стал ее избегать. И до тех пор избегал, пока не влюбился полностью. Я, конечно, знал, как ее рассматривают врачи. Но не разлюбил из-за этого. В конце концов, рассматривать могли и с медицинской точки зрения. А тут еще скульптор косматый стал вокруг околачиваться. Так и глядит, с какого боку броситься. Венер стал с нее ваять. Из-за нее на меня накидываться. А однажды, когда она в парке гуляла, прыгнул на нее с дерева и напал, когда она срывала цветок. Но я, оказавшись рядом, нападение отразил и стал нравиться ей после этого. Вот только не доверяет она мне, думает, обману. Раз, думает, красавец, значит, подлец. Ничего, что я нервничаю? - Лицо его исказила гримаса. Нервный, наверное, тик. - Ах, будьте моим змием, маркиз, - внезапно взмолился он. - Соблазните ее для меня.
   Я не успел на это ничего возразить, как молодой человек вдруг исчез, испуганный грозным взглядом Маргулиса. Я заметил, что мой одноухий друг зеленым внушал уважение. Пользовался авторитетом среди них.
   - Кокетливая девица, - пробурчал Маргулис. - Нарочно одевается издевательски. Халат лопается и трещит. Пуговицы так и отскакивают. Бедняга Вертер...
   - Интересные у них отношения, - сказал я.
   - Да черт с ними, с их отношениями, - вдруг наскучил этой темой Маргулис. - Пусть отношаются, как хотят.
  
   Мы поднялись на второй этаж.
   - В это время я обычно гуляю в Саду, - сообщил мне Маргулис. Мне послышалось, как уже бывало не раз, что слово Сад он произнес с большой буквы. Значит, тот Сад, что наверху, догадался я. Со времени нашего первого посещения я в том Саду не бывал. Между тем, мне казалось, что я давно знал и любил это место, хотя воспоминания о нем были довольно смутные. - Не хотите мне составить компанию? - спросил меня мой друг.
   Мне как раз в это время хотелось побыть одному, но я согласился. Это место меня влекло.
   - Пойдемте-ка с нами, Птицын, - поймал он за край синей пижамы какого-то человечка, небольшого роста, взъерошенного, в двухнедельной белесой щетине, словно в пуху. - Будете нам двери отворять.
   Птицын не выразил ни удовольствия, ни протеста, забежал вперед и стал распахивать все двери, попадавшиеся на нашем пути. Причем успевал пропускать нас вперед, закрывая без стука пройденную нами дверь, и снова забегать пред нами. При всем том он в ходьбе был не очень ловок: переваливался, и вообще, выглядел то ли нездоровым, то ли недоразвитым. Под глазом у него красовался синяк, переливался цветами радуги, словно сама Ирида украсила его им.
   - Мотыгинский? - спросил я Маргулиса.
   - Да. У нас среди них много друзей. Через них осуществляем смычку с окраиной. Ты бы одежду, Птицын, сменил. А то в синей пижаме на шпиона похож.
   Дверей, впрочем, на пути нашего следования было не так много, шесть или восемь, и он справился с ними без большого труда. Другое дело - отпереть лаз. С ним ему пришлось повозиться. В конце концов, ступая на спину услужливого Птицына, мы влезли наверх.
   Это покажется, может быть, невероятным, но Сад не захватил меня всецело, так, как это случилось в наше первое посещение. Возможно потому, что я все теперь воспринимал иначе, с ленцой, а может и потому, что сохранившихся в памяти статуй в Саду не было. Была Венера, та, что без рук - руки, целуя их, отломали, и пальцы разбросали все, отломавши. Был насмешливый фаллический божок, безобразное божество плодородия, он же Эрос - и все.
   В общем, дух не захватывало. Не поражало воображения, не заставляло восхищаться набором древесных пород, отличавшимся разнообразием, вдумчивой расстановкой дерев по периметру и внутри него.
   Все фрукты росли в этом Саду - от абрикоса до яблока, водились пернатые: птица Сирин, Алконост, Гамаюн, Финист с филином и некоторые другие (теперь они крайне редки), чьей родовой и фольклорной принадлежности я не знал. Если прочая фауна и была, то скрывалась во флоре.
   Небрежный набросок неба чуть виднелся вверху.
   - Небо? Небо - это иллюзия. Вы погуляйте, Птицын,- распорядился Маргулис.- Кушать плоды не возбраняется. А вот лазать по некоторым деревьям, запомни, Мцыри, запрещено.
   - Мцыри все вымерли, - сказал Птицын и сразу куда-то делся, чтобы нам не мешать.
   Маргулис продолжал вводить меня в курс.
   - Здесь общепринято приятно проводить время, - сказал он.
   - Красивая растительность, - отозвался я.
   Какое-то неизвестное мне растение росло раскорякой среди других. Направляясь к нему, мы поравнялись с двухсотлитровым бутылочным деревом. Маргулис приблизился к нему, отвернул на нем кран и подставил фиал. Пенная струя ударила в чашу.
   - Отведайте, маркиз, - предложил он.
   Я отведал. Напиток показался мне безвкусным и недостаточно газированным, но я похвалил.
   Рядом с растопыренным деревом, к которому мы продвигались, росло другое, тоже весьма разветвленное, да и похожее как две капли воды на первое. Можно было бы даже предположить, что они отражались друг в друге.
   - Это Древо Жизни, - сказал Маргулис, указывая на одно из них. - А это - Смерти. - И указал на другое. Интересно, как он их распознал? - Даже тонкий ботаник не найдет разницу, - заметил по этому поводу Маргулис. - Древо Жизни - вы видите? Увешано пульсирующими сердцами. А Древо Смерти, думаете, чем? - пульсирующими сердцами.
   Я действительно увидел пульсирующие сердца, хотя принял их первоначально за толстых пурпурных птиц. А пристально приглядевшись, можно было заметить, что прихотливое переплетение ветвей обоих дерев напоминает лабиринт, что, видимо, символизировало проблему выбора.
   - Этот ясень есть Иггдрасиль, - указал мне Маргулис на другое древо. - А это дуб, тот самый, что описал еще Аполлон Григорьев, возвращавшийся от цыган. Тут есть еще залупарк, иначе говоря, сад лингамов. Но он нынче заперт. Там у нас Древо Желанья растет.
   Вообще я заметил, что Сад был частично искусственный, то есть там, где у природы не хватило ума проявить себя со всей полнотой, дело было поправлено человеческим воображением. Так, например, наряду с финиками на одной из пальм произрастали пряники.
   И еще: Сад выглядел до странности малоподвижным. Не было ни шевеленья ветвей, ни движенья воздуха. И тишина. Хоть бы свистнул кто-нибудь фистулой. Пульсировали сердца, изредка высовывался Сирин, да Птицын, сидя на дереве, ронял помет.
   - Шипами и терниями засадил сей Сад садовник-садист, - вздохнул Маргулис. - Садовника мы прогнали, тернии выдернули, шипы обратили остриями внутрь. Теперь даже голыми можно гулять. В костюме от Кадмона. Вы чувствуете, как Сад поглощает злобу и выделяет любовь? Надеюсь, этот наш опыт с шипами и терниями подхватит весь земной шар. Если вы понимаете, что я имею в виду.
   - Так называемые добродетели? - спросил я, зная уже кое-что из его программы.
   - Именно. Дуракам добродетели ни к чему.
   Единственная роза, расправив шипы, росла в уголке укромно, чувствуя себя не в своей компании. Даже растения сторонились ее.
   - Обратите внимание на Древо Познания, - продолжал нашу экскурсию мой гид.
   Дуб с крупными тяжелыми желудями княжил над мелкой порослью. Маргулис указывал именно на него.
   Дуб был снабжен мемориальной табличкой, на которой значилось, что это дерево является памятником старины, так как в 1918 году на его ветвях кого-то повесили.
   - А еще, - доложил Маргулис, - на этом дубе однажды колдун повесился. Повисел, повисел, спрыгнул, да и пошел прочь. Только его и видели. Со временем, - добавил он, - на этом древе мы будем вешать невежд.
   - Почему Древо Познания? - спросил я, не зная, как связать в своем уме эти толстые желуди и стремленье к познанию, присущее всякому мыслящему существу.
   - Существует легенда, - сказал Маргулис, - что Бог сотворил Адама по подобию своему. А потом и Еву сотворил из ребра его, но ее подобие было далеко не таким полным. Поэтому Он, сотворив их, размножаться им не велел. Они слепо следовали веленью Его, и даже не обращали внимания друг на друга, покуда однажды сам Бог, наскучив их послушанием и невинностью, не послал им со змием яблоко. Это окаянное яблоко и решило все. Адам так и набросился на нее, отведав сей блядский плод.
   - Лучше бы Он им лимон прислал, - сказал ему я
   - Но согласитесь, даже с лимоном во рту, слово секс звучит, тем не менее, сладостно.
   - Однако почему все-таки Древо Познания? - настаивал я, не найдя ответа в его легенде.
   - Ах, да, я и забыл. Да ведь именно под древом познанья он и познал ее. Знаете, что я думаю, глядя на эти плоды? - вдруг сказал он, уставившись на крупные желуди. - Случись вдруг опять революция, верх снова одержат большевики.
   Мне в эту минуту он показался очень искренним. О революции, как только о ней заходила речь, он всегда говорил увлеченно и горячо, хотя и старался в присутствии посторонних сдерживаться. Было видно, что эта мысль, как червь в яблочном чреве, давно тревожит его, грызет изнутри, идет своим беспросветным путем внутри него, ищет выхода. А может этот маленький, но деловитый червячок - настойчивый, ненасытный, трудолюбивый - вырос уже до змия, заняв весь его череп, так, что другой мысли не осталось и места? Последнее сравнение показалось мне очень удачным.
   - Те, кто имеет деньги и власть, навязывают миру свои правила. По какому праву? Мы будем отсюда навязывать свои. И в городе уже ощутимы флюиды влияния. Но это всего лишь капля безумия на ведро их житейской мудрости. Мэр практически в наших руках и скоро без нас ни шагу. Сам только и знает, что обещания раздавать, да нужным людям Машей подмахивать. Ведь никто бездельников и дураков на работу брать не хочет. Поэтому гуманное правительство использует их на государственной службе.
   Он полагал, что революционная ситуация назрела давно. Ибо семь симптомов, предшествующих свержению режима уже налицо. По моей просьбе, он перечислил их.
   - Низы уже не хотят по старому, верхи же без этого обойтись не могут. Я имею в виду государственное насилие. Подавляющее сексуальное большинство находится под тяжким гнетом кучки ненасытных насильников. Взять хотя бы наш монастырь...
   - У нас тута тоталитаризм, - сказал Птицын, ловко устраивая себе гнездо из ивовых прутьев и стеблей камыша. До этого он, словно синяя птица, всё с ветки на ветку порхал.
   - Вот-вот. Кстати, Птицын, откуда у вас такой красивый синяк?
   - Это мы с Вертером в крестики-нолики играли, - охотно объяснил Птицын. - Он мне крестик - я ему нолик, он мне крестик - я ему нолик, он мне по морде - а я его шваброй наотмашь бац!
   - Ты Вертеру особенно не груби, - счел нужным заступиться Маргулис. - Он безответно влюблен, его пожалеть надо. К сожалению, ссоры на нервной почве у нас не редки, - обратился он вновь ко мне и продолжал так. - К сожалению, вседозволенность в наше время переходит всякие границы.
   - Но позвольте, - сказал я. - Мне кажется, что сексуальная вседозволенность и является частью вашей программы.
   - Ах, как вы неправы! - едва ли не вскричал он. - Мы за сексуальную свободу, за прогрессивный секс, ничего общего со вседозволенностью не имеющий. Это вселенское свинство, именуемое вседозволенностью, мы, придя к власти, первым же делом укоротим. Например, ледорубы и ломики для колки льда запретим безотлагательно. Нарушителей будем уничтожать как политически, так и меры социальной защиты к ним применять. Отсюда - необходимость в совокуплении политической и половой проблем, сведение воедино социальных и сексуальных нужд. И это третий признак революционной ситуации. Существование очагов напряженности, подобных нашему, где концентрация эротической энергии (оргона) столь высока, что способна возбудить весь регион, является четвертым признаком. Страна, таким образом, находится в интересном положении, сама не замечая этого симптома (пятого по счету), как впервые залетевшая девица иногда не понимает, что происходит с ней.
   - Есть еще симптомы? - подстегнул его я, поскольку он надолго задумался.
   - Сексуальная детерминация, - подсказал с дерева Птицын.
   - Да, социальное все более детерминировано сексуальным, и это я могу доказать, если хотите. Так сколько же мы насчитали?
   - Шесть, - сказал я.
   - Седьмой я забыл, к сожалению. Выскочило из головы на волю. Но непременно когда-нибудь вспомню и вам скажу. Вы, Птицын, не помните седьмой симптом?
   - Не-а, - отозвался Птицын, тщательно, словно в подполье, маскируясь в своем гнезде.
   - Он там жить собирается? - спросил я.
   - Нестись хочет. Давайте отойдем. Это бывает для него мучительно.
   Мы отошли. Мне пришла в голову мысль, нельзя ли этой революционной ситуацией воспользоваться в своих целях.
   - Когда планируете начать? - спросил я.
   - Сексуально-экономическая ситуация как раз вполне подходящая. Остается дождаться благоприятной фазы луны. Но непременно начнем уже в октябре.
   Сегодня какое? Я попытался вспомнить число, но в голове все настолько перемешалось, что все числа начисто выветрились. Я был уверен лишь в том, что месяц - октябрь. Значит, вот-вот.
   - Нам даже ничего не надо выдумывать заново, - продолжал Маргулис. - Опыт двух революций - Октябрьской и Французской нами заимствован и переосмыслен. Ошибки учтены. Все французские лозунги - хотя они и с прононсом - подходят и нам. Но то, что француз произносит себе в нос - мы говорим открыто. Сексуальная свобода! Сексуальная справедливость! Сексуальное равноправие! Как видите, теоретическая часть вам довольно знакома, не правда ли? И состоит в ближайшем, почти плагиативном родстве с той, что известна из курса истории. Но мы в этом деле и не претендуем на оригинальность. Широким массам нас так проще понять.
   Он еще долго рассуждал о теоретическом родстве социальной и сексуальной революций, приводя поразительные аналогии и пародийные параллели. Выходило забавно.
   - А главное, - горячо продолжал он, - эротическая платформа партии легкодоступна для всех умов и позволяет наиболее тесно на ней сплотиться. Эротическое учение легкодоступно. Каждый носит в себе эту искру. Из искры возгорится пламя, если ее умело раздуть. Надо держаться вместе. Вместе мы - масть. И большевики, и меньшевики и эсеры.
   - Эсеры?
   - Средний, так сказать, размер. На первых порах можно привлечь и наиболее ярких представителей сексуальных меньшинств. Передовые педерасты могут поднажать с тылу. Главное - не замыслить идею излишним теоретизированием. И откладывать нам никак нельзя. С чего, спрашиваете, начать? - Я не спрашивал, но он, тем не менее, ответил на им же поставленный вопрос. - А Великая Октябрьская Социалистическая Революция (ВОСР) - с чего начиналась? С выстрела. Наша ВОСР тоже начнется с выстрела. Я уже присмотрел ТТ.
   - У кого? - живо поинтересовался я.
   - У ваших палачей, маркиз.
   - Только не делайте из этого гражданской войны, - попросил я. - Зачем ненужные жертвы?
   - Мы сумасшедшие, но не глупые. Но революция не бывает без жертв, как дым без огня, как огонь без любви. К тому же, - добавил он, - плюс-минус пара покойников на правоте нашего дела не отразится никак.
   Я спросил, выбрали ли уже предводителя.
   - Думаю, какой-нибудь ефрейтор или еврей, - сказал он и скромно потупился.
   - Так вы были ефрейтором! - догадался я. Вот откуда у него задатки лидера. - Значит, возглавите вы?
   - При условии, что вы будете нашим знаменем.
   - А нельзя ли меня другим знаменем заменить?
   - Нашему Саду нужен маркиз, - сказал Маргулис, твердо глядя мне прямо в глаза.
   На это мне возразить было нечего. Так я стал их знаменем, о чем тов. Маргулис пообещал в скором времени оповестить всех.
   Немного позже, мучаясь ролью, навязанной мне, я поинтересовался, нельзя ли прийти к власти мирным путем, используя парламентские методы и возможности демократии, как то: подкуп, шантаж, компромат э сетера.
   - Чем мы и занимаемся, - сказал Маргулис, - сочетая подпольную работу с работой на поверхности.
   - Как вам это удается, - спросил я, - не покидая территории клиники?
   - Учимся работать подпольно у большевиков. Они тоже не очень-то в Россию совались, предпочитая осуществлять свою деятельность в Лондоне или Цурихе. Извиняюсь, Цюрихе, - поправился он. - Мы хоть и живем изолированно, но слухами пользуемся. А то и сами распускаем их. Вы, верно, о падишахе слышали?
   Вот, значит, откуда слухи брались. Змейками распускались и расползались по городу. Я кивнул:
   - Интересный слушок.
   - У нас на воле свои информаторы и распространители слухов и наших идей. Кроме того, есть и другие способы сношения с внешним миром.
   - Откуда у вас деньги на деятельность? - поинтересовался я.
   - Видите ли, - начал издалека Маргулис. - Люди существуют на разных уровнях. Бывают люди - и их большинство - приземленные, населяющие поверхность планеты. Бывают, но реже, те, что умеют летать. Но эти сгорают быстро. И бывают подземные жители, обитающие в жирной почве, которая служит им и средой, и пищей. Таких вообще единицы. Они питают корни травы, тянут деревья в рост. Они заправляют водой ваши источники, мертвой или живой. Их трудно увидеть, имена их известны немногим, и лишь посвященным внятен их язык. Словом, это мы. Наша диаспора, - продолжал он, - пользуется некоторым влиянием. Мы ведь чем интересны? Оригинальностью мышления. Сумасброды и офигении, среди нас неоригинальных нет. Нормальные люди пороха не придумают. Чтобы что-то изобрести в любой области, надо быть слегка шизофреником. Надо привить себе шизофрению, сосредоточиться на проблеме, как на идее фикс, и жить с этой идеей, может быть, годы. Нам же не надо ничего прививать. Любые вопросы мы решаем мгновенно.
   Я вновь вспомнил о проблеме метемпсихоза, но едва затронул этот вопрос, как Маргулис ответил резко, что это чушь и всякая попытка толкования этого абсурда обречена на неудачу. Но именно по резкости его тона, непривычной в отношениях со мной, по тому, как живо отреагировал он на мой вопрос, как прятал глаза, я еще более утвердился в том, что тема для него не нова и более того - актуальна, но по каким-то причинам он вынужден обходить ее молчанием. Попыток, разумеется, я решил в дальнейшем не оставлять, только действовать более осмотрительно и осторожно.
   - Считается, что мы циники и отщепенцы, - продолжал он, твердо следуя избранной теме, - каковые природе не нужны. Некий противоестественный отбор. Поэтому гении и философы так плохо размножаются. Природа благосклонней всего к посредственности. Вот еще один повод к сексуальной революции, - в скобках заметил он. - Иначе природа, перемудрив, может остаться в дурах. Женщины любят других героев. Им плечистых всё подавай, каковых среди нас практически не бывает. Но можно ли в этом деле полагаться на женщин? Один раз они нас уже подвели. Ева должна была от змия раждать, игнорируя этого придурка Адама.
   Змий! Сравнение, а то и родство каждого из нас со змием мне неожиданно приглянулось.
   - Поэтому спецгенофонд, который мы собой представляем, так надежно охраняется от вторжения извне, - продолжал Маргулис. - Стены видели? Да и нам на руку переждать здесь смутные времена, пока снова мода на мозги не откроется. Подальше от всех козлов, коих презираю, потому что с гениальностью несовместны. Государство - это коллективный козел. Здесь разные, - говорил он далее. - Есть люди, естественно отобранные антиэволюцией и помещенные в эту среду. Есть те, что по разным причинам отвержены обществом в силу их несовместимости с посредственностью. Мы, гении - раковая опухоль в организме человечества, предмет изучения онко - и онтологии. - Он вновь нахмурился, вспомнив, видимо, о врачах, что нас изучали. - Мы ведь плачевны чем? Неспособны мы на злодейство. Мы - маргиналы, среди нас и убийцы есть. Но злодеев вы не найдете в этих стенах. В нас - воля к великому.
   Чем больше он говорил, а я слушал, тем большим уважением проникался я к нам обоим, да и ко всем остальным обитателям нашего заповедника. Слова покойного моего садовника, брошенные им мимоходом - о том, что здешние умы имеют влияние на городскую администрацию, уже не казались мне небылицей. Да вот сейчас и проверим, решил я и спросил:
   - Наверное, с мэром сотрудничаете?
   - Не скрою, он с нами советуется по наиболее важным административным вопросам. Кроме того, мы занимаемся и техническими разработками, и через его научно-производственные и коммерческие фирмы внедряем и продаем. Так что, первое: денежки к нам так и сыплются. Если врачи рассчитывают на попечителей, то мы - только на себя. И второе: мэр и его компания перед нами, как на ладони. И всегда и где только возможно мы действуем в интересах нашего дела. Подцарство простейших и одноклеточных, чье летаргическое существование всецело зависит от нас, и не подозревает, в чьих руках его участь. Инженеры человеческих душ - не терапевты. - Так он иногда обобщенно называл врачей. - Инженеры людских душ - мы. Это то, что касается нашей полулегальной деятельности.
   - Как же так, что о вас не знает никто?
   - Гений редко бывает признан при жизни, - с горечью заметил он. - Тем более в своем отечестве. У общества инстинкт самосохранения срабатывает, что ли. Боится влияния? Или зависть причиной тому? Скорее, все вместе, а так же нежелание признать в человеке, определенное мнение о котором уже сложилось, крупицы этой самой гениальности. Гениев так мало осталось. Но Россия, где мы еще есть, будет гордиться нами.
   Я спросил о мотыгинских и городских: кто, по его мнению, победит на ноябрьских выборах? И как далеко зашел конфликт властей с этой мятежной окраиной?
   - Мотыгинские и городские? Что за чушь! Битва оловянных солдатиков с тряпичными человечками. Война летучих мышей с ветряными мельницами. Это ж мы сами и инспирировали и раздуваем. Придав вражде исторические корни. Исторические источники сфальсифицировав, события подтасовав. Они ж - ни те, ни другие - в библиотеки не заглядывают. На самом деле, сей Мотыгин у поручика Ржевского в денщиках проживал. И жили они душа в душу, и вместе по бабам хаживали. И оргии устраивали в этих самых помещениях, где теперь мы с вами живем. И даже Мотыгин, бывало, барина опережал, нарушая помещичье право первой ночи. Сейчас-то и не поймешь, кто от кого. Которых барин беременнел, которых денщик. Современные мотыгинские, правда, отличаются некоторой косолапостью, возможно, дело и впрямь в денщике. Природу этой их косолапости нужно прилежнее изучить, не будем догадки строить.
   Я вернул его к мысли о подпольной деятельности, вспомнив о нетрадиционных методах, на которые намекал мэр.
   - Ну, про слухи я уже упоминал, - сказал Маргулис. - Мы их, бывает, через газеты запускаем. Или вверяем ветру. Чиж - знаете ее? С нами сотрудничает под другим псевдонимом - Уж. Чрезвычайно талантлива и резва. Вся медиа, магия и медицина держится на том, что человек внушаем.
   - А еще?
   - Идолы. Вы, вероятно, видели следы нашего творчества в общественных местах.
   - Идолы?
   - Ну да. Бюсты, статуи, куклы, памятники. Чучела...
   Памятники! Я вдруг вспомнил, что как-то в поздний период проживания моего на воле, объезжая город, был поражен обилием истуканов, попадавшихся в самых неожиданных местах. Почти все они, появившись утром, к обеду, как правило, исчезали усилиями расторопной городской администрации, но успев, тем не менее, внести смятение, а то и панику в умы обывателей.
   - Идол гнездится в душе. Идола можно сокрушить только идолом. Моя мысль, - похвалился Маргулис.
   Ползали слухи, словно мухи по газетным столбцам, что нашествие идолов предшествует еще большей беде, чуме или концу света. В сплетении сплетен и слухов не одному автору современных романов удалось бы начерпать тем для своих триллеров и боевиков.
   Памятники поражали неожиданностью воплощенных в них тем. Была, например, Русалочка (копия копенгагенской), Местный Всадник (вариант Медного), Медный Дворник (слепок с Местного), рабочий со своей колхозницей - в обнимку и без орудий труда. Разумеется, Ржевский - множество их.
   Но в основном это были бюсты и статуи представителей местной администрации, как правило, голые, запечатленные за обыденными занятиями или в несвойственных им качествах, в виде лингама, к примеру, или врача. Преобладала ироническая эротика. Мэру больше всего доставалось. Его статуи, с пенисами и без, возникали ежедневно дюжинами в самых разных местах и ракурсах.
   Материалы использовались различные - от стойкого к условиям среды металла или бетона до скоропреходящих и быстропортящихся. Так, скульптуру из брынзы, двуглавый лингам, съели собаки. Соломенного Соломона скинхеды сожгли. Пирамида из тухлых куриных яиц простояла дольше.
   При всем том истуканы могли достигать небывалой степени правдоподобия. Я помню Памятник Женщине, отличавшийся таким жизнеподобием, что вводил в соблазн. Этот памятник, чья фигура, отличалась линией, был установлен в парке. Я видел, как некто мотыгинский все ходил мимо да около, пытаясь обратить на себя ее внимание, и даже два раза задел за нее, возбуждая ответное чувство. Но памятницу собой не прельстил, а к вечеру ее убрали.
   Детям же нравились деревянные куклы, особенно Буратино.
   - Да, но какой во всем этом смысл? - спросил я.
   - На памятник можно смотреть, как на чудо или как на чучело, от точки зренья зависит. Смысл? Я вам говорил уже о сокрушении идолов. А сумятица в умах? А путаница для тупиц? Кроме того, эротическое содержание подавляющего большинства скульптур наводит на мысль о сексуальной революции. Эволюция в умах. Сочетание революционного и эволюционного подходов. И еще тоже существенно: замена административных лиц их искусственными фигурами с последующей анимацией. В том случае, если наша революция потерпит поражение на первых порах, мы, вертя вертепом, все равно будем руководить. Через мэра команды подавать, попутно дискредитируя и разоблачая. Принудительно нудировав их. Только так нам удастся выбить идолов из их голов. Наши умники и умельцы и над другим проектами непрерывно работают. Бог нашими руками творит. Да и вы бы, маркиз, не сидели б без дела. Уж скорее определили бы для себя: быть как все или взять на себя повышенные обязательства? Вам, титулованным, вечно раскачка нужна. А между тем, как человек чистых кровей и при наличии величья, вы нам очень бы пригодились. Вашей прозе свойственно будоражить умы. Но заметьте: только будучи маргиналом можно написать нечто достойное. Написали б, 'Что делать?' нам, - сказал он, когда мы уже пробирались к выходу.
   - Как что делать? Да неужто нечего? Да вы и без меня ...
   - Кстати, я вспомнил седьмой симптом, - перебил меня он. - Обратите внимание на эту генитальную деталь. - И указал на божка.
   Мудила смотрел по-прежнему вдаль, но деталь, действительно, со времени нашего первого посещения заметно выросла.
  
   Позже мы навестили ателье Девятого. Тот самый подвал, в который вы мельком и другими глазами уже заглядывали. Только сейчас он был густо уставлен скульптурами. Сей Пракситель нашим посещением был раздражен, ибо ваял Ваала, поэтому мы не стали долго задерживаться, лишь мельком осмотрев помещение. Здесь были сатирические статуи представителей администрации, которые в несколько ином исполнении я уже видел в пригороде. Были и другие: огородные пугала; Каменная Баба и Командор; надменный медный идол, смутно напоминавший постаревшего Пушкина. Был скульптурный портрет Президента - статуя в этом статусе требовала бы отдельного рассмотрения, кабы на рассматривание нам не были отпущены несколько жалких минут.
   Было несколько деревянных корыт с глиной, замешанной на крови.
   - Обратите внимание: эти резиновые, - указал мне Маргулис на группу кукол в человеческий рост, занимавших юго-восточный угол. - Если с ними заговорить - испускают вонь. Эти надувные бздуны нами еще не применялись. Однако пойдемте, маркиз, а то он на нас злится. Сейчас он наращивает интенсивность, не будем мешать. - Мы поднялись наверх. - Пигмалион настолько искусно изобразил одну женщину, что влюбился в нее и оживил. А другой дурака ваял и сам стал ему подобен. Боюсь, как бы этот человек сам не стал чучелом.
   Мы еще постояли у решетки, отделявшей нас от белых. Маргулис задумчиво тронул ее рукой, потряс. И обернувшись ко мне, сказал:
   - Это ж не Бастилия, взять можно.
  
  
  Глава 15
  
   Если кто-то из нас, небрежные книгочеи, забыл про вдову, то только не я. Отношение конечно к ней изменилось. Не было той певучести, восторженности, потребности преклониться, припасть. Чувство мое стало конкретным, ясным, прямым. Безо всякой примеси романтизма и сентиментальности, что в триллерах мне претит.
   Я обнаружил ее фотографию у себя под подушкой, изрядно измятую, что существенно сказалось на качестве ее черт. И надпись на обороте была. - 'На памят о мине'.
   Я обомлел: и это бывшая интеллегентша? Учившая миня читат? Говорят: интеллегент - это тот, кто правильно напишет это слово. Не претендую.
   В моих глазах правильная орфография добавляет женщине шарму. Неправильная - наоборот. А тут еще черты смяты. Я приуныл.
   Погода была под стать: сыро, серо. В вестибюле пахло дождями от мокрых плащей. На этот раз меня загодя вытолкали в приемный зал.
   - Сюда, сударыня. Позвольте, я ухвачу.
   Она вошла, преследуемая санитаром, волочащим ее багаж. По-прежнему в черном, с красным бантом - сурьма и сурик, огонь и мрак. Бирюза глаз.
   Санитар, отдуваясь, поставил тяжелую сумку у ее ног.
   - Пошел вон, - сквозь зубы процедил я, дабы не дать догадаться о том, что я не так уж недужен.
   Я учтиво склонил перед ней голову, решив на этот раз по возможности быть джентльменом, так чтоб успехи в моем воспитании бросались в глаза. Однако в вежливости не переигрывать. И может быть, выяснить, в конце концов, что за цель она преследует своими визитами. Что движет ей: соседская вежливость? Любопытство? Поручение мэра? Иная корысть?
   - Присаживайтесь, - сказал я и плюхнулся на диванчик, опередив ее минуты на полторы. Она помедлила, но последовала приглашению, выполнив приседание со всем изяществом.
   Я подумал, что будет выгодно, если я первый начну разговор.
   - Ну-с, какие у вас новости? - спросил я, сцепив пальцы и охватив ими колено.
   - А вам какие желательны?
   Я сделал вид, что встречный вопрос поставил меня в тупик.
   - Ах, да, вас, верно, ваша усадьба интересует? Так вот, с ней все в порядке. За ней мой шофер присматривает.
   Мне показалось, что она хитренько взглянула на меня одним глазком. Хотя смотрела прямо, двумя.
   - А если вас судьба садовника беспокоит, так он мертв.
   Я слушал ее, склонив голову на бок, внимательно, но не стал делать вид, что это известие меня огорчило. Только переложил голову с левого плеча на правое.
   - Что же с этим мерзавцем произошло?
   - Симптомы странные, ставят в тупик, - сказала она. - Не исключено извращенное удушение. Я наутро зашла полюбопытствовать. Вообще-то во флигель было нельзя: место преступления все-таки. Но сержант всех охотно пускал посмотреть за пять долларов. И даже с улицы желающих зазывал. Но поскольку я была в трауре, то препятствий чинить не стал. Действительно, симптомы синие. Мэрия взяла это дело под коллективный контроль.
   - Кого-нибудь нашли?
   - Схватили тут одну женщину, Полину. Подозревают, что занималась садомазохизмом с садовником. Поскольку ноги у него были связаны, штаны спущены, сам пьян. Лицо до неузнаваемости искажено ужасом.
   - Пытали ее, наверное? - предположил я.
   - Не успели, я думаю. Мэрия взяла на поруки, обязав ее отработать в публичном доме восемьдесят человеко-часов. Новый публичный дом открыли мотыгинским. В связи с перевыборами. А где взять контингент? Все целомудренные.
   Она вздохнула по этому поводу.
   Полину, впрочем, я видел почти ежедневно. Она работала приходящей прачкой, и порой шастала по нумерам, изымая засраные простыни. Так что мне приходилось беспокоиться за свои, исписанные.
   Я хотел было о борделе подробнее расспросить, но вдова, не вдаваясь в подробности, перешла к слухам.
   - Должно быть, вы уже слышали, что ожидается падишах? Все газеты только об этом. А еще статуи. Оживают и ошиваются по ночам. Мэр в исступлении. Маша? Вы эту машинку швейную имеете в виду?
   - Разве она шьет?
   - И шьет, и строчит. Ах, не поймите превратно. Она Зингер по мужу. Был такой однофамилец у них, швейный магнат. А муж у нее теперь не боксирует, весь семейный бюджет на ее плечах. Так что никто не беспокоится за сохранность своих рогов, больше, чем он. Дворяне? Ах, эти опростившиеся патриции? Что им сделается. Разве что патриарх. Нет, жив еще, но ненадежно. Девяносто лет, знаете. Голова трясется, недержание, судороги. Да я вам лучше газеты буду носить, раз уж вы немного читаете.
   Я не стал спрашивать о ее работе на подиуме. Счел неудобным. Тем более, что сегодня она решила себя вести раскованно, и мой вопрос мог быть истолкован как негативная реакция на ее невинный эксгибиционизм.
   Она часто касалась моего предплечья, оторвала мне пуговицу на пижаме, вертя, давала мне разглядеть то грудь, нечаянно обнаженную, то левое лядвие, произнося при этом: 'Ах вы, проказницы!', или: 'Ну-ну, порезвись на воле', или: 'Я ее на память возьму. Можно?' И при этом мило краснела, как бы пряча за напускной неловкостью жгучий стыд. Этот мини-стриптиз в непосредственной от меня близости действие возымел, и я старательно отводил взгляд, чтоб мое незаконное чувство не овладело мною вполне, да и муж, незримо присутствующий между нами, мешал мне из своего потустороннего недалека всецело отдаться созерцанию ее красот. Не говоря о трауре, мужа она то и дело поминала вслух, произнося его имя с придыханием, порой обращая взор к небесам, словно это был местный вариант имени Божьего, а не грубого подобья его.
  
   Истории ее любви и замужества, рассказанной мне в это ее посещение, ввиду ее трогательности и не типичности я хотел бы посвятить пару страниц. Ничего, если посвящу? Может быть, хоть таким образом удастся мне отделаться от покойного.
   Итак, будучи юной графиней, время она проводила в различных мечтах, что, говорят, графиням приличествует, но в числе прочего мечтала и о более культурном времяпровождении. Знакомства ее составляли сплошь люди светские, всё князья да князья, но смолоду она была наслышана от горничной об интеллигенции. Интеллигент, по мнению этой женщины, много думает, мало ест, и быть за ним замужем не только пристойно, но и престижно. И до того заморочила ей голову горничная, что она две ночи подряд провела без сна, а днями пропадала в библиотеках и вернисажах, ища, в кого бы трепетно влюбиться, ведь регулярная армия культуры, просвещенная гуманитарным образованием, обитала, по мнению той же горничной, именно там. Век-то девичий короток: не успеваешь оглянуться и сообразить, как просыпаешься в постели замужем за волосатым мужчиной.
   Многие, конечно, увивались вокруг нее, всё князья да князья, особенно один француз, выдавая себя за выдающегося поэта. И хоть французы нас превосходят галантностью, но этот графиню ничем не прельстил. И как часто бывает с женщинами ищущими, завлекло ее любопытство в богемный притон, где ее и совратили, соврав, что интеллигенты, карточные шулера. Нарушили хрупкое целомудрие. Неизвестно, долго ли она переживала по этому поводу и переживала ли вообще, но ясно одно, к тому времени она уже прочно пристрастилась к прекрасному, становясь все культурнее - от книги к книге, от вернисажа к вернисажу, да еще музыкой беззаветно увлеклась. Там они и познакомились в филармонии на одном из концертов Чайковского - фи-меболь. Был он в отличие от князей худ, узок в плечах, усов не носил и не придирался к ее привычке откручивать пуговицы на сюртуках князей, рассуждая в то же время о музыке. И вот он, безденежный, но нежный, с проплешинами во лбу, стал приходить к ней ужинать и был ей желанный жених. Он меня обаял, признавалась она мне. Да, не богат, признавался ей он, но уверял, что даже голый за ней куда угодно пойдет. Она ухаживала за ним, кормила с рук. Впервые полюбив мужчину всем своим существом, всем организмом, то есть. И будучи более эмансипирована, чем он, первая предложила ему: давайте будем вместе, вы мужем, я музой, будете ради меня сочинять стихи. Пообещала, когда перешли на ты, что всегда, мол, буду за тобой замужем, как Луна, обрученная с Землей кольцом небесной орбиты. И дала ему слово и тело. Не каждому дается такая женщина.
   Он, не дав ей одуматься, сразу согласился на брак, ибо альтернатива его была такова: или подсесть к ней на пансион в родовое гнездышко, имея в нем все, что может пригодиться для жизни вдвоем, или жить в нищете, как какой-нибудь гений.
   Князья пытались его отговорить, подкупить, запугать. И даже предложили ему на выбор несколько баронесс, но он, давший ей слово чести, счел для себя невозможным отменять его.
   - Не забуду это замужество, - вздохнула она. - Вы, маркиз, верно, варенье любите? Я принесла.
   Этот ее замужественный поступок не нашел понимания в светской среде. Интеллигент - существо невзрачное. И с точки зрения князя - мразь. Князья возопили: аншлюс! Мезальянс! Пророчили браку порочное будущее. Пытались внушить ей истину: мол, интеллигенция не любит графинь. Мол, тысячу лет растекаясь мыслию по древу Руси, ни графинь, ни княжон не жаловала.
   Однако со временем, обучившись учтивым салонным речам, он неохотно был принят в свете. Многие любопытствовали, особенно дамы, что собой представляет этот супер-супруг, и приглядевшись, нашли, что он, в общем-то милый, хотя и до чрезвычайности дик.
   Любимая жена, да и сам любим - что еще человеку нужно? Жил он с женой не по лжи, отвечал ей полной взаимностью, и безмерно гордился прекрасным полом своей жены. И лишь однажды причинил ей хоть и сильное, но краткое огорчение, признавшись, что 'Мертвые души' вовсе не он написал.
   Впрочем, очень любил творчество, увлекался историей, говорила она, сожительствуя с Клио и мной.
   Она призналась, что под его влиянием тоже была не чужда лирики и романтически описала их отношения под псевдонимом графиня Струйская. Выложив себя всю. Книга была хорошо распродана, хотя многие и не верили в искренность авторши, с трудом представляя себе такую любовь.
   Рассказывала она мне подробно, но явно не все. А как же родители? А родственники со всех сторон? А супружеская кровать? Оставалась незыблемой? Хотя бы метания, свойственные неуравновешенной интеллигенции, должны были место иметь?
   Метания? Были. Порой его не устраивало всеобщее непонимание. Тогда он метался, да. 'Вошь я дрожащая или интеллигент? Гений или говно?' Как поведать миру о том, какая у тебя душа нежная? Говорил, не надо мне славы - мол, вышел я из народа и интеллигентом стал не для этого. Ей даже на ум приходило тогда: уж лучше бы вышла замуж за более обыкновенного человека.
   Честный человек в нашей стране и минуты не выживет. Как только проявит себя - а поводы есть - убьют. Но свела его в могилу печаль. Хотя я слышал иную версию его гибели. Электричество, будто бы, убило его. Но ладно.
   Пришлось, стало быть, становиться вдовой. Обручиться со своим одиночеством. Тело твое предано земле, а душа моя скорби. Это может выразить только музыка. - А может быть, наша жизнь, вдруг сказала она, только прелюдия, пролог, разминка пальцев, наспех разыгранные гаммы, и только со смертью мы вступаем в плавное медлительное анданте. Слезы падали на паркет синими кляксами.
   Похороны удались. Были прочувствованные речи. Живых ведь не принято чествовать. Лишь после смерти узнаешь, как ты велик.
   Помолчали в память покойного.
  
   Я не то, чтоб нетронут остался этой историей, но она как-то не совсем меня захватила, эта, будто бы, быль. Не вызвала ответного движенья души. Впрочем, я выразил частичное соболезнование, сказав, что, мол, все помрем и т.д. Смирились, бы, мол, сударыня, с ударом судьбы. На что она, комкая заплаканный платочек, патетически восклицала. - Ах, вам такое спасибо, такое! - Очень преувеличивая мое сочувствие.
   Мне ж, обалдевшему, очень желательно было добраться до ее добра. Надежды были, но смутные. За пределы меня не выпустят. Затребовать отдельный кабинет? Зубоврачебный, к примеру? Но невозможность этих надежд тут же стала и для меня очевидной. Приходилось прибегать к уловкам, чтоб не взорваться под наплывом чувств. Я отводил взгляд всякий раз, как у нее что-нибудь высовывалось или вываливалось, я задерживал дыхание, рискуя себя удушить, я неприметно щипал себя, дабы убить в себе вожделение. Мне все-таки удалось кое-как совладать с собой.
   Всё это время Маргулис с Вертером не сводили с нее затуманенных глаз, вдавивши оба лица в решетку. Она отметила их пристальность, и даже дважды улыбнулась им, еще более их обаяв.
   Вообще, все зеленые восторженно относились к ней. Присутствие этой дамы вызывало чрезвычайное оживление в их среде. Некоторые думали, что это священная женщина и молились ей. Другие, что она - попечительница, и с нетерпением ждали того момента, когда она начнет их попекать. И все просто влюблены в нее были. Даже нежильцы - понаслышке. В результате многие решили отрастить усы, что, в общем-то, правилами содержания в заведении не возбранялось. В конце концов, быть объектом преследования для красивой женщины - неизбежная участь.
   - Ах, вам тоже надо жениться, - сказала вдова. - Чем скучать вам в безбрачии, лучше резвиться в свое удовольствие с юной женой. Хотите, я вам подыщу подходящую партию?
   - К черту все партии, - сказал я, в отчаянии от своих манер. - Все равно ни одна не сравнится с вами по части прелестей. Вам с этой стройной фигурой соперниц нет. Вы обворожительны! - И бросив ей в лицо такой комплимент, я и сам значительно приободрился.
   Она улыбнулась: мол, рада для вас хорошо выглядеть. Натянула на колено подол, симулируя стыдливость, какой я в ней на подиуме не замечал.
   - Как хотите, - сказала она. - А пока я вам кошечку принесу. Пусть она вам вместо меня утешением будет.
   И поскольку комплименты с моей стороны что-то запаздывали, она сама стала говорить о себе. - Что она, оставшись вдовой, много возлюбила рукоделие: всё прядет, прядет... Что живет одна и всё теперь делает собственноручно. Что на нее клевещут по-всякому, потому что неопытна. Что имея мягкое сердце в отношеньи мужчин, их, вопреки клевете, близко не подпускает. - Кто? Тот, с галунами? Ах, это шофер. Водит мою машину. Возит меня на ней.
   Да, она обожает Вагнера. Но спит одна. Музыку любит до самозабвения, и сама играет на виолончели. И немного поет - в подражание небесной гармонии. При этом душа зачастую устремляется ввысь, летя и поя. Нет слов хороших, чтобы выразить, как сладостен этот полет. Часто ей кажется, а порой бывает уверена в том, что ждет ее где-то в идеальном мире идеальный супруг.
   - Ах, если бы вы предположили жить со мной, - размечталась она. - Как бы мы вместе слушали музыку! Знаете, что со мной самое главное? - с жаром продолжала она. - Ум, совесть и честь! Нам, графиням, крайне важны в мужьях эти качества. Вам это нужно сразу усвоить, если мы вдруг протянем друг другу руки любви.
   Нам, маркизам, чести не занимать. Совесть нынче опасно иметь, но и она присутствует. Что касается ума, то вы уже могли убедиться в наличии.
   Вероятно, мои глаза огласили согласие. Вероятно, в супружеском содружестве с ней я был бы счастлив дожить свою жизнь. Меня в данный момент даже не насторожила мысль: почему именно я? Сумрачная личность, опасный сосед, темный субъект из дома призрения для душевнобольных. Но, тем не менее: вот-вот меня полюбят. А может, и любят уже.
   Для женщины важно не то, кто ты есть, успокаивал я себя, а то, кем ты выглядишь. Кем же я выгляжу? Смею надеяться: красавец-маркиз, знамя движения, лидер этой толпы. Я выпятил грудь и окинул взглядом шеренгу зеленых, выстроившихся вдоль решетки. Но долго быть актером даже перед собой не хватило нескромности. Я снова включил рассудок, обратившись в зеркало собственных чувств.
   Любовь - состояние преходяще. Особенно, если годами бок о бок жить. Сейчас она для меня - луна, станет - источница наслаждений, но кто мы будем друг другу лет через сто? - Обратимся в привычку. Укротим свои страсти. Оставим свет. Можно прийти в состояние счастья, отключив всякие чувства, и так доживать.
   Если притяжение между полами сродни гравитации, рассуждал далее я, а гравитация есть искривленное пространство-время, то... То? Я вдруг осознал, что последние дни и недели не прошли для меня даром, что я близок уже к гениальности, свойственной постояльцам этого заповедника, и вот-вот сравняюсь с ними по части причуд. Наш инкубатор уже может гордиться мной.
   Она протянула руку и одним прекрасным прикосновением сняла сменяя эту блажь.
   - Ах, если вам наговаривают, что я буду вам неверна, то это совершенные глупости. Я очень не такая. А если вы обо мне все-таки дурного мнения, то, право же, жаль.
   Она хотела было вздохнуть по этому поводу, да передумала. Руку прекрасную отняла, поправила на ней рукавчик.
   Я поспешил уверить ее, что знаю о ней только хорошее (правда, от нее же самой). - Как вы могли подумать! - воскликнул я ей.
   - Ну, тогда, если у вас нет никаких сомнений на мой счет ...
   - Я только боюсь, не слишком ли это дерзко с моей стороны - восхотеть вашей руки. Я ведь пока знаменит лишь в очень узком кругу, - не скрывая скромности, сказал я.
   - Но признайтесь, я нравлюсь вам?
   - Физически - да, - признался я, как она просила.
   - Внешне, то есть?
   - Но... Внутренне я вас... пока... не совсем...
   - Внешне соответствует внутренне, - заявила вдова. - И что во мне самое интересное - верность избранному пути. Я вас отсюда вытащу. Положитесь на меня.
   - С удовольствием, - сказал я.
   - Ах, как мы интересны друг другу! - Она глядела на меня во все глаза, сияя вся. Звала с собой в будущее. - Вы мне позволите, испытывая страстное сострадание к вашей участи, подарить вам вот это?
   Она сняла с шеи цепочку с плоской желтой висюлькой, на которой, как бы в страстном порыве, тесно сплелись две буквы: Р. и Л. Сообщила, что это старинный амулет, способный противостоять не только злым умыслам недоброжелателей, но и неприятностям незапланированного толка. Однако, насчет того, что символизирует собой вензель, лукаво предпочла промолчать.
   - Я буду смиренно молиться за вас, - сказала она, вешая амулет мне на шею. - Обещаю общаться и навещать.
   И я, сияя, как Сириус, последовал вслед за ней к выходу.
   Не помню, кто на кого бросился первый. Пожалуй, что я, едва она распахнула для объятья руки свои, в одной из которых черной птицей трепыхалась сумочка. Наши груди - моя и ее две - ударились друг о друга, встретились взгляды, руки, губы. Она задрожала, задержав поцелуй.
   - Я буду ждать вас наверху блаженства, - шепнула она.
   Это было последнее обещание, данное мне ею в тот день.
  
   В те два или три дня, что прошли с этой нашей встречи до следующей, я неоднократно думал о ней. И чем больше я думал, тем больше мне нравилась мысль о том, чтобы связать свое будущее с такой подходящей женщиной. Сделать ей надежное предложение. Свято выполнять по отношению к ней супружеский долг. Про свой долг Леопольду я на это время запамятовал.
   С чего бы, кажется, так размечтаться мне? Два визита, легкомысленные посулы сексапильной вдовы, да не очень пылкий поцелуй у ворот - вот и вся интрижка. Но, одержимый надеждой, я этих дум не оставлял.
   Она стала являться ко мне по ночам, то в черном, то в чем мать родила, а когда наяву явилась, то и впрямь принесла мне кошку.
   - Это кошка, - сказала она. - Кошка-сука, - уточнила она. - Ах, - спохватилась, - я нечисто выразилась. Но, в общем, вы поняли, что к чему.
   Она сунула мне в руки Евину кошку, которая меня не узнала, но свернулась на моих коленях клубком. В прошлой жизни она не очень общалась со мной. Да и в этой, как потом выяснилось, предпочла компанию каменных львов.
   Прощание. Поцелуи. Объятья.
   О, львы.
  
  
  Глава 16
  
   Размышляя как-то о бренности сущего, я пришел к выводу, что все в этом мире суета. К тому же я обнаружил, что Екклесиаст, этот Соломонов кукиш, дактилоскопически совпадает с моим. Я очень удивился сему. А как же долг, слава, отчизна? Честь, в частности? Любовь, наконец, что нами движет и к подвигам нас влечет?
   Философия начинается с удивления и кончается унынием. Углубляясь далее, я окунулся в такие миазмы, что даже образ графини очень в душе померк. К чему эти страсти, страхи, страдания, эти мысли черней чумы, коли тщетно всё? Ах, Соломон-разбойник, что учинил!
   Но что-то же было в начале всего, ради чего стоило. Кто-то ж дал смысл этому миру, указал цель. Одарил нас способностью выживать в неблагоприятных условиях, размножаться и размышлять. Вот и пожаловал бы нам вечность, чем оставаться в гробовщиках. Или Тот, Кто задал тему и темп, давно уж сошел с дистанции, цель забыта, направление вероятное, а за гробом - холод, мрак, пустота и непрерывное ощущение ужаса?
   Тут же Маргулис фигурировал неподалеку, заигрывал с Евиной кошкой, мешая заниматься мышлением, и я без промедления загрузил этой проблемой его.
   - В каждой истине есть доля печали, - сказал мне на это Маргулис, заглядывая кошке в глаза. - Однако, если вы впали в отчаяние, значит истина от вас далеко.
   - Но разве не в том истина, что все мы бесповоротно смертны? Мы ручейки, впадающие в Лету. И это тревожит меня. Беспокоит. Грызет изнутри. Ведь не верите же вы в загробный мир?
   - Отчего же? - спокойно сказал Маргулис. - Я уверен вполне, что существует тот свет, населенный покойниками. Как мертвецы невидны нам, так мы невидны мертвецам, - процитировал он неизвестного мне автора. - Хотя, может быть, и мерещимся им. Только связи между нашими мирами нет.
   Я знаю одно: тот поплатится безумием, кто заглянет за край вечности. А может, он и поплатился, заглянув? И мои, может быть, ежедневные сотрапезники, други игрищ, милые, но испорченные человечки, не напрасно отбракованы трусоватым социумом, а причина испорченности - в излишней пытливости их умов? Ибо дерзнули они, и открылся этим придуркам Сезам?
   Я почувствовал, что тоже начинаю слабеть со лба. Однако спросил:
   - Почему?
   - Так спрожектировано. Да и во избежание беспорядков, связанных с нелегальной миграцией, данный железный занавес крайне необходим. Сами судите: если лучше у нас - хлынут покойники. Если у них - хлынем мы.
   Он опустил кошку на пол и добавил следующее:
   - В особенности если, на суету сетуя, будем впадать в отчаяние по пустякам.
   - Не знаю, как там, в том мире, - сказал я, - но наша жизнь - сплошное дерьмо.
   - Человек слишком мало знает о жизни, чтоб давать ей такие оценки. Да и какие-либо вообще, - сказал Маргулис. - Знаете, размышления не всегда приводят к гармонии. Иногда до такого додумаешься, что лучше бы и не размышлял. Любой абсурд - порождение разума. В природе абсурда не существует. Даже в смерти есть своя целесообразность. Я и сам в иные минуты не прочь поглупеть процентов на семьдесят. Подурачиться, порезвиться. Сексом заняться, наконец. Вы только подумайте, сколь много невинного счастья отнял бы разум, если б самодержавно царил.
   - Да и тот свет, - упорствовал я, - наверняка не лучше этого. Будете заниматься там сексом на раскаленной сковороде.
   - Кстати, раз уж о сексе. Знаете, я часто бываю уверен, что между сексом и смертью существует тонкая взаимосвязь.
   - Хотите сказать, что если б не было секса, не было б и смертей? Но это ж и дураку понятно. Все рожденное смерти обречено. Нас убивает жизнь.
   - Я хочу сказать совершенно обратное, - сказал Маргулис немного обиженно, как будто я его в глупости уличил. - Не было б смерти - не было б секса. Разница в этих высказываниях, согласитесь, существенная. Обреченность гибели порождает необходимость воспроизводства. Хотя и ваша мысль тоже верна. Таким образом, хвост вашего высказывания является головой моего, и наоборот. Замкнутый, получается, круг.
   - И цель вашей революции - этот круг разорвать?
   - Попытаться, во всяком случае. Бывают минуты, когда и я в успехе нашего дела не уверен вполне.
   - И тем не менее, будоражите коллектив?
   - Надо ж чем-то заполнить досуг.
   Коридор был узок, метра четыре всего. Но зато простирался в обе стороны достаточно далеко, чтобы успеть набрать скорость и нырнуть в одну из дверей. Но он не воспользовался этой возможностью.
   - Значит, досуг, - хрипло выдавил я, пораженный его цинизмом. - Вся эта суета и бесстыдство... - Я заикался, подступая к нему. - В этом и заключается ваш половой вопрос?
   - Да нет, - сказал Маргулис, игнорируя попытку бегства и отступая к стене. - Так вопрос не стоит. Вернее, либо стоит, либо... вопрос...
   Он был озадачен моей вспыльчивостью, однако видимых признаков беспокойства не проявлял. Несмотря на то, что я готов был броситься на него - как лев, как гибкая телом пантера, как ястреб средь светлого неба, безмятежного в лучах зари.
   Но я тут же одумался, взял себя в руки: этот безухий безумен был. Да и какая мне, в конце концов, разница, ради чего затеваются революции, если одна из них мне сулит авантаж.
   Я отвернулся, чтобы не видеть его заманчиво оттопыренного уха, за которое уже мысленно ухватил. В данный момент мне хотелось оказаться подальше от Маргулиса, в более безопасном от него месте, где-нибудь в Милане или Калифорнии, доколе не распространяется его досуг. Или прервать с ним, во всяком случае, вербальные отношения, покуда мы не оттеребили друг друга за уши и не наговорили обоюдообидное.
   - Я вас намеренно спровоцировал, - мягко сказал Маргулис. - Политик должен быть мастером провокаций. Как вы полагаете?
   - Как полагается, так и полагаю, - сдержанно ответил я.
   - И, тем не менее, приходится идти иной раз на это, дабы убедиться, прочно ль уверовали. Ваша реакция вполне положительна. Другой я от вас и не ожидал.
   Это походило на похвалу. Но я не поддался.
   - Простите меня, - продолжал Маргулис. - Готов признать, что эта провокация была грубой политической ошибкой с моей стороны. Но зато я теперь могу полностью положиться на вас. Ведь только опираясь на сексуально активную часть населения, на вас в том числе...
   - Оставьте это, - перебил его я, заметив, что он собирается темперировать все ту же тему, всячески интерпретируя ее. - В данный момент меня больше беспокоят вопросы метафизического толка. Вопросы эмпатии, в том числе.
   - Скажите откровенно, маркиз, что вы в минуты раздумий думаете обо мне? - Я промолчал, чтобы не ответить резкостью. - Надо нам с вами как-нибудь ночью на крышу влезть, - сказал Маргулис. - Оттуда хорошо наблюдать чужие миры.
   - Я подозреваю, что ваша компетенция в вопросах эмпатии весьма сомнительна, - сказал я. - Все время пытаетесь увильнуть. Ночью? На крышу? Да вы в своем уме?
   - Далась вам эта эмпатия, - огорчился Маргулис. - Знаете, я вам честно скажу: я не ведаю этими вопросами.
   - Не владеете, то есть?
   - Владеть - владею. Но ведать - не ведаю. У нас здесь разделение полномочий. По вопросам социальной революции, перманентно перерастающей в сексуальную - не стесняйтесь ко мне.
   - А Садом ведаете? - Не знаю, почему мне пришел на ум Сад.
   - Простите?
   - Садом - вы?
   - Ах, извините. Показалось: Содом. Вы, наверное, ударение неправильно... Содом пока что в компетенции главврача. Нет, мы к содомитам - никакого отношения. Дом Социального Обеспечения - так в официальных документах наш госпиталь значится. Но это антиобщественное наименование мы, конечно же, переменим, как только к окончательной победе придем, - заверил меня он.
   - Так что насчет Сада? Вы?
   - Только его сексуальной составляющей. Древо познания, например. Аллея лингамов, Древо Желания. Другие дерева в другом ведении.
   - Прочие дерева тоже поименованы?
   - Некоторые просто пронумерованы. На дереве номер семь Птицын всё гнезда вьет. А есть и поименованные. Дерево Смерти (Анчар) вы уже видели. Древо Смеха есть. Дерево Дураков.
   - Ну, это уж слишком, - не поверил я. - Кто ж им заведует?
   - Ну, отчасти Девятый. Древесина этого древа для буратин хороша. Он их в невероятных количествах производит. Осуществляет деревянное зодчество. В деревянном мире буратин он царь и бог. Древо Смеха, кстати, у нас не занято. Хотите, возьмите его на себя.
   - А Древо Смысла?
   - А вот погодите. Следуйте за мной.
   Следуя за ним, я спустился в парк, меланхолически рассматривая глубокоосенний пейзаж.
   - Этот заведующий весьма не прост,- говорил Маргулис, часто ко мне оборачиваясь и поясняя кое-что из им сказанного живописной жестикуляцией. - Фамилия у него самая что ни на есть сермяжная: Сидоров. Но уверяю вас, легче вам от этого не будет. В смысле взаимопонимания. Да вы уже имели как-то с ним разговор. Он сирота. Прошел очень нелегкий путь от простого рабочего до очень непростого мыслителя. И был неугоден властям, совмещая в себе героя труда и гения онтологии. Человек, переживший два падения и несколько катастроф. Сидел как диссидент, за грабеж и попытку бегства в Голландию.
   Ах, вот он о ком. Как я ранее слышал, этот отъявленный философ жил в апатии в глубине парка, взирая незаинтересованным оком на блага мира сего, в окружении учеников, среди которых даже санитары участвовали и одна кастелянша. Флигель, в котором он проживал и прохаживался, был похож как две капли воды на хижину садовника моего. Видимо, тот же загадочный зодчий его соорудил.
   - Иногда про него говорят, что он - наше Ницше, - продолжал Маргулис. - Да и сам он, надев маску величия, утверждает иногда, что все мы - недочеловеки по сравнению с ним. Мыслящий тростник, то есть, по определению одного янсениста. Может, он и вправду ницше, чем мы, но недочеловеками обзывать - это уже слишком. Многие из-за этого пропагандируют против него. Вот, считалочку сочинили, знаете? Вышел Ницше из тумана, вынул плетку из кармана... Раздражает его эта дразнилка. И еще: Ехал Грека через реку...
   - Грека?
   - Грека, Грека. И Грека тож. Патос - этос. Я ж говорю, в нем много всего. Но порой намеренно напускает туману, как Гераклит, чтоб понапрасну не раздражать публику. Мол, его мысли преждевременны для человечества. Но - противоречив. Все предыдущие учения отверг, но и внутри своей системы противоречий не избежал. Утверждают, что это у него в результате раздвоения личности. Да какое-том раздвоение. В нем как минимум, десять бестий сидит.
   - Надеюсь, эти бестии не опасны?
   - Не до смерти. Как подумаешь, сколько этому человеку дано. Хватило бы на несколько личностей. А тут - всё одному. А между тем, говорю - из народа. Простая рабочая фамилия: Сердюк.
   - Вы же сказали: Сидоров.
   - Ну да, Сидоров. Но когда сердится - Сердюк.
   - Значит, все-таки, опасность есть? - сказал я, замедляя шаг.
   - Я же говорю: противоречия в нем. И количество противоречий таково, что попал даже в Книгу Дураков Гиннеса - как самый противоречивый мыслитель. Сидоров, тот хоть умен, но не опасен. А Сердюк в приступе гнева может всего наворотить. То за плетку, то за молот хватается. Так что вы, с ним познакомившись, не доводите до Сердюка. И у врачей с ним проблемы неразрешимые. Лечат одну личность - восстает другая. И у всех личностей симптомы различные. Мегаломания в нем. МДП.
   - А насколько опасна такая болезнь, как меломания? - воспользовавшись случаем, спросил я.
   - Она не опасна, пока не перерастает в виолончелизм.
   - То есть?
   - Ну да, виолончелизм. Непреодолимая тяга к музицированию на виоле. А что касается личностей, так это бывает даже удобно. Допустим, Сидорова рассудок подвел. Тогда Сердюк перехватывает бразды. Или Середа. Даже великие личности прошлого порой пробуждаются в нем. Бывает и некий царь в голове, а бывает вообще никого.
   - Но это ведь ненормально, - сказал я.
   - Конечно. Но согласитесь: нормальный человек скучен и пошл. И, в конце концов, всегда становится жертвой или рабом ненормального. Незаурядного, то есть.
   - Как бы не стать его жертвой, - с непреходящей опаской сказал я.
   - Насчет этого не беспокойтесь. Вы с ним соизмеримы. Со-велики, я бы сказал. Будь вы нормальный, я бы с вами вообще общаться не стал, - сказал Маргулис, успокоив меня таким образом. - Таковы вкратце, основные черты этой личности. Или личностей, если вам угодно. Впрочем, сейчас вы сами увидите. - Он взошел на крыльцо и толкнул дверь. - Интересно, кто он в данный момент? Ах, только бы не Бергсон. Однажды чуть через стену не перемахнул в припадке элан виталь.
  
   Пространства внутри оказалось гораздо больше, чем в аналогичной по замыслу хижине моего садовника. Вероятно потому, что печки и мебели не было. И верно, еще потому, что всевозможные уютные уголки - сени, чуланчики, кладовые, все эти симпатичные закутки, занимавшие большую часть садовникова помещения, здесь тоже отсутствовали. Так что места было вполне довольно для человек семи, что прохаживались взад-вперед, непринужденно беседуя. Один, одетый в льняной хитон, доходивший ему до лодыжек, держался осанисто и был принят мной за учителя или главаря. Он то и дело брал в руки мел и подходил к классной доске, на которой уже были вычерчены какие-то шестиугольники, комбинация которых напоминала формулу ЛСД. Прочие присутствующие были в привычных глазу зеленых пижамах. В белых же халатах не было ни кого, из чего я заключил, что часть учеников в этот час отсутствовала. Видимо, тех санитаров, что посещали философский салон, призывали иные обязанности, и навещали они своего учителя лишь в свободное от работы время, насколько позволял им досуг.
   Того, что в хитоне, я б не спутал ни с кем. Я внутренне подобрался, готовый ответить ему резкостью, если он и на этот раз примет со мной вызывающий тон, но он либо меня не узнал, будучи в пору первой нашей случайной встречи Сердюком, либо его мнение обо мне с тех пор в силу каких-то причин изменилось.
   - Надеюсь, вы нынче в здравом уме? Здравствуйте! - первым поприветствовал нас он, хотя современный этикет наделяет этой обязанностью входящего. Но со словоохотливыми людьми такое бывает.
   Я заметил, что к Маргулису бородатый мыслитель отнесся более холодно, чем ко мне, и даже первое время старался его не замечать. Но моего спутника это не смутило и не озаботило и, сунув руки в карманы, он всецело погрузился в созерцание окружающего.
   - Так вы, я слышал, сочинительством занимаетесь? - обратился ко мне тот, которого мы в дальнейшем будем именовать Сидоров, или Сердюк, или Середа, или философ, или грек - во избежание путаницы, в зависимости от настроения или ритма, требуемого для построения фразы, а так же для собственного удобства, ибо реестр всех его имен в моих записных книжках до сих пор не полон.
   Я в смущении отвел взгляд. Тогда еще я стеснялся своих первых литературных опытов, я потупился и забормотал что-то насчет того, что да, мол, пописываю, но только с недавних пор, а что касается сочинительства, то, видите ли... как вам сказать... этого в моем творчестве нет. И не предвидится, поскольку правду... как ее... истину, факты... как ее, черт... действительность... свой подлинный внутренний мир...
   - И о чем же вы пишете? - спросил меня грек.
   - На простынях, - сказал я, не расслышав вопрос. Но тут же спохватился. - Ах, о чем?
   Странно, не правда ли? Вопрос поставил меня в тупик. Действительно, о чем? О Лукоморье? О сексе? О граде? О сочувствии ближнему? Сожалении прошлому? О, наконец, любви? Нет, ничего похожего из перечисленных тем я не затевал. Знаю только одно: ничего выдуманного из головы, высосанного из пальца, выковырянного из носу в этих моих записках нет.
   - За мной тоже всё один писатель ходил, - продолжал философ, глядя на меня ласково. - Мои мысли записывал. А потом с этими мыслями - в компетентный комитет. - Он вздохнул. - Впрочем, про некого мыслителя, перевернувшего современные представления о мироздании, вы, я думаю, тоже наслышаны. Так вот, это я. А это - мои вещи и юноши.
   И плавным жестом правой пуки он предложил моему вниманию пространство комнаты со всем тем, что оно содержало. Я, следуя его жесту, впервые тщательно огляделся.
   Юноши отворачивались, не давали себя рассмотреть. Впрочем, это все были люди зрелые, сорока, приблизительно, лет. Вещи тоже большей частью были поношенные: гусарский ментик, фрак с чьего-то плеча, дамская накидка, небрежно брошенная на подоконник, и пр. Обращал на себя внимание тусклый портрет барышни в чем-то кисейном, воздушном, облачном, пристроенный в простенке, а чуть ниже - случайно или нет - на вбитом в стену гвозде свисала черной плетеной петлей плеть.
   - Это, действительно, Натальина мантилья, - сказал грек, слегка покраснев. Я вспомнил, что общение с женщинами не считалось среди греков возвышенным. - А так все мое: китель, фрак... Молот, коим кую. Крушу тоже им, впрочем.
   Молот, размеров внушительных, занимал собой угол комнаты.
   - А вы ведь, простите, недавно у нас? Видно, что вас еще не коснулось госпитальное воспитание. Вам известно, что люди воспитанные дольше живут и умирают, как правило, своей смертью?
   Произнеся эту фразу, он бросил короткий взгляд на плеть, без которой, видимо, считал мое воспитание не полным, и я внутренне содрогнулся, представив, как это орудие совершенствования юношей, сплетенное из воловьих жил, гуляет по моей спине.
   - Обо мне всякое говорят, - продолжал философ, и взгляд его вновь обрел бархатистость. - Мы, нетипичные, являемся удобной мишенью для пересудов. Утверждают даже, что мой гений тронут безумием. Я игнорирую подобные выпады. Ибо безумие есть зачастую не что иное, как разум внеземного происхождения. Хотя я признаюсь вам - хотите? - чем-то вы мне симпатичны. Я, знаете, рад в человеке любому значению, отличному от нуля, а в вас определенное значение имеется - так вот, вам - признаюсь, что моё, так называемое безумие носит защитный характер. Это имитация, симуляция, подделка, мостырка, бутлег. Надоумил один лепила, когда я отбывал пожизненное за грошовый грабеж.
   - Отбыли? - Это был, кажется, первый вопрос, который я осмелился задать этому ученому и, несмотря на ласковость, сумрачному человеку.
   - Полностью, - ответил он. - От звонка до звонка.
   Я почувствовал к нему невольное уважение, какое к человеку, отбывшему срок, испытывает всякий не сидевший российский мужчина, раскованный, непредубежденный, без социальных комплексов, средних лет, для которого в этом смысле еще не все потеряно. Но одно существенное, несовместимое с жизнью противоречие в его словах от меня не укрылось.
   - Позвольте: пожизненное? От звонка до звонка? Довольно туманно для моих мозгов. Вы отбыли столь длительный, можно сказать, предельный срок, и в то же время я вижу вас во плоти, в полном ее здравии, - сказал я, чувствуя робкий внутренний трепет, несмелое ликование, сходное с тем, с каким кот увивается вблизи рыбьих запахов, или удачливый химик вокруг сосуда со смесью в предчувствии открытия нового вещества.
   - Люди попроще по сей день сидят. Те, что не сумели сойти с ума, - добавил грек к вышесказанному.
   О собственном сошествии с ума и мне приходило в голову. Но ни разу эту гипотезу я не принял всерьез. Я ведь отчетливо помнил основные события всех моих жизней, я их вам, тщательно соблюдая последовательность, граждане, изложил. И причинно-следственная связь между ними вполне подчиняется здравой житейской логике. За исключением одного: самого события миграции моего Я из тела в тело, будь то процесс, протяженный во времени (отсюда - туда), либо мгновенный (оттуда - сюда) обратный скачок. Вот почему в этом пожизненном 'от звонка до звонка' мне послышалось, пусть и не вполне идентичное, но явное созвучие собственной участи.
   - Вы хотите сказать, - попытался сформулировать я этот чрезвычайно сложный вопрос, - что ваше прошлое, - я выделил следующее слово соответствующей интонацией, - пожизненное существование истекло, и теперь вы присутствуете в нашем мире в другом качестве? Иначе говоря, ваше тело стало вместилищем для другой души, либо ваша душа, покинув привычное тело, прочно обосновалась в другом?
   - Мне нравится ваш вопрос! - восхитился ученый и даже порозовел от удовольствия. - Я даже не буду конкретизировать, что вы подразумеваете под словом душа. Черт с ней! Но позвольте поинтересоваться со своей стороны: вы всерьёз полагаете, что такое возможно?
   - Именно это и произошло со мной, учитель, - вздохнул я. - Вы позволите вас так называть?
   - М-м... Ладно, черт с вами, называйте, - изъявил согласие грек. - Но в обмен на чистосердечную исповедь. Я, видите ли, коллекционирую подобные случаи.
   И тогда я вполголоса, чтобы не вводить в соблазн любопытствующих, вкратце пересказал ему свою историю, умело нагнетая интригу, но строго придерживаясь фактов, имевших место в действительности. Слушал он с подчеркнутым интересом, я подчеркиваю: с подчеркнутым, потому что, как тут же выяснилось, повесть моя не очень его заинтересовала.
   - Ну, это случай не редкий, в моей коллекции уже десятки таких, - сделал заключение этот мыслитель. - Женское и мужское начало присутствуют в каждом. Будете спорить? Нет? Раздвоение личности по половому признаку то и дело случается. Бывает, женское полностью поглощает мужское, и наоборот. Бисексуалы вам все это в два счета растолкуют и объяснят.
   В его голосе слышалось сильнейшее разочарование. Подобное чувство, но по отношению к собеседнику, вернее, к его способности усваивать информацию, овладело и мной.
   - Вы полагаете, что я вообразил себя дамой? Вы не поняли кое-что, учитель, - поспешил внушить ему я, пока это ошибочное суждение окончательно не утвердилось в его голове. - Это не раздвоение личности, а полная ее потеря для тела, ферштейн? - перешел я на немецкий, бывший до недавнего времени языком европейской мысли. - Голова, понимаете? Айн Копф, но внутри у нее пусто. Как у новорожденного, чей жизненный опыт равен нулю. - Я заметил в нем первые признаки понимания и решил закрепить его более простой аналогией. - Это как если бы вы потеряли некую сумму, крупную сумму, всё, что у вас есть, и кто-то другой ее поднял. Вернее, если бы эту сумму постепенно из вашего кармана вытянули. Стали бы тянуть потихоньку втайне от вас, начав с наименьших, а потом добрались бы и до более крупных купюр, и уже при полнейшем вашем попустительстве.
   - Я бы, смею уверить, такого не допустил.
   - Да, но сумме, то есть вам, в сущности безразлично, в чьем вы кармане. И даже поблескивает интерес: а как там, в чужом? Не лучше ли?
   - Тогда должен существовать канал, по которому эта сумма могла бы перекочевать из вашего кармана в чужой. Нет, такого нельзя допустить. Иначе, дай волю, хлынем в разные стороны, начнем вытеснять друг друга из полюбившихся карманов. Знаете, если эти каналы мысленно допустить, то и до загробного существования останется недалеко. Ведь где-то была ж ваша душа в промежутке меж двух тел?
   - Почему бы и нет?
   - И еще: до того, как вы заняли тело этой гадкой женщины...
   - ... прекрасной девушки, уверяю вас.
   - ... оно было пусто?
   - Думаю, да. Я там, во всяком случае, никого не обнаружил. Зато, вернувшись в свое, нашел там начатки новой личности!
   - Однако существование этого пустого, то есть неодушевленного разумом, но вполне жизнеспособного тела должно же иметь свое объяснение?
   - Не знаю, - сказал я. - Уверяют нас оптимисты, да и вы намекнули только что, что душа жива после того, как тело обратится во прах. Может, это еще неизвестный клинический случай, когда душа умирает из тела первой?
   - Что-то вы всё с ног на голову... - недовольно заметил философ. - В таком случае, я вообще отказываюсь вас понимать.
   - В литературе и более невозможные случаи описаны, - аргументировал я. - У Апулея, например, 'Золотой осел'. Или некий господин, не помню фамилии, чей разум переместился в жука? Да мало ли?
   - Там, очевидно, причиной какой-то волшебный напиток был. А я уж давно не верю волшбе.
   - Я думаю, в моем случае моя чрезмерная склонность к сочувствию всему виной. Расчувствовался, расслабился, знаете. Это с одной стороны. С другой - гениальная эмпатическая интуиция этой женщины, благодаря которой она и сумела прибрать меня к рукам. Знаете, я бы и сам разобрался с этим, да не достаточно, боюсь, умудрен, - подсластил ему я. - Далеко не настолько, как вы.
   Это его не то чтобы подстегнуло, но заставило еще на некоторое время задержаться на этой теме. А то он уже было начал охладевать, видя во мне враля.
   - Да, запутано всё, - сказал он, подогретый моей грубой лестью. - В некотором смысле все мы повязаны, ты - это я, я - это ты, он, - ученый указал на ближайшего к нему сподвижника, - и я, и ты. Все мы осколки единого целого, когда-то бывшего, или которому быть предстоит. Но ваша проблема... Чтоб при полном отождествлении с объектом исчез сам субъект? Нет, сколько живу, а на моей памяти таких нелепых случаев не было.
   - А вы? Ваше пожизненное как объяснить? Новая жизнь...
   - То, что произошло со мной, вам, голубчик, лучше не знать, - увернулся от прямого ответа мыслитель. - Можете отнестись к моему случаю метафорически. Да, было. Да, сидел. Но теперь с прежней жизнью покончено.
   Нельзя описать то разочарование, которое охватило меня, услышавшего столь заурядное толкование. А я-то его незаурядным, нетипичным считал.
   - А как же Сердюк? - как за последнюю надежду ухватился я, забыв о вспыльчивости упомянутого.
   - Что еще за Сердюк? - мягко, без гнева, но и без особого любопытства переспросил Сидоров.
   - Тот самый. Тот, кто кроме вас в вашем теле кроется.
   При упоминании Сердюка юноши вновь потупились, а Маргулис, отчаянно гримасничая, делал мне предостерегающие знаки.
   - Вы, видимо, водопроводчика имеете в виду, - предположил Сидоров. - Да, действительно, он некоторое время посещал мои семинары. Но я отчислил его за ничтожество. Поскольку таким паскудам места среди нас нет. Да и фамилия его Баранов была.
   Похоже, подумал я, этот заурядный Сидоров о присутствии в нем Сердюка, равно как и исторических личностей, попросту не догадывается. И я с горечью должен был признать, что Casus Serdjuk - Sidorov - не мой случай.
   - Так как вы сказали? Сердюк? - вдруг переспросил учитель, когда я уже было решил, что тема закрыта. - Что-то чрезвычайно знакомое. Так... Это не вы ли давеча со мной об эмпатии?
   И он тут же о чем-то крепко задумался, даже вспухла жила во лбу. Такое умственное напряжение, как мне стало казаться, не могло не разрешиться откровением. Я попытался стушеваться, отойти, как говорится, в тень, чтоб не мешать его размышлению, которое затянулось, и я волей-неволей вынужден был прислушаться к диалогу перипатетиков, прогуливавшихся неподалеку.
   Их имен, к сожалению, я вам привести не могу. Простыня в этом месте оказалась подпорчена и имена их размыты - слезами! о судьбах мира часто я плакал тогда - но сохранились их даты рождений, согласно которым - для гороскопа - один был Овен, а другой - Телец.
   Разговаривали они вполголоса, но так, что я слышал, и насколько я помню, первая схваченная мной реплика принадлежала Тельцу.
   - Но ведь разум нам говорит: есть только здесь и нет никакого там.
   - Согласен, - сказал Овен. - Когда я здесь, там меня действительно нет. Но ведь не будете же вы отрицать, что пространство за забором, даже если вас там нет, каким-то образом все-таки существует. Да и в вашем сознании оно присутствует а приори, хотя возможно, вы там и не были никогда.
   - В моем сознании и преисподняя существует, - возразил Телец. - Но верить в ее реальное существование я не обязан.
   - В преисподнюю и я не верю, - сказал Овен. - Но относительно внешнего мира есть же неопровержимые доказательства. Положим, то, что снаружи наша стена напоминает кремлевскую - чушь. Но ведь ходоки, пилигримы, паломники, самовольщики, наконец, ходят туда-сюда, свидетельствуют. Даже пиво приносят, которое, как вы знаете, не производят у нас. Значит, не только внешний мир существует со всеми присущими ему атрибутами - пиво, бордели - но и надежная между нашими мирами связь. Канал. А помните Волопасова из 23-го нумера, что умер на наших глазах? Куда он, по-вашему, отправился?
   - В преисподнюю, - мрачно сказал Телец.
   - Которую вы за отсутствием свидетельствующих о ней источников напрасно отвергли.
   - А Данте - чем не свидетель? Да еще красноречивый какой.
   - Данте в наше время никто не принимает всерьез.
   - А что время? - меланхолически сказал Телец. - Как определить время иначе, чем краткое мгновение между прошлым и будущим, стремящееся к нулю. Следовательно, и времени тоже не существует.
   - То, что вы сказали, есть парадокс. И как всякий парадокс держится на подмене понятий. Или передергивании карты в вашем случае. Так же и пространство, бесконечно сужая, можно свести к нулю. Если вас нет в некий момент времени в данной точке пространства, в которой, например, нахожусь я, то это не значит, что ни времени, ни пространства нет. Так вы и меня, пожалуй, станете отрицать.
   - Почему бы и нет? - хладнокровно предположил Телец. - Если я не могу одномоментно быть в разных местах, тем паче в разных телах, или иначе: быть вами, оставаясь собой, да хоть бы и вы попробуйте предположить обратное...
   - Очень мне нужно колонизировать ваш убогий мирок. Ваше сырое серое вещество, зыбкое, словно студень. Вот как сейчас двину, так вы у меня живо раздвинете границы пространства, отлетевши к дальней стене. И даже возможно, что время и пространство на какой-то момент действительно померкнут для вас.
   - Только напрасно время потратите. Ах, не ловите на слове. Это я для вашего удобства употребил. Раз уж вам так уютно в вашем воображаемом измерении.
   - Все это, господа, махровый махизм, - вступил в разговор Маргулис, которого давно подмывало. - Вопрос времени и пространства, действительно, для многих спорный. Теоретический, я бы сказал, вопрос. Предлагаю вам вернуться к телесным ощущениям. Вот что действительно невозможно отрицать. Ваш спор, таким образом, тут же приобретет конкретность и осязательность.
   - Как реакцию мозга на телесные раздражители осязание, действительно, невозможно отрицать, - сказал Телец. - Особенно если ощущения острые.
   - Вот как? Вы знакомы с острыми ощущениями?
   - А как же. То ли вас колют толстой тупой иглой, то ли тонкой. В последнем случае ощущения значительно острее.
   - Да, но к разряду приятных эти ощущения не отнесешь, - сказал Маргулис.
   - Это ж осязание, - снисходительно заметил Овен, подхватив тему, - несущее нам боль. Осязанием наказуют. А то и истязают почем зря.
   - Но вы же не будете отрицать, что осязание способно нам доставлять необычайно глубокие наслаждения? - сказал Маргулис, и мне стало ясно, куда он клонит, эротоман.
   - То есть, как не буду? Буду, - сказал Овен. - Это для мазохистов наказание - наслаждение. А для нас - нет. Я понимаю, - вдруг загорячился он, - без наказания нам нельзя. Как говорит наш учитель: когда входишь в салон метафизиков, бери с собой плетку. Я, говорит, вас, либо до сумасшествия, либо до совершенства доведу.
   - Плеть - довольно жгучее удовольствие. Плетка - это, так сказать, кнут, - сказал Маргулис. - А пряник в том...
   - Вот-вот, - перебил его Овен. - Ты пороть-то пори, но коли уж пряник не впрок. А мы-то пряников почитай и не видели.
   - Вы совершенно правы. Половое воздержание...
   - Нет, этим-то что. Им что пряник, что плеть. А мы согласны ее терпеть лишь постольку, поскольку это необходимо для нашего воспитания.
   - Кстати, о сексе, - грубо оборвал его речь Маргулис. Мне показалось, что именно упоминание о сексе заставило его оппонента замолчать и, как свойственно этим юношам, тут же потупиться. - О сексе, - смакуя слово, повторил Маргулис, - и о пряниках в том числе. Так вот, просвещенные юноши. Сексуальная абстиненция, к коей вашим учителем вы принуждаемы, имеет свои истоки в далеком прошлом. Шаманы всех мастей и вожди всех уровней всегда предпочитали сей кнут всем прочим. И этим кнутом очень больно по яйцам нас били, превратив это естественное и, в общем-то, невинное удовольствие - секс, я имею в виду, а не кнут - в запретный пряник.
   Овен нервничал, бросал робкие взгляды на учителя, который все еще пребывал в задумчивости, теребя бороду, наматывая на палец прядь. Телец же отступил на шаг в сторону, встав вполоборота, как бы отделившись тем самым от группы, однако агитации Маргулиса напряженно внимал.
   - Мы предали природу, - продолжал Маргулис крамольничать. - Согласно распространенному суеверию, секс - это грех. Женщина - соблазн и исчадье дьявола. Женщина, мол, это не роскошь, а средство передвижения из мира сего в ад. Мол, дорога в ад их предками вымощена. А может, в рай, а? - Он подмигнул и скорчил гримасу, явив собой полное сходство с дьяволом, каким я его в минуты отчаяния инфернальной частью своей души воображал. - Ведь даже философы и аскеты, эти унылые умы, не размножаются размышлением. Эротомахия - анахронизм и пережиток прошлого. Мы с ребятами решили поправить дело, - он не счел нужным даже голос понизить. - Нам нужны теоретики. Практики, впрочем, тоже нужны. Секс-эмпирики, так сказать. Но с теорией вопроса у нас совсем худо. Поэтому присоединяйтесь без промедления. Спасение в сексе, господа. Но как бы вы ни уединялись по темным углам, невозможно спастись в одиночку. А только при свете дня и всем человечеством. Вот вам тезис, господа. Работайте, теоретизируйте, обосновывайте. Суммируйте то, что говорят о половой любви Платон и Эммануэль. Тем самым внесете посильный, а то и решающий вклад. А некоторые из вас и в веках останутся.
   Стой он за кафедрой, в этом месте он хлебнул бы воды, которой здесь подать ему было некому, и кадык его сработал вхолостую.
   - Наша задача, - продолжал он, - вернуть человечеству то, что каждому по праву рождения принадлежит. Вас здесь насильно воспитывают. Все ограничения, налагаемые на вас, есть моральный ущерб и ущемление личности. Бог всеведущ, а черт вездесущ. Он и в вас пребывает инкогнито. Дьявол опасен, пока не узнан, а будучи узнан и назван, охотно станет работать на вас. Причем, я не исключаю тот факт, - он взглянул на учителя, - что кое на кого он уже работает. Что ваш нравоучитель вполне осязательно сам Натальей втайне от вас пользуется. Кстати, как вам она на ваш вкус?
   - Вкус, - повторил за ним Овен и облизнулся.
   - Да, вкус. Кстати, не хотите ли яблоко? Вкусное, - сказал этот тайный агент дьявола, Мефистофель от метафизики, вынув из кармана румяный плод. - Это яблоко из сада Эдемского и не всем доступно пока. Но взять это яблоко у природы - наша задача.
   - Плод презренный и перезрелый к тому ж, - пробормотал вдруг мыслитель, воспрянув от темных тугих дум.
   - Ах, вы очнулись? Приветствую вас, - сказал Маргулис, фамильярно обращаясь с тем, кого в этих стенах привыкли боготворить. - В то, что презренный, признайтесь, вы и сами не верите. А впрочем, вам, может быть, доставались такие, и вы не вкусили всей гаммы, всей сладости, чувственности, присущей настоящим плодам. А возьмешь хотя бы вот это, с боку чтоб красное. Потрешь его, чтоб блестело. Куснешь его в щечку - м-м-м... Хотите куснуть? Напрасно. Слово яблоко ласкает слух. Я-абло-ко... - протяжно сказал Маргулис, словно пробовал это слово на вкус, и даже облизнулся при этом. - В слове яблоко и блаженство корень един - бл. Из одного корня растут и яблоко, и облако, и благодать.
   Философ даже руки воздел от столь произвольного словообразования.
   - Лев, ты неправ, - с ноткой то ли мольбы, то ли отчаяния в голосе сказал он.
   Следует отметить, что Маргулис открывался мне постепенно. Так, например, я только сию минуту узнал, что его Львом зовут.
   - Если тебя послушать, - продолжал ученый, - то половина русского словаря выросла из этого корня. Во всяком случае, обиходный лексикон.
   И он для примера привел несколько слов, в том-числе шесть-семь непечатных, которые отказывается воспроизводить мое перо.
   - Дьяблоко, дряблоко , яблокосм, - продолжил его перечень Маргулис, не иначе, как издеваясь над ним, наблюдая беспечно, как наливается гневом его лицо. - Но в одном я с вами согласен: вопрос о зрелости плода имеет значение. Во избежание диареи или делириума следует соблюдать общее правило. Плод, во-первых, должен быть зрелым. Но и вкушающий от сего плода должен созреть для него. И лишь в этом случае, исполнившись обоюдной зрелостью, можно вполне насладиться им.
   - Что за пошлые обобщения у вас в башке? - сказал учитель, переходя на вы и начиная сердиться. - Я догадываюсь, что за мерзость имеете вы в виду.
   - Философию, - невозмутимо сказал Маргулис.
   - Лжете! Вы имеете в виду секс!
   - Я говорю, то, что я думаю, а не то, что вы. Ну, пусть и секс, если хотите, - согласился Маргулис, тыча в Тельца яблоком. - Да берите же. У меня запасное есть.
   Но Телец не принял надкушенное подношение и даже шарахнулся от него, словно это было не яблоко, налитое зрелостью, а граната, готовая рвануть.
   - Жаль, что вы не желаете, - сказал, глядя на него, действительно, с жалостью, Маргулис.
   - Мы воздерживаемся от желаний, - сказал Овен в поддержку Тельцу и под одобрительным взглядом учителя. - От желания до преступления - один шаг.
   - Разумно, - сказал Маргулис, но в осуждение юношам, а не в похвалу. - Но как-то невесело, скучно, серо. Желанья, ребята, все разного цвета, и только разум серый всегда. Так ли уж счастливы вы в этой своей рассудочности? Серая скука не одолевает вас? Не сводит суставы смирительная рубашка благоразумия?
   - Благоразумие достигается воспитанием, - сказал Овен. - Самообузданием, умерщвленьем страстей. Так говорит учитель.
   - Как вы дожили до сорока, такие доверчивые? Постепенное воспитание - не самый краткий путь к совершенству. Я догадываюсь, что не в рубашках вы родились, а из ложного смирения облачились в них, доведя аскетизм до крайней глупости. Я вижу, как сковывают они ваши движенья - так сбросьте их и ходите голыми, как дети или как Адам и Ева в раю.
   Я не счел уместным вмешиваться в разговор, хотя мне очень хотелось выяснить у Маргулиса, какому из желаний соответствует наш светло-зеленый цвет.
   Овен, видимо, уже жалел, что вступил в разговор, начинавший приобретать провокационный характер. Он в беспомощности оглянулся на учителя.
   - Здесь дуракам и так рай, - сказал учитель, обращаясь к Маргулису, видя, что его гвардия начинает сдавать. - В раю не без урода, коим являетесь вы в этом облике, с этим яблоком, змий, искушающий малых сих. Не искушайте, да и сами не подавитесь плодами, а лучше с корнем вырвите из вашего сердца этот анчар. Я запрещаю вам пропагандировать в этих стенах, для развлечения бунтуя чернь.
   - Имейте в виду, проводник праведности, - сухо сказал Маргулис, опуская в карман огрызок яблока. - Насильно насаждая благоразумие, будьте всечасно бдительны. Вас тут же, помянёте меня, поимеют, как только истреплется плеть. Советую безотлагательно заказать запасную. Или предоставьте им самим, в конце концов, выбирать: яблоко или кнут.
   И хотя яблоко раздора было почти съедено и лишь слегка оттопыривало карман Маргулисовой пижамы, у меня возникло предчувствие, что они вот-вот раздерутся из-за него.
   - Мразь. Негодяй. Ничтожество, - отчеканил учитель, сглатывая там, где у нас расставлены точки, словно питаясь эпитетами. - Я вам ухо надеру. Ваши ничтожные мненья - слякоть и слизь. Я сморкаюсь такими, как вы.
   И он тут же наглядно высморкался себе под ноги. Вытер пальцы о хитон и, позой выражая презрение, демонстративно перевел взгляд с Маргулиса на соплю, как бы найдя разительное сходство между ними.
   Этот тусклый сгусток материи, ставший вдруг эпицентром эпизода, сосредоточил на себе все внимание окружающих, глядевших с опаской, словно это было живое враждебное существо, куда опасней Маргулиса.
   Что думали эти люди, глядящие на соплю?
   В черновом варианте этой повести (простыня ?7) я в этой связи все свои мысли высказал. Но из них последовали столь далеко идущие выводы, что я не счел уместным читателей ими обременять.
   Маргулис же признавался впоследствии, что у него в этот самый момент ненадолго возникла эрекция, и пару мгновений он ни о чем думать не мог.
   Очевидно, реакцией на эрекцию были последовавшая вслед за ней его реплика, оскорбительная и остроумная, которую я, из почтения к философии, позже с простыни соскоблил.
   Гнев, что душил мыслителя (единственного, кто позволял себе вволю предаваться страстям), мешал ему дать достойный ответ обнаглевшему оппоненту. Язык, движимый не мыслью, но страстью, напрасно бился во рту в чаянии членораздельной речи. Мудрец, будучи в гневе, бывает косноязычен, и даже дает волю рукам. Агрессивные жесты, которыми сопровождалось мычание, становились все более угрожающими. И, наконец, словно крылатая машина, набравшая необходимые обороты для того, чтобы взлететь, он сорвался с места и бросился на Маргулиса. Который, заслуженно наслаждаясь своим остроумным выпадом, веселился вовсю и на агрессию не реагировал, словно бы знал, что последует дальше. Ибо разъяренный философ, наступивший на собственные выделения (те самые, на сходстве которых с Маргулисом он так недавно настаивал), поскользнулся и с размаху грохнулся на спину, крепко ударившись головой о пол.
   К счастью, как оказалось впоследствии, серьезного ущерба ни здоровью мыслителя, ни гуманитарному образованию молодежи это падение не нанесло. А если некоторые юноши и расширили в некой области свои познания, то ушибы, полученные Сердюком, здесь совершенно ни при чем.
   Одновременно с этим падением со стороны главного корпуса донесся переливчатый звук. Я прислушался. Крик повторился. Петух прокукарекал или кто-то с ума сошел? Звук повторился трижды. Теперь и Маргулис встрепенулся, услышав его.
   - Это нас, - кивнул мне он, приглашая проследовать к выходу.
   Мы вышли. Я поинтересовался, что означает этот прозвучавший троекратно сигнал.
   - Это значит, что все уже собрались, - сказал Маргулис, шагая через парк напрямую, избегая удобных, но окольных троп. - Знаменем вас объявлять будем. Развлечемся заодно. А то ваша черная манера грустить даже во мне желчь возбуждает. Нет, вы слышали, а? Сморкается он. Я хотел было дать ему пощечину, да пощадил.
   Мне ничего не оставалось, как, продираясь за ним сквозь кусты, выслушивать это его ворчанье, обращенное ко мне, как будто это я, а не он, Сидорова до Сердюка довел.
   - Анамнесис, экстасис, катарсис... От духовности не продохнуть. Да я б не поверил ему, даже если б он по-арамейски заговорил. Всем этим философам, у которых на пол-шестого, больше дела нет, как в согласии со своей ущербной сущностью, чистые природные помыслы извращать. 'Где капля блага, там на страже // Уж просвещенье иль тиран', - процитировал он неизвестные мне строки Пушкина. Мы уже подходили ко львам, когда он заявил. - Все идеалисты - идиоты. Сидоров в том числе. Его величие сильно преувеличено. Для таких дурдом - естественная среда обитания, где может себя вольно чувствовать всякий мыслящий дурак. Или тростник, по его же определению. Не понимаю, почему его содержат именно у нас.
  
   Упоминал ли - не помню, что в нашем просвещенном учреждении существовала обширная библиотека. А если и упоминал - не беда, более поздние свидетельства всегда достоверней.
   Книги в нашей обители были под строгим запретом врачей. Говорили, что еще год назад пациенты и засыпали, и просыпались с книгами. Было несколько сотен запрещенных книг (весь каталог по психиатрии, эротика, 'Идиот', 'Книга о вкусной и здоровой собаке', 'Шизоанализ и капитализм'), как и запрещенная пища была (острый кайенский перец, шампиньоны, кроличье мясо, мак). Но с тех пор как должность цензора была упразднена, полностью упразднили и чтение.
   Маргулис книги не очень жаловал, считая литературу - в связи с Чеховым, Булгаковым и некоторыми другими авторами - чем-то вроде заговора врачей. Или вралей, как иногда он оговаривался. Хотя не понимаю, чем ему добрый доктор Чехов не угодил.
   Я возражал: душе, мол, тоже кушать хочется. На что он отвечал, что если книги - пища для ума, то ведь должны быть и какие-то экскременты. А значит - клозеты, канализационные стоки, отстойники, фекальные коллектора, замкнутые на библиотечный коллектор.
   Он считал, что гораздо более полезны подвижные игры: поддерживают физическую форму и не отвлекают разум от любезной его сердцу SR. Лучше гонять друг за другом по парку, чем валяться с очередными бестселлерами, произведения праздных умов переваривая и превращая в дерьмо. Я так думаю, что после победы революции чтение опять запретят.
   Я же заметил, что многие пациенты играют только для виду, а между собой предпочитают читать, часто пронося в палаты что-нибудь вкусненькое, будь то сентиментальный роман, залитой слезами, или поваренная книга, закапанная слюной.
   - Мы любим что-нибудь страшное и смешное. - А мне так всё вкусно. - Нет, 'О собаке' - чересчур жилистая. Не по зубам, - обменивались мнениями книгочеи у библиотечной стойки. - Ну-с, что у нас нынче в меню? - И интересовались, из чего изготовлено, или, жалуясь на отсутствие вкуса, требовали чего-нибудь остренького.
   - Книга - пережиток каннибализма, - говорил Маргулис. - Хороший автор для истинного гурмана - все равно, что капитан Кук. Помните Кука?
   Разумеется, помню. И вы читатель, любезный мой убийца, имейте Кука в виду.
  
   Читальный зал занимал просторное помещение на третьем этаже, куда суеверные врачи не заглядывали, считая, что третьего этажа в нашем здании не существует вообще. В три ряда стояли столы - человек на восемьдесят, если размещаться по двое за каждым. Стеллажи с книгами и журналами располагались вдоль стен. Стен было три, поскольку четвертой, находящейся за барьером, где прохаживался библиотекарь, из-за множества уходящих вдаль стеллажей как бы не существовало, и таким образом этот отсек библиотеки открывался прямиком в бесконечность. Подпольный библиотечный коллектор насчитывал нескончаемое количество томов.
   Один угол, доступный для посетителей, занимали ящички с тематическими и алфавитными каталогами, где хранились формуляры учтенных книг и вероятно, кое-какая информация на букву Э.
   - Библиотекарь пока что не вполне наш человек, но уже начал сочувствовать, - сказал Маргулис и прямо взглянул на меня. - Думаю, как только знамя взметнем, он к нам примкнет тот час же.
   Я сюда заглядывал раза два - почитать что-либо здравомыслящее, полистать кое-что из медицинских брошюр и журналов психологического характера, среди которых были: 'Истерический вестник', 'Проблемы идиотизма', 'Шизофрения и жизнь', 'Как вправить левое полушарие', а так же объемистый труд 'Вопросы вежливости', написанный от руки Маргулисом, из которого я много полезного для себя почерпнул.
   На собрание явились человек шестьдесят. На каждом столе заранее были разложены книги различного содержания - в целях конспирации, как объяснил Маргулис, хотя о существовании этого гуманитарного центра врачи не догадывались, как я уже говорил.
   - И вы себе книжку возьмите, - сказал он.
   Я взял. Это была поэма 'Руслан и Людмила', изданная еще в Детгизе, тоненькая, зачитанная до дыр, излистанная в клочья, из чего я заключил, что Пушкин у нас читаем и, скорее всего, чтим. В самом начале чьи-то нечистые руки устранили пару страниц, и теперь невозможно было понять, с чего в этой страной истории всё началось. С поисков Рая?
   Но мне не пришлось как следует углубиться в текст, так как вдруг оказалось, что взгляды всех присутствующих устремлены на меня. Я в смущении отложил поэмку. Я, конечно, ожидал, что вниманием обойден не буду, ибо всяческие знамена и символы всегда выпячиваются на первый план, но думал, что это произойдет не прежде, чем я буду представлен Маргулисом, который только-только успел открыть рот.
   - Позвольте вам, господа, представить...
   - Представьте себе, это тот самый маркиз, - перебил его вступление громкий шепот с места. - Известный во Франции либертин.
   Этот и другие шепоты, а так же полноценные возгласы с мест оказались для меня совершенным сюрпризом. Такая популярность, не скрою, льстила. Я и сам к тому времени почти уверовал в то, что я не купец Мамонов и не Кто-то Еще (Ева и др. и пр.), а действительно, некий маркиз - Карабас, например, или Астольф де Кюстин, и вполне заслуживаю поклонения.
   - Минуточку внимания! Гениальные господа! - тряся колокольчик, пытался Маргулис подавить незапланированные выступления. - Упыри! Кукушкины дети! Придурки прискорбные! - взревел он, едва не упав, так как кто-то выдернул шутки ради из-под него стул.
   Но относительную тишину он все-таки утвердил. Лишь Птицын, углубленный в какую-то книгу, с хрустом вырывал нужные ему листы и прятал в рукав. Мне было известно, что он коллекционировал две первые страницы из всех прочитанных им книг, за что ему неоднократно перепадало от библиотекаря.
   - Итак, человек, что сейчас перед вами...
   - Да знаем мы!
   - Вы к нам на зиму или еще на как? - послышались вопросы, адресованные непосредственно мне.
   - Вы на чем чокнулись?
   - Я, Людовик Приветливый, приветствую вас!
   - Господа! Гос-по-да! - призывал к порядку Маргулис.
   - Я по твоему уму понял, что ты - де Сад, - сказал фараон Фролов.
   Как? Де Сад? Они приняли меня за совершенно другого маркиза! Не за того, за которого я сам себя принимал. Тысяча чертей! Diable! Мне только этого не хватало. К де Саду ни малейшей симпатии, ни самоидентификации с ним я не испытывал.
   Я быстро припомнил, чем известен истории этот мерзкий маркиз. Основатель ордена садистов, получивший пожизненное? Кажется, сгнивший - в Бастилии? в сумасшедшем доме? гильотинированный за садизм? Вот, значит, пришествием какого мессии были полны умы!
   Хотя: кем уж только мне не пришлось побывать. Я и сам уже почти позабыл свой подлинный внутренний облик. Де Сад? Досадно. Ну, что ж. Почему бы и не этот маргинальный маркиз, черт побери? Раз уж они сами приняли меня за него и едва ль не обожили. Я на всякий случай выпятил грудь, чтобы придать величие своему облику.
   - Правда ли, что в Европе уже создан садизм? Мы, де-садовцы, искренне рады за них.
   - Вы к нам по объявлению или по велению сердца пожаловали?
   - Я, Людовик Приветливый...
   - Вам, конечно, после Бастилии здесь рай?
   - Мне имена ваши нравятся, а наипаче - Альфонс. Можно я дам его некоторым своим друзьям?
   - Вы из скрытности или из скромности так долго пребывали инкогнито среди нас?
   - Позвольте, это ваша вша.
   - Никак нет-с. Ваша-с.
   - Тише, господа! Давайте по очереди! - перекрыл всех голос Маргулиса, но вопросы тут же отпали, едва установилась тишина. - Что ж, раз в представлении маркиза надобности нет, то давайте представимся мы маркизу. Расскажите кто-нибудь о себе. Кто? Вы?
   - Я - царь.
   - Так...
   - Я - раб.
   - Это, конечно, легенды, - пояснил Маргулис.
   - Я - бог.
   - ... для конспирации, - продолжал он и ткнул пальцем в ближайшего.
   - Я - червь! - бодро вскочил тот и откашлялся. - Я червь. В жопе живу. Жопа принадлежит кастелянше Наташке. Когда она ее чешет...
   - Ах, заткнитесь немедленно! - выкрикнул Вертер и покраснел.
   - А что? Вполне приличная личина- червь.
   - Да, господа, вы с этими словами поосторжней. Давайте-ка слово жопа больше не употреблять, - сказал Маргулис, вживаясь в роль цензора. - Ну-ка, давайте вы, раз уж вы все равно слово взяли.
   - Я - Германия. Столица меня - Берлин, - слабым голосом и с запинками сказал Вертер. - Дер Вурм... Унд Фройлен... Ферлёймдунг... И соседняя со мной Азия.
   - А я бы эту Германию... - сказал кто-то. - Попадись мне хоть пядь.
   - Нет, женщина она, конечно, красивая, но сами поймите, что в жопе за жизнь.
   - Я прошу вас это слово больше не упоминать! Я вас этого слова лишаю!
   - Да, не любите вы Германию.
   - Германию не любят все.
   - Не знаю, не знаю. Я в ее жопу не вхож.
   - Я - бог. Вот я, на облаке. Облако подо мной упругое, гладкое, словно по чьей-то жопе хожу.
   - Я вас просил... Я категорически... Это слово... - занервничал Маргулис.
   - Не исключено, что эта жопа тоже Наташкина!
   - Я вас лишаю...
   - Сверху Наташка тоже красивая. Она мне оттуда и как женщина, и как жопа нравится!
   - Нет, очень уж расперло пропорции.
   - Нормальная. Склонная к полноте, а не половинчатости.
   - Не жирно ль вам будет?
   - Зато сытно.
   - Нет, больно уж... Здесь нужен не Вертер, но вепрь. Кстати, как вам этот герой Германии, паразитирующий на наших интересах?
   - Оставьте в покое Германию!
   - Нох айнмаль: я, Людовик Приветливый, со всей приветливостью приветствую вас!
   - Довольно! - вскричал Маргулис и хлопнул о стол очень толстой книгой, которую ради конспирации держал в руках. Я успел разглядеть, что на обложке значилось: Идиот. 'Достоевский'. Очевидно, это была романизированная биография знаменитого писателя, написанная одним из его персонажей. Литературная мистификация, скорее всего. Ну как может неправдоподобная марионетка, эдакая, как князь Мышкин, воссоздать биографию автора? Это все равно, как если б Маргулис вздумал писать мою.
   - Достаточно! - Он вторично приложил книгой о край стола. - Для первого знакомства довольно вполне, - подытожил он. - У нас на повестке вопросов восемь висит. Поэтому плавно переходим к следующему, который гласит так: Как строить дальнейшие взаимоотношения с врачами? Доколе эти калекари будут вредотворить? Прошу оглашать претензии. Кто начнет? Вы? - Он наобум ткнул пальцем перед собой. - Валяйте.
   - Терапевты к нам невнимательны, - сказал лысоватый мужчина, застигнутый врасплох, но, тем не менее, бойко. - Смотрят на пациентов сквозь пальцы. Затягивают воспитательный процесс. Санитары медлительны. И в туалет бесконечная очередь.
   - Психиатры психически неадекватны, - сухо констатировал следующий.
   - Мудаки эти медики. Пенициллин прямо в пенис колют, если трипак. А давеча вырезали какую-то железу, считая, что щитовидная.
   - Это ж страх, что они нам ширяют. Не успели вынуть иглу, а уж смотрю: это не медик, а черт.
   - Врачи сами чихают. А нас и не лечат, а только врачуют слегка.
   - Отказывают в выздоровлении.
   - Рукоприкладствуют. То санитар ударит по голове, то айболит отфутболит. Такая жизнь наводит на грусть.
   - То нельзя, это нельзя. Думать, дурак, и то не моги.
   - Кормят нас, чем попало. Даже руки перед едой мыть неохота.
   - За стоматологию стыдно, - сказал Кашапов, - а Наташка...
   - Фельдшера невежливы и невежественны, хамят. Путают латентный и летальный, отчего возникают недоразумения.
   - Медсестры дразнятся, пристают, щиплются пинцетами. А то и смеются прямо в лицо.
   Претензии сыпались со всех сторон. Я едва успевал головой вертеть, чтоб хоть краем глаза взглянуть на кляузника. Впрочем, были не всё жалобы.
   - А Наташка-то... Экая неёба. Давеча чего только не сулил.
   - Так она и пойдет с тобой за пучок фиалок.
   - А правда, что у нее куриная нога?
   - Куриная слепота, дурень. В упор никого не видит во тьме.
   - С врачами у ней теперь ничего обоюдного.
   - Так, - сказал Маргулис, видя, что разговор ушел в сторону. - А вы что скажете, господин хороший, ушедший мечтами в облака?
   - Я это... - сказал господин. - Я это самое...
   - С легендами мы покончили, - сказал Маргулис. - Перешли к врачам. Есть у вас к ним претензии?
   - А как же. Есть. Позавчера прихожу, говорю: 'Аневризма'. А он: 'А не врешь?'. Подписку взяли, что согласен на летальный исход.
   - Придираются, заглядывая в нумера. И чтоб руки лежали поверх одеяла, - сказал Кашапов. - Чтоб было видно, если в руке пистолет.
   - Хлюст этот Фауст.
   - Идиот.
   - Я им говорю: временное безумие не умаляет ума, а наоборот, говорит в пользу гениальности.
   - Идиот не я, а роман Достоевского. А может, и сам Достоевский идиот.
   - Такие книги совсем неопасны. Это вам не 'Руслан и Людмила'. Их можно даже безумным давать.
   - Напоминаю вам, господа, У нас не литературная дискуссия, а заговор врачей на повестке дня. У кого будут еще обвинения?
   - Раскрывают врагам врачебные тайны и неплохо имеют на том.
   - Нет, Дементьев хоть и дурак, но человек хороший.
   - Я, говорю - Бисмарк. А они - клизму. До чего же склизкие эти клизмы. Весь Бисмарк насмарку.
   - Итак, делаем выводы, - сказал Маргулис, выждав минуту, не выскажется ли кто еще. - Поведем, так сказать, черту. Наш отель, - слово отель он постарался произнести по-французски, - был бы сущим раем небесным, если бы лечащие врачи не калечили наши жизни. Необходимость организованного противодействия этим, так называемым, специалистам сами видите, что назрела давно. А назрев, требует разрешения. Поэтому безотлагательно, я подчеркиваю, прямо сейчас мы должны разработать как методы борьбы, так и тактику и стратегию сопротивления. По личному опыту и данным разведки, враг кровожаден и хитрожоп. Поэтому меры, предлагаемые мной, будут крутые. И нечего церемониться, раз уж решили сменить режим. Мы пойдем кратчайшим путем. Нам все равно, от чего гибнуть: от пули врага или от невежества врача. Я знаю, что не все согласны с радикальными действиями. Но в силу присущего нам плюрализма, возможность высказаться будет предоставлена всем.
   - Друзья мои, мне близки ваши скорби, - раздался голос из правого ряда, принадлежавший, как мне показалось, партии меньшевиков. - Но все это недостаточно объективно и аргументировано хуже некуда. Не все врачи наши враги, так же как не все враги являются дипломированными врачами. Не восстание масс, а их воспитание - вот подлинная задача всех нас и каждого. А клизма - это всего лишь медицинская метафора.
   - Долой соглашателей-меньшевиков! И да здравствует сексуальная революция! - решительно и горячо выступил юный Вертер, и как всегда или часто с ним это бывало в подобных случаях, покраснел.
   - Если тебе Наташка не дает, то это еще не повод для революции, - поддержал предыдущего оратора сиплый голос. - Надо же размышлять, прежде чем затевать такое.
   - Размышлениями ум полнится, - иронически заметил рыжеватый молодой человек, приятель Вертера по кличке Умора.
   - Да у вас на ум иммунитет, - высказался сиплый.
   Тут взметнулся такой вихрь голосов, что стеллажи задрожали, столы пустились вприсядку, а том анонимного Идиота упал и раскрылся на середине. Сторонники сиплого, меньшевики, советовали унять сатанинские страсти, отключить эмоции и включить здравый смысл, но их слабые голоса потонули в неразберихе. Большинство возмущалось, взывая к возмездию, и высказывалось за решительные действия. Каждый высказывался настолько громко и настолько конкретно, насколько хотел. У меня была мысль незаметно покинуть зал и не мешать им веселиться по-своему. Но любопытство и возложенные на меня надежды удержали меня. Лишь Маргулис, не теряя присутствия духа и выражения лица, со спокойствием сфинкса взирал на этот бедлам. Пятиминутный душераздирающий вопль покрывал и форсировал это море звуков.
   Всё стихло так же мгновенно, как и поднялось, пыль осела и только пара страниц с картинками, выпавшие из рукава Птицына, кружились над головами.
   Сиплый первым воспользовался затишьем, предложив своей партии не вступать в дебаты с дебилами, а организованно покинуть зал.
   - Сам разубедишься, пока убедишь идиотов.
   - А вы говорите конкретно и по существу, - встал Безголовый, держа свою голову вниз лицом.
   - Очень мне нужен ваш конкретинизм. Сами-то все в общих чертах норовите. Вы все хотите по существу насильно насаждать наслаждение? Из-под палки пряники уплетать? Чем ваш будущий режим отличается от существующего? Не стоит и выбирать между этими двумя глупостями. Наша партия...
   - Ах, сделайте мой член членом партии, - вновь подал голос рыжеватый, бывший вроде шута.
   - Это невозможно, - категорически отмел сиплый. - Потому что по существу, - подчеркнул он, - это означает сращивание партийных органов с половыми.
   - Ну и что? Почему бы не попробовать, черт вас возьми?
   - А если оргазм в этом органе?
   - Вы это серьезно?
   - Да!
   - А я - нет!
   Удивительно, как этот заговор говорунов до сих пор еще не был раскрыт.
   - Членовек! - не унимался рыжий. - Подайте мне мою партийную книжку!
   Однако его шутовские ужимки помогли разрядить обстановку. Даже меньшевики улыбались тайком.
   Сторонники немедленного демографического взрыва и приверженцы постепенного строительства сексуализма стали прислушиваться друг к другу.
   - Сила есть проявление глупости, - выдавливал из себя сиплый. - Да и врачи не сдадутся без боя. Не станет ли нам поперек горла белая кость? Нужно напрячь мозги, а не мускулы. Выдвинуть пока к ним свои требования, а там поглядим.
   Стали выдвигать требования:
   - Отменить моногамию.
   - Вообще отменить брак. В браке только дураки родятся.
   - Восстановить естественную простоту отношений с женским персоналом. Медсестёр переквалифицировать в секс-сестёр.
   - Наталью обобществить. Так, чтоб вообще, а не только предприимчивые частники.
   - Регламентировать медицинское вмешательство в нашу жизнь. Ограничить или вообще оградить.
   - Запретить растлевающие ток-шоу по телевизору и включить порноканал.
   - Выделить в общественное пользование микроскоп.
   - В рамках борьбы с паразитами ввести меры социальной и сексуальной защиты. Карцер, соответственно, и кондом.
   - Кстати, наш кондоминиум...
   - Микроскоп записали?
   - Зачем тебе микроскоп, Паша?
   - Так, всякую мелочь рассматривать.
   Маргулис лишь скептически кривился, слушая столь умеренные требования, временно уступив председательские полномочия сиплому меньшевику, который агитировал со своего места в правом ряду.
   - Мы сами высказались и вас внимательно выслушали, - сказал сиплый. - И записали все ваши требования. Мой секретарь лично записывал. Вопросы серьезные, но сырые какие-то. Надо еще подумать. Но мы систематизируем, отредактируем, выправим. А потом, как бы случайно, подкинем врачам. Пусть прочитают и убедятся в том, что мы тоже имеем свои мнения. Я думаю, что на некоторые компромиссы все же и нам придется пойти. Но мы будем стараться максимально отстаивать нашу позицию.
   - Лично я, так не верю, что можно достичь результата в этой позиции, - сказал человек с аневризмой, Крылов.
   - Пока дураки думают, умные действуют, - поддержал его некто Кравчук.
   - К чертям компромиссы!
   - Что ж, кто хотел, тот со всей откровенностью высказался, - подвел Маргулис итог. - И мы вновь убедились, что эти брехуны и штрейкбрехеры в решающий момент нас подведут. Наибольший из меньшевиков не стоит нашего наименьшего.
   Воздух вновь завибрировал. Однако буза не достигли того накала, что в предыдущий раз. Меньшевики в количестве шести человек организованно покинули зал, выкрикивая оскорбления в адрес оставшихся и примкнувших к большевикам товарищей. Их предложили догнать и избить, но Маргулис не позволил.
   - Я думаю, - сказал он, обращаясь к оставшимся меньшевикам, - что наши интеллекты не так уж разнятся, чтобы допускать слишком большой разброс мнений. Ибо в создавшейся ситуации двух мнений об одном быть не может.
   После этого провели кое-какие назначения. Так, правое крыло партии предложили возглавить мне. Я не очень себе представлял, что буду делать с этим крылом, и отказался, но мне объяснили, что здесь требуется сила ума, сила воли и сила духа, и что, мол, именно я и есть совокупность этих трех сил. На левое крыло кандидатур не нашлось, и должность пока оставалась вакантной.
   Наряду с партийными назначениями были проведены и правительственные. Мне опять предложили занять пост - председателя ВЩК.
   - Что такое ВЩК? - полюбопытствовал я.
   - Комиссия по щекотливым вопросам, - ответили мне.
   - Наверное, КЩВ? - Мне показалось, что так будет правильней, но, немного подумав, я согласился, что ВЩК звучит убедительней.
   От комиссии я решительно отказался, предложив на эту должность Птицына. Тот согласился незамедлительно.
   Некто Дроцкий возглавил армию. Кстати, в пику любителям аналогий, на исторического Троцкого он был решительно не похож. Невысокий, в возрасте, с соответствующей возрасту лысиной на темени, но - гений от инфантерии, страстный стратег.
   Направление главного удара, а так же вопросы внешней политики и внутреннего спокойствия решили обсудить позже и в узком кругу. Маргулис предупредил, что кровавых столкновений, видимо, не избежать, и предложил потихоньку вооружаться, кто чем. Мы, как люди чуткие и отзывчивые на подобные предложения, с этим согласились все.
   Разговоры приняли местный характер.
   - Петруха, а ты Ленина видел?
   - Видел, на памятнике.
   - С бородкой?
   - С пенисом!
   - Дурак.
   - Членин, чур, буду я.
   - А я буду Всталин рядом с тобой.
   - Птицын, гляди-ка - авторитет!
   - Это он здесь авторитет. А представь его на очке, красного от натуги.
   - А я сочувствую красным. А вы каким?
   - Невысоким.
   - Херенский? Это какой?
   - Невысокий. Тот, что в Финляндию пытался бежать, переодевшись в женщину. Его еще изловила и изнасиловала матросня.
   - Это ж как они?
   - Обознались. Неразбериха в стране была.
   - Максимум конспирации. Минимум контактов друг с другом, - говорил Маргулис перед тем, как всем окончательно разойтись. - И никакой самодеятельности. Будет всеобщий клич.
   Я спросил его, когда мы остались одни, каково соотношение сил между нами и белыми?
   - Белых около шестидесяти, но они разобщены и подавлены невысокой зарплатой. Нас же 338 - маленькая, но семья.
   Я удивился: откуда взялось такое количество? С воли притока свежих сил не было. Изнутри взяться им было не из чего. Возможно, я что-то напутал с цифрами? Я спросил:
   - Согласно списку нас 164. Где же все прочие?
   - Прячутся.
   Поистине безразмерен сей дом. Придется мириться с этим фактом из более трехсот человек, вот и всё.
   Перед сном я спустился в парк, подышать, поразмыслить о грядущих событиях. Парк был пустынен, лишь Безголовый выгуливал свою голову, держась вблизи освещения. В окне главврача горел свет. На желтой шторе замер его силуэт. Что-то он думал, на ночь глядя, про нас?
   Почувствовав внутренний толчок, обычно предшествующий интенсивной работе мысли, я быстро поднялся к себе, откинул одеяло, расправил простыню, но вместо того, чтоб с головой погрузиться в творчество, почему-то уснул.
  
  
  Глава 17
  
   Привиделось мне, что девушке Верочке, уснувшей навзничь после ночи любви, снился под утро странный сон.
   В начале сна было слово, которое ей никак не удавалось опознать, что-то общеизвестное, знакомое до оскомины, заключенное в зеленую оболочку, с чем ассоциировался логотип на макбуке, усатый узбек, Ева, сад, Исаак Ньютон, облако - яблоко! - и едва это слово всплыло, обрело свою плоть, Вере захотелось от него вкусить.
   Верочка не была жадной девушкой, она, не колеблясь, угостила бы и своего мужчину, но мужчина спал где-то неподалеку, а она по опыту знала, сколько труда стоит его растолкать. И еще потом целый час он будет мычать, пучить глаза, приходить в себя, обзывать ее дурой, лезть. Нет, пускай лучше спит. И она погрузила острые зубки в сочный плод.
   Рот наполнился соком (как слово смыслом), медом, нектаром и чем-то еще, напоминавшем по вкусу петушков из жженого сахара. Момент был столь сладостный, что Верочка зажмурилась, отчего в голове сразу стало темно, так что невозможно было сообразить, то ли яблоко оказалось внутри нее, то ли она внутри яблока. Она открыла глаза, но состояние тьмы осталось, сопровождаемое, к ее огорчению, состоянием тесноты.
   Как ни неловко было Вере признать этот факт, но пришлось согласиться с тем, что на этот раз не она яблоко, а яблоко каким-то образом поглотило ее.
   Впрочем, такое бывает, утешала себя Верочка, в тех случаях, когда происходящее ограничивается пределами головы (во сне, к примеру) - или все-таки яблока? - но специально размышлять на эту темную тему ей не хотелось, да и некогда было, так как нечто иное привлекло ее внутреннее внимание: она вдруг ощутила рядом с собой чье-то присутствие.
   Существо было примерно с нее ростом, на ощупь немного скользкое, мясистое, продолговатое и извилистое, оно медленно скользило вдоль ее тела от головы к ногам. Страшно, однако, не было. Немного щекотно и все. А еще: очень хотелось знать: червь это все-таки или змей? 'Скорее уж червь, - решила Верочка, - раз не яблоко во мне, а я в нем'.
   Вера вздохнула, но не стала бороться с червем, а взяв в соображение последнее обстоятельство, принялась за дело, то есть, отталкиваясь коленями и локтями, впиваясь ногтями в клетчатку яблока, телом скользя в липком месиве, которое оставил после себя червь, она поползла по червоточине в ту сторону, где, как она надеялась, был свет.
   Вначале было совсем нетрудно ползти, но чем более она продвигалась вперед, тем становилось теснее. Видимо, червь по мере своего продвижения вглубь яблока рос и толстел, а ближе к его поверхности был совсем еще маленький. 'Чрезвычайно червивая ситуация' - подумала Верочка.
   На мгновение возникло ужасное предположение, что, может быть, опять все наоборот, и яблоко находится внутри червя, и тогда тьме не будет конца. Но это сомненье, морозцем пробежав по ее спине, тут же развеялось. За одной из извилин, к радости Веры, забрезжило, и так как она не успела к этому времени сильно устать, то еще проворней заработала телом и довольно скоро достигла поверхности. Переведя дух, сгорая от любопытства, она высунулась.
   Внизу под ней качалась земля.
   Вера догадалась, что вместе с яблоком висит на какой-то ветке, которая немного раскачивалась под действием ветра или иных сил. Следовало немедленно определиться, как вести себя в такой необыкновенной ситуации, оглядеться и решить, что можно предпринять далее.
   Ей удалось, ломая ногти, расширить отверстие настолько, что в него пролезли и плечи, но вот бедра её, такие заманчивые для мужчин, никак не хотели протискиваться. Притом она тут же сообразила, что на гладкой поверхности яблока ей и ухватиться-то будет не за что.
   Вера решила не торопить события. Стоит, наверное, обождать, может, все как-нибудь само собой образуется. Яблоко, например, дозреет совсем и станет мягким, и тогда, наделав в нем лунок, используя их как опору для ног, можно будет перебраться по плодоножке на ветвь. Или садовник его сорвет и снесет на базар, а там кто-нибудь из людей ее из яблока вынет. А пока она немного сдала назад, облокотилась о кромку отверстия и, положив на ладони лицо, стала глядеть.
   Она догадалась, что висит в саду. Но как этот сад оказался вблизи многолюдной площади и даже нависал над ней, понять она не пыталась.
   Народ был, видимо, собран ради каких-то торжеств. Организован в колонны, протекающие справа налево мимо высоких трибун, за которыми, еще более высокая, утвердилась Праздничная Призма, выполненная, как казалось, из тонкого голубого льда. Но, несмотря на кажущуюся холодность и строгость геометрических очертаний, Верочка почувствовала приятное головокружение, вызванное легким эротическим возбуждением, исходящим от Призмы, и поскольку возбуждаться в ее положении было опасно, Верочка отвела взгляд.
   Она чувствовала себя словно в раю или в некотором царстве, тридесятом государстве на востоке Луны, словом, там, где в бодрствующем состоянии нас, как правило, нет.
   Более всего ее поразило то, что рай обитаем и многолюден, по-видимому. Как вам это все описать? Кратко ль? Красочно ль?
   Вера вдруг поняла, что чаемое народами всей земли наконец-то свершилось, и сексуальная революция победила в этой отдельно взятой стране. Она решила, что непременно ступит на эту землю - Эдем? Сезам? - какая разница, как называется эта страна, если жизнь в ней наполнена сексом и смыслом, и правят не деньги, которых все равно ни у кого никогда нет, а секс.
   Ей страстно захотелось влюбиться - хотя бы в того вон поручика, с лихо, как у валета, подкрученными усами, который стоял на одной из трибун в белых, облегающих, нарочно подчеркивающих весь рельеф, штанах.
   На трибуне кроме поручика в красноречивых штанах стояли и другие выдающиеся люди, члены, наверное, Полбюро, а с ними - сам генитальный секретарь, напоминавший состарившегося Маргулиса.
   Из репродукторов лились мажорные марши, рвались лозунги, раздавались приветствия. Развевались флаги с официальной символикой этой страны - Страны Свершившейся Сексуальной Революции, и хотя государственный герб был скорее похож на скрещенные кости, а не на пенисы о двух концах, Верочке показалось, что это не страшно, а наоборот, хорошо.
   - Да здравствует наша молодежь, ура!
   'Увы', - подумала Верочка, провожая завистливым взглядом колонну молодежи с красными фаллами. Ей страстно захотелось влиться в ряды, или спуститься вниз, где часть молодежи, сидя кружком под деревом, пела 'Песню о тревожном пенисе'. Всюду раздавался добровольный смех.
   Далее следовала колонна передовиков. Передки у передовиков были прикрыты полупередничками, не скрывавшими почти ничего, но все равно из-за флагов (их здесь называли фаллами, а то и флагалищами иной раз), сплошным колышущимся зонтом нависавшими поверх голов, Верочке почти ничего у передовиков не удалось разглядеть.
   'Еда. Единство. Сексуализм', - заявляли кумачовые транспаранты, возбуждая патриотическую чувственность. - 'Май. Мир. Тр...'.
   Что скрывалось за 'Тр...' Вера не разглядела, так как лозунг вместе с колонной уплыл влево, но со свойственным юности оптимизмом она надеялась на что-то приятное, ибо труд и другие трудности нагоняли скуку и вызывали протест.
   Тем временем быстро и как-то стыдливо прошмыгнула мимо трибун группа сочувствующих, и по тому, как обвисли их фаллы и унылы лица, Верочка догадалась, что они могут только сочувствовать и всё.
   Верочке на минуту стало скучно за них, и она перевела взгляд вправо, откуда приближалась колонна протестующих. Ей было любопытно, что могут себе еще требовать у трибун люди вдобавок к тому, что у них уже есть. Протестанты не кричали, не буйствовали, однако, сдержанно и сурово требовали отменить Минет. Верочка с некоторой опаской перевела взгляд на трибуны, но по тому, как снисходительно отреагировал гениталитет, она поняла, что ничего некорректного в этих требованиях нет. Более того, несколько человек тут же покинули трибуну, из чего она заключила, что народное требование на глазах у всех уже выполнено, ибо было вполне справедливо. В самом деле, наряду с Министерством Единых Требований параллельно уже существовал Минэт - Министерство Эталонов и Трафаретов, выполняющее сходные функции. Верочка подумала, что трахаться по трафарету, пожалуй, удобнее, так как некоторые Верочкины мужчины в своих экспериментах заходили порой далеко.
   Занятая этой мыслью, она не сразу заметила, что последняя колонна покинула площадь - но лишь затем, чтобы освободить пространство для демонстрации военной техники, а значит, огорчилась Верочка, международное положение этой страны оставляет желать лучшего. И она с трепетом в груди взирала на проплывавшие мимо нее фаллистические ракеты, на огромную ятерную бомбу, в трейлер с которой были впряжены цугом аж три тягача, на секс-бомбы поменьше, женственные формы которых могли бы вызвать демографический взрыв в любой точке земшара. Приходилось, видимо, поддерживать паритет в отношении пуританских стран.
   Верочка, почувствовав горечь во рту за эти страны, машинально откусила от яблока, и по мере того, как оно таяло на языке, внутри нее, к изумлению, всплыла вдруг трудная история этого народа, решившегося на дерзкий социальный эксперимент. Очевидно, яблоко было с древа познания истории этой страны.
   Еще жили и даже здравствовали иные люди, стоявшие у истоков этой истории. Как вон та, например, достойная долгожительница, поддерживаемая под руки соседями по трибуне - бабушка этой революции, одной из первых обретшая себя в борьбе и сексе.
   Все, что было до начала истории, обходили молчанием, стараясь забыть. Да и действительно, вспоминать было практически нечего, кроме разве что нескольких исторически достоверных случаев естественных взаимоотношений между мужчиной и женщиной. А так - неразборчивость и скотоложество, вызванное сексуальной необразованностью и слепо блуждающим, всесторонне направленным, полиморфно ориентированным либидо. Поэтому любовь у них принимала уродливые формы.
   Власть восставшим досталась легко, потому, что основной революционный декрет, обещавший труд заменить траханьем, оказался близок и понятен всем. Да и лозунг: от каждого по возможностям, каждому по потребностям, противоречий не вызывал, так как возможности, как правило, совпадали с потребностями, и наоборот.
   Однако не обошлось без недоразумений и взаимных обид. Часть народа (преимущественно северо-западных провинций), недовольная тем, что у них, мол, все девки рыжие, потребовала нового передела территорий со всеми проживающими на ней девками, и развернула оставшиеся от старого режима полки штыками на юг.
   В гражданской войне победителей не бывает. Не было их и тут. Провинившиеся провинции были примерно наказаны. Уцелевшие в междоусобице полки расформированы, а офицерские чины согнаны в подвалы и упразднены. Оставили десятка полтора поручиков, используемых как репродуктивный материал. Ибо половину мужского населения потеряла страна в гражданской войне.
   Старые сословные привилегии были отменены. Различия и противоречия между сословиями сведены к нулю. В новом бесклассовом обществе лишь многодетные матери (демографини) пользовались господдержкой и были на особом счету.
   Однако, несмотря на свободные отношения, лучших поручиков и демографинь, прогнозируемого демографического взрыва не произошло. Стали доискиваться причин, выдвигать версии. Вопросы обрезания нации выдвинулись на первый план. И опять не обошлось без недоразумений и прямых диверсий со стороны неверных идее людей. Здесь недодумали, там недоглядели, где-то перегнули палку, да так, что сломали ее совсем. В некоторых губерниях обрезали под корень, а в одном из уездов вредители из числа неверных вырезали штык-ножами саперный взвод. Составилась стихийная оппозиция из неверных, обрезанных и неверно обрезанных, и только объединенными усилиями армии и полиции нравов (другой полиции, кстати, в стране не было) удалось подавить обрезные бунты. Неверных расстреливали на месте, а оба сорта обрезанных после выполнения необходимых судебных формальностей были расстреляны тож. Ибо куда их, бесполезных в половом отношении, было девать.
   И лишь после того, как всяческие перегибы были устранены, строго осуждены, сделаны из них выводы, после того, как всевозможные вредители были сведены к нулю, а проститутки и все, кому строй не нравился, отправлены на пароходе к мысу Горн, в стране наступило относительное спокойствие, любовь и стабильность, длящиеся по сей день. На картах аркадий появились новые имена: Поллюцино, Коитовск, Вагинабад, Пенисград.
   Феминистки, впрочем, в газетных сообщениях еще фигурировали, но никто их не принимал всерьез. Ибо девульвация их ценностей не вызывала ни у кого сомнений и лишь подчеркивала гениальность основного курса.
   Ах, места нет. А то можно было бы на протяжении множества простыней распространяться о том... - о нумизматике, например, вообразив на ощупь монету достоинством примерно в рубль. О монетах мужских и женских, о своеобразной монетарной системе этой страны, когда при определенном сочетании монет женского и мужского рода вы могли за десятку приобрести автомобиль.
   Верочкин сон в сжатом виде содержал всю политэкономию этой страны, которую, пока длился сон, некогда было подробно рассматривать, чтобы не упустить визуальный ряд, но которую потом, по нашем с ней пробуждении, можно будет долго прокручивать, анализировать, смаковать.
   Я и обстановке партийных съездов посвятил бы простыню. Но о съездах я умолчу, красноречиво предпочтя краткость.
   Итак, отгородившись надежным щитом из стран народной демографии от враждебных нашей политике государств, мы не боялись войны и были вполне счастливы.
   Верочка была доверчивой девочкой и верила древу познанья всерьез. И она решила спуститься вниз, поглядеть на счастливых в неофициальной обстановке, вдали от трибун. Тем более что торжество на площади уже кончилось, и все разошлись, кто куда.
   Иной автор, склонный к эротической теме, стал бы, глотая слюну, подробно описывать, как голая Верочка (она ведь голой спала) выдалбливала в подгнившем яблоке лунки, перебиралась на ветку, спускалась по стволу вниз. Но я просто тряхнул дерево, и яблоко вместе с Верой, с силой, измеряемой, когда надо, в ньютонах, устремилось вниз, расколовшись для Верочкиного удобства вдоль червоточины, так что ей оставалось только выбраться из-под обломков яблока, отряхнуться и куда-нибудь направить стопы.
   Немного погуляв по площади и быстро соскучившись, так как площадь была совершенно пуста, Вера повернула на одну из улиц, лучами расходившихся в разные стороны от главной площади этой страны. Тут уже попадались прохожие, но никто из них не удивлялся тому, что Вера гуляла голой. Видимо, в этом городе, колыбели сексуальной революции, у многих тоже было так принято. Ибо демографическое правительство освободило страну от стыда.
   Вера подумала, что гуляй она голой по улицам родного города, ее бы давно изнасиловали. Или забрали в милицию. Или сначала то, потом другое. Или наоборот. Здесь же почти никто, даже мужчины, не обращал на нее внимания. Хотя Вера привыкла, что ее считали хорошенькой и приставали на каждом шагу.
   Это ее немного огорчило, но она тут же сделала улыбающееся лицо, так как вспомнила, что граждане этой счастливой страны должны иметь счастливый вид, а всякие признаки прискорбия расцениваются отрицательно. За этим постоянно следили сексоты из полиции нравов и ДНД - добродушная народная дружина, набранная непосредственно из народной среды. Всех унылых упрекают в безнравственности и упекают в тюрьму - вот и улыбалась Верочка, чтобы полиции нравов понравиться.
   Ее поразило обилие памятников и скульптур. Большинство из них были посвящены теплым, искренним отношениям. Вере уже были знакомы некоторые фигуры этих скульптур, другие же - подсказаны интуицией. - Ромео и Джульетта, Данте и Беатриче, Элоиза и Абеляр, Петрарка и Лаура, князь Петр и Феврония, Поль и Виргиния, Петрушка и Мальвина и даже Каштанка и Джульбарс.
   В сквере гоняла на велосипедах ребятня вокруг памятника большому бородатому мужчине. Мужчина одобрительно поглядывал на детвору, ассоциируя велосипед с детской похотью. Чуть дальше виден был Ленин, задумавшийся над тем, 'Что делать?', хотя выбор у него между Надеждой Крупской и Инессой Арманд был невелик.
   Всюду стояли биде, струились фонтанчики, ибо чистота в половых отношениях предполагала регулярное мытье.
   Однако прохожих чем дальше, тем становилось меньше, а скоро они исчезли совсем. Словно Верочка незаметно для себя пересекла границу рая, миновав пограничный кордон.
   Улица словно сменилась с лица. От безлюдья казалось, что стало холодно. Улица текла, словно река, но какая-то безысходная тоскливость подмывала ее кисельные берега. Дома не были серыми, но казались тусклыми, на одно лицо с унынием и тоской. В домах, в отличие от улиц, теплилась какая-то жизнь.
   Верочка, любопытствуя, заглянула в один, оказавшийся домом счастливых совокуплений, поднялась по широкой лестнице вверх и даже, кажется, совокупилась, но так безрадостно, так механически, что тут же забыла о том. Рядом был дом счастливого материнства, где сначала с матерями, а потом и без проживали новорожденные граждане этой страны.
   Влево и вправо от магистральной улицы разбегались улочки поуже и похуже, разбивавшие городской массив на жилые кварталы. Люди забились в свои норы, попрятались. Верочка догадалась, что голод гнетет этих людей, ибо пищей им были исключительно яблоки. Поэтому некоторые трудились тайком, испуганно оглядываясь по сторонам. Выращивали во дворе корнеплоды или другие овощи.
   Верочка вспомнила начало сна, вернее, не столько сон, сколько свои мысли по поводу яблок. И даже почему-то всплакнула о том, что все, кому они достались - и библейская Ева, и узбек Исаак, и усатый Ньютон - распорядились ими по-разному. Ей вдруг стало очевидно, что эксперимент с Евиным яблоком не удался. - 'Ничего, - глотая слезы обиды за этих людей, шептала про себя Верочка, - будет и на нашей улице Призма'. Что-то щемило в груди, как тоска по невинности.
   Голова продолжала пухнуть от слез, превращаясь, как ей казалось, в яблоко. Яблоко, то ли зачервивев внутри, то ли зачерствев снаружи, сорвалось вместе с шеей-плодоножкой, скатилось с плеч. Всякие мысли и представления тут же покинули Верочку, мелькнул напоследок монах, которого она видела в Оптимальной пустыни, безголовый сумасшедший мелькнул, которого она не видела никогда. В ужасе от монаха и Безголового Верочка тут же проснулась. А через мгновенье проснулся и я.
  
  
  Глава 18
  
   После такого пространного сновидения я чувствовал себя немного разбитым. И даже не сразу заметил, что на завтрак вместо какао был подан пустой чай, а порция масла уменьшилась против вчерашнего вдвое.
   Сон посеял сомненья во мне. Я и раньше неоднократно высказывал Маргулису свои критические соображения по поводу его затей. Но нынче утром, по пробуждении, глаза сомненья стали шире, и, немного поразмышляв, я почти пришел к убеждению, что установление социальной гармонии на основе сексуального раскрепощения масс невозможно вообще.
   Кроме того, все революции преждевременны.
   Несмотря на свой важный символический статус, я старался держаться в стороне от событий, которые с каждой минутой назревали меж тем.
   Настроение зеленых заметно изменилось за эту ночь. Маргулисова теория, захватив умы, искала практического воплощения. Люди сбивались в кучки, спорили до исступления и хрипоты, ожесточенно жестикулировали и огрызались на замечанья персонала, огорчая врачей. Сдержанный ропот наполнял даже помещения нежильцов, но белые всё медлили с превентивными мерами, сочтя происходящее за неопасный вздор. Хотя, как мне думается, предприняв встречные действия и ряд несложных интриг, удалось бы смягчить ситуацию, а то и вовсе свести к нулю.
   Часам к десяти среди зеленых самопроизвольно сформировался Тайком - Тайный комитет общества заговорщиков. Повсюду сновали какие-то люди, внушали на ухо непосвященным: копите гнев, начнем по знаку с луны. А тем, для кого происходящее уже не было тайной, напоминали вполголоса держать ухо востро, нос по ветру, а палец на спусковом крючке. В результате агитации многие пациенты нарочно ходили неумытыми и не прятали нечистых рук, за что раньше, бывало, по этим рукам били. Менее смирные и дружелюбные так и рвались в бой.
   Я чувствовал себя хоть и значимой, но лишней фигурой в этой игре. Как туз бубён при крестовом заходе. Жизнь слишком коротка, говорил я себе, чтобы ввязываться в склоки, и искренне недоумевал, каким образом я оказался вовлечен в приключение и даже отчасти возглавил его.
   Маргулис, видя мою подчеркнутую отстраненность, всячески пытался меня ободрить. Еще бы: самое время знамя вздымать, а оно оказалось вдруг выцветшим и поблекшим.
   - Ваше настроение настораживает, - пенял он. И новыми красками рисовал мне грядущее, как будто эти краски могли напитать потрепанный стяг. - Мы с вами люди высшей лиги, маркиз, кому, как не нам держать бразды? Этими дурнями думать будем?
   Устроить сексуальную революцию в отдельно взятом квадрате за городом, в преимущественно однополой среде? Такая идея могла родиться лишь в бесшабашной башке сумасшедшего. Очень уж напоминало это мне клинический ленинизм, или примитивнейший фрейдомарксизм, адаптированный для простейших умов.
   - Мы, маркиз, к марксизму не склонны никак, - возражал моим сомненьям Маргулис. - Мы, мамочка, пойдем другим путем. - И советовал мне, не долго думая, сойти с ума на твердую почву, ибо ум, полный сомнениями, есть хлябь.
   - Кстати, время обеденное, - сказал он, взглянув на часы. - Не пойти ли нам супчику похлебать? - предложил он.
   - Вот увидите, ваша теория при проверке практикой даст сокрушительно отрицательный результат. И не называйте меня мамочкой, - раздраженно добавил я.
   А он, безумный, ищет бури, шептал я про себя, следуя рядом с Маргулисом в пищеблок. К этому времени значительную часть доверия к нашему атаману я потерял.
  
   На обед оказался, действительно, суп, но настолько жидкий, что я с отвращением отвернулся от него. К тому же эта мутная жидкость едва покрывала донце. Несмотря на всеобщее предреволюционное возбуждение, многие тоже это заметили. А те, что не глядя проглотили свой псевдообед, с изумлением озирались, не почувствовав привычной сытости. Маргулис, оторвав взгляд от своей концлагерной порции, искал им поваров, чтобы, наверное, их распечь, но почему-то вместо кухонных работников на раздаче стояли санитары.
   - Что-то с питанием сегодня не то, - догадался кто-то. - Утром - чай, на обед - первое. А на ужин второе увидим ли?
   - А третьего третий день не видали совсем, - вспомнил кто-то.
   - Нам и вилок-то не дают, а сами, небось, лопатами лопают.
   - И куда попечители смотрят? Почему не обеспечивают чем-нибудь?
   - А они у нас есть? И если они есть, то есть ли у них совесть?
   Вышедший на эти возгласы обер-кох не сразу нашел толковый ответ, и вначале всех нас совершенно запутал, пытаясь объяснить, в чем дело.
   Первоначально он утверждал, что это кто-то из поварят опрокинул котел, прячась за ним от невропатолога. Поэтому пришлось оставшуюся уху немного разбавить водой. Что же касается петуха, то кто-то его из ухи вынул и съел за несколько минут до готовности. А кто интересуется попечителями, то да, они есть, и будут есть, и что только что выпроводил четверых, которые всё и съели. А коли уж случилось так, что всё, как есть, съедено, то на нет и суда нет, а если и есть, то есть все равно нечего. Ужо подходите к ужину, обнадежил он.
   Обер-кох, хоть тоже в белом халате, пользовался некоторым доверием, и мы, удовлетворившись объяснением и обещанием, разошлись.
   Желудок, однако же, не обманешь. Недовольство росло и, брожение умов, вызванное голодом, искусно направлялось заправилами в сексуальное русло. Замесить на мысли о голоде революцию оказалось делом нехитрым. Страсти всё накалялись. Чувствовался внутренний перегрев. Перепирались и спорили до тех пор, пока в комнате не заканчивался кислород, после чего переходили в другую.
   И даже Никанор, пьяный, как лорд, заплывший жиром, налитой румянцем, в связи с чем в моей голове тут же всплыл вопрос о питании, высказывался в том смысле, что, мол, отольются этому отелю наши слезки. Он же, откуда-то вынув ружье (и пропасть патронов к нему) принародно похвалялся им. Пациенты со знанием дела рассматривали оружие, хвалили калибр, однако все же склонялись к тому, что в ближнем бою булыжник хорош, и только в случае вторжения извне вооруженных вражеских сил и ружье может на что-то сгодиться.
   - Ружье, не иначе, Ржевского.
   - То-то ржавое, я смотрю.
   Маргулис велел ружьё до поры припрятать, опасаясь, что какие-нибудь провокаторы, до него добравшись, могут, пожалуй, выстрелить, спровоцировав превентивные действия со стороны врачей.
   Я же, не упуская из виду развития событий, только подходящего момента ждал, чтобы из этих событий выкрутиться и скрыться - втайне от тех, кто не упускал из виду меня. Впрочем, те, кто были во мне наиболее заинтересованы, налетчиков я имею в виду, с утра куда-то отбыли и не появлялись до вечера.
   К единому мнению, тем более единственно верному, в течение дня мы не пришли. Более того, выяснилось, что среди нас насчитывается до полутора десятка партий, секций и сект самых различных мастей и мнений, всех цветов спектра, не исключая полутонов. От самых неистовых, вставших под знамя эротического терроризма и выступивших с наиболее злобными лозунгами ('Долой мораторий на членовредительство!', 'Члениться, члениться и члениться!'), от этих крикунов и задир, готовых к немедленному мятежу - до умеренно-правых, отрицавших любой мятеж в принципе и предлагавших детскую болезнь членнинизма и левизны перевести в разряд венерических, а безнадежно больных запереть в карантин, тем более, что место в карцере для них пусто. Да впрочем, и сам Членин, возглавивший это крыло, к вечеру под влиянием критики тоже более умеренным стал.
   Были маргинальные партии от фетишистов до фашиствующих некрофилов, были народные демократы, чья сексуальная своеобразность адептами не афишировалась, но оппонировавшая им Партия Народного Гнева заявляла, что отдемократить народ не даст. Секция зоофилов с лозунгом 'Мясо - в массы!' требовала одновременно узаконить с некоторыми домашними любимцами брак. Была даже партия антидураков, выступавшая против всех партий, и были просто вольные фении, борцы за дело без дела, готовые к кому угодно примкнуть.
   Некоторые партии успели обзавестись аббревиатурами, не всегда, впрочем, адекватными, как ОАО, например - Общество Анонимных Эгоистов. Партия ККД (Кому Какое Дело) была родственна предыдущей по духу, не сходились они лишь в малом. Какадеты были, кажется, более левые (хотя до полного полевения им было пока далеко). Оаисты же предпочитали, как правило, управляться правой рукой.
   Наиболее непримиримые из большевиков, дабы не нарушалась стройность рядов, предлагали избавиться от оппонентов. Другие же, владеющие арифметикой, подсчитали, что если использовать их как попутчиков, то можно вздвоить, а то и встроить ряды.
   Я, ни в союзах, ни в партиях не состоя, старался не упускать ни малейшей подробности происходящего, оставаясь внутренне чуждым всему. Но эта отстраненность позволяла мне быть беспристрастным и объективно оценивать то, что позднее ляжет в историю. Вы не спрячете свое истинное лицо за трескучими лозунгами, господа! Я - бдительный наблюдатель.
   - Волки тряпочные! Вояки картонные! - возвышал свой голос Маргулис, понукая понурое стадо попутчиков-меньшевиков. - Доходяги духовные! Души дешевые! - рвался его голос из флигеля. - Диогены синопские! Киники рукоблудствующие! - кричал он ухмыляющимся оаистам и, встряхнув всех, как следует, он оглядывался по сторонам, не обидел ли кого невниманием.
   А через час, ораторствуя перед соратниками - выпукло, доходчиво, горячо - он ярчайше расписывал государство грядущего, эрогенную территорию, обретенный рай. Я б не поленился здесь полностью привести его мысли о государстве всеобщей гармонии, если б они в мельчайших деталях не совпадали с содержанием моего сна.
   - Но дорога в сей рай нашими мощами вымощена, - заключил он.- Мы неизбежны, ибо дело правое. Да будет Сад!
   - Рассадник мерзостей, - возражали угрюмые оппоненты, но так осторожно, что никто, кроме меня, их возражений не слышал.
   Сподвижники же аплодировали, оборачиваясь и друг другу подмигивая. Ветреный Вертер заметно нервничал и вел себя, как человек с неуравновешенной психикой, а не как все. Кривоногий Кашапов, в пиджаке и чистых трусах, снисходительно ухмылялся. Очевидно, что для большинства бунт был делом решенным.
   - А не пойти ли нам всем поужинать? - предложил Маргулис партнерам по партии, но толпа, странное дело, не отреагировала на приглашение, хотя по всем расчетам была голодна. Как раз в это время обсуждался вопрос о моральной ответственности, о том, каким образом снять понятие вины и стыдливости, а муки совести свести к нулю. И как быть с сомненьями, которые неизбежно возникнут при установлении отцовства или другого родства.
   - Это неархиважно, - отмахнулся Маргулис. - Все сомненья я беру на себя.
   - А маёвки будут?
   - Маёвочки? Пикнички, шашлычки, огурчики? И кстати, не пойти ли нам отужинать, господа?
   Иногда судьба, желая избавиться ото всех скопом, собирает их на 'Титанике'. Гибельность нашего предприятия вновь предстала передо мной во всей своей неизбежности. Возможно, мятежники и возьмут верх: слишком доверчивы, слишком беспечны врачи. Но что дальше мы будем делать, захватив власть над собой? Наш 'Титаник' недолго продержится на плаву. Суток трое? Неделю? Две? Власти города, а в случае огласки конфликта, власти страны, со свойственной всякой власти категоричностью пресекут прецедент. Как крысы стонущие с тонущего корабля, спасающиеся в одиночку, разбежимся, рассыплемся по России.
   Ум мутится. Колени подкашиваются. Страстно хочется есть.
   - К ужину, господа! - вновь возгласил Маргулис, и что-то зловещее прозвучало в его словах, словно призыв к оружию.
   Кроме того, чувствовался какой-то подвох.
   На этот раз призыв был всеми услышан, подхвачен, и бодрой гурьбой мы направились к столовой, предвкушая обещанные к ужину шницеля.
   Однако двери столовой ко всеобщему негодованию были не просто закрыты и заперты поворотом ключа, но и крест-накрест забиты досками, словно похеренная страничка прошлого, перечеркнутый черновичок, и уже заложен в машинку Создателя, выставлен для печати новый, девственно чистый лист, с которого начнется новая эпоха, эротическая эра истории.
   У забитых дверей, при разбитых надеждах на ужин я ощутил сильнейшее разочарование, хотя был одним из немногих, кто обещаниям повара не поверил вполне. Но что-то недобро-веселое встрепенулось в душе.
   Кто виноват? Кому предъявлять? В чем подоплека? На чей счет отнести происходящие происки? В конечном итоге, от этого только палата для блюющих больных выиграет в гигиене и чистоте.
   Маргулис, пообещав выяснить, в чем дело, исчез, но скоро вернулся, огласив информацию и готовые выводы.
   - Положение архихреновое. Повара разбежались. Продовольствия осталось на три дня. И если его сейчас же не захватить и не съесть, то потом будет поздно.
   - Раз уж жрать все равно нечего, то самое время, пользуясь случаем, объявить голодовку, - возражали меньшевики.
   Если это заговор врачей против нас, сказал им на это Маргулис, то каковы тогда его цели? Может, они того и добиваются, чтобы голодом нас уморить. Нет, мы не станем пособлять им в этом намерении, покорно следуя начертанному ими плану. Необходимо во имя собственного выживания захватить склады.
   Санитары, вместо того, чтоб успокоить народ, только дразнили его издали, подливая масла в огонь.
   - Что, доходяги, жрать хочется? Селедочки, хлебца насущного, пряников сахарных?
   А на конкретный вопрос, заданный дрожащим от голода голосом, возобновят ли потоки питания в ближайшие часа полтора, отвечали, отшучиваясь, что вагон хлеба с маслом застрял на втором пути, гуманитарную ракету, начиненную мармеладом, перехватчик из Кащенко перехватил. А посевы конь потоптал. И злаки не вызрели.
   Такое бездушие и беспечность с их стороны не могло не отразиться на настроении масс. Вместо того чтобы вглядеться в лица, прислушаться к возгласам по их адресу, переходящими в брань, они роздали нам по горсти таблеток и ушли. Кто-то эти таблетки тут же бросил им вслед, кто-то съел в надежде насытиться, а один, кажется, Птицын, всё ходил за санитаром Добрыниным, всё скулил, и до того его раззадорил, что тот, не зная, как от него избавиться, избил.
   Оно бы, конечно, сошло ему с рук, как сходило уже не раз, если бы инцидент ограничился стенами избивательного участка - полутемного помещения в полуподвале с полудохлыми крысами, прячущимися по углам - без окон, но достаточно просторного, чтобы раззудить плечо. Сразу оговорюсь, что никакого специального пыточного оборудования к провинившимся не применялось. Пара кулаков, небольшая дубинка - и всё. И поскольку прилюдное рукоприкладство было под строгим запретом, тем более, на нашей территории, то случай оказался из ряда вон выходящим. Вопиющим, вообще. Но, видимо, у санитара сдали нервы, и до участка он попросту не дотерпел.
   Всё это случилось, видимо, в районе бань: именно оттуда доносились вопли избитого, его скулеж и мычание - праязык человечества, понятный всем. К чему он взывал, взвывая? Что означал в переводе с первозданного этот протяжный вопль? Негодование, обида, боль, тоска по справедливости слышались в нем, прорывалась тонкая нотка голода, да воззванье к возмездию глухо вибрировало засурдиненной струной.
   Случайные свидетели, Крылов и Перов (он же Членин - согласно партийной переписи), начала конфликта не захватили. Но они видели, как Птицын, с горящими глазами и рассеченной губой дважды пронесся мимо них, едва не сбив сначала Перова, а потом и Крылова с ног. И пока санитар, удовлетворенный достигнутым одиночеством, стоял у окна и беседовал с первой вечерней звездой, надоедливый Птицын приблизился сзади и ударил его с размаху и без предупрежденья довольно толстой трубой.
   - Трубой? - изумились мы.
   - Без предупреждения, - подтвердили свидетели. - И ушел на цыпочках.
   - Пешком?
   - Я же говорю: на цыпочках.
   - А я спрашиваю: пешком?
   Зная, что Птицын большую часть своей жизни, то есть, когда гнезда не вил, характер имел задиристый, мы легко усвоили этот факт.
   - Это ж стальные нервы надо иметь, - сказал Фролов.
   - А у меня нервы ни к черту. Некоторые расшатались совсем, - сказал Крылов.
   Санитар на подвиг не сразу отреагировал, ответив удивлением на этот удар. Однако, оправившись от изумления, он в два прыжка настиг удиравшего Птицына и вторично избил.
   - Что ж он, кричит?
   - Кричит. Рвет на себе одежду, и уже сорвал почти всю.
   Крылов, следом Перов, а потом уж и прочие потянулись к месту событий, ориентируясь на вопль.
   Непосредственно перед баней коридор расширялся, образуя небольшое фойе, называвшееся почему-то Желудок и служившее как бы преддверьем предбанника, где нельзя еще было раздеваться, греметь тазами и тем более мыться, но полагалось уже все это предвкушать. Если пришлось бы давать некоторым помещениям новые имена (как обычно после кардинальных переворотов бывает), я б назвал его Зал Предвкушений. - Следуя далее - Кишечным трактом - мы непременно вышли бы к туалетам (где развернулась памятная дискуссия об эмпатии). Таким образом, чтобы продолжить метафору, прямой отрезок пути, от пищеблока до бань, можно было обозначить как Пищевод, в то время как забитая досками столовая могла бы служить ртом, служащим для приема пищи внутрь.
   Но, подавив увлекательный процесс поименования, пришлось лицезреть следующее.
   Посреди желтого восьмиугольника в центре площадки, выполненного из паркетной плитки, несколько отличной по оттенку желтого от основного поля, сидел наш бедный избитый Птицын, а вокруг него, все еще тяжело дыша и держась за голову, ходил санитар Добрынин и время от времени пинал его в бок, обращаясь к присутствующим:
   - Есть еще кто-нибудь, кто хочет есть?
   Двое врачей, окулист и эндокринолог, из лабиринта коридоров, в которых заблудилось правосудие, приближались к месту событий по Прямой Кишке.
   Пострадавший уже перестал кричать и лишь озирался вокруг с нескрываемым сумасшествием. Одежду его, им же изодранную, трепал сквознячок, сквозь дыры синело тело, напряженное, словно подобравшееся для прыжка, так что даже врачи в расчете на худшее, опасались к нему подходить.
   Они издали тыкали в него палками, а санитар, пробуя на прочность брючный ремень, готовился его вязать. Избитый Птицын плевался, скалился, уворачивался от врачей, но эндокринолог, имея палку с гвоздем, дважды до крови оцарапал его.
   - Что? Что там? - напирали задние.
   Бездушие белых изумило меня. Зеленых же и не надо было побуждать к возмущению. Их подвижный разум, готовый закипеть на малейшем огне, откликался на любой раздражитель.
   Безумие заразительно. - 'Швейцары!' - выкрикнул я, хотя помню, хотел крикнуть: Сатрапы!
   Наши возгласы в адрес врачей становились все более угрожающими, так что они, прихватив свои палки, под прикрытием санитара скрылись в предбаннике, откуда, по слухам, был тайный ход за железной дверью, ведущий прямиком в ординаторскую.
   Мы, подхватив Птицына, отерли ему слезы и на руках перенесли в моечное отделение, чтобы омыть его тело и тем самым хоть немного унять боль от побоев - так или иначе проявить заботливость, чтобы не чувствовал себя совсем уж заброшенным, каким, наверное, себя ощущал под кулаками и палками этих горилл.
   Происшествие всецело поглотило мое внимание. Иначе я бы не упустил из виду того (и, возможно, принял бы меры, чтобы скрыться), как открылась входная дверь, как возникло на нашем зеленом фоне цветное пятно, и Толик ТТ, одетый в оранжевое, протиснувшись сквозь занятую милосердьем толпу, стал перед ней.
   - Слышь, чокнутые, - обратился он к нам, и поскольку мы на такое обращение не откликнулись, повысил тон. - Я вам, ебанутые, говорю!
   - Что вам угодно, любезный?
   Я и многие другие обернулись. Это Маргулис, стоя в дверях, задал вопрос. Тут только я обратил внимание на то, что во всей этой кутерьме он участия не принимал.
   - Там пацаны с пациентами пообщаться хотят, - сказал Тетёха. - Безотлагательно.
  
   Я приотстал. Место мое по праву было рядом с Маргулисом, то есть впереди толпы, но я без колебаний и незаметно для окружающих уступил его Перову, у которого, действительно, за ухом торчало перо. Я переместился в середину толпы, решив - буде удобный случай представится - нырнуть в первую, оказавшуюся незапертой дверь. Я не без оснований опасался, что разговор у пацанов с пациентами может коснуться моей персоны, начнут меня ближайшее рассматривать, и при всестороннем ближайшем рассмотрении выяснится, что я не только не сумасшедший, но еще и книги пишу.
   Но подходящая дверь не попадалась на нашем пути. Да и путь был краток. Да мне бы, наверное, не удалось. Толик ТТ шел позади, и где окриком, где крепкой рукой возвращал отбившихся и заблудших в стадо.
   В красном уголке, крашеном синим, нас действительно поджидали пацаны, которых, включая ТТ, было четверо. То есть со времени последнего упоминания о них в этой книге их количество не изменилось. В то время как число пациентов, как я уже отмечал, выросло более чем вдвое.
   Отдельной группой стояли семеро белых во главе с главврачом Дементьевым, а кроме него: эндокринолог и окулист, успевшие сюда раньше нас, патологоанатом и санитары: Добрынин, Муромцев и Алексей.
   Каплан, бывший за распорядителя, представил своих коллег, начав с близнецов.
   - Это Пеца, - сказал он, щедрым жестом указав на одного из них. - А это...
   - Паца, - догадались мы.
   Каплан хмуро взглянул на догадливого, однако кто-то из середины толпы отвлек его пристальное внимание, произнеся:
   - Жили были два братца...
   - Пеца и Паца, - подхватил другой.
   - Паца был ни в рот е...ся,
   - А Пеца мог на х... вертеться, - заключил Членин (Перов), нагло глядя Каплану в лицо, хотя оно и помрачнело очень.
   Маргулис теребил ухо и глядел в пол, как бы о чем-то задумавшись.
   - Вот идиоты, - сказал Каплан. - Мне ваши манеры на нервы действуют. - Ты кто? - обратился он к Членину, оценив предварительно торчавшее за его ухом перо.
   - Я -Членин, - бойко ответил тот, - вождь этих масс. - Он небрежно оглянулся себе за спину.
   - А я - Каплан, понял? Чувствуешь, задница, перст судьбы? Значит: Пеца, Паца, а это Толик ТТ. Я вам его отдельно рекомендую. Молод, горяч. Хорошо владеет оружием и почти не владеет собой. Так что будь с ним предельно предупредителен. Следи за манерами, к'зёл.
   - Кто к'зёл? - вскинулся Членин и упер руки в бока для предстоящей полемики, словно плохой актер, вполне уверенный в том, что его визави такой же кривляка.
   - Слушай ты, Чингачгук. Давай договоримся о следующем. Вопросы буду задавать я. А ты потом, если время останется. А пока слово предоставляется... - Он оглянулся, выбирая докладчика. - Валяй, Валерьян Валидолович, - кивнул он главврачу.
   За окном давно уже смерклось. Двадцать часов двадцать минут, отметил я положение стрелок на циферблате настенных часов.
   Главврач поморщился, - то ли от Валидола, то ли от Валерьяновича, то ли предоставленное слово застряло во рту.
   - Знаете, - кисло сказал он, выражая недовольство не только гримасой лица, но и позой тела, - в данное время я занят весьма. Аппендицирую пациента. Только и успел, что сделать надрез.
   Хирургические действия считались у нас крайне опасными. Одному пациенту во время операции аппендицита случайно поменяли пол.
   - Не сдохнет твой пациент, - сказал Каплан. - Если ты действительно медик, а не мудак.
   - Вообще-то да, летальные случаи от нашего вмешательства в аппендиционный процесс в настоящее время нами полностью исключены, - сказал главврач. - Однако не мешало бы послать кого-нибудь остановить кровь.
   - А я что, по-твоему, пытаюсь сделать? - сказал Каплан. - Нам ни к чему лишние безобразия. Устрой нам так, чтоб было хорошо и всем без обиды. И чтобы впредь при мне было тихо. Иначе остановить меня будет трудно. А потом можешь аппендицировать в свое удовольствие. Пока кривая смертности не взметнулась вверх. Итак, по какому же поводу мы все здесь собрались?
   - Вот, - сказал главврач, и, вынув из кармана несколько бумажных листов, потряс ими в пространстве над своей головой. - Это ваша петиция от сего числа. За шестью подписями и тремя печатями. Печати, кстати, предназначены для рецептов и в официальной переписке редко используются. Так что я не стал бы уделять внимание вашей словесности, отрываясь от дел, но вот вы пишете ... Так, первое, второе, третье... Только по вопросу питания целых 64 пункта. Ага, вот, пункт 18-й. 'Питаться, питаться и питаться!' В этом пункте слово питаться повторяется трижды. А как же с воспитанием, позвольте спросить? И в первую очередь - воспитания внутренней дисциплины и стойкости. Извольте знать, господа, в наше время и в нашем заведении это наипервейшие качества. У нас к каждому идиоту индивидуальный подход.
   'Быстро сработано, - думал меж тем я. - Это непременно меньшевиками состряпано. Их метод и стиль. И подписей ровно шесть, по одной на меньшевика'.
   Голос Дементьева очень скоро сделался гуще, окреп, доктор небрежно цедил слова, вальяжничал, растягивая гласные, словно принимал пациента, а не разгневанную толпу. Он продолжал:
   - Так что никаких перебоев у нас с вашим питанием нет.
   - У нас! - иронически подчеркнул Перов.
   - Это плановое лечебное голодание, которое продлится еще чуть более суток, после чего вам постепенно станут давать морковь. Если помните, эти плановые остановки в питании мы проводим ежеквартально. И экономим на этом около двадцати тысяч рублей. И помнится, в прошлый раз только двое из наших воспитанников заявили протест. Остальные же были вполне счастливы и не нуждались ни в чем. Так проявите стойкость и на этот раз. Помните, все, что делается в этих стенах, делается для вашей же пользы. И не слушайте подстрекателей и бунтовщиков, склонных не сеять разумное, а топтать посевы. А сейчас хотелось бы знать, кто автор этой затеи? - Он вновь потряс бумагами. - Кто именно так умен, что сочинил это?
   - Это у тебя, яйцеголовый, вылупилась такая мысль? - спросил Каплан, глядя в упор на Маргулиса и одновременно вытягивая из-за пояса небольшой пистолет. Я заметил, что пистолет тоже был системы 'каплан' - разновидностью браунинга, усовершенствованного для стрельбы отравленными и разрывными пулями по вождям.
   - А вы, собственно, сами-то здесь на каких правах? - спросил Маргулис, не убоясь оружия и даже сделав навстречу стволу мелкий шажок.
   - По линии здравоохранения? - попытался уточнить Членин.
   - По линии судьбы, - весело произнес Каплан, потрясая ее орудием.
   - Это представители попечителей, - поспешно вмешался Дементьев. - Натуралисты-народники. Исследуют внутренние миры.
   - Так объясните этим исследователям, - продолжал Маргулис, щурясь на главврача, отчего сделался пронзительным его взгляд, - что мысли не вылупливаются из яйца, а со страшной скоростью носятся в воздухе. И чем умнее мысль, тем быстрее она носится. И требуется немалая сноровка, чтоб ее ухватить и утвердить в голове. И только глупые мысли сами приходят в голову.
   Похоже, его не очень напугала реакция Каплана, хотя тот в продолжение всей его реплики играл желваками, мрачнел, хмурился, глядел на него пристально не менее двадцати секунд, а потом и пистолет направил в его сторону. Но этот аргумент, приводящий к молчанию, к ожидаемому результату не привел.
   - Нет-нет-нет, уберите оружие, - обернулся главврач к главарю. - Как депутат городской думы от белого движения 'Врачи Отчизны', я напрасного кровопролития допустить не могу.
   - Направленье движенья позвольте узнать? - ухватился Членин.
   - А вас, - обернулся главврач к Маргулису, - я прошу не подстрекать и не провоцировать. Иначе я тоже начну.
   - Белые начинают, а кончаем мы, - сказал Маргулис негромко.
   - Умные уши покидают глупую голову? - полувопросил Каплан.
   Я уже упоминал, что ухо Маргулису врачи оторвали. Так что даже едва не выдернули евстахиеву трубу. Я немного подумал о том, кто бы мог быть этот Евстахий, но обстановка вокруг стремительно накалялась, а Каплан спросил:
   - Хочешь пулю, хасид?
   Не знаю, что бы за этим последовало. Выстрел, наверное. Но ситуацию своевременно разрядил сумасшедший Птицын.
   Он, стоя немного поодаль, все время подергивался, азартно вертел головой, клевал носом. Видимо, повредил ему некий нерв санитар.
   Иногда, после особенно щедрых инъекций, у меня тоже плясали мухи в глазах. Однако я научился превращать их в буковки, которые переписывал на листочки бумаги, если подворачивался, или прямиком на простыню. Птицын же предпочитал этих мух склевывать.
   Он клюнул носом в последний раз и громко сглотнул. Потом, потеревшись носом о плечо, словно чистил перышки, весело оглядел всю компанию. Дементьев понравился ему больше всех, возможно, потому, что белый халат на нем был значительно чище.
   - Поймай меня! - подскочил он к Дементьеву. Его движенья, не лишенные птичьей грации, в само деле напоминали задорный воробьиный наскок. - Нет, ты поймай! - настаивал он в ответ на растерянное бормотанье врача, что он, мол, не летающий ящер, а лечащий врач. Кыш.
   Все, даже врачи, не смогли сдержать добрых улыбок. Не то Каплан.
   - Может быть, док, ты все-таки попытаешься остановить этот психоз? - сказал он, оборачиваясь к Дементьеву и машинально направляя на собеседника пистолет. Видимо, иначе он и разговаривать-то не умел. - А то и меня, глядя на них, забирать начинает. Эти паранормальные заразны весьма. Слышь, шизокрылый, ширяй отсюда, - отмахнулся от Птицына он.
   - Пока все нормально - и мы нормальные, - хмуро возразил Членин-Перов. - Вы накормите сперва, а потом и обоюдности требуйте.
   - Ты чего голову тянешь? - уперся взглядом Каплан во Фролова.
   - Я просто высокий.
   - Высокий, так не высовывайся, - обрубил Каплан.
   - Действительно, - сказал главврач. - Вам очень не мешало бы о дисциплине задуматься.
   - А мы задумываемся, - сказал Маргулис. - Мы, бывает, очень задумываемся. Мысли быстрые отслеживаем, ловим их на лету. Да и сами их быстро думаем. Вы знаете, во сколько эргов энергии обходится умная мысль? А где взять эти эрги? Половина калорий, к вашему сведению, расходуется на мозг. Остальные расходятся по другим органам. А вот Никанора возьми, чья скорость мысли не так высока. Да он, по правде сказать, вообще не задумывается, а кушает за троих.
   - Эт-так, - подтвердил Никанор, не до конца, вероятно, понявший, о чем речь. - Живу, как подлец, под лестницей. А они всё в палатах каменных, койки у них...
   -Значит так, прощелыги, дух ваш вон, - сказал Каплан, наскучив риторикой. - Я запомнил всю вашу компанию. Я сначала со всем поголовьем, а потом с каждым в отдельности разберусь. Если вы мне сейчас не сдадите зачинщиков, я вынужден буду ввести чрезвычайно интересное положение...
   - ЧИП! - выкрикнул Пеца.
   - ... на всей территории этой крытки отныне и до конца времен.
   - Ура! - раздался радостный голос из задних рядов зеленых, но был тут же удушен.
   - Мы его вводили в одном акционерном обществе в прошлом году. Результат поразительный.
   - И в чем этот ЧИП выражается, позвольте узнать? - спросил Членин-Перов.
   - На первое - группентерапия, - охотно и с удовольствием начал объяснять Каплан, - включая шоковую и ЭСТ. Социальный контроль и полицейский надзор - это второе. А так же комендантский час, ежеутренние построения...
   - По росту?
   - По состоянию здоровья. Переклички, ходьба строем по трое, и так далее. А главное - всепоглощающая всеобщая занятость. Праздность, видите ли, никого не доводила до добра. Начинаешь размышлять и приходишь к выводам. В общем, абсолютная монархия и тоталитарный режим. Я вас кратчайшим путем до ума доведу. Я надеюсь, что от первого идиота и до последнего дурака все вы меня прекрасно поняли. Но у вас есть еще четыре минуты, - он взглянул на часы, я взглянул тоже. Время подошло к девяти. - Выдайте провокаторов - и через час будете сыты. Наедитесь все до единого. Итак: кто в этом деле сыграл полководческую роль?
   - А что с ними за это будет? - вновь высунулся Крылов.
   - Мы их отсюда выгоним. Вытурим за все четыре стены. Очистим от них это гетто.
   - Нет уж, позвольте, - вновь вмешался главврач, тыча пальцем в петицию, а петицией в нас. - 'Обеспечить полноценное ночное питание, потому что некоторые, проснувшись от голода, кушать хотят...'. 'Отменить группы питания и в распределении пищи впредь руководствоваться принципом равноправия...' Это, так сказать, социальные требования. Но у них ведь еще и сексуальные есть!
   - И я их вполне понимаю, - неожиданно взял нашу сторону Каплан, отворачивая от нас пистолет и тыча им во врача. - К тебе самому-то приходящая прачка зачем приходит? Организуем им палату женского полу примерно на тридцать коек. Позволим за небольшую плату захаживать нормально-послушным гражданам. Ну, остростраждущим - за плату двойную. В городе много свободных баб, которых пожалеть некому.
   - Да бросить им валенок, шеф. Пусть натягивают, - сказал Пеца.
   - Этим валенком мы ударим по похоти, если зачинщиков не объявят, - сказал Каплан.
   - Да березовой каши - отбить аппетит, - добавил Толик ТТ.
   - Нет, всё это не так просто, - загорячился главврач. - Во-первых, свободного пространства у нас нет. Во-вторых, необходимо будет дополнительно набрать младший медицинский персонал, женского, извините, полу. Положить им жалованье, а денег нет.
   - Можешь не извиняться, - сказал Каплан. - Можно для этих целей ординаторскую приспособить. А женский, извините, пол тоже будет исполнять свойственные полу функции. Чем и будет сыт. Но это - для сексотов и особо послушных по выходным. Хочешь быть сексотом, дружок? - обратился он к Крылову.
   - А кто они, эти сексоты?
   - Сексуальные отморозки, - сказал Маргулис, чуя недоброе.
   - Ну? - торопил Каплан.
   - Они левые или правые?
   - Мне наплевать направо и налево, - сказал Каплан, - но минуты раздумий только что истекли.
   - Подождите еще минуточку! - выкрикнули из задних рядов.
   - А чего ждать? Жить надо! - возразил ему голос Крылова.
   - Действительно, нечего вам ждать, - сказал Каплан. - Можете уже начинать проявлять послушание.
   - Чем же мы будем, например, сыты?
   - Едой, - сказал Каплан.
   - Котлетушки б с хлебцем.
   - А хлебца с маслицем.
   - А маслице со смальцем? Ну-ну, шучу, - сказал Каплан. - Значит, так, котлеты я вам обещаю твердо. Гарантирую, можно сказать. Этой халявы у нас с лихвой. Ну, пудинг, там, кисель из смородины. Кто хочет уху - тому уху.
   - А бифштексы можно?
   - Можно.
   - А ромштекс?
   - Пожалуйста.
   - А... Паш, тебе бы чего?
   - Майн Кампф.
   - Мы сейчас не о духовной пище, Паш, мы о еде.
   - Многие кушать хотят, особенно в Африке.
   - Здесь вам не Африка.
   - Африка, она и в России Африка.
   - Грибочки! Селедочек малосольных! Шейку свиную копченую! М-м-м... - мечтали члены различных партий и другие, не связанные партийным уставом ни с кем.
   - А вы не забыли, господа, о наших условиях? - напомнил Каплан. - Выдать нам ваших зачинщиков, причем, не менее 12-и человек. Мне не важно, кого вы выдвинете. Пусть истина будет где-нибудь рядом. Мне важен сам факт послушания. Можете бросить жребий, в конце концов.
   - Селедочки! М-м-м...
   - Да заткнись ты!
   - Господа! - пытался вставить слово Маргулис.
   - Товарищи! - вторил ему Членин-Перов, но, видя тщетность, обернулся к противнику. - А вам стыдно, господа! - твердо глядя в лицо Каплану, произнес он. - И если вы от нас не отвяжетесь, то...
   - То? - подхватил Каплан.
   - То мы сами от вас отвяжемся.
   - Что я слышу! - вскричал Каплан, скорей иронически, чем всерьез. - Быдло становится на дыбы?
   Я почувствовал толчок в спину, а за ним другой, более мощный, от которого сильно качнуло. Одновременно с третьим толчком я поневоле шагнул вперед меж расступившихся передо мной коридором тел. Я видел, что Членин с Маргулисом, стоявшие в первых рядах, были уже отторжены массой.
   Продвигаясь рывками, я достиг первого ряда. Толчок в спину, пинок в зад - и я, как пробка из горлышка, вылетел из толщи толпы.
   Мутится возмущенный разум. Вскипает обида, гнев. Будь я не так зрел, опытен, мудр, я мог бы окончательно разочароваться в человечестве. Впрочем, не место здесь рассуждать о постоянстве людских мнений. Или вернее - о непостоянстве их.
   - А как же я?
   Случилось так, что возникла двухсекундная пауза, момент тишины, и голос Птицына, заполнивший собой это мгновенье, прозвучал до боли пронзительно.
   Увлеченные мечтой о предстоящем им насыщении, люди совсем забыли о нем - избитом, изорванном, жаждущим правосудия, элементарной справедливости, в конце концов. Как бы то ни было, голос его прозвучал как раз вовремя, чтобы на время спасти от смерти этого дурака Членина, интригана Маргулиса, меня, и возможно, еще девятерых, кому выпал бы жребий.
   - Да! - быстро сориентировался в ситуации Маргулис. - Вот именно! Как быть с систематическими избиениями нас санитарами, не говоря уже о других издевательствах и насмешках над нами с их стороны? Кто по всей строгости ответит за это? - И он вытянул указательный перст в сторону Птицына.
   - Никаких таких избиений не может быть, - отрезал главврач. - Кто ударил вас, сударь?
   - Кто ж это так позаботился о тебе? - проявил участие и Каплан.
   Тут неожиданно произошла заминка. Мы-то отлично знали, кто. Но поскольку нас на этом событии не было, видели мы только конечный результат, то и юридически наши свидетельства не имели силы. Мы ждали, что скажет сам Птицын, а он, растерявшийся от всеобщего внимания, никак не мог вспомнить обличье обидчика. Нечленораздельность речи, помноженная на стремительность, с какой он пытался выпалить наболевшее, очень мешала ему. Он мог вспомнить лишь одну из основных примет: удар левой сильнее.
   - Ну, - торопил Каплан. - Кто этот санитар сатаны?
   Кто из троих санитаров левша, обнаружилось тут же.
   - Вы, цыпочка, верно, всё путаете, - сказал Дементьев, главврач. - Верно, сам ушибся о что-нибудь. Санитары у нас - что ангелы, госпитальеры Господа. А Добрынин - самый добрый из них.
   - А Крутой - самый крутой, - добавил Членин, ненавидя попсу.
   - Он, - подтвердили теперь и мы, руководствуемые коллективным чувством мести. - Это он учинил издевательство. Он и раньше безжалостно нас обижал.
   - Что скажешь, разбойник? - обратился к санитару Каплан. - Ради каких таких истин с пациентом поцапался?
   Видимо, ему нравилось вершить правосудие. Или, как теперь говорят: разводить.
   Добрынин, переступив с ноги на ногу и потупив взор, медленно и неохотно отвечал ему так: что, мол, да, бывало. Бивал. То есть тех, которые сами дразнятся. Терпишь, носишь в себе, да и ударишь незло.
   - Он приставал? Ну, вот видите! - вскричал главврач. - Он все равно был бы телесно наказан.
   - А пациентов я на самом деле люблю, - продолжал Добрынин. - А уж если кого избил, то от избытка чувств. Извиняюсь. И пусть нам зарплату заплатят за всё, - кстати уж высказался он. - А то четвертый месяц не видели от вас ни рубля. Что у пациента отымешь, тем и пользуешься.
   - Ну? Какие будут ему наказания? - спросил Каплан.
   - У нас правило, - сказал главврач. - Санитаров никогда не наказывать.
   - Накажите в порядке исключения. Или исправьте правило. Люблю я наказания смотреть.
   - Позвольте в этой связи вопрос, - вновь выступил в своей роли Членин.
   - Ты кто? - уставился на него Каплан.
   - Я Членин, - напомнил тот, - вождь, если помните, народных масс.
   - Я тебе даю секунды три, чтобы ты вспомнил свою подлинную фамилию.
   - Ну, Перов.
   - Ты маленький зеленый негодяй. Ты креветка в Японском море. Ты иголка в еловом лесу. Опоздал ты со своими вопросами. Время твое истекло. - Он даже вздохнул, как мне показалось, сочувственно. Обвел взглядом толпу, подолгу задержавшись на Маргулисе, Членине, мне. Пауза оказалось длительной. Но он ее всё длил, длил. Во взгляде его сквозило презрение. - Должен вам сказать, господа, что вы меня не разочаровали, - прервал он, наконец, затянувшееся молчание, обращаясь ко всей толпе. - Вас так же легко купить, как и продать. Я только что вас купил en gros за сотню котлет, да и те с рисом, а продам за тысячу долларов. Купил, как говорят, хлебами. Деньги принес? - Он протянул левую руку к Маргулису, и тот, к моему удивлению, очень поспешно вынул из кармана пижамы и вложил в эту руку небольшой конверт. - Сделка, как видите, вполне честная. При скоплении свидетелей и незаинтересованных лиц. Отныне вы всецело принадлежите ему. Слушайте и повинуйтесь.
   - А как же котлеты?
   - М-м-м... селедочка?
   - Всё в свое время, - заверил Каплан. - Но в связи со всплесками гнева народного переносится на позавчера. А вообще, теперь за жратвой к нему обращайтесь. - Он кивнул на Маргулиса. - Сейчас мы с вами расстанемся навсегда. А вы... Выбирайтесь-ка на свет Божий, маркиз. Что маркиз, я по роже вижу, гнусная она у тебя. Нечего там за спинами прятаться. - Люди отхлынули. Его маленький блестящий бластер был нацелен мне в грудь. Пистолет казался игрушечным, мысль о смерти не умещалась в моей голове. Но разрывные пули со смещенным центром тяжести, отравленные индейским ядом кураре могли сделать ее такой неминуемой. - Вы же, все прочие - разойтись! - распорядился Каплан.
   - Нет, пусть они скажут нам окончательно, - сказал кто-то. - Когда возобновятся поставки питания? Без ответа на это мы не уйдем.
   - Это приказ, козлы.
   - Еще разобраться надо, кто всего лишь козявка, а кто козел, - негромко сказал Членин.
   Каплан, казалось, пропустил его реплику мимо ушей. Но вздохнул.
   - И в заключение, - сказал он, - мне бы хотелось совершить преступление. - И желтые волчьи огоньки - злости, веселья ли - заплясали в его глазах.
   Я сообразил, что смерть моя - вот она, рядом, мушка его оружия качнулась вниз, вверх. Я зажмурился, и в ту же секунду метрах в трех от меня грохнул выстрел, и вслед за ним другой, левее и глуше - это пуля, попав в Членина, сделав в его теле длинный зигзаг, проникла в голову, разорвавшись в ней, разметав по черепной коробке членинский огромный мозг.
   Он еще успел вскинуть руки и схватиться ими за голову ('Жест ужаснувшегося', - ужаснулся я), словно в отчаянии от чьей-то глупости, не успев осознать, что непоправимо и безвозвратно мертв. Последняя его мысль носилась еще в воздухе, и этой мыслью - кто-то успел ее ухватить - было: 'Как глупо... дураком...' - Некоторые передавали эту мысль иначе, облеченную в некий стихотворный зачин: 'Досадно умереть во цвете лет//Придурком будучи убитым...', но, впрочем, скорее эта мысль принадлежала Каплану, так как в следующую секунду умер и он.
   Я не помню, как оказался у меня в руках дымящийся пистолет. Однако и тогда и сейчас я уверен в том, что в момент выстрела никакого оружия у меня в руках не было. Очевидно, кто-то, кто применил пистолет к Каплану, воспользовавшись замешательством, сунул его мне. И я взял его машинально, как привык брать всё, что дают.
   Я в ужасе выронил его под ноги, где уже лежал распростертый Каплан, еще недавно такой крутой, а теперь такой мертвый.
  
  
   Мы опешили.
   Мы опешили, разинув рты.
   Мы опешили, разинув рты, а потом всё вдруг вспыхнуло, вспенилось, взорвалось - криком, движеньем, действием.
   Внезапно погас свет: это патологоанатом, догадавшись привести в движение ноги, щелкнул на ходу выключателем и захлопнул за собой дверь. На мгновенье мы погрузились во тьму, но я - при безумии это бывает - стал вдруг видеть во тьме, хотя безумной была, скорее, луна, неправдоподобно белая, яркая, она низко нависла на волоске, разом заглядывая во все окна. Что-то громыхнуло рядом с луной - гроза ли? - не знаю, но думается, что в это время года гроза даже в этих относительно южных краях - явление небывалое.
   - К делу, демоны! - раздался пронзительный, пробирающий до позвоночника, клич. - Вали ваалов!
   - Ой-й-й, буйно мне!
   Легонький Птицын встрепенулся первым и, подскочив к Добрынину, с разбега ткнул его в подбородок башкой. А в следующий момент, пока санитар проявлял удивление, в руках у Птицына оказалась труба, и второй удар, хотя и пришелся по ребрам, заставил его охнуть и присесть. Очнувшись, он тут же бросился на нападавшего, но стремительный, словно стриж, Птицын, скользнул у него под рукой и с размаху опустил обрезок трубы на его затылок, где уже и без того зияла дыра от предыдущего удара. Добрынин рухнул всей своей тяжкой плотью о плоскость пола, одновременно крича и кровоточа.
   Зеленые тут же пришли в движение, действуя на удивленье собранно и деловито. И беззвучно, как правило, словно единый отлаженный, но лишенный голоса механизм. Кроме возгласов избиваемых, топота ног, глухих ударов кулаков о тело, тел - о стены и пол, других характерных звуков, обычно сопровождающих насилие, первое время не было.
   Сладить с белыми и 'исследователями' было делом нетрудным и почти неопасным при численном преимуществе 'прощелыг'. Толик был схвачен и приперт к подоконнику, пока распаковывал свой ТТ. Братья, даже не успевшие подумать о том, чтобы вынуть стволы, были окружены, обескуражены и разоружены.
   Я видел, как двое наших схватили эндокринолога и потащили к выходу. Влача его по полу, они в то же время пытались ступать на его голову, а уже минуту спустя, прижав к косяку, хлопали по ней дверью.
   Главврач при поддержке двух санитаров пытался пробиться к выходу, но Фролов, сбитый с ног кем-то из них, успел ухватить его за подошву и впиться зубами в нижнее сухожилие. Меня тоже какая-то мразь укусила за икру ноги, да так что некоторое время я даже хромал.
   Пистолеты, валявшиеся возле трупов Членина и Каплана, были подобраны. Оружие, вынутое у бандитов живых, тоже перешло в руки восставших. Таким образом наш огнестрельный арсенал составил как минимум пять единиц, не считая ружья, которое не было пока задействовано.
   - Ты его хорошо пристрелил? Насмерть?
   Маргулис адресовался ко мне, указывая на тело Каплана, распростертое на полу, и торопливо, не дожидаясь ответа, дважды в это тело выстрелил. Оглянувшись, он присел возле трупа и, вынув из кармана Каплана конверт, вернул себе. Птицын недалеко от нас все еще колотил трубой по трупу Добрынина, и Маргулис, вероятно, из сострадания к ним обоим, выпустил и в санитара заряд.
   Труба у Птицына оказалась сплющенной с одного конца, и он этой штукой орудовал, как штыком. В считанные минуты победа была одержана. Бить стало некого. Бандитов, не видя в них большого вреда, отпустили живыми, то есть позволили выпрыгнуть из окна. Учитывая небольшую этажность, все трое могли б еще жить да жить, но Толик, приземлившись на останки скамейки, проткнул себе ногу ржавым гвоздем, он умрет по прошествии месяца в санитарном поезде 'Печоры - Саранск'. Пеца, как вы сами впоследствии убедитесь, будет в то же примерно время застрелен мной. Паца умрет еще неделю спустя от тоскливости.
  
   Зеленые, воодушевленные достигнутым, вывалились из красного уголка. Часть из них, грохоча по ступеням, устремилась вниз. Другие растянулись по левому крылу здания - очистить палаты от белых, если таковые там обнаружатся, да поднять своих, тех, кто еще не встрепенулся от выстрелов. Таким образом, событие, что так долго готовилось сбыться, сбылось, и его дальнейшему развитию уже ничто не могло помешать.
   Я задержался в красном уголке, залитом кровью. Теперь этот кровавый эпитет по праву закрепился за ним.
   Я пересчитал оставшихся: Членин, Каплан, главврач, Добрынин, еще два санитара и эндокринолог остались лежать на усыпанном стеклом и обломками мебели полу. Лица их в свете безумной луны были бледны, тела бездыханны, их отсутствующий вид надежно убеждал меня в том, что они мертвы.
   За одного битого - семь убитых, загибая пальцы, сосчитал я. В том числе один свой. Птицын, послуживший всему буревестником, вероятно, удовлетворен. Его инцидент, словно анонс некой трагедии, выдвинул этого тщедушного сумасшедшего на главную роль.
   Я оглянулся еще раз, ибо почудилось - шорох? живое движенье? сдавленный хрип? Кто-то пытался подать признаки жизни, или это ветер, проникая в окно, гонял по полу мусор? Я почувствовал озноб. Окно, через которое удалились бандиты, я закрыл: ноябрь, все-таки. Но озноб не проходил, видно, источник его находился внутри. Давно я не видел столько трупов (сам оставаясь невидим для них).
   Звук повторился, теперь это был стон, и исходил он от Добрынина. Присев возле него и обследовав тело, я обнаружил у него под халатом металлический панцирь, набранный из множества тонких, но чрезвычайно прочных пластин. Постучав пальцем о панцирь, я убедился, что санитар еще жив. Глова его была повреждена, но не смертельно, а пуля Маргулиса не проникла сквозь бронежилет.
   В красном уголке за синей дверью находилась небольшая каморка, или скорее, чулан, где хранился отживший свое реквизит, оставшийся от различных эпох: останки английской мебели, портреты поручика, невостребованный хозинвентарь. Движимый состраданием, а так же желанием ограничить число жертв, я попытался перетащить санитара в чулан, чтобы ни у кого не возникло желания его добить, но он в своей тяжкой броне оказался настолько весом, что я, истощенный недоеданием, справиться с этим в одиночку не смог. Поэтому появление Антенны, разбуженного выстрелами, оказалось как нельзя более кстати.
   - Эй, браток, помоги, - прохрипел я.
   Антенна, будучи, как всегда в эфире, вряд ли мог что-либо адекватно воспринимать. Поэтому, всецело полагаясь на его невменяемость, я не мог опасаться того, что он местоположение санитара выдаст.
   Там же, в чулане, мы укрыли тело Дементьева, показавшееся мне сравнительно теплым. Труп главврача был менее крупный, но тоже довольно тяжел.
  
   Пока я проявлял милосердие, эпицентр революции переместился на первый этаж. Не знаю, заранее были роли распределены, или события развивались стихийно. Но следующим этапом был захват правого крыла, куда путь преграждала решетка, а если когда-нибудь и забредал пациент, то только в надежном сопровождении санитаров и не далее соответствующего кабинета. Впрочем, известно было в общих чертах, что кроме кабинетов там располагается студенческая аудитория, лаборатории, склады, библиотека (только для белых), реанимация (оклемаловка), околеловка (морг), столовая, буфет и прочие помещения, каждое из которых казалось по-своему заманчивым.
   Несколько пациентов попытались проникнуть из предбанника в ординаторскую. Дверь сорвали с петель и, уже не препятствующую, разнесли в щепки. Однако, нырнув в проем, никаких потайных ходов не нашли и добычи не извлекли, за исключением испачканного углем кочегара.
   - Ну ты, кочерыжка, - накинулись на него со всей строгостью, несмотря на то, что кочегар был скорее черен, чем бел, - показывай, где тут у вас склады.
   И хотя насчет складов у кочегара никакого мнения не было, а что касается угля, так это еще с утра завезли, его так застращали затрещинами, что он испугался и испустил дух.
   Дверь в вестибюле не пришлось взламывать. Оставшегося в живых патологоанатома привели в чувство, и он ее отпер подходящим ключом.
   Шестеро, вооруженные браунингом, выбежали через вестибюль в парк. Ворвавшись в караульное помещение, выстрелили в охранника, и пока он был в ступоре от кураре, вынули из него ключи.
   Мне и сейчас кажется странным тот факт, что никто из шестерых, имея ключи от ворот, не дал деру. Может, были настрого проинструктированы. А может, сочли, что самое интересное происходит по эту сторону стен, а не по ту. Так что революция в эту ночь за пределы больницы не выплеснулась. А наутро Маргулис отобрал все отмычки, и в дальнейшем то, какой характер - интенсивный или экстенсивный - примет революционный процесс, всецело зависело от него.
  
   Я в числе прочих проник в вестибюль (санитарную зону, где имел столь сладостные рандеву с графиней). Большая часть толпы устремилась по коридору вглубь, взламывая по пути запертые кабинеты в поисках жертв либо жратвы, разрушая и разбивая все, что попадалось на их пути. Я повернул вправо, где ранее была поликлиника и, судя по слою пыли, осевшей на подоконниках, стеллажах, столах - очень давно. На стекле у окошка регистратуры был намертво прикреплен порыжелый лист: 'Респираторные не регистрируем'. Ячейки, хранившие некогда учетные карточки приходящих больных, были пусты. В одной валялся засохший огрызок яблока.
   У дверей с табличкой 'Архив' уже вертелись двое: Кравчук и Герц. Первый, встав зачем-то на цыпочки, заглядывал внутрь.
   - Что там?
   - Неархивидно, - отвечал Кравчук. - А точнее, не видно ни хера. Эй, есть кто-нибудь?
   - Свет включи, - посоветовал Герц.
   Кравчук, сунув руку за дверь, нашел выключатель. После того, как вспыхнул свет, дверь распахнулась настежь, и за ней обнаружился третий, стоявший лицом к батарее отопления, а спиной - к нам.
   - Эй, Цыпляк? Что ты здесь делаешь в такой момент? - строго спросил Кравчук.
   - Я только пописать зашел.
   - Нечего тут пописывать, - еще более строго сказал Герц.
   - А ты не смотри.
   - Да там и не видно почти ничего.
   - Неархивидно, - уточнил Кравчук. - Проходите, маркиз, - сказал он, пропуская меня внутрь. - Здесь у них ничего страшного.
   Я вошел. Страшного, действительно, ничего не было, кроме лужи у окна, сделанной Цыпляком. Стояло несколько рядов стеллажей, с полочками, ячейками - ровно такими же, что и в регистратуре. Только на этот раз ячейки были плотно набиты бумагой, лохматые края которой говорили о частой востребованности.
   Приятели, оглядев помещение и ничего не говоря двинулись к выходу. Цыпляка прихватили с собой.
   - Вы с нами, маркиз? - обернулся ко мне Кравчук.
   - Я скоро присоединюсь, - сказал я. - А сейчас мне необходимо побыть одному.
   Он понимающе кивнул (Герц повторил его жест) и закрыл за собой дверь. Хотя что они оба могли понимать? Я сам не знал, что мне здесь нужно.
   Ячейки были снабжены буквами. Зная алфавит, можно было без труда отыскать досье на нужного пациента. Я нашел отсек с буквой С и вытащил несколько папок, открыв наугад: Сердюк, Сидоров, Середа, Сен-Симон ... Сад.
   'Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, - прочел я. - Маркиз. Родился в 1740-м'. Давно, однако. Это еще раз доказывало то, что к Саду я не имею никакого отношения. Были перечислены лечебно-воспитательные учреждения, где пестовали маркиза надзиратели и доктора: Венсенн, Миолан, Бастилия, Шарантон, Мадлонетт, Бистер, еще Шарантон... В перечне застенков было не менее дюжины наименований, отчего судьба маркиза мне казалась сугубо печальной.
   Я перелистнул страницу, где был вклеен листочек с диагнозом. 'Резкий энурез, графомания, меломегалофобии, маниакально-депрессивный психоз (МДП)...' - Ах, что они пишут о нас? А как же врачебная этика? Эти фиктивные дефекты не имеют ко мне никакого отношения.
   Тут я вновь припомнил, что, в общем-то, и де Сад не имеет ко мне прямого отношения. Это с чьей-то нелегкой руки я стал известен под этим именем в узком кругу, а раз так, то пусть этот Альфонс завершает свой курс лечения в аду.
   Я перешел к букве М, которая оказалась неподалеку.
   'Мамонов Дмитрий С. Графомания, меломегалофобии, маниакально-депрессивный психоз'. Тот же самый диагноз, что и у маркиза, только вместо энуреза диарея была, немного опешив, констатировал я. Да что они во мне понимают? Я изорвал анамнез и эпикриз и бросил клочья в лужу мочи, прежде чем до меня вторично дошло, что и Мамоновым меня можно было считать лишь с большой натяжкой.
   Я припомнил свою подлинную фамилию (о коей умалчиваю), но карточки, ей соответствующей, в отсеках не обнаружил. Значит, в умственном плане со мной все обстоит благополучно. В чем у меня, кстати, ни малейших сомнений не было. Даже когда в женском теле приключения совершал.
   Я вернулся к букве М и нашел досье на Маргулиса, невероятно раздутое, состоящее из четырех томов - вероятно, сей одиозный персонаж по праву того заслуживал. Я его быстренько перелистал.
   'Родился ... учился ... лечился ... Влечение к ... Лечение в ....'.
   Интересное чтение. Захватывает весьма. Жаль, времени нет оставаться здесь надолго, держась в стороне от событий, которые могли бы иметь непреходящее значение для будущего человечества.
   По опыту всех предыдущих революций, почерпнутому из книг, я знал, что первым делом восставшие жгут архив. Поэтому, прежде чем вернуться в гущу происходящего, я выбрался в парк и, ёжась от холода, укрыл досье на Маргулиса в дупле столетнего дуба.
   Возвратившись в здание и повернув в коридор, я едва не был сбит толстым невропатологом, промчавшемся мимо меня. За ним с гиканьем несся Птицын:
   - Хватайте их, склизких! Держи! Дави!
   Какой-то очкарик, по-видимому, практикант, метнулся из вестибюля в парк.
   Толстяк, приняв обтекаемую форму, чтоб мчаться еще быстрее, рванулся за ним, но Птицын, взмыв, подобно орлу, как если бы потрох его, начиненный порохом, придал ему небывалое ускорение, одним многометровым прыжком достиг дверей. Где и вступил в неравный бой с невропатологом. Однако, не успев применить трубу, был легко отброшен врачом-силачом на столь же многометровое расстояние, растянувшись прямо под стендом 'Наши любимые врачи'. Невропатолог выскочил в лунный парк.
   Птицын по какой-то причине за ним не последовал, и пока он в приступе аутоагрессии рвал на себе волосы (которые и так плохо росли), я прямым коридором вышел на шум.
   Что тут творилось, Господи! Как допустил?
   Нападающие ворвались в лабораторию, достаточно просторную, чтобы вместить человек тридцать и разгуляться им. Не понадобилось и минуты, чтобы создать на этом месте хаос. Словно дрянной адреналин, впрыснутый в вены сотне чертей, разом взыграл. Словно неким вселенским вихрем взмыло до самых небес вековой слежавшийся мусор из бумажных хлопьев, осколков стекла, клочьев одежд. Словно я на дно ада попал. Всё, что могло ходить ходуном - ходило, скакало, прыгало. Всё прочее - опрокидывалось и тряслось. Всё, наделенное голосовыми связками - визжало, вопило, выло, оглушая, души смиренные леденя. Ломали колбы о головы, ребра о стулья, стулья о ребра врачей. С трудом можно было взять в толк, что это не безумца кошмарный сон, а десница действительности. Луна разгоралась, громыхало всё пуще и чаще, вечернее время вышло, наступила ночь.
   Я попытался найти Маргулиса, но его искаженный ужасной гримасой фас сам вдруг возник передо мной.
   - Страшно, мамочка? - крикнул он прямо в мое лицо.- Страшно! Это, батенька - бунт! - И обернувшись к безумствующим, прокричал. - Смотрите и помните, господа! Фиксируйте для истории!
   Кого-то из белых тут же вытащили в коридор и там зафиксировали.
   - Что вы не веселы, маркиз? Как импотент на празднике плоти! Крушите, безумствуйте с нами! Скучать в такой куче ...
   Конец фразы Маргулиса потонул в воплях.
   Не счесть бесчинств, произошедших на моих глазах в течение получаса. Не припомнить подробностей. Не обладая образным стилем, не описать. Господи, как возможно такое? Мне стыдно за стадо Твоих свиней. Но я только констатирую факты, я бессилен на них влиять.
   Хирург, запершийся в кабинете, двигал к двери мебель.
   - Эй, медицинская морда! Сдавайся! Нас больше, чем ты!
   Хирург отвечал слабым голосом, что сдаст свои позиции только незаинтересованной стороне. Кто-то сорвал со стены огнетушитель, не сразу сообразив, что с огнетушителем не шутят, а тушат им, и принялся колотить им о филенку, пока что-то не задребезжало в нем, и толпа, в восторге от хлынувшей пены, ворвалась в кабинет. А там уже, влезши в окно, в тылу врача действовал Птицын.
   Кто-то тронул меня за плечо. Это был Никанор.
   - Взмок, как дурак, - сказал он, отирая с лица неправедный пот каким-то тряпьем. - Извините, - зачем-то извинился он. Я извинил. - Ты загляни ко мне в конуру, - близко дыша перегаром, уставив в меня невменяемый взгляд, зашептал он. - Дело важное есть для тебя. Через часок и загляни.
   Я хотел, было, выяснить, что за дело, но его подхватило толпой безумных и поволокло.
   - Так я буду ждать тебя у себя, а себя у тебя! - успел условиться он, но я не уверен, что правильно расслышал его слова.
   Я не стал долго гадать над его предложением, и чтоб зря не забивать себе голову, забыл.
   В дальнем конце коридора, где за плотной стеной из спин зияло распахнутое окно, можно было, повиснув на люстре, разглядеть некое авангардное сооружение, инсталляцию из предметов мебели, железных кроватей, сиротских матрасов и новеньких, еще не бывших в деле, электроплит. За баррикадой мелькали белые. Самодельный рупор в руках Крылова невнятно вещал, настойчиво предлагая сдаться.
   Плиты были развернуты конфорками в сторону нападавших и, видимо, ради неприступности, включены в сеть. Кое-где над баррикадой вился дымок от начавших тлеть матрасов.
   Первая волна атакующих только что откатилась. Рычащие врачи скалились из-за баррикад, торжествуя победу.
   - Шестеро врачей отступили, шеф, - бодро докладывал Маргулису возглавлявший атаку Кравчук. - Еще шестеро находятся в безвыходном положении.
   Мне показалось, что энергия восставших идет на убыль. Сказывалось недоедание и бессонная ночь. Тем не менее, атаку готовились повторить, несмотря на прожженные пижамы и ожоги рук. Однако белые, сообразив, что оставшимися силами отбиться им не удастся, а эффект неожиданности от электроплит себя исчерпал, по одному отступили через окно.
   Я поднялся на второй этаж, где, судя по шуму в двух-трех местах, не все еще очаги сопротивления были сломлены.
   Проходя мимо кабинета главврача и услышав за ней явственное, но неизвестной природы урчание, я толкнул дверь. Она оказалась незапертой, сверху горел свет, а у холодильника, вывалив его содержимое на пол, расположились двое зеленых. Они-то и производили настороживший меня звук.
   Кабинет был расположен рядом с лестничной клеткой. Визитеру со взяткой, попечителю с честным намереньем незачем было плутать в лабиринтах лабораторий, коридоров, кабинетов, чтобы внести свой вклад. Приношения распределялись между сейфом и холодильником. Сейф был пока еще заперт. Холодильник уже пуст.
   Один из урчащих, измазанный белым соусом, поднял с газетки, расстеленной на полу, изрядный кусок сыра и подал мне. Другой протянул кольцо колбасы. Я сдержанно поблагодарил и принялся есть, уставившись в сену, где висел групповой фотопортрет. Врачи в черных фраках выглядели непривычно. Некоторых я даже не сразу узнал. Окулист смахивал на оккультиста, виденного мною в Саранске в прошлом году. Терапевт - на представителя католического одноименного ордена. Многих врачей я бы спутал с грачами, если б не знал, что они врачи. Вообще от фотографии веяло затхлым душком масонства, как от любого корпоративного мероприятия, будь то коллективная фотосьемка, невинная вечеринка или менее невинная групповая оргия с привлечением голых девиц. Я отвернулся, не желая его вдыхать.
   Перекусив и перебросившись с сотрапезниками парой незначащих фраз, я оставил их пожирать награбленное, а сам, вспомнив о назначенной мне Никанором встрече, пошел отыскивать его конуру.
   Особого любопытства у меня не было. Но шум в коридорах, хотя и шел на убыль, вряд ли дал бы мне скоро уснуть, хотя я смертельно устал от насилия, да и укушенная нога давала о себе знать. Я спохватился, что надо бы обработать ее уксусом, который видел в холодильнике у врача, но возвращаться в ад не хотелось, а в вестибюле было тихо и пусто, уже понемногу стало светать.
   Я нашел дощатую дверь под лестничной клеткой и, приоткрыв, заглянул в Никанорову конуру. Но никакого Никанора в конуре не было.
   Я сюда впервые заглядывал, но из-за недостаточного освещения мне мало что удалось рассмотреть. Окон не было, а тусклый рассеянный свет, проникавший в дверной проем, не вносил ясности. На первый взгляд каморка была пуста. Может, он ждет себя у меня?
   Терпкий запах наполнил комнату. Я припомнил, что такой запах был свойствен моему садовнику, когда он о чем-то усиленно размышлял. И тут я заметил, что в отдаленном углу вспыхнул огонек сигары.
   - Справа есть выключатель, - сказал кто-то скрипучим голосом, которым, как видно, редко пользовались. - Нажмите, будьте добры.
   Я нажал.
   - Курите эту смоль?
   На Никаноровой кровати лежал незнакомый мне господин, протягивая самодельную сигару. Состав этого сорта сигар мне был известен: измельченные желуди, лист тополя, сухое кошачье дерьмо и для крепости - овечья шерсть 'Золотое руно'.
   Я отказался, сославшись на то, что вообще не курю, и это соответствовало истине.
   - Где ж вы были всю эту ночь? Шалили в своем шале? - игриво поведя сигарой, спросил незнакомец. И я в свою очередь задал вопрос:
   - А вы, собственно, кто?
   - Я - Кузьма, - кратко отрекомендовался курильщик, полагая, что этим все сказано. - Что там происходит в вашем бедламе? Добуянились до революции?
   Я вдруг вспомнил этого человека. Тот самый Кузьма, которого мы с Маргулисом навещали. Правда, он тогда в коме лежал. Что он делает здесь, а не там? Как оттуда - сюда?
   - Это не просто революция, - сказал я в ответ на его вопрос, стараясь говорить сухо. Но против воли голос мой зазвенел. - Это торжество природы в рамках ее законов. Законов, которые ...
   - Я тут все равно ничего не пойму, даже если объяснять будете, - погасил мой порыв Кузьма. - Их инстинктам не хватает ума. Эрос и разум в разных корзинах лежат. Как яйца у предусмотрительного хозяина. Вы заметили, что эротические романы все беспросветно глупы?
   Этот вопрос почему-то заставил меня покраснеть.
   - Я не пи... не читаю эротических романов, - едва не обмолвился я.
   - Но, в конце концов, меня этот кошмар не шокирует, - не заметил моей промашки Кузьма. - А вы-то какими судьбами в этот дурдом?
   - Я друг дома, - сказал я.
   - Но не идиот?
   - Я с ними в доле, - уклончиво сказал я, не зная, какой ответ его больше устроит.
   - Мысль не так скована законами природы, во славу которой вы так пылко начали. - Я заметил, что, задавая вопросы, он как бы забывал о них, пропуская ответы мимо ушей. Уши у него были большие. - Во всяком случае, от силы тяготения мысль не зависит. Можно как угодно высоко воспарить. Мысль - это вылазка в бесконечность. - Он пыхнул сигарой так, словно вместе с дымом пушечным ядром выстрелил. - Лично я, несмотря на развитой интеллект, верю только в силу оружия. Всё прочее - галлюцинация. - Он подмигнул. - Вы как-то упоминали при мне, что вам пистолет нужен?
   - Ну да, - произнес я, не вполне уверенный в том, нужно ли мне еще оружие. Кажется, о пистолете я как-то упоминал. Значит он, будучи в коме, наш с Маргулисом разговор слышал?
   - Да, вы правильно догадались. Слышал, хотя и находился под действием препарата, коим меня колют. Дело в том, что меня всякая нечисть посещает издавна. Черти не черти, а так, суррогаты рогатые. Вот и колют мне регулярно укол, чтоб не снились всякие дураки и покойники. Нет, ни в том, ни в другом качестве я вас не имею в виду. Но это ничего, задница все стерпит.
   Я молча согласился с этим его замечанием, хотя перспектива провести всю жизнь под действием снотворного меня никак не устраивала.
   - Но интеллект, - продолжал Кузьма, - интеллект и в коме не дремлет. А в бодрствующем состоянии прямо таки распирает мозг. Вот почему я предпочитаю коматозный покой. - Он затянулся своей вонючей сигарой, которую к этому времени выкурил только на треть. - Есть интеллект, но нет проблемы. Дайте мне проблему, чтоб мой мозг не бездействовал.
   Я вначале подумал, что последняя его фраза не что иное, как риторический оборот. Но его выжидательный взгляд, уставленный на меня, модуляции и модальность, не оставляли сомнений в том, что это настойчивая просьба, если не приказ.
   - Но где же я вам проблему возьму? - спросил я.
   - Как это можно существовать без проблем? Нет проблемы - нет человека. Меня устроит проблема любого характера. За это, - видя мои колебания, добавил он, - я подарю вам пистолет.
   Тут я задумался. Решить кое-какие проблемы с помощью этого человека, да еще получить за это наградное оружие? Конечно, не стоит полностью полагаться на такого Кузьму, но все-таки...
   - Проблема очень уж личная, - пробормотал я.
   - Ничего, выкладывайте.
   - Есть некая женщина... - всё еще колеблясь, сказал я. - Графиня. Вдова. Мне кажется, мы влюблены друг в друга. Но эти стены, - я обвел взглядом Никанорову конуру, хотя он, думаю, понял, какие стены я имею в виду, - эти стены служат непреодолимым препятствием для того, чтобы мы соединили наши судьбы. Она, конечно, готова следовать за мной всюду, даже сюда, но я не могу от нее такой жертвы принять. Я решил отсюда бежать, - заключил я.
   - Бежать! - воскликнул курильщик, роняя на одеяло сноп искр. - Бежать? Нечего и пытаться бежать отсюда наружу.
   - Но ведь бегут, - возразил я.
   - Но ведь возвращаются, - парировал он. - Все возвращаются! Я вам устрою окончательный побег.
   - Почему же они возвращаются? - спросил я, действительно припомнив эту странную особенность всех вылазок.
   - Видите ли, мы в особом мире живем, - сказал Кузьма. - Госпитальный микрокосм - это нечто особое. В нем другая причинно-следственная связь. Вы думаете, их революцией секс движет? Ничего подобного. Это только на первый взгляд. А истинные причины науке только предстоит выяснить. Жаль, что вы не знакомы с квантовой теорией Канта. Кантовая теория Кванта расставляет все по местам. Наш микромир зачастую по ее законам живет.
   - Это как-то влияет на их решение возвратиться?
   - Тут не они решают. Что-то не отпускает их отсюда. Держит, словно на резиновой привязи. Гравитация своего рода. Что-то, а вернее б сказать: Кто.
   - Кто? - машинально повторил я, но со знаком вопроса.
   - Присядьте поближе, - сказал Кузьма. - Возможность взаимопонимания прямо пропорциональна количеству интеллекта контактирующих особей и обратно пропорциональна квадрату расстояния между умами. До меня дошли слухи, что вы смысл слова эмпатия ищете. Вот вам одна из граней этого многообъемлющего понятия: влияние стороннего наблюдателя на свойства объекта. На его ориентацию в пространстве и времени. И даже на положение в обществе, - добавил он. - Но этой темы мы сегодня касаться не будем.
   - Так кто же этот сторонний?
   - Пожалуй, потусторонний - вернее будет.
   - Кто? - повторил я и даже в нетерпении притопнул ногой.
   Мир замер. Воцарилась гробовая, как говорится, тишина. Весь наш раздолбанный микрокосм застыл в ожидании ответа на этот вопрос. Так, по крайней мере, мне показалось. И даже Никанор, жарко дышавший перегаром мне в затылок, замедлил этот зловонный процесс.
   - Не знаю, - пыхнув сигарой, признался Кузьма. - Домовые, лары, пенаты, отечества дым? Или из другой коллекции: Провидение, Разум, Будда, Бог? Можно привести медицинские термины: бессознательное, комплексы, агорафобия и т.п. А можно предположить, что это ваш личный рок. Иными словами, строение вашей судьбы таково. Ваш окончательный образ из будущего осуществляет обратную связь, влияя на ваши решения в каждую минуту вашей действительности. Без воздействия на эту окончательную личность окончательного побега не совершить.
   - И каким образом осуществляется это влияние? - разочарованно и немного иронически спросил я.
   - Далеко не будем ходить. Любое чувство, любовь, например, сродни гравитации. - Я замер. Моя мысль! - Которое в свою очередь есть искривленное пространство-время. Подробно я вам объяснять не буду, поскольку и в научном мире это не до всех доходит. Отмечу лишь одно, что, возможно, вам пригодится. Пространство может замкнуться само на себя. Вы уверены, например, что непрерывно куда-то движетесь, меняете местоположение, а на самом деле не покидаете пункта А. И еще: вам будет казаться, что время идет, тогда как на самом деле оно стоит или мчится.
   - Ну и башка! - выдохнул, наконец, Никанор. - Пропадешь ты с такой башкой! - восхищенно добавил он.
   - Так я займусь вашей проблемкой? - спросил Кузьма тоном почти что заискивающим.
   Я кивнул, занятый мыслями о гравитации.
   - Что вы делаете или не делаете послезавтра? А вернее, завтра уже?
   Я понятия не имел, куда направит мои стопы Провидение, Будда, Бог.
   - Лишь только стемнеет, вам надо будет подняться в Сад. Ваша проблема будет улажена. Там же и вознаграждение получите, - сказал Кузьма. - А вы знаете, - добавил он, - ведь это Маргулис продовольствие попридержал. Чтобы возбудить возмущение, подперев один основной инстинкт другим.
   Я не очень удивился этому заявлению. Коварство Маргулиса, как и всех вождей вообще, мне уже было не в диковинку. Среди овец волкам просторней. Пользуется народной волей для личной выгоды.
   - Поверни-ка меня к стене, Никанор, - велел Кузьма. - У меня сейчас голова треснет. Паинькам - баиньки. Ля-ля-фа, - начал заговариваться он. - Пистолет - и спи сто лет.
   И еще я услышал, закрывая за собой дверь:
   - А может, они и правы? И только из бездны безумия можно адекватно оценить этот мир?
  
  
  Глава 19
  
   Я лег спать в числе первых, а проснулся позже других. Нет, не было ничего такого, что побуждало бы длить сон, мне вообще ничего не снилось, хотя той бестолковой сутолоки, что бессмысленным гулом проникала из коридоров, беспорядочной этой суеты да пары пассов маэстро, что звуки превращает в краски, а сказки - в быль, хватило бы на блокбастер средней руки. Спал я не дольше, чем того требовал изнуренный ночными приключениями организм.
   По пробуждении я чувствовал себя довольно свежо. Мне не терпелось поскорей присоединиться к торжествующим победителям, но так как за ночь не было ничего написано, то пришлось задержаться и нескольким штрихами восстановить на обратной стороне простыни ночные события, пока память еще хранила их.
   Однако тяжелая получилась глава. Увесистая. Если этой главой ударить по голове, то упадешь, а упав, не поднимешься.
   В коридоре бурлила жизнь, но не глухо и злобно, как еще сутки назад, а открыто, радостно, напоказ. Двери всех помещений были распахнуты, запретных зон, действий и тем отныне не существовало. Повсюду царил оптимизм, свойственный новорожденным эпохам.
   Многие еще не ложились спать - возбужденные, взъерошенные, неумытые, лишь наскоро смывшие с себя копоть и кровь. Другие, успевшие выспаться, приятно поражали сдержанностью, спокойной уверенностью в себе. Глядя на их просветленные лица, радовался и я. И был почти счастлив в числе других - жаль, что этого настроения хватило не надолго. Даже меньшевики отменили угрюмость и ликовали в открытую, радуясь перемене участи. Никто не буйствовал беспорядочно и беспричинно, не громил склады, растаскивая по нумерам продукты и пряча впрок. Пьяных не было. Помещения приводились в порядок силами пленных врачей. Бардак в вестибюле и кавардак в ординаторской уже были устранены.
   Я решил, коль время завтрака миновало, надо бы пообедать чем-нибудь, пока торжествует справедливость, а то ужина уже можно и не дождаться: обстановка, что бы я ни говорил в предыдущих строках, была еще далека от стабильности.
  
   Пункт раздачи питания долго отыскивать не пришлось. Существовало, должно быть, незаметное глазу течение, которое и вынесло меня в числе прочих непосредственно к пищевым складам.
   Одна из железных дверей была распахнута. Проем был перегорожен изнутри канцелярским столом, образующим прилавок, а за прилавком, всем улыбаясь и потирая руки (которые грел, видимо, ибо здесь было значительно прохладней, чем даже за ближайшим поворотом коридора), за прилавком суетился Крылов. За его спиной фараон Фролов пересчитывал коробки на стеллажах и складывал арифметически. Должность эконома весьма соответствовала его сухопарой длинной фигуре.
   Я поинтересовался, есть ли соленая сельдь.
   - Сельдь с/с, - заглянув в тетрадку, сказал Крылов. - С/с, - не дожидаясь вопроса, объяснил он, - будет что-то из трех: либо слабо, либо средне, либо сильно соленая. А что именно - поди угадай. Впрочем, у нас пока что по карточкам, гражданин маркиз. Вот! - Он принял у подошедшего Иванова семерку пик и весело шлепнул ею о стол. На семерку полагалось: французский батон, две банки рыбных консервов, немного копченой грудинки и колбаса. Увязав все это в наволочку, Иванов отошел.
   - Ваша карта, маркиз. - Крылов протянул мне карточную колоду. - Тяните.
   Я заколебался. Вдруг попадется какая-нибудь дрянь вроде двойки червей (фунт червивой конины) или вообще чистый пустой лист. Могли б ведь и колоду подернуть, так ведь?
   Но Крылов уверенно тянул мне карты, встряхивая рукой, и даже подмигнул мне дважды втайне от замершего за мной очередника.
   Я снял колоду и вынул туза крестей.
   - Вот уж везет, так везет, - сказал Крылов, вываливая передо мной столько всего съестного, что при некоторой экономии продуктов хватило бы на неделю. - Крести сегодня козыри, - объяснил Крылов. Он за утро приловчился к прилавку и чувствовал себя в своей акватории.
   - У вас все продукты по карточкам? - спросил я, чтобы чем-то заполнить тягостную тишину. Тягостную не для меня - для очередного с его жалкой бубновой швалью, с вожделением глядевшего на лакомый прилавок и мои спецпорции.
   - Нет, есть и без, - ответил Крылов. - Вон их целая куча. Правда ... - Он сморщил нос. - Запах злокачественный.
   Груда была значительная. В основном размороженная рыба и маргарин. Двое добровольцев, отворачиваясь и зажимая носы, через заднюю дверь выносили всё это вон. Сколько же это тонн Маргулис сгноил?
   - Скоропостижные продукты у нас свиньи едят, - сказал Крылов.
   Я, не надеясь на удачу, спросил бутылку вина, но мне объяснил смущенный Крылов, что разведанные запасы медспирта пока что невелики и находятся под особым контролем Маргулиса, а погребок, (где много дивных вин) еще не инвентаризирован.
   - Да так ловко устроили, что самим нам этот погребок ни за что б не найти, - тараторил Крылов. - Спасибо, покойник один перед смертью шепнул. Доверительно признался под пытками.
   Это сообщение насчет пыток сильно огорчило меня. С этого момента мое настроение стало меняться к худшему. Радость моя на убыль пошла.
   Я спросил пустую коробку и принялся перекладывать в нее суточный свой паек.
   Некто - в телогрейке поверх зеленой пижамы - протянул через головы очередников обе руки, одну с пистолетом, а другую - с десяткой пик.
   - Да ты, Марочкин, прям там с пистолетом и сиди. Еды мы тебе принесем. С караула,- объяснил Крылов. - Не хочет никому караул сдавать.
   - Сижу там с пистолетом, как пес...
   Вернувшись к себе и поев паек, я почувствовал некоторое утомление, вызванное, вероятно, чрезмерной едой. Заглянув в зеркало и внимательно осмотрев лицо, я нашел его здравым и - для маркиза моих лет - даже вполне жизнерадостным. Хотя намеки Крылова о применении пыток и омрачали чело.
   Маргулис с его линией поведения беспокоил меня. Как излечить его от величия? Как его в этом величии разубедить? Удастся ли ему взять под контроль последствия революции? Это тоже могло быть причиной моего омрачения. Чтобы его развеять, я спустился в парк.
  
   Пока я спускался, до меня дошли слухи, что жертвами собственного ожесточенного сопротивления пали от двадцати пяти до тридцати белых. Хорошо еще, что восстание началось ночью, и часть врачей ночевала в городе. А то бы жертв с обеих сторон было значительно больше.
   С нашей стороны пал только Членин, да командарм, как началась заваруха, куда-то бесследно исчез, и больше его и видели. Были, конечно, и кроме них пострадавшие, но не до смерти.
   Позже оказалось, что слухи примерно в два раза преувеличены. Павших и пропавших без вести было 13 всего.
   Эти достоверные сведения мне сообщил Кравчук.
   Пока другие спали или, гоняясь по парку за белыми, ловили и лечили их, он все утро не отходил от Маргулиса, вместе с ним подводил итог и в результате назначен был комендантом Седьмой психиатрической клиники, или как ее стали теперь называть - Территории ?7.
   Я встретил его у подъезда - он был весь в коже, портупеях, ремнях, словно комиссар или садомазохист. Упругая упряжь при всяком его движении эротически похрюкивала.
   Кстати уж о синекурах. Карательные функции закрепили было за Птицыным, главным образом благодаря беспощадности, с которой он добивал белых, но его слабонервные клетки, его закипающий безумием мозг делали его опасным и для лояльного общества.
   В начале утра Птицын вел себя еще довольно уравновешенно, и только от Котова шарахался и его избегал. Вступал в восточные единоборства с пленными, устраивал между ними бега, и так зарядил себя ненавистью ко всему белому, что любые проявления этого цвета - свет, снег - воспринимал как провокацию и совершенно дичал. Как ненормальный цирюльник с бритвой, носился он, сжимая какой-нибудь малозначительный в обиходе, но страшный в его руках предмет, тот же отрезок трубы, например, получивший название 'антисанитар', угрожая всех сокрушить, да еще и сплясать 'на трупах трутней'.
   Горсть таблеток или соответствующий укол могли бы возвратить ему гуманность, если бы лечащий врач Птицына не пал в числе первых от его руки.
   Даже некоторые зеленые сторонились его, считая, что он сумасшедший, а то и бешеный - рехнулся не чем-нибудь, а башкой, понимать надо - так что подвернувшийся Гребенюк занял эту должность собой.
   Карательный отряд для восстановления справедливости и поддержания дисциплины состоял из одиннадцати человек, занятых в настоящее время поимкой белых. Их ловили и выстраивали у крыльца, но они опять разбегались, как только караульный каратель отвлекался на какое-нибудь явление или предмет.
   Было холодно. Ноябрь со всеми своими признаками вступал в этот Сад Разбегающихся Врачей. Солнце показывалось и исчезало. Выпал и растаял снег. Меж мокрых стволов медленно брел Птицын с трубой, словно Ангел Смерти, влачащий меч. По небу, словно конь Блед, распласталось бледное облако.
   Говоря о жертвах прошедшей ночи, нельзя не отметить потери несмертельного, но, тем не менее, необратимого характера. Так, некоторые в сумятице сошли с ума: невропатолог, например, толстый и рыхлый. Выживший в передряге, но выживший из ума, он Маргулисом был освобожден от клятвы Гиппократа и эскулаповых обязанностей, переоблачен в зеленое и принят в ряды.
   Практикант-очкарик, испытавший сильнейшее нервное потрясение, непрерывно рыдал. Он так заливался слезами, что едва не иссох.
   - Ты уже не мальчик, но врач, - стыдил его грубый хирург, утирая его рукавом.
   Хирурги, они все грубые.
   Белые были, наконец, выловлены и выстроены. Гребенюк расхаживал перед шеренгой и время от времени бил в живот кого-нибудь из числа недовольных и негодующих. Не то, что он так уж был на них зол - просто должность обязывала.
   Пленные имели бледный вид. Очкарик, всхлипнув, заявил, что это невежливо - бить в живот - а в это время в дальнем глухом углу парка загремели выстрелы.
   Гребенюк, не обращая внимания на претензии практиканта и стрельбу, затеял перекличку, ради чего, собственно, и были выстроены врачи.
   Выстрелы не были следствием внутрипартийных разборок, как я было вообразил. И не расстрельная команда приводила в исполнение приговоры. Это Маргулис и присоединившийся к нему Кравчук развлекались прицельной стрельбой по самодельным мишеням.
   Кравчук более тщательно целился, жал на курок плавно, и пули часто ложились в цель. Маргулис же стрелял небрежно, навскидку, не очень заботясь о том, во что попадет. Кравчук нервничал и опасно возбуждался при каждом попадании в яблочко.
   Мне необходимо было переговорить с Маргулисом, но не хотелось при Кравчуке. К счастью, у них очень скоро вышли заряды, и Кравчук отправился куда-то наверх, где очевидно хранился боезапас.
   Услышав шорох листвы под моими ногами, Маргулис обернулся. Взгляд его небрежно скользнул по мне. Возбуждение, вызванное стрельбой, погасло в его глазах, сменившись скукой.
   - А, маркиз, - сказал он. - По обыкновению угрюм, хмур. Заря новой жизни не радует?
   - Забавляетесь по мишеням? - сказал я укоризненно. - Вас нисколько не беспокоят настроения в народной среде?
   - Всё, маркиз, идет своим чередом, - сказал Маргулис. - Люди немного перенервничали. Самое начало, пусковой момент, требует больше эмоциональных затрат раз в пять, чем в относительно спокойный период революционного строительства и подавления саботажа. Вот успокоимся, отоспимся, и начнем осуществлять замыслы. А если вас беспокоит стрельба, так уж вы потерпите. Надо ж кому-то контролировать контрреволюцию. А для этого надо уметь стрелять. Вам тоже следовало бы чем-то занять себя, - сказал он после некоторого молчания, - а не поглядывать со стороны. Просвещением там... Или культурой. Взваливайте на себя, принимайте портфель. Организуйте какое-нибудь представление, что ли, к завтрашнему дню. Перепетунова знаете? Вас свести?
   - Какое ж вам представление? - растерялся я от неожиданного предложения.
   - Вы барон, вам и баллон в руки, - сказал подошедший Кравчук.
   Оба засмеялись. Очевидно, это была какая-то шутка, смысл которой касался лишь их двоих.
   Маргулису явно не хватало щепетильности в подборе кадров. Этому коменданту я не доверил бы и метлу. Комендант нервничал, заряжая обойму ПМ. Все пространство вокруг них было усыпано лузгой гильз. Патроны бы поберегли, что ли.
   - Просвещение - просвещением ... - начал я, но Маргулис с досадой меня перебил:
   - Ах, что я вам сделал, маркиз, что вы меня всё терзаете? И что еще могу я сделать для вас?
   - Нужен же реквизит, декорации, - совсем неожиданно и совсем не то пробормотал я. - Текст, наконец
   - Вот и займитесь текстом, - сказал Маргулис. - Кому как не вам.
   - Вы барон, вам и баллон, - повторил свою шутку Кравчук, но смеялся на этот раз в одиночестве.
   Так закончился этот наш разговор с Маргулисом. Я отошел, чувствуя еще большее отчуждение от него. - Бежать. Я окончательно утвердился в этом намерении. Выйти за пределы стен. Если с Кузьмой не получится - подкузьмит - попробовать подкупить охрану? Или самого Маргулиса - свободу в обмен на досье? Мне и самому бы хотелось просмотреть это досье тщательней. Но не было никакой возможности извлечь его из дупла, пока парк полон народу. Да и Кравчук принялся в ту сторону вдруг палить.
  
   Тем временем Гребенюк, не досчитавшись врача Очакова, вел перекрестный допрос, в результате которого выяснилось, что видели его не далее получаса назад выпрыгивающим из окна лаборатории гормональных исследований, куда его Птицын зачем-то позвал. Там его и обнаружили, под окном, неподвижно лежащим на бетонных отмостках. На груди расплылось и застыло пятно - кроваво-красное на молочно-белом.
   - Произведите осмотр тела, - обратился Гребенюк к ближайшему врачу.
   - Что я тел не видал? - огрызнулся хирург, ибо ближайшим оказался он.
   Патологоанатом, чтобы не накалять ситуацию, склонился над телом Очакова, припав ухом к его груди. Медик и медиум, истинный врач рода человеческого, каковыми являются все прозектора, он терпеливо и тщательно выслушал тело, прежде чем констатировать окончательное:
   - Тело мертво. Этого врача можете вычеркнуть. - И вновь наклонился над трупом.
   Что ему мог поведать Очаков об иных мирах? Что бы такого шепнуть, чего бы не ведали патологоанатомы? Неизвестно, сколько бы времени он выслушивал шепот покойного, если бы Птицын, откуда-то взявшись, не подскочил стремительно и не всадил ему в ягодицу шприц.
   - Ну что, враг, вколем по кубику мира? - вскричал этот безумный и всем телом налег на поршень шприца.
   Неизвестно, чем заполнена была полость прибора, но прозектор без стона повалился на Очаковский труп.
   Он был последней жертвой, павшей в этой войне.
   Насколько врачам приходилось туго, настолько вольготно чувствовали себя прихлебатели победителей. Тот же Никанор, которому разрешили даже ходить с ружьем. Хотя был он все время, как за ним водится, синь-пьян. Бандитов же вообще выпустили за ворота, возвестить граду и весям веселую весть. Всю ночь они провели в кочегарке, ради согрева шуруя котлы. Так и ушли чумазые.
   Печальное положение врачей отягощалось еще более тем, что были они не кормлены и слишком легко одеты для ноября. Из-за какой-то душевной заторможенности я и внимания на это бы не обратил, если б не практикант.
   - Господин маркиз, - несмело окликнул он. - Вы ... Вы мне кажетесь гораздо благородней других... Вы не могли бы ...
   Тут я только заметил, что все это время разгуливал по парку, держа в руке кольцо краковской.
   - Вы не могли бы... - с мольбой повторил очкарик, очарованно глядя на колбасу.
   Разумеется, я ее ему отдал.
   - Ешьте, юноша. Не западло.
   Потом нашел Гребенюка и потребовал, чтобы немедленно снабдили одеждой врачей.
   - Да где ж я им столько одежды возьму? - сказал Гребенюк. - Нешто с себя снять?
   Однако велел находящимся у него в подчинении Котову и Гаврилову загнать всех врачей в помещение, куда, благодаря бандитам, не позволившим угаснуть котлам, все еще поступало тепло.
   - Да чем же я их накормлю, Господи? Из зубов выковыряю? - ныл Гребенюк. - Этот вопрос к коменданту, а не ко мне.
   Я, помогая загонять врачей, всё удивлялся тому, как могли двое неглупых и, в общем, незлых парней попасть в каратели к Гребенюку. Гаврилов, правда, был бывший мент, но и это не давало ему ни права, ни повода. Я даже, кажется, посетовал на это вслух.
   - А куда деваться? - вздохнул Гаврилов и рассказал, как был он ночью контужен при взятии баррикад, и кому он теперь нужен, контуженный? Так что спасибо хотя бы Гребенюку, должность дал, пистолет. Патроны пообещал в будущем, как только припадки прекратятся совсем. - А то больно уж меня во время припадков мутит. Врачу не пожелаю такой участи, - закончил свои жалобы Гаврилов.
   Из вежливости и из жалости я его выслушал.
   Кем-то в ночи был сожжен флигель. Очевидно, жгли его в полной тайне от всех, так как ни дыма, ни зарева никто не видал. Сердюк с учениками не пострадали, даже молот успели вынести и кое-что из рукописных трудов.
   - Здесь вы найдете ответы на все вопросы, - сказал Сидоров и сунул мне в руку тетрадь.
   Он то горько сожалел о сожжении Академии, то безумствовал, то стоически философствовал - смотря по тому, в какой сущности пребывал.
   Кроме того, напали на прачку, выпороли экзекутора, сломали лапу каменному льву. Но эти жертвы были случайны, побочный, так сказать, результат. Экзекутор даже извлек для себя определенную пользу, убедившись на собственной шкуре в преимуществах мальтийской лозы перед ивовыми прутьями, и в дальнейшем поклялся использовать только ее.
   Полина же, спавшая голой в готовой позе на груде белья, скорее всего, сама спровоцировала.
   - Что ж ты там делала, лёжа? - упрекал её следователь, Гребенюк. - Лёжа всё может быть.
   - Лежу себе и лежу, никого не трогаю. А ты проходи, мало ли что лежит.
   - Надо было дверь запереть, а не лежать для желающих. Не наказывать же теперь ради тебя весь гарнизон.
   На этом Гребенюк прекратил следствие. Не оскудела, поди.
   В этой связи я вспомнил о кастелянше. Что-то не было ее видно давно. Уж не случилось ли и с ней безобразие? Но нашел ее в нумере с Вертером в полнейшем здравии.
   В эту ночь он осмелился, наконец, признаться ей в своих чувствах и теперь после нескольких лет ухаживаний вкушал заслуженное наслаждение. По свидетельству наблюдателей, он держал ее в объятьях всю ночь, и только два раза отпускал по малой нужде. Надо отдать должное Натальиной верности: пописав на коврик, она оба раза возвращалась к нему.
   - Вся ль отдалась или еще осталось? - интересовались наблюдатели, заглядывая в дверную щель.
   - А не организовать ли и нам, господа, оргию, пригласив девиц? - выдвинул предложение Иванов - тот, что отоварился на семерку пик, если помните.
   - Афинских женщин!
   - Афьенских марух! - подхватили желающие.
   - Ах, гейши, гетеры, гурии...
   - Гитаны тож...
   Вопрос, заданный как бы в шутку, многими был воспринят всерьез. А потом и сами шутники уверились в том, что это приемлемо и даже необходимо. Обратились с этим предложеньем к Маргулису, но тот, предвидя неизбежные осложнения, постарался охладить их пыл. Мол, проститутки сеют контрреволюционный разврат, заражая революцию сифилисом. Мол, он никому не позволит испортить триппером пир. Или пир, или гарантированный карантин в венерическом.
   - Вполне венероятно ... - погрустнели некоторые делегаты. - Нервновенерические, оно что ж...
   - Пусть их врачи осмотрят, - нашелся и тут Иванов. - Пусть испытают их на себе.
   - Это не порнокомикс, а сексуальная революция, - поставил, было, точку Маргулис.
   Однако делегация не отставала: вот именно, сексуальная - так как же так?
   Пришлось все же Маргулису пообещать.
  
   Мысль о том, чтобы своими силами поставить спектакль, все больше увлекала меня, хотя там, в парке, воспринята была мной скептически. - Показать им в аллегорической форме (и конечно, Маргулису) как пагубен бывает в иных случаях основной инстинкт. К вечеру Эзопов зуд сделался невыносим.
   Вначале я решил, что это будет опера 'Сулейман и Зулейка', либретто которой в готовом почти виде занимало край простыни, но подумал потом, что местный оркестр балалаечников ('Кукушкин Бэнд') вряд ли потянет все сложности партитуры. Да и: 'Опера - опиум для народа' - был одним из лозунгов нашей клинической культуры. Благодаря чему и я к музыке склонности не испытывал.
   Переговорив с режиссером, который вызвался организовать декорации, сколотить подмостки, подобрать приблизительный реквизит - ведь было пока еще неизвестно, о чем в моей пьесе пойдет речь, и в какие эпохи меня занесет прихотливый дух творчества.
   Во время разговора о реквизите я вспомнил про красный уголок, про чулан в нем, про Добрынина и Дементьева, считавшихся пропавшими без вести. Опережая режиссера, который двинулся туда же, но кружным путем, я взлетел по лестнице в красный уголок, который оставался еще не прибранным.
   В чулане никого не было. Был реквизит, портреты были, мебель была. Но главврача с санитаром и след простыл. Возможно, что их обнаружили, но не успели пока включить в список покойников. Хотя предположение о том, что они ожили и укрылись в другом, более надежном убежище, было мне более по душе.
   Значительно повечерело, но лишь с последним лучом зари мне удалось засесть за написание пьесы. Впереди был вечер и ночь. Утро надо было использовать для репетиции. Я заперся изнутри и пристроился у подоконника, широком, как двуспальное ложе.
   Вначале было несколько непривычно водить пером. Глаголы разбегались, плутали, путались. 'В замке царило довольно тепло', - написал я и задумался. Потом, по прошествии получаса исправил тепло на темно - нет, всё не то. Я окончательно отвык иметь дело с бумагой. Это не простыня, которая все стерпит. На бумаге всякая глупость сразу видна.
   Однако мало помалу перо разбежалось, и вечер так стремительно пролетел, что я не успел или забыл проголодаться. Что происходило снаружи, я не знал. Все, полагаю, спали. Ночью раздался однажды стук в дверь, и голос Маргулиса, просочившийся в замочную скважину, спросил, не хочу ли я войти в состав ночного правительства, поскольку все равно не собираюсь спать до утра.
   Последовал решительный отказ.
   За час до рассвета третий - окончательный - вариант пьесы был вчерне готов. Я предполагал не растекаться мыслию, уложившись в авторский лист, но, переписав набело, убедился, что получилось и того менее.
   Пьеса - не песня. Можно на пару часов растянуть, заполнив паузы между репликами действием.
   Ровно в половине восьмого, как и договаривались, я вручил текст Перепетунову и провалился в сон.
   Видел во сне Пушкина, который стоял и писал на свой письменный стол.
  
   Проснулся я от мерзкого визга. Было около десяти утра.
   Чума располагает к пиру, приготовления к которому шли полным ходом. Визжали свиньи в загоне, расположенном сразу за кочегаркой. Там их было дюжины две разного возраста и величины. До сего дня за ними ухаживали кочегары за доппаёк. Но теперь стало некому.
   Визжали они, возможно, от голода, но, спустившись вниз, я убедился, что это мое предположение оказалось неверным. Несколько человек из карательного подразделения, вооруженных ножами, окружили загон. Видно было, что все почти трусили. Гребенюк лично забоем руководил.
   - Собираетесь ждать, - вопрошал он, - когда эти добрые животные сами накормят вас собой? Ты - слева, Котов - справа. Гаврилов! Нападаешь сверху и бьёшь ножом. Да не мучай жертву, а сразу заклай. В горло тычь, там более мягко.
   - Ты меня не учи, - огрызнулся Гаврилов. - Я в убойном одиннадцать лет отработал.
   Через час со свиньями было покончено. Тут же принялись их разделывать. Некоторых изжарили на вертеле.
  
   Пир и параллельно пиру - спектакль - решили закатить в вестибюле. Он был достаточно просторен, чтобы вместить всех. Лозунг 'Пир - только членам партии!', подумавши, сняли, заменив более политически нейтральным - 'Пиру - пир!' Не стоило до поры обижать попутчиков, места и продуктов хватало на всех. Я заметил, что большевиков со вчерашнего дня стало значительно больше.
   На полу из досок и деревоплит соорудили невысокий помост, чтоб удобно было пред ним возлежать, подоткнув под себя матрас. На обеих кухнях - в левом и правом крыле - орудовали повара. Двое были из числа белых, в том числе обер-кох, обманувший нас давеча насчет ужина. Но Маргулис, находившийся под обаянием этого повара, лично спас его от разъяренной толпы. Среди наших тоже нашлись искусные кулинары. В желающих им помочь недостатка не было. На помосте уже расставляли приборы добровольцы, жизнерадостные с утра.
   Пахло жареным.
   Еще помост, значительно выше, чем первый, сооружали у дальней стены. Стену уже закрыли холстом, декоратор заканчивал оформлять задник, в то время как двое его подручных, пользуясь его советами, укрепляли занавес.
   Актеры под руководством Перепетунова вполголоса репетировали.
   Странно, но среди зеленых не нашлось желающих блеснуть талантами перед аудиторией. Я думал, от них отбоя не будет. Но они отнеслись к затее с прохладцей. Мол, не их это дело, ломать комедию да валять дурака. Все актеры были из числа белых, среди которых я к своей радости обнаружил Дементьева. И подивился его находчивости: где ж, как не в труппе, спрятать труп.
   Врачи же взялись за дело охотно. Среди них, несмотря на их жалкое положение, возникли даже споры и трения, дело до драки чуть не дошло среди претендентов на главную роль.
   Отовсюду, где только могли их найти, натаскали кукол. Буратино, Мальвина, Пьеро - полный вертеп. Я отошел, решив не мешать постановщику, свою часть работы полностью завершив.
   Незадолго до полудня - часа, назначенного для еды, ко мне подошел караульный и сообщил, что у главных ворот дожидаются какие-то люди. Хотят войти. Чего они дожидаются, он не знал, а что за люди, сообщить не мог по той же причине. Я в это время изучал план аварийной эвакуации, вывешенный на стене на случай пожара рядом с оторванным огнетушителем, надеясь найти запасные выходы. Но выходов не было, и, неохотно оторвавшись от выцветшей схемы, я послал его отыскивать Маргулиса, а сам прошел в караульную у ворот.
   Проходная представляла собой небольшую круглую башню в два этажа, издали похожую на шахматную ладью. Двое караульных расположились наверху, третий, нижний, разыскивал в данный момент Маргулиса. Сверху, как на ладони, были видны несколько дорогих машин, все 'Пежо', из которых уже повылезло человек двенадцать.
   Некоторых я тут же узнал - видел в Дворянском Клубе. Один был какой-то князь, другой - виконт. Граф и графиня Утятины поддерживали на весу какой-то деревянный ящик, обитый неопределенного цвета сукном. Среди прибывших было несколько женщин: положительного вида, пожилых.
   - Попечители, - сказал мне караульный, бросив в них презрительный взгляд. - Хоть издали на них разок посмотреть. Узнать, какие они, наши благодетели.
   - А я думал, шлюх привезли, - сказал второй.
   - Да хватит ли, гляди, на всю компанию? Марочкин, тебе две?
   - Что-то они не очень, - сказал возвратившийся Марочкин. - И сутенеров уж больно много крутится возле них. Эй, у вас там не бомба в руках?
   - Избирательная ...на, - донесся до нас голос Утятина, слабый и тонкий. - Завтра ...боры ...- Пошевеливал ветерок. - Мы попечители лечебно-врачебных уч...ний... - Голос его окончательно унес ветер.
   - Доктора нет дома. Санитарный день, - сказал караульный.
   Внизу принялись совещаться. Марочкин, чтобы чем-то заполнить паузу, швырнул в виконта яйцо, оставшееся от завтрака. В виконта он не попал, а яйцо, оказавшись всмятку, угодило в одну из машин. Оно расползлось по капоту - бледный желток на белом 'Пежо'.
   - Эй, ты там чего?
   - А ничего. Знай наших.
   - Знай ваших, мы бы конечно так близко не сунулись, - сказал водитель 'Пежо' и отогнал автомобиль на расстояние, недостижимое для броска.
   - Так значит, отказываетесь от волеизъявления?
   - Шлите шлюх. Тогда, может быть, изъявим, - отвечали караульные, глядя вниз с большим подозрением, словно графья внизу были хитрые ахейцы, а урна - Троянский конь.
   Подоспевший Маргулис избавил меня от дальнейшего с ними общения. Я отправился в вестибюль.
   Каково же было мое удивление - досада? негодование? восторг? - когда Маргулис вернулся. Он возвратился через четверть часа, но не один - с графиней. Марочкин вслед за ними и урну внес.
   Я не знал, радоваться ли мне такому повороту событий или волосы на себе рвать от огорчения. Побег мой из этих мест становился еще более проблематичным, соображал я, покуда она, улыбаясь во всё лицо, руки для объятия распахнув, неслась, семеня, мне навстречу.
   Сия сиятельная особа не представляла себе всей серьезности ситуации, в которой я оказался, и той окончательной безнадежности, в которую она своим несвоевременным появлением меня ввергала. Оказаться единственным рыцарем и защитником этой женщины на замкнутой территории, где только что победила сексуальная революция, а женщин - всего две, да и тем за ночь очень досталось - к такому повороту событий я не был готов. Вся надежда на то, что заказанные в городе девицы прибудут вовремя. То есть, до того, как люди насытятся и начнут теребить свои... г-м... гениталии, а коллективное либидо достигнет критической линии и ринется через край.
   Ее незапланированное присутствие затрудняло, а то и вовсе отменяло побег. Надо было, не медля, связаться с Кузьмой, сообщить, что нас теперь двое.
   Но эти соображения, лишь на секунду омрачили мой ум, не затмив радости от свидания. Нет, я был искренне рад нашей встрече, несмотря на то, что остро хотелось есть.
   Мы обнялись, да так крепко, что наши два сердца едва не слились в одно, да они б и слились, если б не рёбра. Ее, впрочем, стучало чаще, опережая мое. Глаза влажно сияли.
   - Ах, маркиз, - сказала она, совершив поцелуй. - Отныне вся моя жизнь - ваша!
   - Я люблю вас, графиня, - поспешно произнес я, опасаясь, что промедли еще секунду, и ее признание вырвется первым.
   - Добро пожаловать пожрать и выпить, - сказал галантный и гостеприимный Крылов.
   Мы пожаловали. Проходя мимо Никаноровой конуры, я заглянул. Нет, никого в конуре не было.
   Она необыкновенно была хороша. Описать ли ее великолепный наряд? Ленты, браслеты, перья? Скорее всего, опишу, но позже. Все присутствующие были настолько ею поглощены, что почти не обратили внимания на то, как караульные внесли - один за другим - дюжину ящиков с пивом. Избирательную урну Марочкин задвинул в угол, ближайший к двери.
   - Что вижу я? - Делегатка! - Делириум-м-м... - Деликатес! - неслись шепоты.
   - Даже слюнки текут, - сказал Иванов, глядя на нее с аппетитом.
   - А у меня наоборот, сушит во рту.
   - Пикантная. Кстати, вы пробовали суши?
   - Не пробовал и не буду, - сказал Кашапов. Был он по случаю праздника в новых трусах, снятых с убитого, которые доходили едва ли не до колен, тесно облегая чресла. - Один мой дедушка, правда, двоюродный, когда брали Японию, кушая суши, сошел с ума.
   - А это что там внесли?
   - Урну.
   - Нет, в ящиках?
   - Это пиво, - сказала графиня. - Утоляет сухость во рту. И вобла сушеная.
   - Суши?
   - Пикантная. К пиву. Деликатес, - кокетничала графиня.
   - Нет, вы не поняли. Когда наши в Японии суши нашли ...
   - То сошли с ума. Слышали. Короче, колченогий: те, кто считает себя в здравом уме, пусть не едят суши.
   - Вобла нам уже не поможет и не повредит, - сказал Иванов, ногтем сковырнув пробку с бутылки и припадая к ней. Все на минуту притихли, глядя на то, как он впитывал пиво.
   Между тем повара и кухонные добровольцы проворно собирали на стол под присмотром обер-коха и Кравчука.
   - Что это у вас? - интересовался комендант.
   - Бублики, - отвечал разносчик на заданный строгим тоном вопрос.
   - Гм ... Согласно моему врожденному представлению о бубликах, - сказал Кравчук, вглядываясь в предмет, - они круглые.
   - А они и есть круглые. Вы ж его, батюшка, бочком держите.
   - А это что? - останавливал Кравчук очередного.
   - Б... буженина.
   - А хрен к буженине есть?
   - М-м... моржовый. М-мороженый.
   - Разморозьте, добавьте лимону, подайте на стол.
   - Голубчик! - окликал поваренка интеллигентный Герц. - Что это у вас за размазня белая? Бланманже?
   - Бланманже не положено.
   - А ты положи... Голубчик! А будут ли телячьи мозги?
   - Мозгов сегодня вообще нет. А еще назовешь голубчиком, а размазню - бланманжой, я тебе это самое бланманже по роже размажу.
   За стол - под словом стол я разумею помост - еще не ложились. Но тесно толпились около любители покушать и пошутить. Разглядывали, спрашивали-отвечали, комментировали так и сяк, внюхивались в нюансы.
   - Что это у них в вазочке взаперти?
   - Хрен-брюле. Чтоб не выдохся. К буженине подано.
   - А буженину уже внесли?
   - Сама вон бежит.
   - Отчего, скажите, голубчик, суп у вас синий?
   - Какая супстанция - такой и суп. А еще раз голубчиком - так я тебя в этот суп харей засуну.
   - Говорят, наш маркиз написал специальный спектакль к этой трапезе.
   - Так это ж, братцы, уха. Вон и морды рыбьи из кастрюли выглядывают.
   - Что-то морды у них испуганные.
   - Повар, наверное, накричал.
   - Рыба сквозь чешую не слышит, кричи - не кричи.
   - Да тут и лук еще сверху плавает.
   - Ухохочешься над этой ухой.
   - Лук мне нельзя. У меня глюки от лука.
   - А у кого их нет.
   - Товарищ главнонакладывающий!
   - Иванов?
   - А заливное будет?
   - Заливное? Вряд ли. Всю рыбу превратили в уху. Но будут лангусты.
   - С ластами? А то помню в 'Прибрежном': лангусты, лангусты, а это - водолазный десант.
   - А это, наверное, курица?
   - Дичь!
   - Фантиссимо! - Произведение! - Экзерсис!
   - Жаль даже жрать такую.
   - Куриная кулинария терпения требует. Пока все перья ощиплешь по одному.
   - Уж заканчивали бы жратвоприношенье скорей. Много еще?
   - А грибы будут? Грибочки?
   - Давайте сходим к ним на разведку, выясним.
   - Я с вами в таких трусах не то что на разведку, но и на прогулку не пойду.
   Нет. Не будет вам никаких грибов. Мы в другом романе, друзья.
   Занавес колыхнулся. Что-то грохнулось о подмостки. Послышался чей-то сдавленный стон.
   Подошла Наталья под руку с Вертером, они встали несколько в стороне, не смешиваясь с праздно-навязчивой публикой.
   - Что это бок у нее весь голый? Совсем простомясая. И сзади туловище обнажено.
   - Как ей не стыдно с той стороны.
   - Нынче вечерние платья все таковы.
   - Отстань от меня знаешь куда? - раздался возглас Натальи, сдержанный, но визгливый.
   - Разве можно удержаться от прикосновения, будучи на волосок от вас, - сказал Иванов, пытавшийся ухватить ее за голое тело.
   - Дурак несчастный.
   - Не называйте меня несчастным.
   - Форменный идиот.
   - А вы - дура бесформенная, - сказал Иванов, отходя.
   Он пошел еще за бутылочкой, оставив в покое возлюбленных. Но недолго отсутствовал.
   - Вот хоть вы рассудите, графиня... - обратился он ко вдове, пытаясь вести себя куртуазно. - Что, чешется? Давайте я.
   И он своей пятерней принялся скрести графинину спину.
   - Прекратите это немедленно, - решительно заявил я - И ведите себя прилично. Нечего себя неприлично вести.
   - Дамы, все-таки, - напомнил Кравчук.
   - Это еще не причина, - сказал Иванов, - чтобы себя прилично вести.
   - Рассаживайтесь, граждане и господа, - обратился Кравчук к собравшимся. - Распределяйтесь согласно субординации. Да пошевеливайтесь, - заторопился он, пока разгул страстей вокруг стола не перерос в мордобитие.
  
   Предполагая кое-что запечатлевать во время пиршества, я прихватил с собой простыню. Но пришлось подстелить ее под графиню, так как матрас под ней оказался не очень свеж. У меня оставался, впрочем, блокнот и карандаш к нему.
   Распоряжался рассаживанием комендант Кравчук. Маргулис сел во главе стола на уготованный ему матрас (впрочем, кажется, два). Прочие были усажены в порядке личной ему преданности. По правую его руку (у целого уха) сел сам Кравчук. Вероятно, чтобы нашептывать. Далее: графиня, я. Справа от меня Крылов. Иванов ему соседствовал. Насупротив, насупившись, сел Гребенюк. Место между ним и Маргулисом пока пустовало. За Гребенюком - Кашапов, Полина, фараон, Наталья, Вертер и т.д.
   Я думал, что по такому подходящему поводу будет речь, и даже сам приготовил двухминутный спич - вдруг тоже попросят высказаться. Да и графиня была не прочь сказать пару слов от лица гостей. Но Маргулис лишь вяло махнул своей вилкой, ешьте, мол, и первый приступил к трапезе.
   Из продуктов питания ближе к нам были: жареный поросенок (со следами побоев на голове); салаты трех-четырех сортов; устрашающего вида устрицы; упоминавшаяся уже дичь. Кроме того, непрерывно подносили новые. Всё это я быстренько занес в блокнот, но так как спешил, то не все из записанного смог разобрать впоследствии. Сейчас, восстанавливая задним числом, припоминаю, что были балык и окорока. Из напитков ничего, кроме пива не было. Видно, погребок, о котором упоминал Крылов, не был еще рассекречен для широкой публики.
   - Давайте, я вам устриц устрою, - глядя воспаленным взглядом на деликатес, предложил графине Крылов. - Специально изыскивали. Готов поспорить, что устриц с таким вкусным уксусом вы никогда не пробовали.
   Но графиня лишь слабо улыбнулась ему из вежливости и прижалась ко мне, мелко дрожа. До того напугали ее эти моллюски.
   - Мы не употребляем устриц, - поспешно сказал я, отводя его руку с тарелкой, на которой вповалку лежало дюжины три. - Благодарю вас.
   Крылов поставил тарелку перед собой.
   - Я как-то пробовал, - сказал Иванов к сведению присутствующих. - Маленькие - те ничего. А которые матерые - упираются, в горло не лезут, не дают себя есть. А потом еще полчаса в желудке ворочаются и скулят.
   - Потрясающие овоща! - приговаривал Никанор, к которому прикрепили совсем ослабевшего духом и телом Птицына. Насколько мне было известно, он второй день пребывал без таблеток, и третий - совсем без еды. - Взять огурец, хотя бы. Взял? Проще овоща в природе нет. А если разрезать его повдоль да посолить тонко...
   - Сделайте мне, голубчик, как вы сказали, - попросил Герц. - Только огуречные гурманы, вроде вас, знают в них толк.
   - Так-то оно так. Ты, мин Херц, огурец-то скорее откусывай, пока я тебе его за голубчика в глотку не вбил, - сказал Никанор, протягивая половину огурца Герцу, а другую почему-то Гребенюку. Вообще, мне показалось, что перед Гребенюком, видя в нем власть, он немного заискивал.
   - От огурцов огорченье одно, - сказал Гребенюк. - Мне бы что-нибудь посущественней. - Но свой ломтик съел.
   - Помидоры в красном виде едят, - продолжал Никанор свою овощную кампанию.
   - В красном? - слабым голосом переспросил Птицын.
   - Помидоры надо ждать, пока покраснеют. Огурцы же так и едят зелеными.
   - И долго ждать?
   - У тебя уже красный. Ешь, - сказал Никанор и потянулся через стол с вилкой, недоверчиво тыча ею в поросенка, словно заподозрив в нем жизнь. - Эх, остаться бы с этим поросенком наедине, - возмечтал он.
   - Наедаться наедине является свинством. Вот возьмите к поросенку салат, - сказал Крылов.
   - Вы уж и мне откромсайте кусочек, если вам не в напряг, - сказал Иванов.
   - Совсем напротив. - Крылов, ловко оперируя двумя ножами, вскрыл поросенку бок. - Не понимаю, почему израильтяне с палестинцами не ладят. Ни те, ни другие свинину не едят.
   - Да щедрее кромсайте. Я неплохой едок.
   - Каков едок, таков и ебок, - сказал Никанор.
   - Благодарю вас, Крылов. Знаете, Крылов, всякой болезни душевный изъян соответствует. Вашему геморрою соответствует скупость.
   - Геморрой не у меня, а у Гребенюка. У меня аневризма.
   - Это от сердечной недоброты.
   - А теперь?
   - А теперь, пожалуй, довольно. Благодарю теперь искренне. Вы заметили: как только вы совершаете щедрый жест, геморрой отступает?
   - Ешьте, сколько душа пожелает. Наедайтесь до треска.
   - Сколько душа пожелает, я столько не съем.
   - Мне тоже кусочек хочется.
   - Я сделаю для тебя все, что ты хочешь.
   - Я хочу есть.
   - Хорошо, буду есть.
   Конечно, не все реплики уместились в мою записную книжку. И авторство той или иной уже не установить. Последовательность, в какой они были прознесены, тоже утеряна. Но общий настрой, я надеюсь, мне удалось передать.
   - Глюки, от лука которые, гораздо острее, чем от моркови или свеклы.
   - Не питайте меня иллюзиями, а подайте лангет. Это лангет? Что он такой извилистый?
   - Ах, простите. Это лангуст. Чисто фонетическое недоразумение.
   - И как его есть?
   - Глотайте и все тут.
   - Глотай - не глотай, а разве ими насытишься?
   - Всецело с вами согласен. Ничто так не способствует насыщению, как жареная свиная плоть. Тающая во рту. Трепещущая в пищеводе. Главное - не спешить глотать. Пищепоглощение не терпит суеты.
   - Дайте вашей попробовать. М-м... Нет, знаете...
   - Видно, у вас ей во рту не так вкусно. Она гораздо вкуснее, когда я ее ем.
   - За тебя, Вертер, любезный. За вас, господа содомники. За вас, кобели и киники. Чтоб гениталии не гнулись. Чтоб сталагмитом стоял, а не сталактитом свисал. Гарсон! Пригласите еще бутылочку!
   - Да разве так едят колбасу? Колбасу раздразнить надо сперва. Вилочкой ее потычь. Так. Теперь с другого боку. Тогда и вкус у нее пикантней.
   - Вам еще буженины?
   - Да, наваливайте. Не стесняйтесь. И салатик с цветочками. И латук. Я в полном объеме ем.
   - Что это вы меня тычете?
   - Да кто тычет?
   - Да вы.
   - Я видел, как вы селедку в карман сунули.
   - Да идите вы ...
   - Ну-ну, договаривайте ваши три буквы.
   - Прошло то время, когда я селедки крал.
   - Время прошло, а привычки остались.
   - Успокойтесь немедленно, господа. Иванов, что вам селедки мало? - вмешался Гребенюк, отвлекаясь от своей тарелки. Но Иванов не услышал его, поддержанный сотрапезниками:
   - Шницелем его, шницелем!
   - Лепешкой его по башке!
   - Ах, закажите музыку, - сказала вдова.
   - Напрасно вы красный такой, - сказал Иванов примирительно.
   - Да черт с вами. Забирайте эту селедку. Рыба снижает умственную отсталость.
   - Поумнел, как в завхозы вылез?
   - Зато ты все в одной поре.
   - Вы опять тычете?
   - Какие-то вы несерьезные и несуразные, - сказала вдова.
   - Вилкой его под ложечку!
   - Лобстером его в лоб!
   - Мал - чать ... чать... чать! - вскричал Гребенюк и даже стукнул кулаком по столу, да так, что все, и он сам в том числе, обмерли. Челюсть его продолжала хлопать - заклинило на слоге 'чать', но теперь беззвучно.
   Я взглянул на Маргулиса. Он, равнодушный к происходящему, что-то ел, сосредоточившись на питании организма, одновременно выслушивая то, что вливал ему в ухо Кравчук. Видимо, что-то крайне важное, раз даже шум за столом его не отвлекал.
   - Он мне башку чуть ложкой не снес!
   - А он ...
   Маргулис безмолвствовал. Гребенюк продолжал, ни на кого не глядя, стучать, челюсть его - хлопать. Сердюк, отвесив затрещину ученику, что-то горячо говорил по-гречески. Вдохновленная ссорой вдова трепетала вся, с трудом удерживаясь от того, чтобы сделать стриптиз. И лишь вопль: 'Позвольте!', донесшийся со стороны сцены, прервал назревавший скандал.
   - Позвольте вам представить, господа, - сказал постановщик, дождавшись относительной тишины, - первый этап нашей драмы. Всего, значит, актов три. Это - первый. Мы не предполагали вначале включать музыкальные номера, но настояли артисты. Хотят вам попеть. Итак - музыка Никитича, слова этой славной песни наш бывший заведующий Дементьев сам сочинил. Соблаговолите прислушаться.
   Реквизит до неузнаваемости изменил санитара и главврача. Облачены они были в нечто гусарское, и только по той признательности, с какой Дементьев смотрел на меня, я в нем признал спасенного мной от расправы доктора. Санитара же я опознал по тому обстоятельству, что гриф гитары он сжимал правой рукой, перевернув ее вниз басами.
   Текст, впрочем, мне показался безынтересным, с избитыми, а то и спорными рифмами: любовь - морковь, баба - рыба, Жоржета - котлета, бифштекс и секс. Когда же они успели сочинить сие? Пока приходили в себя в чулане?
   - Ах, если бы обо мне кто-нибудь так славно спел, - сказала графиня.
   В глазах вдовы вновь вспыхнуло вдохновенье.
   - Во цвете нежных лет любил Осгар Мальвину ... - продекламировала она.
   - Это вашего мужа стихи? - ревниво спросил я.
   - Ах, что вы! Пушкин!
   Я не поверил. Пушкин? Если Пушкину позволительно такое, то мне... Пушкин? Да нет. Однако, если совместная наша с нею жизнь начинается с вранья, то дальше-то что будет? Тем не менее, я сделал пометку в своем блокноте, чтобы проверить потом.
   Я проверил. Ах, господа издатели! Зачем так поэта компрометировать? Ну, придали б забвению юношеские стихи.
   - То, что я говорю, может быть, банально, но я ... - закраснелась графиня.
   - Продолжайте, умоляю вас, - сказал я, беря ее за руку, глядя в глаза.
   - Я давно ждала такого маркиза, как вы!
   Мир на мгновенье исчез из поля моего зрения: Маргулис и прочие зрелища, сцена, стол. Уши заложило ватой, сквозь которую доносился только невнятный гул голосов. Я словно плыл в теплом облаке к светлому будущему, к новому брегу греб.
   Усилием воли я заставил себя вернуться к действительности. Все-таки помимо блаженства я ощущал и ответственность за нее. Я немного сжал ее руку, а она - мою. Мы помолчали, глядя на сцену.
   БЕРГ: Куда мы попали, поручик? Нам нужно знать правду, как бы противна она ни была.
   РЖЕВСКИЙ: Клянусь, господа, еще вчера здесь была приличная ресторация, а нынче зала совершенно пуста. Да вот и корнет подтвердит.
   КОРНЕТ: Странно, куда же все подевалось?
   КОРНЕТ-А-ПИСТОН: Ру-ру-ру.
   РЖЕВСКИЙ: Будьте добры, полковник, вас здесь не знают. Подымитесь наверх, Горгону кликните.
   ПОЛКОВНИК: Горгона!
   РЖЕВСКИЙ: Сверху, отсюда ничего не слышно. Вы уж подымитесь, не сочтите за труд.
   КОРНЕТ: А может быть, к 'Яру', господа? Вчера там квасили классики.
   БЕРГ: После классиков там даже позавчерашних котлет нет.
   ПОЛКОВНИК: Вы уж меня здесь не бросайте, господа. Я мигом.
   ГААГАДЗЕ: У нас в Гааге сначала гостя накормят, а уж потом по борделям ведут.
   - А что, проститутки будут? - кстати спросил Герц.
   - Зачем тебе шлюхи, майн Герц? Когда столь прекрасная собой особа украшает наш стол, - сказал галантный Крылов.
   - Ну, мало ли. Вон, Вертеру для разнообразия, - поддержал Иванов.
   Но Вертер только крепче прижался к Наташке: мол, кроме ее ему никого не надо, мол, эта невеста у него навсегда.
   - Зарегистрироваться бы им путем. Есть у нас где-нибудь регистрационные карточки?
   - Для обручения новобрачных Мендельсон нужен.
   - Регистрируют обычно в загсе, - сказал Иванов. - На втором этаже. Но в виде исключения и я могу. Но только не как мужа и жену, а как дурака и дуру. Распишитесь и поцелуйтеся в двух местах
   Иванов давно уже ерзал, егозил, поглядывал через стол на сидевших напротив, щурясь, словно ему глаза резало. Словно там, через стол, было грубо нарушено тождество разума и действительности, словно в натюрморте, выставленном для его оценки, не хватало чего-то существенного.
   - Слышь, фараон, - не выдержал этот задира. - Там тебе комфортно? Страсти не сотрясают?
   Фролов, которому досталось сидеть между Натальей и Полиной, действительно, выглядел, как высохший в мумию сосновый ствол меж двух раскидистых, щедрых в своей телесной роскоши вечнозеленых древес.
   - Не сотрясают, - сказал Фролов. - У меня тут бронь. - Он ударил себя в середину груди. - Давно уже не любопытствую.
   - Так давай рокирнемся, раз не любишь и не любопытствуешь. Женщина должна принадлежать тому, кто ее хочет. Я там ими займусь, а вы тут с Крыловым картишки раскинете на завтрашний день... Ну вот, теперь гармония, - удовлетворенно отметил он, когда Фролов уступил ему свой матрас.
   Я заметил, что обе женщины изъявили тайное удовольствие усатому Иванову, хотя и притворно хмурились. Вертер забеспокоился, но резкого неприятия не проявил. А Кашапов ему даже обрадовался, полагая, что вдвоем им будет веселее шалить.
   - Только руки не распространяй, - сказала Полина, натягивая на колено подол.
   - И не буду. Я вас, видите ли, столько раз в воображении имел, что мне вас уже больше не хочется.
   - Верните нам фараона, - потребовала Полина неискренне.
   РЖЕВСКИЙ: Ну что там, командир?
   ПОЛКОВНИК: Вас приглашают наверх, господа!
   - Фараона уже не вернешь, - сказал Иванов. - Вот погоди, я тебе Кремль покажу. Фараона нам не заменит, но тоже древняя вещь. Относится к эпохе царизма, - говорил Иванов, одновременно наполняя тарелку Полины, чтобы задобрить ее едой. - Мировая жратва. От себя жертвую. И давайте так: если я вам обоим через двадцать минут не понравлюсь, то сам уберусь отсюда. Честное сексуальное.
   Женщины в одно время и с одной интонацией хмыкнули. Вертер обнимал свою подругу, и хоть объятья не хватало на весь объем, жест был достаточно демонстративный. Мол, эта женщина мной занята. Но Наталья и сама отвернулась от Иванова.
   Полина же, как женщина незанятая, свободная в своем выборе, не стала при всех привередничать, потянулась, расправляя опавшие формы, выпячивая все свои выпуклости, подчеркивавшие пол.
   Что касается наших любовников, то даже наискосок через стол мне претили все их сюсюканья и сантименты. В особенности манера Вертера подносить Наталье кусочки еды для поцелуя, прежде чем самому их съесть. Стоит, кстати, заметить, что влюбленные молодые люди чрезвычайно пошлы. Если считать, что пошлость - это отсутствие самоиронии, чувства меры и вкуса. Нет, у нас все не так с графиней. У нас все иначе.
   - Кем ему это дородная дама приходится? - спросила она, бесцеремонно ткнув вилкой в сторону кастелянши. Графиня сегодня вообще вела себя не по-светски.
   - Ах, она всем доводится, - сказал Крылов. - Сколько претерпела, перетерла через передок, - добавил он, не заботясь о том, что разговаривает с графиней.
   Графиню, однако, его фраза о передке не шокировала. Она только взглянула на него вопросительно через мое плечо, и Крылов, следуя ее требовательному взгляду, вкратце рассказал полушепотом о той роли, которую играла кастелянша в нашем заведении. Хотя многое, как мне теперь представляется, было легендой, выдуманной и распространенной Маргулисом, чтобы зеленых позлить.
   - А что касается ее поведения, так то не ее вина. Жизнь заставила и научила, - вздохнул в заключение Крылов.
   - Жизнь хоть чему научит, - с тем же чувством вздохнула графиня.
   - Особенно если шкодливые учителя, - вздохнул и я. - Как представлю, сколько ей, бедной, досталось.
   - Она и на нашу сторону-то добровольно перешла, - сказал Крылов. - Думая, что ей здесь еще больше достанется.
   - Вот гляжу я на вас, кушаю, и до того мне на душе отрадно становится, - выступил с комплиментом графине Кравчук. - Вы здесь с какой миссией?
   - Я тут гощу. Угощаюсь, как видите, - сказала графиня.
   - Вам с нами, надеюсь, весело?
   - Весело. Но не всецело. Музыки не хватает. Я знаете, герр комендант, музыку очень люблю.
   - Музыку ... - в задумчивости повторил Кравчук. - Где ж ее взять, музыку?
   - Мне с вами необходимо остаться наедине, - твердо сказал Иванов, обращаясь через стол к графине. - У меня есть для вас нечто.
   - Я не уединяюсь по первому зову, - сказала графиня. - К тому же вполне может оказаться ваше нечто ничтожным.
   'Ловко она его!' - восхитился я.
   - Ты, Иванов не суйся, а то ... - Я погрозил ему вилкой.
   Занавес меж тем распахнули для второго акта. Во втором акте действие переносилось на второй этаж, а в третьем - на третий.
   Вспомнив, что я в третьем акте наворотил, я покраснел. Я никак не рассчитывал на присутствие на этой премьере графини. И если переписать финальную часть представления я бы еще успел - чтоб и зрителю не омерзительно, и мне не в укор - то актерам никак не хватило бы времени заучить новый текст и отрепетировать.
   - Что-то и вправду к нам дамы запаздывают, - сказал Кашапов. - Я уж отложил на этот случай рубликов триста.
   - Тут пир победителей, а не славянский базар, - сказал Иванов. - Всё, в том числе дамы, нашей кровью оплачено. Стыдно предлагать дамам деньги в такой день.
   РЖЕВСКИЙ: Мы шли к вам, надеясь на достойный прием, светлейшая. А у вас не то что к столу подать нечего, а и столы-то повынесли.
   БАНДЕРША (ГОРГОНА): Наш рестораций закрыль санитар-надзор. Вот, Жоржет не повынесли, айн-цвай-драй-кровать не повынесли, Амали, рояль...
   БЕРГ: Что ж, и девицы, выходит, голодные?
   АМАЛИЯ: Ах, мы не привыкли ужинаться. Нам завсегда господа приносят чего-нибудь поклевать.
   АРЛЕКИН: Я истекаю желудочным соком.
   ПОЛКОВНИК: Вы накормите сперва, а потом девиц предлагайте.
   КОРНЕТ: Так уж пирожных охота, хоть плачь
   ГОРГОНА: Вот вам мой грудь, юный поручик, плачьте сюда.
   КОРНЕТ: Как вам, господа, такие пирожные?
   КОРНЕТ-А-ПИСТОН: Ру-ру-ру.
   БЕРГ: Так бы и съел эту Горгону с горчицей. Хочу вас под этим соусом.
   - Так я прибьюсь к вам, Наталья Васильевна. Ваши формы сводят меня с ума, - прижимался Иванов к туловищу кастелянши.
   - Ах, отстаньте совсем, - отстранилась Наталья.
   - Нам, эротоманам, линии ваших талий - что бес в ребро, - старался не забыть Иванов и Полину. - И где таких женщин взращивают? Как вы думаете, друзья мои, у кого из них первой сдаст передок?
   Некоторые, до слуха которых донесся этот вопрос, тут же ударили по рукам, заключая пари.
   - Спорим, что у Полины, - сказал вдова.
   Я с ней спорить не стал, положившись на ее интуицию.
   - Как вам такой любовный треугольник, друзья? - продолжал Иванов, пытаясь обнять соседствующих с ним дам. - Я их обеих люблю, а они меня обе - нет. Прямо гипотенузы какие-то.
   - Кстати, о треугольниках, - шепнул мне Крылов. - Вы не находите, что трахать треугольники гораздо трагичнее, нежели круг или тот же овал?
   Я затруднился с ответом, так как не совсем понял, что он имел в виду: обыкновенные геометрические фигуры, или следует искать в его словах скрытый смысл?
   - Можно было бы сообразить уже, что слева от вас вам не светит, будь ваш угол не такой тупой, - сказал Вертер.
   - А ты ничего, бываешь находчивый. Только не надо хамить, - сказал Иванов, хотя и сам сколько угодно хамил.
   - Ах, что вы себе сюда позволяете? - вскричала Наталья, да так громко, что даже Маргулис, оторвавшись от еды, строго взглянул в ее сторону.
   - Как вам не совестно, Иванов, - сказал он укоризненно. - Стыдно же.
   - Видите же, что женщина за мной занята, - сказал Вертер.
   - Врете, Вертер, ваша фройляйн с победой революции принадлежит обществу, - сказал Иванов. - Да и не для тебя эта многообъёмная женщина. Подыскал бы себе адекватный объект.
   - Оставьте в покое наших любовников, - сказал Маргулис. - Они символ нашей революции, а не вы.
   - Только при обобществлении средств производства можно обоб... об баб... об обабществлении говорить, - поддержал командира наш комендант.
   - Есть такой трахтат - Камасутра, - сказал Никанор. - Древнеиндийский еще.
   - Жаль, древнерусских не сохранилось. Вот где, наверное, беспредел, - сказал Иванов, прижимаясь к Полине.
   ПОЛКОВНИК: В африканском походе Бонапарт чего учудил. Картошка кончилась, так он гвардию вместо картошки - мартышками.
   КОРНЕТ: А где ж Ефросиньюшка, радость моя?
   ГОРГОНА: Ах, съель, как я думаль на это, голодные господа. Заседатели всё крутились вчера, кутили тут. Суп с шампиньон требоваль.
   ПОЛКОВНИК: Нет господа, вы как хотите, а кролик в своем соку...
   КОРНЕТ: А к нему суп из присяжного заседателя.
   ГААГАДЗЕ: У нас, в Гааге заседателей не едят. Гаагской конференцией запрещается.
   РЖЕВСКИЙ: Этот сюр-суп всего лишь фантазия, господин иностранец. Черный голодный юмор.
   ПОЛКОВНИК: Так вот, кролик с кровью готовится так...
   КОРНЕТ: А то отварить этого гада до полуготовности, а потом в жаровню с кипящим маслицем.
   ПОЛКОВНИК: Берем кролика, душим, тушим пятнадцать минут...
   БЕРГ: Прямо в шерсти?
   ПОЛКОВНИК: Когда французов преследовали, я зайца поднял. Тут французы, тут мы. Так он голодного француза до того испугался, что сам бросился к нам в борщ. А шерсть - так ее ложкой выбрали повара.
   БЕРГ: Шутите всё, полковник.
   ПОЛКОВНИК: Шучу. А пленный один - барабанщик, помнится - облившись желудочным соком, сам себя съел.
   БЕРГ: Оцените, господа, кулинарный кульбит.
   - А для меня животные неприкосновенны, - сказал Жевакин. - Гуманные гурманы их не едят. Ведь мы же для них, как боги, когда любим их. И хуже всяких чертей, когда обижаем или едим.
   - Жрать их, особенно жареных - и желудку во вред.
   - Вот-вот. Человек, взглянув на эту проблему глазами животного, понятие ада себе сотворил. Вот, взгляните: мы их варим в котлах клокочущих - как будто их грех столь велик. Жарим в кипящем масле на раскаленных сковородах. Обдираем, потрошим, насаживаем на вертел и опять жарим. А потом поглощаем их, претворяя эту пищу в себя. И нам, грешным чревоугодием, перевоплощенье в животных, может быть, предстоит.
   - Так можно и духом упасть.
   - Начали за Эроса, а кончили за упокой.
   - А что, мы уже кончили?
   - Тема Эроса широка и неохватна. Многие работали над этой проблемой - от крупных специалистов до мелких жуликов. Некоторые, обобщая оба инстинкта, даже тему питания включили сюда.
   - Так может и путаница произойти. Я бы поостерегся на месте этих специалистов делать такие бесшабашные обобщения.
   - Нет, сам-то я в этом Дворянском Клубе только однажды был, но достоверно рассказывали. А какие меню! Девочка с клубникой, Маша с персиками, Таня под соусом провансаль.
   - Должно быть, красивые?
   - Самого пылкого гастронома способны удовлетворить. И за редким исключением - благородного происхождения.
   - Нет, это безнравственно, господа, питаться сливками общества.
   - А кто говорит ... Да то ли еще бывает под покровом тайны у них. Один князь на моих глазах, не дождавшись от полового Марины (Марин у них в маринаде готовят) кусок носа ему откусил.
   - Заплакал, наверное?
   - Кто? Половой? Да нет, смирился. Уж коли, говорит, откусили - откушайте. У них тоже там революция вроде как. Кулинарная. Гурманизация в межличностных отношениях, а гуманности - никакой. А тематические вечера, встречи с писателями? Встретить - встретят, а уж проводить - этого нет у них. Одного задушили в объятиях, другого забили ногами. Третьего съели. Прочитали, а потом съели. Видно, понравился.
   - Оленину в горшках подают! А ведь ее Пушкин любил!
   Пушкин! Опять Пушкин! Никуда не денешься от этого Пушкина! Я едва не вспылил. К тому же вся эта олениниана возбуждала во мне инстинкт совершенно недвусмысленного толка.
   - Один итальянец у себя в Италии ...
   - Я слышал, у большевиков суп с пальцами подают.
   - Один итальянец влюбился в пиццу!
   - Это что. В пиццу и я б влюбился. А вот дядя мой влюбился в холодец. Одна нормировщица его прикармливала. Так он к ней каждый вечер ходил. Она-то все думала, что любовь к этой еде перерастет в настоящее чувство.
   - Да, гораздо вкуснее, когда искренне любишь, то, что ешь. Такие приключения во рту начинаются.
   - У меня на воле повар был, господа. Так он очень любил телятину и умел так ее приготовить, а потом подать, что многие за сто верст приезжали отведать.
   - А я вчера видел, как паучиха паука сожрала. Тоже любила, наверное.
   - Хотела детей от него, да перепутала. В паучихах оба инстинкта так тесно сплелись, что неотличимы один от другого. Никогда не понятно, какой из них возобладает в данный момент.
   - Иной раз и сам не распознаешь, то ли во чреве, то ли в чреслах свербит. Уж больно все рядом находится.
   МАЛЬВИНА: Я надувная. Мне для питания свежий воздух надобен.
   АРЛЕКИН: Так давайте на крышу с вами взойдем. Скажите, вы меня любите?
   МАЛЬВИНА: Ах, мне нельзя разговаривать, а то спущусь.
   ГААГАДЗЕ: У нас в Гааге надувные лодки изобрели.
   КОРНЕТ: Я сам на такой однажды во сне греб. Только гляжу, а это уже не лодка, а Фрося, а я всё гребу... гребу... гр... ебу...
   РЖЕВСКИЙ: Потом глядь, а это уж не Ефросинья, а Россия под ним.
   БЕРГ: Быть вам с вашей амбицией непременно генералом, корнет.
   - А слышали, что на каком-то острове женщин в полном смысле е...т?
   - Ничего, буквы-то проговаривайте, здесь все свои.
   - А я и говорю: едят.
   - Ну, это уж слишком.
   - А я и знал, что не поверите. Не хотел говорить.
   - Так то ж каннибалы.
   - Тоже инстинкты путают?
   - Двояко их познают?
   - А шут их знает. Правда женщины у них - не приведи Господь.
   - Если у них антропофагия в законе, то и скотоложество, наверное, распространено? Хотя б со съедобными...
   - Ты это к чему, козел?
   - А козлы несъедобные.
   - Съедобно все. Прав тот, кто больше съел от мира сего.
   - Да что вы всё о еде, господа. Еда не единственный витальный фактор, который оживляет воображение. Давайте о женщинах поговорим. Только в настоящем контексте.
   - Я, будучи на воле, видел, как одна женщина в пельменную зашла и не вышла. Так я теперь эти пельмени вообще не ем.
   - А еще самоеды бывают, те сами себя едят. Один все лицо себе съел.
   - Лично я предпочитаю свинину, - сказал Крылов, пылко орудуя вилкой, таская мясо кусок за куском, выбирая самые сексуальные.
   - Смотри не захрюкай, когда с этой пищей сольешься в одно.
   - Ладно, говорю, не надо мне ваших Марин. Но хоть баранина у вас есть? Возьми, говорит, бесплатно банан. Заменяет минет.
  
   Я и не заметил, как и когда Маргулис переоблачился в белое. Но на нем, к моему изумлению, поверх зеленой пижамы был небрежно накинут наисвежайший докторский (читай: диктаторский) халат. Мне этот симптом показался символическим.
   - Я предлагаю, - встал со своего места Кравчук, - сделать этот славный день красным.
   Присутствующие проаплодировали.
   - Я предлагаю, - продолжал он, - продлить его особым указом на два часа. А налоги на здравоохранение полностью отменить.
   - Лучше пропить за здоровье нации, - откликнулся Иванов.
   - Не вижу, кстати, делегаций от сочувствующих нам партий. - Кравчук взглядом обежал стол. - Прага? Париж? Может, хотя бы из Минска есть кто-нибудь?
   - Копенгаген никем не представлен.
   - Вот, товарищи, телеграмма: 'Искренний привет Кременчуга!' Подписано: Кременчук.
   - Из Челябинска челом бьют...
   - В Кременчуге я бывал. Опята там - объедение.
   - Объединение, конечно, необходимо, но с кем? Прага проигнорировала. Копенгаген молчит. С Кременчугом?
   - А что Кременчуг? Я бывал. Опята, опять же.
   - Вот, один в Копенгаген, другой - в Кременчуг. А кто останется? Кравчук и пара придурков в придачу к нему?
   - Пара - уже партия. Или, как полагают некоторые дезертиры из партии меньшевиков, нам многопартийность уже не нужна?
   - Я к вам в партию от чистого сердца вступил, а не просто так.
   - Тише, товарищи! И вы, господа! Не время нам между собой ссориться, - сказал Маргулис. - Надо теперь подумать о том, как будем дальше распространять революцию?
   - Отсюда и нанесем удар этому городу. Перво-наперво - милицию победить.
   - Вот пообедаем - и победим.
   - Какие будут еще предложения?
   - Предложения у меня есть. Но предлагать их я вам не буду.
   - Предлагаю предложений не предлагать.
   - Кроме струсивших меньшевиков есть еще, кому высказаться?
   - Вы, Маргулис - наш Маркс. Вы и предлагайте.
   - Сперва пожарную часть поджечь нужно. А уж потом жилые кварталы раздувать. Занятые собой пожарные не сразу сунутся.
   - Так мы весь город спалим. Самим ничего не останется.
   - Без пожара не победим. Население не поддержит нас без пожара.
   - Можно воздействовать на них магией.
   - Для магии магний нужен и натрия бикарбонат.
   - Какая чудовищность! - шепотом сказала графиня. - Надо немедленно сообщить властям.
   - Вихри враждебные ...
   - Что это он?
   - Поел и теперь поет.
   - Подвигайтесь поближе, маркиз. Без вас офсайд не полный. Обсуждаемая тема: социальные изменения к лучшему.
   - Террор по всей территории.
   - Армию на них пихнуть.
   - Среднюю Азию будем ли покорять?
   - Вот покурим - и покорим.
   - У меня там зять, в Азии. Давно до него добраться хочу.
   - Содомиты мои, гоморрики. Вам бы только пихать да трахать. А думать за вас кто будет?
   - Вы маркиз, вам и приз в руки.
   - Я Маргулис, а не маркиз. Маркиз вот он, рядом сидит. Давайте еще умные предложения, пока он не разомкнул уста и не обозвал вас всех педерастами.
   - Шарахнуть по ним картечью.
   - А если невинных зацепим?
   - Невинных нет.
   - А хватит ли у нас бойцов, чтобы отсюда на город напасть?
   - Что же вы предлагаете? Не нападать?
   - Вот напьемся - и нападем.
   - Ищи других дураков.
   - Вот именно. Надо вызвать среди них эпидемию. Шизу там или деменцию какую-нибудь. Тогда они все автоматически присоединятся к нам, как это произошло с невропатологом.
   - Типичная картина невежества. Как же - эпидемию шизы? Не холера ведь.
   - А мне это предложение нравится. Хоть и не мной придумано, но что-то в этом предложении есть.
   - Мыслю, следовательно, не дурак. Наиболее подходящая среда - беднота и мотыгинские. У бедноты денег на лечение симптомов нет. А мотыгинские и не станут - от скупости.
   - До сих пор лечатся дегтем.
   - Деготь от бородавок хорош.
   - А ели они первые нападут? Как, к примеру, Наполеон?
   - Так, а что будем с урной делать, господа?
   - Обещали, если правильно проголосуем, отдадут нам княжество Лихтенштейн.
   - Лихтен - что?
   - Штейн. Как элитный электорат, имеем полное право.
   - Прошлый раз, вместо обещанной воли, дали по кило колбасы.
   - Наполеон, он ...
   - А не пойти ли нам с администрацией на мировую? - предложил я.
   - Вот только умнее меня здесь кого-нибудь не хватало, - проворчал Маргулис. - Вы слишком благоразумны, маркиз, чтобы быть гениальным. Гений и благоразумие понятия не совместные. Мы рассматриваем только гениальные предложения.
   - А если ему, Наполеону, хочется кого-нибудь трахнуть, то к его услугам Германия или Алжир.
   - Я - Германия. Столица меня - Берлин.
   - Вы, Маргулис, и вы, маркиз, превосходно дополняете друг друга. У одного не хватает гениальности, у другого - тормозов, - сказал Иванов.
  
   То, что происходило вокруг стола, вызывало во мне все больший протест. Беззастенчивое свинство и чавканье, суесловье, ссоры по пустякам. Революционные планы Маргулиса перманентной войны со здравым смыслом, который ему так претил. А графиня? Кое-кто уже позволял намеки. Сексуальная ситуация накалялась. Вот-вот они все насытятся, и тогда возобладает другой инстинкт. Я и сам чувствовал, что хочу ее гораздо сильнее, чем хотелось бы есть. Надо было выводить ее отсюда. Да и самому выбираться, черт подери, не дожидаясь, когда наступит пик пакостей.
   К тому же третий акт меня беспокоил, следующий непосредственно за вторым. Там действие происходит на третьем этаже и перерастает в такое ... Не было никакой возможности отменить спектакль или как-то иначе остановить этих неумолчных врачей, которых представление целиком захватило.
   Было очевидно, что незамеченными нам уйти не удастся. Простодушие большинства едоков я б еще мог обмануть. Но ни Маргулиса, ни Кравчука, который, словно предчувствуя мой маневр, удвоил к графине любезность, а ко мне - бдительность. А Гребенюк, тот безо всякого стеснения с графини глаз не сводил.
   Если я и колебался доселе - уйти - не уйти - то в незначительных амплитудах. Но теперь этим колебаниям пришел конец.
   Я решил поговорить с Маргулисом начистоту.
   - Я вас не держу. - Он словно ждал этого разговора.
   - Ну так дайте мне ключ.
   - Ключи от города я потерял. Оборонил, должно быть. Я уж и объявления везде развесил, чтоб вернули за вознаграждение. Вот, даже сохранился экземпляр. Пока глухо молчат.
   - Если не можете дать мне ключи или еще как-нибудь посодействовать, то хотя бы не препятствуйте.
   - Это еще почему? - Он с любопытством посмотрел на меня.
   - Ну, - я решил сманеврировать, - знаете, я там, на воле, думаю, больше вам сгодиться могу. Могу выполнять определенную конспиративную работу.
   - Нам без вас хватает сочувствующих.
   - Графиня бы тоже могла влиять.
   - Не виляйте, выкладывайте, - сказал он.
   Как хотите, а я не мог ему выложить истинные причины своего порыва. Не объяснять же, что главная причина - он вместе с его полоумной политикой.
   - Я сейчас встану и отсюда уйду, - твердо сказал я. - Вместе с графиней. Если за нами последует ваш агент - берегитесь. Вам вовек не узнать, где я спрятал ваше досье.
   Он вздрогнул. Задело. Значит, верно я рассчитал.
   - Так как же вы предполагаете выбираться? - спросил он, взяв себя в руки.
   - Это мое дело, - сказал я, более блефуя, чем питая надежды на помощь Кузьмы.
   - Ладно. - Он внешне вполне успокоился. И даже как будто ковырнул в зубах. Словно помеха его языку интересовала его куда больше, чем компрометирующее прошлое. - Давайте съедим по котлете на брудершафт. Чтоб не держали зла друг на друга.
   - Надеюсь вы понимаете, что в случае моей смерти ... если есть в этих яствах яд... Это досье немедленно всплывет в тысячах экземпляров. Издатели здорово наживутся, продав его как роман.
   Тут я точно уже блефовал. Я не настолько успел ознакомиться с его биографией, чтобы с такой уверенностью говорить за издателей.
   Его рука, замершая над одинокой котлетой, лежащей в отдалении от остальных, дрогнула и переместилась влево, где лежал такой же одинокий бифштекс. Он преломил его, половину протянул мне. Я откусил, но тут же с отвращением выплюнул, скривив лицо.
   - Что, солоно? - спросил Маргулис. Мне показалось, что он вздохнул с облегчением. Так оно и было, по-видимому. - Честно говоря, я и сам позабыл, где цианид, а где хлорид натрия. В котлете, получается, цианид.
   Он вывалил котлету из блюдечка на салфетку и, обернув ею, сунул в карман. Этот обед не так безобиден, как я полагал.
   - Что ж, так тому и быть, - сказал он. - Ступайте.
   И я вернулся к графине, отерев с лица липкий холодный пот. Она, увлеченная финальной сценой второго акта, ничего не замечала.
   Те, чьи челюсти были более быстры, наелись доверху и теперь ковыряли в зубах. Другие дожевывали. Фараон раскуривал сигару, которой его только что угостили. Иванов, будучи в прекрасном расположении духа, искал, как бы еще выше настроение поднять незначительной ссорой. Маленький Птицын, прильнув к Полине, дремал, обернувшись вокруг ее бедра.
   Во время трапезы не обошлось без повреждений и травм.
   Так, Крылов прикусил себе щеку изнутри. Гребенюк жгучей аджикой прожег себе в желудке дыру. Кашапов подавился зубом, сломавши его о кость. Герц почти захлебнулся похлебкой, уснув и упав лицом в свою порцию.
   - Да-а, сытый выпал денёк.
   - Это не жизнь - оргия.
   - Там врачи тоже покушать просятся. А то не вытянут третий акт.
   - Да пускай. Все наелись уже. Самые лакомые куски съедены.
   Комедианты, смыв грим и почему-то запыхавшись, один за другим подходили к столу.
   - Вот разве филе картофеля да гороховый суп.
   У Крылова из-за распухшей щеки суп превратился в шут. Но врачи не обиделись.
   Я все время удивляюсь и радуюсь тому, что простые люди, будучи сыты, редко держат зло на своих недавних врагов. Не прошло и пары минут, как перед врачами выросли груды лангетов и шницелей, припрятанных про запас, и даже Иванов, вынув из кармана селедку, отдал ее им. Я сам отнес на их край стола приготовленный в дорогу, завернутый в полотенце, двойной эскалоп.
   - Эскулап попридержали бы для людей, - проворчал Никанор, но его одернули.
   - Эскалоп. И хватит о людоедстве уже.
   Оказалось, что шницель удобно кромсать скальпелем, а ланцетом - лангет, пинцетом отправляя в рот небольшими кусочками. Впрочем, и руками не брезговали.
   - Странно, почему не отняли у них инструмент. Скальпель - грозное оружие в искусных руках.
   - Сколько уж нас от их скальпелей пострадало.
   - А могли бы, глядишь, жить вечно.
   - Тогда это уже будет не человек, а другое животное.
   - Я б согласился животным стать из-за этого. А ты, фараон?
   - Самим нам до этого не дойти. Вся надежда на инопланетян.
   - Нашел на кого надеяться. А может, они будут разводить свиней, а не нас.
   - Свиней разводить легко. С ними всегда договориться можно.
   - Вот и будут свиней, раз так. А с нами разве договоришься.
   - Вот мы тут сидим, а они, может, подлетают уже.
   - Сколько же им лететь?
   - Это смотря с какой скоростью, - сказал Сидоров.
   - Вот вы мне скажите, профессор, - обрадовался случаю Иванов. - Если расстояние мерить в пенисах, а время в анусах, то как вы думаете, 120 х/ж - приличная скорость?
   - Ты постеснялся бы, пожилой человек, все-таки, - сказал Гаврилов, который, хоть головой и ударился, но здравого смысла не потерял. Голос его немного ослаб.
   - Свиней он разводить будет. Я б давно его мудрой мордой о стол, да повода не было. Эрос, этос. Куча дерьма.
   - Куча чего?
   Никанор подмигивал и делал мне знаки: пора.
   Мне еще раз довелось наблюдать, как происходит превращение Сидорова в Сердюка. Глаза из бледно-голубых стали свинцово-серыми, заблистали тускло, нос заострился, сделался похожим на клюв. Заиграли желваки, нижняя челюсть подалась вперед. Этим выкриком - куча чего? - превращение и завершилось, заняв собой едва ль с полминуты. Он выбросил вперед руку, но, до Иванова не дотянувшись, плюнул ему в плечо.
   Графине очень хотелось остаться и посмотреть, чем закончится ссора. Да и мне б не мешало проституток увидеть и вам описать. Но время неумолимо приближалось к пяти, пора уже было прощаться.
   Я встал. Помог и графине подняться. Встал и Маргулис.
   - Итак, уважаемые сотрапезники, - возгласил он, - собутыльники, сотрезвенники - маркиз, как видите, покидает нас.
   Иванов тем временем, перегнувшись через стол, достал до Сердюка и ударил его в лицо шницелем. Сердюк в ответ лягнул его бараньей ногой.
   В сковороде под слоем омлета я обнаружил хорошо прожаренный нож. И хоть лезвие его после термообработки истончилось и гнулось в дугу, я решил прихватить его с собой. Могут всякие ситуации возникнуть на нашем пути, пока доберешься до пистолета.
   - Как уходит? А как же мы? Знамя?
   Мне б хотелось утешить этих бедолаг, но чем?
   - Маркиз сделал свое дело, маркиз может уходить, - сказал Маргулис. - Он и на воле себе место найдет, получив столь высокое воспитание. Вот, у нас Герц теперь есть - как заявка на герцога. - Потом добавил вполголоса. - Честно говоря, из вас такое же знамя, маркиз, как из гондона понтон. Да и не было у де Сада никакой бороды. И маркизом он был из учтивости. Зажился ты у нас. Да и вообще зажился. Ко всем чертям на все четыре. Вали.
   - Счастливо оставаться в дураках, - тоже вполголоса сказал я.
   - Лучше князем в дураках, чем дураком в маркизах. Так ты скажешь мне на прощанье, где досье?
   - Я позвоню, - сказал я.
   - Я бы принял твой звонок, да телефон не работает. Ветер порывистый порвал провода.
   - В дупле, - сказал я после некоторой заминки. У меня было опасение, что, узнав местоположение документов, он меня отсюда не выпустит. Но он в ответ на это только кивнул, приняв сообщение к сведению. А на прощанье сказал:
   - Все-таки мне сдается, что триллер - это нечто вроде трилогии. Так что в третьей части мы должны свидеться. Будет третья часть?
   - Не могу обещать, - сказал я.
   Я последний раз оглядел сотрапезников. Поблагодарил за воспитание. Сделал общий поклон. Пожелал им успехов в борьбе и всего доброго.
   - И вам всего доброго, маркиз. Мы с вами в мыслях.
   - Пишите мемуары.
   - Берегите ее. Счастья вам с этой женщиной.
   Я с удовольствием бы последовал последнему пожеланию, если б не знал, что счастье не так дешево.
   - А может, и мне на часок с ними? А то два уже года не был в общественных местах.
   - Сейчас не время по общественным местам распылять наши силы.
   - Только по проституткам пройдусь и всё.
   - Проститутки скоро сами здесь будут.
   - Ставлю свой глаз и ребро против вашего зуба на Сердюка.
   Сердюк, вернувшийся к бараньей ноге, ловко ею избивал Иванова.
   - Вы заказали для вас самолет?
   - Нет, он сам оказался самолетом, - сказал Маргулис. - И не забудь свои пописки, эротоплан.
   И отвернул лицо. Так холодно и даже враждебно состоялось наше прощанье. Больше лица его я не видел.
  
  
  Глава 20
  
   Мы с графиней - я впереди, почти волоча ее за руку - спешным шагом прошли коридорами и поднялись ко мне. Все мои вещи - впрочем, какие вещи? - записки из психушки, восемнадцать простыней, исписанных с обеих сторон, а так же то, что удалось соскоблить со стен - были мной заблаговременно увязаны в узел. Так что мне только оставалось бросить на покидаемый нумер прощальный взгляд. Окно с видом на стену; тумбочка, стул, кровать - скрипучие скрижали, принявшие на себя основной натиск моих творческих вечеров и ночей. Да простят меня те, кого не успел описать. И уж если содержит этот текст кое-где неумышленный вымысел, то тоже прошу не судить строго.
   Мы поднялись еще этажом выше, на площадку, где, если помните, находилась - как бы это поромантичней выразиться - калитка? - замаскированная под чердачный люк, за которой открывался взорам наш благословенный Сад.
   Графиня запыхалась. Щеки ее пылали. Локон выбился из-под шляпки, щекоча щеку. Хорошо хоть вопросов не задавала, ибо как мне на них ответить? Что? Эта несуразная затея с Кузьмой мне все более казалась в лучшем случае розыгрышем, если не бредом тяжелобольного накануне комы, предпоследним словесным проблеском, за которым - длительная и тягостная немота.
   - Полезайте вы первой, графиня, - сказал я. - Я вам отсюда как-нибудь помогу.
   Видно было, что лазать по таким лестницам ей до сих пор не приходилось. Хорошо, что ступеней было всего семь. Но, преодолев их, надо было еще суметь протиснуться в лаз, что с ее формами (впрочем, классическими) мне представлялось проблематичным. Да еще длинное вечернее платье мешало ей. Я со своей стороны, то есть снизу, деликатно ее подталкивал.
   Легче верблюду сквозь игольное ушко, упираясь руками в графинин круп, некстати подумал я. И совсем уж некстати возникшая в результате всей этой возни эрекция (как я ни деликатничал) изрядно отвлекала меня.
   Протиснуться все-таки нам удалось, лаз был рассчитан аккурат под ее формат. Как только она втянула в лаз каблучок, я протиснул в дыру свой драгоценный узел, после чего нырнул в нее сам.
   Сад сегодня особенно благоухал. После спертого больничного воздуха, смертного запаха застоявшихся яств, голова немного кружилась. Графиня ахала, вертя головой, стоя все еще на четвереньках, дожидаясь, пока я помогу ей встать. Я подал ей руку, она поднялась.
   Красоты - красотами, однако человечьим духом вблизи и не пахло. Опоздали мы, или сам, назначивший это время Кузьма, замедлил с приходом? Хоть бы знак какой или указатель, куда нам двигаться, хоть бы нечаянный намек, след, оставленный в примятой траве. - Никанор, выскочивший из ближайших кустов, появился как нельзя более своевременно. А то я уж, было, решил, погуляв немного, проталкивать графиню назад.
   Он успел уже где-то хлебнуть, но в меру, не до забвенья обязанностей, потому что вывел нас прямиком в нужное место, ни разу не заплутав, хотя добираться нам пришлось минут пятнадцать. Шли мы гуськом, друг за дружкой, узел мой то и дело падал, Никанор, идя впереди, размахивал руками и оборачивался, обращая наше внимание на то или иное чудо или достопримечательность. Графиня вертела шляпкой, ахала, спотыкалась и едва не роняла себя. Мне приходилось ее ловить и поддерживать - все это из вежливости, а не ради бестолкового Бонифация, который еще более возликовал, и уже не было никакой возможности скрыть его ликованье.
   Кузьма, полулежа в кресле-коляске, ждал нас под раскидистым деревом, по своему обыкновению о чем-то задумавшись. Нас он заметил лишь тогда, когда Никанор, приблизившись первым, вежливо кашлянул.
   - Так вот вы какая, - сказал Кузьма, с удовольствием разглядывая графиню. - Я слышал о вас много лестного от своих друзей. На самом деле они в вас ничего не поняли. Вы превосходите всякое их воображение. Но не моё, - добавил он, тем не менее.
   Графиня, не зная, в похвалу ли ей это было сказано, или содержало некий негативный намек, на всякий случай сделала ему книксен.
   - Это вам будет мешать, уберите, - обратился он теперь уж ко мне, мельком взглянув на мои оттопыренные штаны.
   Не зная, как с этим быть, я присел, уминая плотнее свои простыни, растрепавшиеся от цеплявших мой узел ветвей и от многократных его падений.
   - Могу я взять с собой свой узелок?
   - Узелок? - Он бесцеремонно протянул руку, перегнувшись через поручень кресла и вытянув одну из простыней. - С испугу написано, - заключил он, критически рассмотрев ее на свету и выдернув из контекста пару цитат, которые здесь приводить не буду. Я не согласился с его замечанием, но промолчал. В другое время я бы ему, конечно, не дал над моими трудами подтрунивать. Я бывает, вздрагиваю с испугу, но чтобы писать?
   - Я бы с удовольствием поболтал с вами, будь у нас времени в запасе хотя бы еще с полчаса. Но у нас и пяти минут нет, поэтому к делу. Мы находимся с вами под Древом Свободы, - тоном гида сообщил Кузьма. - Это драгоценное древо я сам двое суток выращивал, не покладая рук - своих и Никифора.
   Никанор вновь кашлянул, но не поправил обмолвку.
   Дерево было раскидистое и вероятно высокое. Верхушка его была скрыта густейшей листвой, и насколько ствол простирался ввысь, сказать было трудно. То, что в течение суток, пускай даже двух, можно вырастить такой экземпляр, было несомненным вымыслом. Но возражать его небылицам я не стал, поостерегся его раздражать по столь пустяковому поводу.
   Как растут деревья? Вверх, вниз. Черпая корнями гниль и навоз, тянутся к свету. (Из хлама слов, обрывков наваждений, снов, осколков действительности возникает роман.) Нет, невозможно такое вырастить за два дня.
   - Путь вам предстоит нелегкий, но цель стоит того, - продолжал Кузьма. - С ветки на ветку, с сучка на сучок, вам надо взобраться на самый верх.
   - А потом? - спросил я.
   - А дальше сообразите по обстоятельствам. Я всех случайностей предусмотреть не могу, хоть и семи пядей в башке. Поэтому дальнейшее будет всецело зависеть от вас. Да, чуть не забыл, это существенно. Поднимаясь наверх, избегайте о чем-нибудь думать. Более того: я вам категорически запрещаю это - ради вашего блага, мадам и месье. Некоторые мысли разрушают действительность. Приводят, например, к непоправимым сомнениям в правильности избранного пути. А сомнения, в свою очередь, человека мыслящего могут и до сумасшествия довести. Поэтому думать вам позволительно лишь в одном направлении, - он ткнул указательным пальцем вверх. - Мысль влево, мысль вправо - считается попыткой к сумасшествию, и без предупреждения открывается огонь. Не далее как неделю назад один перевернутый на точно таком же древе весьма пострадал. Был убит при попытке к безумию.
   Действительно, я давно что-то не видел Перевертуна.
   Я взглянул на графиню. Ей что, она вообще не привыкла думать. А я - как могу запретить себе этот процесс, если и сейчас уже они, подлые, прут? Вот мелькнула одна: не пуститься ли, пока не поздно, вспять?
   - Обратно, брат, ходу нет, - угадав мою мысль, сказал Кузьма. - На вот возьми в утешение. - Он из-под складок пледа выпростал пистолет и протянул мне. - Третья пуля трассирующая. Помочь он вам в вашем подвиге не поможет. Но может в будущем пригодиться от внешних врагов. И не вздумайте с полпути возвращаться назад. Иначе лучше б мне оставаться в коме, а вам совсем не родиться на свет. Поехали, Никанор, - обратился он к своему слуге, правильно выговорив на этот раз его имя.
   - Как - это все? - почти непочтительно вскричал я.
   - А что ж тебе еще надо? Лезь, - сказал Кузьма.
  
   Ветви буквально стлались по земле, и я без труда, даже с узлом за спиной, забрался на нижнюю. Да и графине этот маневр не составил хлопот, тем более - при надежной моей поддержке. Туфельки ей пришлось сбросить, мои больничные тапочки слетели сами собой.
   Меня по мере осторожного продвижения, не оставляла мысль о том, что эти двое - Кузьму, конечно же, я в первую очередь имел в виду - тонко подшутили над нами, загнав на это дерево, заставив взбираться вверх. Я даже приостанавливался пару раз и обмирал, прижавшись к стволу, до того мне казалось смешным то положение, в какое попал. Да и графиню в буквальном смысле слова втянул. Но отступать до окончательного разъяснения обстоятельств мне не хотелось. Вдобавок к тому, примерно на двадцатом метре нашего восхождения в ответ на эту навязчивую мысль так полыхнуло слева, что я чуть было не свалился вниз, а графиню едва успел ухватить за предплечье в последний момент. Пламя лишь опалило листву - но колени мои дрогнули. Невозможно себе представить нашу судьбу, возгорись это древо. Впрочем, вариантов было два: либо сгореть заживо вместе с ним, либо прыгать вниз, что было не менее смертельно.
   Но этот огонь, открытый в ответ на мою мысль, эту же мысль и прогнал, положив конец большинству моих сомнений. Раз уж это предсказанье Кузьмы реально сработало, значит и окончательный наш побег не такое, может быть, и безумие.
   Слову часто предшествует та или иная мысль. У меня так, по крайней мере. Поэтому, чтоб и проблеска их не возникло, взбирались мы по древу в молчании. Даже эрекция как-то незаметно сошла на нет, хотя новые поводы для нее как раз были. Платье на графине совершенно изорвалось, и она с моей помощью полностью от него избавилась, оставшись в одном бикини. Все это мне напомнило давний эротический фильм, виденный мной в юности, где этот трюк уже был использован. Там группа сексапильных девиц штурмовала горный пик, по мере восхождения к вершине постепенно избавляясь от одежд.
   Поднявшись на метров пятьдесят, мы присели на толстую ветвь и перекусили, преломив оставшийся эскалоп. Вид у графини был не такой уж измученный, как можно было бы предположить, да и я особой усталости не испытывал, хотя мне досталось, конечно, больше чем ей. Кроме того, что я свой узел еще тащил, приходилось и графиню то и дело снизу подталкивать или подтаскивать сверху, что, однако, было истинным наслаждением для меня. Поэтому мы не стали рассиживаться, а, улыбнувшись друг другу, но ни слова не говоря, тут же штурм этой вертикали продолжили.
   Мы лезли и лезли, ползли и ползли, с ветки на ветку - по моим расчетам давно уже должна была спустится ночь - она и спустилась, но гораздо позднее, чем я предполагал, и не столь беспросветная, как в более привычной реальности. Сквозь бледное небо просвечивали звезды, и это был добрый для нас знак: раз уже видно небо, то ветвей впереди, то есть я хотел сказать - выше - не так уж много, а значит, восхождение наше подходит к концу.
   И действительно: поднявшись еще метров на десять-двенадцать, мы уперлись обеими головами (я своей, графиня своей) в какую-то плоскость, пластиковую на ощупь, что-то похожее на крышу грибка на детской площадке.
   Крыша была круглая и имела форму воронки, узким концом надетую на макушку Древа Свободы, а раструбом - вниз. Человеку, настроенному мистически или философски тут же пришла бы в голову масса мыслей по этому поводу. Древо, воронка, ближние небеса. Но мне, в данный момент настроенному иначе, было не до подобных аллюзий, да и мысли я побаивался пока выпускать. Да и воронка, могло быть, казалась воронкой только из положения снизу, а на самом деле представляла собой некий декоративный элемент, вроде звезды на рождественской елке или башне кремля, или креста, венчающего готический шпиль. Поэтому никаких особых псевдо-научных и квази-мистических отклонений от нашего правдивого повествования на этой странице вам не предвидится.
   Однако думать все-таки было надо. Что нам делать следовало дальше, я не представлял. Я осторожно шевельнул извилиной - возмездия не последовало. Я шевельнул решительней. Очевидно, здесь уже можно было думать, не рискуя сойти с ума, или сумасшествие на такой высоте бегством от действительности уже не считалось.
   Собственно, думать было решительно не о чем, поэтому, выбрав потолще ветвь, я пополз по ней прочь от ствола, а удалившись метров на пять и убедившись в ее надежности, сделал знак и графине следовать за собой. Что и было ею исполнено без признаков колебаний - до того крепка была ее вера в меня.
   Ветвь было толщиной примерно с графиню - сантиметров 90 в обхвате, то есть - как эта шикарная госпожа в лучшей своей части, поэтому полз я безо всякой опаски, что она под нами подломится. Как подсказывал личный опыт и опыт веков, близко к вершинам деревьев самые толстые сучья не растут, но, припомнив все чудеса, случившиеся со мной за последние месяцы (о многих рассказ еще впереди), я это незначительное обстоятельство во внимание не принял.
   Ползти было чертовски неудобно, но я вскоре сообразил, что можно по ней идти, держась за ветви потоньше, произраставшие из нее. Причем первой сообразила графиня, а я уже потом, оглянувшись.
   Чем далее удалялись мы от ствола, тем более ветвь утончалась, а метров через 200-250 мне стало казаться, что движемся мы уже вниз, то есть ветвь под совокупной тяжестью собственного веса и наших двух начинает клониться к земле. Вскоре это предчувствие превратилось в уверенность, а еще часа через полтора нам снова пришлось преодолевать вертикаль, но теперь уже двигаясь вниз.
   Несмотря на энергичные движенья, которые приходилось нам совершать, спускаясь вниз, чувствовался зверский холод. Каково же было графине, на которой, кроме двух приблизительных лоскутков, ничего не было. Я уж хотел, было, как-нибудь извернуться да развязать свой узел, чтоб укутать ее хотя бы в простыню, но тут почувствовал, что ветвь, наконец, коснулась земли.
   Повиснув на руках, я спрыгнул, рассчитывая на затяжной прыжок, но через секунду с облегчением понял, что стою на твердой земле. Почва подо мной, повторяю, была твердая, я бы даже сказал, жесткая. Скованная морозцем, так как был, как я тут же припомнил, ноябрь. Ноги босые нестерпимо жгло.
   - Спускайтесь, графиня! - крикнул я, и тут же услышал шелест над головой, и графиня спелой, подбитой морозцем грушей, свалилась прямо мне в руки.
   Светало. Я пригляделся. По всей видимости, мы находились в каком-то саду. Сад, конечно, уже облетел, и за голыми деревьями, к своему ужасу, я увидел все ту же бетонную стену. От разочарования, я чуть было графиню не выронил.
   - Ах, несите скорее меня туда, - сказала она, дрожащим от холода голосом.
   Я оглянулся. За моей спиной, словно по волшебству, вырос элегантный особнячок. В два этажа, с резным деревянным крылечком, с автомобилем, припаркованным прямо к крыльцу.
   - Ключ под ковриком, - теряя сознание, успела шепнуть графиня.
   Я и сам отключился, едва переступил порог.
  
  Глава 21
  
   Очнулся я не в холле на персидских коврах, где отключился, едва почуяв тепло, а на низенькой, но удобной кушетке, и в помещении гораздо менее просторном, чем упомянутый холл.
   Потолок, первым делом, был весьма невысок над зеленой кушеточкой, а в противоположном конце помещения так вообще упирался в пол. То есть профилем помещения был треугольник, а не - как обычно принято - параллелограмм. Их чего я заключил, что никаких упоительных восхождений я не совершал, а был крепкий здоровый сон, сопровождаемый актуальными сновидениями с психоделической подоплекой.
   Скошенный потолок, отсутствие окон, опять же кушетка фрейдистская, почти убедили меня в том, что нахожусь я все еще в сумасшедшем доме, в Никаноровой конуре, куда, перебрав на пиру свою меру пива, вполз.
   Хотя с другой стороны, некое подобие такой конуры было и в моем мамоновском доме, помните? Я в нее садовника хотел вселить. Тело мое было укрыто одеялом, а не серым сиротским лоскутком - настоящим: воздушным, пуховым, легким. Я по-прежнему был в зеленой пижаме, но у кушетки стояли домашние тапочки носками к входной двери. Словно некий намек на то, что не стоит разлеживаться.
   Следуя намеку, я встал. Дверь приоткрыл, выглянул, огляделся, ожидая увидеть остатки пиршества, заблеванный пол и, может быть, парочку трупов, отведавших Маргулисовых котлет. Но в помещении было чисто. Из окон струился свет. Пол был устлан теми самыми коврами, на которых я отрубился вчера наряду с голой графиней. Я тут же подумал, что в доме должен быть сильный мужчина: кто-то ж внес меня в эту узкую комнатушку, на кушетку взвалил.
   Надо, однако, все это исследовать. Я ступил в холл, немного стесняясь своей пижамы, небритости и, вероятно, запахов, которые источал.
   В холле пахло не только мной, откуда-то еще исходил аромат, гораздо более благоуханный. Классическая музыка лилась из каких-то щелей, не минуя моих ушей. Ароматы, музыка; соответствующая гамма чувств. Среди этих благовоний и благозвучий был я один - до тех пор, по крайней мере, пока где-то вверху не мелькнул мужской силуэт, облеченный в ливрею, донесся графинин голос. А через минуту и сама графиня, уже одетая и, вероятно, умытая, со свойственным ей великолепием появилась в начале лестницы, чтобы спуститься вниз.
   На ней было длинное до полу платье, широчайшее, колоколом, возможно, с фижмами, так что вполне бы мог уместиться подвыпивший подпоручик под подолом, вздумай он туда влезть. В руках она держала букетик фиалок, вертя его так и сяк. Всё это вместе взятое: фиалки, вдова, музыка, аромат, подпоручик под подолом почему-то удручающе подействовало на меня. Я взглянул на свои руки в царапинах, в крови кое-где и в древесной зелени и спрятал их за спину.
   - Рад вас видеть, графиня, - первым заговорил я, поскольку она только ахала, ни слова не говоря.
   - Чу!.. Вам нравится этот пассаж? - Она вскинула пальчик палочкой и подирижировала им.
   - Чертовски Чайковская музыка, - согласился я, ибо это было па-де-де из 'Щелкунчика', которое мне частенько приходилось слышать на похоронах.
   - Чертовски... Вот именно, - сказала вдова. - Прислугу я не держу, только шофер. Он - шевалье, и служит мне из признательности, и поскольку не успевает за всеми моими распоряжениями, то приходится в чем-то ему помогать. Погуляйте немного один, осмотритесь, пока мы займемся обедом. Или вернее, ужином. Или хотите, вместе составим меню?
   Дом был просторный, светлый, укомплектован котом. Точь-в-точь, что и мой по соседству. Только у нас, кажется, кошка была. Строили по единому типовому проекту в те еще времена, скопированному в свою очередь с особняка поручика Ржевского. Поэтому значительных архитектурных отличий искать не стоило. Только у Ржевского было три этажа, но при некотором усилии мысли можно было и здесь третий вообразить.
   Комфортабельно, комильфотно. Много керамики: ваз, чаш. В простенках - подлинники местных мастеров живописи, портреты пианистов, антикварные зеркала. Везде, где возможно - музыкальные инструменты - от балалаек до фортепьян. А так же ноты, пюпитры, дирижерские и барабанные палочки, смычки. Позже выяснилось, что холл, где мы вырубились, назывался Акустический зал. Он мне, еще увидите, доставит хлопот.
   Сад тоже своей планировкой был схож с моим. Только флигеля не было, да вместо пугала возвышался на постаменте конный каменный гость. Человек, посаженный на коня, был в обычной городской шляпе, плаще и очках, сжимавший в правой руке поводья, а в левой - порядочных размеров книжный том, на котором по латыни было что-то начертано. И если человек изображал собой ум, совесть и честь, свойственные интеллигенции, то конь - неудержимый порыв к истине. Рассудок и чувство гармонично слились, так что и просвету не было. Я подошел, колупнул - гость был не каменный, а чугунный. Я догадался, что это и есть покойный интеллигент, графинин муж, тот самый, который (по одной из версий) пошел выбрасывать мусор, да и выбросился вместе с ним. Задница всадника плавно переходила в лошадиный круп (крупнее, чем у графини). Налюбовавшись командором вдоволь, я повернулся к нему спиной.
   Разумеется, Древа Свободы в саду не было. И даже той ветви, что изображала собой аллегорический мост между нынешней свободой и вчерашней необходимостью, по которой мы, собственно, и приползли, не было. Вы спросите, где он есть, если есть, этот мост, и почему при свете дня он не виден? Полагаю, скрыт куполом неба. Это добрейший Кузьма (хвала ему) открыл нам глаза.
   Так что и вам, читатель, предлагаю не гнуть свое, мол, этого не может быть никогда, а принять всё, как есть, пойдя на сделку с действительностью, интересы которой я представляю.
   Впрочем, несколько ветвей свешивалось через бетонный забор. Минутное дело - взобраться по одной из них и заглянуть за ограду, что я и проделал с обезьяньей ловкостью.
   Дом мой выглядел нежилым. Сад бесповоротно запущенным. Меня удивило отсутствие флигеля в моем саду. На том месте, где ему надлежало быть - лишь руины фундамента. Из руин, впрочем, вился дымок, да выглянула пару раз чья-то коричневая шляпа. 'Засада', - с досадой подумал я, и пока меня в свою очередь не обнаружили, спустился вниз.
   Я совершенно забыл про пистолет Макарова (а теперь мой), подаренный мне Кузьмой. Хотя он постоянно напоминал о себе, оттягивая пижамный карман и мешая двигаться. Я вынул его, осмотрел. Пистолет был в полной боеготовности, хоть сейчас открывай стрельбу по коричневым шляпам. И даже заряжен был, как я всегда заряжал - третья пуля трассирующая. Хороший пистолет. Я его немного попестовал и водрузил на место.
   Флигеля у графини тоже не было. Это еще более сближало наши дома. Со временем, подумал я, избавившись от засады и легализовавшись, можно будет дружить домами. Но это позднее, когда охладеет между нами страсть.
   Тут кто-то ткнул меня в бок, я оглянулся. Это был человек в ливрее, тот самый, по всей видимости, шевалье, он же Шувалов, он же шофер - среднего роста, довольно широк в плечах, смугл, сед. Лицо простое, доверчивое. В руках - распахнутый дубленый полушубок с чьего-то плеча.
   - Графиня беспокоится, - кивнув, что означало полупоклон и одновременно приглашение одеться, сказал он.
   Я понятия не имел, как обращаться с дворянами на побегушках. Может быть, чаевые дать? Но вместо чаевых, которых в карманах все равно не было, я фамильярно хлопнул его по плечу:
   - Как жизнь служивая?
   - Слушаюсь! - сказал шевалье, и снова кивнув, с достоинством удалился.
   Глух, как пень, почему-то с облегчением подумал я.
   Я вдруг вспомнил про простыни - по аналогии с пистолетом Макарова, наверное. Скорее всего, я их вместе с графиней на ковер выронил, а потом? Чего доброго, этот образцовый слуга сдал эти простыни в прачечную. Беспокойство гнало меня в дом. Да и - несмотря на полушубок - ноги в домашних тапочках все равно мерзли.
   Однако узел мой оказался на месте, то есть в клетушке под лестницей. Я сунул его под кушетку как можно дальше - до тех пор, пока у меня не появится собственный кабинет, где я мог бы, не спеша, с ним разобраться.
   - Ах, вот вы где, - сказала графиня, обнаружив мой торчащий из-под кушетки зад. - Ванна для вас уже готова. Пожалуйте мыться.
   В ванной был белый кафель, и зеркало, и бритвенные принадлежности, и халат, в который я, смыв с себя грязь и нездоровые больничные запахи, облачился. Был он явно кем-то уже ношенный, мужем, наверное. Вот, жил человек, халаты носил, действовал, что-то писал. Любил ея. В кармане я обнаружил смятый бумажный лист, вероятно, черновик стихотворного произведения, озаглавленного по примеру А.С. - 'К вельможе', с единственной одической строкой: 'Сияй, прекрасная вельможа ...'. Прекрасным, должно быть, поэтом был ее муж. Поистине девичья доверчивость у этой вдовы. Всё прочее, подвергнутое мучительной правке, разобрать было невозможно. На обратной стороне листа он пытался изобразить нечто лирическое. 'Ваша дельта клином вниз...'. Упоминались омеги. На полях был рисунок обнаженной женщины с омегами. Охват обоих - передней верхней и задней нижней - примерно соответствовал графининому стандарту (90), из чего я заключил, что стихотворение было обращено к ней.
   Позже, гуляя с графиней, мы не могли не вспомнить о нем.
   - Ах, маркиз, слово интеллигент нынче в устах народа звучит предосудительно. Да и в устах кого угодно тоже. Все, все буквально уже через месяц забыли о нем. - Она отвернулась, чтобы не выдать вдовьих слез. Я обратил внимание на то, что нигде не было его портретов. Пианисты были. Усатый Мопассан. Император Александр Третий. Ни в гостиной, ни в его кабинете, ни даже простенькой фотографии в будуаре вдовы, где мы, в конце концов, очутились. - Вы, вероятно, обратили внимание на этот памятник. - Она откинула штору, глянула вниз. - Каким он здесь представлен исполином! Он вначале на площади стоял наряду с Ржевским. Мэр был не против и даже настаивал. Но позже, едва миновала первая скорбь, сам же и распорядился его убрать. И тогда мы перенесли его в сад. Я часто смотрю на него отсюда. Советуюсь с ним. Знаете, маркиз, так бывает необходимо иногда опереться о плечо приличного человека.
   Она действительно оперлась на мое плечо. Каменный командор, оседлав своего Росинанта, и думать забыл о нас. Рогоносец, наверное, подумал я. Вряд ли он что-либо потерял, став статуей.
   Я, раз уж приняли меня за приличного, вынужден был заявить:
   - Я Мамонов, сударыня, а не маркиз. Прошу вас меня извинить за то, что невольно ввел вас в заблуждение.
   - Ах, вы шутите, - сказала она. - Наговариваете на себя. Мамонов был мой сосед, странная неприятная личность. Кажется, он чьи-то деньги украл, и его застрелили. Или он куда-то сбежал. Кажется.
   Такой аттестации, признаться, я не ожидал. Конечно, Мамонов не идеал, но и женщинам нравился.
   - Интересно, - пробормотал я. - Так его не нашли?
   - Нет, я не знаю. Но имейте в виду, даже если вы и Мамонов: я вас именно как маркиза хочу, ясно?
   Зря я, наверное, вылез с Мамоновым. Хочется ей маркиза - буду маркиз. Если эта вдова не выдаст, то и Леопольд не съест. Хотя, господа - все не было случая вас предуведомить - Леопольд к этому времени был стопроцентно мертв.
   - Он умер, он выбрал свой путь. - Ах, это она всё о муже своем. - Но мы с вами, маркиз, пойдем другим путем. Отличному от пути смертных.
   Ужин, по-видимому, был из ресторана доставлен. Шевалье, подав туески, исчез, и я попытался сменить тему. Но как назло ничего кроме секса в голову не приходило. Помимо того, что рядом с графиней трудно было думать о чем-то другом, еще и Маргулис в последнее время своими выкладками порядочно мне голову задурил. Я чертыхнулся.
   - Да, нелепая смерть, - сказала графиня. Она прикрыла ладонью глаза. Но взяла себя в руки. - Ведь вы уже знаете, маркиз, что завтра у нас выборы.
   - Догадываюсь, - сказал я, припомнив Утятина с урной.
   - Мы выдвинем, наверное, князя Галицкого. Да, тот самый. Побочная ветвь. И не в столь дальнем родстве с Ржевским. Нам с вами надо будет его поддержать.
   - А разве агитация в день выборов не запрещена? - спросил я, не желая по ряду причин высовываться. Да и на мой аполитичный взгляд разницы между князьями города не было. Да и надоели мне выборы. Выбери себе начальника, выбери себе Сад.
   Она не ответила, думая о своем. Возможно, пока я пребывал в изоляции, законы на воле сменили? Или в этой провинции другие принципы?
   - Нынешний мэр, Старухин, всё надеется на новый срок. И может быть не напрасно, шансы его велики. Интеллигенция - мужа нет - молчит. Народ злобно безмолвствует. А он все полномочия под себя гребет. Скоро жаловать дворянством станет. Кстати, ваша Маша, известная своей внешностью, на одном из его участков будет делать толпе стриптиз. Народу нужны положительные эмоции.
   Я представил - не стриптиз, нет! - я представил, как часто они с мужем за ужином сидели вот так, как сейчас со мной, обсуждая политэкономическое будущее. Вероятно, и сам ее муж был побаллотироваться не дурак.
   - Ах, нет, - сказала графиня. - Отказался, потому что все козлы. А я не смогла уговорить. Баллотироваться? Никогда! Это ж сколько нужно времени, денег, людей? А справку о политическом весе? Или вы думаете - он меня на вы называл - что вопреки здравому смыслу и политэкономии из ничего возрастут сады?
   - А если все-таки нынешний мэр финиширует? - попытался отвлечь ее я.
   - Не финиширует, - сказала графиня. - А если случится так, то мы все четыре года будем марши протеста отсюда играть.
   Так разговор благодаря моей ловкости скатился на музыку.
   - Эти глаза напротив ... - задумчиво промурлыкала графиня. - Вы знаете, сейчас всё попса, попса. Моцарта никто не слышит уже, - сказала она в полной уверенности, что 'Эти глаза' - Моцарт.
   Мы посидели еще с полчаса, пока эти глаза напротив не стали смыкаться, да и мои тоже.
   - Есть у вас паспорт? - спросила вдова, когда мы вышли из-за стола. - Я вам мужев дам. В конце концов, им-то какая разница.
   Вот и документы мне выправились. И муж остался при своих гражданских правах. А знаете, дорогие, мне стала нравиться эта жизнь с чужого плеча. Полушубок, паспорт, халат. Будуар?
   Вы уже проворно вообразили, наверное, как врата этого рая распахнулись передо мной, как графиня, прекрасная от стыда, сбросит с себя свои фижмы. - Не извольте беспокоиться, торопливый читатель. Позвольте мне. Вам из своей недействительности даже при максимальной эмпатии не сравниться со мной как участником этих событий.
   - Да, - сказала графиня, останавливаясь в дверях будуара. - При стечении народа и благоприятных обстоятельствах возможен вооруженный переворот. Вы возьмете со мной пистолет?
   И услышав, что да, возьму, захлопнула передо мной дверь.
  
  
  Глава 22
  
   Этот первый мой сон в доме вдовы был не очень глубок. Перемена обстановки тому способствовала, да еще тот факт, что днем я хорошо выспался под лестницей.
   Мысли, образы сновидений сновали в голове, но в определенную картину не складывались. Графиня - Древо - Маргулис - Ржевский - шевалье, он же денщик трясёт меня за плечо:
   - Вас, барин, к барьеру.
   Я машинально ухватился за пистолет. Памятуя о том, что еще как минимум трое налетчиков до сих пор меня ищут, я решил первое время не расставаться с оружием. По крайней мере, до тех пор, пока обстоятельства не прояснятся. Может, с дворянами удастся договориться о выселении этих негодяев из города. А может, надеялся я, что маска маркиза настолько срослась с физическим моим лицом, что и юридически я теперь чист перед Леопольдом, покойным, я повторяю.
   То обстоятельство, что его в этом мире больше нет, не могло служить окончательным утешением. Даже при отсутствии претензий с его стороны у этих троих - если их всего трое - могут быть свои намерения. И возможно даже, что именно теперь, не скованные присягой верности боссу и правилами коллективной игры, они станут действовать более решительно, то есть грубо, глупо, но наверняка, с применением крайних мер и физического насилия. Так что пистолет на всякий случай был постоянно при мне. На сиденье стула в данный момент лежал, прикрытый халатом.
   - Вставайте, граф, вас ждут великие дела, - произнес нараспев голос графини, которая, манкируя условностями, вошла ко мне, голому, спящему, и теперь бесцеремонно трясла за плечо.
   Я открыл глаза. Светало. Вернее, было уже вполне светло.
   - Я мужа своего всегда так будила. Мол, вставайте, граф, вас ждут великие дела, - вновь промурлыкала эта женщина.
   - Хорошо-хорошо, - пробормотал я, стараясь, чтоб в голосе не прорвалось ни нотки неудовольствия. - Встаю.
   Ей повезло, что пистолет применить не успел. Мое резкое движение не замечено было графиней, рассеянной с утра, уже мысленно занятой чем-то своим - чем? - Ах, да, выборы. Дело житейское, демократическое.
   Она вышла, чтобы дать мне одеться в пиджачную пару, которую, видимо, только что сама и внесла, не совсем аккуратно бросив ее на кресло.
   Минут через двадцать, совершив туалет, облачившись в брюки с командорской задницы и в пиджак с его же плеча, я спустился вниз.
   Гардероб в целом сидел на мне сносно, только рукава были немного длинны, да у рубашки отсутствовала верхняя пуговица, пустую петельку я догадливо прикрыл галстуком.
   Чтобы не таскать с собой лишнего, я вынул из карманов и выложил: довольно пухлый блокнот; несколько разрозненных, различного формата бумаг, тоже с записями; около десятка ручек и карандашей, оставив при себе лишь одну, ну и так далее.
   Во вшитый с исподу дополнительный обширный карман, освобожденный от блокнота, я упаковал пистолет и покрутился перед зеркалом: нет, ничего не оттопыривается. Сверху, вероятно, еще дадут плащ.
   Позавтракали мы очень быстро. Я даже не сообразил, чем.
   - Пошевеливайтесь, шевалье, - поторопила своего шофера графиня.
   Шевалье - на этот раз без ливреи - подал 'Пежо'. Он был одет в темно-коричневый, почти черный костюм. Шляпа, тоже очень коричневая, придавала ему сходство с гангстером Копполы. Да нынче и манеры его были под стать.
  
   Зима еще только грозила издали, брала на понт. Но было довольно прохладно, во всяком случае, ниже нуля. Солнце то показывалось, то снова прятало свой тусклый лик, словно дурно выбритый, с отеками и побоями с перепоя. На юго-востоке было немного облачно, запад был чист от туч, но небо едва голубело - бледное, выцветшее, как ситцевый платок предместий.
   Мотыгинская окраина, мелькавшая в просветах меж многоэтажек, издали казалась вымершей. Но крохотные цветные пятна - машин, лошадей, коров, иногда движущиеся, да дым дыбом из труб, говорили о том, что жизнь там не совсем замерла. Люди на таком расстоянии были черными точками. Людьми жанровому живописцу можно было бы пренебречь.
   - Нынче, наконец, закончатся все эти хлопоты, - высказалась графиня. - Если погода не подгадит опять.
   На мой вопрос, почему б это ей нам гадить, она сообщила, что в прошлое воскресенье, облюбованное для выборов еще с весны, поднялся вдруг такой туман, что кандидатов пришлось бы выбирать на ощупь, если б они, посоветовавшись, не перенесли этот процесс на неделю.
   Тумана, однако, не наблюдалось. Футурологи и гадалки предсказывали слабооблачность и небольшой ветерок. Синоптики - дальнейшее понижение температур. Не знаю, как звезды выпали, но дурных симптомов в полете зимующих птиц я не нашел.
   На улицах было чисто, как в санитарный день. Скульптуры, статуи и муляжи в еще большем количестве разнообразили городские пейзажи. Персонажи были различного толка. Памятники посвящались событиям не всегда значительным и людям, заслуженным не вполне. Один осанкой весьма напоминал Маргулиса, но был вознесен постаментом столь высоко, что черт лица столпника нельзя было разобрать. Даже у здания УВД был выставлен ряд статуй, похожих на вытянутые в длину буквы, но что там было написано, я прочитать не успел. Я лишь заметил, что букву ять представлял согбенный монах.
   Статуя мэра - та самая, с галстуком через плечо, что я видел однажды в подвале ваятеля, прикрывавшая тогда передок правой рукой, теперь подпирала плечом какой-то ларек. Рука по самый локоть было оторвана - к стыду этой статуи.
   Ближе к центру и скульптуры стояли гуще: градоначальники, заместители, ржевские, буратины, князья. Графиня отыскала среди них даже одну мою, но шевалье, что-то буркнув сквозь стиснутые зубы, сознательно отказался притормозить, за что и был вскоре жестоко наказан - причем на всю жизнь.
   Регулировщик, чересчур пьяный для постового в такой час утра, направил его 'Пежо' влево, где проезжая часть отсутствовала, и дисциплинированный шевалье, едва не трамвировав трамвай, задевая праздношатающихся, влетел на какой-то бульвар, где врезался в даму с собачкой. Автомобиль шарахнулся влево, дама - вправо, собачка, поддетая затормозившим колесом, пролетела метров сто пятьдесят над бульваром, но приземлилась удачно, не сломав ни одного ребра.
   Мне тут же пришел на ум анекдот, популярный в 'стенах'.
   - Мадам, - сказал я, обращаясь к графине. - Вы видели когда-нибудь, чтоб собаки так низко летали?
   - Быть может, это к дождю, - рассеянно отозвалась графиня, вглядываясь в какие-то списки. - А впрочем, какой дождь? - спохватилась она. - Скорее снега следует ждать.
   Шевалье вынужден был выйти, чтобы объясниться сначала с постовым, потом - с дамой. Случай не столь значительный, чтобы специально останавливаться на нем в этих анналах, но имевший последствия: именно так шевалье Шувалов познакомился со своей будущей супругой и в скором времени оставил нас, перейдя в услужение к ней.
   За те несколько недель, что я отсутствовал, здание администрации удалось укрепить кремлем, а на площади воздвигнуть фонтан, пускающий мыльные пузыри при соответствующей подсветке и скоплении любопытствующих. Его возвели исключительно для привлечения внимания публики к выборам, и более всего - к кандидатуре действующего градоначальника, ибо его избирательный участок находился на этой площади. Но фонтан уже дней десять не функционировал из-за отрицательных температур. Народ, предаваясь праздности, лениво гулял возле.
   Мы миновали фонтан, мэрию, автоцентр. Аллею тополей, совершенно осыпавшуюся. Набережная. Озеро. Темная вода. Берег пруда, где - каждая в своем одиночестве - бродили несколько поэтических натур. Я заметил, что голая баба и зазывная надпись над заведением проявилась сегодня особенно отчетливо, как почти всегда бывало во время выборов или смут.
   Шевалье высадил нас у подъезда, машину поставил на набережной, где их уже стояло десятка три.
   - Бюллетени, списки, - сказала графиня. - Очень много работы мне предстоит. Хотите, я вас этим людям представлю? Что вы, в самом деле, будете таскаться за мной?
   У подъезда стояло пять или шесть дворян.
   Мне было любопытно, как она представит меня своим друзьям, тому же графу Утятину, который, брызжа слюной, яростно защищал какое-то свое мнение перед группой товарищей. Или виконту, тому крепышу, которому мы машину яйцом испачкали. Ибо у меня не было до сих пор случая выяснить, маркиза какого рода, звания, двора и даже имени она во мне нашла. Помнится, обмолвилась за ужином давеча: Алик? Адик? Алик могло быть: Альфонс, Адик - Адольф.
   - Ах, Иван Павлович! - вскричала графиня. - Вы опять всё своё раскачиваете! Всё революциями нас попугиваете. У неимущих свои преимущества. Им нечего терять, кроме своих дворян.
   - Народ хочет знать... - доказывал свое Утятин князю Серебряному, а может, Стальному. Буду его пока князем С. называть до выяснения его подлинности.
   - Это несносное сословье в стойло ставить пора, - сказал С.
   - .... А знать хочет народ, - закончил за Утятина другой граф, фамилию которого я подзабыл. - Они хочут друг друга.
   - Хотят, - поправил виконт.
   - Пролетим мы на этих выборах. Как декабристы, - продолжал Утятин. - Страшно далеки были они от народа, - процитировал он.
   - Надо рассчитывать на группу товарищей, а не на поддержку толпы, - сказал С. - А то, в натуре, народ. Народ, как прикажут, так и будет жить.
   - Но вы-то согласны со мной, графиня? - обратился Утятин к моей спутнице.
   - Ах, я с вами во всем. Это граф Иван Павлович, Князь Просвещения в будущем новом правительстве. Это ему князь Александр оппонирует, Князь Спокойствия и Тишины. А где же Строганов, господа?
   - Граф или беф? - пошутил Иван Павлович.
   - Кухарку облагораживает, - сказал князь Александр.
   - Это Гагарин, - представила мне графиня очередного, - только граф, а не князь. Виконт де Лилль - с Леконтом не путать. А это тот самый маркиз, господа, о котором я вам столько всего рассказывала.
   Один князь - с каким-то блестящим орденом на лацкане драпового пальто - переминался несколько поодаль и все время молчал. И поскольку графиня стояла к нему спиной, то ни замечен, ни представлен мне ею не был.
   - Очень приятно, - сдержанно сказал виконт, стоявший ближе. Прочие тоже улыбнулись приветливо.
   Я отделался подобной же формулой.
   Видно было, что меня в новом качестве они не узнали. Кое с кем мы познакомились еще на балу, но тогда я им как Мамонов представлен был. Утятин с виконтом могли меня видеть у больничных врат.
   - А вы как думаете, маркиз? - обратился Утятин ко мне.
   - Даром плодится - раз, - сказал я. - Ухода не требует - два. А уж по части доходов народ даже выгоднее разводить, чем скаковых лошадей, не говоря уже о кроликах или другой живности.
   Сказано было, разумеется, в шутку. Но оппоненты Утятина приняли мои слова всерьез, и даже поаплодировали: браво, маркиз.
   - Вот! - оценил мое мнение граф и повернулся к одинокому орденоносцу. - Что скажешь, княже?
   - Да ни хуя, - мрачно ответил тот.
   - А мне даже слышится в слове народ нечто этакое, урожайное. Каков нынче народ овса на одну га? - ссказал князь С.
   - А у меня скорее с поголовьем ассоциируется, чем с овсом, - сказал Гагарин. Я заметил, что это граф немного картавил, а иногда и вовсе игнорировал букву эр. - Наплод, приплод. А то и навоз.
   - Да мы все шутим, граф, - успокоил виконт Утятина, готового брызнуть слюной. - С народом надо дружить. Это ж всем понятно. От первого идеолога до последнего идиота.
   - Тише, господа, князь Мышкин идет.
   Мышкин, невысокого роста, но плотный и чрезвычайно подвижный субъект, действительно напоминал идиота, особенно правой, остановившейся частью лица - вероятно, вследствие болезни или контузии. Вернее, она была не вполне остановившаяся, а несколько запаздывала за левой, так что если он улыбался, например, то первой улыбалась левая часть рта, а потом он уж и правую подтягивал. Глаз, правый, был беспросветно пуст, не в смысле отсутствия в нем зрения, а в смысле, простите, осмысленности.
   При всем том князя отличала решительность.
   - Старухин, слышали, господа? Окончательно вознезависел от нас. Из дворян выписался, ведет свое происхождение от денщика. Я б его решительно ликвидировал, - сказал князь.
   - Да оно так на самом деле и есть, - сказал Гагарин. - Это уж он позднее, попав в князья, принял благородную родословную.
   - А я что говорю, - сказал Утятин. - Старухин держит нос по ветру. Чует народные чаянья.
   - Сколько денег в него вбухали. Это ж не счесть, - сказал Утятин.
   - Это вы кому объясняете? - спросил князь С., лично вбухавший полтора миллиона.
   - Маркизу. Он человек новый, не в курсе еще. Но, несмотря на денежные вливания, способные оплодотворить чрево пустой горы, он для нас так ничего и не сделал. Даже деньги на ремонт Клуба не выделил, ссылаясь на лобби. Хотя мы специально внесли этот пункт в мероприятия по борьбе с проституцией. Пора снимать с него обязанности вместе с полномочиями.
   Князь в драповом пальто и с орденом что-то невнятно пробурчал и сплюнул.
   - Что ты, княже? - обеспокоился Утятин.
   - Да ни хуя, - привычной формулой отозвался князь.
   - Князь Молодцов, - шепнул мне на ухо граф. - Тот самый, что нагадил в шляпку графини.
   Ах, вот оно что. Вот почему она его игнорирует.
   Машины между тем прибывали одна за другой, увеличиваясь в количестве. То и дело подъезжали 'Пежо', паркуясь впритирку. Автобусы несколько поодаль выстраивались в одну линию. Из них выходили, прогуливались, разминали ноги группы молодых людей. Команда боксеров, вооруженных перчатками, втиснулась в один из них.
   Длинный лимузин остановился так близко у подъезда, что виконту осталось только рукой шевельнуть, чтобы открыть дверцу и выпустить человека во фраке, который, в сопровождении свиты из светских львиц, поднялся по лестнице мимо нас, всех поприветствовав. Львиц было не менее двадцати всех возрастов и разной степени привлекательности, и я стал гадать, как им удалось в один лимузин втиснуться и не оцарапать друг друга, но тут подошла графиня, тронула меня за плечо.
   - Вам, видимо, все-таки скучно, маркиз?
   - Кто этот человек во фраке? - спросил я, хотя сам, как только задал вопрос, узнал в человеке из лимузина дирижера Галицкого.
   - Это Галицкий, - сказала графиня. - Один из двух наших кандидатов. У них во фраках вся фракция.
   - А кто второй?
   - Мышатов. Князь. Не путайте с Мышкиным. И не путайтесь с ним. Он вас подведет. А Мышатов, тот ничего, он у нас казначеем был. Не по должности порядочен. Я вам о нем потом расскажу. Мы как раз сейчас определяемся, кого выдвигать из этих двух замечательных людей. А если все же считаете, что вам скучно, пусть шевалье вас куда-нибудь отвезет. Осмотритесь, развлекитесь. Ознакомитесь с конкурентами. С народом там пообщайтесь. Пообещайте ему что-нибудь. У нас народ нараспашку. Хороший народ.
   - Чепуха, - сказал князь С., прислушивающийся. - Я дважды ходил в народ и ничего хорошего там не нашел. То беснуется, то безмолвствует, а больше баклуши бьет. Однако съездите, убедитесь и вы. Да и мне ребят отправлять пора, пока народ не надрался.
   Он спустился по ступенькам вниз и направился к автобусам, где мальчики, увидев его приближение, перестали слоняться, оборачиваясь к нам лицом.
   Я в этом мире простолюдин, в отличие от моих новых друзей. Но в народ мне не очень хотелось. Однако здесь оставаться хотелось еще меньше.
   - Спуститесь со своей башни вниз, окунитесь в народны недра, - говорила графиня. - Сыты ли, пьяны ли всласть неимущие? Всё ли еще существуют несчастные? И что за шиш в глубине народной души? А я за Галицкого ваш голос подам.
   - Я с вами поеду, - решительно сказал граф Утятин, спускаясь вслед за мной. - Подайте и за меня, графиня. Ведь я наблюдателем нынче. Совсем, было, забыл.
   Я пошарил в пустой голове, отыскивая повод, чтобы отвязаться от Утятина, но не нашел. Да черт с ним. Может, он и не настолько глуп, каким кажется.
  
   Прохожих нам попадалось не очень много, не более, чем в будний день. Возможно потому, что основная часть публики была сконцентрирована у предвыборных урн - на площадях, площадках, естественных пустырях, везде, где было лысое место, где тому или иному оратору удалось воздвигнуть трибуну и собрать разинь.
   Желающих выступить оказалось много, больше, чем было трибун. Иной взбирался на кузов грузовика или постамент, потеснив памятник, и оттуда заявлял о себе, другой держал речь из окна. Но если этим людям еще можно было как-нибудь обойтись, то народу на всех не хватало, и часто можно было видеть, как перед роскошно убранной, с любовью воздвигнутой трибуной тусовалась толпа из трех-четырех человек.
   Ораторы понаходчивей еще с прошлого вечера заняли любимые народом места - возле питейных и продовольственных магазинов, в увеселительных парках, и даже общественный туалет в центре города, получивший название Подземный Толчок, оказался в этом плане местом выгодным. Люди, облегчившись, нет-нет да и останавливались или даже оставались послушать лжеца.
   - Ну-с, - сказал Утятин, медленно потирая ладонь о ладонь, словно разминая кисти рук перед спаррингом. - Ну-с? - повторил он, игриво ткнув меня локтем в бок.
   Я буркнул что-то, опасаясь без надобности поддерживать с ним разговор, догадываясь, что этот граф, пожилой и поживший, принадлежит к сословию словоохотливых.
   - Вот вы спрашиваете, - продолжал граф, хотя ни я, ни Шувалов его ни о чем не спрашивали, а я даже отвернулся к окну, уделяя повышенное внимание окрестностям, - что мы будем делать, как к власти придем? Да мало ли ... Мусоров, конечно, повыгоним, отбились от рук. Рухлядь кое-какую снесем. Да и вообще, разберемся поименно с каждым, отменив на неделю гражданские права. Фонтан, конечно, заткнем. Ну а население защитить - это уж наша прямая обязанность. Кто-то должен это взять на себя. Слишком много желающих запустить руку в народный карман. Все, кому не лень, из него тащат. Милиция - штрафы на свое содержание. Администрация - на озеленение и фонтан, на общак и подавление гласности. Карманные деньги и то трамвайные воры крадут. А мы введем сразу на все единый налог. И у народа это будет единственная его обязанность. А прочие права мы максимально расширим. Буквально всё разрешим.
   - И может быть, сделаемся вольным городом, затребовав суверенитет, - внес предложение я.
   - Суверенитет - вредное суеверие, - возразил граф. - Суверенитет совершенно нам ни к чему. Мы согласны от государства немного зависеть. Но тогда и они, - он погрозил городу кулаком, - пускай беспрекословно зависят от нас. Простите, как ваше имя? - обратился он к шевалье.
   - Вот именно, - отозвался тот.
   - Вы в этом месте помедленнее. Или остановитесь совсем. Надо понаблюдать.
  
   Пространство перед магазином с примыкающим к нему пивным ларьком, было запружено народом. Ларек, однако, был запечатан, на крыше его возвышалась трибуна, на которой некий оратор, орудуя каменным топором собственного красноречия, раздувал классовую ненависть у собравшейся перед ним толпы.
   Судя по лозунгам, здесь собрались приверженцы партии устарелого марксистского толка, только флаги были почему-то оранжевые - выцвели, видимо. Негнущиеся спины трудящихся закрывали урну для бюллетеней, но все же видно было изредка, как кто-либо подходил и опускал в узкую щель карточку, предварительно продемонстрировав ее народу - белую, с красной полосой. Преобладали могильщики буржуазии с лопатами, а кое-кто сжимал в правой руке приготовленный против буржуя булыжник. Пенсионеры, пенсионерки. Человек с драчевым напильником. Суровый рабочий с гаечным ключом через плечо. Два слесаря: один грязный, другой трезвый. Еще двое, едва державшиеся: один на ногах, другой - на его плече. А так в целом народ выглядел трезвым.
   Слушали с интересом. Лозунги были простые, доходчивые. Раздавались виваты. Некоторых пробирало до самых недр. Я все никак не мог сосредоточиться на речи оратора. Ни эмоциональный накал, ни пространные периоды не цепляли слух. Во мне эхом отзывались лишь заключительные фразы.
   - Я бедноту уважаю, - говорил граф Утятин с обескураживающей чистосердечностью. - Я с беднотой на ты. Но эти поборники примитивного равенства мне глубоко не симпатичны, маркиз. Ну как можно маркиза с марксистом равнять?
   - Мы, опальные, объединившись с подпольными, - поднимал голос оратор, - и выйдя из тени ...
   'И эти в тени', - подумал я.
   Утятин пошире открыл окно и пронзительно засвистел. Я не ожидал от него такого умения.
   -Там богатые бедных бьют! - заорал Утятин, как только на его свист обратили внимание.
   - Где? - взметнулась толпа.
   Чем человек бедней и честней, тем он доверчивей. Не знаю, чем эту взаимосвязь объяснить. Пролетарии постоянно пролетают из-за своей доверчивости. Толпа, еще минуту назад доверчиво внимавшая оратору, рванулась туда, куда простер свою руку Утятин.
   Нас один за другим обогнали наши автобусы. Я написал: 'наши'? Вычеркните. Не хочу себя с феодалами отождествлять.
   Последний притормозил, из окна высунулся какой-то боксер.
   - Что ж это вы, Иван Павлович? Где мы их теперь ловить будем? У нас разнарядка, на наш автобус - восемьсот человек.
   - Извините, Сережа, - сказал виновато Утятин. - Удержаться не мог. Ничего, наловите где-нибудь. Там подальше анархисты будут.
   Шувалов, полагая, что разговор исчерпан, тронул педаль. Мы вновь обогнали эти четыре автобуса. Но минут через пять шевалье вновь вынужден был притормозить.
   На этот раз толпа была меньше, а социальный статус более разнородный: от опрятных интеллигентов до оборванцев-бомжей - элемент сплошь нетрудовой и нетрезвый. Оратор на баррикаде из каких-то бочек, ящиков, деревянной и пластмассовой тары, вещал:
   - Анархия - мать порядка, и как всякая порядочная мать ...
   - Твою мать, - выругался, успев увернуться от нашего 'Пежо', какой-то пожилой анархист.
   Я думал, анархизм как архаическое вероисповедание прекратился уже. Однако в этом городе еще пребывал в реликтовом состоянии.
   Мы, лавируя, обогнули толпу. Оглянувшись, я увидел, как один из наших автобусов остановился там, откуда мы только что отъехали. Выскочившие из него боксеры принялись хватать и запихивать в салон всех, кто попадался им под руки.
   - Куда их? - поинтересовался я.
   - На избирательный участок, в Дворянский Клуб. Шутка ли, шестьдесят тысяч по всем прогнозам не добираем. Не понимает народ своего счастья. У нас основные соперники - мотыгинские и Старухин, - продолжал граф. - А эти марксизматики и штирнеристы все равно не пройдут. Ходили, правда, слухи о некой третьей силе, четвертой уж теперь, раз Старухин откололся от нас, да что-то не видно их.
   Кто не чужд увлечения жанровой живописью, тот помнит 'Выборы бобового короля'. Иные сценки были не менее жанрово выписаны. И вообще, состояние населения напомнило мне смутное время в Содоме перед самым бунтом. То же разнообразие мнений - от кумачовых революций до бархатных, от шоковой терапии до шелковой, а один банкир, вынув чековую книжку, предлагал задумать какое-нибудь число и тут же выписывал чек на задуманную сумму желающим. Предупреждая не каждого, что до понедельника его банк закрыт.
   На медленной скорости проехал автомобиль с откидным верхом. Стоя на заднем сиденье, моя знакомая Маша, чаруя чернь, демонстрировала стриптиз. За машиной скорым шагом, а иные бегом, трусила изрядная часть населения.
   - Куда они с этой голой женщиной во главе? - спросил я.
   - К Старухину, - сказал граф. - Его методы.
  
   У мэрии народу было побольше, и его все прибывало благодаря энтузиазму Маши и других волонтёрш. Площадь была запружена полностью, и чем ближе к трибунам, тем более возрастала плотность толпы.
   И трибуна здесь была повыше, и площадка просторней. Можно было предположить, что основные события разворачиваются здесь. Гусар-основатель со своего постамента насмешливо взирал на сборище, а вокруг напирала, аплодировала, вопила народная толпа, заходилась в криворотом 'Ура!'. Ораторы, поочередно сменяли друг друга, всячески электризуя электорат. Говорил и Старухин. Граф первое время что-то помечал у себя в блокноте карандашом, но вскоре соскучился.
   - Что-то наши запаздывают, - вздохнув, посетовал он.
   Я бы тоже подобно ему заскучал, если бы дважды во время Старухинской речи над городом не повисал мираж. Один раз на востоке, другой - немного южнее, визуализируя процесс процветания, который он яркими красками расписал. Это явление для меня было в диковинку, и какие бы спецэффекты для этого ни использовались, мираж удался на славу.
   Тот, что состоялся на востоке, носил индустриальный характер, воспроизводя трубы теплоэнергоцентрали, стены и оранжевые корпуса какого-то предприятия в натуральную величину. Доносился даже тонкий металлический визг - работали в инструментальном цехе станки, свиристели сверла, на участке сборки вращался под действием сжатого воздуха пневматический гайковерт. Виден был даже пожилой фрезеровщик - для этого стена на минуту стала прозрачной - тычущий пальцем в какой-то чертеж. Невдалеке начальник цеха чокался с группой рабочих.
   Юго-восточный мираж был пасторального свойства. Летняя зеленая лужайка, за лужайкой мерцала вода, торчал удочки рыболовов. На траве резвились дети под присмотром старших сестер и мамаш. Матерый, но нисколько не злой волчище заигрывал с жирной овцой.
   Вероятно, заготовлены были и другие сюжеты, поглядеть на которые приходили люди от других избирательных урн, да так и оставались, захваченные перспективой нового будущего.
   А в перерыве между сюжетами, пока оратор отвечал на дополнительные вопросы, Маша и заплаканная секретарша показывали стриптиз.
   - Вы не могли бы отодвинуться влево, дружище? - обратился Утятин к широкоплечему избирателю, закрывавшему ему вид из окна автомобиля.
   - Это ужасно, - сказал я.
   - Стриптиз? Не вижу в этом ничего ужасного, - весело отозвался граф. Ему сообщилось общее ликование. - Политика становится тем, чем она и является, в конце концов.
   Но я имел в виду, что ужасно другое. К этому времени потеплело, но не настолько, чтобы показываться избирателям голой. Маша, конечно, была хороша, но сейчас кожа ее отливала синим и была покрыта пупырышками. Лицо, искаженное волевым усилием, было далеко не столь привлекательно, как на подушке, тогда, в нумерах. Музыка была маршевая.
   - Даешь! - кричали в толпе, приветствуя столь пикантный капитализм.
   Маша, подстрекаемая толпой, рванула бретельки.
   Нет, ничего не шевельнулось в душе.
   Одобрение толпы было настолько всеобщим и громогласным, что перекрывало рычание бульдозеров. Это князь С. подоспел со сворой соратников, отсекая и оттесняя к автобусам старухинский электорат. Сам князь стоял тут же, но из-за презрения к народу слова не мог вымолвить и только стволом поводил на дверь автобуса, подгоняя избирателей.
   - Вот так и нагнетаем численность, - с удовлетворением отметил граф.
   Люди не сразу заметили такой произвол, а заметив, заволновались. Передние ряды заколебались, задние, не колеблясь, бросились наутек. Но их останавливали более быстроногие наши молодцы.
   Автобусы подходили один за другим, и, забрав избирателей, увозили к пруду.
   Мы тоже тронулись. Я оглянулся. Слава Богу, синяя Маша одевалась уже, остановившись на полминуты, чтобы влить в себя фужер.
   - На таких китах, как мы с вами, маркиз, вся земля держится, - сказал Утятин.
   - Мир держится на понтах, а не на китах, - сказал шевалье, на этот раз правильно все уловив.
   - Я слыву либералом, - говорил граф, - да и в наше время без либерализма нельзя. Все люди - люди. Но только не эти мотыгинские. Эти никакому увещеванию недоступны. Народ самого неблагородного происхождения и сомнительной благонадежности. Я бы их на конюшнях порол, честное слово. Есть у нас областные очаги напряженности - у губернатора перечень - и мотыгинские в этом списке на третьем месте или даже на втором.
   - А на первом кто?
   - На первом? Дом Социального Обеспечения со вчерашнего дня. Но среди этих содомовцев хоть люди думающие попадаются, а здесь? - Мы подъезжали. Он кивнул на чернеющую толпу. - Что они, в простоте и простокваше, видели? Что у них, от сохи и чернозема, может быть конструктивного? Мы тут памятник дворянству собрались водрузить. Установили постамент в центре города - гранитную глыбу в шестьдесят тонн. Обтесали ее. Так они этот постамент ночью на лошадях вывезли. Хотят своего Мотыгина вместо дворянства увековечить. А на все уговоры вернуть гранит на место только отмалчиваются.
   - Так чем же знаменит этот мятежный мужик?
   - Мятежами, чем же еще. У них с поручиковых времен распря, еще за межи.
   Дом-музей Матвея Мотыгина, где хранились гнутые им подковы, клок его бороды, а так же писаная маслом 'Девушка в кокошнике' - грустная крепостная женщина Матрена Мартынова - был украшен ветвями олив.
   Поскольку возле музея было наиболее чисто, а площадка заасфальтирована, хотя и не без колдобин, то толпа собралась именно в этом месте. Да и пьедестал был тут. Дворянский постамент с прислоненной к нему лестницей обнесли жердями, чтоб выступающие не свалились. Их, когда мы подъехали, было трое. Вероятно, это и были те кандидатуры, из которых мотыгинским предстояло выбирать.
   На нас не обратили особого внимания, поскольку наблюдатели были предусмотрены протоколом. Здесь уже присутствовали от Старухина на потрепанном 'Шевроле', гамму французских автомобилей дополняли 'Ситроен' и 'Рено' неизвестно чьей принадлежности. Да наш 'Пежо'.
   Толпа подступала к граниту вплоть, передние были притиснуты к постаменту так, что при малейшем напоре сзади могли быть раздавлены или повреждены. Сверху уговаривали толпу сдать назад, но тщетно. Какой-то тип пытался распоряжаться, но его оттеснили.
   Многие, я заметил, были с кольями.
   Я приоткрыл окно. Вместе с гулом голосов шевельнуло воздух, но это еще не был ветер, а только смутная весть о нем.
   Высокий худой мужчина, державший речь, был одет в короткую, не по его росту, телогрейку, и размахивал шапкой в процессе собственного словоговорения.
   Обладая тонким голосом и понимая, что ему не перекричать толпу, он заставлял свои связки вибрировать таким образом, что пронзал однотонный и басовитый народный гул, доходя если не до сердца, то до ушей каждого.
   Утятина передернуло.
   - Вы бы закрыли окно, маркиз. Что-то прохладно становится, - ёжась, сказал он. - Да и поехали, наверное. Как бы кольями не поколотили 'Пежо'. Пошевеливайтесь, шевалье. Вона, как смотрят.
   Это было самое краткое из наших наблюдений.
  
   Ветром носило по городу легкий мусор. Легкий на помине милиционер вдруг сорвался с поста у своего отделения и понесся вдоль улицы, обгоняя 'Пежо'. Ему удалось зацепиться за афишную тумбу.
   - Ничего, пусть подует маленько, - сказал граф. - Подметет всю эту шваль.
   Трепало флюгера, фалды, флаги. Люди покидали улицы и площадки. Ища убежищ, врывались в двери магазинов, кафе. Мы обогнали человека, несущегося параллельно курсу 'Пежо'. Шляпа бегущего мчалась метрах в двадцати впереди. Мы обогнали шляпу. По проезжей части пронесся оранжевый зонтик, вырванный из дамских нецепких рук. Зонтик догнать нам так и не удалось. Голубь беспомощно кувыркался в воздухе, сорванный с какого-то чердака.
   - Непогода, как в день гнева Господня, - вздохнул граф, кутаясь в плащ, хотя внутри салона не дуло.
   Ветер рвал и метал, расходившийся диким вепрем. Я, может быть, даже радовался такому обороту дел. От города я отвык за время Содома, чувствовал себя неуютно. Люди, спрессованные в толпы, личность, стиснутая толпой. Теснота давила и сковывала мое и без того небольшое Я. Малое моё Я совсем съёжилось. Насколько раскованней и свободней мне в Содоме жилось.
   Надоело мне в этом глупом городе, хотя время только-только перевалило за три часа. А выборы предполагалось длить до полуночи.
   В кармане у шевалье зазвучал мобильник. Он выслушал трубку, развернул машину, потом передал телефон мне.
   - Что случилось? - встревожился граф.
   - Ах, маркиз, - у графини голос тоже звучал встревожено. - У меня к вам просьба огромная. Ветер поднялся, а я там белье развесила. Вы не могли бы заехать, снять?
   - Конечно, графиня, - немедленно согласился я.
   - Если не хотите больше принимать участия в выборах, можете остаться дома. Шевалье меня заберет. - Это тоже меня устраивало. - Нас тут блокировала банда зеленых, - сообщила графиня. - Нет, не те, о которых вы сразу подумали. Экологи и пацифисты. Мы их разгоняем струёй.
   У ворот я с графом раскланялся. Взял ключ из-под коврика, отпер двери, вошел. Потом вспомнил и про белье. Часть его, в том числе нижнее, болталась еще на веревке, накрученное на нее. Остальное пришлось собирать по саду, снимать с ветвей.
   Графиня вернулась лишь на следующий день: дожидалась результатов выборов. Что я делал в ее ожидании? Размышлял, ужинал, спал. Занял кабинет командора. Разгладил утюгом простыни. Сложил их в хронологическом порядке, исправил описки, кое-что на бумагу перенес.
   Тетрадь вскоре покойного Сидорова, спасенная из сожженного флигеля и переданная им на хранение мне, тоже оказалась густо исписана, но, к сожалению, клинописью. Клином вниз - я уже знал что такое. Судя по частоте появления этого символа, записки носили запрещенный характер. Вероятно, он хотел сохранить некоторые мысли для будущего, и в то же время боялся, что тетрадь попадет в руки учеников, поэтому и сунул мне. Однако найти соответствие прочим клиньям мне так и не удалось.
   Результаты выборов были неутешительными. Мотыгинские так и не пришли к единому мнению относительно кандидата, из шестнадцати бюллетеней, оказавшихся в урне, ни одна из фамилий не повторялась дважды. Возможно, каждый вписал свою.
   Старухин, благодаря своевременному вмешательству бульдозеристов, тоже не смог набрать необходимого для себя количества.
   Но что самое печальное, не прошли и дворяне. Добровольно на их участок никто не явился, а поднявшийся ветер разогнал электорат, и еще задолго до сумерек автобусы стали возвращаться пустыми.
   Победила вопреки всяким прогнозам та самая четвертая сила, которую никто из дворян не принял всерьез. Как им удалось собрать голоса, остается загадкой. Не иначе, как окольным оккультным путем, считала графиня, с привлечением сторонних, посторонних и потусторонних сил. Об этом говорил хотя бы тот факт, что за ночь из города исчезли все статуи. И Ржевского, в том числе. Словно ветром вымело их из города. А еще: одна из дворянских урн оказалась доверху набита дерьмом. Более того, при попытке ее вскрыть, она взорвалась, безнадежно испортив списки и фраки фракции. Чтобы дело не пропало зря, загаженные бюллетени были проданы по дешевке какому-то господину, который словно в ожидании такого случая, с вечера дежурил у дверей ДК.
  
  
  Глава 23
  
   Выборы, таким образом, состоялись, и все, связанные с ним хлопоты, тоже, казалось, должны были подойти к концу. Тут бы и зажить нам в доме вдовьем вдвоем - так, как мы оба того заслуживали. Тем более, что Шувалов, занятый тяжбой по поводу сбитой собачки, большую часть времени пропадал в судебных инстанциях, и его как бы не было. Но то и дело приходилось отвлекаться на телефонные звонки, которыми соратники графини по проигравшей партии нас непрерывно тревожили, и она собиралась и выезжала по их требованию, невзирая на время суток. Так вся неделя у нее прошла - в разъездах и хлопотах.
   Графиня и меня пыталась привлечь к политической деятельности, не очень, впрочем, настойчиво, я несколько раз выезжал с ней, неохотно.
   А когда однажды, выехав на стрелку с представителями конкурентов в компании виконта, Галицкого и князя С., в ополчении оппонирующей стороны я увидел знакомых нам братцев, я без объяснения причин от всяких последующих вылазок решительно отказался.
   Графиня не настаивала - видимо, и ей было так удобнее, и я даже почувствовал укол ревности, когда она безмятежно отправилась в Дворянский Клуб одна.
   - Вам надо писать, - убежденно заявила она, торопливо натягивая перчатки, перед тем, как сесть за руль своего 'Пежо'. - Он все время что-нибудь писал. И вы пишите.
   Таким образом, кабинет командора окончательно стал моим - с благословения самой графини. Я его постепенно перекраивал по своему вкусу, избавляясь от признаков присутствия командора, но так, чтобы это не бросалось резко в глаза.
   Насчет братьев я нисколько не обольщался. Они узнали меня, это было очевидно, и даже минутой раньше, чем я их. Стрелка происходила в кафе 'Кураж', по ее окончании, садясь вслед за Галицким в 'Пежо', я увидел обоих, топтавшихся у 'БМВ' их хозяина.
   Кстати, машин этого сорта много появилось в последнее время на улицах. Словно из подполья повылезли. Да оно и было на самом деле так. Наши оппоненты, решив, что со сменой власти и время дворян истекло, затевали большой передел. Мы их пренебрежительно называли немцами, они - презрительно - французами нас, но мне все казалось, что и те и другие интуитивно чувствовали, что новая администрация, поселившаяся за кремлевской стеной, приняв дела у Старухина, вникнув в обстоятельства и войдя во вкус, левой подошвой придавит французов, правой - немцев, и все приберет к своим рукам. Это даже по тому было видно, как вяло велись переговоры, словно ни та, ни другая сторона не принимали друг друга всерьез. Надо же было что-то предпринимать, вот друг о друга и терлись.
   Так вот, Паца воссиял, увидев меня первым, так, что на расстоянии полусотни метров, разделявших 'БМВ' и 'Пежо', каждая черточка, каждая крапинка круглого его лица стала видна так же отчетливо, как кратеры на лунной поверхности в телескоп. Он ткнул локтем Пецу, они воссияли вместе, и так сияли до тех пор, пока виконт не срулил за угол.
   Весь обратный путь от кафе до клуба я размышлял о том, поделятся ли они своим открытием с немцами, или станут действовать автономно. Скорее второе, решил я, являющийся их основной в этом городе миссией. А работа у немцев, это так, временно, надо же было приткнуться им куда-нибудь, покуда я отыщусь. И как только они меня вытрясут, так тут же вытряхнутся из города.
   Я принял меры самозащиты. Они сводились к тому, что время от времени я разряжал пистолет, щелкал впустую курком, затем вставлял обратно обойму и заглядывал в дуло. Рано или поздно, они выяснят, где я живу.
   Деньги я решил оставить в тайнике за стеной, тем более что они, как я поначалу считал, находятся под надежной охраной.
   Однако, наблюдая за коричневыми шляпами в течение нескольких дней, я разуверился в их добросовестности. То, что засада была ментовская, это я вычислил. Но заседали они лишь по утрам, с семи до одиннадцати, после чего покидали руины флигеля, собрав окурки сигар и заметя следы. Позже я рассудил, что так, возможно, и к лучшему. Забрать свои деньги из тайника не составило бы труда, буде возникнет в них необходимость.
   Но всё это волновало меня не так остро. Более чем угроза, исходящая от преследователей, более чем обоснованная вероятность расстаться с деньгами - более всего этого меня занимала графиня. Шалил, играл моим сердцем проказливый Эрот.
   Несмотря на наши признания друг другу, там, на пиру, несмотря на ответное чувство, все мои робкие попытки узнать ее ближе получали легкий отпор, что-то мешало ей дать волю чувству любви
   Во-первых, ее круглосуточная востребованность, предполагал я. Эти несколько дней, что мы были вместе, я почти не видел ее. Она откликалась на первый же утренний звонок и мчала в свой клуб, сословные интересы ставя выше всего. Может быть, размышлял я, изменив сословию с командором, она испытывает теперь чувство вины, и сейчас лихорадочной политической деятельностью пытается как-то загладить это. Или командор, не вполне забытый, стал стеной между нами. Сидя в своем кабинете, разбирая свои письмена, я действовал почти машинально, перенося их с простыни на бумагу, в то время как мысли мои были заняты любовью к графине. Поэтому, господа, если что-то в этой повести покажется вам странным или нелепым, не судите строго меня. Не ум мой водил пером, не я отсеивал плевелы, тот, кто жал на клавиатуру, был не вполне я. Но, может быть, господа, так и рождается истина?
  
   Путь в спальню графини лежал через будуар. Однако дверь самой спальни постоянно бывала закрытой. Уезжая, торопясь, нервничая, она, тем не мене, не забывала запереть ее на ключ. Из девичьей застенчивости? Или муляж своего мужа прятала от моих глаз? Хотя скоре всего, предполагал я, некоторый беспорядок ввиду ее занятости смущал ее и не предназначался для посторонних глаз.
   В будуар же - пожалуйста. Я входил. В этой небольшой, по-женски уютной комнатке, было всего понемногу. С продуманной небрежностью были расставлены куртуазно: диванчик, софа, кресла. Зеркало блестело в стене. Портреты Моцарта, сам Моцарт, незримо присутствующий. Портретов Мусоргского она не любила - не так красив, хотя и напевала иногда что-нибудь из 'Хованщины'. Или, может быть, эти напевы принадлежали Римскому-Корсакову? 'Хованщину', по мнению графини, Мусоргский не сам написал. Кроме Моцарта и Равеля на стене висели старинные инструменты: флажолет, фистулы, флейты. Позже, когда возобновились музыкальные вечера, а будуар вновь стал открыт для избранных, кто-нибудь из гостей непременно брал в рот фистулу и свистел. У меня, господа, как у змеи, шея вытягивалась.
   Тут же меж будуаром и спальней помещался графинин клозет. Ванна, опять же, зеркало, полочки. В форме сердечка туалетный стульчак. Я представил, как прекрасная от натуги, она касалась его этим неинтеллигентным местом. Я ради интереса, тоже присел. Очень удобен. Так изящно мне еще никогда не было.
   Все попытки проникнуть в спальню, когда она отходила ко сну, пресекались, едва я подходил к Бетховену, бюстом вставшему у ее дверей. Словно у кровати ее звоночек звучал, или же сам композитор подавал ей сигнал. Нет, я не верю, что 'Оду радости' он написал. Графиня немедленно выглядывала, накинувши пеньюар, белый, пенный - вот где кипенье сладострастья. Она усаживалась в какое-нибудь кресло и вступала со мной в вербальные отношения, мы беседовали, вместо того, чтоб заняться любовью друг к другу.
   В первый раз, как я был перехвачен, темой служили политические новости.
   С тех пор, как власть захватили чужие, эта тема занимала графиню всецело, более, чем музыка или муж. Уже неделя почти прошла с того воскресенья, а на люди они до сих пор так и не вышли. Журналистов не подпускали. Сами никаких заявлений не делали. Порой возникало впечатление, что за кремлевской стеной вообще пусто. Площадь была безлюдна. Народ, любопытствуя, собирался на прилегающей улице, но и к народу никто не выходил. А сами на площадь ступать почему-то боялись. Видно было, что у ворот всегда стоял неновый 'Фольксваген', неизвестной системы джип и принадлежавший Старухину белый 'Пежо'. Возможно, и первые два автомобиля остались от старой администрации, просто владельцы их боялись забрать.
   Вечерами видно бывало, как светится третий этаж - все окна сразу. Первые два были скрыты стеной, а возможно, их уже и вообще не было.
   Эта пустынность, этот 'Фольксваген', этот парящий в пустоте третий этаж нагоняли мистический ужас на горожан. Мотыгинские затаились, замышляя бунт. Красные ушли в подполье. Анархисты, собрав узелки, совсем вышли из города - их скульптурно-физкультурный ансамбль замер группой соляных столбов в двух километрах от Ржевска, и только французы с немцами, привычные к риску, еще старались что-то предпринимать.
   Дворяне, по обычаю, забили стрелку, но администрация игнорировала их вызов. Послали делегацию, но у самых ворот, услышав характерный щелчок взводимого автомата, остановились, а голос с персидским акцентом, словно нехотя, вопросил:
   - Щто ходищь так близко, а? Стрелять буду.
   Выстрел действительно прозвучал. Кто-то говорил, что в воздух. Кто-то видел, как этим выстрелом была подстрелена одна из собак, которых на площади развелось во множестве. Так что дворяне, погрузившись в 'Пежо', отбыли ни с чем.
   Попытки найти Старухина ни к чему не привели. Родственники сказали, что сдает дела, и из-за стены его не выпускают.
   Я попытался выяснить о судьбе своих бывших содомников, обиняками, так как опасался, что лишнее напоминание о них может травмировать графиню. Но сообщить она мне могла очень немногое. Пациенты и их заложники оказались предоставлены сами себе, пока власть переходила в другие руки. По-видимому, у них начинался голод. Родственникам врачей, создавшим комитет по их вызволению, удалось вытащить только двоих - в обмен на карты картофельных полей. Освобожденные сообщили, что паёк сильно урезан. Во множестве развели мышей. В целях борьбы с ними отловили в парке и запустили котов, но коты и мыши сдружились и грабили стремительно пустевшие кладовые сообща. В общем, неустройство и неразбериха жуткие, в бане нагажено, как часто бывает после революционных событий. Кроме того, какие-то канальи открыли краны, и вода почти вся вытекла. Выдают по два стакана в день. Как бы они там не сожрали друг друга.
   Мы все это прилежно выслушали, я и мой член, пребывавший в состоянии нормали. А потом, навербавшись вдоволь, покинули будуар, вернее, были вежливо выпровожены безо всякого сострадания к нашей страсти.
   Ночью она мне приснилась: мол, отдамся по вокзальной цене. Я возразил: я же ваш муж, а не клиент. Муж, сказала она, мне жизнью заплатит. Мне часто снилось, что вот, я на ней, а, проснувшись, лишь опять убеждался, что в знаменателе пусто.
  
  
  Глава 24
  
   Жизнь, сбитая с толку выборами, понемногу налаживалась. Открывались магазины и прочие заведения, всяческие учреждения, чиновники которых были непривычно вежливы, не зная, на кого работают в данный момент.
   Новый глава все еще не пожелал себя объявить общественности, хотя уже две недели прошло, заканчивался ноябрь, но жители мало-помалу привыкли к такому положению вещей, пока в здании администрации плелись паутины новых взаимоотношений, мотались клубки, а сам паук пребывал в щели.
   Дворяне вернулись к своим привилегиям, время от времени вступая в переговоры и мелкие стычки с немцами и не оставляя попыток наладить с пауком хоть какой-то контакт. Но четверо мордоворотов, выставленных у ворот для связи с общественностью, всячески эти попытки пресекали.
   В городе возобновилась светская жизнь, одним из еженедельных моментов которой были музыкальные вечера у графини, первый из которых состоялся в ближайшую среду.
   Я непосредственного участия в приготовлениях не принимал. Вдова все хлопоты взяла на себя, желая, чтоб этот первый вечер стал для меня сюрпризом. Я сидел в кабинете, перенося свой нехитрый сюжет с простыни на бумагу, время от времени прислушиваясь к тому, что происходило внизу.
   Там под предводительством шевалье суетились рабочие и лакеи, нанятые на этот вечер в каком-то бюро услуг, двигали мебель, драили зеркала, завозили напитки и угощенье. Позже прибыл дворянский оркестр. Все эти звуки внизу, особенно струнные взвизги, досаждали чрезвычайно, а один раз полосонуло так, что волосы встали дыбом, а палец конвульсивно забарабанил по букве Щ, редкой в употреблении. 'Скрипка', - немного нервно подумал я. Музыка была признана мной врагом номер один, одновременно являясь величайшей страстью графини наряду с командором и невротической преданностью сословью.
   За полчаса до прибытия первых гостей графиня вошла в кабинет и внесла командорский фрак.
   - Мы теперь одна фракция, - сказала она. - Так что фрак вам просто необходим.
   И оставила меня одного - одеваться.
   Через четверть часа я спустился вниз.
   Один угол Акустического зала заняли музыканты - камерный квартет, обыкновенно входивший в состав оркестра Галицкого. Этот аристократический оркестр был единственный в городе, по мере надобности перестраиваясь и выделяя из своего состава тот или иной бэнд.
   - Сегодня у нас Страдивари, - сказала графиня. - Немного Моцарта. Потом Девятый квартет Бетховена до-мажор. Потом танцы. Дайте нам, Василий, шампанского, а то что-то наш маркиз очень скучный стал.
   Незнакомый Василий, в белых перчатках и сам весь в белом, подал небольшой поднос, на котором умещалось как раз два бокала богемского хрусталя, один из которых, шипя шампанским, оказался в моей руке.
   Я знаток и любитель алкоголя посредственный, но напиток произвел ожидаемое графиней действие, и все это время, пока не началась музыка, я был радостно возбужден.
   - Баронесса Борисова! - объявил шевалье прибытие первой гостьи.
   Я осушил и графинин бокал, который она мне сунула, рванувшись к двери.
   Баронесса оказалась невысокого роста брюнеткой лет двадцати пяти, очень хорошенькой, особенно если хорошенько хлебнуть. С ней явился суховатый мужчина, который был мне представлен как ее барон. Удивительно было не то, что при баронессе был ее мужчина, а то, что почему-то о нем Шуваловым не было заявлено.
   - Моё почтение, баронесса, - галантно расшаркался я, целуя руку маленькой женщине. - Очень приятно, барон, - сухую баронову руку жмя.
   Рядом с супругой барон казался очень высоким (почему-то эта проблема: высок - не высок тот или иной гость, в тот вечер занимала меня), однако, отдалившись от нее хотя бы на метр, выглядел даже меньше, чем все.
   - Я у себя дома тоже держу салон, - сказала маленькая баронесса. - Вы тоже должны непременно бывать.
   - Светка у меня светская, - подтвердил барон. - Вы по части роббера как? Составим позднее партейку?
   - Хоть бы сразу не начинал, - упрекнула его супруга.
   Один за другим явились: Галицкий, отделавшийся по обычаю общим сухим поклоном, сразу взявший в свои руки квартет; разумеется, Утятин с супругой и старшей дочерью, которую только начали выводить в свет; виконт де Лилль с какими-то шлюхами; князья С., Мышатов и Мышкин; Гагарин, граф, тоже с дочерью, одновременно являвшейся снохой Мышатова (сам младший Мышатов за полгода до этого взял да погиб); некто пани Сикорская, которая, как мне сказали, будет петь.
   Все расцеловывались с графиней, да и со мной были любезны, за исключением княжны Долгорукой, пожалуй, которая была со мной в контрах. Дело в том, что мне ее когда-то представил грассирующий граф Гагарин, и я долгое время считал е Долгоухой.
   Всех моих старых и новых знакомых собралось ровно сорок четыре человека. Последним явился еще один джентльмен, который сказал, что представится позже.
   Начали музицировать.
   Перед музыкой всех обнесли шампанским, кроме того, ходили две-три хорошенькие девушки в белых передничках, с кармашками, полными конфет - со шпанскими мушками, шутили гости, лукаво поглядывая на меня, но угощались. Я тоже съел одну или две. Они были горьковаты на вкус, но мне понравились, и я съел еще четыре, так как был немного голоден.
   Не знаю, шампанское ли было тому виной, или конфеты с мушками имели некий эротический привкус, но мое постоянное, более или менее ровное, а вернее - равновозрастающее влечение к графине вдруг получило внезапный и неуместный всплеск. Единственный моей мыслью было, господа, как бы ей, простите, впердолить, и это окончательно убило вечер, и без того испорченный музыкой.
   Я сделался вдруг угрюм, необщителен, и даже с дамами, хотя какая, казалось бы, у них между ног разница. Тем более, что и я, как человек для них новый, возбуждал в них любопытство эротического характера.
   А тут еще эта му-у-узыка... Как это слово звучит, мыча! Антикварные вариации, Страдивари-траливали, этот страстный струнный оркестр превращал в пытку.
   - Поразительный композитор, - в экстазе шептала вдова, подхватывая этот подлый мотив. Что ее трогало и как трогало, невозможно было объяснить. А по мне бы взять композитора этой музыки да убить.
   К счастью для композитора, он и сам уже умер давно. К тому же впоследствии для вдовы выяснилось, что Страдивари был скрипичный заводчик и широко известной музыки не написал. Может, только для себя что-нибудь наигрывал. А первое отделение в течение сорока минут занимали концерты Скарлатти.
   Терпение мое к музыке достигло предела, когда эти добры моцарты взялись за скрипичное скерцо. Я взвыть был готов, с ужасом ожидая квартета, якобы, Разумовского, до мажор, мне хотелось вскочить и вскричать на весь зал: 'Хватит нас музицировать!'. И все время мечталось страстно, чтоб исчезли все эти лишние. Или самим с графиней исчезнуть туда, где сама мысль о какой-либо музыке отсутствует, а мир акустически пуст. И мне удивительно было, глядя на этих дворян, как легко и даже приятно наружно они переносят этот скрипичный шквал. Безупречность по части манер сказывалась, светское воспитание заморозило их лица, (а может, побаивались Галицкого), в то время, как мое - по крайней мере, мне самому так казалось - было постоянно искажено страданием. А может, они находили некое извращенное удовольствие в том, чтобы таким образом мучить себя.
   А Утятин, у которого был свой небольшой крепостной театр, все больше альты да сопрано - тенора, баритоны, а уж тем более басы - он не любил - Утятин даже шутил.
   - Я, знаете ли, все больше по операм. Если к вечеру 'Норму' не доберу, так 'Тоска'.
   Лишь однажды Мышкину изменило самообладание, и он с бранью в ответ на какой-то пустяк набросился на виконта. Виконт бросил ему перчатку, и они тут же условились. Сорок пятый, который так и не представился, оказался специалистом по части всяческих поединков и обязался наилучшим образом все провести. Каждому - по волыну и по шесть патронов к нему, или, на светской фене - маслин. - Впрочем, дуэль так и не состоялась. Перчатка, брошенная в эту среду, была с извинениями возвращена в четверг. Видимо, вдали от всяческой музыки князь успокоился и остыл.
   Этот инцидент меня немного развлек, и на Бетховене я уже не так свирипел. Хотя этот маленький, но злобный оркестр все усилия приложил к этому.
   А потом еще эта сука-Сикорская заявила, что будет петь. Перед вокалом всех обнесли по бокалу вина, чтобы смягчить впечатление от двенадцать арий, которые она одну за другой (как волну за волной) перед нами исполнила. А когда и толстуха исчерпала репертуар, и Галицкий обратился к собравшимся, не желают ли они, раз уж скрипки настроены, выслушать еще что-нибудь, вдова сказала, томно вздохнув:
   - Ах, сыграйте что-нибудь продолжительное.
   Меня так и подмывало под этот мотив совершить преступление. Трахнуть эту вдову или даже убить.
   Были еще и танцы - под живой оркестр и под консервированную поп-музыку, но тут резвилась в основном молодежь и распоряжался Сорок пятый (который оказался несколько выше, чем я), хотя сам и не танцевал ни па.
   В зеленой комнате выдвинули зеленый стол и засели за роббер Борисов с компанией. И меня приглашали, но я отказался, сославшись на незнание правил, хотя правила оказались чрезвычайно просты, так как под общим названием роббер проходили широко известные и легкоусвояемые: сека, двадцать одно, ази.
   Дамы, сегодня не склонные танцевать, и те, кто уже свое оттанцевал в прошлом, а так же мужчины покуртуазней собрались в будуаре, причем эта толстуха Сикорская, теребя неспетый нотный лист, поднялась с кресла, спросив:
   - Хотите, я и здесь вам спою бельканто?
   Тут уж даже меломаны ей воспротивились и уговорили ее посидеть остаток вечера молча и не создавать нам диссонанс. В общем, любезно ее заткнули, отчего и я стал со всеми любезен, с баронессой Борисовой в частности, пока ее супруг зарабатывал ей на булавки, обдувая друзей в очко.
   Баронесса была очаровательна, а смеясь моим остротам, хорошела еще, откидывая кудрявую головку назад, обнажая мелкие белые зубки, и хотя один верхний резец был несколько кривоват, это ее нисколько не портило.
   Надеюсь, я действительно был остроумен, и она искренне отдавалась веселью, а не только в силу того, что я маркиз. Даже графиня сквозь все свои хлопоты заметила то преувеличенное внимание, что я уделял Борисовой, дважды глядела на меня пристально, а в глазах ее был горький упрек. Хотя должна была понимать, что весь тот арсенал любезностей, и остроумия, доставшийся баронессе, на самом деле предназначался ей.
   Гости разошлись далеко за полночь.
   - Знаете, Донасьен, - сказала она, когда мы остались одни, - я вполне отдаю себе отчет в ваших чувствах, но понимаете, я не могу вам предоставить все то, что вы, без сомненья, заслуживаете, пока между нами стоит он. Его тень незримо присутствует в этом доме, хотя уже и не так черна, и не далек тот день, когда мы с вам соединимся вполне. Потерпите чуточку. Я же терплю.
   В общем, речь, как обычно, зашла о нем. Говорила она, а я лишь слушал, глупо губы надув. - Как любил он ее платонически, как лежали они - она распахнула дверь в спальню, дала мне взглянуть, но рассмотреть убранство я не успел - 'как лежали мы, вытянувшись, я - вдоль левого края кровати, вдоль правого - он, и между нами - любовь. Ах, поначалу было много любви и мало секса, но потом он и эту сторону жизни открыл для себя и принял ее всей душой.
   - Однажды его чуть не увела от меня одна женщина, имея ПСС графа Толстого, в том числе 'Идиот'. Я позднее этими пэсэсэ ему весь кабинет уставила.
   Звали его Артур. Имя отчасти эпическое.
   Я тут же припомнил Артура Шопенгауэра, действительно, незаурядного мыслителя, потом по некой ассоциации Шопена, чем вдова тут же воспользовалась, поставив на проигрыватель его мрачный марш.
   - Вы знаете, Шопен на фортепьяно играл, Шопенгауэр - на флейте, Шерлок Холмс - на скрипке. Это им помогало размышлять. Он у меня на виолончели играл. Вам, Доня, тоже надо бы освоить виолончель.
   Она немного поболтала о том, как он любил музыку, но эти две отвратительные темы - музыка и командор, слившись в одну, совершенно, было, убили меня.
   - Чем он зарабатывал себе на жизнь? - поинтересовался я.
   - У него несколько сундуков исписанного. Все это можно издать и заработать весьма. Хотите, займитесь этим.
   - То есть, жил он за ваш счет? - впрямую спросил я, надеясь таким образом обесценить в ее глазах это затянувшееся приключение, каковым я считал этот брак.
   - Ах, нынче все приходится делать самой.
   Я знал, разумеется, что эта порнографиня стриптизирует в клубе. Но не думал, что из-за денег. Думал, она богата и так. Тем самым мезальянс с этим мерзавцем стал выглядеть в моих глазах еще отвратительнее. Муж - интеллигент, на весь город известный. Жена - жрица любви.
   Нет, он ничего не имел против. И даже в милицию заявлял, когда ее дважды похищали вуайеристы. Говорят, мамоновские миллионы каким-то образом попали к вам?
   Вопрос был задан столь неожиданно, что я не сразу сообразил, о чем речь. Но вскоре дошло.
   - Каким? Образом? - спросил я, хотя предполагал спросить: кто? говорят?
   - Рыщут тут по городу двое парней, - сказала графиня, ответив тем самым на вопрос, мной не высказанный. - Скоро им станет известно, что вы здесь. Что вы собираетесь предпринять?
   Что предпринять? Ничего, кроме ликвидации этих двух предпринимателей, мне в голову не приходило.
   - Ничего, если я их убью? - спросил я.
   - Да уж, будьте любезны. Не дожидаясь, пока они ворвутся сюда и подстрелят какую-нибудь виолончель.
   - Кажется, они на немцев работают.
   - Да. Я велю выяснить, где их можно найти. Хотите вина?
   Я рассеяно кивнул головой, и поскольку лакеи были давно отпущены, а Шувалов безмятежно храпел под лестницей, графиня отправилась за вином сама. Да, нанести удар первым, думал тогда я, разглядывая избранные изображения, вывешенные на стене, на которых графиня позировала. Как с Леопольдом. Беспокоил только Толик ТТ. Я тогда еще не знал, что гангрена у Тетёхи уже до колена дошла.
   Вернулась графиня, внесла, умудряясь держать, два бокала, бутылку вина и какой-то лохмот.
   - Это его старая шляпа, - сказала она. - Была еще одна, новая, я подарила, но он, умирая, ее своим друзьям завещал. Чтобы носили по очереди. (Хорошо, хоть не женщину, подумал я). Ах, - продолжала она, - в этой шляпе мы с ним познакомились.
   Шляпа воняла чем-то кислым, как если бы командор, не имея под рукой посуды, пиво из нее хлебал. Она все еще хранила форму его головы.
   - Он так любил эту шляпу. Носил ее на себе, - всхлипнула графиня.
   Шопен, шипя, подошел к концу, и она поставила его по новой. Я безропотно принял это аудиоудовольствие.
   Я ее приобнял, желая лишь успокоить, но она вдруг вскинулась с негодованием:
   - Как вам не стыдно в этих стенах!
   Ах, негодяй. Он и из своего потустороннего далека дотронуться до нее не давал.
   - Ах, простите, - взяла себя в руки графиня. - И не спешите так. Еще немного, и он мне разрешит. Я вам тогда зимние ночи буду дарить.
   Меня и ноябрьские устраивали. Они в этих краях тоже достаточно длинны.
   - Хотите, я вам организую пока кого-нибудь? Хотите баронессу Борисову? Мне ее приходилось выручать как-то. Она мне должна.
   Я промолчал, смущенный ее сущностью.
   - Ах, что я сижу, - встрепенулась графиня. - Вы ж меня еще не видели полностью. Открыть вам себя всю?
   Я кивнул, хотя и опасался, что этот вопрос станет новым поводом для ее излияний. Но нет. Она открыла дверь спальни и встала у края кровати, обратившись лицом ко мне. И опять я толком помещение не рассмотрел, все внимание вбирала кровать.
   - Только давайте так, - сказала графиня, - я - тут, вы - там. И не переступайте порога ни при каких обстоятельствах. Договорились?
   Свет в спальне был только тот, что проникал из будуара, но графиню было видно вполне. Шипел Шопен - пластинка была затертая, графиня принимала позы под музыку, а я глаз с не спускал.
   Цвета ее одежд были уже менее траурные, но все еще темных тонов. И только исподнейшее из исподних было черно, как ночь. Тело ее было прикрыто довольно основательно, лишь шея оставалась открытой да часть плеч, но предметов одежды было всего три, и, на мой взгляд, не стоило с ними долго возиться. Между тем процесс раздевания затянулся на два ноктюрна, то есть примерно на четверть часа. Странно, но Шопен почти не мешал зрительному восприятию, более того, действовал на меня обволакивающе, сдерживал животный порыв. Я думаю, что, несмотря на запрет, я все-таки бросился бы на нее, если бы не Шопен. Как раз с последним аккордом ноктюрна ?13, до минор, (оп. 48 ?1) она сбросила с себя второе и третье, оставшись, в чем, сами понимаете, манящая, прекрасно-голая, прикрыв Сезам. Но здесь я почтительно умолкаю, дабы наше повествование не превратилось в сладенький эротический сироп, легковесный роман, чуждый мне жанр, к которому вы все время меня склоняете. Ибо это классический триллер, как вы сами убедитесь через пару страниц.
   А за сим, отдохните немного, пока я правлю перо.
  
  
  
  Глава 25
  
   Время шло, переваливаясь неуклюже, переступая с четного на нечетное. Снились страстные сны.
   Графиня после того разоблачения стала со мной фамильярнее, нежнее, ближе, касалась дружески, ласкалась, называла меня 'мой принц'. Поглядывая хитро, мурлыкала 'Эти глаза...'. Опостылела мне эта песня. Я становился капризен, груб, графиня пыталась меня успокоить, намекая, что готовит некий сюрприз.
   Приходил какой-то механик, они надолго запирались с графиней в спальне, и если бы не мальчик, его подмастерье, который был постоянно при нем, я бы в приступе ревности наверняка его застрелил. Шум порой оттуда доносился такой, будто в спальне отбойным молотком орудовали, я тут же вообразил себе, что мальчик заперт в шкафу, в то время как графиня, механик ...
   Выглядел этот тип лет 65-и человеком положительным, основательным, серьезным, имел очки в пластмассовой черной оправе, носил их на лице, похожем на рябое яблоко, был седоус и постоянно вымазан какой-нибудь смазкой. Ну да Бог с ним. Тем более, что шум действительно отбойным молотком механик производил.
   Графиня, что характерно, какой-либо ревности начисто была лишена. Я уже упоминал о ее предложении относительно баронессы Борисовой - она отказалась, но по причинам, не зависящим от нас троих. Но немедленно отыскалась одна знакомая безотказная герцогиня, которая оказалась настолько любезна, что согласилась графиню повыручать.
   Я был смущен. Мне еще не приходилось наблюдать герцогинь в их повседневной жизни. В нашем городе их не существовало. Подано мне было так: остзейские предки, дальнее родство с Анхальт-Цербстским гнездом, что косвенно намекало на не менее интересное родство с одной из русских императриц. И все это юридически заверено и документально подтверждено. Это вам не поручиковы выблядки. Да и то причастность современных дворян к генеалогическому древу поручика или хотя бы его денщика не имели под собой никакой достоверности для подавляющего большинства.
   Гуманитарная герцогиня прибывала во вторник. Мне было велено к этому времени вымыться и облачиться во фрак. Кассеты с остзейской музыкой, выписанные графиней из того же города, что и герцогиня, обогнали ее на восемь часов.
   Мы их немного с графиней послушали, чтобы проникнуться чуждой ментальностью. Что в этой музыке было остзейского, я не понял сперва, пока не увидел саму герцогиню - утром другого дня. Представьте претощий зад, господа, на котором самые тесные джинсы болтались, как простыня на ветру, не создавая натяг. Сухопарость от зада равномерно распространялась как вниз, так и верх, внизу заканчиваясь приличной мужской ступней, вверху же... Грудь, впрочем, была, и это нарушало ожидаемую соразмерность, единство частей и целого, смещало центр тяжести тела, который по мнению многих, есть пупок.
   К лицу, излишне удлиненному, к его продолговатым надменным чертам я применил бы слово 'лошадность', если б оно не было затаскано и избито сначала платониками, а потом русскими беллетристами в описаниях германских герцогинь и принцесс. Описания описаниями, а ведь правили же нами эти бабы твердой рукой.
   А еще Пастернак, Марбург. Я никак не загорался, я гас на глазах этих двух гурий на букву гэ.
   Музыка под стать внешности была жиденькая, как в отношении количества инструментов, так и мелоритмически, слышалось в ней что-то кавалерийское, полковое. Преобладали флейты и барабан. Это вам не оркестр Галицкого (все дипломанты), насчитывающий в иные аншлаги до двух с половиной тысяч бойцов.
   Мы посидели, поразглядывали друг друга, выпили ароматного кофе, который субподрядчица привезла с собой. Потом она отправилась восвояси тем же поездом, который как раз успел развернуться и встать на обратный путь.
   Самое замечательное, господа, что эта безобразная герцогиня самым решительным образом отказалась от совокупленья со мной. Я бы, впрочем, тоже не менее решительно ей отказал, но, как известно, русский маркиз деликатностью не обделен, и пока я выбирал выражения, она прочла на моем лице все впечатления, и со свойственной почти всем остзейцам прямотой заявила, что вовсе, оказывается, не того маркиза имела в виду, когда отправлялась на случку. Эта курва курляндская, будучи достаточно состоятельной, не стала с нас требовать неустойки, только деньги на обратный билет приняла.
   О девушках из простонародья и речи быть не могло. Даже виконт де Лилль, их непосредственный сутенер, ими не пользовался.
  
   Начинался уже декабрь, но зима не спешила. Медлила, тугодумка. Я все писал, писал, писал, редко выглядывая в окно и не всякий день выходя за ворота.
   Графиня пыталась меня развлечь: Мусоргским мучила меня, Бахом трахала. Но эта мизантропическая музыка не бодрила меня.
   По утрам бывало бело, но после полудня таяло. В саду поселилась стая ворон. Днями их не было видно, но к вечеру они возвращались, гомонили, кричали, каркали, устраиваясь на ночлег, потом затихали. Странные вороны какие-то. Их привязанность к этому месту вызывала удивление. Как будто ждут какой-то беды, чернопернатые.
   Предчувствия и без того были тревожные. Не то, что они не оставляли меня, нет - временами накатывали. Да и приметы накапливались, сгущались. Кто-то расцарапал графинин 'Пежо', вырезав вензель ДР. Не знаю, что б они значили, эти две буквы, возможно, инициалы моего прошлого имени, да я давно уж его забыл. Слишком много имен и обличий с тех пор переменил. Несколько раз кто-то звонил и сопел в трубку. Какой-то нищий вырвал на улице у меня пакет с хлебом и молоком. Другой, днем, может быть, ранее, глядя пристально, потребовал закурить. Я им, получившим отказ, был бы непременно избит, если б не рукоятка ПМ, торчавшая у меня из-за пояса, которую он вовремя заметил и убежал. Эта серия разбойных нападений на меня как нельзя лучше укладывалась в коллекцию прочих примет. Дважды стучал в наши ворота пожилой почтальон и подавал телеграммы. Текст гласил, что кто-то умер в запое или сошел с ума.
   Однажды избили механика. Весь арсенал криминальных романов, а скорее - кино - шантажисты ведь не читают романов - был применен ко мне. А однажды, у ворот шаманящий шарманщик, подобрав монету и поправив парик, с таким ясными намерениями взглянул на меня, что я его тут же, несмотря на накладные волосы на лице, узнал: Паца. Значит, и Пеца где-то невдалеке. В творческом запале я начал про них забывать.
   Забираясь на яблоню и заглядывая через забор, я видел привычную мне картину: с семи до одиннадцати дымили сигары в развалинах флигеля, торчали коричневые тульи. Это немного меня успокаивало.
   Я, будучи наделен недоверчивостью, не особо верю в оккультный детерминизм, но и вы б потеряли самообладание, господа, когда утром однажды, вместо привычной, идущей изнутри фразы: 'Вставайте, принц, вас ждут великие дела', я подскочил в кровати от совершенно недвусмысленной: 'Атас, маркиз, ваша жопа в опасности!'
   Я был перепуган. Что я могу сказать в свое оправдание, господа? Боюсь, значит, существую.
   Первым делом я взял себя в руки. В конце концов, налет когда-нибудь должен был состояться, раз уж я превентивными мерами пренебрег. И почему бы не сегодня, коли как раз четверг, и графиня с 20-00 стриптизирует в Дворянском Дворце, а Шувалов съехал вчера к своей даме с собачкой. Самое время заняться всерьез моим умерщвлением.
   Графиню о грядущем нападении я не известил. О налетчиках она, похоже, забыла. Во всяком случае, места, где они скрываются, мне не сообщила, хотя и обещала тогда, беспокоясь за виолончель.
   Раньше 20-и они не накинутся, а значит, время есть. Я хотел закончить предыдущую главу. Убьют, чего доброго, а у меня не дописано. Или ранят куда-нибудь, что тоже может надолго оторвать.
   Вошла графиня, внесла яблоки. Она каждое утро вносила их целую корзину в мой кабинет, считая, что они способствуют вдохновению.
   - Завтра у нас встреча с представителями администрации, - сказала графиня. - Наконец-то будет возможность хоть кого-то из них лицезреть. Вы не хотите присутствовать?
   - Не знаю, - сказал я, не отрываясь от своих бумаг. - Возможно, меня сегодня убьют.
   - Страшно за честного человека в этой стране, - сказал она.
   Вряд ли она слышала мои слова, а если услышала, то до сознания не довела. Временами на нее находила рассеянность.
   Эта выдающаяся вдова, Попрыгунья и Душечка, до сих пор была счастливо уверена в том, что это она, орфографиня, научила меня читать и писать. И вдохновила продолжить его дело. А теперь и темы подбрасывала. - 'Я буду вашим художественным руководителем, - иногда заявляла она. - Ваш талант пробьется сквозь барьеры невежества, и тогда весь мир узнает о нем. Только процесс не затягивайте. А то 'Руслана и Людмилу' копуша-Пушкин три года писал'.
   Достала она меня Пушкиным. Дать бы этому Пушкину по башке. И все об Артуре написать требовала. - Стать биографом командора? Увольте. Единственной моей темой буду я сам.
   Она что-то еще говорила за моей спиной, я не прислушивался. Подбирал к Сикорской эпитеты. Но кроме как суки, ничего, более близкого ее сущности, в голову не приходило. Да и предстоящим налетом была занята часть этой самой моей головы.
   - Возможно, сегодня, - сказала графиня.
   - Возможно, - рассеянно подтвердил я. - Но не ранее 20-и.
   - Я в первом вернусь.
   Она вышла. Я погрузился в текст, пожирая ее яблоки. Все беспокойство, связанное с предстоящей схваткой с налетчиками, мало-помалу оттеснилось на задний план. Возможно, это выглядит странно, но вы забыли, что я писатель, господа, я, слава словесности, любую драму переживу, сублимирую для себя, облеку в слова и извлеку выгоду. Страх не менее подстегивает вдохновенье, чем секс или яблоки. Так что если вас гложет злоба дня или тревога о будущем, следуйте моему примеру. Как страус во избежание стресса прячет голову в горячий песок, так зарывайтесь и вы в свои тексты. Пишите, господа, пишите. Слов всем хватит.
  
   К 18:30-и я покончил с этой главой. Сложил исписанное единой стопой. Вкупе с главами предыдущими стопа получилась приличная. Сверху я положил чистый лист. Написал заголовок. Вынес имя и титул на титульный лист. Жаль, если все на этом закончится. Сколько еще невысказанного держу в уме.
   Постараюсь все-таки этой ночью не умереть. Последняя точка уколом иглы, капелькой крови просматривается в бесконечности.
   Я раскинул на короля - карты сулили жестокое любовное разочарование. Я раскинул повторно - то же пророчество. Чепуха какая-то. Не в любовном же акте предстоит мне с ними сойтись.
   Нет, не дам я себя сегодня убить. Нельзя все так просто оставить, я допишу. Про Леопольда. И если кто-то из читателей последует за мной до конца, то закроет эту книгу счастливым.
   Ясных планов у меня не было. В мой мамоновский дом Каплан и компания проникли непосредственно с улицы. Открыли калитку - отмычкой, или подобрав ключи. Вряд ли эти двое господ выберут какой-то иной маневр.
   Я приоткрыл дверь гаража так, чтобы изнутри была видна вся улица. Выбрал из хлама, сваленного в углу, поустойчивей стул, сел, положив на колено взведенный ПМ. Пришлось передвинуться немного вглубь, чтобы свет звезд, лун и уличных фонарей, попадавший в дверную щель, на меня не падал. Я решил, что как только они перевалят через решетку, без предупреждения открою стрельбу. В конце концов, я не такой уж хороший стрелок, чтобы давать им дополнительный шанс, вступая в переговоры.
   До сих пор мне удавалось избегать убийств. Даже пистолет направлять в сторону человека не приходилось. Леопольд не в счет. Леопольд, во-первых, не человек, да и убийцей его был не вполне я. Но вся та человеческая глупость, именуемая злом, и мне присуща.
   Мы, в конце-то концов, не виноваты, что так глупы. За неимением времени или неумением им толково воспользоваться далеко не каждому удается рассеять мрак в недрах своих пещер. Кому-то родители внимания не уделили. Потому что сами были глупы. Кто-то сошлется на социальные обстоятельства. К тому же дураки наиболее охотно размножаются. И не очень беспокоятся о том, что их дети станут наркоманами, проститутками, вольются в число убийц или сексуально не так сориентируются. В этом смысле будущее человечества выглядит весьма бесперспективно.
   Нужно размножаться качественно, а не количественно. Тех же интеллигентов, например, разводить. Лучше меньше, да лучше.
   Последний афоризм мне понравился. Я бы его записал в другое время в блокнот, но поопасался выдвигаться на свет - лун, звезд, фонарей, которые - показалось то мне или нет, упреждающе подмигнули. Какой-то скрежет раздался у входных ворот, стук. Словно металлом скребли о металл, пытаясь взломать замок или двери сорвать. Я пригляделся: так и есть. Силуэт человека и его тень были прикрыты от меня бетонным столбом. А где же второй? А это и есть второй, принятый мной за тень. Обе тени стлались внизу. Природа, как я только что упоминал, щедра к дуракам, сотворив этих братьев в двух экземплярах. Но как же им удалось незаметно приблизиться? Вот тебе и дураки. Я же с улицы глаз не сводил.
   - А что если увидят, Пец?
   - Пусть, мы же не онанируем.
   - А если сам на шум высунется?
   - Высунется - и хорошо. Не придется искать его под кроватями.
   Последнее замечание меня рассердило. С чего он взял, что я буду прятаться? Это настолько меня оскорбило, как если бы он вынул скрипку и заиграл.
   Не вставая со стула, я обеими руками поднял свой пистолет. Руки были тверды, ствол нацелен в середину груди мерзавца. Какие-то тени плясали в моих глазах. Ах, расступитесь, чтобы дать место подвигу.
   Я плавно, как один убийца меня учил, стал нажимать на курок. Выстрел прозвучал секундой раньше, чем я ожидал, так что эту секунду я пребывал в некоторой растерянности. Все мы немного растерялись от неожиданности, Пеца, Паца, я, а один из нас, цепляясь за решетку калитки, медленно повернулся вместе с ней на девяносто градусов. Потом, все еще цепляясь, но из последних сил, сполз на дорожку, устланную неубранной листвой.
   Я уж хотел было и в Пацу выстрелить, да передумал. Почему-то я был уверен, что в одиночку продолжать налет он не решится. А еще я подумал о том, что он, скорее всего, и так умрет от одиночества. Потому что Пеца был, без сомнения, мертв.
   Братец нагнулся над Пецей, издал горестный стон и, подвывая, пустился куда-то вдоль улицы. А менее чем через минуту подоспел и его автомобиль. Он погрузил мертвеца на заднее сиденье и спешно отъехал. Может, в больницу его повез, надеясь спасти.
   Я еще около получаса сидел на том самом стуле, с которого выстрелил, унимая различные чувства, теснившиеся в груди. Даже скорбь в этой груди присутствовала. Когда они унялись, я, удостоверившись, что переполоха мой выстрел средь близживущих не возбудил, принялся заметать следы. Обагренные листья с дорожки смел, набросал свежих. Калитка была отперта отмычкой, замок цел, я ее запер. Света звезд, лун было недостаточно для того, чтоб навести последний порядок, поэтому я решил сделать все это с утра. До возвращения графини оставалось еще часа два. Я решил немного поспать, чтобы встретить её бесстрастным.
  
   Графиня вернулась далеко за полночь. Я еще спал, утомленный убийством, когда она раззвонила по всему дому о своем прибытии электрозвонком. Она предпочитала не брать ключи, а если и брала, то ими не пользовалась, полагаясь на то, что я, бодрствующий едва ли не до утра, ей открою. Я и открыл.
   В ней еще билась, бурлила, пенилась, лилась через край клубная ночная жизнь. Я этому биению не препятствовал, так бывало каждый четверг, и обыкновенно мы около часа болтали о нем, прежде чем она успокаивалась и способна была уснуть.
   Но на этот раз ее темой были Руслан и Людмила. Наверное, эту оперу Пушкина давали нынче в Дворянском Дворце. Она очень любила это либретто. Для меня не было тайной, кто был ее верный Руслан, я знал, что Людмилой она считала себя, что вензель из сплетенных букв Р и Л на двери ее спальни символизировал их вечное совокупление.
   - Но это ничего, - заглядывала мне в глаза графиня. - Будете мой Ратмир.
   А вслед за Ратмиром и Рогдая впустит?
   Мне, гордому своим первым убийством, сегодня выслушивать это было особенно неприятно. Пистолет мой был еще не вполне пуст, в нем оставалось семь пуль (вторая трассирующая), с таким боезапасом я мог бы основательно перетряхнуть Пушкина.
   - Сегодня, наконец, я свободна, маркиз. Эту ночь мы посвятим ему.
   - Пушкину?
   Но она лишь медленно качнула головой в направлении окна, где вздымал свои ветви сад, по-зимнему голый, где был снег, листья, луна, тени и командор, снявший свое заклятье.
   Она отперла дверь с вензелями и, взяв меня за руку, заставила следовать за собой.
   Портьеры не закрывали окон, в спальню проникала луна, кроме того, были включены настенные бра, выполненные в форме факелов. Механику удалось имитировать красноватый, подвижный свет, как бы колеблемый движеньем воздуха, отчего тени шевелились в углах, замирали у стен, стлались по полу.
   Кровать, как я уже упоминал, занимала едва ли не половину площади, хотя спать на ней, на мой взгляд, было так же удобно, как в пижаме с фижмами. Большое количество подушечек, валиков, пуфиков различной формы и величины, обтянутые бархатом, шелками, кожей были разбросаны на ней в беспорядке. Видимо, этот изощренный интеллигент в зависимости от своих капризов их под графиню подкладывал. Я с первого взгляда определил, что кровать хорошо была приспособлена для совокуплений и плохо для сна. Хоть спать, по всей видимости, мне не придется. Графиня была настроена решительно. - Ах, расстегните, - потребовала она.
   Пуговиц на ней было множество, располагавшихся большей частью вдоль спины. Она прижималась ко мне, запрокидывала лицо, выгибалась вольтовой дугой, пока я дрожащими пальцами их расстегивал.
   С четырех углов, господа, кровать подхватывали стальные цепи, ввинченные в потолок. Кроме того, в изголовье я заметил два рычага с шишечками, как на коробке передач у 'Жигулей' старой модели. Я насторожился: эротическое воображение графини готовило мне какой-то сюрприз, перед коим все те конструкции, которыми баловался бесноватый де Сад, окажутся перечеркнуты. Достаточно сказать, что при первом же взгляде на цепи я набряк и напрягся весь. Вероятно, пройдоха-механик, совместно с графиней мостивший эту постель, замыслили некое совершенное согрешение.
   Итак, мы пали, освобожденные от одежд, графиня - навзничь, я - ниц. Но едва дело дошло до первых конвульсий, как кровать качнулась и поплыла. Вероятно, под действием жигулевских рычагов, в которые вцепилась графиня.
   Потрясающее было ощущение, по крайней мере, на первых порах. Кровать медленно вздымалась над полом, с луны свисала слюна, графиня ворочала рычаги, я ворочался на графине, но тут мне пришло в голову, что кровать, лишенная бортов и бордюров, запросто может ссамосвалить нас обоих с приличной, причем, высоты. Я уже примирился, было, с потерей пары своих ребер, как вдруг новая волна ужаса окатила меня. Мы уже были под самым потолком, спинки кровати его касались, и если я поначалу надеялся, что они сыграют роль ограничителей и не дадут всей этой механике притиснуть нас к верхней плоскости, как вдруг треск разрушаемой мебели и скрежет срываемых болтов эти надежды разрушил.
   Спинки сорвались и ухнули вниз. Я тут же представил себе нас обоих зажатыми между двумя плоскостями, раздавленными ими, размазанными по потолку, подобно двум мухам, застигнутым бдительным мухобоем во время соития, всё это месиво из мяса и костей, которое обнаружит первый человек, который нас хватится, как соскребут с потолка наши бренные и похоронят в одном гробу, ибо невозможно будет понять, где графиня, где я, а разъять нас - тем более. Не это ли вечное совокупление тот вензель символизировал? Ах, командор, проклятый.
   Я тоже ухватился за рычаги и тоже, рыча, принялся их ворочать, мы рвали их в четыре руки, в то время как зад мой уже ощутил ледяной холод перекрытия.
   Но видимо кто-то, возможно, Бог, хранил еще нас для суровейших испытаний. Кровать накренилась, один край коснулся уже потолка, подушечки, пуфики спрыгнули первыми, начал скользить матрас - и мы вместе с ним, на нем, полосатом, мягко спланировали вниз, не понеся особых потерь, кроме пережитого ужаса.
   Таким образом, это все-таки триллер, а не эротический роман.
   Я поднял с пола штаны, графиню и выволок ее в будуар. Кровать продолжала скрежетать и раскачиваться, я не знал, как ее выключить, да и знать теперь не желал, пусть скрежещет. Факелы все горели, тени сновали, луна же, красная от стыда, спряталась за ближайшее облако.
   Графиня осталась без чувств, на коврах, разметавши свои омеги. Я переступил через нее и побрел к себе.
  
  
  Глава 26
  
   Эти два происшествия, свалившиеся на меня в одну ночь - и оба со смертельным риском для жизни - укрепили мою веру в моего демона. Тот, кто меня по утрам - помните? - 'Вставайте, маркиз...'. Значит, заключил я, и насчет великих дел слова его верные.
   Первым моим порывом после этого утреннего напутствия было найти графиню, которую я, будучи в шоке, бросил одну в будуаре, даже не потрудившись возложить на диван. Впрочем, я надеялся, что, оправившись от обморока, она и сама догадается на него влезть.
   Надо было первым делом следы предыдущего события замести, пока графиня не обнаружила их и опять не грохнулась в обморок. Так что я спозаранку - даже вороны еще спали - с присущей себе тщательностью затер, замел, забросал снегом и листьями то, что вчера ускользнуло от моего внимания. И лишь потом, верный Ратмир, я отправился на поиски суженой.
   В будуаре ее не было. В спальне, разумеется, тоже. Я обошел все углы в этом доме, где она могла прикорнуть, все кровати, диваны, полати обшарил - безуспешно. Пока, выходя из себя, все более и более за нее тревожась, не вспомнил про кушетку под лестницей и не нашел ее там, закутанную в простыню.
   Что привело ее на эту кушетку? Психоаналитические размышления ('Этюд о крылатой кровати'), подсознательная вина? А может, это помещение - со скошенным потолком, без окон, напоминающее полушатер, наиболее соответствовало ее настроению? Свернулась калачиком, очевидно, мерзла. Я накинул на нее одеяло, то самое, под которым впервые обнаружил себя в этом доме. Я и сам, господа, на кого угодно накинусь, если нужно ее согреть. Как трепещет она, спящая, больно глядеть. Она вздрагивала, стонала или принималась сопеть, спя. Сон ее был лишен безмятежности.
   В конце концов, решил я, согласие командора получено, как она сама заявила об этом. Да и я, избежав этого ужаса, кое-какое удовлетворение вправе был требовать. Если не от него, недоступного в нетях, то от нее, тут-вот-лежащей, тем более, что согласна была вчера. Я быстро скинул с себя самое верхнее и прилег под край одеяла рядом с графиней, и поскольку кушетка была узкая, тесно прижавшись к ней. Я предвидел, что предъявит она, продрав глаза: что не время, мол, что бока болят, что не создана для любви в этом помещении. Но нет: она открыла глаза, и тихая радость разлилась по ее лицу.
   Мне и сейчас то и дело звонят любопытные: мол, не откажите в подробностях. - Откажу. Это не эротический роман, а жесткая психологическая проза.
   Главное: событие состоялось, а если вам нужны нюансы - аранжируйте воображением. - Поцелуи туда-сюда, ласки по всей поверхности, как посмел, как нашел, как проник. Как тряслась кушетка, изнывающая от страстной любви, как дрожали стены, как под Таганрогом поезд сошел, но ни силы небесные, ни командоровы козни уже были не властны пошатнуть шатер. Анкор, стонала она по-французски, и я, в тысячный раз в нее тычась - я сейчас лопну, но она не лопалась, но оживляла жезл, и мой верный оловянный солдат, простой, но стойкий, беззаветно бросался в пекло в 1001-й раз.
   Писатель, он и в постели писатель. Графомания с графоложеством во взаимородстве. Я сейчас припоминаю, что с не меньшим вожделением поглядывал на графинину простыню, чем на самоё.
   Я порой терялся в пространстве-времени, словно лунный обломок в космосе, словно Обломов, дрейфующий на своей кушетке по теченью времен.
   А то наоборот, время терялось, пропадало - нет его - а один раз, на пике блаженства, я даже сознание потерял и некоторое время был негоден для этого. Я сознание потерял или потерял тело - до сих пор не могу понять, но на мгновенье я вдруг оказался во власти первостихий, слился со светом.
   Я до самого вечера был не прочь подтапливать этот очаг любви, но в самом разгаре дня она вдруг обмякла, выдохнула - ой, я уже вся - и мы вернулись к действительности.
   Мне хотелось бы видеть механика. Он задолжал мне дубль. Графиня позвонила, куда следует, и он явился вместе со своим подмастерьем и двумя поденщиками, едва мы завершили обед.
   Спальня собой представляла печальное зрелище. Кровать превратилась в груду обломков, сломанное ложе все еще свисало с потолка, уцепившись одной цепью за уцелевший кронштейн. Прочие три были вырваны из бетонного перекрытия охуевшей механикой. Потолок, к счастью, остался цел, только штукатурка осыпалась, да дыры зияли там, где были замурованы костыли.
   - Я думала, мы там будем на вершине блаженства, - всплакнула вдова.
   Механик, чеша башку, начал выдумывать несуществующие причины аварии, но потом полностью признал свои промахи и вызвался все разрушенное восстановить.
   Что касается кровати, то воссоздать ее в прежнем виде, да и в любом другом, оказалось немыслимым. В этом умелец согласился со мной. Но, мол, есть у него в уме проект, лелеемый всей душой: крылатая кровать, которая парит безо всякой опоры о пол или потолок, или другую твердь, и ежели вы желаете ...
   Вдова, было, ухватилась за это безумие, но я в категорической форме запретил ей и думать об этом. Формально я не был, конечно, главой семьи, но надо же кому-то исполнять обязанности.
   - Сколько времени потребуется, чтобы привести это помещение в надлежащий вид? - спросил я.
   Механик задрал голову ввысь и, шевеля губами, подсчитал количество замесов, необходимых для оштукатуривания потолка, квадратные метры плитки, разрушенные падением металлических деталей конструкции, и пришел к выводу, что два полных рабочих дня.
   - Так с утречка и начнем, - сказал он, пятясь к выходу.
   Мне хотелось его догнать и избить. Но, боюсь, что потом этому механику самому механик понадобится. Потянет ли столько механиков графинин бюджет?
   Остатки суток мы провели в неге и праздности. Было выпито много вина, Акустический зал ломился от фуг и прелюдий, но теперь эта музыка уже не удручала меня, а возносила ввысь.
   Ах, что они вытворяли, Бахус и Бах! О музыка, о лгунья! Пятая стихия, злая волшба! Вороны, напуганные фугой, больше не залетают в наш сад.
   - Ах, расскажите, я какая? - теребила меня моя бахиня. Я не лез в карман за эпитетами, они сами вертелись на языке.
   Нет, мы не теряли времени эти несколько суток, пока механик готовил апартамент. Нам, словно бездомным кошкам, нравилось ютиться в самых неприспособленных для любви местах. Где мы только ни обтирали углы! Кабинет, каморка под лестницей, зеленая комната, а наипаче - Акустический зал, где мы глюкались, бахались, где накатывало с особенной остротой.
   В спальне попахивало лаком после ремонта, что странным образом возобновляло к жизни призрак механика. Мы их долго выветривали - запахи, призраков, но зато командорово присутствие не ощущалось вообще. Хотя изредка вдова поминала его.
   Но командор окончательно, как мне думалось, отошел в мир теней и не тревожил меня. Я бодро и безо всякого раздражения произносил его имя: Артур, или Командор. - Кто такой командор? - ухватилась графиня, когда я однажды при ней впервые обмолвился этим словом.
   Я, помявшись, признался, кто.
   - Ах вы ... Дон Жуан. - Она хлопнула меня веером.
   - Кто такой дон Жуан? - спросил я, чтобы выяснить, нет ли в ее понятиях в этом имени негативного.
   - Так. Есть про него опера.
   Она порылась в виниловых залежах и выхватила одну.
   - Вы полюбите. Это прекрасное удовольствие, - говорила она, ставя диск на вертушку.
   Увы, это оказался Реквием. Мы его выслушали, но она так и не врубилась, про кого эта опера.
   Я полюбил на это время не только вдову, но и произведения композиторов. И даже подпольная музыка (андеграунд) насыщалась гармонией, казалась музыкой сфер. Контрабас-барабас, барабан-тарабан, бас-ритм-гитары ... Ритм-группа порой идеально накладывалась на ритм-процесс.
   Этот мир стал для меня раем, который искал. Мне казалось, что я счастлив вполне, не омрачали идиллии даже графинины графики, и только черные четверги наводили уныние, да пугала зависть богов.
   Но она возвращалась, едва кончался четверг, едва стрелки переваливали за полночь, и пока я путался в помочах, буквально набрасывалась на меня, поскуливая от нетерпения, словно малое дитя, а не взрослая терпеливая женщина.
   Вероятно, именно после этих уныний я накидывался на нее с особым рвением, что отмечалось графиней.
   - Сегодня вы особенно проникновенны, - говорила она.
   Как это у графинь принято, она даже в постели была со мной на вы. Приходилось отвечать тем же.
   - Не хотите ли помузицировать? Давайте! - как-то сказала она. - Исполнять музыку - более глубокое ощущение, чем пассивно слушать ее. Это моя лучшая виолончель. На ней сам Ростислав Мстистропович играл.
   И показала, как водить смычком по виолончели, вибрируя струну. Я попробовал - мне понравилось. Мы немного помузицировали - в две виолончели и в два смычка. Ощущение и впрямь оказалось глубоким, судя по тому, как внезапно я возбудился, парой скорых аккордов завершив эту тему, чтобы продолжить ее в постели - с другой виолой и другим смычком.
   С тех пор мы частенько с ней музицировали, если дело стопорилось или не шло.
  
   Зима и прочие событья проходили мимо меня. Всё моё время и помыслы были отданы исключительно ей. В те часы, когда приходилось быть одному, я пытался писать - чтобы что-то добавить к этому миру, а не просто жить и получать чувственные удовольствия. Я добросовестно выстраивал сюжет, плел фабулу, как того требует популярный жанр: интересно, захватывающе, остросюжетно, хитро. Кабинет, мой рабочий стол, слева - стопа белых листов, справа - исписанная, но перо не повиновалось, не удавалось сосредоточиться, мысли улетали далеко-далеко и возвращались квёлые, а листы крайне медленно и неохотно перелетали из левой стопы в правую. И я бросил перо - что толку напрасно терзать книгу, если лежит она перед тобой, словно бревно, а не страстная любящая женщина.
   Вести, доходившие с воли, были двоякого рода и поступали двояким путем.
   Первые, касавшиеся новейшей администрации, доставляла графиня, по-прежнему отлучавшаяся по четвергам. Новостями из Содома нас снабжала баронесса Борисова, которая что-то зачастила туда (в поисках своего маркиза, быть может) после того, как барон был застрелен партнером по робберу, обвинившем его в подлом подлоге: барон ему проиграл троих краснодеревщиков, которые оказались пьющие слесаря.
   Эти оба застенка - кремлевский и содомский - находились, по моему мнению, в теснейшей связи. Дело в том, что новым градоначальником оказался не кто иной, как падишах, слухи о котором ходили все лето и активно муссировались командой Маргулиса. Я также подозреваю, что именно он, используя неизвестные пока политтехнологии и нетрадиционный пиар, поставил во главе города это таинственное лицо.
   Об этом косвенно говорил тот еще факт, что один из первых указов касался пациентов больницы, объявленных вольными в их стенах. Были немедленно возобновлены потоки питания.
   Сам падишах не появлялся пока на публике, общаясь с населением через пресс-секретаря, чрезвычайно интересную, говорят, женщину лет 25-и.
   Мотыгинская девица - та, что для него специально воспитывали - очень падишаху понравилась. Он даже предложил в обмен на нее нефть, мотыгинские же требовали одиннадцать мест в городском самоуправлении. Падишах согласился только на четыре, остальные семь - компенсировал нефтью. Мотыгинские и тому были рады весьма, так как девка истомилась по суженому, и держать ее в тереме взаперти становилось опасно. А мотыгинские угодья по дешевке скупил падишах.
   Дворянам, допущенным к пресс-секретарю, было обещано оставить их при своих кормушках, однако все помыслы о крепостном праве они должны были забыть. Они и этим были довольны, так как отчаялись надеяться на что-либо вообще.
   Не знаю, нашла ли себе маркиза Борисова, но стала беременеть. В Содом, наконец, пустили воду, сообщила она, причем вода так шибко пошла, что затопила подвалы, так что один из зеленых в ней утонул по неосторожности, а еще двое скончались от сырости.
   Это обернулось трагедией и для Маргулиса: он так долго мылся в бане - гениям гигиена тоже нужна - что совершенно сошел на нет. В моечном отделении обнаружили наутро в клочья исхлестанный веник, да скользкий обмылок, который никак не давался в руки. Выскальзывал, да так и улизнул в канализацию. Так что ничего и не осталось от выдающегося некогда бунтаря. Сожалею о нем.
   Птицын, несмотря на мирный режим, все носился по клинике со своей трубой, грозя кому-то перешибить хребет, пока самого не перешибли засохшей соплей.
   Вертера, господа, засмеяли до смерти. До этого он окончательно замкнулся в герметичных границах Германии, никого не впуская к себе.
   Иванов как-то принял Наталию за Надежду, крича: 'Уберите от меня эту Дурову!'. Кавалерист-девицами до смерти загнан был.
   Кашапов сделал открытие, что бог - есть, и этот бог - покойный медврач Очаков. Мысль о том, что нет бога, кроме Очакова и не будет теперь, до комы его довела.
   Санитаров и врачей постепенно разобрали родные.
   Сердюк погрузился в туман (дразнилку помните?). Наиболее последовательные из его последователей последовали за ним до конца. И, в общем-то, счастливы.
   Беременная баронесса Борисова, врывалась к нам и, шурша шиншиллой, громко рассуждала о сексуальной революции, с которой преемники Маргулиса, Кравчук и Гребенюк, не знали, что делать далее.
   Что ж, успеха этим психам.
   Кстати, раз уж взялись мы о грустном. Капитан милиции Запашной убит заказным образом. Ибо по пьяному недоразумению собственный свой портрет (который для Маши предназначал) лично вручил исполнителю. Утверждают, что сам Галицкий привел в исполнение этот ноктюрн.
   Графине новая администрация не понравилась. Она не уставала падишаха критиковать.
   - Знаете, - говорила она, - как-то мы с покойным Артуром вопрошали оракулов относительно судеб нашей страны. Оракулы сказали намеками, что государству нужен новый поручик Ржевский в его главе. Причем поручик должен родиться в течение этого десятилетия. Один из его родителей должен быть непременно Ржевского рода. Я распространила эту идею среди дворян, и на какое-то время все мы увлеклись ею. Мы так и эдак пытались селекционировать поручика, но у нас ничего не выходило. Рождались в основном девочки, а мальчики с рождения проявляли такую тягу к музыке (чтобы со временем пополнить оркестр Галицкого), что ясно было, в поручики они не годились: тот при жизни и при всех его прочих достоинствах на ухо был туговат. Все дело, вероятно, заключалось во втором родителе. Оракул оставил этот вопрос открытым. Ах, я чувствую, маркиз, что нужный стране второй родитель - это вы. Я-то по маме Ржевская. Два сапога - пара. Пара - уже партия. Давайте пытать, может у нас поручик получится.
  
  Глава 27
  
   Тут бы к удовольствию читателя и организовать хэппи-энд. Родить поручика, спасти тем самым страну. Но, господа, общепринятый романистами счастливый конец, предполагающий вступление в законный брак и материальное благополучие, есть лишь краткое сентиментальное удовлетворение по поводу воссоединения двух любящих сердец и начало новой цепи неурядиц. Ах, говорю со вздохом вам, к ядреной фене такой финал. Истинный хэппи-энд - примирение с вечностью.
   Но боюсь, такого устроить я вам не могу. Ибо вечно пребуду теперь в этом мире, где окончательное блаженство недостижимо.
   Итак: прекрасная женщина, прекрасная музыка, прекрасная жизнь. Быть может, мне надоело прекрасное. Захотелось скатиться с вершины блаженства вниз. Вдова и вся эта обломовщина стали меня тяготить.
   Взаимоотношения между мужчиной и жизнью таковы, что не может он долго пребывать с ней в равновесии. Ненадолго успокаиваемся, как только обретаем форму. Но, обретя, опять начинаем ее ломать.
   Жизнь - это жанр. Каждый выбирает жанр по душе. И если я выбрал триллер, то поздно меня переубеждать - и не вам. Так что рано пока ставить точку. Время молчания еще не пришло.
   Мы, жертвы жанра, добросовестно работали над поручиком, в страстном супружеском сопряжении, примерно стараясь в благоприятные для зачатья дни - графиня, результат утонченной селекции, и я, естественный отбор. Мне стоило много времени и изобретательности приловчиться к роялю: графиня почему-то была уверена, что зачатие героев отечества, как и их рождение, происходит в муках. Она, казалось, не подозревала, а меня совершенно не смущало то, что в нашем с графиней случае поручик оказался бы не вполне дворянин, а помесь со мной.
   В доме был мир, в мире был рай, но уже хмурилось небо с востока, кралась самым краешком рая гибкая кошачья тень. Нам, пребывающим в несовершенстве, свойственно всякий рай омрачать.
   Кстати подвернулись и поводы.
  
   Как-то пришлось пригласить настройщика. Рояль, который мы затрахли, стал барахлить.
  Одна из его клавиш, по мнению графини, выдавала ноту не ту.
   Настройщик, хрупкий седенький старичок, долго хлопал по ней пальчиком, преклоняя слух, и тянул жиденьким тенором:
   - Ми-и-и ...
   - Ля, - говорила графиня.
   - Ми-и-и ... - тянул старичок.
   - Ля.
   - Какое же это ля, когда ми, - настаивал на своем упрямец и вновь клацал клавишей
   Они перепирались, возражая друг другу, с четверть часа. Я был наверху и все слышал.
   - Ля! - Ми-и-и-и... Ми-и...
   - Я тебя, ё.т.м. ...........!
   Я ужаснулся. Даже поденщики, клея паркет, не позволяли себе такого. Даже снайпера из оркестра Галицкого, отличавшиеся особым цинизмом, придерживали языки в присутствии пожилых.
   Я поспешно скатился вниз, успев своевременно, чтобы вырвать из рук графини несчастного.
   - Ля! Ля! Фа! - в ярости рычала графиня, музицируя его носом рояль.
   Не знаю, что на нее накатило. Впервые я видел ее настолько взволнованной. Бывала мигрень, но такое ... Она успокоилась не прежде, чем выхлестала полбутылки водки в один прием. Старичка же я проводил до калитки, сунув ему какие-то деньги в сухонькую ладонь.
   - Ми, - пискнул старичок, подразумевая 'спасибо'.
   Упрямство, конечно, с его стороны. Но не приходить же по этому поводу в бешенство. Проявила бы снисходительность к этому пожилому существу.
  
   Днями позже, находясь перед зеркалом, изучая небольшую беременность в его стекле, она сказала:
   - Знаете, как меня уверял один поклонник... покойного, в женщинах наибольшим изяществом отличается эта линия.
   Она провела рукой вдоль правого бока - от нижнего ребра до колена.
   Меня кольнуло предчувствие. Кошка вонзила свой коготок. Я мгновенно вспомнил садовника и похолодел.
   - Кто уверял?
   - Ах, мы читали с ним 'Леди Чаттерлей'.
   - Это Артур?
   - Ах, Артур вечно был занят. Он не участвовал в чтениях.
   - Это, кажется, роман о каком-то садовнике?
   - Да, но Артур его выгнал потом. Стал ревновать.
   Было утро. Мы только что поднялись. Пока она вертелась у зеркала, репетировала стриптиз, я решил проверить возникшую у меня версию.
   Можно было и позже это устроить. Но уж очень мне не терпелось развеять сомнения, касающиеся графининой репутации, или укрепиться в них. Я желал добраться до истины, куда б ни завела эта изящная линия.
   Снег сошел. Яблони одевались листвой. Я перелез по ветвям в соседний участок и проник в дом. Запустение, паутина, пыль. Вся почти мебель была вынесена, не говоря уже о более компактных предметах роскоши. Записки садовника, помнится, последний раз я видел во флигеле, но коль уж он сгорел, то и искать там не было смысла. К тому же я был уверен, что найду эту тетрадь на каминной полке, и не ошибся: она была именно там.
   Я ее тут же перелистал. - 'Графиня, конечно, оказалась голая', - сразу наткнулся я на нужный текст. Я оторопел. И здесь этот мерзавец наблядокурил: что ж, нам и дальше идти по жизни вдвоем, он - на шаг впереди?
   Мной овладели прошлогодние воспоминания. Деньги, побег, Ева. Сад.
   Сами собой новые планы стали возникать в голове. Графиня - курва. Враги мертвы. Что меня здесь удерживает?
   Я прихватил записки и покинул дом. Отыскал тайник и убедился, что деньги в целости. Трогать их я не стал. Пусть полежат, пока окончательно не определюсь с намерениями. Я вновь замаскировал своё тайное и отошел. И встал, как вкопанный. Словно обухом по башке ухнули: Засада! Как я забыл!
   Коричневые шляпы торчали на прежнем месте. Даже сигары не погасили, уверенные, что я, как и мой тайник, теперь в их надежных руках. Прятаться поздно. Бежать бессмысленно. Постаравшись принять беспечный вид, я сунул руку в карман, где лежал ПМ, и двинулся в сторону шляп. Предстояло сделать примерно двадцать шагов. Насвистывая и оглядываясь по сторонам, нагибаясь, чтобы сорвать проклюнувшуюся былинку, останавливаясь и глядя в задумчивости на поврежденные грызунами стволы, я медленно и как бы беспечно приближался к руинам флигеля. Шляпы не предпринимали в отношении меня никаких действий, дожидаясь, пока сам подойду. Я бы мог на таком расстоянии продырявить этих ленивцев четырьмя выстрелами, если б не теплилась в глубине души надежда на мирный исход. Может, удастся договориться как-нибудь.
   С этой мечтой я и ступил на развалины и - в который раз за это утро - оторопел. Никакой засады, господа, на меня не было. В пространстве меж останков фундамента мирно росли грибы.
   Затрудняюсь определить, к какому роду, семейству, виду принадлежали эти необыкновенные экземпляры в количестве четырех. Возможно, были условно съедобны, возможно - вполне. Шляпки их были размером с тулью, что и ввело меня в заблуждение. Ножки - белы, крепки, выпуклы, как пресловутая линия, которая, как получается, и навела меня на них.
   Из того места, где должен быть подпол, струился дымок. Вероятно, содержимое бидона садовника, смешавшись с подвальной сыростью, образовало некую щелочь или кислоту, которая и парила. Я думаю, это обстоятельство и способствовало образованию здесь мицелия и влияло на рост этих вряд ли съедобных грибов. А так же на вегетативный период, начавшийся слишком рано для представителей этой подлой растительности и продолжавшийся, как вы помните, едва ли не до декабря.
   Звякнула калитка. Я замер, прислушался. Кто-то - и судя по звуку шагов, не один - уверенно и не разбирая троп, огибал дом. Я едва успел укрыться в кустах. Из-за угла один за другим появились четверо в милой глазу милицейской одежде, двое из них - в возрасте, но, судя по знакам различия - младший командный состав. Один из них щелкнул складным ножом и нагнулся над шляпой.
   - Пост сдал, - сказал он, вручая гриб одному из товарищей.
   - Пост принял, - шутливо ответил тот.
   - Оце гарний гарнир, - сказал лейтенант, самый из четырех пожилой, принимая второй гриб. - Оце дытына.
   Не было необходимости смотреть на часы, чтобы узнать время: одиннадцать.
   Зря не задерживаясь, но и особо никуда не спеша, милиция удалилась, унося условно съестное. Вероятно, эти четверо ежедневно сюда заглядывали.
   Я по дереву, по ветвям, вернулся во владенья графини. Стараясь с ней не встречаться, прокрался в свой кабинет.
   Внизу, в Акустическом зале, рвался из динамиков прерывистый звук. Графиня, верно, вертела ручки настройки, регулируя эквалайзер. По отдельным аккордам я догадался, что это Вагнер. Опять Вагнер, снова Вагнер, как в тот незабвенный вечер, когда садовник свалился с кровати и умер в конвульсиях, мукой исказив лицо.
   Я вдруг ужаснулся мысли о том, что фаллическая стойкость, при жизни ему присущая, имеет какое-то отношение к грибам, с регулярностью Феникса возрождавшихся на пепелище каждое утро. Не этим ли так привлекательны они для ментов? Может, садовникова душа, или там, как хотите - эроэнергия, оргон, элан виталь - распределяется меж грибоедами?
   Я, однако, оставил эту мысль на потом и погрузился в чтение.
   'Слушай, говорит, Пантелей, музыку. Я, говорю, больше частушки люблю. В частушках и смак, и намеки всякие. А это - так, пузыри а не музыка.
   Добивается, что ли, чего от меня? Девка она, конечно, ладная. Вот только линия не больно крута.
   Тоже вот, читать мне взялась. Переведено, мол, прямо с английского. Мне-то что, сижу, слушаю. Только мимо ушей всё. Сидеть с ней, конечно, приятней, чем дёрн ковырять. Если постоянно и непрерывно работать, то превратишься в раба. Да и хозяин у ней больно уж скуп. Жалованье ничтожное положил, да и того не видывал. Ты, говорит, служи, а уж я не обижу. А я и не обидчивый. Ты при твоем достатке добрее будь. Увидел бедняка - дай копеечку. Ну их, этих графьёв. Уж лучше в госпитале, воспитателем. Графиня, правда, нет-нет, да подарит рублем.
   Ну как, говорит, книга тебе, Епифан? Понравилась? А книжку, что читала она, я и не слушал. Тогда своими словами давай она мне объяснять. Мол, это про одного лесника, что хозяйку потягивал. Я тогда на это ничего не сказал. Но задумался.
   Знаю я за собой этот грех - бабы меня любят. Только у меня свое мнение. Давай я ей в другой раз про эту линию объяснять. Она сразу все поняла. Догадливая. Я тебе, говорит, Антип, стриптиз окажу. И без тени застенчивости тут же разделась при мне под музыку. Осталась голая, как она есть.
   Я-то не очень охоч до графинь. Мне, чем больше женщина в теле, тем нравится лучше. Эта, конечно, тоже не так худа. Но все же не то, что Полина. Но и эта потом понравилась. И уж так меня забрало. А как не забрать? Коль ведет себя возбудительно. Я и не сопротивлялся своей природе. Ибо понял тщету сего.
   А муж этот ихний - совсем словно пень. Большей частью сидит, задумавшись. Хорошо, у кого муж любящий. А этот лядащий совсем. Зачем же замуж шла под него, спрашивается?
   Он сперва не подозревал про отношения. Но стал понемногу догадываться. Вызовет к себе в кабинет и глядит пристально. Ты, говорит, Афанасий, мою ложку не брал? Нет, говорю, не брал. У меня самого, мол, часы на днях сперли. Он ничего, этот раз отпустил, но потом каждый день про ложку допытывался. И застиг-таки нас в саду во время занятия. А я еще слышу - вроде крадется кто, шелестит листьями. Но остановиться не мог, не закончивши. Графиня, конечно, оказалась голая. Я-то портки подтянуть успел. А ей каково, тако выглядеши?
   Вот за это и отказал сей муж от моей деятельности. А то - ложка. Обиделся он на меня за то, что ее познал. Так ведь она сама навязалась. На ней вся вина за поступки постыдные. Нет в том моего греха. Отрицаю.
   А этот хлещет теперь водку, как Хлестаков.
   Хлещи, хлещи...'
   Я еще полистал садовникову тетрадь. Но больше об этих интересных взаимоотношениях ничего не было. Записки носили преимущественно онтологический характер, и почти не содержали его биографии.
   Ах, уговаривал я себя. Это событие давно ушло в прошлое. В конце концов, изменила она командору, а не тебе. Но мне было обидно, господа, что она этому псу смердящему сразу дала, а меня сколько дней мучила. Да еще первая на него набросилась, если смердящий не врет.
   Всякие сравнения и параллели между мной и другим мужчиной, рядом с которым я не выигрываю, повергают меня в уныние и выносят наверх нечто злобное. С мужчиной, повторяю я, а не с этим козлом. Мне было бы гораздо легче, господа, мне бы вообще ничего не было, если б этот ее подпольный партнер был выдающийся воин, элегантный проходимец, словом, герой или князь, а не зловонное существо без определенных достоинств. Повторяю: козел.
   Но это жизнь, господа. А вот опера.
   - Э-эльза! Эльза-а! - страстно взывал внизу солист Комише Опер.
   Звуки распадались на составляющие. Лучшие гармоники затухали, не достигая ушей. Мозг отказывался впитывать этот опиум. И что прекрасного еще вчера я в этой музыке находил? Нервный, неровный, пульсирующий, спотыкающийся ритм. Помните то место, где у Лоэнгрина отказывает АКМ, и он вынужден отбиваться вручную? Впрочем, это из другой оперы.
   В поисках новых текстов, доказывающих этот маргинальный марьяж, я взломал сундук с командоровым литературным наследием, к которому до сих пор был равнодушен. Сундучок был невелик, но зато доверху набит свитками. Чтобы бегло перебрать исписанное, не хватило б пятидневной рабочей недели. Но очевидно, какое-то подобие предвиденья или интуиции мной руководствовало, так как я сразу наткнулся на тетрадь, содержащую его последние дневниковые записи.
   Я оставил в стороне предысторию - 'этот бывший бестселлер... это бесстыдство...'. Ага: '... этот козел. Этот, я повторяю, козел - не случайное определение, это даже не метафора, это кровно ему присущее, неотъемлемое, неотделимое от него. Он постоянно источал острые запахи, словно метил места собственного присутствия, и в зависимости от состояния души, по-разному благовонял. Поэтому разные углы нашей обители и пахли по-разному. Здесь он о прекрасном задумался, тут его настигли сомнения, там что-то недоброе замышлял. Особенно остро были отмечены те места, где этот скот по-скотски с ней извращался.
   Несмотря на это присущее ему свойство, этот козел постоянно был кем-то любим. То и дело возникали у калитки какие-то женщины. Шофер, на обязанности которого было их отгонять, порой выбивался из сил. Козел, постоянно ощущая нужду в деньгах и женщинах, ежедневно ко мне обращался за тем или за другим. Мол, нельзя ль, чтоб к нему ходила одна женщина, которую он когда-то любил. Я сказал ему: что прошло, то прошло. В женщину, как в реку, нельзя войти дважды. - Да я и четырежды четыре входил, сказал этот козел.
   Запахи его вожделений отличались особой стойкостью. Сад вместо запахов источал вонь. Поэтому в женщинах ему было категорически отказано. Князь Сада сего в ответ на отказ испустил что-то зловещее и отошел.
   Я - в связи с этим Князем - переговорил с графиней. Нельзя ли как-нибудь выгнать его? Эти его запахи. И потом: чем ему насолила кошка? 'Уж позвольте, я ее изведу'. И на тебя, говорю, как-то косо поглядывает. - Ах, нет, отвечала она. Он, мол, ничего, кроме почтения к ней не испытывает.
   Позже, оправдываясь, она рассказала мне, что не сразу решилась на это, а долгое время переписывалась с графиней Эссекс. Эта Эссекс-графиня имела в общении с садовниками регулярный опыт. Был у нее одно время в наложниках некий похотливый охотовед. А сейчас, мол, садовниками пользуется. И этот садовник секса, обращаясь с ней вычурно, всех прочих ее любовников перещеголял.
   Они два с половиной месяца перепихивались письмами, делясь впечатлениями и опытом, а осенью я выгнал козла'.
   Сквозняком шевельнуло тетрадный лист, в дверь ворвалась опера, и графиня в прекраснейшем расположении духа внесла корзину плодов.
   Однако, увидев, что я угрюм, упрям, не шевельнулся в ответ на ее мимолетную ласку, и, запустив свой ищущий объяснения взгляд в параллельные тексты, развернутые передо мной, насторожилась.
   - Ах, это не нужно вам, - сказала она, протягивая руку за ближайшим к этой руке дневничком.
   Но я хлопнул по тетради так, что всё на столе подпрыгнуло, а несколько перьев, вспорхнув, парами закружились по комнате. Мы, командоры, бываем чрезвычайно грубы. Графиня отдернула руку.
   - Это правда? - кратко спросил я, имея в виду ее ненормативное поведение.
   Она стала что-то говорить, но по нескольким фразам, по музыке ее речи, по выражению ее лица, всплескам рук, я догадался, что она принимает происходящее за оперу, и отключил внимание. Не было нужды вникать в либретто. Я дал ей закончить арию, потом спросил:
   - Скажите, не виляя, вы ему отдались? - И ткнул пальцем в вымазанную каминной сажей тетрадь.
   - Отдалась, - потупилась вагнерианка. - Но с каменным лицом.
   Это отголоски другой оперы. Вариации на темы Даргомыжского - Пушкина 'Каменный гость'.
   - То есть, вы трахались? - вынужден был уточнить я, хотя и не любил это молодежное слово.
   - Трахались, - сказала она понуро. - Но близки не были.
   - И в то же время хотели Артура? С этим давали волю страстям, с тем отводили душу, - упрекнул я, ткнув тем же пальцем в тетрадь более чистенькую.
   - Хотеть его - моя супружеская обязанность, - твердо сказала графиня. - Ах, стоит ли придираться и придавать значение? Вам пока что не в чем меня упрекнуть.
   Она исчезла за моей спиной. Вновь меня обдало ветром, ошеломило Вагнером, вновь я остался один, перелистывая дневник командора.
  
   'А намедни прослойкой меня обозвала. Я сказал, что лучше прослойкой быть, чем подстилкой...
   Русским выдающимся писателям, кого ни возьми, с женами не везло. С бабами - да, но не с женами'.
   'Ночью меня под подушку кладет... Душно мне под подушкой... Пропаду я под подушкой у ней...'
   Неблагосклонный читатель может меня упрекнуть за эти и другие выдержки. Мол, занимаюсь заимствованием. Мол, заимствование есть плагиат. Не будьте настолько строги ко мне. Ну, какой же тут плагиат? Так, аппликация.
   Да мы и все плагиаторы, если учесть, что лексикон придуман задолго до нас.
   'Совершенно опустошили меня ожесточенные бои с этой женщиной. Голова - словно в огне, но ноги почти все время холодные. Достал я из бара коньяк, две рюмки его выпил. В желудке зажгло, ноги опять стали теплые'.
   Рассеянно перелистывая дневник командора, я выяснил, между прочим, что он не был ее единственным мужем. Первым был некий граф, от которого она и унаследовала титул. Я вспомнил в этой связи анкету, что она заполняла, готовясь в ступить со мной в брак. Там в графе 'происхождение' действительно стояло: естественным путем. Тогда я не обратил на это внимания.
   Таким образом, ржевское происхождение графини оказалось под большим вопросом. К чему же тогда эта затея с поручиком? Я недоумевал.
   Она не была даже уроженкой этого города. Явилась неизвестно откуда еще юной девицей и оказалась самой хорошенькой продавщицей в магазине постельных принадлежностей, который курировал граф. Будучи вдов, он любил ее вначале внебрачно (и виртуозно ею владел) - что-то долгое время мешало ему узаконить их отношения, сословный предрассудки, быть может. Но, не отличаясь почти ничем, ни изворотливостью, ни естеством от урожденных графинь - разве что в лучшую сторону - она, в конце концов, окрутила его законным супружеством, и он умер год спустя от неизвестных причин. Родственники предполагали, что именно юная графиня отправила вдовца к его первой суженой, но многочисленные вскрытия и экспертизы оставили их безо всяких надежд на наследное имущество и счета.
   Позже был еще какой-то супруг, сведения о котором были у командора смутные. Кажется, некий майор из оркестра Галицкого. Майор-то и сумел в изумительно краткие сроки спустить все наследство графини, играя в бега. Включая собственные доходы от ипподрома, который курировал. Его карету забросал динамитом наемный бомбист. Лошади не пострадали. Майор скончался на месте. Метатель, когда везли его в морг, еще моргал. Графине пришлось освоить профессию.
   Между этими двумя упоминался юный корнет - был влюблен в нее и убит, не успев сочетаться.
   'Мужчины с ней неуживчивы', - заключает с некоторой даже горечью мемуарист. Тогда еще он не мог предполагать, что и садовник кончит трагически. А графиня? Эта черная вдова, вероятно, опасна. Ей, непрерывно вдовствующей, плачевного опыта не занимать.
   'Герой, попавший в ее Валгаллу, как и всякий познавший ее субъект, - замечает командор угрюмо, - изначально должен был стать жертвой'.
   Я верил ему. Интеллигенция врать не будет.
   Да и ныне он - с того света - вряд ли доволен вдовой.
  
   Я немного иначе взглянул теперь на те портреты, что украшали мой кабинет. Взгляды их немного печальны. Один, композитор Сидоров, удивительно походил на командора, каким я его себе представлял. Представление, верно, основывалось на сумме приблизительных черт, которые придал его статуе скульптор. Но этот образ, лишенный конкретности, в точности совпадал с предпоследним портретом в этом ряду.
   Но если Сидоров - командор, то кто прочие 'композиторы'? Что-то я не припомню у Моцарта, даже на поздних его портретах, такой бороды. А Шуман? Тонкое юношеское лицо с усиками. Корнет!
   Я пересчитал эти портреты: шесть. Граф, корнет, командор. Композитор Дунаевский с майорскими лычками. Двое пока еще не установлены. Рамка седьмого была пуста. Да уж не мне ли место сие уготовано? Надо бы выяснить стороной, не заказывала ли она моих портретов? А то по фотографии такое могут изобразить. Но мне не хотелось, друзья, пополнить этот музей мужей даже лучшим своим изображением. Ее мужи смотрели на меня скорбно со стен. Они-то про меня уже обо всем догадывались.
   После инцидента с садовником графиню, 'замученную замужеством', как замечает командор, 'понесло'. 'А как же Пушкин? Глинка? Людмила? Руслан? - взывал он к ее верности. Вероятно, она не откликнулась. Потому что позже, войдя с этим Глинкой в клинч, он все его оперы в клочья разнес.
   Что ж, я его понимаю: жалко терять привычное. Состояние влюбленности - такое уютное, такое домашнее, и не надо далеко ходить. Он с таким увлечением строил свою крепость: кабинет, графиня, покой. Думал, наверное, что только смерть все это разрушит. - А может, и надо периодически в дребезги разбивать привычный уклад? Во избежание довольства собой и стагнации. Оставим этот вопрос на усмотрение читателей. Для самостоятельного, так сказать, исследования. Эта мысль, получив надлежащее обоснование, безусловно, повлияет на мненья Европы. А я что-то столько в своей жизни наразрушал, что боюсь, мое слово будет предвзято.
   К чести этой суперграфини (заурядного, впрочем, происхождения) она часто пыталась утешить его. Это, мол, всё пережиток прошлого, домашний догматизм и истязание плоти. Женщина не должна быть непрерывно верна. Я вас, конечно, люблю, но хочу другого. Ставила ему в пример Гоголя, который вообще всю жизнь без женщин прожил. Стараясь морально его поддержать, приводила другие примеры мужества. А вняв его возражениям, певицу Сикорскую уговорила с ним немного пожить. Сикорская охотно отдавалась ему, одновременно отдаваясь пению, но когда однажды чуть не задушила его подушкой, графиня первая отказалась от ее услуг. Баронесса ж Борисова не стала с ним спать после того, когда однажды он стал у нее, спящей, ухо грызть. Вынуждена прикрывать теперь это ухо прядью. А еще мне хотела подсунуть эту безухую.
   Командор, получивший полную волю, продолжал капризничать. Все, кто приближался к ней на расстояние выстрела, вызывали в нем бури эмоций. Шофер, закамуфлированный под шевалье. Негр, принятый ею за Пушкина. Полный оркестр Галицкого. Своры танцоров, что заполняли ежевечерне Акустический зал, врубая попсу.
   'Эта мерзкая желтая музыка расплетает нервы, деформирует мозг. Распаляет этих дам полусвета, князей полутьмы до забвения облика. Полный перечень их бесчинств занял бы всю тетрадь. И только приличие заставляет умерить порыв пера'.
   Я заметил, что всегда о чем-нибудь размышляю, перед тем, как уснуть. Вероятно, этот процесс утомляет меня. И следующее за размышлением сновидение служит некой наглядной иллюстрацией к теме.
   Мы самим своим существованием (размышлял я) огорчаем ближних. Отравляем живое рядом с собой. Вот вы, например, воображаемый читатель, сколько человек сделали счастливыми? А несчастными? То-то же. Словно природа, будучи сама смертной, сеет не столько жизнь, сколько смерть через нас. У нее, кто сильней, тот и прав. И она будет вечно права - или, по крайней мере, до тех пор, пока будет преобладать в человеке.
   Сострадание ей чуждо. Совокупляться и пожирать - вот присущие ей глаголы. Свинья и козел - вот ее символы. Слышу, зовут назад к природе. Мол, надо считаться в своем, человеческом, с ней. Да не хочу я считаться. Чем дальше человек от природы, тем больше он человек. Может быть, сострадание - первый шаг к отделению от нее.
   Надо контролировать инстинкты, а не распускать их. Некоторая упорядоченность не повредит. Надо бдительно и непрерывно работать над обликом, вытесняя из себя свинью и козла.
   Я назавтра решил не спускаться к обеду в знак солидарности с этой мыслью. И с графиней решил не сближаться больше, раз она так. Вот извольте-ка. Не успел я прикрыть глаза, как тут же был иллюстрирован по поводу вышеизложенного.
   Будто сижу я утром в цветущем саду, источающем, благоухающем, оркестрованном тончайше щебетом птах, а седоусый мастер, механик своего дела, малярной кистью набрасывает мой портрет. Я не вижу, что у него на мольберте, но с ужасом, от которого стынет в жилах и дыбом шерсть, замечаю нашу графиню, расположившуюся неподалеку, в жестком спарринге с настоящим козлом.
   Козел был молод, резв, и специально упитан, приготовленный для заклания как раз на обед. А сия Пасифая в растрепанном виде удовлетворяет с этим бедолагой, предназначенном на съеденье, совершенно другой инстинкт. Оцените цинизм. Тем более, что и какие-то ангелы, наломав зеленых ветвей, присутствовали. Причем козел, судя по его беззаботному маху, нисколько не подозревает о своей участи.
   В добавление к этой картине, тут же, тоже неподалеку, был и командор с баронессой Борисовой, но вместо того, чтоб заняться с ней просвещением, ухо у нее грыз. Да так грыз, ухоед, что хруст стоял, торопливо глотая кусочки. Такое смешенье инстинктов в этой семье. Выходит, сообразил я, что основной инстинкт не любовь, а голод. А самое страшное, господа, я никак не мог вспомнить: если уж у них баронесс едят, то что же тогда е..т на обед?
   Ах, простите меня. Дамы в особенности. Совершенно непонятно, как это слово вломилось в текст. Кто им мое сновиденье снабдил. Я ведь даже не знаю, как оно правильно пишется. Не нашел в словаре.
   Только не подумайте, учтивый читатель, что моя свобода слова не знает границ. Это просто перо вышло из-под контроля. А всему виной - ненормальное поведение в этой семье, которое я наблюдал, уснув этим сном. Я границы приличий знаю. И обязуюсь соблюдать ваши приличия, если вы будете соблюдать мои.
   Но позвольте, раз уж мы перешли цензурный барьер. Чтоб нам не называть вещи своими именами, а не синонимами? В чем виноваты эти слова? Блядь может стать довольно красивым словом, если изменить всеобщее отношение к этому состоянию женской души. Ведь гейшей или гетерой никого не шокируешь. А ведь и та, и другая - блядь.
   Самое интересное и интригующее то, что козел все-таки подан был на обед, зажаренный на вертеле.
   К обеду я и тут не спустился.
  
   Чтобы покончить с покойным, скажем о нем еще пару слов.
   Он еще пытался вернуть излюбленное состояние: писал ей письма в постель, оды в местную прессу, но полностью вернуть графиню ему не удалось. Да, она спала с ним, но и другими не брезговала.
   Этот человек, кристально честный, но хрустально хрупкий, не мог долго так протянуть. - Я с вами нежилец, - часто твердил ей он, и действительно умер.
   Окончательной версией его гибели явилась растущая в нем пустота, которая и всосала его в себя изнутри.
   Его чувство к графине сменилось не менее настойчивым увлечением. Опускаю каламбуры по поводу графинчиков и графинь. Да, он стал пить.
   В таком состоянии он еще пытался спать с ней. Но все чаще позволял себе лишнее: кидался на нее нетрезвым зверем, сочетая секс с мордобоем, и тогда хорошо засыпал, физически и морально удовлетворенный. После этого у местных дам открылась мода на вуалетки.
   Но, однажды заметив, с каким волнением он смотрит он на ее ухо, она совсем прогнала его.
   Он стал пропадать из дому и возвращаться не иначе, как по частям. Вначале подвозили его тело, потом другой автомобиль или посыльный доставлял его шляпу, ботинки, плащ. Заполнить пустоту запоем не удалось. Умирая, он шепнул: 'Прости...'. Не ясно, что значило это слово. То ли прощения у нее просил, то ли договорить не успел.
   Она, конечно, простила. Хотя кое-кто из дворян утверждал, что последние слова его были: 'Какая гадость эти ваши маринованные опята'.
   Не знаю, насколько искренней была ее скорбь. Хор мальчиков в Акустическом зале до самого выноса тела непрерывно пел 'Это глаза...'. Она и сейчас отпевала его этой песней.
   Следующая песня посвящается мне.
   Мы, кадровые командоры, как что, так за перо. Расточать себя в творчестве - наша судьба и наше проклятье. Невозможно бывает порой совладать с порывом пера.
   Шепот, робкое дыханье, трели соловья...
   Так-так-так, скажете вы: что-то знакомое. Вспоминайте скорее, иначе себе возьму. Не пойманный - не вор. Ах, не вспомнили?
   Свет ночной, ночные тени, тени без конца...
   Я пробовал и свое что-нибудь записывать. Но не получалось. Старый материал был исчерпан, а новый еще слишком сыр. Буквы не склеивались. Строки не строились. Какие-то шустрые черные человечки кувыркались, коверкали текст, трахались между строк, мешая сосредоточиться. А сколько просилось! Какой бы вырос из всего этого филологический фаллос этой вдове! Я уже опасаться стал, что так и придется умереть нерассказанным. Однако, благодаря прилежанию и настойчивости, тема сдвинулась, дело пошло. Вызрели яблоки в моем саду, запретные плоды вымысла.
   Вас, впервые трепетно взявшегося за перо, заклинаю правдоподобием. Ловеласничая со словом, не впадайте в вымысел. Ибо слово было значительно раньше. Яблоко появилось потом. Я ведь тоже мог бы иначе скроить сюжет. Нам занимательности не занимать. Но, увы, еще в начале романа я поклялся строго следовать истине. От альфы и, извиняюсь, до омеги.
  
   Позже возник вопрос: как строить с ней дальнейшие отношения? Спать? Спал. И расходовал себя пуще прежнего, надеясь убить таким образом и ревность, и страсть. Графиня же стала придерживаться со мной несколько иных интонаций. Бывало, например, в разгаре страсти останавливала процесс и вопрошала, хладнокровно глядя в глаза: 'Что, любишь меня, пес?'
   Беременность ее стала спадать и исчезла сама собой. Она стала пропадать из дому и всегда надолго. - Загулялась в Саду? Заголялась в Дворянском Клубе? - Она научилась логично лгать и во лжи упорствовать.
   Эта порнографическая графиня втянула в свои похождения баронессу Борисову. В отличие от графини, баронесса благополучно разрешилась одноухим младенцем. Я в этой связи даже решил, что дитя от Маргулиса. Но потом вспомнил, что у Борисовой - та же беда.
   Вдовы сдружились и вместе ездили по четвергам показываться публике. Причем баронесса продолжала возбуждать у мужчин сразу оба инстинкта. Ей даже одно время приходилось выступать с забинтованной ляжкой, прикрывая повязкой то место, где ее укусил светский лев. Эта вдова тоже теперь давалась. Оба Валгаллища, оба Блядсхейма не знали счета героям. Баронесса, как младшая Эдда, невзирая на одноухость, пользовалась, кажется, большим успехом. Старшую это немного злило. В конце концов, они расплевались. Графине остались ее четверги. Баронесса заполучила вторники.
   Странно на этом фоне прозвучали однажды ее, графини, слова:
   - Уверяю, Мамонов, даже самые заядлые многоложницы втайне мечтают об единственном.
   Единственным я не стал. Но минуты согласия между нами еще бывали. И тогда я брал свою виолончель, она свою, и мы самозабвенно наигрывали.
   По моему мнению, я стал играть значительно лучше. Но графиня всё была недовольна. То смычок срывался на визг, то ей струна не натянута. Я натягивал струну, канифолил смычок, и мы продолжали.
   - Вот покойный это хорошо умел, - говорила она в таких случаях и показывала, как надо водить смычком. - Э-этти глаза напротив...
   - Не стоит его из-за этого откапывать, - грубил я, прежде чем спохватывался, кого из покойников имела она в виду? Графа?
   - Ах, тот... Он тогда уже был тугоух.
   - Майора?
   - Не упоминайте больше при мне этого выродка.
   - Нельзя же так о покойном, - упрекал я.
   - Надо было светлую память по себе оставлять.
   - Много проигрывал? - спросил я сочувственно.
   - Не только. Была у него фантазия. Он этой фантазией и меня заразил.
   И не дожидаясь моих расспросов, откровенно, как перед сексопатологом, высказалась. Признаться, летающие кровати в сравнение с этим меркли. Нет, не буду о них даже упоминать.
   - Кстати, Мамонов. - Маркизом в этот период времени она меня не звала. - Я заказала ваш портрет.
   Я поёжился. Я заказала вашу погибель - вот что значили, в сущности, эти слова.
   - Кому? - спросил я, желая выяснить имя киллера.
   - Вы не знаете, один тромбонист. И в то же время прекрасно рисует.
   Я попытался поймать ее взгляд - не было взгляда. Только брови напротив - а где глаза?
   Ее лицо, близко склоненное, приснилось мне ночью. Глаз по-прежнему не было. Губы, почти касаясь моей щеки, шепнули: я, мол, твоя вдова.
   Да и в яви бывало похожее.
   - Многие мужчины многое б отдали, - говорила она, подчеркивая следующее, - чтобы назвать меня своей вдовой.
   Боюсь, что убьет меня эта женщина, как только поставлю последнюю точку. Тромбониста уговорит или отравит опятами. Боюсь, как бы, воспользовавшись моим окончательным отсутствием, она не перекроила этот роман. Некоторые страницы, посвященные ей, могут быть вымараны. И если вам, любезный читатель, не встретится в одной из последних глав эпизод, где будет фигурировать механическое пианино, летающая кровать и робот-двууд, значит, так оно и случилось.
  
  
   Глава 28
  
   Было время, поэты отождествляли любовь с движеньем воды. Прозрачный источник, половое половодье, море любви. Воспользуюсь этой вечно юной метафорой.
   Море от берега двинулось вспять, и хотя накатывали еще приливы с присущей им регулярностью, но далеко не достигали крайней кромки своей. И я все чаще недоумевал, глядя на себя со стороны: что я делаю здесь взаперти? Хочу чего-нибудь? Не затянулось ли моё пленение вавилонское этой блудницей? Что за узел, узы, узда держат меня при ней? Дождаться окончательного отлива, чтобы сняться с якоря и пуститься прочь? Увести за собой свое море, бросив этот бесплодный берег, сухую гальку, соленый песок. И местных жителей, что будут долго еще бродить по голому пляжу, подбирая цветные камешки, пустые раковины, наблюдая тени акул.
   Эти тени еще черны и бывают опасны. Кружат с деланным равнодушием, гонятся за мелкой тварью, но вдруг набрасываются стремительно и внезапно, провоцируя литпроцесс.
   Море, однако, еще накатывало. Захлестывало щиколотки, редко достигая колен. Инициатива всегда исходила от графини. Видимо, схлынуло и ее половодье, и она не прочь была вернуться в русло упорядоченных отношений, особенно после того, как клубные завсегдатаи высекли ее виолончельным смычком. - 'Эти глаза ...' - напевала она, прихотливо порхая над моими бумагами, предлагая разделить с ней эту песню, и я отрывался от стола и тоже порхал, чувствуя себя, словно Адам, отдавший бессмертие за ничтожный пистон.
   - Вам что-то со мной не спится, - угадывала она мою холодность.
   Я и сам за собой эту холодность замечал - вплоть до окончательного окоченения, и чувствам вполне отдаться не мог. Разлюбилось, расхотелось пускаться в водевили с этой вдовой. Я что-то стал неохоч до графинь, и уже не вызывала ответных движений их вечная женственность и стервозность.
   A propos о пропорциях.
   У нее что-то стала сохнуть нога - сглазил кто-нибудь? - но она, неравнобокая, продолжала мужественно стриптизировать каждый четверг.
   Что ж, век бабий короток. Если иметь в виду исключительно блядство. Однако все продолжали восхищаться ею, да и сама, глядясь подолгу в зеркало, по-прежнему находила себя прекрасной. Я ее прекрасной уже не находил. На ее порывы не отвечал, не ценил ее поцелуев.
   Анатомия в том, что эта нога все более приобретала какой-то фольклорный вид. Мало того, что усыхала, но и пальцы на ней срослись перепонками, так что ступня стала напоминать ласту, а колено - гнуться назад. Сама она, похоже, не замечала этой нелепости, ну а я, кладя руку на ее бедро, все чаще ощущал под ладонью скользкую рыбью чешую.
   - Как продвигается дело с портретом? - рискнул я однажды спросить.
   Мы с ней только что отужинали голубем, пойманным графиней врасплох.
   - Ах, я его еле отговорила. Очень уж хотел вас рисовать. И фото мне ваше вернул.
   Она показала мне фотографию, одну из моих наилучших. Да она б и оставалась такой, если б не контрольный выстрел в лицо.
   - Пришлось, знаете, с ним переспать. Да и задаток назад как-то совестно требовать. Ну да Бог с ним.
   Я же голубя ел. Почему же меня вороной вырвало?
   Возвращаясь распаленная после сеансов, напевая, порхая, демонстрируя упрощенный домашний стриптиз, эта рыбина склонялась у моего кресла, шепча:
   - Ах, владейте, повелевайте мной.
   И, пятясь вместе с креслом прочь, ужас испытывая перед суженой, да ну вас, думал я про себя, пусть вами бесы владеют. Нет, довольно с меня. Сет ассе. Я подумывал об окончательном отступлении, столкнувшись с такой любовью лоб в лоб. И спихнуть ее некому. Дождусь, пока высохнет в лягушачью лапку ее нога, чтобы был повод уйти.
   Я порой посыпался в ее кровати средь ночи - оттого, что твердое что-то толкало в бок, словно грань гроба. А однажды, оттолкнув ее на минуту, чтоб отдохнуть, мне почудилась вместо стареющего, но человеческого лица, человеческий, но - череп. Смерть, да и только.
  
   Музыкальные вечера при сложившихся обстоятельствах пришлось, конечно же, отменить. Шувалов к нам заглядывать совсем перестал, и дом без его присмотра приходил в запустение, я уже не говорю про сад. Я еще как-то пытался бороться с упадком, и мне удавалось поддерживать сравнительную чистоту у себя в кабинете, но графиню кроме ее нарядов и беспрерывного порхания, похоже, не занимало ничто. Акустический зал заволокло пылью, засыпало шелухой, затянуло паутиной углы. Портреты загадили мухи, да так убористо, что не было никакой возможности определить композитора. Только еще у Чайковского тускло поблескивал укоризненный глаз.
   Я однажды собрался навести чистоту, и только спустился с веником вниз, как раздался уверенный стук в дверь, настойчивый и бесцеремонный, явно рассчитанный на то, что тут же будет открыто. Звонком долгое время никто не пользовался, гостей у нас не бывало, и он за ненадобностью свое существование прекратил.
   Я этим стуком был застигнут врасплох. На мне был толстый командоров свитер, чистенький, но с дырой у локтя; брюки, с пузырями на коленях; да еще веник в руках. Я сделал попытку убежать по лестнице в свой кабинет и запереться там, но не успел. Дверь оказалась незапертой, я почувствовал спиной, как она распахнулась, и развернулся грудью к гостям. Двое уже вошли и встали у косяка, но прежде чем обратить внимание на женщину, переступавшую порог, я успел разглядеть сквозь дверной проем припаркованный к нашей обочине небольшой броневичок. Кроме того, были еще два автомобиля сопровождения. В другое время я был бы польщен.
   Женщина ступила в зал, мельком оценив запустение. Взгляд ее отыскал меня.
   Веник вывалился из моих рук - это была Ева. Выше на каблучок, и лицом строже, но это была она. Строго одета, ухожена, на пальцах - пара колец.
   Великая радость охватила меня. Первой мыслью было, что она явилась меня спасти, хотя за минуту до этого ни о каком ниоткуда спасении я не помышлял. Однако следом возникла и другая мысль: пришла забрать свои деньги. Тут уж я насторожился.
   Дверь каморки под лестницей приоткрылась и тут же захлопнулась, но я успел заметить в щели любопытный графинин глаз. Хоть бы черт побрал эту женщину. Я не сомневался, что она явит гостеприимство через пару минут, как только приведет в порядок свои лохмотья.
   - Добрый вечер, маркиз, - сказала Ева. Действительно, за окном смеркалось. - Простите, что мы внезапно. Так вы позволите мне войти?
   Держалась она уверенно. Ничего, кроме черт, от той девочки. Нашла, наконец, себя? Обрела свое сущее?
   - Конечно, - хрипло сказал я и первой попавшейся тряпкой попытался смахнуть пыль с кресла, выглядевшего наиболее достойно. - И молодцы ваши тоже пускай присаживаются. - Строгость ее облика понуждала говорить ей вы.
   - За молодцев не беспокойтесь. Они на своих местах. - Она с подозрением взглянула на кресло, но села. - И вы садитесь. Поболтаю с вами часок.
   Я не посмел ослушаться столь важной дамы, сел в кресло, но у стены.
   Тут из-под лестницы вышла, опираясь на клюку, графиня. Ах, что было на ней! Платье, в котором блистала некогда, висело мешком. К тому же съехало на сторону, так что вырез, что должен быть вдоль спины, открывал теперь ее впалый бок. На шее болталось алмазное ожерелье, жемчужные бусы и что-то еще, какая-то цепь желтого металла, которую в последнюю минуту успела на себя накинуть. У меня уже был случай сравнить этих двух женщин, но сейчас... Нет, господа, придержу эпитеты. Ах, Ева, жизнь с этой женщиной не похожа на жизнь с тобой.
   Они обменялись приветствиями, пока я сгорал от стыда - за графиню, за паутину, пыль, засраных композиторов, за себя, наконец, павшего низко.
   - Доня, эта госпожа - секретарь нашей нынешней администрации, - сказала графиня, присаживаясь рядом со мной. - Как поживает господин падишах?
   - В добром здравии, - сказала Ева, глядя на графиню безо всякого сожаления.
   Если б действие происходило в Мамоновском доме, то диспозиция в точности соответствовала бы той, что имела место во время налета садовника. На его месте у стола расположилась Ева, а мы с графиней - у стены. Я вновь вспомнил про деньги.
   - Так что за дело у вас ко мне? - задал вопрос я, пряча за сухостью жгучий стыд за свои обстоятельства.
   - Дело? - переспросила Ева, кладя локоть на стол и теребя себя за ухо, в котором, как глаз композитора, тускло блестел продолговатый камень. - Нет у меня никаких дел в ближайшие час-полтора. Разве нам не о чем просто поболтать?
   - Мы, дворяне, - сказала графиня, - готовы оказывать вам всемерно...
   - Вы, простите, давно ли вращались в этом кругу? - перебила ее Ева. - Эти квази-князья оказались ни к черту не годными. Д'воры в законе, как брякнул один барон. Мы их пытались притянуть за баки к полезной деятельности, и даже таскали в конюшню по одному, но они предпочли паразитизм. В конце концов, все дворяне оказались дырявыми. И даже Ржевский начал ржаветь. Нам пришлось его, предварительно продырявив, закопать за городом. Так что никаких дворян в городе нет. Вся эта ржевщина ушла в прошлое.
   - Я сама презираю паразитизм, - сказала графиня, - но как же клуб? Я ведь там танцую каждый четверг.
   - Этот клуб паразитов мы прикрыли указом годичной давности. Природа этого здания такова, что стала брать свое. Там теперь снова бордель. Так что танцуете вы в правильном месте.
   - А как же Галицкий, оркестр? Кто же ставит вам оперы?
   - К сожалению, на оркестровых маневрах в юго-западном регионе наш состав в список лауреатов не попал. А ряды его значительно поредели. Но еще раньше Галицкий ушел из оркестра и увел с собой всех скрипачей. Галицкого мы заменили Глинским. Подумываем о настоящем Глинке, но пока негде взять. Оркестр мы больше не выпускаем, невыездной. Построили специальную резервацию. Окрестные оркестры тоже там. Музицируют в Дисциплинарном Саду. Там же и оперы друг другу ставят.
   - Это грубая политическая ошибка, - твердо сказала графиня. - Я имею в виду дворян. Вам теперь некого противопоставить мотыгинским. Дворяне были опорой режима, единственной силой, способной удержать их в пределах.
   - Мы, если помните, решительно сменили режим, - сказала Ева. - Но вы, несомненно, правы, эти аборигены доставили нам в свое время хлопот. И сейчас доставляют. Не народ, а нарыв на заднице. - Ее раскатистое эр завибрировало под сводами зала. - Обратить бы их в камень да разбить молотком.
   Я не очень был политически озабочен, меня другое интересовало: как она оказалась в этой ответственной должности? Кто она? Но при графине затевать эту тему я не хотел. Я спросил:
   - Как вы собираетесь обустроить клинику?
   - Я понимаю ваш интерес к этому заведению. Это же заповедник идей. Лобачевские, Савонаролы, Бисмарки. Христос на Христе. И мы не менее вас озабочены его будущностью. Кстати, не хотите ли обратно туда? Мы как раз обновляем контингент.
   - Я слышал, из моих друзей мало кого в живых осталось.
   - К сожалению, это так. Многие сошли с ума. Сошли с земли иные. Перепетунов в детство впал, мочится по ночам. Постановка вашей пьесы подкосила разум его. Кузьма впадает в спячку все более беспробудную. После вашего с графиней побега ничего путного не совершил. Кашапова придушила сестра милосердия. Никанор обнял как-то Наталью за шею и крепко задумался. И не заметил, как задушил. Сердюк - схватил себя за горло и стал душить. Руки отняли, но он все равно покончил собой, задержав дыхание.
   - Эта лиса Маргулис ... - сказал я. - Я слышал какую-то невероятную историю о том, что ...
   Я осекся под пристальным взглядом Евы. Она растянула губы в улыбке, на лице ее вдруг появилось то выражение, которое иногда было свойственно Маргулису, когда он бывал очень доволен собой.
   Не может быть! Я похолодел. Это плохой юмор. Это ужасно, а не смешно!
   Тут я заметил, что графиня спит, всхрапывая на моем плече. Как бы не охрипла, храпя. И без того ее некогда звучный альт стал напоминать карканье. Я переложил ее голову на подлокотник. Может, шею себе свернет в таком положении.
   Этот жест с троганьем уха, эти жесткие речи. Факты, которые Ева как таковая знать не могла.
   - Я думал, вы скорее меня раскусите, - сказала Ева. - Позвольте уж сменить местоимение, раз уж вы догадались, кто я.
   Маргулис? Эта женщина оказалась мужчиной? Маргулис! Клянусь рассудком! Это был он!
   Я вспомнил собственные перевоплощения. На ум так же пришла кавалерист-девица Надежда Дурова.
   - Однако, как же вам удалось?
   Я хотел всего лишь выяснить, каким образом ему удалось отыскать Еву, ну и конечно, вселиться в нее. Но Маргулис понял вопрос по-своему.
   - Все дело в первородной глине, - сказал он. - Сейчас природных залежей ее нет - распалась под действием времени на почву и соль. Современная глина - материал не того качества и годится только на керамические изделия. Если бы Бог решил создать человечество именно сейчас, то у него бы ничего не вышло, кроме горшков. Упущен момент времени. Ему пришлось бы подыскивать иной материал или создавать вселенную заново. Нам же удалось получить его искусственным путем. Компоненты подобрал Кузьма. Кроме каолинита, гидрослюды и прочих широко распространенных элементов осадочных горных пород он добавил кое-что свое. В частности, магний, а так же красители, так что у нас под рукой оказались все оттенки глины, вплоть до черных и голубых. Первый замес вышел у нас неудачный. Однако мы хорошо провели время, делая человечков из глины и вдувая в них жизнь, которой хватало ненадолго. Моя идея была в том, чтобы глину замешать на крови. Я и послужил донором.
   - И много вы сделали ... таких? - Я кивком указал на него самого, вернее на тело, которое ему принадлежало.
   - Одну. Кузьма закапризничал что-то и прекратил сотрудничество. Девятый пытался раскрутить предприятие, используя дерево и другой материал, но его куклы были еще менее жизнеспособны. Вы видели его буратин.
   - Но почему он создал именно женщину? Мужчине все-таки проще в этом мире существовать. И в плане карьеры, и вообще.
   - Думаете, мы этого не учитывали? - сказал Маргулис с некоторой горечью. - Скажу вам откровенно, вначале был мужчина, и Кузьма это тело предназначал для себя. У нас с ним из-за этого спор вышел. Кровь-то была моя, и я не желал остаться в дураках. Ну, он разгневался и оторвал некую существенную часть.
   Почему, однако, он со мной так откровенен? Задавая свои вопросы, я и не рассчитывал на подобную искренность.
   - Почему? - переспросил Маргулис. И заявил без обиняков. - Потому что рассчитываю на взаимность. Во-первых, у меня есть уверенность, что это тело находилось и с вами в какой-то связи. Потому что, пустившись на поиски, я обнаружил его в вашем гнезде, еле живое от истощения. К тому же визит этой девицы в клинику, я убежден, был совершен ради вас, хотя вы этого и не поняли. А еще: витают какие-то остаточные образы в голове, частички чужого поля, которых ранее не было. Я ведь не впервые... гх-м... инкарнируюсь. А во-вторых, даже если вы доведете эти сведения до общественности, вам никто не поверит. Наука, толкуя мир иначе, не потерпит подобного даже в теории.
   - Мне безразлично, было ли это чудом, или есть этому научное объяснение, - вставил я.
   - Вас примут за сумасшедшего и опять упекут, - продолжал Маргулис. - Ну а если будете настаивать и будировать общественность, я данной мне властью так вас урою, что от вашего микрокосма только мокрое место останется. Будьте ж благоразумны и благодарны за откровенность, раз уж сунул свой нус. - Он помолчал. Я тоже. - Хотите знать истину? - сказал он. - Истина - не падшая женщина и не дается всякому, тем более за так. У меня есть мысленные наработки по этой проблеме. Да и Кузьма кое-чем поделился. И я бы охотно их вам изложил, кабы ваш сриллер, - он так и сказал, - и без того не распух так, что читатель, войдя в него, рискует не выбраться.
   - Как же вы собирались использовать эту куклу практически? - спросил я, не обратив внимания на его критику.
   - Как видите, - сказал Маргулис. - Мы и раньше использовали ее для связи с общественностью. Правда, больше в качестве курьера: туда идеи, оттуда - деньги. Да промашка вышла однажды: врачи вкололи что-то очень уж возбудительное, когда я без сознания пребывал, а на самом деле вез некоторую сумму на нужды SR. Полагаю, вы и подобрали девицу там, на шоссе?
   Я пожал плечами, как бы предоставив догадаться об этом ему самому, и спросил:
   - Значит, революция продолжается?
   - Да бог с вами, кому она теперь нужна.
   - Куда же ваше тело делось в данный момент? Я слышал, смыло в канализацию?
   - Так примерно оно и есть. Но я велел его выловить и захоронить.
   - Каким же образом осуществляется захват чужого сознания?
   - Чужой сам к этому бывает склонен. Можно сказать, добровольно на это идет. Я помню, как вы утомили меня своей эмпатией. И вы были правы: именно так, эмпатия. Ну и сексуальное влечение, конечно же.
   - И в вашем случае...
   - В нашем - последнее. В момент наивысшего, так сказать, наслаждения. И это самый короткий путь. Я покидал клинику в образе этой девы, а мое тело в это время обкалывали врачи, не подозревая об истинной причине моего сумасшествия.
   - Истинная причина, вероятно, отражена в вашем досье. Кстати, нашли вы его в дупле столетнего дуба?
   - Теперь оно уже не имеет значения.
   - Что же там было? Я так и не успел с ним ознакомиться.
   - И слава богу. Вам же спокойней. Знаете сами, что именно информация формирует наше сознание. Сознание, инфицированное дурной информацией, вам же самому покоя не даст. Не все можно в свой мозг впускать. Ибо придется жить с этим. Я даже ТВ-шоу избегаю смотреть. Опускают ниже уровня умственной бедности.
   - Как же вы длите свой досуг?
   - Вы удивитесь, но я много читаю. Некоторых авторов приходится прочитывать дважды. Из-за острой зависти, возникающей к емкой метафоре или удачно брошенному, но не мной, словцу. Я кое-как справляюсь с этим, и вторично прочитываю уже с искренним наслаждением. Я и вас с удовольствием выслушаю, если поведаете, как мое тело попало в ваш дом. Поверьте, я очень нуждаюсь в этом.
   - Хорошо, - сказал я. - Только никаких метафор не обещаю. Рассказ мой будет правдив, но краток и сух.
  
   Я уж и вам заодно изложу, господа, чтобы не отвлекаться на это дважды. Пора, наконец, вам узнать, как я убил Леопольда. Да и самому отделаться от этого воспоминания, сдать в архив. Теперь, когда время минуло, я могу это сделать - частично в третьем лице. И по возможности кратко.
   Итак: автомобиль, пистолет, некоторая сумма денег, которую удалось прихватить, не залезая в тайник.
   Желтые 'Жигули' пулей вылетели из города, но, едва переехав мост, Еве пришлось сбавить скорость до предельно медлительной. Дорогу помните? Она не стала лучше ничуть с тех пор, как я въехал в город.
   До автозаправки, где еще не растащили руины трактирчика, я добрался перед рассветом. Деревья еще дремали, теряя листву, ветер мародерствовал, грабил их сонных. Мимо на мотоцикле промахнул монах.
   Ева, что предпримет теперь, взяв мою жизнь взаймы? Я, взявший напрокат ее тело, не вполне себе представлял, как им распорядиться. И что будет с нами, если Каплан или другие заинтересованные лица меня убьют? Или если убьют Еву?
   За ночь я успел привести в порядок свои мысли. Поначалу намерений никаких не было, мы стремились лишь подальше убраться из города. Но постепенно вызревало решение: добраться до города N. Разнюхать обстановку, настроение Леопольда и, возможно, договориться с ним. Мысль о том, чтоб его убить, тогда еще не приходила мне в голову. Не по силам такое слабой невинной девушке.
   Было за мной определенное преимущество. В моей новой личине он меня не узнает. Садовник клятвенно меня уверял, что умолчал про девицу. Так что повода заподозрить Еву в сговоре со мной у Леопольда нет. В то же время кое-какие его привычки мне хорошо известны. Я полагал, что мог бы контролировать ход событий, если хватит дерзости и ума.
   Дальше этого планировать я не стал. Планирование будущего - самообман. Невозможно предусмотреть все случайности и обстоятельства. Я планировал: деньги, дом, сад - а видите, что получилось?
   По дороге я избавился от некоторых предметов, которые могли бы навести Леопольда на мысль о городе Ржевске. 'Воспитание и размышления', распечатанные файлы, магазинные чеки. Пистолет я спрятал в дыру в обшивке сиденья. На сиденье натянул чехол. Если приложить специальные усилия, то найти его не составит труда. Но если повода для обыска не давать ...
   - Как вам понравилось в этом теле? - спросил Маргулис. - С каким сексуальным направлением вы отождествляли себя? Не тянуло ль, например, к материнству?
   - Я не отождествляю себя со своими героинями, - сухо сказал я. - К тому же это не имеет отношения к вашей нужде.
   - А я прямо бешусь, когда у меня менструации. - Он потянул Евино ухо. - Оба мы оборотни. Знаете, какой-нибудь маргинал, сочиняя роман, непременно бы совокупился со мной.
   - Да пропади ты пропадом, - не сказал я.
   У меня не было желания отвлекаться на посторонние темы. О женственности и жертвенности. О темпераменте и императиве. Об интеллекте и чувственности, разнице между мужской и женской моделью мира.
   Вспоминая произошедшее, я все как бы заново переживал.
  
   Леопольд. И дались ему эти деньги. Если поделить их на всю его банду, то не так уж много достанется. Нашли бы какой-нибудь труп, назвали б моим именем. Схоронили бы и забыли, что я есть.
   Нет, если б дело было лишь деньгах, он бы легальное правосудие подключил. Натравил бы на меня легион легавых, и те со свойственным им иногда усердием рано или поздно меня бы нашли. Он возмездия жаждет. Хочет меня убить, лично присутствуя при умерщвлении. А уж способ вендетты наижесточайший для меня изберет.
   Город. Законы джунглей - отсутствие законов. Здесь Леопольд царил, его выгода или прихоть и были закон.
   Время клонилось к вечеру. Я проехал мимо офиса Леопольда, но его машины около не было. Я поездил по городу, посетил места его возможного пребывания, и очень скоро обнаружил его машину возле бывшего клуба железнодорожников, который находился теперь в ведении Леопольда, имел сауну, бар, казино, проституток и пр., и тоже приносил доход. Двое присматривали за входящими: спецконтингент, отборное отребье.
   Я проехал мимо, размышляя, как быть. Евино сердечко трепетало воробышком, в груди стало тесно, в животе - пусто. Откладывать знакомство на завтра не стоило по одной причине: могло бы и не хватить решимости, если оттягивать до утра. Войти, выдав себя за проститутку? Еще и впрямь прицепится кто-нибудь. Встреча должна быть случайной.
   Я развернул машину и вновь направил ее к клубу, притормаживая, подыскивая пятачок для парковки, и вдруг услышал: 'Маркиз!' - почему-то я обернулся, но это женщина подзывала пса, а в следующую секунду я врезался в автомобиль Леопольда.
   БМВ завопил, словно в него всадили саунд-патрон. Охранник сбежал со ступенек парадного. Другой остался у входа, сунув руку в пиджак.
   Я уронил голову на руль, как бы в сильнейшем шоке. Страха уже не было. Страха нет - значит, мертвец?
   БМВ перестал кричать и корчиться: отключили сигнал.
   - Вот сука, - сказал охранник. - Дверь поцарапала. Эй, ты жива?
  
   - Так вот ты какая, - сказал Леопольд. - Мне тут один колдун предсказал, что смерть я приму от коня своего. А копыто коня направит некая женщина.
   Леопольд во цвете своих сорока пяти выглядел жизнерадостно. В руке он держал бокал, что было хорошим признаком. Пил он крайне редко, и лишь в особых случаях, отмечая большую удачу, да на официальных мероприятиях мог пригубить.
   Охранник, доставивший меня в его кабинет, администратор этого заведения и незнакомая дамочка в легких доспехах, присутствовавшие при нашем свидании, сдержанно усмехнулись. Мне здесь приходилось бывать. Обстановка известная. Женщине было около тридцати, чрезвычайно эффектная, но поскольку моих гениталий при мне не было, то и останавливать свое внимание на ней я не стал.
   Предсказание колдуна меня обнадежило. Я вас не уведомил, господа, что кличка моя в этом обществе была Конь.
   - Ну, давай, лги мне, - сказал Леопольд, углубляясь в бокал. - Только себе во спасение, а не мне во вред. Между ложью спасительной и преступной - убийственный диапазон.
   Ева молчала, как и положено несмышленой девчонке, попавшей в такую ситуацию, в которой у кого угодно отнимется язык.
   - Кто с нами не вполне, тому и мы не очень. В другой ситуации, совершив на меня наезд, ты могла бы стать орудием смерти, а со смертью не шутят.
   - А я и не шучу, - сказал тогда я.
   Мой ответ понравился. Леопольд мог иногда позволить по отношению к себе небольшую дерзость. Сейчас, по моему мнению, он был именно в таком настроении.
   - А ты храбрая девочка, - одобрительно сказал он. - Я и сам человек отчаянный. Славянин. - Он поставил бокал. - Знаешь, смерть не так страшна, как ожидание этих судорог. Тут недавно казнили одну. Под кличкой Шура Легавая проникла к нам под прикрытием. В результате попала в смешное положение. Все смеялись, кроме нее. Что ж, я ей говорю, если ты не в состоянии умереть со смеху, умри так. Неделю томилась у меня в подвале. Пулю она приняла с благодарностью. А может и ты из милиции? И присягу там приняла? А? Я им всегда говорю: давайте жить дружно. Но есть среди них агрессивная молодежь, мечтающая о переделе собственности. Ладно, как будешь расплачиваться за автомобиль?
   Перед этим меня обыскали. Вынули двести долларов и рублей около пяти тысяч. Выложили все это на стол.
   - Этого крайне мало, - подвел итог Леопольд. - Расплачусь тобой с автослесарем.
   Я, собственно говоря, предвидел тот или иной вариант насилия, но задрожал. Леопольд и это одобрил.
   - Нынешние дамы, да и мужики, трясутся за свою жизнь, а не честь. Отвезите ее в мой теремок. Может, мы с ней поладим. Может, в банду ее возьмем. Пусть наезжает на наших врагов.
  
   Теремок был загородной резиденцией Леопольда и отстоял далеко в стороне от местной Рублевки, где селилась энская знать. Место хорошо просматривалось и простреливалось, и, несмотря на то, что особняк - теремок, замок - был единственным в этой зоне, к нему был проложен асфальт.
   Машину мою тоже пригнали, бросили ее у ворот. Пистолет видимо не нашли. Иначе я бы это уже на себе почувствовал.
   Запертый в комнате на втором этаже, я имел достаточно времени для размышлений.
   Пуля? Яд? Захватить чье-либо сознание? Как? И куда мне свое девать? Навыков киллера у меня не было. У Евы тоже. Кем-то забытый молоток валялся у батареи отопления. Бесполезный в моей ситуации: я никогда бы не смог убить человека молотком.
   На тахту была брошена настоящая волчья шкура, в которую оборотнем любил иногда рядиться Леопольд, пугая шлюх, незнакомых с этим его фокусом, кое-кого из обслуги и в особенности терьера, который всегда поджимал хвост в таких случаях и застенчиво скулил. Нет, и шкурой мне его не напугать до смерти.
   Ева выглянула в окно: периметр участка был огражден стеной. Впрочем, я это и без Евы знал. Выбраться наружу можно было лишь по решетке ворот.
   Дорога, не виляя, уходила в сторону города, отмеченного облаком смога поверх невидных отсюда домов. Пространство между особняком и городом было совершенно пусто: глина, желтые ковыли. Заря багряна. Над окном, словно нож гильотины, нависло пуленепробиваемое жалюзи.
   Прежде всего, я попытался взять себя в руки. Что мне грозит? Уверен, он первый воспользуется моей беззащитностью, прежде чем передать меня автослесарю, как обещал. Вновь меня дрожь пробрала от этого.
   Обслуживающий персонал замка состояла из шести человек: четыре охранника, повар и эконом, поддерживающий порядок в доме. Прочая обслуга: кочегары, дворник, поденщики поступали из города по мере надобности
   В комнате был туалет, холодильник, еда. Я отужинал.
  
   Ах, нет, господа. Описывать это убийство свыше моих сил. Я и так вам описал несколько. У меня уже от умерших мурашки. Господь и без этого сердит на меня, так что пусть это останется между нами. Ужас, кровь, отрубленная голова Леопольда. Было б жестоко с моей стороны вас нагружать такими подробностями. Я сотворил, мне с этим и жить. Иль рассказать?
  
   Жалюзи, а вернее толстая стальная штора, непроницаемая для пуль даже 11,5 калибра, опускалось по мере надобности натяжением стального троса, а в верхнем положении удерживалась фиксатором. Надобность в нем возникла лишь однажды, и Леопольд считал, что эта конструкция спасла его мебель от пуль.
   Не долго думая, я тоже решил ею воспользоваться. Освободил защелку фиксатора. Блок, по которому скользил трос, застопорил молотком, чтоб жалюзи самопроизвольно не пришло в движение. Теперь, если дернуть за трос, стальной лист рухнет вниз и отрубит ему голову, если заставить Леопольда свеситься через подоконник. Стальной шнур я выпустил за окно и прикрыл краем портьеры. Я твердо решил не дать себя изнасиловать, ибо это триллер, триллер, триллер, а не низкопробный порнографический роман.
   Вероятно, женская конституция моего организма повлияла на мое мышление. Род мужской, пол женский. Мужчина бы до этого не додумался. И уж тем более не смог бы осуществить. У Евы же все гладко сошло. Словно волчица внутри меня планировала и осуществляла.
   Я заставил себя поспать перед подвигом, чтобы набраться сил - в дороге мне не пришлось выспаться. Когда же проснулся, было совсем темно.
   Шагов за дверью не было слышно: самую тяжелую поступь скрадывали ковры, поэтому, как я ни был готов к вторжению Леопольда, дверь распахнулась нежданно. Он лишь заглянул в комнату, убедиться, что Ева здесь и находится в добром здравии. Рука с телефоном поднята к уху,
   - Буду счастлив снова видеть свои деньги, - сказал он в трубку, и хотя он тут же вышел, дверь не потрудился прикрыть. - Я должен взять его живым и выслушать.
   - Да зачем он вам, шеф? - спросил, вероятно, его собеседник, скорее всего Каплан, ибо я тут же вообразил, что речь шла обо мне.
   - Я хочу его! Понял? Каблук! - Это относилось уже к охраннику. - Кто там киснет у тебя в вестибюле?
   - Пеца.
   - А где второй? Отправь их на помощь к Каплану.
   И еще одна догадка, в связи с конем. Мне стало теперь совершенно ясно, что от гибели не уйти, пока жив Леопольд. Он верил гадалкам.
   - Иди сюда, - позвал он, даже не взглянув в мою сторону. Обернулся к зеркалу, расслабляя узел галстука. Нежно-оранжевый, отметил я. Цвет галстука соответствовал его настроению. Он и мурлыкал что-то оранжевое.
   Не знаю, как поступила б на месте Евы менее щепетильная девушка. Наверное, сочла бы за честь. Но поскольку в ней был я, а моральные ресурсы во мне неисчерпаемы, то я не шелохнулся, стоя у подоконника, задом упираясь в него. Да и к голым мужчинам я отношусь с отвращением. Так что эстетические соображения тоже примите в расчет.
   - Что ж ты не подойдешь, сучка? Или я ошибся номером, забрался не в свой отель?
   Он обернулся. Удивления в его взгляде не было. Возможно, он и не ждал от добычи доверчивости. Его мысли ясно читались на его лице. Ясность мыслей сочеталась с их гнусностью.
   Ева лишь плотнее прижалась к радиатору.
   Он стал, мурлыча, порхать по комнате, как это позднее бывало с графиней, когда она тоже хотела меня. С припевками, с подтанцовочкой, делая это весело, вприпрыжку, кружа. В предвкушении маленького преступления. В предчувствии эротических ощущений. Обмануло его предчувствие.
   Потом он сообразил, что танцу не хватает музыки, мурлыканью - аккомпанемента, и нажал кнопку стерео. Полилось что-то лирическое. Он закружил соответственно новому темпу, жестами приглашая присоединиться к нему. Еще один повод для аналогии с графиней: видимо, эрото- и мело- мания находятся в тесной связи
   Кроме тех метров, что разделяли нас, между нами был небольшой круглый стол и несколько кресел. Маньяк приблизился, танцуя, к столу и стал огибать его, отбрасывая кресла. Я двигался по той же дуге, но с противоположной стороны.
   Такие игры Леопольду нравились. Распаляли его. Возжигали в нем вожделение. Мне же это было на руку тем, что делало более естественным мой выход в окно. Да и шум, нами производимый, не должен был охрану смущать, даже если достигал ее ушей. Метраж комнаты позволял длить игру до изнеможения.
   Он с легкостью вскочил на стол и отбарабанил чечеточку. Я нырнул под кровать. Он еще потанцевал на столе, потом спрыгнул. Долго танцевать в одиночестве и в отсутствие зрителей даже самому заядлому танцору скоро наскучит.
   Он заглянул под кровать.
   - Ну же, детка... Вылезай оттуда сюда. Сопротивление мне бесполезно.
   Чем несговорчивей невеста, тем верней для нее венец.
   Ева, пыхтя, вылезла с другой стороны.
   Мой жених выпрямился и мгновенье смотрел на пустую постель. Ощущенья откладывались. Он нахмурился. Он немного ушибся о ребра кровати, попытавшись достать меня в прыжке.
   - Это не смертельно, - сказал я, глядя, как он кривится, почесывая коленную чашечку, олух мой, Олоферн. Не хватало еще забеременеть от такого.
   - И не смешно, - сказал он.
   Он уже не кружил, не вальсировал, а в своем стремлении к цели был приапически прям. Я уходил от него легко. Хладнокровно, хоть и запыхавшись. Мы еще вокруг кресел немного побегали, попрыгали через кровать.
   Он приостановился и перевел дух. Прическа его растрепалась. Капли пота выступили на лбу. Первые признаки раздражения появились на его лице. Он взглянул на дверь, не призвать ли на помощь, но вместо этого скинул галстук и пиджак. Меня беспокоил воротничок его рубашки: не слишком ли жестко он накрахмален, не смягчит ли удар? Мы опять принялись кружить вокруг стола, в пылу игры он был с места сдвинут и стоял теперь слишком близко к подоконнику. Разделяли нас метра полтора, не более, но ему никак не удавалось меня ухватить, хотя дважды он бросался грудью на стол, вытянув руку. Это ожесточающее обстоятельство стало его сердить. Будь его воля, сжевал бы меня живьем.
   Он зарычал, как человек, которого оскорбили действием, и двинул на меня стол, пытаясь прижать меня им к батарее отопления, но я вспрыгнул на подоконник и распахнул окно.
   На газоне - пятно света, падавшего из окна. Второй этаж. Цепляясь за подоконник, я свесился вниз и нащупал ногой выступ карниза, нависшего над окном первого. Выступ был очень узок, едва помещалась на нем узенькая Евина ступня, поэтому приходилось придерживаться за подоконник. Высунувшись в окно, он мог бы ухватить меня за руку.
   Он и высунулся.
   Я схватился за кольцо, которым заканчивался трос, и бросился вниз, повиснув в полутора метрах над землей.
   Вверху клацнуло жалюзи, словно акула зубами щелкнула. Пятно света на газоне исчезло. Теперь можно стрелять без вреда для мебели.
   Преимущество декапитации в том, что этот вид казни не производит шума. Его голова, возможно, и пыталась кричать, но только хрип похожий на воронье карканье, вырвался из открытого рта.
   Я отпустил трос и упал на отмостки, откатившись в сторону, чтобы не быть ушибленным головой. Отделенная от тела, она казалась громадной. Крови почти не было: вся она, вместе с телом, осталась за стальным листом.
   Голова со стуком ударилась о бетон, набив себе шишек. Ноздри еще всхрапывали от вожделения, но взгляд уже понял, что совращение не состоится. Совращения сокращают жизнь.
   Тычась носом в траву газона, она откатилась от стены метра на два и остановилась, обратив к небу выразительное лицо.
   Я и не рассчитывал на то, что уйду незамеченным. Но охрана открыла стрельбу, когда я был уже по ту сторону заповедной зоны. Стреляли беспорядочно и невпопад, то есть мимо.
   Машина. Ключей в замке зажигания не было. Но пистолет присутствовал. Я дважды выстрелил по воротам, за которыми суетились Леопольдовы псы. Они вряд ли это заметили, но третья пуля, трассирующая, их в полное замешательство привела. Им бы броситься, не теряя секунды, за мной, но они замерли, очарованные фейерверком, что дало мне минуту форы. А пока они выгнали автомобиль, я уже далеко в поле от дороги ушел.
   Я видел, как их автомобиль бороздил дорогу, разворачивался, шарил по полю фарами, но их свет уже не достигал меня. Стреляли куда-то параллельно полю - одиночными и очередями. Чем бы молодцам позабавиться, если б монахи порох не изобрели?
   Слева были огни города. Где-то километрах в двух от меня должна была быть железнодорожная колея. Туда и я двинулся, и через полчаса был уже возле насыпи. Я даже устать не успел.
   Не пойманный в потемках, я присел на холодный рельс. Отчаянье вдруг охватило меня. От отчаянья мне хотелось кричать, но я задушил этот крик души: вопли во поле далеко слышны. Я успокаивал себя тем, что Леопольд заслужил свою участь. Но ни заслуги, ни вины моей в том нет. Я лишь исполнил пророчество. Вероятно, уже его, безголового, обнаружили и скорбят. Хотя вряд ли более искренно, чем скорбел о нем я.
   Я выбрался к переезду и стал ждать подходящей попутной машины, которые, переваливая через насыпь, замедляли ход. Забрался в фуру какого-то 'Вольво'. До Ржевска, без денег, на перекладных, я добирался почти трое суток, подворовывая продукты, скрывая имя, гражданство, пол.
  
   Маргулису я все это с меньшими подробностями изложил. Умолчал о многом. Но пусть кое-что знает на тот случай, если сподвижники мертвого Леопольда оправятся от растерянности и станут Еву искать. Хотя вряд ли. Им-то какой резон. Слишком многие, а наипаче сподвижники, желали его смерти. Еще спасибо сказали бы ей.
  
   Посещение клиники мной уже было изложено. Я убедился, что Каплан с Толиком обосновались там. И решили, видимо, что со смертью их главаря задание не отменяется, а деньги, на которые не теряли надежды, удобнее разделить между собой.
   Появление же близнецов испугало Еву. Они могли видеть ее в логове Леопольда и опознать. Пришлось поспешно покинуть этот приют.
   Обосновался я в Мамоновском особняке, тайком от соседей, удостоверившись в том, что преследователи его не посещают, а милиция, вынеся мебель, на том успокоилась.
   Меня тревожил, конечно, вопрос, долго ли еще Еве прожигать мою жизнь. И как вернуть в личное пользование свой природный организм. Но это случилось само собой. Вероятно, разгоравшаяся во мне страсть к графине побудила вернуться назад мой блуждающий разум. Других объяснений я этому не нахожу. Я помню, как уснул в Евиной спальне, а очнулся в нумере.
   Я был даже рад, что Маргулису удалось вычислить нашу взаимосвязь. И найти впавшую в детство куклу до того, как она высохла от истощения.
  
   - Стало быть, всё, ваше приятное превосходительство.
   - Насчет превосходительства вы не очень ошиблись, - сказал мне Маргулис. - Особенно учитывая то, что никакого падишаха не существует. И единственный, кто это знает - я.
   - А значит...
   - А значит, что я и есть непосредственный руководитель этой гребаной администрации.
   Что ж, этот человек своего добился. Хоть и антинаучным путем.
   - А с Кузьмой мы еще поработаем, - сказал он. - Заменим весь народ куклами. Этакий маленький ручной народец, послушный в наших руках. Их уже и сейчас предостаточно. Не поймешь, где абориген, а где кукла.
   Женщина встала.
   - Что ж, мне пора откланяться. Да и вам вертеть вертепом пора. Хотя думаю, что нужно вам закругляться и в следующей главе ставить точку.
   - Я буду вам благодарен, - успел сказать я, - если вы не будете вторгаться в мой вертеп. Со своей стороны торжественно обещаю не вторгаться в ваш.
   - Хорошо, - сказала женщина. - Я вам то же обещаю. И тоже торжественно. И исчезаю из вашего навсегда. Всего хорошего, маркиз... гхм... Карабас.
   Черт побери, сейчас мне никак не удавалось отождествить ее с Маргулисом. Может, я спал, и привиделось? Может, легкий гипноз с ее стороны?
   Графиня всхрапнула и продрала глаза.
   Когда я выбежал во двор, броневик уже завел мотор и отчаливал.
  
  
  Глава 29
  
   Жизнь начинается и кончается вопросительным знаком. Как в испанском синтаксисе вопросительное предложение заперто ими с обеих сторон. И мы, озабоченные прохожие, бредем, претыкаясь о знаки препинания, из ниоткуда в никогда.
   Сейчас, в поздней действительности, формы и формулы жизни все более занимают меня. Я могу часами наблюдать, например, паука, живущего в своей сети, которая есть для него центр мироздания. В отличие от человека, он хозяин своей паутины, тогда как мы безнадежно запутываемся в своей.
   Но смерть жестокой железной рукой рвет и его сеть. Бросает его под каблук - он так и не знает, отчего умер. И если жизнь дается нам столь легко и отнимается так просто, значит, это не самое ценное, что у нас есть.
   Я, друзья, все еще верю в бессмертие. Но в бессмертие лучшей части нашей души. И поэтому ради цельности нашего будущего существования, надо стремиться быть лучше. Я хотел взрастить своё древо любви. Но, как выяснилось, формула любви и формула смерти не очень различны. Как геном обезьяны и человека. Разница в том, что любовь этот мир покидает первой, а смерть остается при нас навсегда. И наверное, лучшее во мне уже вымерло. Переселилось туда, где жив Бог.
   Пора и мне закругляться с этим произведением, а не блуждать до тех пор, покуда этот роман с извилистой сюжетной линией сам найдет свой конец. А то разрастется в такой чемодан, что и ключ к нему не подымешь. Так навсегда и останется герметичной вещью в себе, недоступной для понимания.
   Но эта недетская литература обладает свойством подменять собой автора. Словно математик и математика поменялись местами, и уже не я оперирую формулами любви, смерти, а эти две формулы, взяв меня в скобки, пытаются привести к нулю. И вот вдруг обнаруживаю, что я, исчеркав кучу черновиков, вычерпав все чернильницы, исписался и теперь пуст. Что источник речи иссяк, и я, косноязычный, как Моисей, мыча, грожу кулаком одурачившему меня тексту. А жизнь перестала меня интересовать, как перестанет интересовать и вас.
   Я еще мог бы из своего нынешнего запределья придать этой книге кой-какие специальные свойства: вновь открытые ракурсы, невозможные в вашем мире подвохи, магические чары или черты. Но это будет незаконным вторжением в текст. И неучтиво по отношенью к читателю.
   Да, пока не забыл, напоследок хочу кое-что исправить. Как-нибудь кое-кого отблагодарить. - Маша и Миша! Властью, данной мне авторством, объявляю вас мужем и женой. Живите долго и счастливо. Пусть все ваши ничтожные мечты сбудутся. Прошлые ваши браки можете считать недействительными.
  
   Что-то стало твориться с пространством. Время изменило темп. На моих глазах прошло лето, осень, за моей спиной - век. Там, за периметром моего камерного существования, все время что-то происходит. Взрываются автомобили, меняются приоритеты, дорожает бензин. Люди в стороне от меня играют в славу, богатство, власть. По ту сторону - Россия, которая меня потеряла. Которая не догадывается про меня.
   В то же время в мире становится все тесней. Пространство суживается, исчезают гектары, кварталы. Так, за одним из окон исчез привычный пейзаж, а его место заняли пятиэтажки, которые раньше отстояли километров на пять.
   Я желал бы, чтобы и графиня исчезла совсем. Ее прелести безнадежно испорчены, хоть она и пытается бороться с увяданием, снимая кожу и гладя ее утюгом. Она все больше превращается в образ смерти - костлявая, косматая, косая, с трещиной через лицо. Нога ее окончательно съежилась. Яга обзавелась клюкой и с помощью сего подспорья еще бодро скачет по комнатам, полусъеденная старостью, полуженщина - полусмерть. Эта неравнобедренная графиня опять воспылала страстью ко мне. В ее-то прикольном возрасте? Ее некогда развесистые омеги спали на нет. Да и полно, женского ли она полу? Обостряется чувство юмора, едва вспоминаю о ней.
   Она, триждыдряхлая, надевает на себя всё кокетливое и в таком сексапильном виде порхает, порхает передо мной. Врубая спецмузыку - как правило, это какой-то помойный панк.
   - Хотите спать со мной вечно?
   Боже, храни графиню, эту старую блядь.
   Нельзя позволять им доживать до такого возраста.
   Меня она называет то Руслан, то Ратмир. Я ее отождествляю с Наиной в последней ее четверти. В первой было гордая собой краса - помните? Умела ловко обращаться змеей. Все это, конечно, сказки Пушкина, но постель ее полна чешуи, пол в спальне усыпан ею. Чешуя липнет к одежде, растаскивается по всем комнатам, я нахожу ее в супе, на рояле, в саду.
   На свое трехсотлетие она попыталась созвать гостей. Я не против гостей - лишь бы глистов не занесли. А так ничего, пусть приходят, рассаживаются, сидят. Но оказалось, к ее огорчению, что все ее гости - умерли. Явилась лишь какая-то, ей под стать, старуха, только совсем лысая.
   - Это моя мама, - представила мне ее графиня, чеша чешую. Эта гребаная графиня теперь непрерывно чешется.
   Я, конечно, сразу сообразил, что это подлог. Мамы, ваше сиятельство, столь не живут. Стыдно доживать до потери седин. Возраст маминой мумии, вероятно, еще было можно определить по смещению красного спектра, но на кой?
   У старухи тоже была жабья лапка, только вместо руки. Я не знаю, чем они отметили юбилей. Предполагаю, что не обошлось без рагу из опят. Я укрылся в своем кабинете, забаррикадировав дверь.
   Сама мысль о дальнейшем совместном существовании с графиней доводит меня до судорог. Я даже подумывать стал о том, что, может быть, мне ее чем-нибудь извести. Чем доживать нам свой век бок о бок, тихо ненавидя друг друга. Ждать, кто вперед овдовеет - а может, она и меня вознамерилась пережить?
   Глядя, однако, на себя в зеркало, я столь беспощадных признаков увядания не нахожу. Может, всё дело в яблоках, которыми все меня потчевали? Может, кой-какие из них с края мира, крадены из садов Гесперид? Или мы с графиней находимся в разных потоках времени, и ее - более стремительно струится к концу?
   Она исчезла, не попрощавшись, оставив нараспашку дверь. Может, ушла умирать или покинула мир и меня по другой причине. А может, это я из мира исчез, и в том мире, который продолжается без меня, этот роман, мой правдивый скриптиз, выглядит немного иначе.
   Ходят слухи, что и я уже умер. И даже похоронили какого-то человека, похожего на меня. Город погрузился в скорбь и погряз в ней. Флаги были приспущены. Падишах прислал мне свои соболезнования, еще сырые от слез. Но я уверяю вас, господа, что эти слухи очень преувеличены. И я знаю, откуда исходят они. Ни дурных примет, ни зловещих предчувствий тому не предшествовало. Если бы я, господа, умер, я бы первый об этом узнал. Но если графиню увидите, передайте ей в утешение, что она снова вдова. Сделайте сосредоточенное на мысли о вечном лицо. Для большей убедительности оденьтесь в черное.
   Мы тысячи раз за свою жизнь умираем, погружаясь в сны. И столько же раз воскресаем по пробуждении. Так что нам к этому способу небытия не привыкать. Но если удастся мне умереть окончательно, от возрождения воздержусь. Только все дело в том, что нет ничего окончательного.
   Время стало бременем для меня. Я больше не играю на интерес и не ставлю на красное. Да и краски вымерли, мир становится черно-бел. Жизнь выцвела, почва вымерзла, главные приключения прекращены. Я вижу порой изо всех окон, как стелятся грибные туманы и уплывают прочь - это медленно истекает время, переходящее в небытие.
   Постепенно опостылела такая жизнь. Я стал искать окончательных мер - меня не устраивала робкая перемена участи, а только полное небытие. Обменять эту не-жизнь на свободу, которая разнилась бы от всего моего прошлого, как Содом и Сезам.
   Смерть - слияние с Космосом. А здесь ожидает меня что? - Беспредельное одиночество. Такого отчаяния никогда еще я не испытывал. Я уже жалел о том, что всю жизнь бегал от смерти и ни разу не дал себя убить.
   В конце концов, этот мир существует лишь до тех пор, пока мы того хотим.
   Я снова стал носить с собой пистолет, привыкая к мысли, что в ближайшее время я им воспользуюсь. Я заглядывал в дуло, дул в него, жалел, что это не револьвер (а то бы в рулетку), и однажды, выстраивая мысль о том, что литература, быть может, хоть как-то оправдывает нас перед Богом, раз уж Он произвел слово на свет, произнес его - пусть и вносят книги путаницу в умы, разжигают иль гасят амбиции - взвел курок - но я думаю, что человечество будет... -
   Я поднял пистолет к виску и выстрелил. И ничего - только холодком повеяло в сквозное отверстие, да звон в ушах. Я повторил попытку, приложив дуло ко лбу. Пуля оказалась трассирующая и произвела в голове настоящий переполох, как крыса в курятнике, вызвав к жизни фейерверк искр, какофонию звуков, гамму вкусовых и осязательных ощущений и даже что-то, похожее на оргазм. В одно мгновение чередой и вкупе возникли и исчезли в простреленной крест накрест башке ворох недодуманных мыслей, тени представлений и образов, то, что давно и навеки забыто, либо не было никогда. Потом стало пусто, но ясно, как днем, потом все четыре дыры затянуло, и я вернулся к привычному образу мыслей, как будто ничего не произошло -
   ... жить вечно не потому, что синтезирует белок и заполнит собой галактики, а потому что выдумало Хлестакова, Идиота, Вертера и Леопольда Блума. И исходя из этого, Бог проявит гуманность и сохранит нас как вид. Иначе жизнь не стоит того, чтобы заниматься ею всерьез. Хотя: взывать к гуманности Бога - понижать его в звании.
   Я стрелял и в другие жизненно важные органы, я резал вены по всей их длине, травился грибами, душил себя петлей и водой, сутками голый лежал на снегу. Я отказался от пищи и воды - но только тверже стал, а однажды - и это уже по оплошности - уронил на себя графинин рояль, сломав себе позвоночник. Так я и пролежал, придавленный, более месяца, пока кости и нервы срослись, и я смог из-под него выбраться. С тех пор я выгляжу несколько криво. После всего этого опыты с членовредительством были прекращены.
   Как я себя после всего этого чувствую? Немного лучше, чем вас. Здесь, в одичалости и одиночестве, я совершенно разучился понимать аудиторию. Уповаю на то, что аудитория научится понимать меня.
   Предприимчивый читатель, перелистав этот триллер, найдет в нем массу противоречий. Ах, мои зоркие. Вы хотите однозначного толкования. Жизнь однозначному толкованию не подлежит. Впрочем, предполагаю, охват моей аудитории не так велик. Ну и черт с ней.
   Но знаю, по крайней мере, трое меня прочтут. Так что пребуду лучше с вами, друзья, чем скучать в одиночестве. Примите на свой скорбный суд эту безделку.
  
   Жизнь, вот привязалась, проклятая. Смерть, я без нее вдовец. Я жаждал последнего выдоха, как, наверное, рождения не ждал. Но смерть, недостижимая, как Грааль, отступала все далее. Снилась однажды женщина - белая-белая: я, мол, вызволю тебя из плена земли, да обманула.
   А бывало: вроде, трясут за плечо, будят. Меня? - Ну и наклюкался же ты, барин. Вставайте ужо к барьеру. Но открываю глаза и проваливаюсь в другой сон.
   Пуля, яд, петля меня миновали. Остается прибегнуть к забвению, но и забвение не спешит. Так и буду, домовой, домашний, кренясь на поврежденный роялем бок, бродить из комнаты в комнату, вечность за вечностью, пугая жильцов? Нельзя родиться в новом качестве, в старом не умерев. Жильцы, впрочем, не спешили заселять это пространство, а может, и не было на земле больше жильцов. Однако персонажи не все ещё умерли, кое-кто дотягивается и теребит меня, встревая в триллер между автором и читателем.
   Кто-нибудь, более смертный, чем я, мне позавидует. Но, господа, смотря по тому, где проведете вечность. В Элизиуме бессмертных богов или в подземных жилищах бесчисленной нечисти. Боюсь, господин Маргулис, мне досталось второе. Как бы тебе самому не угодить в еще более подземное.
   Жизнь, одноухий, есть нить об одном конце. Всё единичное вечно. Я - есть некое событие в космосе. Я - неподдельно, неподражаемо, неповторимо. Я имеет столько степеней защиты, сколько всякий прочий природный продукт не имел. Заглядывайте в себя, председатель, сканируйте. Кто хозяйничает в вашей душе: одноразовая мразь, или Я, живущее вечно? Всё, что есть подлинного, сверхсмертельного не отойдет. А если лень или не хочется, значит, ты ничего не понял, значит, это не тебе написано. Тогда не хватай чужое, отложи эту книгу, дурак.
   Эта мысль меня самого тревожит. А сейчас, при избытке времени и безделья и вовсе покоя не дает.
   Уважаемые читатели! Книголюбы широкого профиля! Я додумал все до конца и изложил очень подробно на отдельном листе. Но, видимо, эта мысль преждевременна для человечества. Только я закруглил последний абзац, вычеркнул лишнее, сократил периоды, поставил точку, как лист этот ветром вырвало из-под пресс-папье и унесло в небеса.
   Жаль. Я это выстрадал, а не вычитал. И был предельно правдив. Человек, переживший столько, сколько мне довелось, не солжет лишнего.
   Я по горячим следам изложил это вторично. Но рукопись сама бросилась в огонь, не дождавшись, пока будут расставлены запятые.
   Так что довольствуйтесь намеками, обиняками (я пытался по мере возможностей запутать судьбу - противоречиями, ложными выпадами, тайными ходами), не понимайте меня правильно, поднимайте на смех, хитрите и отворачивайте лицо, когда будет казаться, что вы что-то поняли окончательное. На самом деле нет ничего окончательного (я уже говорил?). Доверяйте себе. Может быть, получилось невнятно. В конце концов, я всего лишь писатель. Ум, господа, это совершенно другой талант.
   Возвращаясь мысленно в прошлое, удивляюсь и негодую: когда я успел так запустить свой сад? Думал: вот поле русской словесности. Гоголем пройдусь по нему. И возрастет здесь сад на радость ближним и дальним. Здесь я посажу дерево. Здесь тебя, моя милая. Здесь взращу своего Пушкина. Там выстрою храм. - Не получилось. Голые ветви, сухие сучья, плевелы, лебеда, лопух. Впрочем, и ваш сад, читатель, может оказаться несравненно более засран, чем мой.
   Извините, конечно. Не судите строго. Я - человек, испорченный одиночеством. А может, уже и не человек. Мне эта форма жизни наскучила. Кажется нелепой, случайной, выбранной для меня не мной.
   И вот, наконец, стало что-то происходить. Начали выпадать зубы, пропадать деньги, нападать злые зеленые мухи, причиняя жгучее наслаждение (зуд).
   Мир стал портиться, или портиться стал я? Я исчезаю из жизни или жизнь из меня? Думаю, это зависит от наблюдателя.
   Каждая четвертая секунда выпадает из вечности, время хромает на заднюю лапу, странно себя ведет. Исчезают пейзажи, события, образы, числа, пропадают слова. Скоро, может быть, всё земное станет незримым.
   Вчера, глядя на небо, не досчитался восемнадцати звезд. Там, где луна сияла, зияет дыра. Зато стали являться призраки, иногда я вступаю с ними в склоки, если не клеится разговор.
   Уникальный читатель, который досюда дочтёт, возможно, узнает в одном из явлений себя. Благодарю за терпение, с коим вы наблюдали меня и сносили мои причуды. А теперь - убейте забвением. Это моя последняя просьба. Истинные романьяки меня поймут.
  
  
  Конец
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"