Аннотация: Небольшое эссе-размышление о книге свящ. Владимира Зелинского "Ребенок на пороге Царства"
РЕБЕНОК НА ПОРОГЕ ЦАРСТВА С обложки книги на нас смотрит ребенок. Точнее - младенец, но смотрит столь пытливо, вопрошающе, что отвернуться от его взгляда просто невозможно. Постепенно ты входишь в общение с ним, пытаешься понять: что хочет он сказать тебе? или - о чем вопрошает? Вместе с его взглядом ты входишь в некую тайну - ту самую, которую и пытается разгадать автор книги, священник Владимир Зелинский. И я - тоже вопрошая, все пытаюсь понять: почему человек, написавший "Открытие Слова", "Взыскуя Лица Твоего", "Наречение имени", цикл статей о Сталине, живо откликающийся на каждое политическое событие, вдруг обращается к самой малости человеческой - к детству? Что такого важного открылось ему в этом взгляде, в этом существе - слабом и беспомощном, что он на несколько лет с головой уходит в эту тему? Крошечный отрывок из Евангелия от Матфея (18, 10-4), посвященный детству, как и любой евангельский текст, открывает перед нами "глубину бездны", и в эту бездну устремляется отец Владимир с присущей для него смелостью и открытостью. Вопрошающий взгляд ребенка станет мелодией этой книги. Автор не устает вопрошать, подобно ребенку, который теребит мать за юбку - "ну почему? почему?" "Почему Господь призывает нас обратиться и стать как дети? Почему иначе мы не войдем в Царство Божие? Что означает "принять дитя"? И что есть в ребенке такого, чего нет в нас, таких умных, начитанных, ходящих в храм и творящих благое для ближнего?" Автор предлагает два пути - внутренний, вглубь себя, и внешний, во вне, "к тому племени, к которому мы принадлежали когда-то". Эти два пути будут переплетаться в книге, петлять, менять направление, но всегда выходить к главному - к тому, что в существе ребенка необходимо увидеть "первую из нерукотворных икон Сына Божия". Эти строки сразу изобразили передо мной икону Рождества, где Младенец лежит в пеленах точно так же, как лежит каждый из нас - беспомощный, слабый, призванный пройти путь и войти в Царство. Не потому ли отец Владимир так пристально вглядывается в ребенка, что перед глазами его стоит Младенец Иисус? Сын Божий, сама Любовь, пришедшая в мир через Марию, Которая вынашивала Его, подобно любой матери. Да, Мария вынашивала, а что же Бог? "Как мать вынашивает ребенка и постоянно помнит о нем, создавая в нем, даже не смыслящем, первоначальную зависимость, -пишет отец Владимир, - так и любовь Божия вынашивает человека". Порой сопряжение двух вроде бы несочетаемых слов ("любовь" и "вынашивает") высекает в сознании какую-то новую искру, новый смысл: так вот откуда наша зависимость от Бога-Отца, "матрица" устроения человека"! Божия любовь не только творит, зарождает, но и вынашивает... Не потому ли, вглядываясь в лик новорожденного мы словно пытаемся увидеть в нем отблеск иного мира, почувствовать тепло Божьего благословения, любовь Отца, Который выносил его и из уст Которого он только что вошел в мир? Случайно прочитав фразу под фотографией младенца в фейсбуке "Обнимайте малышей под любым предлогом, ведь от маленьких детей ещё пахнет Богом", отец Владимир написал: "Невероятно! Вся суть моей книжки в двух строчках!" Действительно: глядя на новорожденного, кажется, что он только-только оторвался от Отца, как от материнской груди... Каждый родитель испытал это на своем опыте: присутствие Божие особенно сильно ощущается вблизи младенцев, которые еще не утратили своей близкой связи с Ним, которые и по сути и по замыслу - дети Божьи. По словам Владимира Зелинского, нам легче припомнить "себя в Царстве, когда мы находим его в нашей тварности, которая создана и наполнена (если она не подавлена и не опустошена нами) живущей в нас любовью Творца. Любовь вызвала нас к жизни до того, как мы обзавелись сегодняшним нашим громоздким душевным хозяйством, вытеснившим подлинную нашу сущность, что сквозит и тайно светит через дитя". К этому "громоздкому душевному хозяйству", автор вернется еще не раз. Возможно, это та самая болевая точка, которая так мучает каждого - как, когда и почему мы по капле растеряли в себе то непосредственное, детское, приобретя массу ненужных регалий и пороков? Взгляд автора здесь беспощаден и точен. Он словно рентген высвечивает весь процесс "богатения собой": как будучи подростком, в нас происходит "опьянение личностью", как в отрочестве "наше "Я" разрастается и матереет". И потому умалиться - не просто стать маленьким, как дитя, но - нагнуться, сократить свой объем и место, занимаемое во Вселенной. И здесь автор неожиданно находит ответ к другим "мучительным словам" Евангелия: Ибоктохочетдушусвоюсберечь, топотеряетее; актопотеряетдушусвоюрадиМенятотсбережетее (Лк. 9, 24). Разгадка нашлась "в благословенной "малости" детства": ребенок не теряет души, он ее наращивает, но став взрослым и пожелав умалиться, может вернуться в свое детство, потерявдушувБоге. Так, размышляя о детстве, автор находит подсказки на многие тревожащие вопросы Евангелия. "Малость" становится ответом там, где ум и опыт молчат. И снова поражает авторская догадка или - пока лишь предположение: "малость" потому становится ответом, что семя Слова Божия заброшено во всякое человеческое существо, а значит "ребенок в период тайногосозиданияв утробе "изучает" Божие Слово. А взрослый познает Его, припоминая". В самом деле, как часто, читая или слушая кого-то, ловишь себя на мысли: а ведь я знал это! чувствовал, только не мог выразить. Чуть дальше мы встретим удивительное свидетельство отца, принимающего роды и испытанное им ощущение, что девять внутриутробных месяцев невесомости могут быть для зародыша более долгим и значительным веком, чем вся его последующая жизнь. Что происходит с ним в эти девять месяцев созревания? Автор приводит одно иудейское поверье, согласно которому ребенок в утробе матери изучает Тору, а потом приходит ангел и все стирает. Возможно, и так. Возможно, по мысли Зелинского "ведение Бога не оставляет его ни на миг".... И во второй главке "Мыслькаклюбовь, любовькакречь" я снова встречаюсь с взглядом младенца и понимаю теперь, почему он так притягивает меня: в глазах ребенка мы можем, по словам автора, увидеть взгляд "Видящего нас Отца". Этот младенческий взгляд "несет в себе до-вещную, до-понятийную глубину человека, ту суть его, которая отмечена прикосновением сотворивших его рук". И сразу вспоминается Мандельштам, его знаменитые строки: "Быть может, прежде губ уже родился шепот И в бездревесности кружилися листы, И те, кому мы посвящаем опыт, До опыта приобрели черты". В этой до-вещной, до-понятийной глубине и пребывает ребенок, "которому интуитивно присуще авторство, скорее даже отечество мира". В главе "Эхо первозданного горна" автор вспоминает то девочку-художницу, творившую мир и веселящуюсяпредЛицемЕго, то младенчески гениального Велимира Хлебникова, объявившего себя "Председателем земного шара", будетлянином - "типично детское словообразование". Для Владимира Зелинского, филолога по образованию, особенно ценен в поэзии "дар наивности", которым обладают немногие, но которым дети владеют в совершенстве. Вода и деревья для них - живые, предметы - говорят (наша вина, что не слышим!), "у каждой вещи какое-то свое наречие, оставшееся в бессознательном, на котором они рассказывают о себе. Они оживают, ведут себя самостоятельно, обретают душу, и мы на миг заглядываем в нее". Сохраненная детскость позволяет Мандельштаму вопрошать: "Дано мне тело, что мне делать с ним...", а дар удивленности владеет речью Хлебникова, "размыкая рациональную плотность и замкнутость мира" - "кузнечик в кузов пуза уложил прибрежных много трав и вер..." "Почему "вер"?-вопрошает автор. "Мы, пока не выросли, слышим: прибрежные травы исповедуют свою веру, а лесные -свою... Вера звучит, она поет на "у-у" в кузове у кузнечика". Сила поэзии - по Зелинскому - состоит "в умении вернуться к самому себе,... выразить то, что тебе дано изначально в общении с сотворенным для тебя миром".
Вопрошая, что значит "обратиться", "стать как дитя", отец Владимир каждый раз предлагает нам разные ответы. В этом мне видится невероятная авторская заслуга. Он никогда не настаивает на своей точке зрения, он далек от доктринерства. Вопрошая и предлагая то, что ему открылось в мучительных поисках ответа, в общении с Богом, он словно говорит: это всегда лишь одна из возможностей, которую читатель волен принять или нет. Да и не может быть одного-единственного ответа, как нет одного единственного определения Бога, любви, жертвы... "Обратиться в дитя - значит, найти в себе следы младенчества", -пишет он в одном месте. И ты соглашаешься. "Принять дитя, -значит, откликнуться Слову, которое вызвало его к жизни"; "увидеть зароненное в него имя Господне"; "дать пристанище Слову" - да, говорит твое сердце. "Любой малыш -письмо, отправленное Христом церкви, уместившейся в семье", - и отец Владимир будет говорить о том, как стать каждой семье такой церковью. "Каждый ребенок есть то особое благодатное наречие, на котором Бог признается нам в любви". Да! - откликается твое сердце, и кажется: ну вот, вроде уже все сказано, но автор идет дальше. И ты устремляешься вслед за ним, - что там еще откроется, впереди? Думаю, кстати, что начиная эту книгу, автор и не предполагал, что она будет так разрастаться, обрастая, как листьями, все новыми идеями, мыслями, догадками, цитатами, превратившись в конце концов в огромный кочан капусты. В котором, как известно, можно обнаружить ребенка! И в какой-то момент тобой овладевает азарт: где же он, этот ребенок, в которого мы должны обратиться? И почему нужно стать именно ребенком, чтобы войти в Царство? Почему не взрослыми, не святыми, например? И словно предполагая мой вопрос, автор приводит примеры святых, которые "носили следы того же детского света в глазах": это брат Роже, о. Таврион Батозский, Иоанн-Павел II, о. Иоанн Крестьянкин, Оливье Клеман. И конечно, святой Серафим Саровский, игравший в прятки с детьми... "Но святой - не дитя, но до конца взрослый,.... понявший, что он - в пустыне и как ребенок, вдруг оставшийся без Отца, зовущий Его". Оставленный, зовущий, плачущий...И снова - авторская догадка-прозрение: "Блаженныплачущие..." - это ведь о детях, ибо "утешиться может только тот, кто плачет, как ребенок"... В главе "Церковь возраста Христова" автор вновь вопрошает: означает ли умалиться - стать послушным доброй морали, притворяясь смиренным, как овечка, иначе Бог рассердится? Нет, ибо ребенку надо возрастать, набивать себе шишки. Тогда что такое умаление и обращенность? Не есть ли это возвращение или - обретение какого-то иного дара Христова? Да, отвечает автор, "это дар нового рождения, обретаемого взрослым, через преодоление груза греховности". И значит речь идет не о "воспитании чувств", но о чем-то более важном, существенном - о возвращении к той человечности,... что сквозит и тайно светит через дитя". Но новое рождение возможно только от Духа! Мы помним ответ Иисуса в Евангелии от Иоанна (Ин.3, 6). Родиться от Духа, пишет отец Владимир, - это "вырасти, повзрослеть, поумнеть, покаяться , употребить усилие и затем уже получить свою царственную детскость как церковную награду". Какое усилие? -спрашиваю я себя. Видимо, усилие в том и состоит, чтобы став взрослым и обзаведясь изрядным багажом знаний, умений, регалий и привязанностей, суметь от всего этого отказаться, ибо когда мы оставляем что-то без сожаления, тогда и получаем дары несравненно более ценные, тогда и происходит в нас скачок роста духовного. Лишь оставив свою взрослость, обретаем мы царственную детскость и истинное сыновство тех, кому предназначено войти в Царство Небесное. Вот из этих-то, переживших новое рождение, и собирает Церковь народ детей. И для этого-то особого народа должно быть где-то и потаенное Евангелие от малыхсих, зарытое "под горой" Писания. Думается, что отцу Владимиру удалось приоткрыть для нас это тайное, открытое только детям Слово... Размышляя вместе с автором, вчитываясь в цитаты близких ему по духу людей - а их, соработников отца Владимира оказалось немало, ты вдруг чувствуешь себя окруженной детьми - до тебя доносятся их крики, голоса, говорящие на своем особом языке образов, и в душе рождается то нежность, то восторг, то изумление...Наверное, нечто подобное испытал однажды Оливье Клеман, рассказавший патриарху Афинагору, как хотел покончить с собой и лишь взгляд маленькой девочки спас его от этого шага. "Глаза ее светились дружбой. Она улыбнулась. И я понял: что свет взгляда - внутренний океан глаза.... - шире, чем это ничто, утыканное звездами, что есть обещание и что стоит жить" (полностью рассказ приводится в книге Владимира Зелинского). Детство обладает целительной силой. Это проверено и не однажды. Я знала человека, психически не очень здорового, который садился на лавочку и смотрел, как дети играют в песочнице. Через час он уходил оттуда здоровым. Не понаслышке знаю, что заключенные часто присылают рассказы о детстве - и всегда это светлые, яркие воспоминания, которыми лечится их душа. Отец Владимир сравнивает утрату детства с утратой родины. Человек, лишенный памяти детства, неполноценен, для восстановления его личности ему необходимо вернуться к себе-ребенку, открыться тому свету, что пребывал в нем некогда. Автор цитирует здесь о. Александра Шмемана: "Ребенок целостен не только в отношении ко времени, но и ко всей жизни, он отдается весь - всему; он воспринимает мир не рассудочно, не аналитически,... а всем своим существом без остатка,- но потому и мир раскрыт ему во всех своих измерениях". И дальше: "Эту целостность теряем мы, уходя из детства. И с этой точки зрения взрослость - торжество в нас раздвоенности, нецелостности, неспособности уже целиком, без остатка отдаться ничему". (Вечная детскость Бога). Мне нравится бесстрашный подход отца Владимира к так называемым "неканоническим" источникам. "Слуховые окошки Слова приоткрываются повсюду" - говорит он, комментируя апокрифическое Евангелие от Фомы. В нем нашел он приметы Царства Небесного, где говорится о детях. Одна из царских тайн касается восстановления целостности творения. Очевидно, пишет отец Владимир, в Царстве "нет напряжения между я и оно, ты и я, противопоставления субъекта и объекта, обладаемого и обладателя. Предчувствие этого единства мелькает в ребенке, сохраняющем в начале странную, даже пугающую доверчивость слову". В самом деле, ребенок лишен той раздвоенности, о которой писал Шмеман. Мир для него целостен, понятен и един. Он принимается ребенком безоговорочно, без всяких условностей и оговорок. Другой признак Царства - отсутствие стыда. В Евангелии от Фомы Иисус говорит ученикам, что явится к ним, когда они обнажатся и не застыдятся, когда снимут свои одежды и положат их у своих ног, подобно малым детям. "Обнажиться, -пишет отец Владимир, - значит отказаться от защиты одежд, разбить раковину социальных ролей и укрытий.... Найти себя в дитя - не разумением только, но всем существом вдруг вспомнить - и узнать - себя в детстве как в охватившей нас близости утраченного отечества". В книге отца Владимира 9 глав - и если продолжить наше сравнение с капустой, то это девять больших листьев, в которые с любовью и заботой завернут младенец - тот самый, которого нам следует отыскать и в которого обратиться. Признаюсь, что самой дорогой стала для меня последняя, девятая глава, названная "Цивилизация ребенка". Пожалуй, без нее книга осталась бы чисто умозрительной, похожей на очередной богословский трактат. Но эта глава написана с болью за каждого оставленного, не принятого, брошенного ребенка. За детей, которые становятся товаром на рынке секс-услуг. "И за всякое обиженное дитя пусть отвечает перед миром вся держава. И соперничает за сверхдержавство с другими только по этой части..." - пишет отец Владимир. Важное пожелание, особенно сейчас, когда в мире помимо сирот, голодных и истязуемых детей, появились и дети войны - в страхе прячущиеся в подвалах, забывшие, что такое нормальная жизнь без ночных налетов и падающих снарядов. Напоить хотя бы одного из малых сих чашей холодной воды призывает нас Иисус. "Это не только жест, но единственная формула человеческой цивилизации, которой более не обойтись без Евангелия. Потому что один и тот же Христос выносится в евхаристической чаше и подается в чаше холодной воды". P.S. Сейчас вышло второе издание книги - исправленное и дополненное, в новой обложке, на которой мальчик и девочка стоят на пороге неведомого им мира. Но мне ближе первая, та, с которой смотрит на меня пытливый взгляд ребенка, словно вопрошая: готова ли я принять его? дать ему место в своей жизни и в своем сердце?..