Григорович Игорь Николаевич : другие произведения.

Ты - пётр

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    лучше быть у порога дома Твоего...

   И.Н.ГРИГОРОВИЧ
   ТЫ - ПЁТР
   ( записки христианина)
  
   Где мои песни, где мои думы,
   Где мой родимый дом?
   Где мои беды, где моя радость,
   Где - под каким окном?
   Вот мои песни, вот мои думы,
   Вот мой родимый дом!
   Вот мои беды, вот моя радость -
   Под этим родным окном!
   1
   Град престольный приближался со скоростью пассажирского поезда. Духота и вялость морозной мартовской ночи разливалась по плацкартному вагону усилиями проводников натопивших вагон до беспамятства. Укаченные излишним обогревом, скоростью, отдаленным гулом постукивания колес на стыках, болтанкой, суетой прожитого , заботами о завтрашнем дне, пассажиры быстро и тихо отошли к быстротечному забытью. Умывшись в холодном дребезжащем туалете, выкурив предсонную сигарету, шатко-валко вернувшись на место, расстелив постель, сняв джинсы и пояс с крупной суммой денег, и спрятав все вещи под матрас к стене, я, не потревожив нижних спящих соседей, подтянулся на руках и перебросил заморенное беготней тело на верхнюю полку. Малость поерзав под простыней и одеялом, я снял спортивные штаны и носки, запихнул под матрас, чтоб найти их утром теплыми, улегся на поджарую подушку и ... заволновался.
   Волнение мое было не о завтрашнем дне, то есть уже сегодняшнем, нет... Все, что могло случится за день в чужой столице меня волновало постольку поскольку. Я был не новичок в курьерском деле, мотаясь за покупками для доморощенной фирмы - туда с деньгами, назад с товаром. Нет... Меня волновал вопрос куда более, да что там более, вопрос планетарного масштаба, и даже не планетарного и вселенского, а как бы сущий для всего моего дальнейшего бытия.
   Этот вопрос, эта задача, эта теорема, уравнение и как все нерешенное встал просто и неотвратимо,- как раковая опухоль, как виселица, как жажда. Ответив на вопрос, решив его, я мог двигаться вперед - хоть в ночное заоблачное, хоть в дневное приземленное. А так я слабосильно, как дистрофик, стоял на эшафоте веры и жизни.
   Вопрос этот для многих покажется смешным и детским, но для меня он представлялся серьезным и глобальным как моя дорогая неповторимо единственная тридцатипятилетняя жизнь. Как выглядит рай? Что сие за место, в которое призывают прихожан всех вероисповеданий и религий толстые путеводители священных догм? Какова эта отрада души, где она обретет успокоение после земного существования? И стоит ли так сильно стремиться туда, о чем не имеешь даже туманного представления?
   Хотя с полной уверенностью можно констатировать, что мало- мальски стереотип представления о рае существует в сознании всякого человека с детства. Вот он: птички поют, трава зеленая, небо синее, ангелы в белом... ещё?.. иди куда хочешь... ещё?.. наслаждайся (но чем?)...ещё?.. а вот и всё... нет больше представления, иссякло воображение, не вытягивает фантазия, не видно перспективы - и пропадает желание туда стремиться.
   Другое дело ад. Вот тут наша фантазия в купе с подсознанием дают нашему уму полную картину светопреставлений и соблазнов. Есть где разгуляться воображению. Особенно искусство в разных его проявлениях способствовало облачению ада в цветастое платье порока: необузданность страстей, вседозволенность соблазна, разгул веселья, игры на нервах, адреналиновый кайф, и изюминка всего - душещипательность сцен наказания порока.
   Взять хотя бы наши праздничные сборища: вечеринки, карнавалы, феерии, а особенно детские утренники, где большие и маленькие человеки облачаются в маскарадные костюмы: ангелов, чертей, бесов, демонов, вампиров, упырей, фей, ведьм, факиров, колдунов, римско-греческих, восточных божеств, сказочных чудовищ и нечисти всех видов и оттенков. Посмотрим - из представителей рая только ангел с белыми крыльями и блистающих одеждах, которые к концу веселья, как правило, превращаются в курицу для бульона. Вот такова бедность и худосочность светлого воображения, убогость бледной райской истины и полная скука нравственности и чистоты. Картина по-дилетантски мало привлекательна, выписана одним белым цветом без оттенков и полутеней - мрак, да и только. Правильнее сказать - белый мрак.
   А вот другая сторона медали полна всех красок, тонов, полутонов, оттенков, звуков, намеков, полунамеков, пульсации крови, движения горячих волн по позвоночнику. Ззамирания и отмирания сердца, проявления всех видов чувствительности, тайны, скандала - и все это называется волшебным словом драйф, от которого и к которому ведут все адреналиновые желания человеческого существа. Драйф и адреналин - вот два божка, которые путаются в поднебесье, но которые просто необходимы человеку, как кинжал в нескромном месте, для полной гармонии.
   "Так скажите на милость, зачем мне убогость рая, если я хочу испытать счастье жизни сейчас и здесь, а не потом и там?"
   Вот эта дилемма меня и мучила в последнее время христианского бытия. Не то чтобы нерешенный этот вопрос сбивал меня с пути истинного, но уж больно он стал велик для моего шестилетнего возраста во Христе. Решить его, познать его тайну стало для меня необходимостью, жаждой, мукой, бессилием, - потому я и оказался в прямом и переносном смысле на эшафоте веры и жизни.
   Перетирая в мозгу этот фарш из мыслей и неудовлетворенностей, я нервно бодрствовал в душном вагоне, посматривая изредка в узкую щель заиндевелого окна, в мартовскую мрачную ночь затянувшейся зимы.
   Сон бежал за окном, и было ясно, что он не желает или не может пробиться к моему телу из-за сугробов мыслей, образно-шаблонной наледи, истин бутафорских деревьев, гудящих обо всем кряду телеграфных столбов. Вдобавок вагон стал наполняться русским духом спящих тел, непроизвольным спутником дорожного сервиса. А до престольного града, до общей побудки оставалось каких-то три с перегонам часа.
   Сердце мое, которое и так было неспокойно, стало дергаться, отстукивать ритм рваный - не то торопливый, не то безразличный, - и я ощущал всей своей кожей, что если я не усну, то нервный срыв и запой мне обеспечен. Стиснув зубы и кулаки, я стал шептать: Отче наш...
   Комната, в которой я стоял, могла быть блочной стандартной малометражкой, только стены были потолще, и уходили в белесое спокойное небо метра на три, так что все, что было за стенами я не видел. Но я твердо знал - что это Рай.
   Вот так,- стены, уходящие в высь, кусочек обычного белесого неба, трава под ногами,- и все. Но я твердо знал, что это и есть Рай, к которому я стремился так рьяно и с надрывом. "Ого, - размышлял я, - ого?!." Слух мой, напрягшись, уловил незатейливую мягкую музыку, или точнее отголоски её, но мне стало более покойно, и я огляделся.
   Стены как стены, бетонные, хорошо зашпаклеванные, без раковин и соплей, светло-серого цвета, с ровными углами, без окон и дверей, без потолка, - но выйти за пределы, я знал, что не получится. Осматривая стены и небо, я стал медленно задумчиво передвигаться по комнате, ощущая ногами приятную ворсистость. Мысли мои постепенно разгладились, я вдруг осознал себя босоногим, сделал неуверенно шаг, полшага и замер, опустив взор свой долу.
   Трава, бархатная и погуще садовой газонки, подстриженная с неделю назад, сочная и в меру отливающая мягкой бриллиантовой зеленью. Только трава, - ни цветов, ни насекомых, ни земли и бугорков, россыпей пыльной паутинки, сора... ничего... только трава и только трава... Ощущая глубоко в сердце просыпающуюся досаду, я уставился на одну из травинок, обдумывая дальнейшее.
   И эта травинка, обыкновенная, чуть мясистая, распустившийся трапециевидный стебелек, темно-салатового оттенка, длиною в вершок смотрела на меня безмятежно, полная вселенского покоя, мудрости, познания сокровенного - и повествовала мне о сущем. В одно мгновение передо мной прошла вечность - и ушла в вечность, коснувшись током откровений о сущности мироздания, о жизни полной и ясной, в которой беспредельность равна беспредельности, и которой никогда не будет конца. Эта травинка, это простое сочетание клеток биосинтеза открыла мне больше, чем все откровения мудрецов.
   Если травинка, одна травинка смогла насытить мою душу больше, чем можно вместить... Поведать о сокровенном так, что я мог стоять вечность, внимать и общаться как с равным по разуму и интеллекту, - то, что таиться там, за этими стенами? И что есть душа живая по сравнению с травной зеленью, которая сегодня есть, а завтра увядает? Я смотрел на травинку и понимал присутствие стен, потому что вместить даже эту простую форму жизни для меня было насыщением на долгие годы.
   Я проснулся от хриплого голоса проводницы, от назойливо бодрого света ламп, от запаха уборной и холодного озноба головы, которую подморозило из окна, с мыслью: а в аду нет травы.
   2
   Шестой урок второй смены натужно вдавливался в коричнево-буро-плешивую школьную доску, крошился, шваркал как по стеклу, ерзал, оставляя за собой туманную и заунывную суть изучаемого материала. К этому учебному часу обалдевал учитель; дети; учебники, тетради, мел, доска, тряпка, столы, стулья; технички, шаркающие по коридорах; администрация в лице задумчивого завуча, - то есть весь учебный процесс обыденного урочного дня конца третьей четверти. Но вот откуда-то из глухих заученных стен сипло огрызнулся долгожданный звонок - и дети наперегонки с учителями облегченно заспешили вон, по домам, где каждого ждало то, что всегда, Но это всегда хоть на небольшое мгновение по дороге домой превращалось в милое очарование. Подняв с дежурными на столы стулья; смахнув серую пыль с доски, которая только что была классной работой; захватив увесистую сумку с тетрадками, сдав журнал в учительскую и посмотрев, не изменилось ли чего в расписании на завтра; взяв из гардероба куртку и махнув рукой вахтеру - я вошел в вишневые городские сумерки пушистого очарования зимы, которая наевшись до увала масленичных пирогов, основательно засиделась в гостях.
   По меркам столичного жителя, добираться мне на общественном транспорте не так уж долго - всего часа полтора. Есть время успокоиться, расслабиться, особенно в седьмом часу вечера, когда схлынул основной потоковый пик и транспорт идет полон, но не настолько, чтобы не захватить место. И бездумно, соединяясь с машиной, ехать в потоке пусть и спешащего, но с ленцой, отработавшего свое человека, которого ждут не общественные, а сугубо личные дела и интересы. Домой...домой...домой - урчит мотор - в тихую заводь семейного очага, в роскошные апартаменты однокомнатной квартиры, где тебя ждет редко довольная жена и подрастающие дети.
   Домой... домой... тебя ждут - все еще единственная и желанная; сын, дочь, их заботы и моя маломерная помощь в уроках; другие разные вечерние хлопоты, поздний ужин, поздний вечер преимущественно у телевизора, а то и за игрой с детьми; стопка, другая, а то и все пять тетрадей на проверку; жадная встреча с любимой, если у обоих хватит сил и терпения, - и короткий сон; до одурения короткий, как застрявшая молния зимней куртки. И так из года в год,- пока подрастают и учатся дети; и пока у тебя и жены полтары ставки нагрузки и классное руководство, и дача, и сто пятьдесят уешных тугриков зарплата, и никакой перспективы ни в работе, ни в улучшении жилья, ни в переменах куда-то еще.
   Все эти мысли и давящий груз бытия тяготил бы меня и отравлял бы мою жизнь, если бы не одно Но... и это Но вошло в меня, перевернуло с головы на ноги все мои приоритеты, освятило смыслом существование, и как маяк указывало путь в житейском водовороте стремнин и мелей. Это Но было отрадней хлеба, вина, женщин, успехов, достатка, славы, власти, смерти, жизни. Это Но было мой оазис, райский коралловый атолл, безмятежность детства, возвращение в отчий дом. Это Но было мое покаяние и принятие Христа, как Бога моего сердца, а значит и всего сущего.
   Я примостился у окна на заднем сидении троллейбуса и читал карманное евангелие в тусклом свете серой лампы; поминутно утомляясь от света, покачивания и пляшущего текста, такого густого и насыщенного, что содержимое просто не пролазило в мой мозг, и требовалось усилие и время, чтобы его засунуть в извилины и там оставить. Троллейбус, покачиваясь на поворотах и ухабах, буднично пробирался сквозь густо-вишневые сумерки заката, а в салоне тихо и мирно, поддавшись очарованию вечерней элегии, дремало десятка три пассажира. Так мы ехали с полчаса и были в ладу сами с собой и окружающим - и расстались бы, и позабыли бы о существовании друг друга, если бы меня не переклинило вдруг и навсегда.
   В какой-то момент, оторвавшись от чтения, я посмотрел на окружающих не отрешенным, а естественным взглядом - и вдруг охолодел. Я смотрел на живых попутчиков - а видел мертвых. Мертвых по внутреннему содержанию, по сути. Вот колышутся спины, плечи, головы людей, - одни выходят на остановке, другие входят и садятся на их место,- но все они мертвы. Мертвы - внутренним своим естеством, своим духом. Я закрыл глаза и попытался уйти от наваждения, переключиться на свой внутренний мир. Переключился, вздохнул, открыл глаза. Видение не исчезло, а стало более плотным и весомым. Люди были мертвы, и мертвенность эта исходила из них осязаемо, как запах тухлого яйца. Я запаниковал, и снова закрыл глаза. Тихая теплая волна поднялась из моего сердца, окутала разум и нежный, едва различимый голос воззвал:
   - Расскажи им, что знаешь обо Мне.
   Как не хотелось вставать! Тяжесть, литая тяжесть свинцово расплавленного металла в моей крови, в моих венах, в моих костях, сухожилиях, руках, ногах, пальцах, волосах. Она ртутью растекается по всему телу, она перекатывается от макушки до пяток, она расслабляет и делает тело аморфным. Но сердце... Сердце горит ласковым согревающим огнем - ибо я знаю чей это зов, чьё это желание.
   Встаю, сквозь силуэт страха пробираюсь вперед, цепляюсь за поручень и жду... Жду момента - уйти на остановке или остаться. Выйти или говорить. Двери открываются - люди только входят, наполняют салон, занимают свободные места, рассредоточиваются. Двери закрываются - и мы едем...едем. Огонь уже жжет сердце, а мысли пусты, как ржавый водопровод. Я снимаю шапку, закрываю глаза и открываю рот, горячий и полный слов:
   - Бог любит вас и не хочет, чтобы кто погиб, а желает, чтобы вы спаслись и познали истину...
   Я начинаю с истоков и кратко, тезисно веду речь от сотворения мира до грехопадения; от искупительной жертвы до наших дней; о жизни вечной, которую Господь дарует верующим в Него.
   В эти минуты никто не перебивает меня, никто уже не спит, а на последнем перегоне до моего дома, уже полностью заполненный троллейбус и тишина и глаза, глаза, глаза - живые, страждущие, нежные, блестящие, по-детски лучезарные, омытые благодатной росой Духа Святого. А меня выносит на моей остановке людской поток, и я иду домой, хотя сердце мое и я весь еще продолжаю быть там - в тех глазах, в несказанной нежности слова Божьего, и в этом вишневом закате рождающегося дня.
  
   3
   Семья идет в церковь! Утро воскресного дня - это суетливые сборы. Чтобы успеть на утреннее служение, мы исполняем традиционный ритуал семейного выхода в люди. Быстро приготовленный и съеденный завтрак, свежая и полусвежая одежда для жены, дочки, сына и меня усердно гладится, вытряхивается, ощупывается, обнюхивается. Каждый торопливо и заученно выполняет часть от общего обряда. Личный мой вклад - это выкуренная наспех сигарета и разбирательство с кошкой за описанные носки; искание шарфов, рукавиц, платков, блокнотов, ручек, талончиков на проезд; выталкивание детей на коридор по одному, пререкания с женой, доводящие до дрожи сердечной нервы, ожидание жены, лифта; сам лифт, порой дурно пахнущий, подъезд и скорострельная извилистая дорога на остановку, разной степени проходимости в зависимости от сезона. В это время не только наша семья совершает променад приобщения к вечному, но и подобные нам едут в том же направлении на большой оптовый рынок. На остановке и в транспорте всегда не продохнуть. Ехать минут плюс-минус сорок в зависимости от состояния дороги и светофоров. А потом еще около километра пешком до цели.
   Утро напряжено, так что порой и не замечаешь погоды, или совсем не обращаешь на нее внимания, а сосредоточиваешься только на одном,- как в этой толчее уберечь малолетних детей, помочь жене и выбраться невредимыми из народного объятия.
   Церковь наша евангелистская - мы махровые протестанты новейшего времени, голубых кровей и с харизматическим уклоном.
   Помещение для служения и офис арендуются в здании дворца культуры, построенном в эпоху классического застоя для утех работников легкой промышленности. В связи с этим и дворец видом смахивает на отдых рабочего интеллигента в момент торжественного собрания, посвященного профессиональному празднику. Уютный зал мест на тысячу с хорошей сценой и мягкими креслами, фойе светлое и просторное, гардероб и комнаты первой необходимости не вызывают нареканий - в общем все удобства для культурного роста и досуга средне статистического гражданина цивильной наружности. Мы занимаем места, наши места в середине зала. Остается минут пять до начала служения. Зал как всегда полон.
   Роковые 90-ые изломали человека изнутри, вывернули его изнанку, обнажили душевный нерв и поместили в чуждую среду дикого капитализма. Куда было податься вмиг осиротевшему гражданину, лишенному привычной несокрушимой родины с её непогрешимой средой обитания?
   Но сильнее голода физического стал голод духовный. Все уровни небесной начальствующей канцелярии растеряли свое прежнее авторитетное влияние и силу, перестали контролировать ситуацию и предоставили самому человеку выбирать богов спасения. И народ стал выбирать богов.
   Каждый из нас подспудно имеет необходимость стать твердо на идейную платформу. Без идеи и ее движущей силы - идеологии человек как без нижнего белья. Государство взвалило на свои плечи эту почетную миссию, но иногда человек сам выбирает себе стилиста, чтобы прикрыть наготу. Государству такая анархия не нравиться,- но оно же само и подпиливает ножки у трона власти демократическими зубьями пилы.
   Старая система ценностей духовного существования разрушена, а то и выжжена огнем правоверных действий. Куда теперь идти обнищавшему, осиротевшему погорельцу духу. А ведь человек есть в первую очередь существо духовное. А тут, благодаря заботам и усердию прогрессивного человечества, открылись окна небесные и границы земные - и пришли по нашу душу миссионеры, кто с долларом, кто с крестом. И мы, искушаемые вечным зовом, устремились на сладкий призыв оракулов. Фирмы и церкви стали открываться как стихийные кладбища времен войны. И каждый нашел себе успокоение согласно принятой присяге.
   Это было благодатное время - время возрождения.
   Мне было двадцать девять лет, когда я добровольно сделал свой выбор. Что вынудило меня? Бездонное понимание житейской бессмысленности, разочарование во всем. Кто помогал мне и молился за меня - жена, которая первая пошла в церковь, отдала свое сердце Господу, приняла водное крещение и посещала воскресные собрания. В течение года, по возвращению жены из церкви, я не мог с ней разговаривать, пока не выкуривал по полпачки сигарет зараз. Но она продолжала молиться, и изредка, в последние пару месяцев, пыталась меня агитировать, призывая к покаянию.
   Но как мне покаяться, как мне поверить в того, кто так бессердечно и жестоко устроил мою и другие жизни, как избрать богом того, кто допускает войны, бедствия, и с чьим именем на устах делалось и делается зло. Увольте, увольте меня все сладостные голоса, глаголющие о человеколюбивом боге. Пока есть несправедливость для всех людей - я не пойду к вашему богу.
   Я дошел до полного банкротства своей жизни и осознал это. Внешние факторы, поддерживающие и раздражающие соки моей жизни - вино, женщина, творчество - не приносили облегчения.
   ... Я боюсь жизни!.. Я боюсь смерти!
   И бродя пустым осенним днем вдали от дома и людей, подставляя свою горящую злым огнем голову под накрапывающий дождь, я стал молиться, как мог. Я, моя душа, моя плоть стали взывать к непонятному, неосязаемому, невидимому богу и жаждать только его:
   - Если ты есть, если ты милостивый, то будь моим Богом, моим поводырем, моим отцом. Я ищу тебя, только тебя, истинного Бога, который примет меня без всяких условий.... Я боюсь жизни... я боюсь смерти... ведь у меня ничего нет, что бы я мог дать тебе... есть только истерзанная душа... хочешь... возьми её...
   И странная мысль преследовала меня: что мне до всех людей, когда душа моя не знает покоя.
   Так я ходил до глубокого вечера, а заявившись в дом, произнес:
   - Я пойду в церковь.
   В тот воскресный день я вышел по призыву пастора на сцену в кучке сиротливо пугливых людей перед взором сотен двух членов церкви, и повторил молитву покаяния, принимая все слова безоговорочно. Пастор и церковь помолились за нас, протягивая в благословении руки, и вручили нам карманные Новые Заветы, и, препоручив нас Богу и близким, отправили на свои места. Помниться у меня выступила обильная мужская слеза, но я скрепился и долго еще тер нос, избавляя себя от сентиментальной влаги. Жена была на седьмом небе. А я ощущал что-то новое, доселе неизведанное, что вошло в меня, в глубь моего сердца, и там тихо и покойно расположилось как хозяин, как имеющий полное право на моё я. Мой внутренний человек, старый ипохондрик, закостеневший на житейском поприще, вмиг переродился в грудного младенца с любопытными глазами.
   И я перестал бояться.
  
  
   4
   К Богу надо снизойти. Понимаешь,- снизойти...
   А за окном электрички - страда, страда, страда...
   - Понимаешь, не Он к нам спускается со Своих небес до нашего уровня, не Он милостиво разрешает нам подниматься до Его величия. Нет. К Богу надо снизойти нам, - нам снизойти с наших высот, с нашего восседалища... Взять котомку и посох и спуститься с крутой горы себялюбия, гордыни, отрицания, порицания, всесветного знания, блага к Нему - падшему и грешному, отверженному, нищему, убогому... Вот какой Наш Бог...
   Я смотрел в лицо старого пятидесятника, - видел его измученное думами чело, морщинистые глаза, твердые губы, - и понимал умом, что он говорит ересь. Я, молодой, полный свежеприготовленной закваски евангелист, полный гибкого света, знаний, миссионерского служения и он - ворчливый ортодокс с пожизненным стажем закостенелой веры. Но мой случайный визави, к которому я подсел в уверенности своего превосходства и желания рассказать ему об истинном Боге, мой попутчик овладел моим вниманием.
   - Наш Бог не на небе, не на горах неприступных, не в буре и молнии, не в тихом веянии ветра, нет. Наш Бог в сердце. И если мы, возрожденные от воды и Духа, будем ходить Его путем, то Он возродит наше сердце.
   Он смотрел в окно, а я лихорадочно перебирал в памяти слово, чтобы поразить его истиной. И тут я увидел ангелов, усталых и запыленных ангелов-хранителей, возвращающихся с работ. Перед моим взоров открылась как бы картина, как бы образ другого мира - образ мира под небесами, образ невидимого, но реального мира. Ангелы возвращались с задания по искореженной разрушенной местности. Они, как взвод спецназа, уходили на родную базу, неудовлетворенные, поникшие, печальные. Они шли по местности, напоминающей остовы города, но в котором было полным полно людей. У каждого ангела за спиной был тяжелый вещмешок. Последний ангел, проходя мимо меня, приостановился, сбросил мешок наземь, расправил крылья, стряхнул пыль-золу, наклонился и развязал узел. Мешок был полон разного размера и вида камней. Ангел посмотрел мне в глаза - такие вот молитвы.
   ... Я смотрел на брата, его седину, морщины, его старый, но чистый костюм, его пыльные ботинки - все серого, будничного цвета прогорклого лета. И монотонное позвякивание шуршащей по рельсам электрички, и полупустота будничного вагона, и серый знойный день за немытыми стеклами, и моя дражайшая Библия, раскрытая на нужной исчерканной странице, и моя тоска о несовершенстве и неустроенности моей жизни, и извечная тоска несовершенства мира, неудовлетворенность душевная - все располагало к тому, чтобы уткнуться лбом в этого серого человека с ангельскими глазами - и плакать, плакать, плакать и плакать. А ангелы - хранители возвращались домой с камнями.
   Я был младенцем во Христе, питающимся молоком - внешними проявлениями божьей силы: возложением рук, чудесными исцелениями, изгнанием бесов, воскрешения мертвых. А он вкусил твердую пищу - о непостоянстве сердца человеческого, о его терзаниях, разочарованиях, обидах, предательстве - и узнал путь и приобрел разум, чтобы выкорчевать из себя зло и насадить плоды жизни: терпение, сострадание, милосердие, прощение, внимание смирение...
   - Наш Бог - это Бог тьмы. Он обитает во тьме. Но тьма не поглотила Его, потому что Он есть свет, и свет во тьме светит и освещает все пороки. Признать и отказаться человеку от сокрытого в себе - на это может уйти вся жизнь. Обиды, разочарования, злость, непотребства, гнев и так далее и тому подобное - вот тьма человека, она обитает и с христианами. И в эту тьму человек впустил Свет, для того чтобы освятить всю мерзость, чтобы возродить свое сердце. И если сам человек не спуститься в клоаку своего сердца и не станет работать при свете Божьим, то напрасно такой человек будет уповать на Бога, верить в Него и творить чудеса именем Его. Сердце такого человека будет мертвым... Сердце оживет в одном случае - если человек умрет для мира... Если посеянное зерно не умрет, то не принесет плода - первой и единственной любви к Богу. Вот тебе все евангелие: блудный сын потому и ушел от отца, что не видел своего сердца; блудный сын потому и вернулся к отцу, что увидел свое сердце...
   А за окном электрички - страда, страда, страда... и мой старший брат идет по узкой тропинке навстречу приближающемуся горизонту, где, сливаясь с облаками, уходят домой скорбные ангелы, несущие вместо хлеба камни.
  
   5
   Грехи мои тяжкие. Мы сидим в лаборантской и пьем горькую. Мы - это последние динозавры мужеского пола на полторы тысячи гавриков - физик, историк, трудовик, филолог. Правда есть пяток физкультурников, но у тех свой режим. Мы редко собираемся, но уж если собрались...
   Только что мы общим кагалом доставили из районного отдела народного образования восемь баулов государственных казначейских билетов Национального банка. Для этой операции нас сняли с уроков, и мы часа четыре под предводительством секретаря-казначея отирали стены государственного учреждения вместе с сотней таких же горемык. Деньги как всегда пришли с опозданием двух недель. Это вошло в традицию. Поговаривают, что это время необходимо для того, чтобы прокрутить наши деньги в отмывочно-постирочном механизме банковских услуг и отжать процент. За это время покупная способность наших денег съедается инфляцией - но это наши проблемы и наша свобода. Пришло время, когда не надо ни подчищать свои закрома, ни разбирать их - это мы уже давно сделали.
   И мы, как толерантные граждане, только желаем крепкого здоровья, всяческих сил и долголетия виновникам нашего торжества, и поднимаем бокал с пожеланиями всем, кто отсепараторил наши денежки. Чтоб у вас было по десять квартир, чтоб в каждой комнате у вас стояло по десять кроватей, и чтоб вы сладко спали все ночи подряд поочередно на всех ложах. А мы просверлим еще одну дырочку на ремне, впадем в семейно-экономический анабиоз, вяло будем переругиваться с женами и начальством, - и, в ожидании лучшей жизни, позволим себе надеяться, спиваться, уходить в бизнес, вешаться.
   Цены на товары первой и последующей необходимости растут как бамбуки, а спиртное остается в пределах досягаемости прежнего месячного вспоможения. За что мы любезно благодарим ценопридержащих, и желаем им также пользоваться благами веселья, как и мы пользуемся.
   С дипломатов и сумок извлечены поурочные конспекты, методическая литература, а на их место аккуратными рядами оккупантов легли пачки казначейских банковских билетов различного достоинства. В течении вечера мы с треском и трепетом приговоренных расстаемся с жизнеобеспечивающими фантиками, в душе готовясь к тягостным последствиям встреч с ревизорами женами. Но мы идем на эшафот семейной идиллии, по-славянски разорвав нательную рубаху и отпустив ко всем чертям постылое настоящее...
   ...Пробравшись после полуночи в дом ведомый автопилотом, я упал на кухонном диване в объятия зеленого дурмана. С последними угасшими проблесками сознания стащил с себя куртку, ботинки и погрузился в тошнотворный водоворот нирваны.
   Выработанная годами привычка напиваться до беспамятства от случая к случаю никоим образом не вредила утреннему моему пробуждению. Проснувшись с легкой дрожью в теле, сходив по нужде, умывшись, выпив крепкого кофе, покурив, я чувствовал в голове и организме туманное просветление и освобождение от впечатлений и багажа жизненных переживаний. Потому я позволял себе таким образом расслабляться и восстанавливаться, и не считал сие состояние зазорным, то есть постыдным. И сейчас я проваливался в сон без всякого сожаления о случившимся. А то, что я хожу в церковь, дело десятое.
   ....Пробуждение?.. нет... мучительная, толчкообразная фаза возвращения по крупицам, острым осколкам, с рваными тупыми краями...всплытие и погружение...вязкое всплытие и судорожное погружение...монолитно-свинцовая тяжесть плиты на моем теле, пытающаяся продавить мои внутренности, проникнуть в мое разросшееся в организме сердце...
   Инстинкт самосохранения панически кидается к средствам защиты, пытается одновременно и вникнуть в обстановку и выявить врага. Но эта задача неподвластна разу,- у меня нет логического объяснения физическому ужасу, проникающему в мою плоть. Глыба, многопудовый валун бесформенной жути вдавливает грудную клетку как скорлупу...Сознание не имеет силы защитить внутреннее я... В сердце раскаленная лава чувств. Задохнувшись, сознание мечется от разума к сердце, как из огня да в полымя....И в последней надежде, с хрустящим стоном лопающейся скорлупы, я кричу, ору в ночь зажатыми навечно губами: помоги...Иисус...
   Мечусь на диване, извиваюсь мокрым от обилия пота телом и кричу, неслышно для семьи, для соседей, но громко в себе: Отче наш...Отче наш...
   Молитва пробивается сквозь толщу тяжести, обрывается, снова кидается, отскакивает...еще раз бьет, как зубило, как отбойный молоток в до жути чуждую земному существованию силу.. Давление ослабевает...ослабевает. Вот уже с паузами, с провалами прочитана молитва...еще раз...еще раз...увереннее, четче, почти без сбоев...И сила ненависти медленно, нехотя уползает во мрак.
   Я читал молитву, читал и читал, - сбиваясь, путаясь, но получая освобождение, восстановление, - пока чистый сон не укутал меня своим байковым одеялом. Так роса укутывает землю на рассвете, чтобы сохранить жизнь семени.
   ...День покажет...
   Воскресное служение подошло к концу, и, под радостные аплодисменты сотен трех братьев и сестер, сцену покидает очередная партия новообращенных. Общая молитва за нужды церкви, за конкретные просьбы, выраженные в записках; за правительство и власти; за Израиль, за стабильность на Ближнем востоке; благословение пастора - и вот, мы уже приветствуем друг друга сердечными рукопожатиями, улыбками, собираемся вокруг своих лидеров домашних групп. Наше внимание и интересы переключаются из сфер духовных в сферы земные, обыденные. Обсуждаем и решаем насущные вопросы: посещение домашних групп, молимся за больных, свидетельствуем об исцелениях, о Божьей заботе в повседневной жизни. Общее собрание расплескалось по зрительному залу небольшими озерцами человек по двадцать и медленно вытекало кучками-водоворотами в просторное фойе.
   Голос пастора прозвучал над потоком, как всплеск увесистого булыжника, брошенного в воду:
   - Кто желает освободиться от пьянства, пусть поднимется на сцену. - Микрофон успели отключить, и звук голоса был глухой и неровный.
   Оборвав очередную остроту, которые так и сыпались сегодня из моего я, - я, как пойманный за руку вор, весь скукожился, вогнул голову в плечи и, резко оставив жену, детей и окружающих, поплелся на сцену.
   Кажется, что призыв вообще никто не услышал. Зал быстро пустел, а наверху у выхода стояли моя жена и дети и недоуменно смотрели на сцену, где сиротливо жались к кулисам три человека и пастор.
   "Слава тебе, Господи, что все разошлись и меня никто не видит, - крутилась мысль в одобрение. - И микрофон выключен,- появилась вторая мысль". Плечи мои распрямились. и стало легче дышать. "Что ж, молись пастор", - пританцовывая, приблизилась третья мысль. Чтобы не пить стыд полной чашей, мои глаза прикрылись. И тут в мое притупившееся безмятежество ударил властный голос, усиленный подключенным вновь микрофоном:
   - Я отрекаюсь от духа алкоголизма. Повторяйте.
   Испуганно и невнятно я и мои соучастники стали мямлить.
   - Громко и четко: я отрекаюсь от духа алкоголизма, - пастор был на коне - мы под конем.
   Уже громче и уверенней мы прошептали.
   - Я отрекаюсь от духа алкоголизмаЯ, - крикнул пастор.
   Третий раз мы громко и четко, с подступившей злой отвагой, произнесли слова.
   - Я принимаю дух трезвости.
   Эти слова мы повторили дружно хором.
   - Во имя Иисуса Христа.
   Тут мы тихо и невнятно споткнулись и полушепнули.
   - Свободны,- сказал пастор, отпуская нас и тыкая рукой в лоб - толи возложил руку, толи вытолкнул нас вон.
   А за актом трезвости, привлеченные голосом из динамиков, уже наблюдали возвращающиеся в зал братья и сестры. Кажется, мы были первые и единственные алкоголики в церкви до сего момента. Мне было хорошо и легко, как воздушному шарику, и это состояние меня чуточку смутило.
   "Ну, день покажет", - появилась прегаденькая мыслишка, и мышкой юркнула в одну из извилин. Паразитка еще не раз объявиться.
  
  
  
   6
   Человек родился!
   Я жил неполные три десятка лет враждуя и примиряясь с собой и миром. Я рос, вбирал в себя понятия добра и зла, морали, чести и бесчестия, дружбы и ненависти, справедливости и подлости... Я жил по законам этого мира и поступал по совести этого мира: любил любящих и ненавидел ненавидящих меня. В поисках смысла жизни и своего места в ней, я прошел путь от принятия до отрицания жизни. Ничто не удерживало меня, и я катился, как перекати поле, - боясь жизни, но еще сильнее боясь смерти (смерть я принял, но она отказалась от меня). Удерживаясь среди живых, я носился по океану людскому без компаса и направления, и только химера надежды или остатки совести не позволяли опуститься на житейское дно. Но распад личности и нравственности уже поджидал меня воочию, так что это было дело времени - окунуться в клоаку пороков и греха.
   ...Человек родился... Великая и бессмысленная тайна. Я не просил никого об этом. А прожив и испытав малость такой жизни - вряд ли попросил бы о рождении снова. И не физическое или другое несовершенство угнетало моё я, увы, - гнет этот был духовный, темный, постоянный и непреодолимый. Вот с этим духовным гнетом и душевным багажом тунеядствующего философа, ищущего пользу от дарованной жизни и губя её напропалую, я и приступил к Творцу по молитвам жены и божьих людей. И вот я воззвал к Невидимому Богу - и Он даровал мне жизнь. Но дух мой еще не был рожден.
   Время проходило в моей жизни с момента покаянной молитвы. Все воскресные дни семья посещала собрания верующих. Я слушал проповеди, записывал их в тетрадь, стал ходить на курсы по изучению Библии и по будним дням. Раз в неделю, по вечерам, семья собиралась и ехала на домашнюю группу, где я общался с подобными себе. Взял за привычку читать Новый Завет в любое свободное от дел и забот время. И что-то стало меняться во мне.
   Уже не прежний человек смотрел на мир, - не тот взгляд, не те мысли, не та реакция на окружающее, не те слова рождались в моем я. Это было и ново и по-хорошему волнующе. И эта боязнь нового позволяла моему прежнему я устраивать бунт, - а ведь мое новое я жаждало мира. Легко ли раздваиваться под топором жизни?..
   Рожденное от плоти есть плоть. Я и жил по плоти и поступал как плотский, хотя в последнее время и обращал взор на истину.
   Понедельник после воскресного служения выдался обычно суетливым. Отвел малышку в сад, малыша отправили в школу, жена ушла на работу. Я стал готовиться к урокам во вторую смену. Один дома на несколько часов - это ли не праздник для семейного человека в однокомнатной квартире. Короче все как всегда: и телевизор бубнит, и тетрадки проверяются, и чай в любой момент, и диван в твоем полном расположении безвозмездно.
   Но в этот обычный трудовой день, обычного начала трудовой недели всё пошло и так и не так. Еще на рассвете, когда я впопыхах домаливался на балконе, - пока семья хлопотала за завтраком, - предчувствие необычного коснулось моего сердца и головы. Как будто удивительное вот-вот готово свершиться вне меня, надо мной, во мне. Легчайшее, нежнейшее облачко, словно паутинка, прикоснулось ко мне в час утренней быстротечной молитвы. Но не было времени анализировать происходящее - меня уже звали на выход.
   Теперь, когда я остался один и принялся за исполнение ритуальных необходимостей подготовки учителя к занятиям, ощущение необычного вновь напомнило о себе. Всё больше и больше какая-то сила стала сгущаться надо мной в виде осязаемого плотного сияния. Радость, чистая как блаженство, - вот что исходило из сияния. Внутри меня появилось ответное чувство, и я, бросив все дела, стал покойно молиться на коленях.
   - Всё, что сейчас происходит, пусть происходит по воле Твоей, Господь мой и Бог мой Иисус Христос.
   Я стал искать Евангелие на столе, и взгляд упал на сегодняшнее расписание уроков. Я посмотрел на часы и понял, что если сейчас не выйду, то опоздаю на нулевой урок, который так любезно объявился в виду изменения расписания.
   Аллюр мой напоминал галоп, которым я резво скакал от дома до остановки и закончил, вклиниваясь иноходью в толпу пассажиров часа пик.
   Ехать было долго и далеко. Потому, оставив привычную заднюю площадку, я постепенно пробрался в середину салона, окруженный заботливыми телами себе подобных. Трамвай, обычное разгрузочное средство передвижения для большого города, классически визжа на поворотах, дергаясь на остановках и светофорах, тащился на другую окраину полуторачасового маршрута. Ехать предстояло почти до кольца. Ну, я и ехал, и ощущал, что облако сопровождает меня. Ухватившись рукой за одиночное боковое сидение, на котором сидела вертлявая женщина, поправив ремень сумки на плече, сняв шапку, засунув ее в карман, закрыв глаза, я стал созерцать преследовавшее меня явление внутренним взором, пытаясь вникнуть в происходящее. Пассажиры плотной стеной сдавливали и толкали мою трепетную сущность, но мне не было дела до неудобств, - я созерцал. Казалось, что прошла вечность, я приоткрыл глаза и увидел, что проехали всего самую малость - за окном тянулся тот же квартал, и показалось городское кладбище. Я глаза закрыл: будь что будет - Иисус мой Господь, чего мне бояться.
   Облако вобрало меня. Свет, сияние чистое и нежное; лестница, широкая без перил, так что края её скрываются в дымке, вся из солнечного золота. Подножие лестницы и трон на возвышении еще светлее солнечной лестницы. А Восседающий на троне - светлее солнца и всего света. Его ризы белоснежней белого, Его облик - сам неизъяснимый свет.
   - Ты - Пётр, сын Ионы,- голос громовой, но нежный.
   - Я - Игорь, - ответил я, в робости и страхе взирая на колени Сидящего. Его лицо было сокрыто от меня, что меня сильно огорчило.
   - Ты - Пётр, - повторил Сидящий.
   Я молчал.
   - Ты - Пётр.
   И в это мгновение родились звуки играющих и поющих невидимых, но угадываемых мною бесчисленных ангелов, - и свет Божий пролился во внутренности мои, наполнив сердце и разум сиянием. И я заговорил на ангельском языке. Я говорил, говорил, пел как бы песню на непонятном уму наречии, сдерживая свои уста, ибо сознавал, где я и что со мною. Видение стало уходить ввысь, оставив во мне дар Святого Духа. Я открыл глаза.
   Вокруг меня было всё тоже и не то. Мы проехали старое городское кладбище, а это не более и минуты пешком. Женщина на сидении, за которое я цеплялся рукой, тихо спала, а люди, что сдавливали меня со всех сторон, теперь стояли от меня на расстоянии вытянутой руки, беззаботно дремали и молча ехали по своим надобностям.
   Вновь закрываю глаза и попытаюсь уловить видение, но его как будто и не было. Только голос Святого Духа изливается во мне и просится наружу.
  
   7
   Мы привыкаем к проповедникам, как дети привыкают к родителям. Мы принимаем священника, ксёндза, пастора, как дети принимают власть и право родителя. Первые - родители плотские, вторые - родители духовные. Мы беззаветно, безоглядно, страстно, преданно, относимся как к первым, так и ко вторым, - слушаем их безоговорочно, почитаем их незыблемыми столпами, всегда правыми, совершенными авторитетами, - но до определенного возраста само осознания. В эти детские годы и зарождается то истинное чувство к родителям, которое ничем не вытравить и не погубить.
   Мы привыкаем к своим проповедникам, к своим духовным отцам иногда до фанатичной ревности любовников, готовых слепо обожать кумира своего сердца. Но эта детская страсть нам дана не надолго, а только как прививка, как защита от всёпожирающего вируса фанатизма. И, если мы, взрослея, уже смотрим на отца проповедника как на человека, то это нормально. Беда, если и повзрослев духовно, мы слепо внимаем кумиру своего детства, безапелляционно заявляя: он мой авторитет, я преклоняюсь перед ним, вот тут-то фанатизм и отлучит нас от веры, и умертвит наш дух, высосет соки сердца и бросит погибать в житейской пустыне.
   Фанатизм - это духовный вампир, который превращает иступленного верующего в зомби. От фанатизма только одно противоядие - не создавай себе кумира.
   Я привык к своему пастору - к его манере речи, интонации, жестам, взглядам, улыбке, глазам, походке, одежде, запаху - и не желаю иметь другого учителя. Но пастор наш, любя и заботясь о нас, иногда тяготиться нами и подсовывает нам иных учителей.
   Сегодня в церкви диво.
   Диво - в данном смысле приехавший из-за кордона проповедник-миссионер с переводчиком. Наши в восторге, особенно сестры (ну, эти все принимают с восторгом, как ниспосланную благодать).
   А я сижу в зале и маюсь от гнетущего чувства лицемерия и стяжательства, которые исходят от слов и облика проповедника, влагающего в наши уши именно божью волю. Вы, то есть мы, все поголовно должны быть успешны на материальном поприще спасенных детей божиих. Основной и непоколебимый постулат его обращения к нам - бог хочет, чтобы мы все процветали. Если ты хочешь (а кто не хочет), то господь дарует тебе успешный бизнес, карьеру, прекрасный дом, машину, одежду богатую, вкусную пищу и все-все, о чем ты попросишь с верой в молитве. На этом стоит материальное благополучие верующих американцев и европейцев. Посмотрите, что написано на американском долларе: мы надеемся на Господа! Это основа успеха и процветания для верующего: положиться на господа, принести перед ним свои финансы и посеять их в царстве божьим. Если зерно не умрет, то не принесет плода в 30, 60, а то и во 100 крат. Чтобы получить от бога материальное благополучие, нужно жертвовать - и вам воздастся.
   И мы благоговейно жертвуем с верой и внутренним трепетом, ожидая умножения от посеянных средств как минимум в тридцать (в тайне надеясь на все сто) крат. Я тоже кладу в корзину значительную часть скудного заработка вопреки здравому смыслу и внутреннему дискомфорту. Надежда на процветание сильнее досады внутреннего человечка, который любопытными глазками присматривается к взрослому миру и пускает слюни в корзину. Человечек мой как бы противится ненавязчиво, подспудно. Но я отношу это сердечное состояние легкому недомоганию и желудочной раздражительности - я не успел поесть по дороге с работы на вечернее служение, которое совершается по четвергам.
   Пожертвования собраны, и мы с упоением ждем дивидендов от бога.
   А дома, в тиши ночного бдения, читая слово Божие, меня не покидает глупая мысль: всё ли ладно в датском королевстве. Мутный осадок поднимается со дна сердца, - и я ещё сильнее вгрызаюсь в слово, дабы постичь истину.
   Слово же упрямо, упорно утверждает обратное: блаженны нищие духом. Блаженны - то есть счастливы. Счастливы, значит, нищие, обездоленные, не имеющие постоянных материальных благ, зарабатывающие хлеб свой насущный трудом и потом. Счастливы не материальными, а духовными приобретениями.
   Имеешь дневное пропитание, одежду - будь доволен. Понять сие слово, а тем более принять - нелегко, почти невозможно. Но тогда так и будешь надеяться на Христа только в этой жизни...
   Я засыпаю над раскрытым словом в тумане противоречий и неудовлетворенности. Но сон мой глубок и спокоен.
   Тема обогащения во Христе Иисусе вновь всплывает на одной из воскресных проповедей. Читает не пастор, а его помощник, старший служитель, главный лидер, первый пресвитер, примкнувший по убеждениям и роду занятий к новомодному течению: христианские бизнесмены.
   Уверенный, безапелляционный, со знанием дела, хорошо сложенный, в приличном костюме, обаятельный, очаровывающий неподкупной простотой - истинный брат веры. Проповедник размашистыми и надежными движениями вдалбливает в наше сознание истину:
   - Чего ни попросите - будет вам, Господь приготовил для нас лучшее. Если ты сейчас нищ, то виноват не Бог, а ты, потому что плохо молишься, плохо просишь. Мы - дети Божии - цари и священники Бога живого. Цари!.. А царь всегда обязан одеваться в лучшие одежды, есть лучшую пищу, жить в палатах. Сам Иисус ни в чем не нуждался. В день въезда в Иерусалим Он въехал на лучшем транспорте того времени. Так почему же у тебя не может быть лучшего автомобиля?.. Молись...молись - и Бог даст тебе...
   Я долго терпел, но только до Иерусалима. Рука сама собой поднялась, и стала призывать жестом внимание. Меня била, колотила дрожь, дыхание замирало и рвалось толчками сквозь ноздри, рот, уши, глаза, нервная судорога крутила мои члены, но я упрямо махал рукой. Со сцены меня заметили. Выступающий закончил фразу, сделал паузу и обратился ко мне нехотя.
   Зал простодушно смотрел на нас тихо и приветливо, по-братски. Я хрипло с надрывом прокричал на сцену:
   - Это единственный случай, когда Господь ехал на авто, ибо в этом была нужда - не замарать свои одежды о людскую славу... Да и осел сродни "запорожцу"...- на большее моего пыла не хватило. Дыхание сперло, и сухость связала рот...
   И тут, к растерявшемуся проповеднику на помощь пришел пастор:
   - Игорь, сядь на место и не мешай собранию. А если тебе не нравиться, то подойди ко мне после служения.
   С того дня я стал посещать и другие церкви.
  
   8
   Я купился на Иисуса Христа.
   Вот так вот, средь бела дня, в центре города, при стечении народа, под завлекательную красочную рекламную афишу я попался как фраер.
   Есть такой анекдот с бородой. Умирает мужик, встречает его ангел на перепутье со списком и объявляет: тебе в рай. Мужик доволен, идет в рай. По пути рекламный щит: адское наслаждение. Мужик думает: если попаду в рай, то уж точно ада не увижу. И разобрало его любопытство. Он к ангелу: а на ад посмотреть можно? Ангел скорбно в ответ: смотри, если желаешь. (У нас ведь все ангелы такие покладистые: не отговаривают и не советуют.) Мужик к окошку приник, на ад смотрит. А там: музыка, девушки, вино, кино, танцы, шманцы, обдыманцы. Постоял мужик, постоял, слюни попускал и назад к ангелу: переписывай контракт. Ну наши ангелы, знамо дело, покладистые малые, в ухо не заедут, а желание клиента - закон. Переписали контракт, мужик бегом в ад. Двери растворяются, а там - как и должно быть: черти грешников на сковородке поджаривают. Мужик в крик, на окошко показывает: мол, мне туда. А черт и отмечает: не, брат, это пиар компания: рекламный крестный ход значит... Анекдотец хоть и с бородой, только и реклама не девственница - заманивает профессионально.
   Вот так, в центре города, при стечении народа я и попался на имя Иисуса Христа. Вхожу вслед за толпой в каменные палаты дворца профсоюзов, с трепетом ощущая мощь и величие псевдо античной постройки времен диктаторского ампира. Массивные дубовые двери гостеприимно разверзли свои чресла для желающих прикоснуться к духовному истоку. (Профсоюзные деятели всегда стоят на страже наших духовно-досужих ценностей, и готовы для нашего блага пожертвовать своими ценностями, лишь бы это было не бескорыстно.)
   Народу в зале процьма, и все прибывают. Умудряюсь найти местечко в центре, сажусь, и в каком-то полузомбическом состоянии осматриваюсь. Нормальные здоровые лица. Попадаются, правда, лица с фанатичным перекосом, ну а где нет таких лиц: плоских как дубовый клин с глазами разбитого бутылочного стекла под босыми ногами. Таким людям не важно за что, важно за как фанатеть. По залу снуют волонтеры из числа верных адептов,- с их смиренно-кротких ликов можно писать идеологически выдержанные плакаты. Они с кем-то ведут беседу, кому-то что-то поясняют, составляют какие-то списки, ненавязчиво предлагают рекламные проспекты (мне почему-то не предложили). Облик волонтеров скромен и елейно участлив, это-то и меня насторожило, и я стал потихоньку просыпаться. Сон мой слетел моментально, когда на сцену в президиум, в наш до боли знакомый президиум из составленных столов разной высоты и ширины, накрытых червлеными скатертями, повалили черти. Их было двенадцать. Я не поленился и пересчитал их еще раза три на пальцах: обмана не было - дюжина.
   Благочинные (это поистине отличительная черта миссионеров), на все сто благочестивые в своем жертвенном служении, седовласые, преклонного возраста, но по виду крепкие как кремень апостолы. Я просто обалдел. А переводчица с благоговейным трепетом представляла на всеобщее обозрение двенадцать избранных апостолов, членов Церкви Иисуса Христа Святых Последних Дней.
   Кажется, эти дни пришли. Мой внутренний человечек забился под печь и там поскуливал, прячась даже от меня. Я сунул ему под печку леденец-надежды, пообещав, что я только посмотрю одним глазком. Стервец тяпнул меня за палец, так что кровь запеклась на сердце. А действо уже разворачивалось. Выступал главный из апостолов. Переводчица самозабвенно передавала волю и наказ старца о вступление в ряды мормонов. Из ее вдохновенного пересказа я успел уловить, что спасение не через веру в Господа, а через систему, написанную на золотых скрижалях. Авторы скрижалей давно убитые пророки-сочинители Мормоны: отец и сын, которые и забрали скрижали на тот свет, но перед этим их мельком успел увидеть, и даже смахнуть с них вековую пыль своей слезой один чудак в волшебных очках.
   Ну, покойники написали, покойники и забрали, что тут удивительного. После такого приятного вывода, оставалось только уйти, но я был плотно зажат в центре ряда (вот, всегда же держусь края, а тут залез в середину). Идя на поводу этикета, дожидаясь хоть маленькой паузы, я стал рассматривать президиум и зал в меру досягаемости,- зрение у меня не очень, зато слух хорош.
   Черти скучали, ну, как и положено в президиуме. Оратор вошел в раж и сыпал на наши волосы и уши пыль драгоценного же6мчуга, выковырянного из золотых скрижалей (успели таки наковырять; подозреваю, что без наших не обошлось). Зрители реагировали как обычно: кто в лес, кто по дрова. Мне стало скучно, я сползаю поудобнее на сиденье, закрываю глаза, и сквозь дремоту читаю для себя "Отче наш...". Мой стервец вылазит из-под печки, сосет леденец и хитро подмигивает...
   На горе Сион дюжина золотых престолов, и на престолах восседают в разноцветных царских одеждах дюжие пророки, основатели религий. У подножия солнечной горы на деревянной плахе сидит Сын плотника. Вся бескрайняя равнина заполнена людьми. У каждого человека в руках камень - его боль. Люди идут каждый к своему пророку и кладут свой камень у подножия престола. Несут камни и Сыну плотника, но огонь сходит с неба и пожирает камни. А камни у ног пророком вырастают в горы и хоронят под собой престолы...
   Меня разбудили и вывели из зала, чтобы я своим храпом не мешал мормонам собирать свои камни. Я стою напротив рекламы- афиши и удивляюсь сам себе. Тут ведь красочно записано: Церковь Святых. А куда мне до "Святых", - я еще помучиться желаю.
  
   9
   Школа волновалась. Школа - имеется в виду педагогический состав. Нас собрали профсоюзные деятели республиканского полета, чтобы согласовать со своими членами необходимость масштабной демонстрации. В данных наступивших условиях ежедневно растущего кризиса и инфляции профсоюзная казна пустовала. И мы все, учителя и члены ЦК, лишились самого дорогого - относительно бесплатных путевок для себя и членов своей семьи (исключительно детей).
   Они сами пришли к нам и, как имеющие право распоряжаться нашим неудовольствием, призывали к действенным мерам. Обращаясь к нашей сознательности и различным правам гражданско-конституционного кодекса, они призывали выйти на улицы города в едином порыве, и, разумеется, показать всем им сплоченность интеллигентности и народа.
   Коллектив был "за", но резолюция утвержденного ранее регламента требовала тайного голосования. Нам раздали осьмушки тетрадных листков и велели написать: "согласен", "против", или для особо непонятливых - "да", "нет". Голосование произошло по-педагогически споро в шелесте передаваемых в президиум записок.
   Стали озвучивать результаты таинства: "согласен(а)" и "да" -все, за исключением одного "нет". Итого - 99,8% от кворума согласны, а 0,2% скромно сказали "нет", даже не удосужились подняться до общепринятого "против".
   - Описка, наверно, - заключил председатель. - Все "за". Один неправильно оформил бюллетень, но это записывать в протокол не будем. Верно, друзья?!.
   Все участливо и с чувством облегчения засобирались вон - кто на уроки, кто по домам. Но суровый голос любимой заслуженной учительницы с пожизненным стажем властно заявил:
   - Пусть встанет тот, кто сказал "нет".
   Встаю. А куда деваться-то с подводной лодки.
   - Объяснись, объяснись, - народ уже возвращался на свои места.
   Я вслух продолжил свой монолог, непрекращающийся от начала собрания. Волнение набросилось на меня, так что я почувствовал как бы возвращение детского косноязычия.
   - Бог против.
   - И какой такой бог? Ты что, стал верующим?
   - Да, - а куда деваться.
   - И в какую церковь ты ходишь?
   - К протестантам, - э, была, не была.
   - Сектант?!
   Молчу.
   - Ну, парень, ты даешь! Без году неделя, а учить нас вздумал...А зарплату тебе сектанты платят? Помощь там всякую оказывают? Знаем, знаем...Американский прихвостень...
   Любимая учительница с пожизненным стажем оседлала клячу праведного гнева.
   Я молчал...и потел...
   - Сядь на место, - вмешалась директриса. Потом обратилась в президиум:
   - Пишите, все "за".
   - Нет, - а деваться с подводной лодки и, взаправду, некуда. Я продолжил заплетающимся языком:
   - Бог не благословляет неправедные дела, потому что всякая власть от Бога, а противящийся власти - противиться Богу, - понесло меня как по заученному. И откуда все взялось?
   - Благословляет, - вновь объявляется любимая учительница, и как будто смакует, пробует на зуб услышанное,- благословляет... И слово же выкопал из древности... архаизм какой-то.
   - Скорее неологизм, - скромно поправлю коллегу.
   Повисла странная пауза, которую радостно прервал звонок. Все разом засобирались на очередной подвиг.
   А демонстрация по каким-то там причинам не состоялась.
  
   10
   Бог есть любовь. Как много раз эта библейская истина, превратившаяся в устах человека в пугало, использовалась как неопровержимое доказательство своей правоты. Эта сентенция стало идолом. Этим нравоучительным изречением манипулируют, жонглируют, прикрывают свой срам, угрожают, оправдывают, убивают, воскрешают демагоги всех мастей. Идол проник не только в душевные и плотские, но и духовные сферы жизни.
   При слове любовь мы пускаем слюни и лепечем в свое оправдание всякую чушь. Ибо кто сможет устоять пред ней?
   "Бог есть любовь!". Как это изречение близкородственно по силе воздействия на подкорку головного мозга непоколебимо идеологическому: ты - советский человек?!, или простонародно- задушевному: ты меня уважаешь?!.
   После встречи с таким устойчивым выражением остается только одно - тихо пускать слюни. Ибо все попытки доказать что-то обратное уже пресеклись самой сентенцией, твердой как фразеологический алмаз: ты меня уважаешь... ты - советский человек... бог есть любовь...
   И остается толь выпучить преданно глаза, пустив при этом сентиментальную слезу, и для приличия зашмыгать носом. "Да, я тебя уважаю... Да, я - советский человек... Да, бог есть любовь...". И гори все гаром... о чем тут сомневаться...
   Сегодня я с комфортом разместился в нашей многоуголковой квартире. Сын спит на кухне на диванчике, жена с дочкой в комнате на единственной кровати, а я оккупировал уютную прихожую и с головой ушел в поиски. Отодвинул кучу обуви в уголок, закрыл плотно двери встроенного шкафа и ванной, постелил купленный по случаю строительства дачи ладный кусок рогожи, устроил изголовье из куртки и большой мягкой игрушки - вот царское ложе и готово. Обложившись конспектом проповедей и Новым Заветом (к сожалению, нет еще Библии, но я надеюсь), я весь погрузился в изыскания.
   Что ж это за любовь такая, про которую вечно говорят, ставят её на пьедестал, обожествляют, попирают, превозносят как райское блаженство и предают анафеме.
   С входной двери неслабо поддувает, как ни как за стенами зима в разгаре, - вот уже неделю стоят хорошие морозы. Заворачиваю стоймя кусок ковровой дорожки и в полусидящем положении на трех квадратах коридорчика - царствую.
   Я ищу фразы, предложения, куски текста, где упоминается слово любовь. Я пытаюсь проникнуть в тайну слова, понять его значение его сущность. Неужели смысл евангельского повеления: возлюби, так уж трудно исполнить каждому человеку. Тут что-то не так. Или мы смотрим на вещи с разных позиций, или каждый сам за себя. Появляется такое ощущение, что Бог и человек вкладывают разный смысл в слово... смысл... Не хватает информации.
   Боясь разбудить спящих, пробираюсь в комнату к рабочему столу. Ищу в потемках в ворохе книг, учебников и тетрадей объемно-пузатый толковый словарь... крадучись и со всеми предосторожностями извлекаю фолиант и благополучно возвращаюсь на место.
   Так...Любовь...опускаем грамматические категории...читаем сущее...о! тут куча значений...итак: 1. Глубокое эмоциональное влечение, сильное сердечное чувство...примеры: чары, ожидание, муки любви; сгореть, умирать от любви; страстная, взаимная, платоническая, романтическая; склонить к любви; любовь не картошка; любовь зла... 2.Чувство привязанности: любовь к родине, родителям, детям, делу; слепая любовь... 3.Сильная увлеченность: любовь к правде, балету, спорту, животным... 4.Предмет любви: первая или последняя любовь; он(а) очередная любовь... 5. Пристрастие, вкус: любовь к спиртному, сладкому, нарядам, комфорту... 6. Интимные отношения: заниматься любовью; тайная любовь; совет да любовь; крутить любовь; любовные игры - у животных: поведение в брачный период....
   Впечатляет... Переходим ко второй части Мерлезонского балета. Откладываю в сторонку словарь, берусь за писание - продолжим охоту на дроздов.
   Находим единственное определение в Новом Завете: любовь долготерпит... милосердствует... не бес...чин...ствует... не ищет своего... сорадуется... по-младенчески...лицем к лицу... кажется... сплю... пора проснуться...любовь из них больше...
   Фу...так и есть...просыпаюсь... пора перекурить эту обильную информацию.
   Стою в общественном коридоре и, смотря в зимнюю густую от мороза ночь, пытаюсь осмыслить прочитанное. Не достигнув консенсуса в самом себе, потушив окурок в мрачноватого вида пепельнице, с предосторожностями пробираюсь в дом. Но, как ни пытаюсь бесшумно устроиться в своей берлоге, просыпается жена и пытается пройти в туалет. Приходиться вставать, сворачивать лежбище и запускать жену то в одну, то в другую каморки личной гигиены... Кран в ванной (хоть я надеялся на чудо) огрызнулся на весь дом, - трубы стояка рванули адажио (музыкальные мои), - я стиснул зубы.
   - Спать иди, - отрешенно советует жена, перешагивая через препятствие.
   И сам знаю, что сейчас глубокая ночь, что вставать в шесть,- но сна нет. Улегшись на живот, подмостив под себя изголовье, разложив перед глазами книги, я стал анализировать тексты.
   Любовь по словарю рассматривалась как стабильное состояние.
   Любовь по писанию - как побуждение к действию.
   Изменим подход. Сделаем рокировку.
   Бог есть - эмоциональное влечение: чары, муки; привязанность; увлеченность; очередной предмет; пристрастие, вкус; интимное поведение в брачный период...
   Чудесненько... Пойдем дальше...
   Любовь Земная и Любовь Небесная.
   Земная любовь требует романтического.
   Небесная любовь требует платонического.
   Земная требует излияния души.
   Небесная - изменения души.
   Любовь земная и любовь небесная - антимиры...
   Чудесненько-кудесненько... я закрываю на минутку глаза...
   Аутодафе. Великий инквизитор приговорил сжечь двух родных сестер, уличенных в колдовстве. Простоволосые, в почерневших от крови рубищах, женщины смирно обвисли, привязанные к столбам. Палач готов поднести к сухому хворосту факел, но есть одно условие - та, которая вырвет себе язык, останется в живых. Священник переворачивает песочные часы. Обе женщины страстно молятся. Народ скорбит - сестры были великие благодетели. Кормящая женщина отрывает от груди ребенка и готова бросить его в огонь в знак протеста. Часы пусты, палач опускает факел. Сестры одновременно подносят к устам руки. Одна кусает себе пальцы, а другая вырывает язык. Вспыхивает один костер. Народ ликует...
   Я очнулся окончательно запутанный и пошел спать... Утро вечера мудренее...
   Тепло, мягкое. разливчатое, манящее, густое как дурман, ударило в мои ноздри. Я примостился с краю широкой кровати и стал ласкать сонное налитое тело жены... и получил горячий отпор. Я попробовал прокрасться с другой стороны - результат тот же. Я не успокоился и решил настоять на своем... но тут проснулась и заплакала дочка. Я, притаившись, лежал злой, - и в мыслях моих кипело негодование... Откуда-то из вне, как будто кто-то погладил меня по волосам и прошептал: любовь не ищет своего, не мыслит зла, не раздражается... Я отбросил мысленно руку и стал упрямо завидовать любовным играм в брачный период... С тем и уснул...
   Будильник заставил злое неудовлетворенное тело двигаться в ритме джаза. На приветствие жены не ответил. Когда курил, неотступно терзала земная мысль: ну я ей задам джазу... Где то вдали бродила небесная мысль: любовь не мыслит зла... Я лелеял земную. Покурив и немного успокоив сердечную нерву, я поплелся в квартиру. Сняв куртку и оставшись в трусах и майке, я по заведенному обычаю залихватски уцепился за турник, который был вмонтирован мною в дверной проем, чтобы несколько раз подтянуться...
   Под турником. В позе эмбриона, застывшего в нижнем белье, меня и нашла бригада скорой помощи. Только укол смог снять шоковое состояние организма, и позволить перебраться ему на постель (защемление нерва - это не хухры-мухры). Приступ люмбаго уложил меня на неделю.
   Интересно, которая любовь скрутила мне фиалку из трех пальцев...
  
   11
   Каждый человек кудесник своей паутины. Не важно, где он удосужился обустроить свое жилище, соткать свои тенета: в укромном уголку, на проторенной дороге, в подвалах, чердаках, руинах. Важно другое - человек посредством нитей связан с жизнью, с ее обитателями. Нити эти могут быть различного толка: тянущиеся к сочным травам с одной стороны и цепляющиеся за безжизненные камни с другой. И все эти нити сходятся к центру, к самому хозяину. Ну а хозяин может иногда, как бы отсутствовать на месте, но это как бы.
   Паучок толстый сонливый в большинстве своем безобиднейшая тварь. Ну и жил бы себе сереньким и невзрачным и был бы доволен. Но услышал он, что в их краю появилась фея. Паучок пошел ее искать, - нашел. И фея подарила ему на память маленькую беленькую метку, чтобы, когда будет снова в этих краях, то уже не паучок, а она будет его искать. Паучок вернулся на паутину и зажил прежней жизнью. Как бы ни так, - метка то на брюшке отличала его от других.
   Я рванул за руку "однорукого бандита". Бандит затрясся, замигал вываливающимися глазозубами, демонстрируя мне свой оскал разномастных клыков - и тишина. Я снова приник к щели монетоприемника ладонью, смахивая в нутро бандита пот, нервы, время кровно заработанных денежек и рванул его единственную руку на себя... И тут они посыпались - звеня, бренькая, тренькая - услаждающие, подбодряющие, лупоглазо волнующие желтые кружочки наслаждения. Кружочков было много - самый большой выигрыш на этом автомате.
   Я пошел курить в нервной уверенности возвращения домой. Хватит, хватит, - даже не уговаривал, а уверенно констатировал я. Домой. Только обменяю жетоны. На этом сладкое решение прервалось, и я ощутил знакомый с юности страх: бить будут. Медленно, уже понимая всю обреченность и безнадежность, я полуобернулся. Так и есть - их было двое крепких парней соответствующих их занятию наружности. Есть типы, ярко выраженные представители своей социальной среды. Эти до мозга костей принадлежали воровской среде. Таких ни одна человеческая мольба не остановит - это прислужники антиподу человеческой морали. Мы были из разных галактик, только внешняя форма нас и объединяла.
   Больше всего было жаль очков, стекла которых приходилось с усердным ожиданием слепого, отыскивать и заказывать в аптеках.
  Оценивая обстановку я жалел, что полные карманы металла свяжут мои действия. Вечер, моросил дождь, булыжная мостовая исторически-культурного предместья цветочных клумб не содержала, очки будет некуда выбросить, но зато располагала рядом ниш-проемов. Я, как бы невзначай, сделал еще пол-оборота и стал спиной к углублению. Они подошли.
   - Ну! = и в этом "ну" было всё.
   Мы смотрели друг на друга, и если в моих глазах что и было, ну хотя бы страх, то эти глаза не выражали ничего, никаких чувств или даже оттенков. Это было противнее побоев - эти безразличные жидкие глаза гиен.
   - Ну, - нетерпеливо но лениво потянулась ко мне рука.
   Я знал, что отвечать бессмысленно и бесполезно. Ни одно слово, ни один звук не изменит ситуацию. ( Какие бы умы психологии или иной логии не убеждали меня в обратном - они просто софисты ).
   Но паучок-то уже был с меткой, которую он изредка, в минуты неприятные поглаживал на своем брюшке, и это ему, кажется, помогало.
   Сжав зубы и уставившись в переносицу первого. Я стал, как научающийся ходить после долгой болезни, повторять в себе: Иисус, помоги. Вот я стою и взываю к тебе. Помоги, защити. Отче наш...да придет царствие твое...долги наши...избавь...аминь...
   Минуты три мы стояли втроем под густым темным дождем, как стоят безразличные голые деревья в общественном месте. Я поднял с земли сумку, прошел сквозь них и вошел в полумрак полуподвального заведения.
   Больше пережитого волнения, меня стал из нутрии распирать озноб победы - силы всесокрушающей. Я подошел к барной стойке и заказал сто пятьдесят с бутербродом. И, подгоняемый новыми ощущениями всемогущей помощи, пошел срывать куш...
   Паучок сидел на долгостроящихся развалинах какого-то там дворца, какого-то там значения. Ни дворца, ни значения и не проглядывалось, но среди этих остовов была уже проложена хорошо утрамбованная тропа, для желающих сократить путь и время.
   Паучок тупо покачивался на одной из бетонных опор, которую еще не успели приватизировать насекомые. Переливались тенета бриллиантовой россыпи ночного неба, а под их сиянием паучок тут же безудержу ткал сердечную паутину отчаяния.
   Мыслей было много, но они, как шрапнель на излете, только барабанили по черепной коробке, и отскакивали в никуда. Досада, старая закостеневшая, многолетне повторяющаяся досада: опять зарплату проиграл...зарплату проиграл...проиграл...
   В руках паучок держал банковскую запечатанную пачку денежных госзнаков... и пива на них не купишь... Разорвал паучок ленточку и подбросил купюры вверх...
   - И что мне делать? что мне делать... - упрямо повторял паучок, неумолимо приближая свое мохнатое тельце с белой отметиной к раковой минуте расплаты.
   И видно там, на верху, высоко над бриллиантовой россыпью, в недосягаемом свете, таком родном и милом, ставшим частью тебя, сжалились - и облако, густое как сажа облако, спустилось над тварью - и голос, такой суровый и участливый сказал:
   - Не играй.
   Облако подержалось немного над оторопевшим созданием и скрылось за звезды.
  
  
   12
   Пути Господни неисповедимы. Только став на Его путь, только идя по нему, можно приобщиться к замыслу Творца, Его тайнам, - и то, как бы сквозь туманное стекло, гадательно.
   Когда идешь по предназначенному тебе свыше пути, когда проходишь только тебе отведенное поприще, ты все равно видишь часть дороги, часть событий, а вся полная картина совершаемых тобой поступков остается для тебя непостижимой, а иногда и безразличной. Но все твои дела, слова, помыслы, замыслы, эмоции, жесты - все оставляет след в пространстве, как след плуга, сохи, - и по пахоте вырастают колосья и плевелы.
   Ты насадил боль - выросли тернии страдания для идущих следом, или пробирающихся поперек твоего пути. Ты посеял радость - вырос оазис щедрости. И не важно, какой человек будет пользоваться плодами твоего усердия, забот, - главное, что плодами этими будет пользоваться человек - образ и подобие Бога Живого.
   Лето заканчивается особо почитаемым церковным праздником - Успение Пресвятой Богородицы. Я охотно посещаю братьев по вере в часы и дни их служений, а то и просто заглянув на огонек восковой свечи.
   Маленькая скромненькая чистенькая церковь-часовня, поставленная на перекрестках дорог, - это и есть отдохновение путнику, его оазис, его родительское благословение.
   Для меня самая захолустная церковка лучше самого роскошного дворца. Когда я подхожу ко дворцу, то меня встречает барское благодушие. Когда я подхожу к церкви - меня встречает родительское радушие. Там - я всего лишь гость, здесь - я сын.
   Милые сердцу церкви, церквушки постсоветской поры, вы возрождаетесь из пепла забвения как былинный богатырь, сила и величие которого не скоро будет понята современником. А те, кто придут и останутся - назовутся детьми Божиими.
   Крещусь и переступаю порог наскоро срубленной церкви. Народа чуть-чуть, ну это и понятно: будний день, ранний час. Икон и свечей немного. Я не знаю, - как и кому креститься, необучен. Священник в уголке слева неслышно беседует с женщиной, видно прихожанкой, я пристраиваюсь справа. Десять минут у меня есть. Я закрываю глаза и шепчу: Отче наш...
   ...Свет. Ровный мягкий свет и люди, люди и люди. Я вижу множество молящихся в просторном светлом храме с высоким куполом. Чувствую живительное прикосновение Духа Святого и вижу Бога...
   Бог - в колокольном звоне, в крестах и иконах, в образах и позолоте, в кадильном аромате благоухания, в песнопениях, в трескучем пламене свечей, в проповеди батюшки, в чихании старухи, в требовательном плаче младенца, в испитом до черной зелени мужчине, в вертлявой девице без платочка, в дородном господине, в плачущей женщине, угрюмом молодом человеке, в парализованном на коляске, в соглядатае от власти, в ребяческой непоседливости, в крестном знамении, в распахнутых настежь дверях...
   Пение, райские голоса детства... Но это уже поют матушка и сестры. Время начала службы. Я смотрю на часы и тороплюсь... Но, у меня что-то еще на сердце. Что?... Господи!.. Появляется образ, а потом и сама мысль во плоти: Иисус Христос, я молю Тебя о водном крещении для себя во имя Твоё, аминь... Все, время вышло и я побежал на автобус.
   Странная молитва, хотя и правильная. Ведь я еще до сих пор не крещен.
   На автобус, на автобус, который повезет меня к родителям, где я не был больше двух лет, и куда еще не скоро выберусь, потому что начинается учебный год. А мысль о водном крещение? Ну что ж, на все воля Божья. Я ее не отбрасываю.
   Три с половиной часа монотонного покачивания, шуршащих за окном спелых пейзажей конца августа, - и я опускаю свои стопы на разбитый асфальт уездного городка, некоронованной столицы озерного края. Мне везет, и я спешу сеть в городской автобус, который, как правило, ездит по известному одному водителю расписанию. На остановке небольшая горсточка желающих ехать, так что мы чинно, не торопясь протискиваемся в радушно распахнутые двери пропыленного автобуса. Передо мной пытаются в узкие двери внести на импровизированном кресле-каталке пожилую женщину объемных размеров, так что и я становлюсь соучастником помощи и усилий в этом непростом деле. Наконец мы вносим каталку отдельно, женщину отдельно. Больную, после продолжительных физическо-акробатических стараний, размещаем на заднем обширном сидении. Женщина усаживается как наседка, подбирая руками парализованные толстые ноги поближе к себе, и с помощью родственников поправляет длинную юбку-бочку из плотной ткани. Пассажиры потихоньку угомонились, пришли в себя, и, настраиваясь на мажорный лад, начинают коротать время в обыденных беседах.
   Ехать мне как бы не долго и как бы не далеко, и я быстрее поддался инерции путешествующего, чем вящей необходимости. Но и я жду со всеми отправления автобуса, примостившись стоять ближе к задней двери (сидеть мне давно надоело).
   Смотрю в пыльное надтреснутое открытое наполовину оконце; на пыльную пожухлую траву; на пыльные, обвявшие одиночные деревья вдоль разбитой ухабистой проезжей дороги; на облезлый коммерческий ларек, где торгуют сразу всем; на прибывший из очередного рейса желтенький пыльный автобус; на бегущих к нам запыленных пассажиров; на белые и пыльные облака - и в душе воскресает ощущение размеренной, твердой, укладистой жизни провинциального городка. Этот слой пыли, который веками цементировал патриархальный уклад маленького города - это бесценная патина, что предохраняет душу обывателя от коррозии времени.
   Вряд ли сам человек, живущий в этом городе, осознает благостный этот дар - дар сохранения души от развращенного влияния цивилизации. Цивилизации, зародившейся в мегаполисах, в этих густозаселенных резервациях, и пожирающей все больше и больше душ, жаждущих материального благополучия.
   Я замечаю и осматриваю явные признаки расслоившегося в последние годы общественного уклада: богатой отделки новенькие особняки и покосившиеся заборы соседей; сверкающие никелем иномарки и дребезжащие колымаги совавтопрома; просто одежда и не просто одежда; пища по кошельку и пища от кошелька, - и это такое разное и такое похожее проникает в мою кровь, и я чувствую себя родным в этом заботливо укрытом пылью мире. Я закрываю уставшие глаза и чувствую себя покойно.
   Состояние нирваны исчезает как взмах ресниц, а на ее месте появился тупой осколок боли в сердце. Я начинаю прислушиваться к своему сердцу. Чтобы понять причину возникшей тупой боли, начинаю, по заведенному давно обычаю, анализировать мысли, слова, поступки, действия, ощущения в обратном порядке - и нахожу причину... Женщина...
   Женщина, которую занесли и посадили на заднем сидении и которую уж точно везут в больницу - ведь сегодня пятница, а значит рабочий день... Ну, и причем тут женщина, которую я, кстати, тоже помогал вносить в автобус...Почему эта, пожилая расслабленная болезнью женщина застряла в моем сердце и мешает ему стучать равномерно и безболезненно?.. Что это, Господи!..
   Над моей головой, прожигая мой разум, сгущается невидимый плотный ком огня. Огонь через темя, мозг, рот вливается в сердце. В мыслях остаются только слова: иди, возложи руки...
   ... Я в панике!.. я в полной панике... Как!?. Вот так ни с того ни с сего пойти и возложить руки на незнакомого мне человека, да еще в присутствии полного автобуса свидетелей!?. Нет... оставьте... я уж лучше пойду пешком.
   Но мне не только трудно, мне невозможно оторваться от пола, а рука, держащаяся за перекладину, просто пылает изнутри. И только одна мысль: иди, Я с тобой.
   И я иду. Я уже не могу и не хочу сопротивляться гнетущей меня силе. Я отрываю руку, отрываю ноги и как в бреду подхожу к женщине, смотрю на нее и спрашиваю, охрипло:
   - Вы хотите исцелиться?
   Женщина смотрит на меня глазами пойманного бурундука.
   - Что? что? - и ищет помощи у соседей.
   Рядом сидит интеллигентная женщина ее ровестница.
   - Ну, выздороветь, - объясняет она.
   - Да, да, - как то вся, подавшись вперед, скороговоркой отвечает больная.
   - Во имя Отца и Сына и Святого Духа, - я не успеваю донести рук до плеч женщины и вижу физическое проявление исходящей через меня силы. Ком, сгусток анергии вкатывается в женщину. Глаза ее мгновенно полны слез. Наполовину беззубый рот открыт и дрожит, дрожит. Все лицо озаряется изнутри светом, и по телу проходит сильная дрожь.
   Беру женщину за руку - и она встает, встает и идет, идет за мной по проходу... Я возвращаю ее на место и стою, стою, как болван, как телеграфный столб, в который только что попала молния. А женщина роется, роется пухлыми руками в своей огромной дамской сумке, извлекает кошелек и протягивает мне пачку банкнот. Я сам в трансе, но в мозгу ответ: даром получили - даром давайте. Я отстраняю руку с деньгами и еще хрипло, потому и членораздельно произношу: - В церковь, в церковь. - и иду становиться на свое место... но меня останавливает ее соседка.
   - А меня, меня, - я тоже в больницу.
   Ну что я вам, Чумак что ли? Я быстро подхожу к ней, возлагаю руки и говорю: во имя Отца и Сына и Святого Духа будьте исцелены, - и бегом возвращаюсь на свое место. Весь автобус замер в ожидании чего то, водитель тоже смотрит. Я перехватываю сумку, выскакиваю из автобуса и быстрым шагом исчезаю с автовокзала.. Я иду домой к родителям.
   Переполняет ли меня какое-либо гордое возвышенное чувство? И да и нет. Я полностью отдаю себе отчет, что исцеление совершил мой Господь,- я только инструмент, посредник Его силы. Но все-таки чувство значимости и избранности витает надо мной и елеем капает на мозги. От этого становиться не по себе, и на сердце появляется тревога и раздражение. Не останавливаясь, не сбавляя шаг, я молюсь и молюсь - и сердце вот уже очищается, на душе становиться покойно, и я подхожу к родительскому дому в мире и согласии с собой и небесами.
  
  
   13
   Дома как обычно - радостная мать, суетливый отец, вопросы-ответы, стол. Батя уже сбегал за бутылочкой - лицо радостное и нетерпеливое. Мне пить не хочется, - я отказываюсь и спокойно выслушиваю всякие новости о соседях и знакомых, которых я почти не знаю по причине того, что здесь родители живут не более десяти лет, а мое детство и юность прошли совершенно в других местах. Но я умиротворенно выслушиваю их рассказы и, уже лежа на кушетке, отвечаю им на их вопросы. Я, кажется, засыпаю и погружаюсь в чарующий туман. Сквозь мглистую дрему я начинаю слышать отца, который все громче и уже захмелевшим языком начинает развивать опять и опять одну и ту же тему.
   Вот мол, приехал из мест не столь отдаленных их сосед, который лет двадцать провел по тюрьмам, а теперь открыл церковь, и в доме у них собираются сектанты.
   - Во, во,- тянет он меня к окну,- вишь-вишь идут богомольцы. Сегодня у них сборище, а потом все пойдут на озеро на крестины.
   Я совершенно без сна. "Интересно, надо сходить взглянуть. А вдруг наши". Зная резкую батькину натуру, и зная: что он знает, какую церковь я посещаю,- я притворяюсь спящим и молчу. Батька покрутился, покрутился около меня и темы и, выпив на посошок, уходит на двор. Через паузу я выхожу следом.
   - Курить есть?- я видел, как батька выбрасывал пустую пачку в печку. Он растерянно лазит по карманам.
   - Ладно, схожу куплю, - и, не дав ему сказать хоть слово, иду на улицу. Ощущая его пристальный взгляд, поворачиваю в сторону магазина, с ленцой шагаю и боковым скользящим зрением рассматриваю дома напротив. Так в котором из них собираются сектанты? А мягкий и неназойливый внутренний голос радостно мурлычет: свои, свои, свои...
   Вальяжно топаю в сторону центра, все еще спиной ощущая пристальный и тяжеловесный взгляд папочки, - кажется, сюрпризы еще впереди.
   Скоро возвращаюсь из магазина, прохожу бодрым шагом в калитку, - меня ждут. Папочка уже ждет меня и не один, а с топором, - обычное дело. Как ни в чем ни бывало, я протягиваю ему пачку сигарет. Садимся на скамейку и закуриваем.
   - Иик..ю... Дрянь сигареты, легкие, - икает папочка.
   Достаю другую пачку, покрепче. Папочка еще раз закуривает, а я жду продолжения беседы. Беседа не заставила себя ждать.
   - Пойдешь туда... иик..ю, - он машет в сторону их дома (ага, значит там), - зарублю...ииккк...
   Угроза его весомо выглядывает из-под скамейки. Но я то знаю отца, и знаю как делать. Я безразлично курю и вдруг спрашиваю о главном:
   - Ну, как там рыба?
   И незамедлительно получаю исчерпывающую информацию о состоянии рыбного промысла за последние полгода, а то и больше. Икота улетучилась. Мы сидим на солнышке и нам хорошо.
   - Ну ладно, - обрываю я страстные излияния рыбака любителя с профессиональным стажем, беру топор и иду к поленнице.
   Снимаю пиджак, закатываю рукава рубашки, поправляю колоду, выбирая для почина менее суковатое полено,- и приступаю к извечному мужицкому занятию. Батька курит, мать возится на огороде с грядками, я рублю - и день прекрасен и чист, аки фертъ.
   Разрубленные поленья затихают на порыжевшей вытоптанной траве двора как белые раскрытые книжные свитки. Тело мое трудится в поте лица, а разум с завистью провожает каждое разрубленное полено, и потихоньку начинает свою, исследовательско-философскую деятельность. Меня зацепило всплывшее из глубин студенческой памяти слово фертъ, или вернее буква старославянской азбуки, - а может и то и другое вместе. Как жаль, что мы перестали пользоваться полнотой славянской азбуки - ведь каждая буква имела свое значение, свое слово. Теперь-то мы просто мычим свои звуки, и слова составляем плоские, бездушные, без ассоциативной связи - забыв, что вначале произносится слово, а потом через это слово материализуется бытие. Бытие определяется словом...
   Фу, ты... замаялся с комельком... берем следующий... О чем это бишь я размышлял? - ...а, фертъ...
   Эта необычная буква-слово обозначает не что иное, как славу, вершину, верх. Но обращено это понятие не к человеческой славе, которая обозначает известность какого-либо человека, а воздает славу вечности. Если бы меня с детства обучали таким простым премудростям, то произнося слова, я бы подспудно наполнял бы их жизнью, и уже осмотрительнее отпускал бы их в вечность. Вот ведь, одна буква Фертъ дала мне пищу для размышления о том, что все-таки есть вечность, которую я должны прославлять...
   Все эти размышления и события совершаются в медленном течении времени. Папочка такого темпа не выдерживает. И точно, он уже с лопатой пробежался по огороду. Пять минут - черви выкопаны, амуниция на нем,- рыбацкие снасти внушают почтение, - и папочка в нетерпеливом величии направил свои стопы за калитку. "Ага, с собой захвачен сидор, значит ждать его по закату солнышка", - и я по инерции продолжаю колоть дрова. Надо переждать контрольное время, мало ли что, ведь были случаи возвращения. День наполняется предчувствием неординарным - фертъ, то есть прославление вечности, просто материализуется в душе, приобретая черты зрячие, объемные - и я с охотой колю дрова...
   - Мама, я пройдусь, - умывшись и переменив рубаху, подступаю как бы невзначай к маме.
   - А куда пойдешь-то? - мать выпрямляется над кучей пузатой свеклы, подслеповато смотрит в мою сторону. Вытирая о ботвиння руки, начинает дотошно выспрашивать:
   - А туда пойдешь-то?
   - Да так, - неопределенно машу рукой на город, на озеро.
   Мама, вздохнув, тянет свою линию. Видно ее терзают сомнения.
   - Ты, сынок, к сектантам-то не ходил бы,- и очень тяжкий аргумент. - Батька будет злиться.
   У меня заныло сердце. Но что я могу сделать?.. Я смотрю на мать, на ее лицо, на ее руки в зелени и земле.
   - Батька пошел на рыбалку. До вечера, кажись.
   Мама вздыхает, опускается к грядке. Я тоже присаживаюсь подле, и мы, молча, перебираем свеклу минут пять.
   - Иди. Только не поздно, - отпускает меня разом.
   Немного задерживаюсь на огороде, рассматриваю ухоженные грядки, кусты, с перезрелыми последними ягодами. Набираю горсть смородины черной, потом красной, крыжовника. Все это жуя с превеликим удовольствием, бурчу себе под нос, но так чтобы слышала мама:
   - Ну, я пошел.
  
   14
   - Мир вам во имя Господа нашего Иисуса Христа.
   Навстречу мне поднимается коренастый мужчина сорока с небольшим лет, крепко жмет мою руку, смотрит темно-вишневыми глазами в мою душу и усаживается на скамейку.
   - С миром принимаем.
   Вновь у него в руках гитара - и песня плывет бархатно и величаво:
   Руки благодати простирает Бог,
   Чтобы исцелиться каждый грешник мог.
   Те святые руки мне дают покой,
   И меня приводят в отчий дом родной...
   Трое мужчин поют слаженно сообща. Входит молодая женщина, видно, хозяйка и жена пастора, останавливается у двери и, чуточку облокотившись о косяк, начинает ненавязчиво солировать. Ее тугой живот плавно облегает ее тонкую стать: скоро-скоро рожать. Пастор приосанился и с не скрываемой гордостью и симпатией смотрит на жену, и гитара в его руках начинает звучать более трепетно.
   Я сижу на краю деревянной, сколоченной из грубой доски, лавки, и мне хорошо и уютно. Такое ощущение, что я знаю их давным-давно. Мне так хорошо и просторно, и чувства мои в полной гармонии.
   Душа моя в согласии и с обветшалыми обоями на стенах, где живописно разбросаны выписанные от руки на белых листах фломастерами цитаты из Библии; и с грубо подогнанным, исшарканным до платинового лоска чистым полом; и с печкой-лежанкой в паутине растрескавшейся штукатурки, когда-то беленой мелом; и с пузатым величественным сервантом стиля советского рококо; и с прогнутым диваном; и с ситцевыми занавесками, отделяющими импровизированную спальню; и с мухами в раскрытых настежь оконцах. Все это до щемящей нежности известное и родное с детства как неуловимое дежавю.
   Песня затихает протяжным как удаляющиеся бубенцы аккордом. Пастор еще не отпустил песню и провожает ее, глядя в распахнутое окно, и мы также провожаем отзвеневшую мелодию как сердечного друга, - повторяя и повторяя про себя запечатленный образ,- и нам не хочется разговаривать.
   - Будем пить чай,
   Мы быстро выносим из угла к дивану ручной работы стол, освобождаем его от книг и брошюр евангельского толка, стряхиваем скатерть отбеленного льна и расставляем принесенные дары: ароматный чай в пузатых чашках и выпеченная сдоба в плетеной корзинке.
   Я вкратце рассказываю о себе: кто, откуда, в какую церковь хожу. В ответ слышу обычную историю нашего времени. Вор рецидивист, покаялся в тюрьме, досрочно освобожден, приехал в родительский дом, организовывает пятидесятническую общину, женился на дочери баптиста, ждут ребенка. В церкви семь человек. Собираются, молятся, евангелизируют. Власти смотрят на все пока с интересом, не мешают. Чтобы зарабатывать на хлеб насущный, занимается резьбой по дереву: изготовляет на продажу шкатулки, хлебницы, ларцы, сундучки. Сегодня принимают водное крещение два брата. После пяти вечера и пойдем на озеро, когда народ придет с работы.
   Я прошу взять меня с собой. То есть я хочу принять водное крещение. Пастор внимательно и долго смотрит мне в глаза, берет Библию, протягивает мне:
   - Читай.
   Принимаю толстую настольную книгу, закрываю на минутку глаза, соображаю, ищу внутри себя подсказку,- не нахожу. Открываю глаза и в голос негромко начинаю молиться на языках. Потом произношу:
   - Господи, спасибо Тебе за слово живое, открой мне разум и сердце для понимания писания,- открываю наугад и читаю. - Когда выйдет народ Твой на войну против неприятелей своих путем, которым Ты пошлешь его, и будет молиться Тебе, обратившись к городу сему, который избрал Ты, и к храму, который я построил имени Твоему: тогда услышь с неба молитву их и прошение их, и сделай, что потребно для них. 2-я Паралипоменон, 6:34-35.
   - Хорошо, иди с нами.
   Он берет гитару, подстраивает струны и начинает петь псалом.
   ... Мы идем на озеро. День погожий и ядреный. Пахнет осенней прелью, уставшей землей, с озера тянет сыростью. Мы проходим пустующий пляж, поднимаемся в гору и идем под гонкими соснами. Они с одной стороны подступили к обрыву и передние из них кряжистыми корнями цепляются как бы за небо; с другой стороны и впереди сосны обнимают кладбище.
   Здесь столетние, а то и двухсотлетние захоронения. Камни, на старых осевших, а иногда и сравнявшихся с землей могилах, несут на себе письмена исчезнувшей во времена оные многочисленной нации. Это еврейское кладбище.
   Вот и мыс. Место выбрано подальше от глаз людских. Берег когда-то бетонировали, но со временем бетон растрескался, покрылся водорослями, осклиз. Пастор облачается в какой-то бурый льняной подрясник. Мы раздеваемся: двое в плавках, я в семейных трусах (кто же знал). Пастор читает из Библии, мы слушаем и ежимся под зябким ветром с озера. Пастор еще раз объясняет значение принятия водного крещения для христианина, спрашивает нас о согласии посвятить свою жизнь Христу и умереть для мира. Мы согласны и говорим: да.
   Пастор идет в воду, его подрясник, как сбитый парус, тянется за идущим в глубину. И я начинаю догадываться, почему подрясник такого странного бурого цвета, - это цвет мутной озерной воды. Вот пастор останавливается по грудь в воде. Стоит. Молиться. Потом приглашает жестом первого.
   Брат, приседая на скользкой бетонной кромке, помогая себе руками, лезет в воду. Я закрываю глаза и молюсь. Голос пастора повторяется, - значит, мне скоро идти. Мысли ускоряют свой бег, проносятся сквозь меня как сквозь пустоту. Мне все становиться безразлично. Какая-то горькая жалость царапает ногтями сердце, и я открываю глаза. Брат возвращается мокрый и радостный. Я помогаю выбраться ему на берег и соскальзываю в воду. Куце задирая ноги, бреду по осклизлым камням, илистому болотному дну, полному острых ракушек и кусков бетона. Но подходя к пастору, ощущаю сбитыми ногами утрамбованное волнами дно.
   Обрадовавшись чистому дну, проскакиваю мимо пастора. Он ловит меня правой рукой за голову, разворачивает в сторону берега, смотрит на небо, громко произносит:
   - Креститься раб божий во имя Отца и Сына и Духа Святого.
   Его левая рука у меня на пояснице. Он переламывает меня, толкает в лоб правой рукой - и я падаю на спину как в бездну, уже ничего не в силах изменить. Вода смыкается надо мной - и я как бы между небом и землей совсем в другом измерении. Как бы тяжелые свинцовые двери смыкаются и затворяются, и что-то навсегда отрезают безоговорочно.
   Здесь нет времени и нет ощущений. Просто я без всякого перехода вхожу в новое измерение и состояние, - как будто вывалился на ходу из машины, или упал с высоты, или меня настиг обморок. Это длиться и бесконечность и одно мгновение. Здесь все иное. Здесь вечность.
   Я уже на берегу, а пастор еще стоит на своем месте и молиться. Но вот он закончил, ныряет и плывет от берега, видно решил искупаться,- мужчина он крепкий.
   Мы возвращаемся тем же путем. Внутри меня так и распирает петь, что я и делаю негромко со сбивающимся дыханием от подъема в гору. Мой речитатив братьям не мешает и мы дружно гуськом пробираемся вверх среди старых, забытых, а иногда совсем исчезнувших могил еврейского кладбища.
  
  
   15
   - Желудок или яйцо?
   - Яйцо давайте.
   - Яйцо, на стол.
   И не надо было бы так кричать статной в полном соку медсестре. Но это видно волнуются в ней эндокринные железы, и до краев переполнено ее задорное тело внутренними секрециями.
   В серых под цвет бирюзы бумазейных ботфортах, походкой сбитого на лету танцора, придерживая и закрывая левой рукой раздувшееся иссиня черное достоинство, в операционную кафельную залу входит голый гусиной кожи страдалец. Доктор оценивающе из-под бровей осматривает пациента, утвердительно кивает на клеенчатое ложе. Танцор прошаркивает к столу и с помощью статной медсестры ловко укладывается на холодный скользкий подиум. Ассистенты тут же водружают что-то вроде заградительного шатра на теле операбельного. Анестезиолог советуется с врачом:
   - Общий или местный?
   Врач думает немного, смотрит в глаза пациенту, утвердительно бормочет:
   - Общий.
   Пока в вену вводят раствор, я обращаюсь к доктору:
   - Там, в коридоре... ему холодно...голый.
   Врач приподнимает бровь, смотрит сосредоточенно, потом умозаключает:
   - Потерпит.
   - Доктор, а можно я помолюсь?
   Мимика доктора ничего не выражает. Тогда я говорю на последних проблесках сознания:
   - Благословляю ваши руки, - сказать больше ничего не хочется, да и незачем. Я только слышу, как спрашивают:
   - Самочувствие как?.. Не тошнит?.. Считай.
   - Раз, два, три, - и все...
   Всё, допрыгался.
   Если раньше, до водного крещения, судьба смотрела на мои заигрывания с грехом как бы сквозь пальцы, то теперь я получил за всё по полной. И тут не отвертеться как прежде, и не бежать на очередное покаяние задравши хвост: папочка, прости, - а потом также задравши хвост бежать ко греху и тыкать в него чем попало. Взявши уголь за пазуху - уж не думал ли я, что не обожгусь? Обжегся, еще как обжегся. За грех - смерть. И это сказано верующему не как информация к размышлению, не как назидание или повеление. Отнюдь. Это - приговор, который обжалованию не подлежит.
   Со мной, за мой грех рок обошелся еще по милосердию: пусть погибнет один член в гиене огненной, чем все тело. И вот теперь моим яичком черти в аду в футбол играют.
   Я лежу в палате и рассматриваю незатейливый больничный потолок. За большими холодными окнами умирает октябрь, Ветер и дождь заунывно разыгрывают все одну и ту же гамму, с усердием и воодушевленным злорадством подсев на малую терцию: три капли в полтора порыва, - ну, полный минор. Три капли дождя в полтора порыва ветра - ну, полная муть. Муть на всем, а особенно в моем сердце. Дрянная, костлявая сердечная муть парализует, расслабляет все члены. Я хотел бы плакать, но даже слез нет во мне. Я тупо смотрю в потолок - и нет мне прощения: три капли в полтора порыва... три капли в полтора порыва...
   Грех стоит у ног моих и скалит продырявленный венерическими болезнями блудный оскал. О! как он казался притягательным и волнующим. Все естество мое замирало от одной только мысли: изведать неизведанное, ощутить сладострастное, вожделенное. И я, безумец, решился коснуться этого запретного, сводящего иногда в пропасть безумия, плода любодеяния. Любодеяния - проклятого и запрещенного навеки истиной.
   Меня от последнего шага, шага в пропасть, где полная тьма, остановил страх. Но я был бы готов повторять это поползновение еще и еще... А теперь, по милости Судящего, я освободился от вожделения и от куска плоти. По большому счету я отделался малой кровью: ведь не все же тело погибло... Я жив, я мужчина, пусть и потерявший часть своих достоинств... Каких достоинств? Если это достоинство прямиком гнало меня в ад. Буду ли я жалеть: что теперь-то полностью, через боль и лишение, осознал гибельный путь свой? Нет. Так чего же я впадаю в ипохондрию?..
   Я открываю глаза, вижу, что в палате спят, сползаю с высокого металлического одра, заползаю в угол между стеной и кроватью, с предосторожностями опускаюсь на колени, ложусь лицом на пол и шепчу:
   - Прости меня, Господи, прости. Я осознаю грех мой и раскаиваюсь пред Тобой. Твой я, помилуй меня; сердце чистое сотвори во мне; помоги сохранить непорочность и чистоту, как физическую, так и в мыслях. Прости меня, прости, прости, - снова заползаю на кровать, успокаиваюсь. Задремываю...
   - Чего разлегся? Ходить надо, ходить. Быстрее заживет, - санитарка прокладывала себе путь, то есть путь своей швабре, громогласно и бесцеремонно. Видно было бывалого, заматерелого служаку. - Лежачий за хворобу держится, а ходячий за здоровье.
   Возразить аргументов нет. Я бочком-бочком на полусогнутых поплелся в туалет: "А может так и надо - ходить-то". За мной посползали со скрипучих лежанок и поплелись по нужде и другие операционные,- а кому не хочется держаться за здоровье. Только "желудок" пренебрегал моционом. Ну, это и понятно: здорово переволновался тогда в коридоре; когда нас, приготовленных к операции, в одних хлопчатобумажных высоких бахилах держали нагишом, и где он рассчитывал быть первым на столе. Теперь, значит, он сильно обижался на меня, на доктора, и вставать не хотел. Доктор на обходах уже настойчиво рекомендовал вставать и хотя бы ходить по нужде в сортир, но "желудок" упорствовал, лежал на своем и ходил на утку.
   На третий день пришла жена. Разговор не клеился. Обменявшись дежурными фразами, мы облегченно расстались на автобусной остановке. Я забрал пакет с продуктами и вещами и пошел бродить.
   Сидя в безлюдном, промозглом больничном скверике на бетонной скамейки (кто ж их придумал?), ощутил вдруг внутренний властный позыв выплеснуть свое состояние на бумагу. Я порылся в пакете, нашел простую тетрадь и ручку (спасибо, жена) и стал писать свое состояние.
  
   Россыпь близких звезд, густота полыни,
   Хлеба каравай да костер в лощине.
   Хмельное парное молоко в кувшине,
   И зола с картошки вместо соли ныне.
   А слова в груди - сокровенные,
   А глаза в ночи - откровенные.
  
   - Ну, ты прям-тки пиит.
   - А, что? Может, когда и книгу напишу.
   - А правда в ней будет?
   - А для чего тогда писать
   - И про это напишешь?
   Задумываюсь глубоко и надолго
   - Ну, так как,- всю правду будешь писать?
   Смотрю на небо:
   - Да...
  
   Навестили друзья.
   Первым прибежал режиссер-актер-художник, словом, служитель Мельпомены. Прибежал, как всегда куда-то торопясь, принес последние сплетни из богемной среды. Посудачили. Поделился новыми задумками, пожелал здоровья - и исчез, как обычно, на полгода (люблю я его, обормота).
   Вторым пришел идейный бомж, сознательно лишивший себя жилья. Этот всегда при шнапсе и халявных деньгах - руки у него золотые, разбирается во всякой технике. Мог бы стать хорошим специалистом, особенно в наше-то вседозволенное время. Но полное отсутствие корней делает его для жизни полным перекати-полем. Обормот еще тот.
   Третий - славный рационалист, трудяга, бывший учитель. В последний год нашедший золотую жилу в жирном бульоне наваристого предпринимательства. К нему у меня двойственное отношение. Я понимаю: долг перед семьей, а чтобы оплатить этот долг надо крутиться, изворачиваться, зарабатывать. Но не теряем ли мы что-то, что приобщило нас когда-то в детстве к извечной тайне бытия - постигать совершенное. Не знаю, не знаю. Но я перестаю его любить.
   С первым мы поговорили за искусство; со вторым выпили шнапсу; от третьего я обогатился просторным моралите.
   А жизнь-то налаживается.
   Октябрьским вечером начала ноября семья подходила к дому. Дети были рады встречи со мной, а на лице жены лежала тягостная мгла раздумий. Я тоже был не лучшей форме. Мы шли дворами, перекликались с резвившимися детьми и решали важный вопрос бытия: как быть? Но видно чаша терпения еще не была выпита до дна и там, где сочетаются узами Гименея, еще на что-то рассчитывали. Мы, молча, вошли в дом.
  
  
   16
   А погоды стоят изумительные. Такие зефиры: упоительно ласковый ветер; пастильные облака в розовато-белковой пудре; обрамленная призрачной тканью вечно манящая даль. И над всеми зефирами - вольное царство снега и солнца, солнца и снега.
   Мы сошли на конечной остановке, перешли кольцевую трассу и теперь стоим в оцепенении. Белое полное синевы пространство распростерлось у наших ног. До ближайшего леса идти с километр. Но это такая бесконечность по пылающему белому безмолвию, что мы стоим и не решаемся тронуться в путь.
   Ряд быстро пронесшихся машин за спиной помогает нам решиться. Я первый нарушаю безмятежный покой меловой целины и тащу за собой санки, в которых уже сидит дочь и со смехом подгоняет "лошадку"; сын на лыжах уже пошел на обгон; замыкает шествие по-девичьи упругая стать жены, с небольшой походной сумкой через плечо. Январским безмятежным днем школьных каникул семья выбралась на природу. Наконец-то.
   Вперед. Вперед. К лесу, к горке. Санки весело бегут по накатанной полевой дороге. Я уже посадил и жену, и дочь и рысцой, расстегнув куртку, сняв шапку и шарфик, бегу и бегу. Сын на лыжах чуточку отстает. Нам крупно повезло: дорогу расчистил бульдозер. Наст утрамбован и звенит на морозце и под полозами. Эта дорога в никуда. И кто по ней передвигается, нам неизвестно: ни деревни, ни какого-либо промышленно-технического объекта не наблюдается, может только в лесу. Вот он-то нам и нужен, а на остальное нам чихать при здоровом румянце. Небольшой вал сбитого, затвердевшего снега по обе стороны как путеводное русло не дает сбиться с дороги. Вечер и ночь сыпал снежок, и теперь все пространство - это белый чистый лист, по которому мы пишем наши строки: санный и лыжный след. Дорога чуточку под уклон - и до леса мы добегаем в одночасье.
   Лес, то есть перелесок, не густой и с проплешинами, с гонкими желтыми соснами душещипательного аромата. Слоистый воздух что нектар, и мы пьем его всеми фибрами своего тела. Начинает солировать к нашему вящему наслаждению дятел. Его четкая переливчатая дробь, словно долгожданная увертюра в предчувствии радостного. Н это только прелюдия - вечная прелюдия вечного романса.
   Вперед, вот к этой крутой возвышенности. Мы карабкаемся, ползем по обледенелой местами горе, на которой только сосны в обнимку с небом. Мы оступаемся, скользим обратно, цепляемся друг за друга, толкаемся, подталкиваем один одного, тянем за руки, за полы одежды, за шарфы, за лыжные палки, за санки, за снег, за небо.
   Мы на вершине. Только сосны, мы и небо. Восхищаться и пускать слюни по поводу окружающих нас зефиров сейчас некогда: мы не за этим сюда продирались. Я, не раздумывая, хватаю в охапку дочку, примащиваюсь удобнее на санках и толкаюсь вниз. Неохотно, с натугой санки начинают свой бег,- вдруг резко ловят обледеневший наст и их уже не остановить. Пушистый ветерок превращается в сердитого ежика, лезет под мокрую шапку. Поворот. Уходим от столкновения с сосной. Перелетаем через ладненький косогорочек-ёк-ёк. Обходим еще одну.у.у сос.ну.у.у. Сносим внушительный бархан снега - и проваливаемся в вязкий сугроб. Приехали.
   Я лежу на боку, дочка метра за три в сугробе, сын вместе с лыжами на мне (значит тоже приехал), жена на горе что-то кричит. И эту картину маслом сопровождает залихватская дробь дятла, - этюд одним мазком.
   Этюд двумя мазками: дочка во все щеки, рот, глаза - в таящих росинках - улыбается; сын вытряхивает снег из ботинок, карманов, капюшона, рукавиц - улыбается; жена наполовину съехала на шубе с горы, ухватилась руками за ствол сосны, всматривается в нас - улыбается; я отыскал очки, шапку - улыбаюсь.
   Этюдный триптих: подхватываю санки, бегу на гору, ловлю на середине подъема жену и тащу наверх. Дети с писком лезут следом. Вот и вершина. Жена на санках, подоткнула под себя шубу, схватила в руки веревку, накрепко уперлась ногами в полозья (сейчас слезет: глаза уж больно округлые). Не дожидаясь более, разгоняю и выбрасываю санки вперед. Визг, крик и полет до первого препятствия.
   Триптиха маловато - давай венок сонетов.
   Я ложусь на санки, малышка забирается на меня. Хватается крепко накрепко - и мы, срываемся вниз с воинственным криком. Ползем, торопимся обратно. Жену и дочку отправляю с разбега в снежную пыль, так и не успевшую осесть за промчавшимся лыжником. Вперед, вперед. А вот и лыжник просится на санки. Устраиваем соревнования: кто дальше. Съезжаем по разу - победитель не выявлен. Ибо каждый хочет быть чемпионом, и всяк идет на маленькие хитрости, чтобы добавить сантиметры. В конце концом победитель находиться сам - это санки, которые самостоятельно умудряются сбежать с горы. Ура, чемпиону.
   Но и этого мало. Я ложусь на санки, жена на меня, дети садятся сверху - и мы, под хруст наста и санок сваливаемся с горы вместе, а потом каждый сам по себе перекатами.
   Все, - время привала.
   Вот тут, у этих пахучих сосен, на вершине мы устраиваем свой бивуак. Сухих веток и лапника в лесу оказалось-таки немного. Сушняк приходится выискивать, лазить за ним по скользким и чуточку липким деревьям. Но нам везет, и вскоре я нахожу сухое и тонкое деревце. Сосенка вывернулась с корнем, тащись до места по снегу даже приятно. Дружно оборвали хрусткие ветки и осыпающийся лапник. Выложили из них колодец, внутрь сунули газету от бутербродов и подожгли.
   Костер разгорелся стремительно и с треском. Оставшийся ствол ломаю с помощью рычага: просовываю кол между сросшихся деревьев и завожу конец бревна, пока оно не ломается. Хруст стоит на всю околицу. Зато нам тепло и по-бивуачному уютно.
   Мы греемся у костра и жуем бутерброды. У нас и термос с чаем - просто наслаждение. Солнце уходит за город, и в проступающей вязкой синеве город кажется далеким и нереальным миражем, который стирается на глазах в подслеповатой вечерней мгле.
   Костер на снегу как солнечный зайчик на белой скатерти. Вот теперь и не на белой, и не на синей, и не на темно-синей, а просто на земле, на проталинке спрятавшейся весны. И не солнечный зайчик, а увалень укладывается спать, заворачиваясь в дымное одеяло.
   Костер догорел, бутерброды превратились в тепло и энергию, мы потихоньку собираемся, прибираемся, осматриваемся. Кажется все, пора домой. Вперед. Домой.
   А что же зефиры? А зефиры все те же: упоительный ветер в лицо, облака пастилы на закате, санок бег на сосновой горе, снежной замети белое платье.
  
  
   17
   - Прямое включение с места событий. В эфире наш собственный корреспондент. Ало, ало, вы в эфире. Вы слышите меня? Вы слышите меня?
   Пока сигнал бегал по эфирным просторам от диктора до корреспондента, зрители могли воочию наблюдать будни и праздники вещательного процесса. Телевизионная картинка как бы застыла в интригующем ожидании: слева вопрошающее лицо диктора с глазами бодрящейся совы; справа красноносое лицо собственного корреспондента, причастного к событиям вселенского масштаба. Наконец рутинная пауза будней, вызванная техническими возможностями телевизионного оборудования, смазалась, значительное лицо собственного корреспондента заполнило весь экран, - праздник пришел в каждый дом.
   - Вы слышите меня! Вы слышите меня! Сейчас за моей спиной из этого автофургона (за спиной корреспондента виднелась девственно-несокрушимая зубчатая стена из красного камня), сейчас за моей... - корреспондент покосился глазом за спину...
   Камера поехала искать заявленный автофургон. Фургон задом подавал совсем в другом месте, но у той же величественной и несокрушимой стены. Оперативно перестроившись, корреспондент уже хозяйничал в кадре под писк чувствительного микрофона. Разместившись надежно в уголке кадра, по-домашнему непосредственно и мило, собкор занялся своей будничной деятельностью: празднично освещать величие и бессмертие текущего момента.
   - Вы слышите меня, вы слышите меня. Сейчас за моей спиной (корреспондент краем глаза покосился за спину), сейчас за моей спиной из этого автофургона появиться человек, появиться человек! чей запланированный поступок войдет в нашу жизнь, как неизгладимый след... нет, как неизгладимый подвиг величия духа.
   Камера наехала на фургон, к которому со всех ног спешило множество людей; казалось, что они появляются со стены. Люди все наполняли и заполняли пространство возле фургона. Телевизионная картинка выхватила среди причастных к событию лиц некоторых добровольцев мужественно-атлетического сложения в куртках-униформе. Двое из них уже стояли по обе сторон дверей автофургона в предусмотрительной позе.
   Корреспондент молчал, молчали и мы семьей, забыв на малую толику времени об остывающем воскресном обеде. Величие момента требовало значительной паузы. Я даже успел за эту паузу прийти в себя и съесть очередную котлету. Когда я доканчивал значительную порцию салата оливье, корреспондент оживился.
   - Величие момента заключается в том, что этот человек, имя которого у всех на слуху, истинный защитник прав человека, борец с вековой несправедливостью за счастье простого народа, этот удивительный человек, этот гигант в среде пигмеев, принял судьбоносное решение: объявить голодовку в связи с событиями, которые поколебали устои нашего времени. Здесь, на этом исторически значимом месте для всего человечества, он, этот гигант демократии, и начнет свой семидневный подвиг в защиту прав и свобод угнетенного и оскорбленного люмпена.
   Я мысленно аплодировал умению корреспондента держать текст.
   - Осталось всего несколько мгновений, всего несколько мгновений и голодовка обретет статус официоза. Вот оно... - на этом дыхание глашатая захлебнулось в умилительных чувствах пароксизма. Двери фургона за спиной спецкора распахнулись, и все прогрессивное человечество узрело... но тут на телевизор запрыгнула кошка, и я, сметая тарелки и стул по пути, бросился спасать мир от короткого замыкания - задняя крышка у телевизора отсутствовала.
   Выкинув кошку на балкон, а разбитую посуду в мусорное ведро, мы дружно продолжили пить чай и держать совет. Величие момента ощущали даже дети, хотя их это вовсе как бы и не касалось.
   - Ну, что? - в упор спросила жена.
   - Надо, так надо, - спокойно, как само собой разумеющееся, даже с небольшой дозой пафоса, ответствовал я.
   - А как же курево? - перешла жена в атаку, уловив этот предательский пафос.
   - Оставлю! - твердо, но чуть раздражаясь, ответствовал я.
   - А я не знаю! - вдруг повысила голос жена и стала мыть посуду.
   Я пошел на балкон к кошке выкурить последнюю сигарету.
   Сегодня церковь объявила пост и молитву.
   Пост и молитва объявляются в церкви не часто, но с упрямой периодичностью. Мы брали и однодневные и трехдневные посты. Но семь дней... я вытянул сигарету до фильтра, подумал и закурил новую. Кошка мирно мурлыкала у меня на коленях. На балкон залетал отдельными одуванчиками заблудившийся снег.
   Расплющив бычок в стеклянной банке, я понес ее и кошку с балкона. Кошку я оставил в квартире, а банку вынес и выбросил в мусоропровод. Пока она летела по черноте - я боялся, что услышу звон стекла, но банка видно упала на мягкое. Вернувшись, я почистил зубы, сполоснул лицо, утерся и занялся привычными делами воскресного вечера.
   Пост начался. Внутри меня время включило свой таймер, совсем не похожий на бег часов. И это было другое, особое ощущение, которое может привнести в тебя только Дух Святой, без Которого не мыслимо никакое дело. Время пошло.
  
   Утром встать, побриться, почистить зубы, умыться, выпить стакан воды, помочь жене рассортировать всех по госучреждениям. Провести семь уроков, вернуться домой, выпить стакан воды, умыться, полежать до пяти, встать, выпить стакан воды и идти забирать дочку. Сын уже сам где-то там на каких-то секциях-кружках. Привести дочку со школы, готовить ужин на троих из полуфабрикатов. Вот и жена с портфелем вечных тетрадок на проверку; сын - голодный и взбудораженный очередной спортивной секцией. Садимся за стол, выгоняем кошку, включаем телевизор, я за официанта.
   - Внимание всех людей доброй воли неудержимо приковано к неординарному событию нашего бурного времени. Кратко хочется напомнить: что сутки назад, целых двадцать четыре часа тому, видный борец за права человека взял на себя смелость выразить протест существующему порядку вещей и объявил голодовку, чтобы привлечь внимание прогрессивного человечества к...
   В этот момент я, не желая того, сильнее обычного захлопнул дверцу холодильника, и мы так и не успели насладиться бойким слогом входящего в известность специального корреспондента вошедшего в моду телеканала. Телевизор подпрыгнул на холодильнике, забеспокоился своим старческим лицом, выразил всеми своими микросхемами неудовольствие, секунду подумал и оставил нам только изображение. Картинка была черно-белой, но зато контрастной, что и позволило наблюдать события как бы воочию.
   Герой репортажа уже родной многим людям доброй воли, весь закутанный в костюм полярника, чинно и даже как-то тепло по-домашнему сидел в своей одноместной палатке альпиниста и благодушно наливал из термоса в пиалу горячую жидкость (пар над пиалой был густой).
   Семья закончила ужинать, я стал мыть посуду, а герой все попивал из чаши и благодушно отвечал на вопросы нашего собственного спецкора. На его проступившей щетине играл веселый румянец. Я домыл посуду.
   В суете подготовки к завтрашнему дню не ощущалось никакого дискомфорта. Часам к десяти все угомонились, я лег на диванчик, решив почитать, и уснул сном праведника. Был вечер, было утро: день один.
   Второй день прошел в очередных суетливых заботах. И только вечеров, в восьмом часу, я попал домой окончательно, после родительского собрания, которое я провел согласно утвержденного плана воспитательной работы классного руководителя. Чувствовал я себя хорошо, даже можно сказать возбужденно. Это прелестное возбуждение я отнес на счет проведенного публичного действия. На котором я старался общаться с родителями на почтительном расстоянии, все время контролируя запах моего дыхания. Но дыхание, кажется, было еще более-менее чистым.
   Дома я выпил три стакана воды из под крана, переоделся, умылся, помыл ноги, постирал очередную порцию носков, убрал за кошкой, помог детям с уроками, пообщался о том о сем с женой. И так за стандартной текучкой дел наступила пора ночного бдения. Вот эту-то пору я и побаивался исходя из прошлого опыта. Я лежал на кухонном диванчике и читал и не читал Библию. Ломота и усталость еще только накапливались в моей густеющей крови. Но это была даже приятная ломка. Я взял себя в руки, сполз с дивана, помолился, разделся, выключил свет и лег спать, ожидая бессонницы. Но ожидания мои меня обманули: я просыпался раза три за ночь и тут же засыпал. Был вечер, было утро: день два.
   Приятно отметить, что и третий день поста прошел в суете как по накатанному; плюс вечерняя домашняя группа, с которой мы воротились к десяти вечера. На домашке, каждый, кто держал пост, поделился своими впечатлениями и ощущениями. Поддержка братьев и сестер многого стоит. Я, окрыленный единством, вел семью домой через сугробы зимнего города. Мы даже успели поваляться в снегу и скатиться несколько раз с маленькой горочки на листах картона. Так что ко сну, после ужина - легкого и без затей - для желающих, семья подошла в полной гармонии. Когда все ушли на покой, я включил телевизор и стал смотреть актуальный репортаж.
   Гвоздь эфира монотонно накручивал круги вдоль красной стены, а у палатки героя поджидали братья и сестры медперсонала. Герой походил, посмотрел на часы, на бесчувственную к людским судьбам величественную каменную стену и гордо повернул в стан. Променад окончен. Тут же герою прямо в эфире измерили давление, и жизнерадостный красноносощекий корреспондент
  с чувством скрытой интриги, прочел краткий медицинский бюллетень о состоянии здоровья подопечного всех истинных демократических сил. Камера участливо еще раз крупно наехала на идейного борца, и как бы приобщила зрителя к лицу истории. "Лицо истории" за время подвига немного осунулось, проросло жесткой трехдневной щетиной, благодушно улыбалось, а в глазах "лица" стоял жгуче алый отсвет не то мужества, не то бликов вспышек фото- и видеокамер.
   В заключение актуального репортажа наш собственный корреспондент не преминул восхищенно разгласить пикантную подробность следующего этапа голодовки. По рекомендации сердобольных врачей голодающему было предложено послабить свой рацион, дабы поберечь не свое, а уже национальное здоровье. Принимать во внутрь с завтрашнего дня специальный бульон, разработанный каким-то там НИИ, для каких-то там целей. На что у "национального здоровья" не хватило сил возразить.
   Пора готовиться к урокам. Я порылся в рабочих записях, нашел прошлогодние рабочие планы, бестолково просмотрел пару стопок тетрадей по литературе, сложил сумку. Я готов.
   Какая-то свинцовая тяжесть гнула меня долу. Еле поднялся из-за стола, умылся прямо на кухне, через силу выпил два стакана воды, прилег, не раздеваясь и не выключая свет. С завтрашнего утра у меня сухая голодовка. Тьфу ты, сухой пост.
   Темно-фиолетовая мгла разливалась по крови, мешала читать, думать, молиться. Я порывался встать, раздеться, выключить свет, но ощущал себя почему-то замшелой колодой, которая все больше и больше обрастает тягучим сырым мхом, тошнотворным, как угарный газ. "Печку не вовремя заложили...надо встать, а то угорим...откуда тут карусель? снимите меня с карусели... что это за броня? да она раскалывается... как болит сердце... что это выползает отвратительно мерзкое, как только что родившийся ящер... да этот уродец и есть мое сердце!.. иди ко мне на руки...я буду о тебе заботиться..."
   Был вечер, было утро: день три.
  
   18
   Весьма в плачевном состоянии я проснулся, не дождавшись трезвона будильника. Побрел в ванную, где долго брился тупым лезвием. Принял прохладный душ и тщательно, ну очень тщательно, чистил зубы. Но поднимающийся из желудка запах болотной плесени уже невозможно было перебить. Семья проснулась и все пошло своим чередом, за исключением одного раздражающего обстоятельства: у меня сегодня методический день. С тяжелыми думами о предстоящем безделии я шел домой, проводив дочку в школу. Сумрачное утро располагало к унынию, и уже среди голых грустных деревьев маячила худосочная тень хандры. Я стал молиться тихо-тихо, чтобы не привлекать на себя внимания редких прохожих. Я молился весь путь и чувствовал присутствие благодатной радости, которая как будто шла со мной под руку. Так начался четвертый и первый сухой день поста.
   Еще не отперев дверь, я услышал звонок телефона. Звонили из школы: срочно потребовалась замена.
   Этот учебный день для меня был просто отдых. Все пять уроков я с каким-то внутренним жаром втюхивал детям доброе, разумное, вечное, - так что и сам под конец стал прислушиваться к себе с уважением. Я даже смог систематизировать трудно усвояемый материал в форме таблицы, так что он стал прост и доступен. Утренний появившийся дискомфорт болотного выхлопа меня не тревожил, и я общался со всеми, придерживаясь, однако расстояния почтительного.
   К трем часам я был на своем диване и лежал неумытый, в костюме, тупо смотрел в потолок, и слушал постукивание молоточков в черепной коробке. Потом я задремал с мыслью о вечернем служении.
   Молитвенное служение по четвергам начинается в семь вечера. Но я часто прихожу задолго, чтобы присоединиться к небольшой группе братьев и сестер, совершающих молитвы до служения. Мы молимся в полутемном зале . Кто-то солирует, возвышает голос, высказывает свою просьбу, пожелания, славословия. Остальные молятся тихо: то на языках, то на доступном языке. Общность и братство в молитве, как гудение пчел в улье: каждый сам по себе и все вместе, как одно целое.
   За десять минут до начала служения молитва прекращается, и мы расходимся по своим облюбованным за годы местам. Обычно по четвергам народу гораздо меньше воскресных собраний, но сегодня день не ординарный: церковь пребывает в посте и молитве.
   Всякий пост назначается с определенной целью. Нынешний пост за начало строительства своего здания. Членов церкви больше тысячи, народ все пребывает, нам просто необходимо своё здание. Но вот наконец-то на сцену бодро выходит группа прославления, слышатся первые аккорды музыки. Я успеваю еще раз бегло окинуть взглядом более чем наполовину заполненный зал. И светлое чувство радости поднимается из сердечных глубин: а ведь я не один такой - и хорошо, что не один.
   После девяти вечера я дома. Передаю жене и детям полученные благословения, чувствую себя примерным отцом. Успеваю поиграть с детьми в настольную игру, даже рассказать сказку на сон грядущий, и даже совместно помолиться. Очень быстро все успокоились, позасыпали, и для меня наступает муторное время одиночества.
   Вот он, дамоклов меч одиночества, рассекающий мое тело, мою душу на части, на мелкие части, на части поменьше. И этому делению нет конца, нет края. Ни Библия, ни подготовка к урокам, ни телевизор - ничто не может отвлечь, отвратить приближение сосущего из нутрии ужаса ночного бдения. Я ощущаю всеми клетками сознания и подсознания, что ночь предстоит кошмарная и долгая-долгая, и я злюсь уже заранее в припадке бессилия. А завтра ведь на работу, а завтра еще только пятница - и не послать ли все подальше, не залезть ли в холодильник, и не мучиться ли дальше понапрасну.
   Кому и что я должен доказывать и зачем? Ведь нас, постящихся, на собрании было сотни три, а то и больше. Так неужели мое скромное участие что-либо изменит? Если Богу угодно дать нам здание, то Он даст и без нашего усердия.
   Я - это сгусток раздражения, злости, нетерпения, судорог, ломки, выкрученных жил, кипящей крови, зубовного скрежета. В припадке гнева я впиваюсь руками в дверь холодильника, распахиваю его. На меня безоблачно смотрит практически пустая пачка сливочного масла. "Ага, муж не ест - и нам не надо". Я захлопываю дверцу. На некоторое время мне становиться легче.
   Ощутив это облегчение, я быстро выключаю свет и ныряю под одеяло. "Спать, спать, спать: утро вечера мудренее". Я уговариваю себя, я начинаю считать: раз, два, три...триста тридцать три... Огненная лава, но еще не раскаленная добела, гоняет мою кровь, как густую закипающую смазку. Мне не хочется ни есть, ни пить, - мне хочется одного - участия, простого дружеского участия, одобрения.
   Отче наш...отче наш... Молитва не движется. Она просто исчезла, растворилась. Ее не существует...Как не существует росы в жаркий полдень, как не существует детства для взрослого, как не существует милосердия в гневе. Есть только всепожирающее желание.
   - Ну, чего ты маешься, чего ты плачешь? - Белый ангел стал у ног моих, и я почувствовал приятное облегчение.
   - Жду утешения.
   - Я пришел. Хочешь есть? Ешь. Свари каши с маслом, есть хлеб. Ведь пища не приближает и не удаляет от Создателя.
   - Но ведь не хлебом единым, а всяким словом Божьим будет жить человек. А как твое имя? От ангела так и веет истинной благообразностью.
   - У меня много имен: свет, правда, но к тебе я пришел как доброжелатель,- ангел уже у сердца. - Ты - великий целитель. Завтра и начинай свое служение: исцеляй людей и на их весомую благодарность будешь достойно жить.
   Я поражен откровением. Оно попало в самое сердце. Оно жгучим огнем резануло все мое естество. Вот мое поприще: помогать людям, а трудящийся ведь достоин пропитания. И я знаю: что будет так, как говорит доброжелатель. Но уродец в моем сердце вдруг проснулся и заплакал. И горько сделалось мне на сердце от этого плача - и я вспомнил все.
   - Зачем я буду искушать Господа моего, ведь Он - Истинный Целитель, - я погладил уродца и взял его на руки.
   Ангел подошел к голове, дунул на мои глаза:
   - Играй во все игры, и ты будешь успешен. Только маленькое условие: слушайся меня.
   Соблазн огромный, он остужает мозг и делает его всевидящим. И я вижу: весь мир у мог моих.
   Но я уже догадался, кто передо мной, и стону в ответ соблазну:
   - Он сказал: не играй, Бога буду слушаться и Господу одному поклоняться.
   - Ты громко кричишь, и весь в поту... заболел?
   Жена участливо склонилась надо мной.
   Я мокрый, я обильно мокрый.
   Вся подушка, простынь, пододеяльник - мокрые; нижнее белье на мне - хоть выжимай. Я улыбаюсь, так мне кажется. Иду в ванну, обмываюсь под душем (кран не орет ночное адажио?). Одеваюсь в сухое, отправляю жену спать, утешая больше своим спокойствием, чем словами. Развешиваю постельное по батареям, ну кроме одеяла, конечно, - и остаюсь коротать ночь. Три часа. Вот и третья ночная стража библейских времен.
   "Три часа ночи. Самое время пофилософствовать", - ну это я взбадриваю себя после пережитого: ложиться-то трепетно. Я опускаюсь на колени и в этой позе, то садясь на запятки, то прикасаясь лбом к холодному полу, молюсь и молюсь...
   "Сколько там прошло времени?" Туман застилает сознание, спина, колени, руки затекли - и я с последними проблесками рваного сознания вползаю на диван: "Забыться, забыться, хоть на полчасика"... Был вечер, было утро: день четыре.
  
   19
   И было утро. Ничего особенного: беготня, сборы на работу. Зубы драю остервенело - запах омерзительный. Бегом на урок. Жвачка, дети, куртка; директор, учительская, журнал; вахтер, ключ, этаж; класс, дети, здравствуйте; мел, тряпка, конспекты. "Только бы не пришли на урок... сачковать - так сачковать..."
   "Самостоятельная работа, - пишу на доске, - варианты I - II". Возмущение детей: нам не говорили, - игнорирую полностью. Приговор обжалованию не подлежит:
   - Пишем на урок. Нет листочков? Дежурный, раздать листочки, взять в шкафу. Тишина! - поехали!
   Вопросы, по десять на вариант, дописываю: стираю старые и пишу новые. Четыре минуты на вопрос: нормально, лишь бы не разговаривать.
   - Что там?.. Бери учебник и читай, но вопрос освяти.
   - Что у тебя?.. Выйди.
   - Написал, сдаешь? Посмотрим... тройка. Куда понес?.. Советую всем: не торопиться.
   - Осталось десять минут, можно свериться с учебником.
   Звонок. Следующий класс. Шесть уроков. Шесть уроков под копирку.
   - Ну и что, что литература? Будем писать самостоятельную работу по прочитанному материалу.
   - Не читал? Так бери и читай.
   Шесть уроков, шесть уроков - шесть стопок листков на проверку, но зато домой, домой. Никого не слышать, никого не видеть.
   Два часа,- четырнадцать ноль-ноль,- а кажется, что глубокий вечер. Проваливаюсь в сон до семи вечера.
   Жена привела детей. Хороший семейный ужин: жене выдали зарплату за два последних месяца. Мы блаженствуем. Я готовлю ужин и прислуживаю за столом, все дружно надо мной подшучивают, я не остаюсь в долгу - и время улыбается нам. Мою посуду, идем в комнату. Перетаскиваю с кухни телевизор, смотрим хороший лирический фильм в две серии. Если бы не реклама, то удовольствие - бесподобное. В одиннадцатом часу семья уходит на покой, перетаскиваю телевизор на кухню что там по новостям?
   -президент оттуда поехал туда, по дороге наметил нового вице-президента. Вице-президенты в последнее время вошли в моду, их численность растет на душу населения;
   -террористы расшатывают обстановку, высиживают зло, на чем их и ловят федералы. Ситуация стабильная;
   - очередное волнение рабочих закончилась концертом всех поп-звезд. В счет погашения долга по зарплате, в рамках недели меценатства и милосердия, новое руководство индустриально-промышленного гиганта пригласило звезд эстрады, которые и поддержали требования рабочих своим искусством;
   -неутомимый борец за права "униженных и оскорбленных" в палатке с собственным корреспондентом. Камера ненавязчиво заглядывает в пиалу. В пиале наполовину поблескивает зеленоватая субстанция с прожилками желтого оттенка. Камера скромно рассматривает увековеченное лицо истории. Голос собственного корреспондента бодр и свеж: смотрите в воскресение вечером полную версию документально-публицистического фильма "Я голосую "За";
   -реклам...
   Я успеваю отключить телевизор от питания. Пора спать. Умываюсь, чищу зубы, беру Библию, ложусь и читаю, читаю и лежу, лежу и читаю, читаю и лежу...Свет горит всю ночь. Был вечер, было утро: день пять.
   Суббота. Четыре урока плюс форточка - семечки. На форточке составлю стулья, закрываю класс и лежу в полном оцепенении. Уроки закончились. Сдаю журнал, ключ на вахту. Вахтер, пожилая приятная женщина, восклицает: ты, что так похудел? Отшучиваюсь, но домой иду в приподнятом настроении. Обхожусь без лифта. Просто вбегаю на свой этаж. Меняю сумку на конспект, и еду в офис церкви на занятия лидеров домашних групп.
   Нас собирается человек тридцать, а то и тридцать пять. Приветствуем друг друга: мужиков крепким рукопожатием, женщин улыбкой. Женщин больше. Рассаживаемся, ждем пастора.
   Вот наконец и наше солнышко: крупной кости, выше среднего, в меру упитанный, легкий по-спортивному (ну, тридцать пять это не возраст), с побитым оспой лицом, с глазами открытыми и светло-хитрющими, по-палехски густоволос, с располагающим к себе обаянием и мощной харизмой. Костюм хорош (мне такой не скоро купить, даже если я брошу пить, есть и начну покупать доллары). В общем, церковь гордиться своим пастором.
   Уверенные в Божьем водительстве, в Его чудном изобильном благословении, нашей избранности - мы тешим себя грандиозными планами численного роста и постройкой (а иногда, как бы уже построенным зданием) церкви. Велика сила внушения. И эта великая сила проливается в нас из убежденного голоса пастора, из его проповедей. Пастор открыто намекнул, что в скором времени понадобиться очень много служителей (и освобожденных в том числе). Так что пост наш не напрасно, и мы все вызываем умиление и восхищение в его и Божьим сердце. В этот вечер говорили и говорили о собственном здании, строили светлые планы открывающихся перспектив. Так, что даже отходя ко сну, я видел неподкупную веру в глазах нашего палехского пастора.
   Был вечер, было утро: (p.s. Ни есть, ни пить не хотелось. Возникала временами безмятежная легкость: еще толчок - и полетишь; а временами полная апатия и безнадежность, но тоже легкая и бестелесная. В мозгу как бы рождались новые извилины, или это старые очищались и начинали пробуждаться от спячки. Появилось давно забытое состояние детства: краски стали ярче и сочнее, звуки разнообразнее и тональнее, а запахи так и ловили меня на каждом шагу.) день шесть.
  
   Даже если бы мы и выиграли в лотерею миллион евро, то так бы не спешили забрать выигрыш, как спешили сегодня в церковь. Семья была в праздничном состоянии и духа и души и тела. Уже на остановке мы начали встречать наших. Наши - такие родные, такие милые и такие единственные. Лица чистые, одухотворенные, просветленные до неузнаваемости. Лица, улыбки, смех, поклоны, рукопожатия, взгляды - детский восторг.
   Ангельский гимн группы прославления. И мы все запели - понесли хвалу наших сердец к ногам Отца.
   Что прославление кумиров прошлого и настоящего? - пыль заискивания и угодничества. Наши сердца были открыты, наши тела были чисты, наши помыслы были святы.
   - Да святиться имя Твоё!
   Потом была проповедь - вся залитая светом ожидаемых вскоре благодеяний, простая и мудрая как камень. Были и пожертвования на строительство церкви. Были и пророчества: видения двух сестер о будущем здании церкви. Призыв к покаянию (на призыв никто не вышел, но это нас не смутило: значит, в церкви были все свои). Опять пожертвования (ну, эти на текущий момент). Песня прославления и благословление пастора: да будут одежды ваши чисты.
   Из зала и фойе дома культуры мы долго не расходились. Держались кучками домашних групп и молились за друг за друга, за больных, за нужды (как-то в суете всеобщего восторга на общем собрании было не до этого). Мы так увлеклись общностью переживаемого момента, что работникам дэка пришлось вежливо нас просить освободить помещение, ибо уже собираются делегаты очередного собрания очередной демократической партии.
   Хорошее настроение сопровождало нас в дороге домой. Благостное состояние не покинуло семью и дома. Дети и жена наспех перехватили бутерброды и мы смотрели мультфильмы до пяти вечера, потому что именно с этого часа начинается новый день по еврейскому времяисчислению.
   Вот и праздничный ужин. Даже свечи. Вкушать пищу начинаем с причащения (ведь мы священники Бога Живого). Молимся, читаем Евангелие, преломляем хлеб и пьем от лозы виноградной (взрослые красное сухое вино, дети сок): сие творим, вспоминая Христа. У нас семейная идиллия. По душе растекается благость, и это состояние хочется удержать в себе навсегда.
   Включаем телевизор. Работает. Попадаем на заключительные кадры актуально-документального фильма " Я голодаю "За". Взволнованно-патетический голос собственного корреспондента сопровождает действие:
   - Вот он, тот, без которого не мыслимы никакие преобразования в духовном мире. Тот, кто не жалея своего здоровья защищал права слабого и беззащитного люмпена. Честь и хвала несгибаемому демократу мира за его семидневный подвиг голодовки. Надеемся, что власти обратят внимание на столь своеобразный призыв к милосердию.
   А в кадре - с нескрываемым чувством собственной значимости, с красноватым отблеском в стальных глазницах, с достойной уважения щетиной, шаркающей походкой моряка по суше, в сопровождении почетного эскорта бравых почитателей - вдоль несокрушимой красной стены движется история. Куртки-униформы, оберегая национальное достояние от назойливых корреспондентов, помогают герою подняться в автофургон. Фургон трогается с места, а вслед звучит простой человеческий голос собственного корреспондента:
   - Этот солдат правды мужественно заступил в караул и семь дней охранял свой пост. Стойко перенес все невзгоды караульной службы. И, как только что нам сообщили, власти обязались принять все надлежащие меры в ближайшее время и облегчить страдания того самого люмпена, за который так усердно голодал славный сын демократического отечества.
   Мы с женой прослезились и подняли бокал за пост, за солдат.
   И вечер кошачьими лапами перешел в ночь и мурлыкал нам колыбельную до вторых петухов. Был вечер, было утро: день семь.
  
   20
   Медосмотр - мальчики налево, девочки направо. Остаюсь с мальчиками. Сорокалетний, холеный хирург даже не смотрит на детей. Так, ничего не выражающий кивок в сторону очередного пациента, брезгливая тень на высоком лбу, заученно небрежные жесты. Меньше минуты на малыша - специалист. Медсестра строчит в бумажках, доктор отмахивается от пациентов - полный профессионализм.
   Когда я пятнадцать лет тому пришел в школу, у меня со старым учителем состаялся интересный разговор.
   "Учитель хорош до сорока лет. Если потом почувствуешь безразличие к детям, профессии, то беги, беги... я вот не убежал". Он умер тихо в лаборантской, - и только старые ученики и учителя отзывались о нем хорошо.
   Глядя на работу хирурга, я чувствовал в себе тоже отношение к детям, - ведь сорок лет моих не за горами.
   Переменка последнего урока. Дети шебаршатся, а я сижу и горько раздумываю. Тема для классного часа спущена министерством образования: "Декларация прав ребенка". Как и всякая революционно-преобразовательная идея, это новшество порождает собой еще не видимые парадоксы времени. На поверхности человеколюбивая забота о потомстве, а внутри динамит разрушения этого самого потомства. Ведь во главу угла "Декларация" поставила не учебно-воспитательный процесс, не учителя, как ответственного за этот самый процесс, а ученика.
   Я горько раздумываю и после звонка. Почему я должен соглашаться с заведомо ложным документом, если последствия его катастрофичны. Кто потом будет обучать наших детей простому уважению: как ты хочешь, чтобы к тебе относились, так и ты относись к другим.
   Я горько раздумываю, а дети шебаршатся. Ладно, начинаем урок. Встаю, смотрю на затихающий класс, беру в руки "Декларацию прав ребенка" и говорю:
   - С этим официальным документом вам жить, но чтобы правильно им пользоваться, я расскажу вам об уважении друг к другу, о почтительном отношении к себе подобным, то есть ко всякому человеку.
   И я начинаю от сотворения мира и до воскрешения Христа. А за окном злые девяностые годы рвутся в новый миллениум. И кто ответит за бомжей явных и духовных? Какая партия, какой правитель скажет: любите друг друга так, как я возлюбил вас. Дети слушают сказку и на лицах у них интерес. Сорока минут мне не хватает, но я уже знаю как делать. Есть уроки внеклассного чтения, и есть воспитательная цель урока, которую и использую с библейским уклоном.
   Цель достигнута: тихое моё житие окончено - из педагогического болота полезли чертенята. Ложка дегтя портит бочку меда, а таких ложек в каждом классе по три-четыре.
   - А за что ей четыре? - а ведь и, правда, за что?
   Я полтора года ставил ребенку "неуд" за письменные, и только вчера, сжав волю в кулак, проверил ее контрольную работу, с лупой в руках разбирая почерк. И разобрал: грамматических ошибок нет, а что до правописания, так это от ранимого характера.
   - За грамотность.
   Сколько двоек я буду ставить этому обормоту за невыполненное домашнее задание. Он к этому уже привык,- и я ставлю в дневнике "отлично". Класс бурлит. Но на следующий урок парень приходит с домашкой.
   К концу четверти у моего кабинета выстраивается очередь: "ты можешь все забыть, но стихи ты будешь знать на память"
   В предпасхальные дни я открыто рассказываю об Иисусе Христе. Что Он сделал для каждого человека,- и предлагаю желающим прочитать молитву покаяния. Чем старше класс, тем меньше детей обращаются ко Христу.
   Вызывает директор:
   - Что ты там за поповские уроки проводишь?
   - Приходите, послушайте.
   Милосердие, сострадание - святой удел нищих духом. Но только эти две нищенки и способны укрыть мою совесть дырявым плащом надежды от палящего зноя лицемерия и подать кусок хлеба насущного.
   Мои "поповские уроки" продолжаются, но я уже ощущаю предел моего педагогического поприща.
  
   21
   Мир просто обязан прогнуться под верующего. И откуда эта непробиваемая убежденность у нашего пастора? Откуда эта вычурная вера в светлое будущее христианского завтра?
   Последнее время проповеди и учения шьются червлеными нитями: верующий человек обязан быть успешным во всем. Одностороннее истолкование писания преподносится как панацея успеха, - и выходит, если я неуспешный, то и не верующий.
   Народ валом валит в церковь - валом же и вываливает, не получив обещанного процветания. Качественное преображение коснулось и руководство: первыми советниками пастора стали христиане-бизнесмены. Теперь пастор демонстрирует образец успешного христианина во всем. С его палехского лика теперь можно писать иконы.
   Душок демагогии тат и бьет по ушам моего сердечного уродца, и он время от времени недовольно чихает. Я хожу на проповеди, посещаю лидерские служения, читаю постоянно Библию, - то есть питаю хлебом насущным внутреннего человека, - и все больше и больше убеждаюсь в однобокости проповедуемого нам слова.
   Конечно, важно и материальное благополучие, и постоянное здоровье, и успех во всех сферах бытия. Прекрасен вот такой задорный румянец, во все щеки сияющий на безоблачном лице счастливого христианина. Чем не вторая икона в заслуженную галерею протестантского алтаря.
   Но, почему же Бог, Который умер за нашу нищету, не торопиться, а то и не желает дать нам жизненные блага и успех. И как я должен понимать слова: имеешь дневное пропитание, имеешь одежду - будь доволен. Это как-то не вписывается в призывы лидеров молиться за процветание и успех. Правда большинство лидеров церквей уже вымоли и успех и процветание. И вот это-то и обнадеживает меня грешного: а вдруг и мой скромный лик каким-то чудесным образом засияет в иконописной алтарной галерее.
   - Вы цари и священники Бога Живого! - на каждом собрании превозносится этот постулат. Золотыми буквами на алом фоне выписан этот незыблемый лозунг. Так что братья, а особенно молодежь успели нацепить на свои глаза эти кумачовые тряпки и поступают соответственно убеждению. На просьбы об элементарной помощи, где даже в миру не отказывают, звучит непоколебимое:
   - Не царское это дело, - и полная чистосердечная правота.
   - Если вы называете Меня господином, и Я умыл вам ноги - то не наказ ли это?
   - Так-то Иисус умыл ноги тогда, и то апостолам. Тогда было одно время - сейчас другое. А ты - апостол?
   Не может быть другого времени, не может быть тех и нынешних верующих, ибо Бог всегда один и тот; и время всегда то, и человек всегда тот. Добродетели и пороки постоянны.
   Одни люди уходят, другие приходят, а Бог остается. Остаются и обстоятельства, остаются проблемы жизни, в которых или очищается, или погибает душа живая. Оттого и нет ничего нового под солнцем. И род уходит, и род приходит, а отношения между людьми все те же: чванство-смирение, жадность-щедрость, ненависть-миролюбие, наглость-кротость, злоречие-радушие, злопамятство-прощение, клевета-правда, жестокость-милосердие, предательство-верность, раздражительность-терпение, себялюбие-сострадание, эгоизм-альтруизм,
   Вот, вот новое! Но это новое всего лишь еще одна форма жизни, но отнюдь не содержание, внешняя атрибутика цивилизации и прогресса. И обезьяну наряжают в платье, и обучают пользоваться предметами, но разве это изменит ее сущность.
   - Где ты, Адам? Я знаю, что ты в саду,- но по какую сторону дерева познания добра и зла?
   И мне придется ответить, хочу я этого или нет,- но дать ответ мне придется.
   А что касается материального благополучия, то нам дано непогрешимое указание: отдавать десятую часть наших кровно заработанных денег церкви. Я и жена, помаявшись в безденежье, согласились выполнять это обязательство. Да, было очень трудно - судорожно непостижимо жалко отрывать от бюджета десятую часть и нести и в так богатую церковь. Но разве это моё дело, как служители распоряжаются финансами? Моё дело не ныть и не клянчить постоянно в молитвах о финансовом процветании, а просто положиться на повеление и ежемесячно отдавать в свою церковь десятину. И все: никаких постов и молитв с возложением рук, никакого ропота, Я просто делаю свое - и за это будет мне по делам моим.
   И я это уразумел. Когда мы стали отдавать десятину - нищета наша подвиглась. Уже хватало денег от зарплаты до зарплаты. Уже мы питались хорошо, уже покупали вещи чаще и получше, уже не тряслись над каждой копейкой, а приобретали необходимое без осмотрительности. И деньги не убывали, а только прибывали. И это продолжалось не месяц и не полгода, в течение двух лет. Но всему этому изобилию я сам положил конец.
   Я понял, что человеку даже не нужна вера, - ни малая, ни великая, - чтобы выполнять этот духовный принцип. Солнце всегда всходит на востоке и закатывается на западе не зависимо от нашей веры, усердий, трудов, упования. Я отдаю десятую часть своей души, - крови, пота, мозолей, интеллекта, вдохновения, нервов, трудолюбия и лени, поощрения и выговоров, штурмовщины, приказов; общения с коллегами, начальством, подчиненными, просителями: одним словом, - жизни. И я покоен, ибо солнце в моем финансовом мире будет вставать на востоке и закатываться на западе, русло моей материальной жизни никогда не обмелеет. Если я отказываюсь отдать десятую часть моей крови, над которой и власти у меня с гулькин нос, то это мой выбор, - значит и роптать не на кого.
   Ну, ладно, финансы, - а исцеление!
   В этом вопросе заморочено и завернуто так, что куда там гордиев узел? - детский конструктор. Каких только проповедей, ритуалов не совершается в церкви, чтоб исцелить болящих. А болящие и поныне там. Крамола даже терзает иерархов служения. Что делать? Да очень просто: хочу быть здоровым - буду им.
   Воздержание, кротость, милосердие, незлобивость, прощение, трудолюбие - для здоровья только этот путь. Болезнь поджидает меня на других путях, чтобы показать мне моё нутро: смотри и исправляй.
   - А болезни во славу Божью?
   - Так-таки Иисус умер мо славу Божью, а ранами Его вы исцелились.
   - Мир должен прогнуться под верующего человека.
   - А мне мир не нужен. Мне нужен Бог-Отец.
  
  
   22
   Можно ходить в церковь и быть неверующим, но быть верующим и не ходить в церковь невозможно.
   Можно ходить в баню и не париться, но нельзя по-настоящему попариться без бани.
   Баня возрождает и обновляет тело.
   Слово возрождает и обновляет дух.
   Для меня - что посещение церкви, что посещение бани - равнозначно. Без бани тело завшивеет и покроется коростой, без церкви дух мой провоняет.
   Человек существо тройственное: дух, душа и тело. С телом более или менее понятно - мыть надо: пар расслабляет, открывает поры, согревает косточки, внутренности. Потеешь - значит очищаешься. Вода холодная, горячая - великолепный контрастный массаж. Мыло, мочалка, спинку кто-то потрет - идиллия. Омовение, и снова парная - благодать. Тело звенит упругостью и налитой силой. Отдыхаем, - чай, соки, воды или кто во что горазд, - в общем, блаженство.
   К телу прилипает в нежной истоме душа живая: чувства, эмоции, разум, сознание, воля. Единение души и тела - ну просто не разлей вода. Кровь помолодела на года и бегает от макушки до пяток, как резвая серна. Ведь душа человека, как и животного, в крови. Вот почему душа то в пятки уходит, то поет от счастья в груди, то на кончиках пальцев, то потерялась в разуме. По крови душа путешествует, по крови. Так вот и носиться душа по крови в неугомонном стремлении жизни, если бы не дух.
   Дух человека обитает в сердце, и только в сердце. Это сознание и совесть твари живой. Имеет ли дух какое либо отношение к вопросу о бане: и да и нет. Ему приятна радость души, и он расслабляется на время. Но он всегда на страже - его добро и зло, нежность и гнев, кротость и раздражительность, радушие и ненависть - все хорошее и плохое при нем. Дух всегда бодр и ясен, и он ответит на любой раздражитель мгновенно. Из доброго сердца выйдет добро, а из злого сердца выйдет зло. Так что дух к бане отношения не имеет. И где же его отмыть и попарить? Разумеется, только в церкви.
   Только в церкви я могу смыть коросту со своего сердца. Только в церкви я могу освятить свое сердце, очистив банею водною посредством слова. Банею возрождения и обновления Святым Духом, Которого излил на нас обильно Бог Отец чрез Иисуса Христа, Спасителя нашего.
   И я хожу в церковь как в баню. Можно конечно мыться и дома: в тазике, в ушате, в ванной, джакузи, сауне, парной - но спинку кто потрет, кто попарит? Ибо сказано: где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я среди вас.
   А где двое или трое собираются во имя Господа, там и церковь.
   Сохранились, уцелели старые добротные бани. Подходишь к такой бане, и душа начинает радоваться загодя, вбирать в себя дух- аромат дубовой крепости и березовой нежности. А если еще повеет можжевеловым кустом - то это просто изыск, знающих свое дело гурманов. Я веду свои ноги под сень бревенчатых сводов пятидесятнической церкви. Прохлада, смолистый дух деревянных лавок, деревянной кафедры, пола, стен, потолка - все утверждает незыблемость основ христианского учения. Вода проповеди холодная и прозрачная, пар прославления сух и горяч, мыло молитв с горечью полыни, а радушные отзывчивые сердца братьев и сестер, как домотканый ручник, который не смягчает, а растирает тело до костей. Париться в этой бане одно удовольствие, если конечно дрова сухие, вытяжка исправна да именитые банщики не стесняются мыться с простолюдинами.
   А вот баня по крепости своей и возрасту превосходит другие бани - это баптисты. Лучшего пара, пара прославления я не встречал. Он охватывает тебя весь, забирается во все внутренности, поднимает тебя над обыденностью, и долго-долго нежит тебя в своих высотах. После такого пара уже не замечаешь мутновато речной воды проповедей и приторно слащавого чая общения с братьями. Хорош навар, да угрюм кашевар.
   Где то в дремучих лесах особняком затерялась кряжистая, срубленная на века баня Адвентистов седьмого дня. Если я устану от мира, то ни в какой монастырь не пойду, а пойду в отшельничий скит адвентистов. Баня топится по-черному, вода настояна на лесных травах, и омовение их с ног до головы хозяйственным мылом. Принимают они всякого, да только за дымом и едкой пеленой отшельничества примечают не каждого.
   Новое время - новые бани. Милые мои евангелисты, ну кто так строит? Баня должна быть из бревен...нет дерева? Ладно из кирпича. Но парилка-то должна быть из камней настоящих, желательно речных. Ах, у вас есть деньги, чтобы построить электрическую каменку и насыпать дробленой щебенки - похвально. Но веником, веником можно париться. Нет? У вас финский вариант. Попробуем и финский. И бассейн в придачу. Великолепно. А что вы меня не пускаете. А очередь, билет? Какой билет, я же свой. Ах, у вас все услуги платные? Я уж в уголочке постаю. Не положено, нет тапочек? А когда их выдадут? заслужить надо. Ну, простите бога ради, я уж лучше на латыни выскажу думу свою:o tempora, o mores! Это кто на языках молиться? А, я молюсь? Так я могу и перевести в общедоступный: о времена, о нравы! А так баня видом приятная,- и пар хорош, хорош, если электричество не отключат, и воду в бассейне менять будут чаще, и выбросят, наконец, импортное ароматизированное мыло - мух привлекает. Aquila non captat muscas, что значит: орел не ловит мух. А из евангелистов-то знатные орлы вырастают, только мухи покоя не дают.
   Братья харизматы - эти вообще из чайника поливаются. Бегают, орут, кипяток с паром путают. Одним словом: страсти. Ожоги, волдыри, обида... и прости-прощай родная баня. Кто поумнее, в традиционные бани переходят, там и приживаются. Из этих то, закаленных, самое безвредное мыло и образуется.
   Очень полезны для организма римские термы - ну просто банно-прачечные комбинаты бытового обслуживания. Да вот незадача, при скоплении народа замков не напасешься: то мыло подменят, то воду пустят по трубам летненько-ржавую, то пар у них с примесью голубизны. И с усопшими святыми пролонгация полная, - так что сразу и не разберешь: то ли склеп, то ли баня. Зато сервис и обхождение европейское, и много просветителей в банях тех парится.
   А уж как полезны наши родные византийские бани, так это к туркам не ходи. Правда государство и посматривает иногда искоса на деятельность банных хозяйств, так что было время, что обещалось первое показывать второе в единичном экземпляре в музее. Но я и в музей мыться пойду, если приспичит, хотя там и пол скользкий,- а государство то завшивело да и сгинуло от проказы. Но уж если построили баню общими усилиями, то вся округа моется,- конечно, если банщик не анахорет, но за этим присматривает гильдия банщиков. А это очень влиятельный и мощный сословный разряд по сохранению не только традиций, но и останков традиций. Так что если я некоим образом сумею попасть в число отмеченных благодатью, то и косточки мои, после прощания с душой, используются аки мыло, - а это, извините, попахивает язычеством. Зато пар - самый здоровый пар из всех паров. Вода - из студеных родников. Но вот мылом по старинке умывается только банщик и намыливает спинку захожанам по своему усмотрению.
   Как человек отравленный переделами истории сознаюсь, я - христианин: православный католик с протестантским уклоном. Мне всегда будет где попариться, чего и вам желаю, - с легким паром!
  
  
  
   23
   У каждого христианина свои мормоны в голове.
   Конференция христианских лидеров Евангельских церквей собирает со всех уголков страны милых сердцу братьев и сестер. Первые такие всеобщие собрания лидеров проходили в нашей церкви скромно и по-домашнему. Нынешняя конференция, приуроченная пятой годовщине церкви, - это помпезное зрелище со шведским столом в перерывах. Это даже и хорошо - шведский стол хлебосольства, а не скромное чаепитие в гостях приглашающей стороны на кухне.
   Более тысячи делегатов и высокодуховных приглашенных съехались поздравить нашего пастора с первым пятилетним юбилеем. Первые десять рядов были специально огорожены муаровыми лентами: для почетных пасторов, евангельских проповедников, элитных христиан-бизнесменов, видных зарубежных представителей протестантского движения. Мы, скромные лидеры домашних групп и такие же лидеры других церквей, кто смог наскрести денег на дорогу, в общей массе занимали ряды повыше и подальше от священнодейственного подиума.
   Зал быстро заполнялся от первых до последних рядов. Тут я заметил в секторе для приглашенных своего старого хорошего знакомого, которого не видел долгое время. Я так обрадовался, что рванул по проходу, дабы облобызать товарища. Собрание еще не началось, и начнется чуть позже, так как объявили: что ждут особых гостей, потому я по простоте душевной и позволил себе сей кощунственный вояж... Меня на подступах к первым рядам переняли бравые распорядители, парни из юношеского лидерского состава, и просто поворотили назад вежливо, по-христиански. Я еще на что-то надеялся и пару раз махнул в сторону знакового, привлекая его внимания. Но знакомый брат рассеянно посмотрел в мою сторону, скромно потупил глаза и продолжил беседу с окружающими его братьями. Я подался наверх в свои сороковые ряды, по пути досадуя на невозможность выкурить сигарету в пределах дворца. Уселся и упорно читал Библию, пока не началось движение на сцене.
   И вот на сцену под сладостные звуки духовной песни в скромном сиянии проделанных многолетних трудов всходит бархатная элита епископата и самый скромный из скромных - наш палехский пастор. И заметьте, все с женами. А тут годами молишься и молишься - и то ты один в церкви, то только твоя супруга, а тебя черти уносят или еще не принесли.
   Торжественное собрание началось после непродолжительного песнопения. Эту часть решили сократить, чтобы не задерживать особо приглашенных, которые всё куда-то едут и едут; так что складывается порой особое впечатление: приедут ли они, наконец, хоть куда-нибудь. И так, торжественное собрание началось с отчетного доклада пастора о проделанной работе и перспективах на ближайшие год-два.
   Оказалось, что церковное здание вновь будет построено в недалеком будущем. Уже выбрано место. И что, немало важно, заплачено десять тысяч долларов за проект. Под радостные аплодисменты зала бравые парни молодежного движения (ну просто близнецы тех парней) почетно внесли внушительный макет предполагаемого здания церкви. Все дружно отдали хвалу Господу. Затем пастор с помощью электронной техники к полному нашему удовольствию продемонстрировал с пояснениями разноцветные графики прироста членов церкви в ближайшие два года. Как выяснилось из выше услышанного: количество членов церкви арифметически растет, и к семилетнему юбилею нас будет насчитываться до 10 тысяч человек. Овальные рукоплескания подбросили арифметические выкладки пастора к самому потолку и долго выколачивали из явленного прогресса стушевавшийся регресс.
   Далее были озвучены цифры поскромнее: количество домашних групп, количество лидеров всех рангов, количество всех членов церкви, количество учеников воскресной школы, количество проделанной евангелизированной работы, количество подаренных и раздаренных книг и брошюр. В общем, всё как у взрослых, которые не досыпают и не доедают,- лишь бы деткам жилось вольготно.
   Так я промаялся часа три. (Разумеется только я и мой душевный геморрой.)
   Фуршет. Кратко, лаконично, порой питательно и демократично. Я все же решил встретиться со своим старым знакомым. Я подошел к их столу, мягко оттеснив какого-то очень вежливого брата, улыбающегося одновременно и мне и крепким бравым парням у стенки. Хлопнул товарища по загривку в ожидании счастливой встречи. Но мой товарищ, с которым мы спали даже на одной койке, когда были студентами, захлопал глазами и стал смотреть не на меня, а на нашего пастора. Вот тут-то меня черт и поймал. Я состроил хитрую рожу и спросил своего палехского пастора напрямую:
   - Кто твой Бог?
   Его глаза, такие васильково-перламутровые и родные, вдруг выцвели до желейно-белесых и чужих.
   - Как имя твоего Бога? - повторил я, уточнив формулировку.
   Пастор, кажется, узрел в моем лице образ воскресшего Содома и Гоморры и несокрушимо молчал как соляной столп на пути бегства.
   - Иегова, Элохим, Саваоф, Эль-Шаддай, Адонай, Иисус, Гавриил, - стали подсказывать и перечислять окружающие нас братья и сестры.
   Упершись глазами друг в друга, как быки лбами, мы стояли под дулами судьбы.
   - Как зовут твоего Бога? - как из кошмара прорвался мой голос. Я был готов драться, хотя мне в уши и дышали бравые парни.
   Пастор проявил выдержку и отвернулся.
   Я так и уходил, не попробовав заморской муаровой икры, которой нас любезно потчевали в место отеческой черной.
   У верующего свои мормоны в голове.
  
  
   24
   На золотом крыльце сидели царь, царевич, сапожник, портной. Кем ты будешь такой? Выходи поскорей, не задерживай добрых людей. В песочнице сидели дети, и у каждого ребенка была своя бирюлька - дар взрослой жизни. Дети собирались в песочницу раз в неделю: хныкали, смеялись, гунькались со своими радостями и печальками; пели, хлопали в ладоши, просили у солнышка благодати, а вечером возвращались в свои семьи. Это благодатное время, проведенное в игре с бирюльками - самое лучшее изобретение протестантской церкви.
   - Будьте как дети. Повелел ли Господь верующим впасть в детство с его слабостью, с незрелым мышлением, с беззаботностью и безответственностью, с инфантилизмом? Отнюдь. А повелел Господь воскресить в себе самую важную черту ребенка - непосредственность.
   Моя домашняя группа в полном составе собралась у нас на квартире. Сегодня первое мое служение в качестве лидера. Я ощущаю свою значимость и право проповедовать собравшимся. Моя милая жена, которая возглавляла домашку в течение трех лет, любезно согласилась отойти на второй план и стать моей помощницей. Я продолжаю проповедь.
   - Непосредственность - черта характера, которая дана ребенку от рождения. Это дар Божий, чтобы защитить ребенка от мира. Как взрослый реагирует на обиду? Мы принимаем обиду, долго с ней тешимся, показываем ее другим, холим, пестуем, взращиваем, привязываемся к ней и оставляем себе, чаще навсегда. И обида приживается в нас и начинает лобызаться с бедой, своей сестрой.
   Из кухни доносится темпераментная возня наших детей, я делаю вынужденную паузу, но на кухне уже спокойно. Сосчитав до трех, я продолжаю.
   - Ребенок же благодаря врожденному иммунитету вскоре забывает обиду и резвится со своим обидчиков, как ни в чем не бывало.
   На кухне что-то весомое падает на пол, я вздрагиваю - сосед под низом у меня еще тот фрукт. Одна из сестер скрывается на кухне. Я продолжаю.
   Взрослый заключает обиду в свой терем, который он выстроил для души своей. Ребенок такого терема еще не построил, но вскоре построит по совету родителей, учителей, улицы, личного опыта. И это очень хорошо, потому как душа без дома - что ветер в поле. Каждый смотри, на чем строишь! Значит, Господь велит строить. Тут спорить бесполезно. Строим же мы на фундаменте, краеугольным камнем которого является Христос. А Он сказал: будьте как дети. Выходит непосредственность - эту детскую черту нужно положить в основание.
   Я делаю вынужденную паузу: на кухне гармидор. Уже и жена спешит к детям. Все ждут. Появляется жена в дверном проеме и останавливается. Продолжаю.
   - Что же такое непосредственность? Заглядываем в толковый словарь, - словарь предусмотрительно лежит на журнальном столике, за которым я восседаю. - Непосредственный, значит откровенный и непринужденный. Откровенный, в свою очередь, - искренний, чистосердечный, очевидный, нескрываемый. А непринужденный - это лишенный всякой натянутости, очень свободный.
   На кухне полный гармидор. Чего ж тут ожидать другого: шестеро детей на восьми квадратах включая мебель. Жена и сестры бросаются на разборки завала. С кухни раздается обычное в таких случаях увещевательно-оправдательное действо. Наконец воцаряется тревожная тишина. Я подвожу итог.
   - И так. Что же значит слово: будьте как дети. А это значит, что мы должны научиться опять быть непосредственными, забывать обиды, не собирать и не хранить их в своих теремах-сердцах...
   Звонок в дверь. Сердце екает. Я встаю, иду, открываю. На пороге сосед снизу, в руках нож. Я захлопываю дверь перед носом жены и иду на соседа. Сосед приставил нож к моему животу и, выпучив глаза, громогласно качает права:
   - Сектант помойный, что вы там устроили за шабаш? Падаль, еще и молиться.
   А мне и остается только молиться, Наверно я молюсь в голос, или это мне кажется. А впрочем, кажется, и молюсь, - только я иду на соседа, не обращая внимания на боль под рубашкой, и молюсь. Хотя руки сами сжались до предела, готовые по одному моему мановению обрушить удар. Но родной голос-то я уже научился различать из хора: наша брань не против плоти и крови, а против духов злобы поднебесной.
   Сосед медленно и упорно подается по коридору к лестничной площадке. Нож уже горячит одежду. Еще пару шагов молитвы и сосед, злобно выругавшись, отнимает нож, плюет мне на ноги и уходит. Я не успеваю перевести дух, а только обтереть брючину, как дверь открывается и появляется белая жена.
   Я иду в квартиру, иду в ванну, завываю брючину, мою руки и лицо, пью воду, иду на кухню, подхожу к сыну, беру его за подбородок и громко остервенело шепчу:
   - Чтоб шум был последний раз, понял?
   Он боязливо смотрит на меня. Он уже забыл о гармидоре. Он уже давно занят другим. Он вместе со всеми рисует. Я вижу уже что поступаю несправедливо, раскаяние иглой вонзается в мое сердце, но я обламываю иглу и угрожающе рычу от дверей:
   - Чтоб тихо, у меня.
   Я иду в комнату, останавливаюсь в дверном проеме. Обвожу взглядом собравшихся. И странное чувство, близкое к откровению овладевает моим внутренним взором. Я охватываю всю картину как бы со стороны, я вижу лица родных уже людей и понимаю, что вот так по-семейному, все вместе мы никогда больше не соберемся. Но эта встреча, эта домашняя группа навсегда оставит свой след, свой отпечаток в другом, не земном мире. И этот вечер будет повторяться там, куда мы со временем все перейдем, в тот желанный и вечно юный мир, где ждет нас родной Отец. Иллюзия рассеивается, все оживает, и я веду собрание дальше.
   Сестры приносят чай, сдобу. Дети с нами. Мы все пьем чай, шутим. Делимся серьезным и пустяками - мы одна семья. Я со всеми. Но внутренний я осознал, что наше детство оставило нас потихоньку - и мы пойдем дальше по жизни, по христианской жизни как подростки. Неуклюжие и угловатые юнцы, вечно сопротивляющиеся здравому смыслу и ищущие свой, единственно свой путь. А еще на сердце у меня тупое острие обломанной иглы и ее надо доставать - просить прощения у сына.
  
   25
   У старушки под матрасом лежал обрез. Даже как-то боязно было брать его в руки. Но делать нечего: мы освобождаем комнату от мебели. Выносим кровать, а обрез с предосторожностями вновь засовываем под матрас. Ну его к лешему, - у цыган свои представления о жизни, а наше дело ремонт. Дом ну очень большой, в два этажа, и мы с напарником поочередно переходим из комнаты в комнату и совершаем отделочные работы: покраска- поклейка и т.д. и т.п. Относятся к нам хоть и с подозрением, но лояльно, - даже пару раз угостили котлетами. Глава дома чересчур заплывший соками пятидесятилетний цыган, днями валяется на диване - руководит семейством. Но это одна видимость, потому что фактически глава семьи - его мать, женщина серьезная, знающая не понаслышке суровую жизнь кочевников. Ее больные ноги не мешают быть в курсе всех дел семьи. За свинцовым взглядом я угадываю значимую магическую силу, которой женщина успешно пользуется. К ней на сеансы приезжают не только своего круга ромалы, но и православные атеисты. На меня женщина смотрит с внутренней усмешкой, и даже раз предложила погадать, на что я с улыбкой покрутил головой. Ее взгляд отпускает меня, но я чувствую холодок стали, лежащего у нее под матрасом обреза. Так и течет наше время. Мы с напарником работаем, - облагораживаем их трехсот квадратную кибитку,- а они помалу привыкают к нам.
   У меня в семье перемены. Мы с женой ушли с учителей: я на шабашку, а жена в фирму коммивояжером. Я тоже попытался сунуться в коммерцию, но уж больно эта не моя атмосфера, потому и приходиться зарабатывать хлеб насущный в более близкой мне по духу обстановке отделочников (пригодился диплом штукатура-маляра). Время идет, дети растут, а у нас с женой так и не скручивается нить втрое. Есть связь плотская, бывают и глубокие моменты душевной близости, а вот по духу мы чужие. Казалось бы, ходим в одну церковь, в одного Бога веруем, но трактуем все по-разному, вплоть до скандалов. А тут я все чаще стал приходить домой под избыточным шафе: уж больно мне стало любопытно смотреть в состоянии градуса на людей и видеть их естественное нутро. Теперь и мое нутро мало чем отличается от обычного, а то и вовсе отличается.
   Церковные дела меня перестали интересовать, и очередной значимый седьмой юбилей проходит в доме культуры работников легкой промышленности без моего участия. Разговоры и даже намеки на новое здание церкви ушли в небытие, - а бытие подсовывает какие-то слухи о реорганизации церкви, вплоть до смены пастора. Но теперь это их проблемы, потому что у них деньги давно решает все.
   Домашняя группа уменьшается по количественному и качественному составу, но я философствую как дурачок на печи:
   - А это тенденция не только у меня, но и во всей церкви. Народ устал ждать манны небесной, и разбредается по пустыне в поисках божьих щедрот, забыв простую истину: надо искать Бога, а не божьего.
   Пастор перестал меня приглашать на совещания пресвитеров, махнул на меня рукой и руки при встречах не подает. Я обвинил и громогласно обвиняю пастора и иже с ним в жульничестве, в корыстолюбии. Братья тоже перестали со мной общаться.
   Я крашу из пылесоса потолок, напарник работает в другой комнате: занимается лепниной. Позолоченные орнаменты, этот неотъемлемый атрибут жилья кочевников, требует скрупулезных вложений мастерства. Я белю начисто шпаклеванный потолок и негромко пою под настроение. Появляется жена. Здрасте, я совсем забыл об уговоренной с хозяевами презентации. Но мою жену уже ждут, и мне только остается помочь транспортировать в огромную залу пластмассовый чемоданище на роликах. Зала сияет белизной свежайшего ремонта и многопудовой люстрой до пола. Вдоль стен, затерянные в пространстве, жмутся модернистские столики, гарнитуры и подставочки с импортной аппаратурой и шикарные диваны современного рококо. Скромная цыганская семья с приближенными с терпеливым любопытством разместилась под люстрой на застеленном как поле ковру. Жена готовиться под неусыпным руководством старой цыганки, - достает из баула образцы швейцарской кухонной утвари, сияющей под стать люстре, - а я предпочитаю вернуться на свое место. Но работать здесь - только мешать, и мы идем к другому цыгану, у которого подрядились делать похожий ремонт.
   Время ползет, и мы ползем по изрытым песчаным улицам поселка осмотреть объект. На сердце у меня муторно: я видел взгляд старой цыганки, рассматривающей мою жену. Я злюсь, и злюсь горячо и откровенно на высокомерных американцев, так опустившим долу всех мужиков европейцев:
   - Хватило бы одного пулемета, одного пулемета, чтобы разогнать первую демонстрацию феминисток... Одной очереди над головами... А теперь у каждой из них свой пулемет.
   Напарник заинтересованно поддерживает разговор, мы варьируем тему на все лады, и к объекту подходим прямо-таки в радушно-братском настроении. Хозяин, расторопный цыган, показывает нам дом, - и мы решаем остаться, чтобы соорудить леса в трехэтажной шахте лестничного проема, первоначально планируемой как место для лифта.
   - Работа обезьяну превратила в человека, но сделала его горбатым, - вот так мы и шутим, и как обезьяны лазаем на десятиметровой высоте, сколачиваем леса.
   А мысли с женой. Мне приходит на ум русская народная сказка о сводных сестрах:
   - Тепло ль тебе девица, тепло ль тебе красная?
   - Тепло, батюшка, тепло, - и сам мороз растаял в умилении. И это падчерица.
   Вариант с родной сестрой:
   - Тепло ль тебе, девица, тепло ль тебе, красная?
   - Ты, чё, старый, не видишь што ль?- и - награда за смирение.
   Батюшка-то наградит всякую пришедшую к нему сестру, и награда его будет по сердцу каждой. "Эко меня занесло, видно чувствует мое сердце свинью в ларце. Интересно, отважится жена гадать у старой цыганки, или нет? Судя по всему: да". И от этого мне еще больше не по себе.
   Пора и честь знать: леса готовы. Я иду умываться за дом к выведенной на двор трубе. Открываю кран и слышу, как где-то в подвале начинает работать электромотор, подающий из скважины воду. Хорошо, все компактно и автономно. Умывшись и утершись подолом рубахи, бодро и свежо иду за собирающим инструмент напарником. Навстречу мне из дома выбегает темно-раскосая барышня, дочка хозяина. Все молодые цыганки напоминают героинь индийских кинолент. И какой нормальный мужик откажется посмотреть вслед игривым формам чувственных героинь (хотя может, это только одно воображение). Мы бочком, бочком разбегаемся, и я уже слышу за поворотом шелест ее юбок, писк и визг у крана: вода холодная. Иду неспешно: работа на сегодня окончена, теперь окунемся в проблемы семьи и быта.
   Я даже и не понял сразу: то ли кто вскрикнул? Поразило другое: резкая тишина. Было шумно от всяких звуков, что порождает жизнь вокруг человека, а тут вакуум и пустующая тишина. Я был уже за углом. У водопроводной трубы на корточках, сникшая и одновременно одеревеневшая сидела девушка и замертво держала железную трубу. Воды не было, но мотор надрывно урчал. Ни палки, ни доски, ни какой либо сухой тряпки, только лужи, мокрый подол платья и черные глаза. У самого обувь и рубашка мокрые: Господи! выручай. Я быстро, но бережно прижимаюсь всем телом: грудью, ногами, подбородком к ее спине. Медленно скольжу рукой по ее руке до трубы, держу за запястье, приподнимаюсь сам и приподнимаю ее, и плавно, но быстро и рывком делаю скользящий шаг назад, отрывая ее руку от трубы рывком на себя. Переношу центр тяжести на другую ногу и опять же шаркающим шагом ухожу от трубы. По сердцу бьет пульсация ременного шкива молотилки, как в отрочестве, когда с отцом в помощниках на комбайне.
   Я сижу и курю. Напарник что-то рассказывает. А мне глубоко начхать - сейчас бы грамм двести под соленый огурец. Девчонку увозит скорая на всякий случай. А хозяин и не думает отблагодарить спасителя, хоть мой напарник и прикладывает к тому массу усилий. В конце концов выясняется, что у хозяина принципы. Я всегда подозревал, что жадные люди всегда имеют принципы и свято их держаться, если дело касается помощи страждущим.
   Мы находим выход, и отовариваемся в кредит у продавца сельмага. Домой я попадаю нескоро. Интересно, гадала жена, или нет?
  
  
   26
   У меня в домашней группе умер брат: ушел в запой и не вернулся. Жена его осталась с двумя малолетними детьми.
   Поздним вечеров часть группы пришла проститься с телом брата.
  Состояние у всех было подавленное. В глазах собравшихся изумление и всесветная обида. Как так? выходит и мы смертны. Выходит Бог наш не бог радости и веселья, не бог процветания и жизни до глубокой...ой старости, а может и больше. Ведь мы христиане новой формации, мы проповедуем жизнь и жизнь с избытком. Мы ожидаем лучшего для нас и наших детей, а за это бог дает нам смерть и нищету... в глазах у каждого светилась боль разочарования. Столько лет пламенной веры, столько лет хождения в церковь, столько лет надежды на лучшее - и в итоге дощатый гроб в старом обветшавшем дому, который легче снести, чем ремонтировать.
   Вдова молчит. Просто молчит. Молчит с надрывом. Сестры мне сказали, что пастор наш запретил звать православного священника на отпевание. Вдова послушалась и с тех пор молчит. Детей забрали родственники. Моя жена со мной не разговаривает тоже. Сестры сторонятся. Братья не пришли. Я курю за углом сарайчика и думаю думу. В дом идти не хочется. На душе муторно. Муторно и в погоде. Скользкий противный волглый вечер. В дом заходят разные люди, выходят разные. Я их не знаю, они меня тоже. Стою, думу думаю, курю. Жена и сестры пошли туда. Надо идти, надо. Стою, думу думаю.
   Плохой свет. Лампочка шестидесятка, одна. Ощущение давящих балок, потолка. Печь, мебель, обои, занавески, перегородки, закутки - все лишено жизненной силы, уюта. Все выветрено изнутри, хотя в доме и печь вытоплена. Все имеет вид нежилого и покинутого.
   Я знаю этот дом. Мы не раз собирались здесь домашней группой. Знаю и хозяйку. Домовитая женщина с задорным огоньком жизнелюбия. Муж и жена поживали, как и большинство их тридцатилетних сверстников, своим трудом. Она, а потом и он пришли в церковь. Жили дружно. Муж попивал, но не так чтоб уж очень. А вот неделю назад стал пить напропалую и сердце встало.
   Гроб на каком-то высоком сооружении, которое застелено самодельной серой скатертью. Гроб кажется в этом свете черным. В гробу в черном костюме черный человек. Лицо черное с мутными тенями под черной качающейся лампочкой на потолке. Лампочка качается от входящих и выходящих. Мы стоим кучкой у печки и не выходим к гробу. Стоим и стоим. А что тут сделаешь? Стоим.
   Какая-то приглушенно громкая возня в сенях и на пороге комнаты. Входит пастор и главный служитель. От них веет уверенностью и соками жизни. Вдова на минуту оживает. Пастор и главный лидер проходят к гробу. Народу немного. Нас пастор и его помощник как бы не заметили. Пастор у гроба. Осанисто стоит, понурив крупную голову. Главный помощник под стать своему лидеру, но чуть более солиден, видно положение обязывает.
   Пастор начинает говорить слова о Боге, о воскрешении, о жизни вечной. Еще одна проповедь на тему смерти. Говорит с толком, чувством, расстановкой акцентов. Голос грудной и сильный, убежденно-убеждающий, поставленный на честном любительском уровне. Говорит хорошо и по делу. Устал, сделал паузу...
   Вступает главный лидер. Этот, если его не остановить вовремя, будет читать и две проповеди подряд. Вот только интеллектом жидок, зато берет всезнающим нахрапом. Слова его все о том же и ни о чем: значит, будет говорить горячо-всерьез-надолго. Но сегодня пастор перебивает главного как-то уж больно резко,- я даже не успел закончить свой простудный кашель. Видно сегодня не тот случай, и пастор еще раз дружески перебивает своего лидера прощальными фразами.
   Вдова выходит проводить высоких гостей. В сенях голоса и обрываются. Мы стоим у печки и каждый занят своими мыслями. Лай собак и шум отъезжающих машин в одной тональности. Входит вдова. Останавливается возле нас. Молчит. Время идет, а мы все молчим. Уходить давно пора. Дома у каждого малолетние дети, а мы стоим и молчим. Молчит и вдова.
   Я приперся к теплой печке и горю таким адским огнем, что не печь, а я ее грею. Я больше не в силах так стоять. Я сейчас пойду туда...но я опять чего-то жду. ..но это чего-то молчит. Я жду, а оно молчит. Я жду его весь вечер, а от него ни слуху, ни духу. Я загадываю: если сейчас войдут три мужика подряд, то...сразу же вошел один незнакомый мужчина. Я жду. Мужчина постоял у гроба, посидел на стуле, постоял у гроба, перекрестился и пошел на двор. А я все жду...
   Смотрю на жену и сестер и говорю: сейчас пойдем. Все молчат, даже не кивают в ответ. Я опять молчу, но уже с нетерпением. Все мои внутренности наполняются тугим гноем - надави пальцем и фурункул лопнет и польется горячая жидкость...Опять входит один, а за ним второй мужчина. Фурункул лопнул. Я иду...
   Я подхожу ко гробу. Я смотрю на брата. Я готов произнести великие слова...слова заклинания...я готов...яготовв...
   - Во имя Иисуса Христа Назорея встань и ходи, - как в кошмарном сне выдавливаю полушепотом, полукриком слова...
   Повисает пауза, великая пауза, ибо я слышу все, но меня вряд ли услышали.
   - Во имя Иисуса Христа Назорея, тебе говорю, встань.
   У печки движение и шаги в мою сторону. К моим глазам подступают слезы.
   - Во имя Иисуса Христа, встань брат.
   Опять звонкая тишина, и опять брат лежит в гробу.
   Глаза мои полны слез, рыдания выкатываются наружу, и я плачу, плачу, плачу. Жена и сестры выводят меня вон.
  
   На лидерском служении разборка моего персонального дела, ибо чаша терпения у всех лопнула...
   Я жмусь на стуле и выслушиваю обвинения со стороны жены, со стороны главного лидера, со стороны всех желающих. Обвинений много, и все они тянут на полное исключение из членов церкви... Пастор и советники с правом голоса совещаются. Повисает пустая пауза, которую я и заполняю по простоте душевной:
   - Сейчас бы сто грамм водки да хвост селедки...
   Пастора подкинули мои слова, как катапульта выбрасывает пилота, хотя до этого он был сама сдержанность. Пастор бросился на меня со сжатыми кулаками. Я стушевался. Сзади стена, а драться с ним я не буду...
   - Проклянууу!
   Я даже и не понял, чей голос.
   - При всех прокляну! - кричала моя жена.
  
   27
   Пырей - род многолетних трав семейства злаков.
   Корчевать это семейство злаков - одна морока. Путанное трудное занятие. Я втыкаю в затвердевший дерн лопату. Пытаюсь приподнять кусок пласта. Дудки, черенок лопаты угрожающе покряхтывает. Тогда, с натугой выдернув лопату, я начинаю обсекать дерн по квадрату. Опять поддеваю его и пытаюсь приподнять, отделить от общей массы и перевернуть. Попробовал? приподнял? положил на место.
   Змеевидные белесые корни клубком, спиралями, уходящие во все концы земли, сопротивляются не на жизнь, а на смерть. А я уже устал, уже распрямил ноющую спину, и уже с тоской оглядываю небольшой кусочек зазеленевшей и годами неухоженной земли, которую собрался отвести под грядку. А на этой грядке посеем полезные организму растительные культуры.
   Я смотрю вдаль, на кажущее безразличное моим потугам пространство, вздыхаю, откашливаюсь, плюю по-хозяйски на ладони. Беру в руки лопату, резко и сердито сбиваю о всегда лежащий здесь камень прилипшие к железу комья почвы, и втыкаю лопату в землю. Я разрубаю дерн на мелкие части, переворачиваю, приседаю на корточки, и начинаю доставать из земли змеевидные корневища пырея с проросшими стебельками. Его стебельки так похожи на стебельки ржи и пшеницы. Эти такие безобидные салатовые стебелечки злаковой культуры ну просто озимые всходы.
   Сколько раз я принимал эти побеги за благословение, за обильные всходы хлебов. Но проходило время, и вместо ожидаемых плодов я получал разочарование, граничащее с отречением. Эти вот ростки, радующие взгляд - не что иное как плевелы. Плевелы, съедающие сердце.
   Христианство - это путь усеянный сухими сердцами. Уродец в моем сердце любопытно прислушивается.
   "Все это такие неуловимые порой истины, такие неуловимые нюансы. Сколько детей Божьих сложили свои сердца на дороге по пути в царство небесное. Где и как найти утешение? В церкви, в молитве, в труде, в семье, в дружбе, в детях? И кому лучше на земле жить: верующему или неверующему? Мы ищем Бога, а когда находим, то предъявляем Ему претензии - и, разочарованные, уходим от Него... Как если бы я нашел в пустыне фонтанчик, напился, отлежался, осмотрелся и, разочарованный предстоящим трудом и заботами, побрел дальше по пустыне. Христос в моей жизни - это и есть фонтанчик воды живой. Но это только лишь маленькая толика воды в бесконечной пустыне. И я что, брошу этот мой рай и пойду опять по пустыне, только потому, что надо постоянно работать и заботиться о фонтанчике? Ну уж дудки, не дождетесь. Видел я высушенные постхристианские сердца - печальное зрелище...
   В адвентистской церкви мне сестра прислала записку: тебе нужно смирение. Я даже обиделся тогда, а потом понял, что сестра подобные записки рассылает всем - и успокоился. А сейчас я хочу этого смирения, но не знаю, как оно выглядит, и что это такое. Слово есть, но за ним для меня пустота... Сколько раз я намеривался, обдумывал пути возвращения назад, - в жизнь без Христа. Сколько раз соблазн повернуть вспять, отказаться от призрачной химеры в царство Божие мучил, истязал мой разум, возжигал знойный пламень обиды в моих внутренностях. Сколько раз сладостная мысль убаюкивала мое сознание, мою горемычную жизнь:
   - Отрекись, отрекись. Живут же люди, тебе будет легче. Все запреты снимаются, нет контролирующего. Ты сам себе господин.
   Отчаяние - вот что дает силу повернуть обратно, отречься от света, отказаться от миража... Ведь по большому счету для земного человека вечная жизнь, царство небесное есть ни что иное как мираж, как фата-моргана, как несбыточная теория утописта, как романтические грезы идеалиста.
   Верующий во Христа - это идиот для мира. Кто способен жить с таким клеймом? В силах ли я отказаться от мнения окружающих, от постоянного прессинга мира? Есть ли у меня на это право?"
   Грядка вскопана. А размышления лежат во мне как куча сорняка на обочине, как выкорчеванные, но притаившиеся корни пырея.
   Тварь я дрожащая или право имею? Уродец поворачивается на другой бок и засыпает.
   Меня зовет жена, ждут дети: пора обедать.
   Мы обедаем в нашем дощатом домике с печкой и нам хорошо. Хлеб, картошка, рыба, зелень - что еще надо дачнику? Ах, да, - чай и отдых.
   Дети засыпают, а мы идем на участок. Обходим свои сотки. Любезно обнимаем глазами каждую грядку, каждое деревце. Жена мечтает о декоративном заборе. Я вот уже, который год обещаю его соорудить. Жена возвращается мыслями и словами к работе, к состоявшейся заграничной поездке в знак поощрения лучшей сотрудницы. Рассказывает о кегельбане и баре при гостинице. И в глазах ее светиться азарт нового путешествия. Где мне его взять, милая? Я только с упавшим сердцем отвожу глаза: смутная тревога непоправимой разлуки вновь маячит на нашем семейном горизонте.
   Предчувствие вечной разлуки сладостным замиранием ниже пупка злит и радует одновременно. А еще эта убивающая мою мужскую гордость фраза: я тебе больше не жена. И ответить нечего. Тут надо брать за волосы и таскать ее, дуррру, пока дурь не выскочит. Но и это уже не поможет. Я знаю.
   Да, я не могу обеспечить семью так, как это требует... только черт знает кто требует... Я могу только быть простым работягой и жить на одну зарплату. А с меня требуют: дай больше... И я срываюсь и иду играть. Или пропиваюсь догола, а потом прячусь по подворотням и знакомым неделями. А моя милая ждет своего принца и еще не полностью вычерпала воду терпения со своей души.
   Я слушаю жену, и понимаю: у меня осталось только одно средство удержать призрачный мир семьи, - и я им пользуюсь... А потом мы усталые и ленивые думаем каждый о своем.
   Вечер. Куча пырея подсыхающими нервами-отростками длиной от прошлого до настоящего, притаившись, ждет своей участи. Я беру вилы и несу эту внушительную кучу на помойку. Я понимаю: мне остается только одно - молиться. Только молитва поможет уберечь мою душу от отчаяния. Я принимаю решение: вставать на ночные молитвы. Я облегченно вздыхаю, иду к семье, а мой проснувшейся в сердце уродец гунькается в бубенчики надежды.
  
   Чем легче принимается решение, тем тяжелее оно в исполнении. Я открыл глаза и понял: сна не будет. Ночь стояла густая и звездная, и я точно знал: сейчас три часа. Время самой изнывающей и изматывающей ночной стражи. Понял я, что мне не отвертеться. Я тихонько встал, прошел в ванну, умылся ( молодец, что кран починил), потихоньку вернулся. Подумал, одел выходные штаны и рубашку (жена спит, а дети: кто в лагере, кто у бабушки), пошел на кухню, и, не зажигая свет, встал на колени.
   Как молиться, принцип молитвы в меня был вложен на обучающих занятиях. Он прост и доступен каждому, ведь основа всех молитв - Отче наш...
   - поблагодари, прежде всего, Господа;
   - разреши быть Его воле;
   - попроси прощения и прости обидчиков своих, - тем самым ты не дашь место лукавому;
   - выскажи нужду свою;
   - поблагодари, доверившись Богу и в хорошем и в плохом результате.
   На это у нормального человека уходит от силы несколько минут. Но сегодня мне предстоит молиться час. Почему час? Потому что ради меньшего и вставать незачем, а повеление гласит: хотя бы час бодрствовать.
   Ночное время третьей стражи - самое благодатное для молитвы. Это я уразумел в одночасье. Это время тишины и всеобъемного покоя. Вся жизнь замирает к этому часу и весь хор слов мыслей и поступков, как ил оседает на дно. Пространство жизни очищается и по прозрачному ночному поднебесью плывет на седьмое небо моя молитва. Разговор с Отцом материально осязаем. Утешитель ведет меня в молитве, помогает мне воздыханиями неизреченными. Он проникает и освещает все глубины и знает Божье и человечье.
   - Господи, да святиться имя Твое. Прости меня. А я прощаю обидчикам своим. И Ты мне прости, пожалуйста. Я прошу у тебя семена на добрые дела: дай мне семя смирения, а гордыня и превозношение да будут выкорчеваны из сердца моего. Да пожжет Дух Святый нечестие мое. А я разрешаю Тебе посеять семена смирения, и дать мне мудрость поступать соответственно. Наказывай меня по милости твоей, и обличай меня. Дай мне слышать наставления Твои и быть делателем правды. Аминь. И еще я пою. И еще я молюсь псалмами Давида и местами из Библии.
   Так это время и протекает. Самое удивительное время общения с Отцом - час третьей ночной стражи.
  
   28
   Ваза рассыпалась, а пыль хрусталя слизнул ветер. Я горько плакал. Подросший уродец в сердце захлебнулся по горло от слез. Но исправить что-либо никто не мог. Ваза рассыпалась в пыль навсегда.
   Я знал, я точно знал, что этот сон вещий. У меня мелькнула мысль, а что если уснуть. Вернуться в сон и спасти вазу. Ну, хотя бы сохранить осколки, а потом склеить. Но потуги мои были тщетны и сон не приходил. А пришла головная боль и вялая озабоченность сегодняшним днем.
   Жена последние месяцы очень часто уезжает на несколько дней. Дочка в школе, а сын в училище. Я сварганил быстрый завтрак и помчался разгребать "разумное, доброе, вечное", что оставляет после себя человек сознательный.
   Листьев навалило много, и их нужно было сгребать. А еще мыть подъезды и собирать мусор на вверенном мне судьбой участке. Мой дом, пятиэтажный четырехподъездный битюг образца "времен оттепели", уже высматривал своим тяжеловесным простодушным фасадом своего дворника.
   Подвал, как обычно встретил меня сыростью и затхлым содержанием жизненно важных отходов многоярусного жилья. Я сам живу в подобном доме, и пришел к убеждению, что все вертикальные квартирные слои с жильцами воздействуют на человека как и физически, так и духовно. От этого откровения еще жальче становиться людей. Ведь они пропитываются мыслями, желаниями, страхами от низу до верху. И стоит одной личности с грязными помыслами осесть в многоэтажном доме, как весь столбик уже подвержен гниению. Только постоянные молитвы и чистые помыслы помогут людям избежать беды.
   "Что-то меня потянуло на нравоучения, видно соскучился по церкви? Как они там? Слышал, что пастор уезжает с семьей в Америку".
   Я стою на узкой лестничной площадке и ликвидирую знатную кучу человеческих испражнений. Да, все что выходит из человека, оскверняет его и других: гнев, ненависть, раздражение, злые слова, попреки, обиды... и вот это - зримая и осязаемая ненависть к живому. "Бедняга, и как он думает жить-то дальше, если уже сейчас страдает недержанием? А ведь и он считает себя правым, когда в сладостном возбуждении, озираясь по сторонам, прислушиваясь к каждому шороху, испражняется душой".
   Убрал кучу, завыл следы, вымыл тряпку и ведро, вернулся с чистой водой, - тружусь дальше. Подмел, вымыл подъезд и иду к следующему. По пути собираю в пакет мусор. Люди идут мимо меня. Жильцы уже узнают, кивают головой и многие улыбаются...
   Листья летят в тракторный прицеп. Прицеп заполняется наполовину. Тракторист помогает. Он сговорился со мной помочь хорошему человеку: слетать на халтуру,- кое-где что-то взять и кое-куда это что-то доставить за вознаграждение. Трактористу нужен помощник, и я не возражал.
   По трассе жмем на все катушку, - автомобили нас уважают. Красота. Кабину мотает. Ветер выдувает с прицепа листья. Сиденье одноместное, и я сижу на голом железе. Но мне уже давно начхать на всякие там удобства. "Вот так от смирения и доходят до смиренномудрия", - мелькает мысль и пропадает за гремящим стеклом в прозрачном хрустале осенней дали. "К чему ваза-то приснилась, - не к разводу ли? Сердце до сих пор ноет: видно, быть разводу... больно-то как..."
   Парк какой-то уж больно знакомый. И это здание я где-то встречал. Аа.. да это моя церковь, просто мы подъехали с обратной стороны. Появляется завхоз, и мы начинаем грузить бэушную крепкую мебель и всякую мелочевку в виде фанерных щитов и стендов. Потом пошли коробки макулатуры. Книги и печатные издания моя нежная страсть: а вдруг там раритет, а в наше-то время и подавно. Я заглядываю в коробку: оттуда на меня смотрят карманные Новые Заветы и брошюры протестантского толка.
   - Откуда? - обалдело смотрю на завхоза.
   - Да церковь ликвидировали, а их главный сам отдал.
   - Когда?
   - Да только что.
   Я бегу.
   - Стой, не туда. Он у служебного.
   Я бегу вокруг здания. У служебного подъезда пастор в своей машине. Я подхожу, он разговаривает по мобильному телефону (они только-только стали доступны немногим). Я хочу постучать в окно. Но через затемненное стекло вижу вдруг резко и отчетливо студенистые глаза чужого человека. Нет больше моего палехского пастора, нет и обещанной церкви. А остались только юридический адрес да название, которое изредка вызовет щемящую боль при имени Иисуса Христа.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"