Аннотация: Сказка - фарс да в ней намёк, Умным Молодцам урок!... ... дуракам же всё равно что малина, что говно.
... Евсей с трудом продрал слипшиеся глаза и попытался сообразить где он. Мысли еле-еле проворачивались в голове. Сосредоточиться никак не удавалось. К тому же взгляд не мог уловить хотя бы один предмет, на котором можно было бы сконцентрироваться. Так, какая-то серо-жёлтая пелена и ничего больше. Тело ломило, и ощущение было такое, как будто всё оно затекло. Попытался потянуться - от этого стало ещё хуже.
"Эк, как меня крутит!" - протащилось в голове. Он поводил немного руками вокруг себя в надежде наощупь определить где же находится. Непослушные руки всё время упирались во что-то твёрдое.
"Лежу на полу", - наконец-то удалось ему определить. После некоторого раздумья он пробормотал:
"Cухой".
А ещё через минут пять добавил: "И в тепле".
Состояние, в котором он находился, сам Евсей называл "Закуралесил". "Куралесил" он часто, но о двух случаях хотелось бы упоминуть особо.
Лет пять назад "Закуралесив", он, со спущенными портками простоял, как колода, восемнадцать часов в углу коровника, возле маленького оконца. Наверное, он бы простоял там ещё восемнадцать часов, если бы не был вытащен оттуда доярками. Дамы обратили-таки своё внимание на душераздирающий рёв двух недоенных барских колхозных коров. (Всё барское колхозное стадо состояло из этих двух коров и племенного бычка Борьки, который обычно шатался где попало и поймать которого никому не удавалось). Зайдя в хлев, леди обнаружили сопящего там, в углу, бесштанного Евсея. Выволочив его на двор, Феня, деревенская молодуха лет восьмидесяти пяти, бойкая на язык бабёнка, глядя на Евсеево естество, жизнерадостно сказала:
"Ну вот, теперь бычка искать не надоть и зоотехнику не надоть ехать к чёрту на рога за семенной. Евсей Семенник выручил колхоз, прямо "Бычий Зам" какой-то. Будем с приплодом!"
С тех пор все его так и звали - "Бычий Зам". Сначала он хотел было Феньке ноги вырвать или по голове дать, но, посмотрев на её тщедушное тельце и перекошенное от страха сморщенное личико, в отместку только пробубнил:
"А и никто тебя, Фенька, замуж не возьмёт. Будешь ты, Феня, всем до фени."
И, с удовольствием глядя на слёзы градом покатившиеся из её глаз, примирительно добавил:
"Ладно, гони бутыль и мы в расчёте".
Его решение поменять желание вырвать ноги на желание получить бутыль первача было мудрым, так как от клички всё равно избавиться было невозможно - она прилипла к нему, как банный лист к распаренной ягодице. Но и это было не самое главное - главное было то, что голова с бодуна гудела, как медный колокол колхозной церквушки, и этот гул необходимо было срочно унять.
В другой раз "закуролесив", Евсей провалялся в канаве, полной воды, двое суток и был вытащен оттуда трактористом Стёпой. Стёпа чуть было не раздавил его когда, возвращаясь с поля, сам завалился туда вместе с трактором.
"Председателю, суке, морду побью! Канаву, гнида, закопать не может!" -
заматерился было Стёпа, вылезая из кабины, но, заметив лежащего у гусеницы трактора Евсея, мгновенно протрезвел и с криком:
"А этот сучий "Бычий зам" как сюда попал?!"
бросился назад в канаву вытаскивать Евсея. Уложив его на дороге, Степан забегал кругами, всё время невнятно повторяя:
"Я точно помню - никого на дороге не было! Я точно помню - никого на дороге не было!" Возвращавшиеся с работы люди собирались возле неподвижно лежащего тела. Мужики снимали картузы, многие крестились. Бабы голосили, но тихо, вполголоса, неясно было -- живой Евсей или нет. Никто не хотел к нему прикасаться. Когда собралось уже достаточно народу, бабка Марфа, глядя, как из разорваной рубахи Евсея вылезла жирная пиявка, которая поползла к канаве, сказала с умным видом ковыряя в носу:
"Так откормиться пиявка на неживом теле не сможет. Бегите за дохтуром - живой он".
Бабы замолчали. Мужики степенно надели картузы и послали крутящихся между всеми вездесущих пацанов за доктором в медчасть. Вторая пиявка, ещё более жирная, выползла из размокшего валенка Евсея.
"Отходит" -
крестясь, сказала бабка Марфа. Бабы опять заголосили, с ужасом следя за пиявкой. Степан внезапно остановился и отчётливо произнёс:
"Господи! Хоть бы он живой был! Хоть бы жив остался! Хочешь в монахи постригусь?! Клянусь - пить брошу! А?!"
Люди стали отодвигаться от Степана. Ещё бы - раз поклялся, что пить бросит, значит точно - виноват - сбил Евсея. Так просто такие страшные клятвы не бросают.
На дороге показались люди, спешащие со стороны недалёкой, стоящей всего километрах в двадцати пяти, деревне. Бригадир третьей и единственной бригады, поручик-полковник Буденков, бывший гусар-артиллерист, участник двух Отечественных войн, а также почётный гражданин Острова Пасхальной Свободы, сразу же зорким взором определил (недаром он служил во флоте вперёдсмотрящим), что бегут доктор "Cтарик Мефодьич" и выборный человек от правления колхоза, - бухгалтер Ротшильдштейн.
"Старик Мефодьич" был вовсе и не старик, а наоборот -- средних лет человеком тридцати шести лет отроду. Его прозвали "стариком" за то, что он от беспрерывного курения жутко кашлял и задыхался от любого ускорения. Надо сказать, что по образованию он был совсем даже и не доктор, а зоотехник. Единственное, что его связывало с медициной, было то, что он имел полставки в медчасти, как фельдшер. Да и если уж совсем на чистоту, Мефодьичем-то он тоже не был. Звали его Арнольд Модестович Трибуркалов. Откуда, скажите на милость, тут может взяться "Мефодьич"? Но вы же знаете как у нас: уж если прозовут кого, то точно - не в бровь, а в глаз, похож был на "Старика Мефодьича" - ничто другое просто не подошло бы к нему. Так к нему прозвище и прилипло.
Второй прибежавший, бухгалтер Ротшильдштейн Исхак Абрекович, также обладал совершенно другим именем, причём в самом недавнем прошлом. До Великой Переделки, затеянной Царём Батюшкой Михаилом Ставропольским, он прозывался Кузейко Опанасом Барбосовичем. Однако, обладая бесподобным чутьём, и, прикинув куда вся эта "Переделка" может прийти, он выправил себе в губернском правлении новые бумаги. При этом из колхоза пропали две свиноматки аглицкой породы.
"Уж не на документы ли они ушли", -- недоумевали честные крепостные-колхозники.
Не ограничиваясь только бумагами, он отрастил себе волосы на висках и начал доставать своих односельчан беспрестанными жалобами на то, что не может доверить "Старику Мефодьичу" совершить самое главное в процессе перехода в новое духовно-физическое состояние Ротшильдштейна.
"Необходимо сделать <обрез> из <винтовки>", -- указывая на нижнюю часть своего туловища, говорил он мужикам в бане.
-Куда ж ты, Барбосыч, без своего "винта"-то денешься? Как дальше жить-то будешь? - почёсывая в затылках, недоумённо вопрошали мужики. Эти вопросы сбивали Родшильштейна с толку поэтому он решил отложить операцию до приезда в государство Израиль, в которое он так стремился и ради которого он и проделывал различные махинации. В результате этих махинаций колхоз окончательно обнищал. И сколько барин-председатель ни бил батогами крепостных-колхозников, выбитое у них всё равно бесследно пропадало в бухгалтерских книгах г-на Кузейко-Родшильштейна.
По мере обнищания колхоза возрастала любовь Родшильштейна к бравым опричникам из губернского отдела ОБХСС - слугам Царю и Социалистическому Отечеству. Колхозный бухгалтер делал им подарки на все праздники: Иудейские, Православные, Католические, Мусульманские, Буддисткие, религиозные праздники других конфессий, а также и на все светские. Не взирая на это, Исхак Абрекович уверенности в своём будущем не испытывал. Частенько, сидя дома, с ужасом прислушивался он к любому шелесту и скрипу, раздававшемуся с улицы. От этого у него образовалась язвенная болезнь и ему строго-на строго запрещено было потреблять горячительные напитки, что он очень любил делать, будучи Опанасом Барбосовичем Кузейко.
Так вот, поддерживаемый Ротшильдштейном, добежавший Мефодьич кашлял, хрипел и качался из стороны в сторону над распростёртым Евсеем до тех пор, пока бухгалтер не подсунул ему под нос баночку с нашатырным спиртом, специально лежавшшую в его кармане для подобных случаев. Мефодьич уже склонился было к Евсею, чтобы провести обследование, как тут бдительный гусар-бригадир Буденков заметил приближающуюся со стороны деревни тучу пыли и, с визгом: "Полундра!!!!!" - бросился бежать в открытое поле. Некоторые из зрителей сразу же помчались вслед, наперёд зная, что отважный артиллерист так просто с поля боя не побежит. Остальные остались ожидать развязки, но и им буквально через несколько минут после того как затряслась земля, и из тучи пыли раздaлись громоподобные, полные отчаяния и жалости, женские крики, стало ясно, что бежит потенциальная вдова Евсея Портупеевича Семенкова. Тётка Матрёна - так её звали односельчане, красивая, светлоокая на один глаз, восемнадцатипудовая баба в самом соку, неслась со скоростью локомотива к телу своего дрожайшего супруга. Задержавшиеся у тела зрители начали быстро расходиться во все стороны, зная неукротимый и жёсткий характер этой ласковой и слабой женщины. Многие из Евсеевых друзей на себе испытали кротость её характера и теплоту её пудовых кулаков. Даже сельский кузнец Митрофан, который двумя пальцами, большим и мизинцем, сгибал подкову и считался самым сильным мужиком во всей округе, и тот старался обходить тётку Матрёну стороной. Как-то по молодости, кузнец имел неосторожность пропустить с Евсеем стаканчиков по шесть мутненького, за что и получил здоровенный фингал под глаз и был навечно внесён в списки прихлебал и спаивателей благoверного Матрёниного супруга.
Туча неумолимо приближалась, разражаясь, как громом, возгласами:
Возле тела оставались только пятеро. Во-первых, бледный, неморгающий Степан, который, в предвкушении предстоящей расплаты, стоял на коленях с опущенной головой. Во-вторых, бабка Марфа, безучастно глядевшая, ковыряя в носу, как, вылезшая из Евсеевого нагрудного кармана, огромная зелёная лягушка отчаянно водила своей головой перед его носом. В-третьих, старик Мефодьич, который только-только начал приходить в себя и просто не смог бы никуда сбежать, даже если бы захотел. Да ещё, бухгалтер Ротшильдштейн, который, как лицо ответственное, попросту плевать хотел на приближающуюся опасность. И наконец, кузнец Митрофан, который хоть и побаивался Евсееву слабую половину, но ещё больше напуганный тем, что об этой его боязни кто-нибудь догадается. Он просто отошёл на несколько шагов в сторону и приготовился к возможному бегству.
Лягушка перестала водить головой, осмотрелась, и, остановив свой печальный взгляд на кузнеце, вдруг, нетвёрдым голосом проквакала:
"Но тут пришла лягушка
Прожорливое брюшко
Но тут пришла лягушка
И съела кузнеца... ."
Кузнец Митрофан рванул, как подорванный.
"А кто её знает, может она и в самом деле голодная", - на ходу подумал он.
Лягушка зевнула, ещё раз осмотрела всех мутным глазом, потом плюнула с досады и проквакала:
"А ну вас всех в пень",
и, пошатываясь, побрела к пруду, горланя какую-то, одной ей известную песню.
прошамкала бабка и невозмутимо заковыляла навстречу приближающейся туче.
"Живой он, вон как лягуху водит - надышалась небось", - с горечью подумал Ротшильдштейн, наблюдая за лягушкой.
Острой завистью зашлось сердце несчастного бухгалтера. Кровь Опанаса Барбосовича давала о себе знать. Ох, с какой бы радостью и удовольствием он тоже лежал бы сейчас в какой-нибудь канаве. Эта зависть перемешивалась со злобой. Ещё бы, как-то будучи навеселе, Евсей обещал настучать на ворюгу бухгалтера в тайную канцелярию. После этого Опанасу приходилось постоянно подкармливать, вернее подпаивать, бдительного стража господской соцсобственности, чтобы тот и в самом деле не стукнул с похмелька.
И вот сейчас бывший Опанас прибежал на место события не потому, что был лицом ответственным, а потому, что хотел знать, отдаст ли свою душу Б-гу герой нашего повествования.
Туча, между тем, увеличивалась в размерах. И уже через несколько секунд, после того, как все услышали какой-то хруст и слабый крик бабки Марфы, над телом распростёрлась тётка Матрёна, обвешанная со всех сторон своими детьми, как паучиха паучатами.
"Касатик мой ясноглазый!!!! Кормилец ты наш!!! На кого ты нас покинул, голубь мой сизокрылый, пьянь болотная, алкаш херов!!!" - заревела во всё горло эта кроткая женщина. И ведь было от чего ей реветь-то - восемь детей не шутка, кормить-то их надо, и унять, когда не в меру расшалятся, а это мог сделать только отец. Хоть и не часто видели дети отца, Евсей пользовался их уважением и любовью. Вот и сейчас они всей оравой перелезли на невзрачное тело отца с могучего тела матери. Удивительное тело этой миниатюрной женщины, по которому никто, даже она сама, не мог понять - беременна она или нет, с удивительной точностью - день в день одаривало односельчан новым земляком. Это радостное событие всегда происходило в день Великой Октябрьской Социалистичес-кой Революции. Этот факт настолько укоренился, что как только по деревне проносилась весть, что тётка Матрёна родила, счастливые односельчане сразу же брали знамёна и хоругви, строились в шеренги и с революционными песнями проходили по несколько раз мимо трибуны барского дома. Сам барин-председатель махал им ручкой и кричал в мегафон приветственные лозунги типа:
"Да здравствует герой нашего времени, сапёр-подводник, командир третьей тракторной, в одну лошадиную силу, бригады господин Буденков!!! Ур-р-ра-а-а-а-а, товарищи!!!!!"
Все кричали: "Ура!!!" доходили до угла, выпивали там и, чтобы праздник продолжался подольше, шли в обратную сторону.
"Да здравствует наша лучшая доярка Фрося - надоившая таки пять литров непонятно чего, от некормленной коровы за последний месяц!!! Ур-р-р-р-а-а-а-а, товарищи!!!" - надрывался барин-председатель.
Все опять кричали: "Ура!!!" доходили до следуюшего угла, выпивали и шли в обратную сторону. Так проходили раз по десять, после чего расползались по домам кто как мог. Председатель же осведомлялся, кого родила тётка Марфа: девочку или мальчика, жаловал рубль на рождение, если девочка - то Евсею, а если мальчик - то Отцу Никодиму, священнику сельского прихода.
Отец Никодим, в миру Абрам Евстахиевич Кацманович - чернявый горбоносый человечек, был настолько маленький, что прихожане лаского прозвали его "Наш Попик". При гербариевом своём сложении, "Наш Попик" отличался поразительной глубиной басом такой силы, что во время проповеди церковные колокола начинали гудеть от звука его голоса. Сначала-то все думали, что колокол гудит сам по себе: мол чудо чудное. Священный Синод даже объявил Грязехлебайновскую церквушку обладательницей священной силы. Паломники повалили со всех сторон. Тридцать три научно-атеистических комиссий приезжало из столицы и из разных стран, пытаясь установить истинность чуда. Все члены комиссий выходили из церквушки глубоко уверовавшими людьми.
Отца Никодима хотели даже канонизировать, но чудо разоблочил какой-то заезжий дервиш - толи китаец, толи армянин.
Он обратил внимание на то, что в трактире, с приходом туда Отца Никодима, начинала звенеть вся посуда. Некоторые стопарики даже падали с полочек к вящему удовольствию трактирщика, всё имущество которого было застраховано Госстрахом. Высказав мнение, что причиной битья посуды является чудный голос Отца Никодима, дервиш жестоко поплатился за свою сообразительность. Китайского армянина посадили на кол за распространение атеистической заразы, а чудо пришлось отменить. При отмене чуда было возбуждено уголовное дело на хозяина трактира. Следствием было доказано, что трактирщик знал, что никакого чуда нет, и колокола гудят от голоса Отца Никодима. Однако, вместо того чтобы сообщить куда следует, он воспользовался голосом "Нашего Попика" в своих корыстных целях. А именно: приглашая Отца Никодима в трактир, и вызывая последнего на какой-нибудь разговор, гнусный тип добивался самопроизвольного бития посуды, за что и получал постоянное денежное вознаграждение от Госстраха. Пройдоху осудили - дали двадцать пять лет сибирской каторги, предварительно поставив клеймо на лоб, вырвав ноздри и отрезав уши. Войдя во вкус, судьи, при вынесении приговора, постановили также изломать трактирщика на дыбе, а чтобы подольше мучился вогнать в указательный палец левой руки занозу, предварительно отрубив правую, чтобы он не мог её достать. Но самым страшным наказанием послужило объявление выговора с занесением в учётную карточку. Этого преступник выдержать не смог, и он скончался оставаясь верным Монархистом-Ленинцем.
Чудо ушло в небытие, а колокол возбуждаемый голосовыми связками Отца Никодима, продолжал звенеть и гудеть во время каждой проповеди. Своим звоном, колокол постоянно смущал грязехлебайловскую пожарную команду. Бравые пожарники всякий раз, заслышав звуки колокола, судорожно бросались искать очаги огня. Не найдя оного, они возвращались назад в брандмейстерскую по всячески ругая батюшку и богохульствуя. В конце концов они перестали обращать внимание на колокольные звуки и естественно пропустили пожар, в результате которого сгорела часть здания сельсовета. Это была та часть, в которой размещались бухгалтерия и архив. Можете себе представить себе, что творилось в тот день с господином Ротшильдштейном. Не взирая на язву, он нарезался до такого состояния, что в пять часов утра голым засел у себя на заборе и кукарекал, колотя себя руками по тощему заду минут сорок, пока не охрип и не свалился, заснув в крапивные заросли. Там его и обнаружили через полутора суток. "Переживает, - говорили мужики, - всю жизнь на эти бумажки человек положил, а они, проклятые, возьми да сгори".
Так вот, возвращаясь опять к Отцу Никодиму, надо сказать, что тот попал в Грязехлебайлово по распределению после окончания, с золотой медалью, Духовной Семинарии. И всё было бы хорошо в карьере молодого священника (даже не взирая на пятую графу) если бы не его чрезмерная, вспыхнувшая внезапным огнём, греховная страсть к Евсеевой жене. Как и все маленькие мужчины Отец Никодим любил только крупных женщин. Увидев же впервые тётку Матрёну, эту женщину гору, он был сразу сражён наповал. Падая однако, он успел шепнуть тётке Матрёне, что хотел бы стать альпинистом, и всё теперь зависит только от неё.
Не зная значения слова "альпинист", мудрая тётка всё же точно поняла, что именно зависит от неё. И, видимо пленённая голосом "Попика", она не шибко кочевряжась, допустила его до своего шикарного тела. Американский шпионский самолёт U-2, пролетавший в это время над Грязехлебайлово, сделал аэрофотосъёмку их любовной сцены. Видимо этот акт со стороны шпиона был последней каплей, переполнившей чашу терпения Царского Советского Правительства. Как раз тут проходил какой-то праздник... . В общем было принято решение сбить гада, чтобы не подсматривал. Заодно надо было испытать изобретение т-ща Королькова, что и было сделано. Один из трёх богатырей, стоявший в это время на заставе и зорко глядевший в безоблочное небо, метнул изобретение в то самое небо и точно попал в объектив империалистического извращенца. Кто был этот герой - история умалчивает: то ли доблестный Добрыня Никитич, то ли славный Алёша Попович, то ли сам Илья Муромец. (Нет, Илюша в то время ещё сидел на нарах. Отвалили бедолаге тридцатник, за какое-то мелкое хулиганство, да ещё три за попытку у бегству добавили на зоне, вот он и куковал сидя сиднем). Так что один из двух богатырей, стоявший в это время на заставе и зорко глядевший в безоблочное небо, метнул изобретение в то самое небо и точно попал в объектив империалистического извращенца. Короче, не то важно, кто попал в самолёт, а важно куда попали фотографии, сделанные этим сексуальным маньяком. Как вы уже поняли фотографии легли не на стол Пентагона, а на стол Царского Советского Правительства. Члены Политбюро долго восхищались роскошным белым телом тётки Матрёны и недоумевали, что это на ней такое маленькое, черненькое, похожее на клопа. В итоге одну из фотографий решили опубликовать, снабдив соответствующей надписью:
"Молодая передовая крепостная-колхозница Матрёна Семенник кормит грудью найденного в поле цыганёнка".
То что цыганёнок был с бородой и в рясе мало кого удивило - всякое бывает в Великой Стране. Матрёне же пожаловали специальный орден - "За Спасение Жаждущих".
Остальные 3857 фотографий отправили тайным дипкурьером в Пентагон - нехай гады подавятся. По дороге в Пентагон тайный дипкурьер заскочил с докладом в Организацию Объединённых Наций. Здесь он, сняв ботинок, и постучав им по кафедре, чтобы вытащить застрявшие в каблуке фотографии, заорал на весь мир:
"Я вам покажу Кузькину мать!!!"
И показал... . Расчёт оказался точен - на Западе началась сексуальная революция. Можно было бы придавить развращённый Западный Мир сразу же, особенно используя наших друзей - Кубинских славян, но руки как-то не дошли - надо было бороться с небывалым урожаем кукурузы. Потому решено было плюнуть на Западный Мир - всё равно он скоро сам сгниёт. Курилка, однако выжил, хотя у нас ещё не всё потеряно. Особенно после того как в армии главного врага разрешили служить гомикам (из них были образованы особые подразделения - гомикадзе) у нас появился новый шанс. Видимо они там совсем дошли, если у них больше никто в армию не идёт. Хотя может быть и обратный вариант. Могут и наброситься - столько раз мы им свой голый зад показывали -- "Генералы будьте бдительны!"
Но это всё политика, не будем её касаться в нашей сказке. Вернёмся к сути.
После всей этой свистопляски, Матрёна начала регулярно рожать детей. Её четыре девочки были просто копия Евсей, четыре мальчика - Отец Никодим. Односельчане знали, что если рождается мальчик, то Евсей даже не видя новорожденного сразу же пойдёт бить лицо Отцу Никодиму. До мордобоя, правда, дело не доходило. Едва Евсей появлялся на пороге церквушки, как Отец Никодим рокотал своим могучим басом: - Здрррравия, дорогому гостю-у-у-у!!!! - И тут же из под рясы вытаскивал бутыль с самогоном. Евсей бутыль брал, бормотал что-то типа: "А, где пять там и шесть, - или, - где семь там и восемь," и уходил праздновать рождение своего сына. Отец же Никодим бродил по церкви и каялся, говоря, что он лучше опять станет Кацмановичем, чем позволит себе даже думать о тётке Матрёне. При этом от колокольного гудения у всей деревни закладывало уши. "Попик" искренне верил в этот момент, что теперь-то уж наверняка уймёт того беса, который сидел у него в пятке и злорадно подхихикивал, кривляясь и вертя хвостом. Бес же знал, что как только мадам Семенник появится в церкви на воскресной службе, наступит его час, и он выпорхнет из тёмной пятки батюшки и заполнит собой всё его тщедушное тельце. Вот и сейчас катился Отец Никодим по пыльной дороге, как маленький чёрный колобок, а внутренний бес беспрестанно подгонял его, говоря: "Поднажми, батюшка. Успеешь отпеть - будешь с попадьёй. А то смотри, Евсей в чувство придёт, и рыбка твоя у него останется навсегда. Давай, давай быстрее. Как только отпоёшь никто и не докажет, что Евсей живой, даже если он петь начнёт. Вы сразу в ЗАГС и в тёпленьку постельку - медовый месяц отмечать. Давай, давай, родной, не век же тебе бобылем ходить".
Пока поп, спотыкаясь и падая, бежал, а тётка Матрёна продолжала сотрясаться в рыданиях над телом своего супруга, старик Мефодьич обнаружил, что Евсей, от звуков родного голоса его дрожайшей половины и ползающих по его телу детей, начал приходить в себя. При этом он начал отряхивать с себя высохшую пыль вместе с детишками, за что получил приличную зуботычину от тётки Матрёны, сразу же набросившейся на него:
"Не мучь детишек, изувер. Лежи себе тихонечко, не рыпайся. Отдёргался, аспид."
"Нет, он не утонул", - проконстатировал "Мефодьич".
"Утонул!!!" -- услышав последние слова, зaшлась рыданиями тётка Матрёна.
"Дерьмо не тонет," - злобно проскрипел Ротшильдштейн.
"Эть, кто здесь "дерьмо", дохляк язвенный?! - выпрямившись и подбоченившись, вскинулась тётка Матрёна, - А ну, детки, папаньку вашего забижают, всыпьте-ка ему".
Детишки кубарем скатились с тела отца и набросились на несчастного Ротшильдштейна, с удовольствием пиная его своими детскими ножками, а самый маленький - годовалый ангелок, ещё не научившийся ходить, достав из-под пелёнок финский ножик, норовил воткнуть его под ребро бухгалтеру.
"Да оставьте его -, сказал милосердный Евсей, - нехай живёт. Всё равно через день другой его заметут. Я бумаги на него неделю назад отправил. Эх вы, хоронить меня собрались?! Поживу ещё. Вот только сказал бы кто, сколько осталось?"
"Ку-ку! - сказал тракторист Стёпа и высунул язык, - Ку-ку, ку-ку, ку-ку!!!"
Отчётливо стало видно, что в Степановой голове происходит какая-то бурная мыслительная деятельность.
"Долой расовую дискриминацию! Свободу Нельсону Манделе! Хрен редьки не слаще! Что с возу упало, то хрен вырубишь топором! Чем дальше в лес, тем ну его на хер! На бесптичье и жопа соловей!" - Всё это Степан выпалил на одном дыхании глядя перед собой немигающими глазами. Затем он строевым шагом промаршировал мимо собравшихся опять вместе односельчан, залез в полную воды кабину трактора, удивительным образом завёл его и с одного раза выкатил из канавы. Оглядев всех мутным, ничего невидящем взором и запев походную строевую деревенскую песню:
Гуляй Ванька
Ешь опилки!
Я начальник лесопилки!
он рванул в чистое поле собирать урожай будущего года.
"Сломался мужик, - заключили мужики, - Работать поехал. Совсем плох".
Тут как раз подкатился Отец Никодим и с места в карьер, не разобрав что к чему, начал бегать, размахивая кадилом вокруг уже вставшего Евсея, приговаривая:
Мужики степенно стащили картузы и опустили головы. Евсей тоже снял свою шапчонку и стоял потупившись. По щекам его побежали слёзы.
"Наврал Стёпка-то, - подумал он. - Ку-ку, ку-ку... . Вот тебе и "ку-ку". Откинул, значится, я всё-таки. А жаль! Многого не успел в ентой жизни. Ну что ж - умер-шмумер - лишь бы был здоров. Начнём всё сначала.
Бабы дружно заголосили. Тётка Матрёна повалила на землю своего мужа и забилась над ним в рыданиях. Бригадир-фельдмаршал Буденков, раздобыв где-то лопату, начал было копать яму рядом с дорогой, как прокашлившийся в очередной раз старик Мефодьич прохрипел, синея лицом:
"Да живой он. Это я вам, как врач говорю".
Всё стихло. Стало слышно, как горит фитилёк в остановившемся кадиле. "Наш попик" горько заплакал. Тётка Матрёна взяла его на руки и начала успокаивать, приложив к груди:
"Да ладно, уладится всё как-нибудь. Не переживай ты так, батюшка".
"Точно, не переживай, - поддержал супругу вставший на ноги Евсей. - Договоримся как-нибудь. Чай свои люди, не чужие".
Не мог успокоиться Отец Никодим, тем более, что внутренний бес всё время бурчал:
"Ну, что я тебе говорил - беги быстрее. - Эх ты, коротконогай. Ряса тебе мешает, да крест тяжёлый. Ты сбрось всю эту мишуру и будь опять Кацмановичем. Да запомни - Б-га нет. Я есть, а его нет".
От этих слов "Hаш попик" зарыдал ещё больше. Через минут пять ласковое поглаживание тётки Матрёны всё-таки дало себя знать, и он начал постепенно успокаиваться. Какое-то время ещё похныкал, затем затих, блаженно посапывая на тёплой, вздымающейся скифскими курганами груди тётки Матрёны.
Представление закончилось, и все собравшиеся дружно потопали в родную деревню. По дороге Евсей отскрёб от земли раскатанную в лепёшку бабку Марфу - ту самую, с пальцем в носу. Он бережно перенёс её в канаву, где только что лежал сам и сказал:
"Полежит бабка в тёплой водице, глядишь и отойдёт. Мне канавка-то помогла и ей поможет".
И точно: через два дня прискакала на своих двоих бабка Марфа в деревню и, по её словам самочувствие у неё улучшилось. Да и односельчане заметили, что выглядит она как двадцатилетняя девчонка. Только по пальцу в носу и узнали, что это бабка Марфа собственной персоной с "Того Света" пожаловала.
"Ну и как там, Марфуша, расскажи," - приставали к ней мужики.
"А и хорошо там, ребятки. Кругом белым-бело. Музыка - кака хошь. Меня вот только попса доставала, а так всё хорошо - всё есть".
"Ай-ли ты и Господа видела, бабуля?" - не отступали мужики.
"А как же. Сидит на золотом троне, весь в белом. Сам красивый, статный: борода белая, волосы длинные, до плеч, тоже белые..." .
"Ну да, Oн весь в белом, а мы все в г..." - проговорил, сплёвывая, один дохленький мужичонка в задрипанной шапчонке с оторванным ухом.
"Сидит, - не обращая внимания, продолжала бабка Марфа, - Ангельское пение слушает. Как кто сфальшивит - морщится. А так ни-ни, чтобы слово какое матерное или сразу в ухо, ни-ни. Добрый. Меня увидал - улыбнулся, а я и помолодела вся...".
"Обосцалася небось от счастья, кляча старая? Господи прости...," опять проговорил мужичонка.
"От ты, Вася, грубый какой, а ведь и не знаешь, что тебе жить осталось всего-ничего: три года, четыре месяца, два дня, шесть часов, четыре минуты и двадцать две секунды," - с благодушной улыбкой произнесла молодая бабка, глядя немигающими глазами на побледневшего мужичка.
"А чего так долго ждать?!" - пробасил кузнец Митрофан и треснул своим трёхпудовым кулаком по бедной Васиной голове, которая тут же раскололась с сочным хрустом на две части, как спелый арбуз, в который воткнули нож. С этим хрустом и отошла в мир иной душа несчастного.
"Неужто я ошиблась?!" - с ужасом, сама у себя, спросила бабуля. Она достала из кармана калькулятор фирмы "Casio" и занялась подсчётами. Мужики напряжённо вслушивались в её бормотание, оторопело следя за длинными тонкими пальцами с накрашенными ногтями, быстро бегавшими по клавиатуре калькулятора.
"Синус к косинусу, тангенс к котангенсу, корень двадцать шестой степени, логарифм ввести и вывести, всё умножить на два и разделить на четыре, отнять три... . Всё правильно ... чего это он через двадцать две секунды помер?? Ай-ё...! Поправку не сделала: хрен с маком не ввела. О, вот теперь всё точно - двадцать две секунды! Что и произошло," - наконец удовлетворённо проконстатировала бабка и оглядела всех победным взглядом.
"А так о чём это я. Да, вот ангелы там, ребята, красивые такие. Не понять, то ли мужчины то ли дамы, и все в белом..." .
"Там чего, другого цвета что ли нету? Все в белом и в белом..." .
"От-ты, Федя, ей Бо! Это-ж Рай жеж. Не перебивай вооще", - заговорили все вокруг. "Давай, рассказывай дальше," - обратились к бабке.
"Да, так я и говорю - хорошо там. Я всех своих повидала - от самого начала. Даже прародительница нендерталка, симпотишная такая, толька в волосах вся, и то пришла на меня посмотреть. Такой обычай. Все сразу за стол: праздновать значиться. Но без спиртного, этого ни-ни. Господь не разрешает..." .
"Он что, Горбачёв что-ли?"
"Да заткнись ты, Федька! Не слушай ты этого дурака, рассказывай дальше, Марфуня".
"А стол-то какой херувимчики накрыли! - облизнулась молодая старуха, - да что и говорить, всё там у них есть: живут да радуются..." .
"А чего ты тогда обратно заявилась?" - не унимался Федька.
"Так послали меня".
"А, так и там посылают...".
"Ну да! Послали с заданием...".
"А, вот теперь всё ясно. Шпионить стало быть будешь, кляча старая?! Врагам продалася, вражина?! А ещё член партии со дня основания Москвы Юрием Долгоруким. Байки она нам тут рассказывает про Рай, а мы и уши развесили. Польский шпион - вот она кто," - разошёлся никем не останавливаемый Фёдор.
Мужики недобро начали поглядывать на молодую бабку. Некоторые стали закатывать рукава.
"Да нет же! Послали меня сюда экстрасексом заниматься..." .
"У нас в стране секса нет!!! - бодро выкрикнул бригадир-подводник, - А Экстру ежели наливают, мы завсегда с милой душой, токо давай".
"Опять я что-то перепутала. Не экстрасексом а экстрасенсом заниматься, вот так правильно будет," - поправилась бабка.
"Это ещё что за хреновина?" - удивились мужики.
"Это не хреновина. "Сенс" это чувство, а "Экстра" значит сверх. Когда складываем получается Сверхчувство. Я теперь про всех всё знаю и могу всё рассказать!"
"А раз это не хреновина, то на кой ляд оно, то есть чувство, нам надобно?" - спросили подошедшие неизвестно откуда бабы, - А про наших мужиков мы и сами всё без тебя знаем. Мы здесь сами Чумаки и Глобы с Кашпировскими. Так что шла бы ты, бабуля, туда откуда взялась, а то можем и обидеть невзначай, фифа накрашенная".
Бабка, зная крутой нрав односельчанок, решила судьбу не искушать. И, окинув всех на прощание добрым взглядом, отправилась бродить по великой стране, смущая дураков и полудураков своими предсказаниями.
ПОДГЛАВКА "Санаторий Здравый Терем."
Молва o её воскрешении тоже пошла бродить по просторам и вскоре дошла до людей бедовых. Те быстро прикинули кое-что к кое к чему, и в деревне неожиданно появилась парочка интеллигентного вида парней, стриженных под горшок, с приплюснутыми ушами и перебитыми носами. Пустые глаза этих МНС-ов излучали глубочайшие умственные способности и редкую душевную доброту. Их короткий, но насыщенный разговор с селянами, сидящими на завалинке, происшедший в момент, когда эти интеллектуалы въезжали на тройке в деревню, только подтверждает вышесказанное. Культура и вежливость сквозили в каждом слове:
"Эй вы, козлы старые, где тут у вас барин-председатель проживает?!"
"А вам он на кой?" - равнодушно дымя самокрутками, осведомились у гостей непрошенных мужики.
"Дал бы я тебе в ухо да шевелиться неохота, дярёвня! Говори, где его дом и дыми дальше."
Мужики объяснили, как проехать к дому барина-председателя, и вежливые молодые люди проследовали туда. Пробыли они там недолго - часа три. Горничная барина-председателя Настёна потом рассказывала, что вошли они даже не постучав, в то время, когда барин-председатель обедал. Ни слова ни говоря, сели к столу, беззвучно, как только культурные городские ребята умеют, попросили выйти жену барина-председателя, предварительно вылив ей на голову котелок кислых щей и для ускорения дав хорошего пинка под зад. Барский сынок, шестнадцатилетний лоботряс, зажимавший всех деревенских девок, когда они попадались ему на глаза, наблюдая за этим, начал хохотать как подорванный и остановился только тогда, когда его выкинули из окна подышать свежим воздухом. После этого городские вежливо попросили Настю принести им утюг. Для чего им утюг? Что они собирались им гладить? Этого Настёна понять не могла, но утюг принесла и вышла не дожидаясь, пока ей об этом намекнут. Прильнув к замочной скважине, Настёна пронаблюдала всё, что происходило в обеденной.
Пока один из городских грел утюг, другой дал барину какую-то бумагу подписать. Барин-председатель, читая бумагу, начал хохотать и кричать, что он не сумашедший продавать 3 гектара земли за 50 копеек какому-то кооперативу "Здоровье" да ещё старыми деньгами. После этих воплей, хорошие городские мальчики начали, мягко так, провoдить утюжком по круглому животу барина-председателя. К чести последнего, надо сказать, что он продержался целых полчаса, после чего бумагу подписал. С этим вежливые молодые люди удалились, саданув на прощание ногой в дверь, к замочной скважине которой прильнула Настёна.
Отметка об этом странном визите недели три красовалась на Настёнином лице в виде огромного синяка под глазом.
Ровно через две недели возле канавы, где побывали Евсей и бабка Марфа, была воздвигнута огромная изба, которую украсила надпись "Санаторий Здравый Терем". Саму канаву отгородили от дороги частоколом. Им же отгородили и избу. Ещё через неделю за частоколом уже лежали, сидели, бродили, куря длинные тонкие папиросы и попивая коктейли, дамы всех возрастов и калибров. Периодически дамы погпужались в мутную жижу целительной канавы к явному неудовольствию местных лягушек и к вящей радости расплодившихся до неимоверного количества пиявок.
Бывший гусар-подводник бригадир-фельдмаршал Буденков, который сам себя назначил в бессменный дозор по наблюдению за новоявленными соседями, засел на ближайшей берёзе. Оттуда он разглядывал в цейсовский бинокль всё, что двигалось по территории кооператива. Причём любил он разглядывать всё частями. Как он говорил:
"Люблю подробности женского тела".
Буденков отметил, что периодически из города в "Здравый Терем" приезжали какие-то респектабельного вида господа. Обычно их появление ознаменовало приход ночи. Чтобы не терять бдительность, бывший Чапаевец менял цейсовский бинокль на прибор ночного видения и тогда его взору открывались уж совсем невероятные картины. А именно: из избы вываливали по двое, по трое, а то и целыми кучами господа и дамы в чём, с вашего позволения, мать родила и с криками и хохотом бросались в ту же канаву. Накувыркавшись там вдоволь, эти извращенцы брели обратно в избу.
"Очевидно пировать," - по возгласам и звону бутылок определял Буденков. Прельщённый этими звуками, он предпринял несколько попыток прорваться на охраняемую территорию, но все они заканчивались неудачей. И вот, в очередной раз свалившись с забора, он принял решение положить конец разврату. Не откладывая в долгий ящик задуманное, он сбегал домой, километров за 35 от санатория и через час уже был обратно с цистерной керосина, тонны этак на две. Цистерну эту он выменял у часовых авиаполка расположенного на близлежащем космодрёме "Ойкаюк". Бегая с цистерной наперевес вдоль частокола, он обильно поливал его и землю, приговаривая при этом:
"Ничего-ничего, сейчас повеселимся все вместе". "Ну-с, из искры да возгорися пламя!" --
чиркнув спичкой по коробку, наконец с довольной улыбкой прокричал он... . И возгорелось пламя... К счастью, обошлось без жертв. Все отдыхающие залезли в спасительную канаву и там переждали пока стихнет пожар. "Терем" же и все постройки сгорели дотла к вящей радости есаул-адмирала, который во время этого пожара самозабвенно танцевал "Яблочко", напевая при этом знакомый ему со времён походов против Наполеона мотив "Марсельезы". Отсидевшиеся же в канаве граждане, построившись в шеренги, пошагали в сторону города налегке и нагишом, распевая песню:
- Взвейтесь кострами синие ночи
Мы пионеры, дети рабочих... -
По расчётам бывшего штурмана-наводчика они дня через три должны были туда дойти. И точно, через четыре дня к деревне со стороны города подъехали сразу несколько пролёток, набитых молодыми людьми интеллигентного вида, всех короткостриженных, широкоплечих и похожих друг на друга, как будто они из одной матрёшки вылезли. По их внешнему виду можно было понять, что все они увлекаются живописью поэтому и выехали на природу. В деревню же они собрались заехать просто так, по пути, чтобы заодно выяснить, кто собственно возместит ущерб кооперативу "Здоровье", чьей собственностью и был "Здравый Терем". Заметив же на дороге у въезда в деревню толпу местных жителей, возглавляемую тёткой Матрёной, а также сидящего на башне трофейного "Тигра" Буденкова, хлебающего баланду из котелка, решили времени даром не терять. Потому быстренько-быстренько повернули к близлежащей берёзовой роще, чтобы немедленно приступить к зарисовкам, где и растворились с автоматическими мольбертами в руках.
На том дело с канавой и закончилось ко всеобщему удовольствию.
Правда всё это было в прошлом, а сейчас...
КОНЕЦ ПОДГЛАВКИ.
сейчас Евсей с трудом продрал глаза и понял, что лежит он на полу в какой-то избе. Рядом, укрывшись тулупом, спит женщина с огненно-рыжими спутанными волосами, которые вылезли из-под тулупа и были похожи на языки пламени, лизавшие пол избы.
"Куда это я попал? У нас в деревне никого с такого цвета волосами отродясь не было."
Он встал и легонько пхнул разбухшим валенком в тулуп.
"Гюльчатай, открой личико-то", - прохрипел он. В ответ что-то забормотали, но слов разобрать было нельзя.
"Да и шут с тобой", - хрипнул Евсей. С его словами в комнату вошёл шут и забрал женщину с собой. Выволакивая её из избы, он зло бормотал:
"Почему я должен быть со всеми? Что мне больше делать нечего что ли? - и, обращаясь к Евсею, продолжил: -Ещё раз позовёшь, убью без шуток!" -
Евсей проводил его мутным взглядом и, ничего не соображая, шатаясь побрёл к столу, на котором стоял кварт с первачём на донышке и остатки богатой закуски: обгрызанный пучок петрушки, такой же укропа, четыре горошины и две надкусанные луковицы. Он взял бутыль, взболтал её содержимое, и, глядя как мутный самогон льётся в гранённый стакан, прогундел:
"Неочищенный. Тьфу, гадость! И как только её пьют да ещё по утрам". -
Всё это он гундел, не открывая рта, который лучше было и не открывать потому что там явно побывала целая рота кошек, которая оправилась разом по приказу своего кошачьего старшины.
"Эх, абсолюту бы сейчас!" - cкрипя протащилось в голове. Про шведскую водку "Аbsolut" Евсей знал не по рекламе, а по собственному опыту.
Пару лет назад ему пришлось ехать в Стокгольм на выставку достижений народного хозяйства -- показывать племенного бычка Борьку. Там его и угощали Абсолютом, к которому прикипела с тех пор душа Евсея. Не совсем прикипела, а так слегка, потому что за неимением оного, Евсей потреблял всё, что попадалось ему на глаза. Особой популярностью пользовался Дихлофос с пивом. "Дёшево и сердито, - как он сам говорил, - три пшика в стакан - весь день под балдой и ни одна муха не укусит".
Мало того, что не укусит, так Евсей на этом деле ещё и медаль заработал от местной санэпидемслужбы за борьбу с вредными насекомыми. Да, да, именно медаль! Сначала, по обычаю хотели дать орден, но потом передумали из-за недостатка орденов в стране. Какой орден? Ну тот, с лысеньким, с бородкой, с кепкой в руке и на бронетранспортёре. За что медаль-то дали? Да как-то однажды, хлопнув стаканчик зелья, Евсей проходил мимо большой навозной кучи, дислoцированной на скотном дворе рядом с конюшнями, где когда-то были кони. Коней правда уже давно не было, а куча всё росла и росла. Последний раз её убирал ещё товарищ Геракл, которого специально для этого прислали из Греции в командировку - как главного спеца. И действительно, кучу он убрал, о чём сохранились легенды, а вот дальше дело не пошло. Вернее пошло по-старому. Куча начала расти вновь. А так как уборка была произведена задолго до нашей эры, то можете себе представить её размеры. Уже и коней давно сплавили - списали на цыган и конюшни практически развалились, а она, падла, куча то есть, всё продолжала расти. Да и хрен бы с ней, с кучей, если бы не её население. Знаете, такие летучие, зеленоватые, с металлическим отливом - мухи одним словом. Совершенно достали окрестное население, проклятые. Так вот, проходя мимо знаменитой кучи, Евсей благородно отрыгнул, чем наповал сразил всё местное население кучи, сбил на лету пролетающую ворону и сшиб с ног идущего на встречу Евсею Мартиньша, который и упал в ту же самую кучу.
"Так тебе и надо, фашистская рожа!" - рявкнул довольный проделанным Евсей и пошёл дальше.
Здесь я должен прервать повествование и сказать пару слов об этом новом персонаже нашей печальной повести.
ПОДГЛАВКА "МАРТИНЬШ".
Мартиньш, в недалёком прошлом был краса и любовь всех деревенских женщин и пользовался заслуженным уважением мужского населения. Ещё бы, он лично состоял в почётной охране Вечно Живого, Вечно Молодого. Того самого, который на ордене, с бородой, на бронетранспортёре и который близнец партии. Служить в почётной охране было настолько почётно, что Мартиньш напросился на сверхсрочную, чем вызвал подозрение у преемника Вечно Живого и Вечно Молодого близнеца - Великого Отца Всех Людей и Народов, известного также под блатной кликухой Дядюшка Джо.
Главный уркаган страны через своих сатрапов посоветовал Мартиньшу не возбухать, сидя в деревне, а то страна большая, глядишь, можно оказаться в местах, куда и стальная птица не долетит. Мартиньш наказ принял к самому сердцу и зажил в общей деревне наравне со всеми. Жители поначалу приняли его настороженно. Действительно, нечистокровный ариец, характер озлоблённо-лживоватый, не ахти какой спортсмен, в связях, порочащих его замечен был, - явно не наш человек. Но когда начальнику местного 4-го отдела РСХА-КГБ-ФБР-НКВД-ЦРУ-ООП-ГПУ-АБВГДейки Бардаку Иосифовичу Швейцергамбургеру из Центра от Юстаса пришла шифрограмма, что г-н Мартиньш, хуторского сословия, стучит на своих соседей ещё лучше, чем соседи на него, все сразу поняли, что человек-то он наш. А после того, как Мартиньш спел песенку про дедушку с бабушкой рядышком, все просто плакали навзрыд. Добавить надо, что он лучше всех выполнял и перевыполнял каждую шестизимку, причём ему не надо было даже кричать: "Будь готов!!!" - Он сам орал: "Всегда готов!!!" За что и стал всеобщим любимцем. Люди радушно приглашали его в гости, говоря: "Слышь, ты, фашист недобитый, заходи как-нибудь -- покалякаем." Калякая, естественно под рюмочку с закусочкой, все вспоминали былое, и Мартиньш по детски радовался, когда очередь доходила до его фашистского прошлого и очень сильно волновался, когда начинал мечтать о фашистском будущем. На этом будущем крыша-то у него и поехала. Водрузив над своим домиком красно-бело-красный флаг, он провозгласил свой надел независимым государством. Тут же обозначил границу, протянув колючую проволоку вдоль забора и пустив по ней ток. Правда не надолго, так как за электричество надо платить, а денег он имел - фигу. Но не это главное - главное он начисто забыл язык, на котором недавно мирно беседовал со своими соседями.
Сначала все было опешили, но потом махнули рукой - мало ли дураков на белом свете, нехай себе задавится своей независимостью. Руководство трезво рассудило - захочет жрать, сам приползёт, никуда не денется. Бабка же Марфа, ковыряя по обыкновению в носу, мудро заметила:
"Сколько волка не корми - на сало не употребишь."
Так и зажили: все с одной стороны забора, а Мартиньш с другой. Сам себе визу выдавал, когда надо было в Сельпо за продуктами выйти. И всё равно все относились к нему хорошо и при каждой встрече норовили сказать что-нибудь приятное, типа:
"Скоро мы тебе рога-то пообломаем. Вот демократов скинем и тебе сразу хана."
А пока, в качестве особого к Мартиньшу расположения, решили на границе с его двором сделать захоронение радиоктивных отходов со "скотского" двора, тем более, что двор находился по соседству и таскать ничего не надо было. И чтобы Мартиньшу было особенно приятно, на куче водрузили табличку "Радиоктивные Отходы".
Захоронений было столько, что они перетекали через границу так, что Мартиньш упал лицом в дерьмо на своей территории. Пока он там отмывался, Евсея поймали бравые ребята местной санэпидемстанции, девизом которой было - "Превратим Авгиевы Конюшни в Колонный Зал Дома Союзов!" Поймав Евсея, эти-то ребята и вручили ему медаль, не оговорив, правда, за что: то ли за мух, то ли за ворону, то ли за Мартиньша. С тех пор Евсей медаль с шеи не снимал и каждому встречному её демонстрировал, заставляя вслух читать фразу выбитую на ней: "За Спасение Утопающей В Д... России!" Слово, начинающееся на букву "Д," плохо было выделено, и всякий читающий вставлял туда при чтении, что хотел - по своему усмотрению.