Уважаемые господа! Вначале извините мне обращение современного лакея, которое звучит нелепо для уха, чуткого к русскому языку: ведь если господа 'неуважаемые', то зачем, спрашивается, называть их 'господами'? Именно и видится здесь лакей, который желает господам подсластить уже сладкий сахар, который, сверх того, не так уж уважает своих пьяненьких и ленивых господ, не то не пришлось бы ему уверять, что господа - именно уважаемые. Но ведь не 'милостивые государи' писать: пожалуй, за издёвку посчитают. Вот и повод задуматься о том, что для современной жизни лакейство - норма, а грамотность - издёвка. Итак, уважаемые господа, я с большим вниманием и интересом прочитал на форуме вашего издания дискуссию о женщинах, которая, несмотря на весь свой накал, завершилась умилительным согласием участников по поводу того, что никакой поэтической, 'тургеневской', так сказать, любви сегодня не существует и существовать не может. Опущу в этой дискуссии выражения, которые коробят слух куда больше, чем уважаемые господа. В наше время всё упростилось и механизировалось. Если, как заметил один из участников дискуссии, в наше время уже пятиклассник на школьной дискотеке сразу, без долгих околичностей, берёт свою подругу 'за задницу', то мы, взрослые люди, тем более делаем так. Из нашего языка и из нашей жизни ушёл этикет ухаживания, поэзия в её связи с началом любви, а не с получением автором гонорара или гранта, который конвертируется в некоторый объём денег или известности, разговоры с другим полом об отвлечённом и прекрасном, и мы давно уже воспринимаем женщину в нашей жизни как вещь; как источник определённых благ и удовольствий; самое большее, как партнёра (это уж ultima современности, и выше этого быть не может). Ведь вы не читаете стихов своему деловому партнёру при подписании контракта, с какой же стати с женщиной делать так? 'Партнёр' - слово, тоже пришедшее из языка дельцов и не отражающее таинства происходящего между мужчиной и женщиной: самое точное соответствие иноязычному 'партнёр' - это русское 'товарищ', но товарищ - это тот, с кем ты имеешь общий товар, так друг друга называли русские купцы. Конечно, если дети - это 'товар' (или, скажем, продукт), то, разумеется, женщина - товарищ, этим, собственно, в наши дни и оправдывается самое высокое звание женщины, той, которая не стала просто вещью или источником удовольствий: быть партнёром и производственным товарищем мужчины, вместе с ним производить новых людей, которые станут хорошими гражданами, поднимут экономику и инвестиционную привлекательность страны, а также наделают новых людей, маленьких мужчин и их 'товарищей'. Соответственно, по мнению участников дискуссии, любая поэзия в отношении между полами женщину, да и мужчину только унижает, так как, во-первых, является в этой производственной схеме лишней, а во-вторых, низводит женщину до уровня простого объекта обожания, то есть, по сути, той же самой вещи, когда она способна быть для мужчины гораздо бóльшим, а именно товарищем и партнёром.
Участники дискуссии даже не подозревают, что их аргументы, которые кажутся им такими свежими и яркими, на самом деле, достаточно старые: ещё Чернышевский прибегнул к ним и обосновал то самое превознесение товарища над объектом восторга, которое я кратко очертил выше. С детства помню ощущение лёгкой гадливости, которое вызывал у меня и сам роман 'Что делать?', и фамилия его автора.
Я не хочу ни с кем полемизировать: полемика - дело утомительное, а в наше время - ещё и очень грязное, добираясь до простой истины, будь готов к ушату помоев. Я хочу рассказать вам одну историю из своей жизни, и эта история определённо не готова укладываться в выводы, к которым уважаемые господа пришли и в итоге горделиво написали на своих знамёнах.
Самое последнее здесь: нет никакой необходимости в конце любой истории писать: 'Мораль сей басни такова...' Мораль тексту, если этот текст - не платёжная ведомость, соприсуща, и разумный читатель обнаруживает её самостоятельно. Впрочем, иногда за него это делает автор, а иногда - филологи, которые этим, и только этим оправдывают своё существование. Но так как в наши дни и филологи, повинуясь общему настроению, занимаются больше спекуляциями, чем честной работой, то извольте два коротких намёка на мораль. Один уже стал очевиден выше: поэзия не умерла; Тургенев, даже если для немногих, остаётся и останется актуальным. Второй: пока человечество не переменилось фундаментально и в своей общественной, и в личной жизни, пока оно не избавилось от несправедливостей и зла, любовь между мужчиной и женщиной не будет способна подать человеку постоянного и надёжного утешения. Подать его может лишь религия - или искусство.
2
Года два назад, в мае, я, театральный художник и по совместительству немного реставратор, получил небольшой заказ от настоятеля храма Николы Чудотворца в селе Никольском отца Северьяна. (Сёл с названием Никольское в России - тысячи и десятки тысяч, поэтому не ищите его на карте, да и откуда вам знать, не изменил ли я название?) Речь шла о реставрации фресок на западной и частично на северной стене храма (изнутри, разумеется), которые отец Северьян случайно раскрыл, когда смывал старую побелку.
Заказ я, конечно, взял, хотя несколько ему удивился: дело в том, что сельские батюшки старые фрески обычно замазывают без особых церемоний. Об этом я отцу Северьяну и сказал при самом нашем знакомстве. Он мне ответил, что ему и в голову не приходит осуждать тех иереев, которые так поступают, ведь храм есть дом молитвы, а не музей, и создан он в первую очередь для общения со Всевышним, и уж только в десятую - для того, чтобы любители старины и всяческой культуры лупали в нём глазами. (Подумав, я с ним всё же согласился, хотя не сразу и не с лёгкостью.) Просто вот, как пояснил батюшка, в его приходе появился некоторый излишек средств, да и прихожане проявили сознательность и недостающее пожертвовали. А если пожертвовали, с удовольствием отметил я про себя, то и священник, видимо, провёл небольшую агитацию в пользу сохранения фресок, потому что иначе дулю бы с маком получил отец Северьян, а не доброхотные даяния.
Вообще этот священник мне сразу понравился: немного постарше меня (я и сам по внутреннему ощущению вошёл в разряд стареющих мужчин'), здоровый, широкий в плечах и очень простой, прямо по-мужицки. Он меня сразу принялся звать на 'ты' и упорно мне предлагал делать то же самое. Я вообще-то на дух не переношу никакого панибратства, но в его 'тыкании' не было небрежности, а было что-то очень дружелюбное и симпатичное. Кстати, он с неудовольствием меня оборвал, когда я в самый первый раз попробовал было у него 'благословиться', то есть поцеловать ладонь, словами вроде 'Бросай, бросай эту ерунду, чай, не мальчик'. В дальнейшем здоровались мы с батюшкой только за руку.
Всё же, конечно, я настоял на том, чтобы составить договор работ и соблюсти другие формальности. Договор я писал от руки в ризнице храма: уютной такой комнатке с одним окном, где и стол нашёлся, и несколько стульев, а батюшка в это время вовсю потешался над моим бюрократическим характером, между прочим, рассказал мне дремучий анекдот про одного богомаза, который, тоже вот как я, писал настоятелю отчёт о проделанной работе и в нём указал, что, мол, 'увеличил число звёзд на небе' и 'покрыл матом Богородицу'. Матовым лаком, если вдруг кто не понял.
Фрески после первого рассмотрения оказались среднего качества (девятнадцатый век) и средней, скорее даже плохой, сохранности. Конечно, предстояло не просто промывать их, а поновлять. Я был той весной свободен от других дел и работ два дня в неделю: в понедельник и в пятницу. Мы договорились с настоятелем, что по этим дням я буду приезжать с утра и работать весь день, а точней, пока самому не надоест. Отец Северьян отсчитал мне аванс и вручил запасной ключ от храма, который назвал 'огого'. Почему 'огого'? - полюбопытствовал я. На что он мне, ухмыльнувшись, рассказал следующую душеспасительную историю:
'Качнуло автобус на повороте, девица и села к попу на колени. Села, значится, и вопит: 'Огого'! А ей поп в ответ: 'Не 'огого', дщерь, а ключ от храма!''
Я рассмеялся: сущим ребёнком бывал отец Северьян. Ну как может не нравиться такой человек! Ключ, кстати, и в самом деле был 'огого'.
3
От города до Никольского есть прямой автобус, делает он рейсов восемь в день. Первую неделю я ездил в село рейсом в 9:15, но потом подумал, что никакого труда для меня не составляет подниматься раньше, что утренние часы для работы - самые приятные, и на третий раз решил ехать первым автобусом, который по расписанию отходит в 7:25.
Автовокзал с утра - место сонное. Люди в креслах зала ожидания досыпают нечаянно или нарочно то, что не успели доспать дома. Помнится, найдя себе местечко и оглядевшись по сторонам, только одного человека я и нашёл, который не дремал откровенно. Была это девушка.
Девушка сидела несколько наискось от меня, метрах в семи, на ряду, который шёл к моему ряду под прямым углом. Ни для кого не секрет, что сиденья в любом зале ожидания ставят вдоль стен. Очень она мне тоже понравилась, с первого взгляда, как и отец Северьян, хотя, конечно, не была на него ничем похожа.
Художник всегда теряется, когда вместо карандаша или кисти у него в руках оказывается авторучка или клавиатура. Что делать, надо пробовать. Начинают обычно с абриса и дальше детализируют. Девушка была высокого роста, стройная, с ладной фигурой, именно такой, какая у молодой девушки и должна быть. Сказать бóльшее я бы не смог: всё оказалось в её фигурке и в одежде сдержанно вплоть до лаконичности, не так, как обычно, когда девица охотно демонстрирует всё богатство, что ей принадлежит по праву пола и молодости. (Затея это не новая, а так женщины делают испокон веку: ведь и Анна Одинцова, например, оголяла плечи, заставив Базарова воскликнуть: 'Богатое тело! Хоть сейчас в анатомический театр'.) Ну, а та, о которой я пишу, всё спрятала. Были на ней джинсовые брюки и джинсовая курточка: всё чистое, хорошо сидящее и ровное, без всяких разрывов в угоду моде или сомнительному протесту. Джинсовый костюм - единственное сочетание, в котором джинсы на женщине смотрятся хоть немного женственно. Женственность бывает разных градаций: бывает кричащая, а бывает такая вот, скромная, притушённая. Волосы очень чистые (только такие и кажутся пышными и чуть больше своего объёма), тёмно-русые, обстриженные в карэ в духе Марины Цветаевой: тоже причёска неброской, деликатной женственности. И лицо, наконец: ясное, открытое, с вполне деликатными чертами, но не мелкими, не чрезмерно утончёнными, как будто в этом лице, как и в причёске, тоже сошлось равновесие между девичьим обаянием и скромной аскезой. Такие лица - перекрёсток, остановившись на котором, вы можете идти в любом направлении: добавьте макияжа, придайте чувственности - и оно готово для обложки журнала; или, наоборот, заострите вы черты, уберите слишком живое, положите выражение горя или хотя бы сосредоточенной строгости - и будет вам иконописный лик. Пару раз девушка оторвалась от книги, которую читала, скользнула по мне быстрым взглядом, и я подумал о том, что этот взор умеет быть очень ровным, глубоким, покойным.
Объявили посадку; девушка села в тот же автобус, что и я, и так же, как я, доехала до Никольского. Я, незадачливый художник, искоса наблюдал её, и конечно, только этим и ограничился: наблюдением и чисто эстетическим удовольствием. Не в моём возрасте бегать за юбками, а вот: просто приятно посмотреть на симпатичную и скромно одетую девушку, которая, однако, и читать не разучилась. В Никольском мы оба вышли и пошли каждый своей дорогой. Да: я не сказал, что той весной, несколько раньше, я затеял разводиться со своей благоверной, но до конца было ещё далеко, закончилась вся история моего развода в августе.
4
В пятницу я был на автовокзале в то же время, и снова видел эту девушку, нарочно сев на то же место, что и в понедельник, и теперь пришёлся случай перемолвиться с ней несколькими словами.
У её ног стояла большая дорожная сумка, и, когда автобус подали, девушка подняла сумку с очевидным усилием.
- Я могу вам помочь? - спросил я.
Она глянула на меня с испугом, но, видимо, я не был похож на развязного искателя дамочек, так что она улыбнулась:
- Если вам нетрудно. Хотя мне неловко... Это только до автобуса.
Сумка на самом деле оказалась тяжёлой (кило двадцать, ей-ей, не вру), так что я удивился её мужеству и готовности перевозить эту чёртову сумку самой. Я закинул смертную тягу на багажную полку, мы сели рядом, девушка поблагодарила меня.
- Не за что... Чтó, книги? - спросил я наугад. Книги возить, доложу я вам, что твои кирпичи: попробуйте сами.
- Книги. Я недавно была у одного родственника, - откликнулась она почти словоохотливо, простодушно, - который решил выбросить свою библиотеку. Мне их хранить тоже негде, а выкинуть рука не поднимается. Отдам в школу.
- Думаете, сейчас дети читают книги? - спросил я без улыбки. Девушка не удивилась моему вопросу.
- Думаю, что некоторые читают, хотя... Да чтó вы спрашиваете? Если спрашиваете, то сами знаете, наверное, как их читают. Эти книги для них - как марсианские хроники.
- В смысле Брэдбери?
- Нет, не 'Марсианские хроники', - она глянула на меня с лёгким удивлением, улыбнулась, - просто марсианские хроники. Их же... переводить надо. С русского на русский, как 'Слово о полку Игореве', понимаете? Понимаете наверняка. Там, например, Тургенев, собрание сочинений. А вы помните хотя бы эту историю про Асю, которую похоронила реклама о том, как 'тётя Ася приехала'?
- Почему похоронила?
- Потому что взяли тургеневское имя и приклеили к стиральному порошку, и как теперь ребёнку без улыбки читать?
- Верно. С-собаки, - сказал я с чувством.
- Просто жадные люди. Как им объяснить - детям - почему главный герой упрекает Асю, не торопит события, почему он 'миндальничает'? Или почему Асин брат увозит девочку?
- Потому что 'вы ведь не женитесь на ней'.
- Да, да, вот вам ясно, а им? Они прочитают ту сцену в доме бургомистерши, где 'уже её губы шептали: 'ваша'', и подумают: какого главный герой свалял дурака!
- Да, - усмехнулся я. - Ведь вот уже и губы шептали... Придётся комментарий писать размером с текст. Да всё одно будет без толку. А всё-таки вот везёте....
- А вы не думайте о них слишком плохо, - тихо, ясно произнесла девушка. Голос, кстати, у неё был чистый, высокий, сдержанный в тембре. - Там среди десяти всегда найдётся один, с такими глазёнками, знаете, светлыми... У вас... у самих нет детей? - участливо спросила она.
- Да, - коротко ответил я. - Были причины.
- Что вы, я не спрашиваю про причины! И вообще это не моё дело, но... если бы были, вы не смотрели бы на них так саркастично. Хотя не знаю. Может быть, так же бы смотрели...
- А у вас тоже детей нет, наверное? - не мог не усмехнуться я.
- Нет; да я работаю в школе.
- М-м, - промычал я. И неожиданно для себя сказал:
- Ну, я за них рад.
- За кого?
- За ваших детей... тьфу, учеников.
- Что так?
- Глядючи, как вы самоотверженно тащите для них двадцать кило Тургенева на марсианском языке.
- И что?
- Не обижайтесь, я не смеюсь. Тут 'самоотверженность' - главное слово.
Девушка улыбнулась и ничего мне не ответила. Некоторое время проехали молча.
- А вообще, - заговорила она задумчиво, без особой связи с прошлым разговором, глядя в окно, - я так бросилась защищать Тургенева, словно... словно он - мой идол и образец...
- ...Хорошего стиля?
- Нет: про стиль я не спорю, точней, мало понимаю, да и неважно. Образец... жизни. Нельзя, наверное, избирать образцом жизни писателя, у которого все истории - несчастливые. Я не про хэппи энд и не про то, что Голливуд - якобы хороший воспитатель, но просто должна быть в книге для ребёнка, подростка, растущего человека не только 'сияла ночь, луной // был полон сад, лежали...', а должен быть какой-то образец поведения и жизни. Семейной, тоже.
- Вроде Левина и Китти.
- Да, да! - подтвердила она с воодушевлением. - Вроде Левина и Китти. Прекрасно; за неё Толстому можно всё простить. У Тургенева нет Китти, ни одной! - Она задумалась и добавила: - Есть, правда, одна, тоже Катя. Катя и Аркадий.
- Не помню никакой Кати и никакого Аркадия.
- Это из 'Отцов и детей': единственная счастливая пара. У них всё хорошо, и Катя очень спокойно говорит Аркадию: 'Да', без всяких безумств и без 'ты пела до зари, в слезах, изнемогая...'.
- Досталось от вас Фету, совсем уничтожили старика.
- Как с вами приятно говорить: вы знаете поэзию... - пробормотала она с удовольствием, чуть покраснев. И продолжала: - Это Катино спокойствие мне о ч е н ь понравилось, очень! Так и должно быть. А всё остальное у Тургенева - через боль, муку и... кромешный ужас. Ну, про ужас я преувеличила, но зачем Дмитрий Санин сбегает от красавицы-невесты к какой-то?..
- ...Бабе.
- Да, спасибо! К ужасной женщине, и как он только мог? Зачем Зою из 'Первой любви' отец героя бьёт хлыстом, а она после ещё подносит вздувшийся рубец к губам и целует его, в знак любви? Неужели только т а к любить можно, а всё остальное - мещанство и унылое болото? Я не хочу верить, что только так. И потому говорить, что Тургенев - лучшее чтение для девочки...
- А вы вот читали его, и много, - заметил я.
- Да я ведь не считаю себя образцом человека или там идеалом женщины!
'А зря, может быть', - чуть не сорвалось у меня с языка, и, конечно, я прикусил язык: с чего бы мне начинать говорить комплименты девицам?
- Тургенев, однако... как-то тоньше делает читателя, - осторожно заметил я.
- Да, - не сразу ответила девушка. - Да, вы правы. И разве красиво - критиковать Тургенева, когда существует MTV и 'Дом-2'? Вот, банальную вещь сказала, но она же правильная, эта банальность?
- Ещё бы. Не поспоришь. ('Вы ужасно мне нравитесь, - хотелось мне сказать вместо этого. - Нравится неравнодушие ваше, ваша пытливость, готовность размышлять ценой ошибок, готовность сомневаться в прописных истинах, желание сохранять драгоценные ростки культуры, способность походя вспомнить Фета, симпатия к детям, всё, всё!' Само собой, я молчал как рыба.)
- Вот-вот, - нечаянно вторила она моим мыслям. - А я-то, я-то, взобралась на коня с кастрюлей вместо шлема, будто главная беда нашей жизни - от 'Отцов и детей'. Лучше помолчать и за умную сойти, правда? А смешно: о чём только не поговоришь с попутчиком, которого видишь-то первый раз в жизни?
- Ещё только о Боге и дьяволе не говорили.
- Да, - она негромко рассмеялась. Хотела сказать ещё что-то - не сказала. Медленно, чтобы это не выглядело невежливым, откинулась на спинку кресла, затем отвернулась к окну. Впрочем, мы удивительно быстро доехали тогда.
Конечно, я помог ей донести книги, но за пару десятков метров до школы она сама попросила меня остановиться:
- Спасибо, дальше я сама. А то наши подглядят из окна и начнут сплетничать на пустом месте. Спасибо вам! Я вот не узнала, как вас зовут...
- Семёном Алексеичем, - ответил я, - только это к вам ни к чему.
- Отчего ни к чему?
- Потому что, как бы ни звали, я не Аркадий, а вы не Катя.
Девушка широко улыбнулась мне и, без лишних слов попрощавшись, взяла в правую руку тяжёлую сумку. До самой школы она шла не оборачиваясь.
5
Девушка, прощаясь, сказала: 'До свиданья', и верно: мы увиделись уже в понедельник. Я оказался на автовокзале задолго до отхода автобуса, а она уже была там, и так вышло, что в зале ожидания не нашлось другого места, кроме как рядом с ней. Точней, не совсем рядом, а через метровое расстояние между двумя секциями. Она приветливо кивнула мне как знакомому (вернее, как не совсем незнакомому человеку, бесконечны ведь эти градации знакомства) и снова углубилась в чтение. Я же, старый дурак, как сел - так и уставился на неё.
Меня признаться, очень занимала, разбирала мысль: как же мою знакомицу зовут? Можно, можно порой угадать имя по внешности. Вот готов поспорить, думал я, что нет у неё в имени 'р', 'б' или 'д'. Хотя если Даша? Нет, Даша для неё слишком домовита будет. 'Л' может быть в этом имени, или 'м', или 'н', и вообще есть в этом ясном лице что-то лунное, похожее на молодой месяц. Если Лена? Всем хорошо имя Лена, только вот это 'е' в середине слова - слишком уж оно яркое и непоседливое, ребячливо-назойливое, 'е' - гласная почти жёлтого цвета, и потому 'Лена' никак не годится. Да и 'л' - ласковая буква, но 'м' - более спокойная, глубокая и чистая... Девушка подняла голову.
- Вы хотели что-то сказать? - спросила она. Видимо, заметила всё же, что я уже минут восемь на неё таращусь, неприлично, ей-богу.
- Мила?.. - как-то сорвалось у меня с языка.
Она широко и удивлённо открыла глаза, а затем - я уж успел мысленно обругать себя ослом, ну куда мне девичьи имена угадывать, мистик я, что ли, какой особый?, Павел Флоренский? - вдруг слабо улыбнулась и сказала, чего я меньше всего ожидал:
- Нет, но вы п о ч т и угадали... Мина.
- Мина?
- Мина. С долгой 'и', чтобы отличать от тех, которые взрываются. Меня так с пятого по седьмой класс звали. Удивительно, как вы...
- Понятия не имею, - ответил я. Она отложила книгу.
- Я в детстве придумала себе это имя и подругам сказала, что меня так на самом деле зовут, и до сих пор, в письмах... - проговорила она быстро. - А вообще-то, по паспорту, я не Мина, даже и близко нет! Меня домашние зовут Зосей, а по документам...
- Софьей? - поразился я во второй раз.
- Ну да, конечно, Софьей. Вот так: чтó, похоже?
- Если приглядеться...
- То-то, что если приглядеться! Я своё паспортное имя не то чтобы не люблю, нет. Софья - вот как эта курточка: надо ведь что-то носить. Почти даже люблю, только... Софья - это целый океан. Разве я похожа на рыбу? А может быть, и похожа, кто знает... В океане Софья плавает рыба Мина и множество всяких других рыб. Я, - она вдруг смутилась, - наверное, совсем глупости говорю?
- Вовсе нет, - буркнул я. - Если бы все так разумно говорили, был бы рай Божий.
- Правда вы так думаете? - она с подозрением заглянула мне в глаза. - Не смеётесь?
- Нет: я вас понимаю, кажется.
- Если так вот сразу угадали моё имя, то, наверное, понимаете...
- Зося - что-то мягкое, простоватое и незатейливое, как домашний халат, и тоже вам не очень подходит.
- Да, но для дома как раз годится, верно? Как знать: может быть, я как раз мягкая, простая и незатейливая.
- Нет.
- Не знаю, радоваться на это или обижаться... Кстати, потом узнала, что папа ведь хотел меня назвать Миной, и уже почти назвали.
- Странное имя, правда? Оно... немецкое, что ли?
- Нет: немецкое с двумя 'н'.
- Тогда сокращение от 'Амина'?
- Нет, нет, нет! Ни в коем случае! Амина - это анти-Мина, это отрицание Мины! Вы что, не знаете, что 'а' - частица отрицания?
Я улыбнулся этой слегка наивной народной этимологии, пусть и с греческими корнями.
- По-вашему так выходит, что Алексей - отрицание Лексея? - полюбопытствовал я.
- Почему бы и нет... Ведь lex - это что-то, с законом связанное?
- Вы сами не хуже меня знаете, что lex - это закон.
- Вот поэтому у каждого Алексея и есть тяга к...
- ...Нарушению закона?
- Не так грубо: к тому, чтобы не подчиниться закону.
- Вот ещё логика! Были русские цари с именем Алексей - всё бунтовщики?
- А много ли их было?
- Алексей Михайлович, например.
- Так ведь при нём два бунта случилось: медный и соляной, - возразила девушка. - Не его бы имя, может, и обошлось бы.
- Ловко срезали, - проворчал я. - Ишь ты: и про медный-то бунт она знает... - Девушка рассмеялась, тряхнула волосами, глянула на меня чуть насмешливо. - Так, а царевич Алексей?
- Так ведь его большевики расстреляли без суда и следствия.
- Алексей человек Божий!
- Но он ведь, считайте, из-под венца убежал! Правильно это? По обычаю? Ему хорошо, святым сделался, а невесте каково?
- Святых нельзя мерить нашим аршином.
- Так и знала, что вы скажете что-то такое! Я и не меряю, а рассуждаю просто.
- Алёша Карамазов!
- Лёша - это не lex, и Алёша - это не знаю уж чего отрицание. А как стал он взрослым человеком Алексеем, вышел из монастыря, так и собрался в революционеры. Тоже от невесты сбежал...
- Сдаюсь. По делу вас, барышня, Премудростью окрестили.
- Ну что вы, какая я Премудрость! И какая я барышня? Я - lassie, девушка-простолюдинка.
- Что вы мне голову дурите: Лэсси - это собака такая.
- Собаку нарицательным именем назвали, а lassie - это 'девочка' или 'служанка'.
- Если вы и 'дѣвушка', то через 'ѣ'.
- Через 'ять'? Как это?
- В старой орфографии.
- Ах, в старой орфографии! Это забавно: дѣвушка через 'ять'. Я польщена.
- Софья, значит... А почему не Мина, всё-таки?
- Так ведь Мина - мужское имя, - спокойно заметила Зося. - В России, по крайней мере. Преподобномученик есть такой, Мина Рязанский, не слышали? Мина Александрийский ещё был.
- Нет, не слышал. Век живи - век учись. А... не кажетесь вы очень православной.
- Вы абсолютно правильно заметили, что я 'не очень' православная, потому что в самом деле не очень, только вот... вы так почему решили?
- Нипочему! - мне стало стыдно своего морализаторства, и я поскорей проговорил: - Опасно с вами разговаривать, уважаемая собеседница.
- Что как торжественно: 'уважаемая собеседница'? - весело полюбопытствовала она.
- А то, что как ни назови, всё вам нейдёт. Крестьянка она, видите ли...
- И опасно почему?
- Потому что...
Я вдруг понял, что стыд проникает куда-то в самую глубину моего существа, не по причине морализаторства, нет. По той причине, что никакого кокетства её незаметно, а вот поди ж ты, сложно мне сопротивляться её обаянию, невероятно сложно.
- Потому что вам всё веселье, а нашему брату локти кусай, - ответил я коротко и сердито.
Девушка примолкла, а я успокоил себя тем, что едва ли поймёт.
Похоже, поняла всё-таки, потому что вдруг спросила, ни к селу ни к городу, тихо, и в самую точку:
- Вы женаты?
- Да! - удивился я. Удивился наружно, чтобы не выдать ничем чувства, близкого к испугу, а внутри как ошпарился от этого вопроса. - Да, - сурово подтвердил я, не зная, кого имею в виду: свою благоверную или своё ремесло. Похоже, именно про ремесло я говорил, потому что добавил с мрачным юмором:
- С ней, знаете, не забалуешь...
Мина замолчала, и только минуты две спустя пробормотала негромко, не поднимая глаз:
- Я ведь тоже помолвлена, и тоже месяца через три собираюсь замуж. Я же не хотела и не хочу вас... сбивать с толку. Это, - немного более уверенно продолжила она и подняла на меня свои покойные зелёные глаза, - это же то самое, о чём я намедни говорила. Я, Семён Алексеевич, не верю во всякие такие безумства. И что сама способна, не верю, и что других могу вдохновить на них, тоже не верю. Ну посмотрите вы на меня: как будто я такая раскрасавица? Как будто...
Отец Северьян избавил меня от тягостной необходимости отвечать на последний вопрос, подобравшись сзади и неожиданно хлопнув меня по плечу своей тяжёлой ладонью.
- Лексеич! - радостно ухнул он. - Так и знал, что тебя здесь обнаружу. Хорош сидеть, пойдём-ка прокачу тебя на своей ферраре!
- Тогда уж и Мину тоже захвати, - уклончиво согласился я.
- Какая ж это тебе Мина, ежели это Софья? - простецки удивился батюшка. - Ещё 'Бомбой' или 'Торпедой' окрести. - Он погрозил Мине пальцем. Та вдруг начала краснеть, причём густым румянцем. - Смотри мне! А ты, Алексеич, уши больно не развешивай: она врушка та ещё. Она тебе понарассказывает сказок про царя Гороха. Пойдём и ты, Софья Палеолог, и тебя прихвачу, сзади аккурат одно место есть. А то, вишь, поедешь в автобусе, а автобус-то и накренится, а ты шмяк на колени к какому-нибудь ухарю и 'Огого!' - ха-ха-ха! А? А он тебе: не 'Огого', дщерь, а ключ... - ха-ха-ха-ха! Ой, не могу, - он уже вытирал слёзы, давясь от смеха, - уморили грешного человека...
Мина посмотрела на батюшку с изумлением светской дамы: она того анекдота, видимо, не слышала. Священник, впрочем, не смутился.
Отец Северьян в тот день ехал по какой-то строительной надобности из города и от доброты душевной решил заглянуть на автовокзал. Не стóит говорить, что путь до Никольского мы с девушкой проделали молча. Только батюшка травил байки, но его, честное слово, на троих бы хватило и ещё бы осталось. И кто скажет после этого, милостивые государи, что православная церковь - бесполезное учреждение? Кто бы ещё меня тогда так славно выручил?
6
Всю неделю, то есть вторник, среду и четверг, я занимался тем, что пытался вытрясти Мину-Софью из головы, и, конечно, не преуспел ничуть, а в пятницу приключилось не совсем доброе. То есть как посмотреть: или доброе? С этой Софьей самому недолго стать Экклезиастом.
Нарочно я поспел к самому отходу автобуса, чтобы избежать всех этих разговоров об именах, русской истории, обручениях и помолвках и вообще как можно меньше поддаваться 'лукавой прелести', как иронично назвал то, чему поддавался. Так и получилось, что сел я едва не в хвосте, а Зося - в начале салона. Место с ней недолго оставалось свободным.
На это место шваркнулся молодой дагестанец в чёрном спортивном костюме: я видел его сначала только со спины, но когда он ко мне развернулся, понял, что он именно такой, каким и представлялся: смуглый, небритый и страшный.
'Сын Кавказа' слушал музыку через наушники и энергично кивал ей в ритм, затем принялся подпевать. Пел он, никого не стесняясь, и несколько человек в автобусе переглянулись.
- Как вы думаете, это всем нравится? - громко и неприязненно спросила его немолодая женщина.
Дагестанец обернулся.
- Можно уши заткнуть, - лениво ответил он, презрительно сощурившись, и едва не сплюнул под ноги. Развернулся назад, огляделся по сторонам, снял наушники, при этом не думая выключать их, и развалился на сиденье, при этом положив руку девушке за спину.
- Балдеешь от музона, да? - спросил он её напрямую. Сердце у меня ёкнуло.
Девушка медленно повернула голову и посмотрела на того недоумённым взглядом как на человека, говорящего на иностранном языке (отчасти так и было). Что-то, видимо, не понравилось дагестанцу в её взгляде, так что он разом оставил дружелюбие, если тут вообще наблюдались хоть зачатки дружелюбия, и резко спросил:
- Чего вылупилась? Тебя спрашиваю, коза, да? А чё нос щас взад поворотила? Ты как себя ведёшь рядом с нормальным пацаном, да?
Я встал и пошёл к ним. Дагестанец разом почуял моё приближение и развернулся ко мне, быстрый как пружина. Он, впрочем, ничего не сказал, только глядел на меня с ненавистью чёрной пантеры в белых кроссовках. Говорить надо было мне.
- Любезный, - медленно начал я, и сразу с 'любезного' перешёл на язык драки в подъезде. Было мне страшно, холодно и яростно, и от этой холодной ярости всё крутило в носу, так что даже зрение туманилось. - Ты не уважаешь наших женщин. Не уважать женщин могут только выродки. Выходи, и поговорим.
Дагестанец так же медленно и лениво, как я говорил, опустил руку в карман брюк. У него там что-то есть, быстро закрутились мысли у меня в голове. Допустим, нож. А у меня нет ничего, у меня только штихель, то есть узкий резак по дереву, который я таскаю в сумке Бог весть зачем, да ещё ключ от Никольского храма в кармане, который, если им размахнуться да в висок... И другие мысли бежали: неужели это вот я сейчас буду драться, я, художник и реставратор, православный человек? А и будешь: чем ты такой особенный? Как он люто смотрит на меня, однако! Витязь в шкуре от Nike. Такому и нож не нужен: он тебе сейчас прямо зубами вену на шее перекусит. Ах, какой ты ксенофоб, Семён Алексеевич, как не стыдно...
И снова мне пришла неожиданная помощь, на этот раз от совсем незнакомых людей. Меня подвинули плечом и мимо меня протиснулись трое ребят в полевой форме. 'Курсанты', - подумал я сначала, но у них на погонах тускло блестели по две звёздочки: лейтенанты.
- Молоток, дядя; дай-ка нам, - бросил мне один. - У нас профессия такая. Родину защищать, - и ребята смачно заржали.
Дагестанец быстро, рывком встал, и я до озноба испугался, что сейчас и в самом деле появится нож. Как бы там ни было, он не успел: двое быстро схватили его за руки, а третий так же быстро ударил его коленом в пах и локтём в солнечное сплетение. Кондуктор крикнула водителю, чтобы тот остановил автобус, и военные потащили дагестанца к дверям. Надо ему отдать должное, он держался стойко: круглил глаза и раскрывал рот, не то от ярости, не то от боли. 'Витязя' выкинули из дверей, наконец, и автобус покатил дальше; лейтенанты вернулись на свои места, пересмеиваясь и принимая от пассажиров сдержанные одобрения.
Соня откуда-то достала бумажный носовой платок и, развернув, промакнула мне лоб: я только после этого понял, что, во-первых, сижу рядом с ней, во-вторых, что весь покрылся испариной.
- У вас руки дрожат, - заметил я.
- Дрожат... У меня не только руки дрожат, - она как-то жалко улыбнулась. - У меня и зубы стучат. Простите! - выдохнула она.
- За что?! - изумился я.
- За историю эту дурацкую. Снова я получаюсь без вины, а виноватая.
- Ну-ну, - сказал я примирительно. - А знаете, мне совсем не показалось, что вы его боитесь, - добавил я, чтобы её подбодрить и сделать комплимент её мужеству, тем более, что мне и впрямь не показалось.
- Да разве я т о г д а испугалась! - вскрикнула девушка и вдруг, недолго поглядев мне в глаза, спрятала лицо в ладонях.
- Я ничего не понимаю, - проговорила она глухо, сквозь ладони. - Ничего не понимаю, ничего. Хороша Премудрость Божья, да? Ну, не на смех ли курам меня назвали Софьей? Мина Александрийский, ага. Он самый. Когда мы уже приедем, наконец?
- Мы подъезжаем, - коротко сказал я. На выходе я подал Зосе руку. Она едва коснулась моей руки, не опираясь на неё, сдавленной скороговоркой пробормотала что-то вроде 'Спасибо вам ещё раз' и быстро пошла по направлению к школе.
'Могла бы и немного теплей поблагодарить', - хмуро подумал я. Я ошибался, да и вообще мы, мужчины, скверные психологи, даже те, кто учился этому ремеслу специально.
7
Время было около двух часов пополудни, я как раз закончил поновлять 'Спасение младенца' и присел отдохнуть на верхней ступени стремянки, заодно думая, не закусить ли 'сникерсом', когда в притворе скрипнула дверь, а вслед за тем раздались быстрые, лёгкие шаги, и знакомый высокий, сдержанный в тембре голос произнёс:
- Я вас нашла...
'Пиндосский батончик' от неожиданности выпал у меня из рук - Соня, рассмеявшись, быстро подбежала и подняла его.
- Возьмите, вот ваш обед! Неужели вы едите 'сникерсы'?
- Станешь и 'сникерсы' жрать, коли есть нечего, - пробурчал я. - А обед из трёх блюд мне здесь никто не предлагает.
Я спустился и сел теперь на вторую снизу ступень стремянки, Софья - напротив меня на рабочий табурет, сняв с него мою сумку (взглядом она спросила: 'Можно?' - я кивнул).
- Вы можете есть в школьной столовой, кстати... Я так и думала, что найду вас здесь!
- Прямо так и думали? - не удержался я, съехидничал. - Уверены были?
- Не то чтобы уверена, но была надежда... Так вы реставратор!
- Нет, я так, фигачу потихоньку.
- Вы - чёрствый, грубый и насмешливый человек, - произнесла Мина с чувством (с юмором, конечно). - Вас давно надо наказать за это. Я на вас пожалуюсь батюшке... Если честно, я вас пришла поблагодарить ещё раз.
- Не стóит благодарности, сударыня.
- Тогда уж всё-таки 'барышня', я ведь незамужняя, но я же вам говорила, что я не барышня. Я дѣвушка через 'ять'. И просто так ужасно захотелось поболтать с вами - вы можете себе это представить?
- Могу, хотя с трудом: я чёрствый, грубый и насмешливый человек.
- Да: вами определённо нужно заняться... И ещё я хотела вас упрекнуть.
- За то, что грубый и насмешливый?
- Нет. Я серьёзно, послушайте! Вы не должны были за меня заступаться.
- Почему это?! - поразился я.
- Потому что... это не ваша профессия, в конце концов!
- Быть мужчиной - это тоже профессия своего рода.
- Я понимаю. Я очень понимаю и очень благодарна. Но ведь мне ничего бы не было! Он бы пальцем меня не коснулся. У меня такое случалось несколько раз в жизни, но однажды я притворилась немой, а другой раз больной, и всё окончилось чудесно.
- Не всегда везёт, иногда и заканчивается везение.
- Хорошо, пусть бы коснулся: и поделом, может быть... Что бы вы стали делать, если бы этот Мцыри достал нож? Я серьёзно, серьёзно говорю вам, Семён Алексеевич, слышите? Умер бы, не дай Бог, хороший человек, всё по моей собачьей милости!
- Как вы самокритичны, однако.
- Ну, вы же сами сказали, что lassie - это собака такая.
- Я совсем не имел в виду... - принялся я неловко оправдываться. Соня рассмеялась.
- Знаю, что не имели!
- Говорил же я вам, что опасно с вами находиться.
Девушка слегка склонила голову набок: она поняла меня немного по-другому.
- Я в этом не виновата, - произнесла она. - То есть если и виновата, то только отчасти. Я хочу сказать, что если вы... другие сознают во мне обаяние молодости и... красоту, скажем, хотя это громко сказано, то я ведь тоже чувствую это как что-то внешнее по отношению к себе. Честное слово, так! Я, может быть, даже скрыться от этого хотела бы... нет, не хотела, но я с этим совсем не умею обращаться. Я именно девушка, во всех смыслах слова, не важно, тургеневская или нет, через 'е' или через 'ѣ', даже девочка, и всё слишком женственное меня пугает. И не то чтобы пугает, а так... противно. Сейчас даже в маленьких девочках есть слишком женственное, оно поощряется. Знаете, мне в детстве часто снился сон о том, что я хочу воплотиться в красивую девушку, ловить на себе восхищённые взгляды, купаться в каких-то ласковых лучах, дарить другим счастье, тоже, и вот я принимаю именно такое решение, легко скольжу вниз... И доскользила! Тут всё немного иначе, чем я предполагала. Я, например, очень влюбчива - вы представляете? По-спокойному, без безумств.
- Да, вы рассказывали, как Катя Одинцова.
- Да больше, куда этой Кате до меня! В детстве не было симпатичного мальчика, в которого я бы не влюбилась, и я всех, каждого из них хотела как-то обрадовать... и это совсем не то, что вы подумали!
- Да я не успел ничего подумать!
- И слава Богу, что не успели! Я не распущенная, никогда не была такой. Но мне искренне, искренне казалось, недоумевалось, что ли, если есть такое слово, почему нельзя, чтобы каждый, каждый из них был счастлив! Потом, повзрослев немного, я поняла.
- Что поняли?
- Что просто влюбиться легко, но есть ещё такая вещь, как верность, и она гораздо драгоценней, в любом случае, она людьми ценится гораздо больше, может быть, не зря. Ведь верность предполагает готовность... любую. Готовность умереть, например. А нельзя же умереть за всех сразу. Или готовность жить, брать ответственность за чужую жизнь, но за всех ответственность тоже не возьмёшь, только святые могут это, но это немного другое. В общем, я жестоко просчиталась!
- Родившись девочкой?
- Да! На что мне это, скажите, - она с лёгким недоумением вытянула перед собой руки, - если я даже не знаю, какой из этого толк? Вот - простите, что об этом говорю, но сейчас все, и стар и мал, сошли с ума на идее сексуальной жизни, её продления, разнообразия, что ли. И я в этой жизни тоже могу быть объектом, наверное, желанным для кого-то, - она слегка покраснела, - но мне настолько всё равно!
- Вы хотите быть монахиней, я правильно понял?
- Нет, не монашенкой! Не хочу, да и куда мне! Хотя порой бывают мысли... Я думаю, что эта сторона жизни, наверное, приятна (я её не знаю), я спокойно думаю о материнстве, может быть, что через год или два сама матерью стану, но меня...
- ...Не окрыляет это как высшая цель жизни, - завершил я за неё.
- Спасибо, вы нашли правильное выражение. Так жаль: как много потрудилась природа - ведь это чудо - человек! - и вот, почти напрасно! На что я нужна, кому сдалась? Мне приходят самые странные желания, идеи... То есть почему же сразу странные, чтó я так легко предаю себя?
- Какие желания?
- Масса всяких, огромная масса. Например, я вошла сюда, увидела вашу работу - и захотела быть реставратором, живописцем. Мне жгуче это интересно, правда! Я и сама немного занималась, раньше. Я преподаю в школе, кроме прочего, изобразительное искусство, вы знаете? Ваш младший коллега. Конечно, убогий из меня художник, но пусть лучше я, чем химик или математик. Или это слишком высокомерно с моей стороны? Или я не должна? - стыдливо спросила она.
- Не знаю, я не видел ваших работ, но... думаю, у вас есть вкус, а это - первое дело. Он ведь неделим - художественный вкус, и если он есть в отношении слова, то можно надеяться и про рисунок...
- Спасибо! Вы так обрадовали меня! И не только это: мне хочется заниматься богословием, например.
- Богословием? - улыбнулся я.
- Да, богословием: что здесь такого удивительного? Хоть при том я 'не очень православная', как вы изволили насмешливо заметить. Я даже не крещена, можете себе представить?
- Отчего же: множество людей...
- Знаю, что множество, но как с именем Софья можно быть некрещёной?! Хотя иногда так намечтаю себе, будто бы в детстве меня крестили - и хочется совершать подвиги за веру, вплоть до мученичества. Миссионерства в дальних азиатских странах, по крайней мере. Я ведь действительно большая врушка, то есть, во всяком случае, фантазёрка. Но 'Догматическое развитие церкви' Соловьёва я прочла, это я не вру вам. И меня мучит - не смейтесь! - хотя, конечно, вам смешно, конечно, вот и отцу Северьяну было смешно, и он мне рассказал один из своих дурацких анекдотов с моралью 'срочно замуж' - меня мучит вопрос о том, что церковь м о ж е т и д о л ж н а догматически развиваться...
- ...Но не развивается?
- Правильно! Вы потешаетесь надо мной, я это по вашим глазам вижу, а между тем посмотрите, мы ведь живём в десятом веке, в догматическом смысле! И я не призываю к ломке всего и вся, я не сторонних пляски на амвоне в голом виде под названием якобы таинства, как вообще вы могли подумать такое! Но как многое м о ж н о было бы переосмыслить, усовершенствовать, просто создать: нравственный суд, например, церковный суд, о нём ещё Достоевский писал - и ничего этого нет! А Толстого зачем отлучили? Может быть, и верно, но как жестоко!, и этим отлучением выбросили всё хорошее! Получается, что церковь, отлучив Толстого, отвергает Левина и Китти - а как жить православной девушке? В монастырь одна дорога?