Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

ДѢвушка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Б. С. Гречин
  
  ДѢВУШКА
  
  1
  
  Уважаемые господа! Вначале извините мне обращение современного лакея, которое звучит нелепо для уха, чуткого к русскому языку: ведь если господа 'неуважаемые', то зачем, спрашивается, называть их 'господами'? Именно и видится здесь лакей, который желает господам подсластить уже сладкий сахар, который, сверх того, не так уж уважает своих пьяненьких и ленивых господ, не то не пришлось бы ему уверять, что господа - именно уважаемые. Но ведь не 'милостивые государи' писать: пожалуй, за издёвку посчитают. Вот и повод задуматься о том, что для современной жизни лакейство - норма, а грамотность - издёвка. Итак, уважаемые господа, я с большим вниманием и интересом прочитал на форуме вашего издания дискуссию о женщинах, которая, несмотря на весь свой накал, завершилась умилительным согласием участников по поводу того, что никакой поэтической, 'тургеневской', так сказать, любви сегодня не существует и существовать не может. Опущу в этой дискуссии выражения, которые коробят слух куда больше, чем уважаемые господа. В наше время всё упростилось и механизировалось. Если, как заметил один из участников дискуссии, в наше время уже пятиклассник на школьной дискотеке сразу, без долгих околичностей, берёт свою подругу 'за задницу', то мы, взрослые люди, тем более делаем так. Из нашего языка и из нашей жизни ушёл этикет ухаживания, поэзия в её связи с началом любви, а не с получением автором гонорара или гранта, который конвертируется в некоторый объём денег или известности, разговоры с другим полом об отвлечённом и прекрасном, и мы давно уже воспринимаем женщину в нашей жизни как вещь; как источник определённых благ и удовольствий; самое большее, как партнёра (это уж ultima современности, и выше этого быть не может). Ведь вы не читаете стихов своему деловому партнёру при подписании контракта, с какой же стати с женщиной делать так? 'Партнёр' - слово, тоже пришедшее из языка дельцов и не отражающее таинства происходящего между мужчиной и женщиной: самое точное соответствие иноязычному 'партнёр' - это русское 'товарищ', но товарищ - это тот, с кем ты имеешь общий товар, так друг друга называли русские купцы. Конечно, если дети - это 'товар' (или, скажем, продукт), то, разумеется, женщина - товарищ, этим, собственно, в наши дни и оправдывается самое высокое звание женщины, той, которая не стала просто вещью или источником удовольствий: быть партнёром и производственным товарищем мужчины, вместе с ним производить новых людей, которые станут хорошими гражданами, поднимут экономику и инвестиционную привлекательность страны, а также наделают новых людей, маленьких мужчин и их 'товарищей'. Соответственно, по мнению участников дискуссии, любая поэзия в отношении между полами женщину, да и мужчину только унижает, так как, во-первых, является в этой производственной схеме лишней, а во-вторых, низводит женщину до уровня простого объекта обожания, то есть, по сути, той же самой вещи, когда она способна быть для мужчины гораздо бóльшим, а именно товарищем и партнёром.
  Участники дискуссии даже не подозревают, что их аргументы, которые кажутся им такими свежими и яркими, на самом деле, достаточно старые: ещё Чернышевский прибегнул к ним и обосновал то самое превознесение товарища над объектом восторга, которое я кратко очертил выше. С детства помню ощущение лёгкой гадливости, которое вызывал у меня и сам роман 'Что делать?', и фамилия его автора.
  Я не хочу ни с кем полемизировать: полемика - дело утомительное, а в наше время - ещё и очень грязное, добираясь до простой истины, будь готов к ушату помоев. Я хочу рассказать вам одну историю из своей жизни, и эта история определённо не готова укладываться в выводы, к которым уважаемые господа пришли и в итоге горделиво написали на своих знамёнах.
  Самое последнее здесь: нет никакой необходимости в конце любой истории писать: 'Мораль сей басни такова...' Мораль тексту, если этот текст - не платёжная ведомость, соприсуща, и разумный читатель обнаруживает её самостоятельно. Впрочем, иногда за него это делает автор, а иногда - филологи, которые этим, и только этим оправдывают своё существование. Но так как в наши дни и филологи, повинуясь общему настроению, занимаются больше спекуляциями, чем честной работой, то извольте два коротких намёка на мораль. Один уже стал очевиден выше: поэзия не умерла; Тургенев, даже если для немногих, остаётся и останется актуальным. Второй: пока человечество не переменилось фундаментально и в своей общественной, и в личной жизни, пока оно не избавилось от несправедливостей и зла, любовь между мужчиной и женщиной не будет способна подать человеку постоянного и надёжного утешения. Подать его может лишь религия - или искусство.
  
  2
  
  Года два назад, в мае, я, театральный художник и по совместительству немного реставратор, получил небольшой заказ от настоятеля храма Николы Чудотворца в селе Никольском отца Северьяна. (Сёл с названием Никольское в России - тысячи и десятки тысяч, поэтому не ищите его на карте, да и откуда вам знать, не изменил ли я название?) Речь шла о реставрации фресок на западной и частично на северной стене храма (изнутри, разумеется), которые отец Северьян случайно раскрыл, когда смывал старую побелку.
  Заказ я, конечно, взял, хотя несколько ему удивился: дело в том, что сельские батюшки старые фрески обычно замазывают без особых церемоний. Об этом я отцу Северьяну и сказал при самом нашем знакомстве. Он мне ответил, что ему и в голову не приходит осуждать тех иереев, которые так поступают, ведь храм есть дом молитвы, а не музей, и создан он в первую очередь для общения со Всевышним, и уж только в десятую - для того, чтобы любители старины и всяческой культуры лупали в нём глазами. (Подумав, я с ним всё же согласился, хотя не сразу и не с лёгкостью.) Просто вот, как пояснил батюшка, в его приходе появился некоторый излишек средств, да и прихожане проявили сознательность и недостающее пожертвовали. А если пожертвовали, с удовольствием отметил я про себя, то и священник, видимо, провёл небольшую агитацию в пользу сохранения фресок, потому что иначе дулю бы с маком получил отец Северьян, а не доброхотные даяния.
  Вообще этот священник мне сразу понравился: немного постарше меня (я и сам по внутреннему ощущению вошёл в разряд стареющих мужчин'), здоровый, широкий в плечах и очень простой, прямо по-мужицки. Он меня сразу принялся звать на 'ты' и упорно мне предлагал делать то же самое. Я вообще-то на дух не переношу никакого панибратства, но в его 'тыкании' не было небрежности, а было что-то очень дружелюбное и симпатичное. Кстати, он с неудовольствием меня оборвал, когда я в самый первый раз попробовал было у него 'благословиться', то есть поцеловать ладонь, словами вроде 'Бросай, бросай эту ерунду, чай, не мальчик'. В дальнейшем здоровались мы с батюшкой только за руку.
  Всё же, конечно, я настоял на том, чтобы составить договор работ и соблюсти другие формальности. Договор я писал от руки в ризнице храма: уютной такой комнатке с одним окном, где и стол нашёлся, и несколько стульев, а батюшка в это время вовсю потешался над моим бюрократическим характером, между прочим, рассказал мне дремучий анекдот про одного богомаза, который, тоже вот как я, писал настоятелю отчёт о проделанной работе и в нём указал, что, мол, 'увеличил число звёзд на небе' и 'покрыл матом Богородицу'. Матовым лаком, если вдруг кто не понял.
  Фрески после первого рассмотрения оказались среднего качества (девятнадцатый век) и средней, скорее даже плохой, сохранности. Конечно, предстояло не просто промывать их, а поновлять. Я был той весной свободен от других дел и работ два дня в неделю: в понедельник и в пятницу. Мы договорились с настоятелем, что по этим дням я буду приезжать с утра и работать весь день, а точней, пока самому не надоест. Отец Северьян отсчитал мне аванс и вручил запасной ключ от храма, который назвал 'огого'. Почему 'огого'? - полюбопытствовал я. На что он мне, ухмыльнувшись, рассказал следующую душеспасительную историю:
  'Качнуло автобус на повороте, девица и села к попу на колени. Села, значится, и вопит: 'Огого'! А ей поп в ответ: 'Не 'огого', дщерь, а ключ от храма!''
  Я рассмеялся: сущим ребёнком бывал отец Северьян. Ну как может не нравиться такой человек! Ключ, кстати, и в самом деле был 'огого'.
  
  3
  
  От города до Никольского есть прямой автобус, делает он рейсов восемь в день. Первую неделю я ездил в село рейсом в 9:15, но потом подумал, что никакого труда для меня не составляет подниматься раньше, что утренние часы для работы - самые приятные, и на третий раз решил ехать первым автобусом, который по расписанию отходит в 7:25.
  Автовокзал с утра - место сонное. Люди в креслах зала ожидания досыпают нечаянно или нарочно то, что не успели доспать дома. Помнится, найдя себе местечко и оглядевшись по сторонам, только одного человека я и нашёл, который не дремал откровенно. Была это девушка.
  Девушка сидела несколько наискось от меня, метрах в семи, на ряду, который шёл к моему ряду под прямым углом. Ни для кого не секрет, что сиденья в любом зале ожидания ставят вдоль стен. Очень она мне тоже понравилась, с первого взгляда, как и отец Северьян, хотя, конечно, не была на него ничем похожа.
  Художник всегда теряется, когда вместо карандаша или кисти у него в руках оказывается авторучка или клавиатура. Что делать, надо пробовать. Начинают обычно с абриса и дальше детализируют. Девушка была высокого роста, стройная, с ладной фигурой, именно такой, какая у молодой девушки и должна быть. Сказать бóльшее я бы не смог: всё оказалось в её фигурке и в одежде сдержанно вплоть до лаконичности, не так, как обычно, когда девица охотно демонстрирует всё богатство, что ей принадлежит по праву пола и молодости. (Затея это не новая, а так женщины делают испокон веку: ведь и Анна Одинцова, например, оголяла плечи, заставив Базарова воскликнуть: 'Богатое тело! Хоть сейчас в анатомический театр'.) Ну, а та, о которой я пишу, всё спрятала. Были на ней джинсовые брюки и джинсовая курточка: всё чистое, хорошо сидящее и ровное, без всяких разрывов в угоду моде или сомнительному протесту. Джинсовый костюм - единственное сочетание, в котором джинсы на женщине смотрятся хоть немного женственно. Женственность бывает разных градаций: бывает кричащая, а бывает такая вот, скромная, притушённая. Волосы очень чистые (только такие и кажутся пышными и чуть больше своего объёма), тёмно-русые, обстриженные в карэ в духе Марины Цветаевой: тоже причёска неброской, деликатной женственности. И лицо, наконец: ясное, открытое, с вполне деликатными чертами, но не мелкими, не чрезмерно утончёнными, как будто в этом лице, как и в причёске, тоже сошлось равновесие между девичьим обаянием и скромной аскезой. Такие лица - перекрёсток, остановившись на котором, вы можете идти в любом направлении: добавьте макияжа, придайте чувственности - и оно готово для обложки журнала; или, наоборот, заострите вы черты, уберите слишком живое, положите выражение горя или хотя бы сосредоточенной строгости - и будет вам иконописный лик. Пару раз девушка оторвалась от книги, которую читала, скользнула по мне быстрым взглядом, и я подумал о том, что этот взор умеет быть очень ровным, глубоким, покойным.
  Объявили посадку; девушка села в тот же автобус, что и я, и так же, как я, доехала до Никольского. Я, незадачливый художник, искоса наблюдал её, и конечно, только этим и ограничился: наблюдением и чисто эстетическим удовольствием. Не в моём возрасте бегать за юбками, а вот: просто приятно посмотреть на симпатичную и скромно одетую девушку, которая, однако, и читать не разучилась. В Никольском мы оба вышли и пошли каждый своей дорогой. Да: я не сказал, что той весной, несколько раньше, я затеял разводиться со своей благоверной, но до конца было ещё далеко, закончилась вся история моего развода в августе.
  
  4
  
  В пятницу я был на автовокзале в то же время, и снова видел эту девушку, нарочно сев на то же место, что и в понедельник, и теперь пришёлся случай перемолвиться с ней несколькими словами.
  У её ног стояла большая дорожная сумка, и, когда автобус подали, девушка подняла сумку с очевидным усилием.
  - Я могу вам помочь? - спросил я.
  Она глянула на меня с испугом, но, видимо, я не был похож на развязного искателя дамочек, так что она улыбнулась:
  - Если вам нетрудно. Хотя мне неловко... Это только до автобуса.
  Сумка на самом деле оказалась тяжёлой (кило двадцать, ей-ей, не вру), так что я удивился её мужеству и готовности перевозить эту чёртову сумку самой. Я закинул смертную тягу на багажную полку, мы сели рядом, девушка поблагодарила меня.
  - Не за что... Чтó, книги? - спросил я наугад. Книги возить, доложу я вам, что твои кирпичи: попробуйте сами.
  - Книги. Я недавно была у одного родственника, - откликнулась она почти словоохотливо, простодушно, - который решил выбросить свою библиотеку. Мне их хранить тоже негде, а выкинуть рука не поднимается. Отдам в школу.
  - Думаете, сейчас дети читают книги? - спросил я без улыбки. Девушка не удивилась моему вопросу.
  - Думаю, что некоторые читают, хотя... Да чтó вы спрашиваете? Если спрашиваете, то сами знаете, наверное, как их читают. Эти книги для них - как марсианские хроники.
  - В смысле Брэдбери?
  - Нет, не 'Марсианские хроники', - она глянула на меня с лёгким удивлением, улыбнулась, - просто марсианские хроники. Их же... переводить надо. С русского на русский, как 'Слово о полку Игореве', понимаете? Понимаете наверняка. Там, например, Тургенев, собрание сочинений. А вы помните хотя бы эту историю про Асю, которую похоронила реклама о том, как 'тётя Ася приехала'?
  - Почему похоронила?
  - Потому что взяли тургеневское имя и приклеили к стиральному порошку, и как теперь ребёнку без улыбки читать?
  - Верно. С-собаки, - сказал я с чувством.
  - Просто жадные люди. Как им объяснить - детям - почему главный герой упрекает Асю, не торопит события, почему он 'миндальничает'? Или почему Асин брат увозит девочку?
  - Потому что 'вы ведь не женитесь на ней'.
  - Да, да, вот вам ясно, а им? Они прочитают ту сцену в доме бургомистерши, где 'уже её губы шептали: 'ваша'', и подумают: какого главный герой свалял дурака!
  - Да, - усмехнулся я. - Ведь вот уже и губы шептали... Придётся комментарий писать размером с текст. Да всё одно будет без толку. А всё-таки вот везёте....
  - А вы не думайте о них слишком плохо, - тихо, ясно произнесла девушка. Голос, кстати, у неё был чистый, высокий, сдержанный в тембре. - Там среди десяти всегда найдётся один, с такими глазёнками, знаете, светлыми... У вас... у самих нет детей? - участливо спросила она.
  - Да, - коротко ответил я. - Были причины.
  - Что вы, я не спрашиваю про причины! И вообще это не моё дело, но... если бы были, вы не смотрели бы на них так саркастично. Хотя не знаю. Может быть, так же бы смотрели...
  - А у вас тоже детей нет, наверное? - не мог не усмехнуться я.
  - Нет; да я работаю в школе.
  - М-м, - промычал я. И неожиданно для себя сказал:
  - Ну, я за них рад.
  - За кого?
  - За ваших детей... тьфу, учеников.
  - Что так?
  - Глядючи, как вы самоотверженно тащите для них двадцать кило Тургенева на марсианском языке.
  - И что?
  - Не обижайтесь, я не смеюсь. Тут 'самоотверженность' - главное слово.
  Девушка улыбнулась и ничего мне не ответила. Некоторое время проехали молча.
  - А вообще, - заговорила она задумчиво, без особой связи с прошлым разговором, глядя в окно, - я так бросилась защищать Тургенева, словно... словно он - мой идол и образец...
  - ...Хорошего стиля?
  - Нет: про стиль я не спорю, точней, мало понимаю, да и неважно. Образец... жизни. Нельзя, наверное, избирать образцом жизни писателя, у которого все истории - несчастливые. Я не про хэппи энд и не про то, что Голливуд - якобы хороший воспитатель, но просто должна быть в книге для ребёнка, подростка, растущего человека не только 'сияла ночь, луной // был полон сад, лежали...', а должен быть какой-то образец поведения и жизни. Семейной, тоже.
  - Вроде Левина и Китти.
  - Да, да! - подтвердила она с воодушевлением. - Вроде Левина и Китти. Прекрасно; за неё Толстому можно всё простить. У Тургенева нет Китти, ни одной! - Она задумалась и добавила: - Есть, правда, одна, тоже Катя. Катя и Аркадий.
  - Не помню никакой Кати и никакого Аркадия.
  - Это из 'Отцов и детей': единственная счастливая пара. У них всё хорошо, и Катя очень спокойно говорит Аркадию: 'Да', без всяких безумств и без 'ты пела до зари, в слезах, изнемогая...'.
  - Досталось от вас Фету, совсем уничтожили старика.
  - Как с вами приятно говорить: вы знаете поэзию... - пробормотала она с удовольствием, чуть покраснев. И продолжала: - Это Катино спокойствие мне о ч е н ь понравилось, очень! Так и должно быть. А всё остальное у Тургенева - через боль, муку и... кромешный ужас. Ну, про ужас я преувеличила, но зачем Дмитрий Санин сбегает от красавицы-невесты к какой-то?..
  - ...Бабе.
  - Да, спасибо! К ужасной женщине, и как он только мог? Зачем Зою из 'Первой любви' отец героя бьёт хлыстом, а она после ещё подносит вздувшийся рубец к губам и целует его, в знак любви? Неужели только т а к любить можно, а всё остальное - мещанство и унылое болото? Я не хочу верить, что только так. И потому говорить, что Тургенев - лучшее чтение для девочки...
  - А вы вот читали его, и много, - заметил я.
  - Да я ведь не считаю себя образцом человека или там идеалом женщины!
  'А зря, может быть', - чуть не сорвалось у меня с языка, и, конечно, я прикусил язык: с чего бы мне начинать говорить комплименты девицам?
  - Тургенев, однако... как-то тоньше делает читателя, - осторожно заметил я.
  - Да, - не сразу ответила девушка. - Да, вы правы. И разве красиво - критиковать Тургенева, когда существует MTV и 'Дом-2'? Вот, банальную вещь сказала, но она же правильная, эта банальность?
  - Ещё бы. Не поспоришь. ('Вы ужасно мне нравитесь, - хотелось мне сказать вместо этого. - Нравится неравнодушие ваше, ваша пытливость, готовность размышлять ценой ошибок, готовность сомневаться в прописных истинах, желание сохранять драгоценные ростки культуры, способность походя вспомнить Фета, симпатия к детям, всё, всё!' Само собой, я молчал как рыба.)
  - Вот-вот, - нечаянно вторила она моим мыслям. - А я-то, я-то, взобралась на коня с кастрюлей вместо шлема, будто главная беда нашей жизни - от 'Отцов и детей'. Лучше помолчать и за умную сойти, правда? А смешно: о чём только не поговоришь с попутчиком, которого видишь-то первый раз в жизни?
  - Ещё только о Боге и дьяволе не говорили.
  - Да, - она негромко рассмеялась. Хотела сказать ещё что-то - не сказала. Медленно, чтобы это не выглядело невежливым, откинулась на спинку кресла, затем отвернулась к окну. Впрочем, мы удивительно быстро доехали тогда.
  Конечно, я помог ей донести книги, но за пару десятков метров до школы она сама попросила меня остановиться:
  - Спасибо, дальше я сама. А то наши подглядят из окна и начнут сплетничать на пустом месте. Спасибо вам! Я вот не узнала, как вас зовут...
  - Семёном Алексеичем, - ответил я, - только это к вам ни к чему.
  - Отчего ни к чему?
  - Потому что, как бы ни звали, я не Аркадий, а вы не Катя.
  Девушка широко улыбнулась мне и, без лишних слов попрощавшись, взяла в правую руку тяжёлую сумку. До самой школы она шла не оборачиваясь.
  
  5
  
  Девушка, прощаясь, сказала: 'До свиданья', и верно: мы увиделись уже в понедельник. Я оказался на автовокзале задолго до отхода автобуса, а она уже была там, и так вышло, что в зале ожидания не нашлось другого места, кроме как рядом с ней. Точней, не совсем рядом, а через метровое расстояние между двумя секциями. Она приветливо кивнула мне как знакомому (вернее, как не совсем незнакомому человеку, бесконечны ведь эти градации знакомства) и снова углубилась в чтение. Я же, старый дурак, как сел - так и уставился на неё.
  Меня признаться, очень занимала, разбирала мысль: как же мою знакомицу зовут? Можно, можно порой угадать имя по внешности. Вот готов поспорить, думал я, что нет у неё в имени 'р', 'б' или 'д'. Хотя если Даша? Нет, Даша для неё слишком домовита будет. 'Л' может быть в этом имени, или 'м', или 'н', и вообще есть в этом ясном лице что-то лунное, похожее на молодой месяц. Если Лена? Всем хорошо имя Лена, только вот это 'е' в середине слова - слишком уж оно яркое и непоседливое, ребячливо-назойливое, 'е' - гласная почти жёлтого цвета, и потому 'Лена' никак не годится. Да и 'л' - ласковая буква, но 'м' - более спокойная, глубокая и чистая... Девушка подняла голову.
  - Вы хотели что-то сказать? - спросила она. Видимо, заметила всё же, что я уже минут восемь на неё таращусь, неприлично, ей-богу.
  - Мила?.. - как-то сорвалось у меня с языка.
  Она широко и удивлённо открыла глаза, а затем - я уж успел мысленно обругать себя ослом, ну куда мне девичьи имена угадывать, мистик я, что ли, какой особый?, Павел Флоренский? - вдруг слабо улыбнулась и сказала, чего я меньше всего ожидал:
  - Нет, но вы п о ч т и угадали... Мина.
  - Мина?
  - Мина. С долгой 'и', чтобы отличать от тех, которые взрываются. Меня так с пятого по седьмой класс звали. Удивительно, как вы...
  - Понятия не имею, - ответил я. Она отложила книгу.
  - Я в детстве придумала себе это имя и подругам сказала, что меня так на самом деле зовут, и до сих пор, в письмах... - проговорила она быстро. - А вообще-то, по паспорту, я не Мина, даже и близко нет! Меня домашние зовут Зосей, а по документам...
  - Софьей? - поразился я во второй раз.
  - Ну да, конечно, Софьей. Вот так: чтó, похоже?
  - Если приглядеться...
  - То-то, что если приглядеться! Я своё паспортное имя не то чтобы не люблю, нет. Софья - вот как эта курточка: надо ведь что-то носить. Почти даже люблю, только... Софья - это целый океан. Разве я похожа на рыбу? А может быть, и похожа, кто знает... В океане Софья плавает рыба Мина и множество всяких других рыб. Я, - она вдруг смутилась, - наверное, совсем глупости говорю?
  - Вовсе нет, - буркнул я. - Если бы все так разумно говорили, был бы рай Божий.
  - Правда вы так думаете? - она с подозрением заглянула мне в глаза. - Не смеётесь?
  - Нет: я вас понимаю, кажется.
  - Если так вот сразу угадали моё имя, то, наверное, понимаете...
  - Зося - что-то мягкое, простоватое и незатейливое, как домашний халат, и тоже вам не очень подходит.
  - Да, но для дома как раз годится, верно? Как знать: может быть, я как раз мягкая, простая и незатейливая.
  - Нет.
  - Не знаю, радоваться на это или обижаться... Кстати, потом узнала, что папа ведь хотел меня назвать Миной, и уже почти назвали.
  - Странное имя, правда? Оно... немецкое, что ли?
  - Нет: немецкое с двумя 'н'.
  - Тогда сокращение от 'Амина'?
  - Нет, нет, нет! Ни в коем случае! Амина - это анти-Мина, это отрицание Мины! Вы что, не знаете, что 'а' - частица отрицания?
  Я улыбнулся этой слегка наивной народной этимологии, пусть и с греческими корнями.
  - По-вашему так выходит, что Алексей - отрицание Лексея? - полюбопытствовал я.
  - Почему бы и нет... Ведь lex - это что-то, с законом связанное?
  - Вы сами не хуже меня знаете, что lex - это закон.
  - Вот поэтому у каждого Алексея и есть тяга к...
  - ...Нарушению закона?
  - Не так грубо: к тому, чтобы не подчиниться закону.
  - Вот ещё логика! Были русские цари с именем Алексей - всё бунтовщики?
  - А много ли их было?
  - Алексей Михайлович, например.
  - Так ведь при нём два бунта случилось: медный и соляной, - возразила девушка. - Не его бы имя, может, и обошлось бы.
  - Ловко срезали, - проворчал я. - Ишь ты: и про медный-то бунт она знает... - Девушка рассмеялась, тряхнула волосами, глянула на меня чуть насмешливо. - Так, а царевич Алексей?
  - Так ведь его большевики расстреляли без суда и следствия.
  - Алексей человек Божий!
  - Но он ведь, считайте, из-под венца убежал! Правильно это? По обычаю? Ему хорошо, святым сделался, а невесте каково?
  - Святых нельзя мерить нашим аршином.
  - Так и знала, что вы скажете что-то такое! Я и не меряю, а рассуждаю просто.
  - Алёша Карамазов!
  - Лёша - это не lex, и Алёша - это не знаю уж чего отрицание. А как стал он взрослым человеком Алексеем, вышел из монастыря, так и собрался в революционеры. Тоже от невесты сбежал...
  - Сдаюсь. По делу вас, барышня, Премудростью окрестили.
  - Ну что вы, какая я Премудрость! И какая я барышня? Я - lassie, девушка-простолюдинка.
  - Что вы мне голову дурите: Лэсси - это собака такая.
  - Собаку нарицательным именем назвали, а lassie - это 'девочка' или 'служанка'.
  - Если вы и 'дѣвушка', то через 'ѣ'.
  - Через 'ять'? Как это?
  - В старой орфографии.
  - Ах, в старой орфографии! Это забавно: дѣвушка через 'ять'. Я польщена.
  - Софья, значит... А почему не Мина, всё-таки?
  - Так ведь Мина - мужское имя, - спокойно заметила Зося. - В России, по крайней мере. Преподобномученик есть такой, Мина Рязанский, не слышали? Мина Александрийский ещё был.
  - Нет, не слышал. Век живи - век учись. А... не кажетесь вы очень православной.
  - Вы абсолютно правильно заметили, что я 'не очень' православная, потому что в самом деле не очень, только вот... вы так почему решили?
  - Нипочему! - мне стало стыдно своего морализаторства, и я поскорей проговорил: - Опасно с вами разговаривать, уважаемая собеседница.
  - Что как торжественно: 'уважаемая собеседница'? - весело полюбопытствовала она.
  - А то, что как ни назови, всё вам нейдёт. Крестьянка она, видите ли...
  - И опасно почему?
  - Потому что...
  Я вдруг понял, что стыд проникает куда-то в самую глубину моего существа, не по причине морализаторства, нет. По той причине, что никакого кокетства её незаметно, а вот поди ж ты, сложно мне сопротивляться её обаянию, невероятно сложно.
  - Потому что вам всё веселье, а нашему брату локти кусай, - ответил я коротко и сердито.
  Девушка примолкла, а я успокоил себя тем, что едва ли поймёт.
  Похоже, поняла всё-таки, потому что вдруг спросила, ни к селу ни к городу, тихо, и в самую точку:
  - Вы женаты?
  - Да! - удивился я. Удивился наружно, чтобы не выдать ничем чувства, близкого к испугу, а внутри как ошпарился от этого вопроса. - Да, - сурово подтвердил я, не зная, кого имею в виду: свою благоверную или своё ремесло. Похоже, именно про ремесло я говорил, потому что добавил с мрачным юмором:
  - С ней, знаете, не забалуешь...
  Мина замолчала, и только минуты две спустя пробормотала негромко, не поднимая глаз:
  - Я ведь тоже помолвлена, и тоже месяца через три собираюсь замуж. Я же не хотела и не хочу вас... сбивать с толку. Это, - немного более уверенно продолжила она и подняла на меня свои покойные зелёные глаза, - это же то самое, о чём я намедни говорила. Я, Семён Алексеевич, не верю во всякие такие безумства. И что сама способна, не верю, и что других могу вдохновить на них, тоже не верю. Ну посмотрите вы на меня: как будто я такая раскрасавица? Как будто...
  Отец Северьян избавил меня от тягостной необходимости отвечать на последний вопрос, подобравшись сзади и неожиданно хлопнув меня по плечу своей тяжёлой ладонью.
  - Лексеич! - радостно ухнул он. - Так и знал, что тебя здесь обнаружу. Хорош сидеть, пойдём-ка прокачу тебя на своей ферраре!
  - Тогда уж и Мину тоже захвати, - уклончиво согласился я.
  - Какая ж это тебе Мина, ежели это Софья? - простецки удивился батюшка. - Ещё 'Бомбой' или 'Торпедой' окрести. - Он погрозил Мине пальцем. Та вдруг начала краснеть, причём густым румянцем. - Смотри мне! А ты, Алексеич, уши больно не развешивай: она врушка та ещё. Она тебе понарассказывает сказок про царя Гороха. Пойдём и ты, Софья Палеолог, и тебя прихвачу, сзади аккурат одно место есть. А то, вишь, поедешь в автобусе, а автобус-то и накренится, а ты шмяк на колени к какому-нибудь ухарю и 'Огого!' - ха-ха-ха! А? А он тебе: не 'Огого', дщерь, а ключ... - ха-ха-ха-ха! Ой, не могу, - он уже вытирал слёзы, давясь от смеха, - уморили грешного человека...
  Мина посмотрела на батюшку с изумлением светской дамы: она того анекдота, видимо, не слышала. Священник, впрочем, не смутился.
  Отец Северьян в тот день ехал по какой-то строительной надобности из города и от доброты душевной решил заглянуть на автовокзал. Не стóит говорить, что путь до Никольского мы с девушкой проделали молча. Только батюшка травил байки, но его, честное слово, на троих бы хватило и ещё бы осталось. И кто скажет после этого, милостивые государи, что православная церковь - бесполезное учреждение? Кто бы ещё меня тогда так славно выручил?
  
  6
  
  Всю неделю, то есть вторник, среду и четверг, я занимался тем, что пытался вытрясти Мину-Софью из головы, и, конечно, не преуспел ничуть, а в пятницу приключилось не совсем доброе. То есть как посмотреть: или доброе? С этой Софьей самому недолго стать Экклезиастом.
  Нарочно я поспел к самому отходу автобуса, чтобы избежать всех этих разговоров об именах, русской истории, обручениях и помолвках и вообще как можно меньше поддаваться 'лукавой прелести', как иронично назвал то, чему поддавался. Так и получилось, что сел я едва не в хвосте, а Зося - в начале салона. Место с ней недолго оставалось свободным.
  На это место шваркнулся молодой дагестанец в чёрном спортивном костюме: я видел его сначала только со спины, но когда он ко мне развернулся, понял, что он именно такой, каким и представлялся: смуглый, небритый и страшный.
  'Сын Кавказа' слушал музыку через наушники и энергично кивал ей в ритм, затем принялся подпевать. Пел он, никого не стесняясь, и несколько человек в автобусе переглянулись.
  - Как вы думаете, это всем нравится? - громко и неприязненно спросила его немолодая женщина.
  Дагестанец обернулся.
  - Можно уши заткнуть, - лениво ответил он, презрительно сощурившись, и едва не сплюнул под ноги. Развернулся назад, огляделся по сторонам, снял наушники, при этом не думая выключать их, и развалился на сиденье, при этом положив руку девушке за спину.
  - Балдеешь от музона, да? - спросил он её напрямую. Сердце у меня ёкнуло.
  Девушка медленно повернула голову и посмотрела на того недоумённым взглядом как на человека, говорящего на иностранном языке (отчасти так и было). Что-то, видимо, не понравилось дагестанцу в её взгляде, так что он разом оставил дружелюбие, если тут вообще наблюдались хоть зачатки дружелюбия, и резко спросил:
  - Чего вылупилась? Тебя спрашиваю, коза, да? А чё нос щас взад поворотила? Ты как себя ведёшь рядом с нормальным пацаном, да?
  Я встал и пошёл к ним. Дагестанец разом почуял моё приближение и развернулся ко мне, быстрый как пружина. Он, впрочем, ничего не сказал, только глядел на меня с ненавистью чёрной пантеры в белых кроссовках. Говорить надо было мне.
  - Любезный, - медленно начал я, и сразу с 'любезного' перешёл на язык драки в подъезде. Было мне страшно, холодно и яростно, и от этой холодной ярости всё крутило в носу, так что даже зрение туманилось. - Ты не уважаешь наших женщин. Не уважать женщин могут только выродки. Выходи, и поговорим.
  Дагестанец так же медленно и лениво, как я говорил, опустил руку в карман брюк. У него там что-то есть, быстро закрутились мысли у меня в голове. Допустим, нож. А у меня нет ничего, у меня только штихель, то есть узкий резак по дереву, который я таскаю в сумке Бог весть зачем, да ещё ключ от Никольского храма в кармане, который, если им размахнуться да в висок... И другие мысли бежали: неужели это вот я сейчас буду драться, я, художник и реставратор, православный человек? А и будешь: чем ты такой особенный? Как он люто смотрит на меня, однако! Витязь в шкуре от Nike. Такому и нож не нужен: он тебе сейчас прямо зубами вену на шее перекусит. Ах, какой ты ксенофоб, Семён Алексеевич, как не стыдно...
  И снова мне пришла неожиданная помощь, на этот раз от совсем незнакомых людей. Меня подвинули плечом и мимо меня протиснулись трое ребят в полевой форме. 'Курсанты', - подумал я сначала, но у них на погонах тускло блестели по две звёздочки: лейтенанты.
  - Молоток, дядя; дай-ка нам, - бросил мне один. - У нас профессия такая. Родину защищать, - и ребята смачно заржали.
  Дагестанец быстро, рывком встал, и я до озноба испугался, что сейчас и в самом деле появится нож. Как бы там ни было, он не успел: двое быстро схватили его за руки, а третий так же быстро ударил его коленом в пах и локтём в солнечное сплетение. Кондуктор крикнула водителю, чтобы тот остановил автобус, и военные потащили дагестанца к дверям. Надо ему отдать должное, он держался стойко: круглил глаза и раскрывал рот, не то от ярости, не то от боли. 'Витязя' выкинули из дверей, наконец, и автобус покатил дальше; лейтенанты вернулись на свои места, пересмеиваясь и принимая от пассажиров сдержанные одобрения.
  Соня откуда-то достала бумажный носовой платок и, развернув, промакнула мне лоб: я только после этого понял, что, во-первых, сижу рядом с ней, во-вторых, что весь покрылся испариной.
  - У вас руки дрожат, - заметил я.
  - Дрожат... У меня не только руки дрожат, - она как-то жалко улыбнулась. - У меня и зубы стучат. Простите! - выдохнула она.
  - За что?! - изумился я.
  - За историю эту дурацкую. Снова я получаюсь без вины, а виноватая.
  - Ну-ну, - сказал я примирительно. - А знаете, мне совсем не показалось, что вы его боитесь, - добавил я, чтобы её подбодрить и сделать комплимент её мужеству, тем более, что мне и впрямь не показалось.
  - Да разве я т о г д а испугалась! - вскрикнула девушка и вдруг, недолго поглядев мне в глаза, спрятала лицо в ладонях.
  - Я ничего не понимаю, - проговорила она глухо, сквозь ладони. - Ничего не понимаю, ничего. Хороша Премудрость Божья, да? Ну, не на смех ли курам меня назвали Софьей? Мина Александрийский, ага. Он самый. Когда мы уже приедем, наконец?
  - Мы подъезжаем, - коротко сказал я. На выходе я подал Зосе руку. Она едва коснулась моей руки, не опираясь на неё, сдавленной скороговоркой пробормотала что-то вроде 'Спасибо вам ещё раз' и быстро пошла по направлению к школе.
  'Могла бы и немного теплей поблагодарить', - хмуро подумал я. Я ошибался, да и вообще мы, мужчины, скверные психологи, даже те, кто учился этому ремеслу специально.
  
  7
  
  Время было около двух часов пополудни, я как раз закончил поновлять 'Спасение младенца' и присел отдохнуть на верхней ступени стремянки, заодно думая, не закусить ли 'сникерсом', когда в притворе скрипнула дверь, а вслед за тем раздались быстрые, лёгкие шаги, и знакомый высокий, сдержанный в тембре голос произнёс:
  - Я вас нашла...
  'Пиндосский батончик' от неожиданности выпал у меня из рук - Соня, рассмеявшись, быстро подбежала и подняла его.
  - Возьмите, вот ваш обед! Неужели вы едите 'сникерсы'?
  - Станешь и 'сникерсы' жрать, коли есть нечего, - пробурчал я. - А обед из трёх блюд мне здесь никто не предлагает.
  Я спустился и сел теперь на вторую снизу ступень стремянки, Софья - напротив меня на рабочий табурет, сняв с него мою сумку (взглядом она спросила: 'Можно?' - я кивнул).
  - Вы можете есть в школьной столовой, кстати... Я так и думала, что найду вас здесь!
  - Прямо так и думали? - не удержался я, съехидничал. - Уверены были?
  - Не то чтобы уверена, но была надежда... Так вы реставратор!
  - Нет, я так, фигачу потихоньку.
  - Вы - чёрствый, грубый и насмешливый человек, - произнесла Мина с чувством (с юмором, конечно). - Вас давно надо наказать за это. Я на вас пожалуюсь батюшке... Если честно, я вас пришла поблагодарить ещё раз.
  - Не стóит благодарности, сударыня.
  - Тогда уж всё-таки 'барышня', я ведь незамужняя, но я же вам говорила, что я не барышня. Я дѣвушка через 'ять'. И просто так ужасно захотелось поболтать с вами - вы можете себе это представить?
  - Могу, хотя с трудом: я чёрствый, грубый и насмешливый человек.
  - Да: вами определённо нужно заняться... И ещё я хотела вас упрекнуть.
  - За то, что грубый и насмешливый?
  - Нет. Я серьёзно, послушайте! Вы не должны были за меня заступаться.
  - Почему это?! - поразился я.
  - Потому что... это не ваша профессия, в конце концов!
  - Быть мужчиной - это тоже профессия своего рода.
  - Я понимаю. Я очень понимаю и очень благодарна. Но ведь мне ничего бы не было! Он бы пальцем меня не коснулся. У меня такое случалось несколько раз в жизни, но однажды я притворилась немой, а другой раз больной, и всё окончилось чудесно.
  - Не всегда везёт, иногда и заканчивается везение.
  - Хорошо, пусть бы коснулся: и поделом, может быть... Что бы вы стали делать, если бы этот Мцыри достал нож? Я серьёзно, серьёзно говорю вам, Семён Алексеевич, слышите? Умер бы, не дай Бог, хороший человек, всё по моей собачьей милости!
  - Как вы самокритичны, однако.
  - Ну, вы же сами сказали, что lassie - это собака такая.
  - Я совсем не имел в виду... - принялся я неловко оправдываться. Соня рассмеялась.
  - Знаю, что не имели!
  - Говорил же я вам, что опасно с вами находиться.
  Девушка слегка склонила голову набок: она поняла меня немного по-другому.
  - Я в этом не виновата, - произнесла она. - То есть если и виновата, то только отчасти. Я хочу сказать, что если вы... другие сознают во мне обаяние молодости и... красоту, скажем, хотя это громко сказано, то я ведь тоже чувствую это как что-то внешнее по отношению к себе. Честное слово, так! Я, может быть, даже скрыться от этого хотела бы... нет, не хотела, но я с этим совсем не умею обращаться. Я именно девушка, во всех смыслах слова, не важно, тургеневская или нет, через 'е' или через 'ѣ', даже девочка, и всё слишком женственное меня пугает. И не то чтобы пугает, а так... противно. Сейчас даже в маленьких девочках есть слишком женственное, оно поощряется. Знаете, мне в детстве часто снился сон о том, что я хочу воплотиться в красивую девушку, ловить на себе восхищённые взгляды, купаться в каких-то ласковых лучах, дарить другим счастье, тоже, и вот я принимаю именно такое решение, легко скольжу вниз... И доскользила! Тут всё немного иначе, чем я предполагала. Я, например, очень влюбчива - вы представляете? По-спокойному, без безумств.
  - Да, вы рассказывали, как Катя Одинцова.
  - Да больше, куда этой Кате до меня! В детстве не было симпатичного мальчика, в которого я бы не влюбилась, и я всех, каждого из них хотела как-то обрадовать... и это совсем не то, что вы подумали!
  - Да я не успел ничего подумать!
  - И слава Богу, что не успели! Я не распущенная, никогда не была такой. Но мне искренне, искренне казалось, недоумевалось, что ли, если есть такое слово, почему нельзя, чтобы каждый, каждый из них был счастлив! Потом, повзрослев немного, я поняла.
  - Что поняли?
  - Что просто влюбиться легко, но есть ещё такая вещь, как верность, и она гораздо драгоценней, в любом случае, она людьми ценится гораздо больше, может быть, не зря. Ведь верность предполагает готовность... любую. Готовность умереть, например. А нельзя же умереть за всех сразу. Или готовность жить, брать ответственность за чужую жизнь, но за всех ответственность тоже не возьмёшь, только святые могут это, но это немного другое. В общем, я жестоко просчиталась!
  - Родившись девочкой?
  - Да! На что мне это, скажите, - она с лёгким недоумением вытянула перед собой руки, - если я даже не знаю, какой из этого толк? Вот - простите, что об этом говорю, но сейчас все, и стар и мал, сошли с ума на идее сексуальной жизни, её продления, разнообразия, что ли. И я в этой жизни тоже могу быть объектом, наверное, желанным для кого-то, - она слегка покраснела, - но мне настолько всё равно!
  - Вы хотите быть монахиней, я правильно понял?
  - Нет, не монашенкой! Не хочу, да и куда мне! Хотя порой бывают мысли... Я думаю, что эта сторона жизни, наверное, приятна (я её не знаю), я спокойно думаю о материнстве, может быть, что через год или два сама матерью стану, но меня...
  - ...Не окрыляет это как высшая цель жизни, - завершил я за неё.
  - Спасибо, вы нашли правильное выражение. Так жаль: как много потрудилась природа - ведь это чудо - человек! - и вот, почти напрасно! На что я нужна, кому сдалась? Мне приходят самые странные желания, идеи... То есть почему же сразу странные, чтó я так легко предаю себя?
  - Какие желания?
  - Масса всяких, огромная масса. Например, я вошла сюда, увидела вашу работу - и захотела быть реставратором, живописцем. Мне жгуче это интересно, правда! Я и сама немного занималась, раньше. Я преподаю в школе, кроме прочего, изобразительное искусство, вы знаете? Ваш младший коллега. Конечно, убогий из меня художник, но пусть лучше я, чем химик или математик. Или это слишком высокомерно с моей стороны? Или я не должна? - стыдливо спросила она.
  - Не знаю, я не видел ваших работ, но... думаю, у вас есть вкус, а это - первое дело. Он ведь неделим - художественный вкус, и если он есть в отношении слова, то можно надеяться и про рисунок...
  - Спасибо! Вы так обрадовали меня! И не только это: мне хочется заниматься богословием, например.
  - Богословием? - улыбнулся я.
  - Да, богословием: что здесь такого удивительного? Хоть при том я 'не очень православная', как вы изволили насмешливо заметить. Я даже не крещена, можете себе представить?
  - Отчего же: множество людей...
  - Знаю, что множество, но как с именем Софья можно быть некрещёной?! Хотя иногда так намечтаю себе, будто бы в детстве меня крестили - и хочется совершать подвиги за веру, вплоть до мученичества. Миссионерства в дальних азиатских странах, по крайней мере. Я ведь действительно большая врушка, то есть, во всяком случае, фантазёрка. Но 'Догматическое развитие церкви' Соловьёва я прочла, это я не вру вам. И меня мучит - не смейтесь! - хотя, конечно, вам смешно, конечно, вот и отцу Северьяну было смешно, и он мне рассказал один из своих дурацких анекдотов с моралью 'срочно замуж' - меня мучит вопрос о том, что церковь м о ж е т и д о л ж н а догматически развиваться...
  - ...Но не развивается?
  - Правильно! Вы потешаетесь надо мной, я это по вашим глазам вижу, а между тем посмотрите, мы ведь живём в десятом веке, в догматическом смысле! И я не призываю к ломке всего и вся, я не сторонних пляски на амвоне в голом виде под названием якобы таинства, как вообще вы могли подумать такое! Но как многое м о ж н о было бы переосмыслить, усовершенствовать, просто создать: нравственный суд, например, церковный суд, о нём ещё Достоевский писал - и ничего этого нет! А Толстого зачем отлучили? Может быть, и верно, но как жестоко!, и этим отлучением выбросили всё хорошее! Получается, что церковь, отлучив Толстого, отвергает Левина и Китти - а как жить православной девушке? В монастырь одна дорога?
  Я неловко пожал плечами и только проговорил:
  - Если я и улыбнулся про ваше желание заниматься богословием, то простите великодушно: ваш покорный слуга, например, о церковном суде даже не думал, и про анафему Толстого тоже не пришлось...
  - Но я не хвастаюсь! - воскликнула Соня почти с мольбой. - Разве затем я рассказываю вам, чтобы похвастаться? А для того, чтобы сказать: не смешно ли девушке, неважно, через 'ять' или через 'е', заниматься богословием? Одной рукой ребёнка нянчить, а другой трактаты писать?
  - Вот это вопрос так вопрос, - улыбнулся я (скорей, чтобы ободрить её, улыбнулся: нелёгкий вопрос был, как ни крути). - Ну, попробуйте...
  - А муж чтó мне скажет на это? У меня славный жених, Семён Алексеевич, я с ним спокойна, уверена, он мне всем хорош и мил, и... и, в конце концов, о родителях тоже нужно подумать, потому что Андрей - обеспеченный человек, а папа через год на пенсию выйдет. И когда Андрей, вслед за отцом Северьяном, мне скажет: матушка, рехнулась ты, что ли? Ты и замужем своих глупостей не бросила? Куда тебе картины писать, когда обед стынет? Какое-такое 'Догматическое развитие'? И что же мне ему, по совести, отвечать? Или мне стать одной из этих новомодных 'розовых' женщин и завести себе 'жену', если уж меня так угораздило обмишуриться?
  - Вы это серьёзно?
  - Не-ет! Нет, это противно, я не хочу так, и без того в жизни человека слишком много предательств! Я... это всё риторические вопросы, правда?
  - В известной мере, потому что каждый человек для себя сам на них отвечает.
  Девушка смущённо улыбнулась.
  - Вот я пришла в храм, и вместо священника нечаянно вам исповедалась. Не надоела я вам?
  - Нет, - кротко ответил я. - Удивительно вас слушать.
  - Так что теперь, в ответ, - с улыбкой продолжила она, - просто хоть из вежливости, вам тоже нужно...
  - ...Рассказать о себе? - догадался я.
  Я весело смотрел на неё, и она смотрела на меня так же весело, ласково, и - может быть, моё смирение, мою нежность по отношению к ней она вдруг почувствовала, потому что вздрогнула и медленно стала заливаться краской.
  - Что такое? - встревожился я.
  - Я... видимо, очень дурной человек, - с настоящей мукой выговорила Мина.
  - Почему?
  - Потому что прихожу сюда и мало того, что отвлекаю вас от работы...
  - Да нет, нет!
  - ...Мало того, так я ещё... Так мне ещё в голову не приходит, что вам мучительно меня слушать...
  - Нет!
  - ...А если не мучительно и даже... сладко, то ведь потом будет мучительно... меня вспоминать. - Девушка встала; она действительно успела покраснеть как маков цвет, я даже не ожидал такой краски в её белом, прохладном лице. (В скобках скажу: она угадала своё действие на меня, она всё угадала, только стоило ли так отчаиваться? Дело обычное, житейское. Молодые девушки такой пустяк не считают своей виной. Она - посчитала.) Простите. Вы простите? Да уж теперь чего... Вы - прекрасный художник и прекрасный человек! - с чувством произнесла девушка. - А я - недоучка, врунья и... маленькая дура. Прощайте!
  И, едва сказав 'прощайте!', она быстро вышла из храма, низко опустив голову.
  
  8
  
  Этому 'прощайте' ещё пока не суждено было исполниться. Нет необходимости говорить, как за выходные я много передумал и 'перемучился' тоскливым чувством, которое стареющему человеку не вполне уместно. Пушкин был беспрекословно гениален, когда писал, что только юным, девственным сердцам порывы известного рода благотворны. В конце концов, перед этими юными сердцами - вся жизнь, а вдобавок... а вдобавок, у неё и жених есть, который ей всем хорош и мил, всем, слышишь?
  В пятницу я задержался в храме дольше обычного. Под вечер появился отец Северьян. Батюшка принёс целый чемодан древних богословских книг, очень ветхих, чтобы попросить меня, Христа ради, выяснить у знакомых реставраторов, можно ли книги привести в 'божеский вид' и сколько это будет стоить.
  Я выяснил требуемое за субботу, результаты были неутешительными. Так или иначе, в понедельник утром я вёз книги назад в Никольское.
  Вёз я их прямо в чемодане, в котором отец Северьян мне и дал их. Мест в зале ожидания не было, и я сел на чемодан, разумеется.
  Жизнь непредсказуема и подсовывает нам удивительные сюрпризы. Только успел я присесть, как в зале появились два милиционера и не спеша принялись обходить пассажиров. Обычное дело, надо сказать, и похвальная забота о нашей с вами безопасности.
  - Что в чемодане? - бегло поинтересовался один милиционер, проходя мимо.
  - Религиозная литература, - коротко ответил я.
  Прибавьте к этому, что с начала мая я отпустил бороду, словно заправский моджахед, и вид имел мрачноватый.
  Патруль остановился.
  - Откройте чемодан, - приказали мне несколько нервно.
  Я пожал плечами, усмехнулся и сделал то, что просили.
  Старший лейтенант брезгливо перелистал рассыпающийся на страницы Псалтырь.
  - Так бы и сказали, - заметил он. - Так бы и сказали, что поповский скарб, а то - 'религиозная литература'... И всё-таки ваши документы.
  Я принялся охлопывать себя по карманам куртки. Паспорт был со мной, но вот запропастился куда-то... 'Стражи порядка' напряжённо ждали, и пауза становилась всё неприятней.
  Быстрых шагов за спиной я не расслышал - но как поразился, когда совсем рядом со мной прозвучало:
  - Куда ты мог его засунуть?!
  И, повернувшись к милиционерам, Соня продолжила, волнуясь:
  - Послушайте, товарищи, это ведь мой муж: что он такого натворил?
  Лица патрульных слегка посветлели, один даже осклабился:
  - Да вот, проверяем документы, гражданочка.
  - У меня его документы... Сёма, - страдальчески воскликнула девушка, - невозможно это! На две минуты нельзя тебя оставить одного! На чемодане сидит! И не побрился с утра!
  Она с такой искренностью, так правдоподобно всё это сказала, что мне стало жутковато: я почти поверил... да куда там, без всяких 'почти'! - поверил, что рядом - моя жена, которая меня распекает за то, что оставила меня на две минуты, а я, видите ли, уселся на чемодане и пререкаюсь с милицией. Ещё и не побрился. Один милиционер что-то шепнул другому, и этот другой козырнул:
  - Верим, гражданочка, что документы в порядке. Счастливого пути.
  Патруль пошёл дальше. Соня схватила мой чемодан и зашагала с ним к платформе, благо, автобус уже подавали.
  Мы сели рядом, конечно, и снова я заметил, что девушка дрожит как намедни, после 'Мцыри'.
  - Премного вам благодарен, - начал я шутливо, хотя у самого сердце подрагивало. Она подняла на меня невидящие глаза.
  - Не надо, не смейтесь, - попросила она тихо.
  - Вы же хотели, чтобы я за вас не заступался, - мягко упрекнул я. - А сами что делаете, гений перевоплощения и актёрского мастерства?
  - Это не перевоплощение.
  - А что тогда?
  - Не спрашивайте. Чтó вы все, сговорились, что ли, мучить меня? - воскликнула девушка: я всерьёз испугался. - Мне холодно, у меня зуб на зуб не попадает...
  Я торопливо снял свою куртку и протянул ей. Она без слов в эту куртку закуталась, но продолжала дрожать. Вот, кажется, перестала. Я внимательно посмотрел на неё - а потом и заглянул в лицо: слёзы стояли в её глазах. Девушка упрямо отвернула голову.
  - Если я виноват... - начал я горько.
  - Молчите, - прошептала она быстро, пресекающимся дыханием. Я не отважился заговорить снова.
  На выходе из автобуса я, конечно, подал девушке руку. Уже выйдя, она взяла мою руку в обе свои и с силой прижала мою ладонь к своей груди, к сердцу, а глаза её при этом оставались закрыты. Так неожиданно и почти страшно это было, что у меня волосы на голове зашевелились от ужаса, и не сразу я догадался аккуратно высвободить руку.
  - Что такое с вами происходит? - спросил я, зачем-то шёпотом. Мина подняла на меня блестящие глаза.
  - А вам неясно? И... чудесно. Почему вы мне не брат?
  - Потому, наверное, что родители разные, - криво усмехнулся я одними губами. Не самая лучшая минута была для юмора, чего говорить.
  - Не смейте шутить, не смейте, а не то я вам покажу, что я умею кусаться...
  Мина снова взяла мою ладонь, поднесла к губам и укусила.
  Я не опечатался, укусила. Я вскрикнул, наверное, и первой мыслью у меня было, что она с ума сошла. Я ещё ничего, ничего не видел, как слепой котёнок!
  Прохладно пробормотав 'Простите' и не обращая больше на меня внимания, она пошла по направлению к школе, и я пошёл рядом, потому что, мелькнула мысль, нельзя же её оставлять в таком состоянии!
  - Куда вы идёте? - спросила меня девушка невыразительным голосом, уже когда мы вошли в здание. - В школу, видимо: хорошо, а вот куда я иду? Похоже, на урок, но я разве могу сейчас вести урок?
  А между тем, вы только представьте, мы уже в класс входили. Мина собрала силы, чтобы улыбнуться.
  - Ребята, - произнесла она, - у нас сегодня гость...
  Я откашлялся, назвал своё имя-отчество и объявил детям о том, что расскажу о театральной живописи. Идея пришла мне в голову именно в тот миг, когда я заговорил. Импровизация - сомнительная штука, но неужели я должен был оставлять вести урок это существо, которое пять минут назад укусило меня за палец? Ведь просто так не кусаются люди?
  И я начал урок, сильно не заботясь, урок ли это изобразительного искусства или какой другой. От театральной живописи я перешёл к фрескам, над которыми работал в Никольском храме, вообще, говорил первое, что в голову взбредёт. Меня слушали, впрочем, и даже внимательно: из жажды нового, из интереса к новому человеку. Может быть, теперешние дети не совсем безнадёжны? - даже подумалось мне. Несколько любопытствующих лиц во время урока заглянуло из коридора.
  Девушка, то есть госпожа учительница, сидела на первой парте и медленно выводила какую-то записку. Глаза её почти успели просохнуть.
  Записка оказалась ко мне: она вложила её мне в руку после того, как официально-радостно поблагодарила меня за прекрасное занятие и открыла передо мной дверь.
  Я вышел из класса и лицом к лицу столкнулся с директором.
  - Простите, не знаю вашего имени-отчества, - сразу взяла та быка за рога.
  - Семён Алексеич, - оробел я: ну, сейчас взгреют меня за мою самодеятельность!
  - Семён Алексеич, вы понимаете, наверное, что мы не можем оплатить ваше занятие, хотя мы очень благодарны вам за то, что вы нашли время...
  Ах, только за этим дело стало! Меркантильный век.
  - Всё в порядке, - ответил я. - Я уже договорился с Софьей...
  - ...Алексеевной, - подсказала директор.
  - ...С Софьей Алексеевной. Она мне в своё время сделала большую услугу, это просто ответный жест вежливости.
  - Вот как! Ну, я рада, очень рада... и вообще, приезжайте к нам почаще!
  Ещё несколькими любезностями, вполне чистосердечными со стороны директора, мы обменялись, прежде чем меня отпустили, наконец. На улице я развернул записку. Вот её содержание:
  
  'Я хочу поговорить с вами, очень хочу. Спасибо, что спасли меня на этот урок. У меня ещё два урока, как-нибудь справлюсь, я уже успокоилась. Вы меня дождётесь? Вы ведь не считаете, что я сошла с ума? Если я вас укусила, и если я вообще осмелилась вас кусать, то как вы думаете, почему?'
  
  - По кочану, - буркнул я и отправился в Никольский храм. Запер за собой дверь, прошёл в ризницу и уселся за стол. Только водки и ломтя чёрного хлеба не хватало на столе. Работать было невозможно. Зося не только 'дерзнула' меня укусить, она ещё меня назвала на 'ты', а после дала понять, что не ради одного актёрства. И - мужем.
  
  9
  
  Я вошёл в школу аккурат после звонка на перемену. Через минуту Зося вышла в коридор, и была она мела бледней.
  - Ужасно, - прошептала она, увидев меня.
  - Что - ужасно?
  - Мне в перемену, прошлую, позвонил Андрей. Я не хотела разговаривать и отговорилась тем, что плохо себя чувствую, очень. Он встревожился, и... в общем, он едет, чтобы меня забрать.
  Я хотел спросить, скоро ли будет её жених. Девушка опередила меня: подошла к окну и сказала одним словом:
  - Приехал.
  - Тысяча извинений, - пробормотал я. - Я пошёл...
  - Нет! - вскрикнула девушка, так, что я снова на миг испугался за её душевное здоровье. - Нет: вы пойдёте со мной. Пожалуйста...
  
  На улице силы снова изменили ей, и она, представляя меня Андрею, только смогла скороговоркой произнести:
  - Андрюша, это мой коллега, Семён Алексеевич. Мы ведь его захватим в город?
  - Какие вопросы! - откликнулся жених и энергично стиснул мою руку.
  Андрей оказался крепким, широкоплечим парнем с открытым, смелым, честным лицом. Не могу сказать, насколько тягостное впечатление произвёл он на меня, произвёл именно своей открытостью и порядочностью. Будь он по виду этаким чёрствым циником, негодяем с холодным блеском в глазах, я с облегчением сказал бы себе, что Андрей Зосе не пара. Но вот этот розовощёкий мóлодец - как же не пара? Я бы и своей дочери жениха лучше не пожелал, будь у меня дочь.
  Мы сели в красный Ford Fusion, я, разумеется, на заднее сиденье. Машина тронулась с места.
  Андрей почти сразу забыл о моём существовании и весь сочувственно обратился к своей невесте:
  - Зося, так нельзя! Следить за здоровьем надо! Это... месячные, что ли?
  Девушка пожала плечами.
  - Вот-вот, они, конечно... В июне айда в санаторий?
  - В санаторий? - никакой жизни не слышалось в её голоске.
  - Да: санаторий - фигня... На юг. Турция, Египет, Абхазия, шашлык кушать. Для крови очень полезно. Что? Чтó 'нет'? Зося, родной человек, ты в зеркало на себя посмотри, ты белая вся!
  - 'Не нравится - не ешь', - устало пробормотала девушка смешное детское присловье.
  - Нравится, и ем. Но так же жить нельзя! Ладно. Абхазия - то, что надо.
  Девушка что-то простонала еле слышно, буквально простонала.
  - Ну, решим ещё... так, а заявление ты когда подашь?
  - Какое заявление?
  - На увольнение, какое!
  - Неужели нужно... и, Андрюша, мы ведь говорили об этом...
  - Говорили, да не переговорили. И ради копеек убиваться, если есть тьма вариантов... Да найди ты в городе школу себе, Зося, если ты так прикипела к этому делу! И, кстати, я не за школу, а я за вуз. И престижней, и интересней, и публика порядочней. Тебя же в аспирантуру брали, а? У тебя ведь ума палата, кому как не тебе! Ты с Львом Борисовичем разговаривала?
  - Говорила, ещё месяц назад.
  - И?
  - Я должна определиться с темой реферата. Андрюша, милый, я не вижу никакого смысла в этой аспирантуре, никакого!
  - Ты понимаешь, Зося, дурная твоя голова, что тебя в вуз работать не возьмут иначе?
  - Я и не хотела никогда...
  - Да что ты заливаешь, 'не хотела', когда хотела! Две недели назад ещё хотела!
  - Андрюша, я очень измучилась сегодня, очень! - с надрывом произнесла девушка. - Не тревожь меня часик хотя бы!
  - Извини, - буркнул жених и целых пятнадцать минут молчал. Мы въехали в город. Я наблюдал их обоих в панорамное зеркало заднего вида. Смертельно бледна была драгоценная для меня девушка.
  - Иди к Борисычу, вот что я тебе скажу, - снова начал жених, негромко. Мы уже подъезжали к городу. - Иди к Борисычу и объясни ему, что берёшь тайм-аут. Или прикрепись этим... соискателем, вот, вспомнил. От такого дела не будет тебе никакого вреда, а одна польза. За два года состряпаешь хорошенький такой дисер, если дитё делать не будем, ну, можно и подождать, а можно и оба два сразу, и будешь ты, Зоська, философом кандидатских наук. Ну! Держи нос выше! Чего ты совсем поскучнела у меня?
  - Андрюша, ты...
  Девушка немного собралась.
  - Ты говоришь так хорошо всё, - продолжила она, - но ты так говоришь, как будто всё-всё за меня ты уже решил на десять лет вперёд...
  - Не за тебя, во-первых, а за нас двоих. И не на десять, а всего-то годика на два.
  - Но 'за нас двоих' - это ведь и за меня тоже.
  - Ну да.
  - А ведь я ещё... я ведь ещё не жена тебе.
  - Так это дело мы скоро исправим...
  - Но я ещё не согласилась!
  Недолгое молчание повисло.
  - Во-он что, - со сдерживаемым гневом протянул Андрей: мне на секунду стало остро жалко парня. - Ты... чего это с тобой сегодня, мать? (Он назвал Зосю так, как в России испокон веку называют женщин.) Не гожусь тебе, что ли?
  - Андрюша, не надо мучить меня, не надо, мне очень нехорошо!
  - Оно и видно, что того... что нехорошо. А ты согласись, если не согласилась.
  - Я не понимаю...
  - А пойми. Именно теперь вот возьми и согласись. Или не согласись. Прими решение.
  - Это жестоко, - прошептала девушка одними губами. - Это прямо сейчас очень жестоко...
  - Про жестоко, Зося, извини, - это всё женские штуки, - неумолимо продолжал Андрей. - Я ведь на тебя не давлю, не нравлюсь - сделай мне ручкой. Только ты решай, решай. Молчишь? И как понимать тебя? Что молчание - знак согласия? Ну, кивни же ты мне, кивни только, Христом-богом тебя прошу! Честный человек, Софья Лексевна, тебе предложение делает, не бандит и не ворюга какой-нибудь. Вон и при свидетелях, между прочим: вот Семён Алексеевич сзади сидит, тоже честный человек! Что? Чтó ты губами шевелишь, а ничего не говоришь? Семён Алексеевич, слышите вы, чтó она говорит?
  - Она говорит: 'Будь по-твоему', - глухо ответил я. - Вы меня можете здесь высадить? Мне как раз удобно.
  - Нет, правда 'Будь по-твоему' сказала? - по-детски обрадовался Андрей. - А-а, Зоська, Зоська, измучила ты парня! Верите ли, нет, так меня извела! Сию секунду, Семён Алексеич: только в правый ряд перестроюсь... Пожалте!
  Он крепко стиснул мне руку на прощанье.
  
  10
  
  На этом моя история могла бы закончиться - но ещё не закончилась.
  В пятницу девушки не было на автовокзале. До Никольского можно и электричкой добраться или на машине жениха, подумал я. Можно, при нежелании ехать на работу, и больничный взять. Можно и уволиться, наконец. Именно что конец, всё кончилось, граждане, освободите вагоны - и тут ко мне подошла черноволосая женщина средних лет, звонко цокая каблуками по плиточному полу.
  - Вы - Семён Алексеевич?
  - Откуда вы меня знаете?
  - Я школьный бухгалтер. Я тем же рейсом из города езжу, что и вы, а вы и не заметили меня ни разу... Вам письмо. Вот, возьмите!
  И ещё что-то черноволосая женщина хотела добавить - может быть, сказать, какой я растяпа, - но удержалась: развернулась и пошла, не проронив больше ни слова.
  Письмо было от Мины. Вот оно, я привожу его слово в слово:
  
  'Я не знаю, как обращаться к вам. По имени-отчеству - невозможно. Вы ведь помните: здесь, на вокзале, где вы моё письмо получите, я вас назвала на 'ты'.
  Я выдумщица и фантазёрка, назовите меня любыми жестокими словами, которые придумаете, но я тогда не солгала, ведь на 'ты' называют, когда человек становится очень близким.
  Мне только страх за вас и готовность защитить вас любой ценой, только они открыли глаза на то, как вы для меня важны - и любимы. Смешно, правда? Виделись всего раз пять... Может быть, вы удивитесь и спросите: почему? Я тоже себя спрашивала это. Не дай Бог, вы подумаете, что это случилось просто из жалости! Нет! Вы не жалости заслуживаете. Вы не очень счастливы - но это ещё не причина. Вы с большим достоинством несёте своё не очень большое счастье. Вы умны и чутки, удивительно, как ни пытаетесь это спрятать. И, что для меня больше всего, вы имеете огромную внутреннюю свободу и смелость быть царём. Не тем царём, который ест на золоте и ходит в горностае, а тем, про которого написано: 'Ты - царь, живи один'. Цари так редки и так чудесны, и цари, увы мне бедной, - не аркадии, которым говорят 'Да' спокойно и без учащения пульса.
  Мне, дорогой и любимый мой человек, настал теперь тот кромешный ужас, то 'безумие', над которым я всегда смеялась, которому никогда про себя не верила - и вот, теперь я сама исповедую его, чтобы вслед за Зоей из 'Первой любви' целовать ту рану, которую вы мне нанесли без всякой вашей вины и без всякого желания. Я не Катя Одинцова. Как запоздало я это понимаю!
  Я не могла не написать этого - должна же быть справедливость на свете, чтобы любимый человек знал о том, что любим. Но это мало что значит, увы. Это мало значит, во-первых, из-за Андрея, которого ведь я тоже, наверное, люблю, с которым обручалась не просто так, не только ради желания обеспечить старость родителей. (Мы жили всегда очень бедно, только лет семь назад папа перебрался в город, а в Никольском я выросла.) Это чувство - спокойное, тихое и не 'безумное', но оно тоже существует. Пожалуйста, не вините меня за него: у любого человека широкое сердце, и широкое сердце - не грех: широкое сердце - не широкая постель. Я не бесчестна. Я пишу это для того, чтобы сказать: я забыла бы и Андрея, и уже сейчас, когда куплены венчальные кольца, забыла бы его. Я не отказываюсь от того торжественного слова, которое почти помимо моего разума вырвалось у меня на вокзале, где я назвала вас мужем. Но разве можно быть мужем двух женщин? Вы женаты: вот каменная стена. Какая ещё может быть причина? Пожалуйста, не рушьте эту стену без самой крайней нужды, а то и мир рухнет, если все стены в нём обрушить. Любая женщина беззащитна: вверяясь мужчине, она отдаёт всё, она просит так немного - верности! Это - та крошечная доля, в которой нельзя, в которой стыдно отказать.
  Видите, я слабая дѣвушка, я всё же пишу вам свой адрес, на тот случай, если вдруг всё ещё чудесным образом изменится, на тот невероятный случай, который не может наступить и не наступит. Какая тоска, думаю я иногда в эти дни, что я не родилась мужчиной! А потом мне приходит на ум: это - счастье. Пострадать самой - лучше, чем сделать несчастной другую lassie, другую бедную девчушку.
  Я буду вас помнить всю жизнь. Возможно, это слабое утешение, но у меня, бедной дѣвушки, нет другого.
  Есть прекрасная музыка, которая как-то связана с моим рождением, про которую, услышав первый раз, я подумала, что знала её до рождения: может быть, мои родители слушали её. Эту музыку я теперь мысленно посылаю вам. Я слушаю её именно сейчас, и на глаза у меня сами собой наворачиваются слёзы. Я не хочу, чтобы вы плакали! Я хотела бы, чтобы она стала вам источником чистой ласки и кроткого утешения, единственного, которое я могу вам дать. Пожалуйста, найдите где-нибудь этот короткий, не больше пяти минут, симфонический отрывок. Его автор - Эдвард Элгар. Он называется
  Mina'
  
  24-25 июля 2013 г.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"