Этот текст - не литературоведческая статья. Это опыт критического эссе, в том виде, в каком его понимала, например, Марина Цветаева, хотя автор отдаёт себе ясный отчёт в том, что ей далеко до таланта последней. Считается, что женщины, как правило, - плохие филологи. При этом они, возможно, являются лучшими критиками.
Проза Бориса Гречина - вообще крайне неудобный объект для литературоведческого анализа. Она достаточно бедна тем, что можно назвать стилистическими средствами, далека от постмодернизма, от игры смыслов и вполне традиционна. Пожалуй, единственная заметная стилистическая особенность этой прозы - богатство косвенного цитирования, объём 'подводной части айбсерга'. Без труда можно узнать в основании одних текстов - образы Достоевского, в фундаменте других разглядеть Лескова, в третьих найти влияние немецкой прозы (Г. Гессе, Р. Рильке), в четвёртых обнаружить следы Рэя Бредбери, даже Р. П. Уоррена (в архитектонике 'Христиан', 'романа-детектива'), даже полузабытого английского поэта Мэтью Арнольда, собственный перевод из которого он предпосылает в качестве эпиграфа своему 'Человеку будущего'. Гречин - начитанный, умный автор, но это цитирование для него не является самоцелью, оно не довлеет над текстом, и сами тексты, в отличие от текстов постмодернизма, не производят впечатление вторичных.
Борис Гречин - не интеллектуал. 'Ум' и 'интеллектуализм', как я часто убеждалась, - отнюдь не синонимы. 'Умничанье', интеллектуальные забавы и, более всего, филологический анализ ему противны в силу их 'безответственности и бесплодности'. В его жизни это выразилось в том, что Гречин, несколько лет проработав в вузе, в итоге отказался от должности старшего преподавателя педагогического университета, возможности писать докторскую диссертацию (уже имея кандидатскую степень) и стал заведующим дошкольным образовательным учреждением, то есть, по сути, чистым хозяйственником, предпочтя 'пользу' умственным удовольствиям. В творчестве выражается в том, что автор пренебрегает активным продвижением своих текстов. Он не против возможности публикаций, но считает, что реальная жизнь больше и шире литературной. Это плохо для нахождения читателя (и, в известной мере, это - также безответственная позиция). Но, думаю, это хорошо для качества его текстов, традиционных, как я уже сказала, в отношении стиля, но во многом 'неформатных' с точки зрения форматов, предлагаемых современной литературой.
В литературной копилке Гречина не так уж много текстов. Пожалуй, не принимая во внимание рассказов и драматургических опытов, я должна назвать только шесть повестей, которые сам автор считает удачными: 'Майя', 'Житие Алексия, человека Божьего', 'Люта', 'Берёзовая роща', 'Близкие люди', 'Тетрадь архиерейская'. (В этот список он не включил, кстати, 'Ассизи', достаточно высоко оценённый известным литературоведом Е. А. Ермолиным.) Шесть повестей - и пять романов приличного размера. Даже небольшие романы Гречина - 'Человек будущего', 'Mania Divina', 'Льен Мин' - имеют объём 9-11 авторских листов, крупные - 'Христиане' и 'Лиса Его Высочества' приближаются к 18 авторским листам. Вот, кстати, первая 'неформатная' особенность прозы Б. Гречина, учитывая, что современная интеллектуальная проза тяготеет, скорее, к миниатюрности, в любом случае, к карманному формату. Объём сам по себе, конечно, ещё отнюдь не достоинство. Изучение основных тем прозы того или иного автора гораздо интереснее сравнений объёмов и вообще интереснее разнообразных, но бесполезных количественных подсчётов.
Творчество Б. Гречина обнаруживает две явные тенденции или, правильней сказать, интенции. Писателю интересны две темы, которые он подробно и последовательно разрабатывает.
Первая из этих тем - это, простите за банальность, любовь: высокая, чистая, напряжённая, далёкая от половых чувств (ещё одна 'неформатность' для современной литературы) и, как правило, невозможная. Писатель будто нарочно полагает рядом людей, счастливую, в социальном смысле, любовь которых очень сложно себе помыслить.
В 'Люте' это любовь советского пионера-подростка и девушки из иного мира. Жанр фэнтези избит, но эта повесть у Гречина - единственная фантастическая. Строго говоря, и впечатление фантастической она не производит, скорее, верно говорить о фантастическом допущении. Крылья главной героини воспринимаются больше как метафора, чем как плотные телесные отростки. В конце концов, не инкриминируем же мы Г. Гессе фантастику его 'Степного волка'. Однако 'Люта' имеет и недостаток, причём значительный. Накал 'высокого' в ней таков, что читателю, сердцу которого уже не четырнадцать лет, этот накал может показаться иронией, пародией, самокарикатурой. Новалис и 'Страдания юного Вертера' были хороши для своего времени, а можно ли в двадцатом веке поверить в современного Гиацинта, нашедшего свою небесную деву? 'Духовно-экстатического' так много, что писатель рискует вызвать им у читателя тошноту, несварение, и доля заземляющей, пресноватой иронии не только не помешала бы этой повести, а, наоборот, оттенила бы её идею. Итак, рискует вызвать тошноту, но не боится, не ослабляет натяжения струн, что, может быть, нелепо, но и эта позиция внушает уважение.
В 'Берёзовой роще' - любовь состоявшегося архитектора, уверенного и безапелляционного человека, и юной девушки, своей бескомпромиссной искренностью, упрямой естественностью неуловимо напоминающей Клариссу МакЛеллан из '451 градус по Фаренгейту' Рея Брэдбери (отсылка к Брэдбери - в самом тексте).
В 'Лисе Его Высочества' - любовь учительницы музыкальной школы и её пятнадцатилетнего ученика. Крайне ошибётся тот, кто увидит в этом скабрезность или связь с 'Лолитой' Набокова. Мастерство автора (почему бы не использовать и это слово, если оно - на своём месте), итак, мастерство автора - в умении бесстрашно взять тему, уже настолько захватанную грязным воображением, что она кажется пошлой, и вылепить из неё нечто звонкое, чистое, совершенно небанальное и исключающее эту самую пошлость, сексуальную или сентиментальную. 'Лиса Его Высочества' - отнюдь не сентиментальный любовный роман, точнее, он 'сентиментален' ровно настолько, насколько 'сентиментален' 'Маленький принц' Сент-Экзюпери, которого автор кладёт в основу текста словно гигантскую метафору.
В 'Близких людях' - любовь главного героя, служащего банка, к двум девушкам. И этот текст далёк от водевиля, скорее, он заставляет вспомнить 'Униженных и оскорблённых' Достоевского (Катю и Наташу, если кто помнит этот роман). Подобно Достоевскому, Б. Гречин бесстрашно, не боясь обвинении в развращённом воображении или в 'симпатиях исламским семейным нормам', берётся за исследование возможности одновременно л ю б и т ь д в у х л ю д е й. И, кстати, также не приходит к утешительному итогу: пронзительная и грустная повесть.
В 'Льен Мин' - любовь уже немолодого преподавателя педагогики и его иностранной студентки (роман не то чтобы биографичен, но университетская среда, с её временами густой атмосферой недоброжелательства к нестандартным одиночкам, показана в нём очень рельефно и достоверно).
В 'Тетради архиерейской' - любовь архиерея русской православной церкви и женщины, которая готовит о владыке телерепортаж. Сочетание звучит кощунственно, а между тем повесть - невероятно 'лесковская', даже с точки зрения языка. Может быть, даже не 'лесковская' она в языковом отношении, а житийная, заставляющая вспомнить русское средневековье. 'Чи диво старому помолодити!' - с горечью восклицает главный герой, услышав объяснение в любви своей любимой, и мы понимаем, что это - прямая, пусть, может быть, и невольная цитата из 'Слова о полку Игореве'. А между тем на протяжении всего этого дневникового текста он, владыка Алексий, говорит и пишет именно так - потому что так думает, так чувствует.
Наконец, в 'Человеке будушего' полюса разведены максимально. Автор рассказывает о любви человека и собаки. Это не 'Лэсси' и не 'Разумное животное' Робера Мерля, хотя собака и в самом деле разумна, даже способна общаться со своим хозяином. Небольшое фантастическое допущение, не такое уж невероятное на фоне современных исследований этологов, обучивших шимпанзе понимать сложную человеческую речь и говорить с человеком языком глухонемых. С максимальной осторожностью и деликатностью автор касается этой любви, далёкой, разумеется, от плодов нездоровых фантазий зоофилов, но и не сводимой к простому сочувствию, даже привязанности, что мы испытываем в отношении домашних питомцев.
Такова первая тема, как я уже сказала, бесконечно старая, но при всей своей традиционности - вполне шекспировская, ведь, если посмотреть пристально, и 'Отелло', даже 'Ромео и Джульетта' - из этого же ряда.
Вторая авторская интенция, вероятно, более важная и более оригинальная, чем первая, - религия, точнее, изучение жизни и личности людей особого нравственного дара, развитие которого возможно, как правило, только в религии (да и в религии возможно не всегда). Этим тексты Гречина явно сближаются с житиями и, фактически, как раз и являются современными вариантами агиографий.
Отнюдь не обязательно эти агиографии написаны стилизованным архаичным языком 'Тетради архиерейской'. Вообще этот охват всех форм религиозности автором удивителен.
Б. Гречина интересует и жизнь вполне традиционного православного отрока, 'молитвенного мальчика', кого-то вроде Алеши Карамазова, если бы семнадцатилетний Алёша оказался перенесён в реалии современной России ('Житие Алексия, человека божьего'), при этом он, Гречин, делает грустный вывод о том, что современное православие для такой души будет слишком узким и тесным обиталищем.
Ему интересны и буддисты ('Майя', 'Льен Мин'), в том числе 'русские буддисты', причины, по которым этнические русские переходят в буддизм (отнюдь не всегда, выясняет автор, это оказывается глупостью или 'модой', иногда - сильнейшей душевной потребностью).
И люди, которые, в силу особости их религиозного дара, с огромным трудом укладываются в рамки христианства, которые отыскивают себе место лишь на окраине религии и сами становятся основателями секты (роман 'Христиане').
И люди, которых в силу ещё большей индивидуальности этого дара, например, мистического, не способен понять никто: даже близкие считают, что им, этим визионерам, место только в психиатрической клинике (роман 'Mania Divina' ['Божественное помешательство' - лат.]). (В другом случае обладательница редкой способности 'чувствовать деревья' гибнет от своей чрезмерной восприимчивости при вырубке лесной полосы (повесть 'Берёзовая роща'), а нам остаётся лишь сожалеть о мире, не приспособленном для душ редкой чистоты, том мире, что мы создали сами. Просто вариация на тему 'Срубить дерево' Роберта Янга? Возможно. Но, в таком случае, удачная вариация.)
Наконец, объект его прозы - носители творческого дара, сопряжённого с мистическим. О них, например, - 'Лиса Его Высочества', 'двойной' роман. Это, во-первых, биография: жизнь обычной, хотя честной, привлекательной женщины (между прочим, роман охватывает восемь лет её жизни и вполне подробен в этой биографичности, что заставляет вспомнить 'Жана Кристофа' Р. Роллана). Но это - и житие: житие юного человека, наделённого сверхобычными способностями, при том речь не идёт о способности проходить сквозь стену или выпускать из руки стальные когти, как в дешёвых комиксах. Речь - о сверхобычных способностях м ы с л и, о нерядовой музыкальности и особом взгляде на жизнь, обладатель которого в современных реалиях жить, существовать, увы, не находит сил. Это, кстати, и роман-путешествие, россыпь 'вставных' новелл которого очерчивает духовное состояние современного нам общества.
(Пожалуй, косвенная социальная критика, критика мира потребления, что оказывается тюрьмой для лучших - ещё одна черта прозы Б. Гречина, но, конечно, она не так сильна, чтобы назвать его современным Гоголем или хотя бы сравнить с В. Пелевиным, да и не критика - первая задача автора.)
И уж совсем особая разновидность жития - это антижитие, биография 'тёмного гения', умелого растлителя и извратителя высоких идей, человека 'с семенем Антихриста в душе' (роман 'Человек будущего').
Таков краткий обзор тем и идей, вдохновляющих необычного, глубокого, разностороннего и, безусловно, талантливого писателя, проза которого, помимо всего, имеет однозначное воспитывающее, н р а в с т в е н н о е воздействие, вполне очевидное, явное, нескрываемое, порой даже вредящее художественности (ведь художественный текст - это всё-таки не проповедь), но столь редкое для современной литературы, и поэтому в своей определённой антихудожественности лично мной извиняемое. Текстам Гречина нужна известность. Не ради их автора, которому, кажется, вполне неплохо живётся и в полной безвестности. Она нужна - его читателям, для которых, по скромному мнению автора статьи, обязательно 'настанет свой черёд'.
Е. С. Смоленская, преподаватель кафедры иностранных литератур и языков Ярославского государственного педагогического университета