Заканчивалась первая декада ноября. Это означало, что на улице должен был стоять промозглый волчий холод, но его не было.
День был удивительно теплый, сырой и молчаливый, почти мертвый.
Не то, чтобы на улице было меньше прохожих, просто само их присутствие не бросалось в глаза. Даже машины звучали как-то приглушенно, словно старались быть незаметнее. На улицах было тихо, и только в неярком прозрачном небе пронзительно каркали вороны.
Голоса ворон в эти мертвые сырые дни раздавались особенно часто - черный от голых деревьев город словно притягивал их.
Мы с братом шли вниз по улице, шли к трамвайной остановке. Надо было съездить к Шурику за фотоаппаратом. Дело было в том, что я взял два билета в театр и мне хотелось запечатлеть это событие на фотопленку. Давали спектакль "Лев зимой" на Малой сцене. Это была классная постановка, я был уверен, что Лешке понравится.
Он никогда не был в Смоленском театре, поэтому я и взял два билета, как
только он приехал.
Нам повезло, трамвая не пришлось ждать, и мы вскочили в задний вагон. Я сразу осмотрел салон - нет ли контролера. Конечно, у меня были с собой талоны, но пробивать их я не собирался - это было бы неспортивно. Поэтому следовало быть начеку, так как контролер мог появиться в любой момент. Он и появился вскорости, но мы успели сбежать от него в первый вагон. Разумеется, что, закончив проверять билеты во втором вагоне, контролер должен был перейти в первый, и мы ждали этого с веселым напряжением. Так оно и получилось, но как только суровая дамочка с удостоверением в руках появилась перед нами, мы снова удрали во второй вагон. Это была забавная беготня, тем более забавная, что мне совсем не жалко было этих несчастных талонов - дело
было в принципе. Смешно это, наверно - здоровенный бимбус бегает по
трамваю, вместо того, чтобы оплатить проезд и ехать как и положено человеку взрослому и солидному. Лешке такой школьный азарт'простителен, а мне ?..
Ведь это просто какой-то инфантильностью попахивает, задержанным
развитием. И верно ведь это, но вот загвоздка - ничего я не могу с этим
поделать. Не могу я, подобно всяким почтенным мальчикам, гордящимся, что они студенты, войти, чинно шмякнуть компостером и застыть, важно пялясь перед собой. У меня тогда прямо зуд какой-то начинается. Вот я и осматриваюсь все время настороженно, как заяц в лесу - нет ли где волка-контролера. Поэтому и в театр хожу в старом до неприличия свитере и затертых джинсах, а не в костюмчике наглаженном. И я знаю, что Лешка, в общем, такой же, как я, потому-то он и ухмыляется нахально и бестолково, когда смотрит, не мелькнет ли среди пассажиров сигналом тревоги подвижный вязаный берет.
...Мы вышли у Медгородка, и здесь тишина мокрого дня немного отступила, потому что у ларьков всегда толчется масса народу, а немых черных деревьев здесь мало. Отсюда мы пошли пешком, благо, что идти-то надо было всего одну остановку. Два долговязых оболдуя перлись по улице, разрезая поток встречных коротышек, и обсуждали творчество Сент-Экзюпери, Между собой мы окрестили его книги "круглыми малайскими мыслями", хотя Сент-Экс был и остается одним из моих любимых писателей, а Толстый (подпольное Лешкино прозвище) на нем вообще помешался.
Если мы с Толстым что-нибудь обсуждаем, то, как правило делаем это очень азартно, размахивая руками и время от времени доводя до сведения друг друга все, что друг о друге думаем. Это, надо признаться, не самые деликатные фразы, да и вообще посторонний человек, послушав наш разговор, пришел бы к выводу, что перед ним просто напросто два дебила. Происходит это оттого, что мы с Толстым понимаем друг друга с полуслова, и там, где другой сказал бы целое предложение, мы, не стесняясь, ограничиваемся, по меткому выражению Штирлица, "социальными звуками". Этот метод внешне, возможно, похож на приемчики Эллочки Людоедки, но сходство это опять же чисто
внешнее, так как наш разговор происходит практически на телепатическом уровне...
Итак, мы спорили. Иногда я прерывал наши препирательства приказом
примерно следующего содержания: -Дэбигс ( это сленг, в переводе значит - придурок ), а ну быром застегнул куртку.
Был все же ноябрь месяц, а Толстый шел по улице героем - душа нараспашку.
По большому счету, мне было наплевать, застегнута его куртка или нет, я, в конце концов, не его врач, но такая, с позволения сказать, забота его бесила, и мне это доставляло удовольствие. Кроме того, такие отступления сбивали оппонента с толка.
У Шурика нас встретили радушно, как у него всегда и встречают гостей. Он был не один, а с Татьяной, и я решил торжественно представить ей своего брата. Но не успел я сказать и двух слов, как Шурик заорал в своей обычной манере: - А я так и догадался сразу, что это твой брат! Похож, похож!..
Я оскорбленно замолчал и вперил в него негодующий взор: - Как ты смел перебить меня, негодяй?
А он уже лыбился ехидно, прятал гадскую улыбку под длинный свой клюв, потому что перебил он меня разумеется нарочно, а вовсе не из простодушия своего притворного. Он часто выкидывал что-нибудь подобное, но никто на этого бардуля не обижался.
Мы беседовали очень мило, обсуждали новости, а потом всякие пустяки, и это было, выражаясь булгаковским языком, "симпатично" и почти непринужденно. Это "почти" некстати влезало в разговор, и этим "почти" были голые Танины ноги. Не то, чтобы ноги у нее были уж ах какие красивые, но в тот день они просто лезли мне в глаза. Вот куда бы я глаза не девал, они постоянно упирались в ее круглые коленки и весь остальной антиквариат.
Какого черта она напялила такую короткую юбку? - с тоской подумал я,
чувствуя, как во мне просыпаются какие-то никчемные, болотно-зеленые мыслишки.
Мне тогда нравилась Шурикова подруга, ну то есть нравилась и была
интересна, и я знал, что тоже ей интересен, и мы были добрыми друзьями. И я хотел, чтобы так оно и оставалось, а поднявшаяся со дна зеленая жижа едва не испортила мне настроения.
Постепенно разговор сходил на нет, в нем появились паузы. Дело было еще и в том, что паузы неизбежны в разговоре, когда в компании новичок. Новичком был Лешка, который к тому же был и самым младшим, и хотя он держался достаточно свободно, все же я чувствовал, что он не в своей тарелке. Пора было прощаться, что я незамедлительно и выполнил. Мы взяли фотоаппарат, раскланялись и скатились вниз по лестнице. Когда мы вышли на улицу, мне показалось, что Лешка вздохнул с облегчением.
Ну и как тебе эта парочка? - спросил я. Это был не новый вопрос. Я задавал его и тогда, когда познакомил Толстого со Славкой и Светланой. Они показались ему смешными. Но сейчас он пожал плечами и нейтральным тоном произнес:
- Ничего,
А Шурик? - продолжал допытываться я. - Классный парень, верно?
Я сделал ему знак глазами - дескать, давай, продолжай, и увидел, что на его лице мелькнуло понимание.
Да, неплохой. - подхватил он.
- Не очень плохой.
- В том смысле, что есть и хуже.
- Где-то, безусловно, есть.
- Аха-ха! Гы-гы-гы!
Прикол, ащще!
Что мне нравится в Толстом - это то, что он все быстро схватывает. А еще то, что с ним легко общаться не надо позировать, можно оставаться собой.
Но в эту секунду мне вдруг приспичило и перед ним встать в героическую позу.
Надо будет у Шурика Таньку отбить.- лихо вякнул я, и тут же понял, что сказал что-то дрянное, пошлое, но главное - пустое.
Зачем? - удивился Толстый.
Да вообще-то незачем. - тут же согласился я, досадуя на себя за глупые и дрянные словечки. Тоже, блин, Казанова выискался, похититель невест, черт побери!
Пойдем быстрее. - сказал я, намереваясь убежать от неприятного осадка, который остался после этих слов.
Мы сели на троллейбус, проехали пару остановок и пошли к костелу - я
хотел сфотографироваться на его фоне. Здесь молчаливый день снова
приступил к нам, окружил мокрыми колоннами мощных стволов. Тротуары были устланы бурой листвой, осенняя перезревшая грусть капала с ветвей, прогоняя дурные мысли. Громада костела вносила в эту грусть суровую ноту.
Он уносился куда-то вверх, запущенный и величественный, щербатился
кирпичными стенами. Кое-где из этих стен торчали голые прутья
проросших деревцев. Хотя я всегда был атеистом, причем атеистом
воинствующим, мне нравился этот старый католик, и я старался вместить его в кадр в полном объеме. Это была трудная задача, так как никаких других зданий на фотографии я видеть не хотел, и поэтому приходилось щелкать с близкого расстояния. А это значило, что я захвачу в кадр только фундамент. В конце концов я нашел выход, решив выстрелить снизу, уместив таким образом в прицел и Толстого и кирпичный утес. Что получится из этой затеи - я тогда не знал, но как выяснилось позже, получилось неплохо. Толстый стоял в расстегнутой куртке, руки - в карманы, голову - вверх, а позади строго хмурилась готическая арка.
Мы еще долго шлялись по городу, гуляли в парке, где он снял меня на
Мосту, на фоне канала с зеркальной черной водой, а я его - рядом с
бронзовым Пушкиным. Александр Сергеевич подпирал умную голову
тонкими пальцами и задумчиво смотрел на серый мокрый скверик, на окна домов, некоторые из которых уже зажелтели блеклыми холодными
огоньками, и на двух балбесов с фотоаппаратом, которые суетились вокруг и мешали ему творить.
Да подопри ты свою макитру так же как он. Да не так! Ну какой же ты
тупой! - вопил я, стараясь поставить Толстого в нужную позицию. Толстый прыгал вокруг бюста, делая все не так. Наконец, он встал как положено, облокотился на плечо гения и вывел его из поэтического транса. Но Александр Сергеевич не рассердился , а даже усмехнулся снисходительно, и так он и получился на фотографии - грустным, но улыбающимся. А вот Толстый не получился совсем, потому что мал он еще сниматься рядом с великими и не достоин такой чести. И если уж по-хорошему, должен он был уступить это место мне, и уж я бы получился наверняка.
Парк не хотел отпускать нас, мы бродили по дорожкам и не по дорожкам, пинали мокрую табачную листву, лениво спорили о чем-то. К вечеру влажный воздух начал сгущаться и цеплялся белесыми лапками за колючие клубки кустов. Быстро темнело. Но тьма эта вся лежала внизу, у
остывающей земли, а небо над нами было по-прежнему светлым, неярким, но светлым.
Приближалось время спектакля, и мы направились к театру. Он уже
сверкал электрическими огнями, словно большой пароход,
приготовившийся к отплытию.
У входа уже собирались люди: кто-то разговаривал ( некоторые почему-то делали это чуть громче обычного ), кто-то курил и нервно смотрел на часы, поджидая опаздывающих как всегда подруг.
Мы прошли через темный вестибюль, где на нас со стендов с
любопытством глянули "Калигула", "Медведь", "Дядя Ваня", распахнули дверь и оказались в ярко и жарко освещенном храме искусства.
Вот волшебный момент! Входя сюда, я словно садился на машину времени, готовую унести в любую страну и любую эпоху. Да нет, какая к
черту машина времени! Нет такой машины, которая позволит тебе самому стать Пугачевым, дон Жуаном, Калигулой, просто дядей Женей, пройти через их сомнения, их переживания, их страсти, "страсти роковыя". Здесь открываются фантастические возможности! Странно только, что понимают это немногие. Не понимают. Иначе как объяснить, что залы полны только на премьерах?
Хотя на Малой сцене зрителей хватает, а потому надо спешить, чтобы
занять лучшие места. Вверх по белой лестнице, проходите, пожалуйста,
приобретайте программки, спасибо.
На программке черно-белый портрет, надпись "Бенефис актера Николая
Голованова" - Генриха, короля Великобритании. Портрет в странной
манере - словно свет у актера за спиной. От этого лицо его кажется темным, волосы на лбу и висках тоже темны, а чуть взлохмаченные окружают голову белым нимбом. Ярко выделяются белки глаз. Все это придает лицу актера байронический и мятежный вид. Но аккуратный воротничок и повязанная ленточка смягчают эту мятежность, напоминая, что это не Манфред какой-нибудь, а Артист Николай Голованов.
Зрители рассаживаются по местам, которые идут кругом, как в цирке, сцена - посередине. На ней - грубый дубовый помост, темный от времени - средневековье все таки, а над ним на цепях - железный круг. Все скупо -
ничего лишнего, скупо и сурово. Между зрительскими ярусами свисают
темные ковры-полотнища, тоже грубые, с корявой вышивкой гербов,
Массивные табуретки. Обстановка, что называется, волнительная. Толстому понравится.
Я потихоньку достаю фотоаппарат, но меня кто-то легонько трогает за
плечо: - Молодой человек, здесь фотографировать нельзя.
- Нельзя?
- Ни в коем случае.
- Ясно.
Это Николай Кочеров, актер, который сегодня не занят в спектакле - у
него перевязана рука. Перелом, должно быть. Я не удивился такому
запрету - за зрительскими спинами торчит телекамера - вспышка от
"Кодака" может помешать съемке. Жаль, конечно. Правда, позже
выяснилось, что камера здесь ни при чем, а просто с некоторых пор такие фотоснимки стоят денег. Все стали нынче донельзя практичными, даже служители Мельпомены.
Но вот громом небесным падают на зрителей музыка, крики, лязг
мечей, и падает на дубовый тесанный помост железное колесо -
вздрагивают зрители. Уж больно неожиданно.
Начинается спектакль. И публика исчезает, остаюсь только я -
подглядываю из-за занавеси сцены из королевской жизни.
Канун Рождества, замок Шинон, снег на дворе...
В антракте я спросил Толстого - как ему это? То есть не то, чтобы
спросил, а просто взглянул вопросительно. И он также молча ответил -
здорово.
Зрители обгоняли нас, шумно и торопливо устремляясь к буфету. Ну как
же можно, граждане, не посетить театрального буфета? Нафига тогда и в
театр ходить, если в буфет не завернуть, верно?
Мы с Толстым стояли перед галереей с фотографиями артистов. Вот
королева Элинор - Ирина Голованова, вот Ричард Львиное Сердце, вот
Джон. А принцессы Элис почему-то нет - непорядок...
Спектакль прошел с успехом, с большим успехом. С большим успехом,
чем на премьере. Зрители не переставали аплодировать, делали это
дружно, от души, и артисты несколько раз выходили на поклон и
обходили сцену. Мне даже показалось, что когда занавес откинулся в
последний раз, на лице короля Генриха было недовольство: вот, мол,
черти, не дадут домой уйти. Он устало улыбнулся и снова обошел сцену, и его поднятая рука говорила, что это прощальный круг, спасибо вам, конечно, но устал я очень, и, правда, домой пора, в семью и покой, к детям.
Зрители понимали это, разумеется, но все равно не хотели отпускать
актеров, и хотя криков "браво" не было - глупо, наверно, вопить "браво"
на Малой сцене, но все хлопали стоя, чего от нашей толстокожей публики не больно-то дождешься, и благодарили актеров, и говорили "молодцы, ребята", а они кланялись и улыбались...
Домой мы шли под впечатлением, особенно Толстый. Мы и пошли пешком, чтобы не затереть это впечатление в забитых трамваях. Ей-богу, Леху просто распирало от впечатлений, ну и я был доволен, что посмотрел спектакль во второй раз, потому что с первого раза я в нем и не все понял, а вот сейчас понял все.
...Чуть ниже сельхозинститута мы обогнали двух каких-то девиц, но они тут же с глупейшим хихиканьем обошли нас снова и пошли прямо перед нами, вихляя задами. Их поведение напомнило мне Пальму - гулящую дворнягу, которая вела себя примерно так же в период течки. Будь со мной не Леха, а Игорь, мы бы, конечно, закадрили этих подруг, с тем, чтобы поразвлечься с ними, а утром выставить восвояси. Но я шел с Толстым, шел из театра, и две случайные шалавы не могли задержать на себе мое внимание.
Я был очень далеко, я возвращался из крестового похода. И Лехина
куртка была по-прежнему расстегнута...