Мелф : другие произведения.

Стук

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Посвящается Анне
  
   Наш Город взяли а мы не заметили
   Глупая шутка
   Но Город захвачен
   Морозом
   Что за зима Гиперборея какая то.
   Даже Гай Марий немог запритить ораторам выступать на Ф. А варвару Морозу удалось. Стручок хрипит как удавленник а К.Г. давица соплями. Очаровательно Хотя все равно я давно знаю что квириты глухие
   Рамфис на прагулке дражит Старая Билитис язва такая связала ему накидку из теплой шерзти с пурпурной палоской. Псина сенатор!
   А праконсулы наши застряли в Г.
   Этот помпеев "муж низкородный", Афрашка, уперся бы в Галию, поскольку сначала делаит потом думает. Но сын Косого у нас великий вояка, сказал в сенате -- нет, не пойдешь пока мороз не спадет. Легионы жопу отморозят еще до Галии
   А Целер тут же: так и я не пойду. Сенат, будет на то твоя воля? А что ж не будет... кому нужны больные легионеры
   Город полон всякой швали смешно что вся она предуревается витиранами Помпея
   Ага по выправке видно по кабакам воевали
   Также выползли как из под земли гадальщики звиздачеты жрецы Кибелы пузатые без яиц и прочая сволочь Как всегда бывает когда государство болеет смутой
   Глядя на эти хари я понял что нас ждет что-то более страшное чем зима
  
   I
   На второй день февральских календ проконсул Метелл Целер готовился отбыть в Галлию. В первый он собирался дать прощальный обед для друзей, но в последний день перед теми календами повар Динос здорово подвел своих хозяев: умер.
   Он точил ножи, тряся круглым брюшком (за которое его и прозвали в честь греческого кувшина), а Клодия, стоя напротив него, вещала сквозь лязг лезвия о точильный камень:
   - Только не забудь, Динос, что гостями будут не все сплошь Метелловы ветераны -- им хоть капусту, завернутую в капустный лист, подавай, сожрут и еще попросят... Впрочем, можешь и капусту приготовить -- для Катона нашего травоядного... Но перед приличными людьми смотри, не опозорь меня!
   - Когда я позорил... - пропыхтел Динос. - Сама, госпожа, говорила, что я первый в Риме после этого... Лукуллова Эпихарма и этого... Гортензиева эфиопа, как его звать-то, не выговоришь...
   - Это значит "третий".
   Динос широко улыбнулся. Щеки у него тоже были круглые, цвета обожженной глины, и сейчас лоснились от кухонного жара.
   - Зато во всем Го...- начал он. И, не закончив, прямо с этой улыбкой кулем рухнул на пол. Брякнулся о камень тесак, выпавший из его руки. Тело заколыхалось, как тесто, от долгой судороги, застывшая улыбка вдруг заблестела от слюны, глаза неподвижно уставились в закопченный потолок.
   - Что... - произнесла Клодия и смолкла, поняв, что. Всё. Сердце, верно, лопнуло под толстенным слоем жира. Трое кухарят замерли в нелепых позах, самый младший, девятилетний, взвизгнул от испуга и упустил из рук луковицу, которую собирался почистить. Она, бодро подскочив, золотистым мячиком подкатилась прямо к уху мертвого.
   - Подбери, - сказала Клодия. - И его... подберите. Сами все знаете. Сейчас скажу Фесариону, чтоб пришел помочь вам.
   Старший из кухонных парнишек растерянно смотрел на госпожу. Она поняла его взгляд.
   - Не волнуйся. Я знаю, что ты не справишься. Найду Диносу замену, а потом подумаем о новом поваре.
   Мелкий кухаренок всхлипнул. Понятно, почему. Динос был добрый и мало бил его. И позволял облизывать миски с остатками теста для медовых пирожных. Клодии и самой было жаль толстяка: во-первых, такого повара действительно поди найди, во-вторых, он был из достойных рабов -- трудолюбивый, с хорошим обхождением, всегда веселый и не портящий хозяевам настроение унылой физиономией... Сокровище по нынешним-то временам, когда рабы ведут себя наглее хозяев!
   - Госпожа, позволь сказать... - старший кухаренок, Трифон.
   - Что?
   - Может... это... примета плохая? Ну... смерть же.
   Еще чего не хватало.
   - И что теперь? - спросила Клодия, спокойно глядя в побледневшее рябоватое лицо. - Отменить обед? Знаешь, если мне понадобится толкователь примет, я пойду к жрецам. На кухне мне гадальщики не нужны. Понятно?
   Она вышла из кухни и позвала свою правую руку в управлении этим большим домом -- Фесариона. Тот тоже, конечно, забеспокоился за будущий обед. Прядущие в атрии рабыни заохали и зашептались.
   - Пошли Париса в дом благородного Марка Кальпурния Бибула, Фесарион. Пусть скажет своему хозяину -- он там -- чтоб тот, когда пойдет домой... а, нет. Неизвестно, сколько Целер будет утешать эту бедную девочку, обиженную Цезарем до слез... Парис, сбегай в дом благородного Квинта Гортензия и узнай, дома ли хозяин. Если да, попроси сказать ему, что я сейчас зайду...
   - Да, госпожа!
   - Хочешь попросить у благородного Гортензия повара, госпожа? - спросил Фесарион. - Этого, как его... и не произнесу.
   - А что еще делать? Отменять обед, на который приглашено пол-Города? Проще отменить будущие Вакханалии...
   - Этот малый, Гортензиев повар... Ты не опасаешься, госпожа?
   - А что с ним не так?
   - Ну. Он похож не то на колдуна, не то на убийцу.
   - Фесарион. Единственное, что с этим парнем не так -- его темная кожа, правда? Поэтому вам и мерещится невесть что. Но парень не может надеть другую!
   - Я слышал, он даже не раб, - пробурчал Фесарион. - Он давно-давно отпущенник! И почему живет в доме хозяина и готовит, словно раб?
   - О боги! Ты так говоришь, словно с Гортензиевых обедов десятками выносят отравленных! Что тебе за дело, раб этот парень или кто и почему остался с хозяином?! Вот что. Лучше займись тем, что осталось от Диноса. Пусть с ним попрощаются все, кто захочет. После наступления темноты чтоб тела в доме не было. Погребете его у старой Метелловой гробницы. Позаботься о камне. Динос верно служил, и заслужил доброе погребение, а не колодец на Эсквилине...
   - Что я должен приказать написать на его камне, госпожа?
   Клодия задумалась на миг.
   - "Ушел готовить для царя Плутона".
   - Хорошая надпись, госпожа.
   - Что я еще могу для него сделать.
   - А я... Все сделаю, чтоб призрак бедного Диноса не тревожил покой живых... И квадрант в рот немедля вложу, и обмою сам...
   - Не потревожит, что бы ты ни сделал. Призраков не бывает, Фесарион. До седых волос дожил -- а хоть одного видел?
   - Нет, госпожа, но, помнится, старая Аттида перед самой смертью сказывала, что видела в дверях вылитого своего мужа Прокла, который еще за пять лет до этого помер от живота... Призрак, как есть, за нею являлся!
   - Насколько помню, старая перед смертью и фавна, перед ней скачущего и козлиной елдой трясущего, видела... А потом и Проклу своему изменила. С другим покойничком -- Суллой. Скрипела: "дайте мне мою диадему, девицы, муж мой Сулла ждет меня в спальне!" Хм. Сулла, конечно, и жениться любил, и так погулять, но кривая рабыня его вряд ли прельстила бы... И еще я так и не поняла: зачем ей в спальне диадема?!
   - Для красоты, - с усмешкой сказала одна из прях, Теодула.
   - Ей для красоты не диадема нужна была, сказать по правде, а второй глаз и умное выражение лица. Диадема тут не помогла бы. Не взыщи, Аттида, - пробормотала Клодия. - Но это чистая правда.
   Вбежал Парис, вытянулся перед хозяйкой, словно новобранец перед центурионом, и звонко доложил:
   - Благородный Гортензий дома, госпожа! Я видел его самого, и он сказал, что будет рад тебя видеть...
   Ну и славно. Гортензий отличался от большей части римских мужчин тем, что далеко не всегда был рад видеть Клодию. И это ей очень нравилось. Она сама изрядно уставала от необходимости быть любезной с окружающими круглый день и иногда еще полночи, и отлично его понимала.
   Фесарион с некоторым укором посмотрел на нее: ради того, чтоб зайти в соседний дом, Клодия явно не собиралась даже менять домашнюю столу на более нарядную.
   - Ты не возьмешь с собой Фрину? - напомнил домоправитель о рабыне, которую Клодия по обычаю брала с собою, выходя из дому. Фрина, сидевшая за прялкой, с надеждой подняла глаза на госпожу. Пряжа ей явно наскучила.
   - Зачем она мне? Разве что предложить ее Гортензию вместо повара... на время. Так ведь потом она от него уходить не захочет...
   - Я честная девушка, госпожа! - деланно возмутилась Фрина. Фесарион, услышав это, возвел глаза к комплювию, даже Парис хихикнул.
   - Такой ты мне и нравишься, - отозвалась Клодия. - Поэтому останешься дома.
   Просто ты болтушка, девочка.
   Она совсем было собралась выйти, но ее остановил полный негодования возглас, раздавшийся из таблина, где ее дочь с утра занималась со своим педагогом:
   - Да как он мог!
   У Клодии мелькнула дурацкая мысль: это она о Диносе? Как он мог так невовремя умереть? Но кто сказал ей, ведь в таблин никто не входил?!
   - Да убери ты эту глупую книгу!
   Нет, Клодия не могла уйти, не разобравшись, что за война разразилась в таблине.
   Одиннадцатилетняя Цецилия стояла, глядя на своего молодого учителя так, словно именно он написал возмутившую ее книжку. Клодия невольно залюбовалась дочкой: в гневе та была красивее, чем в спокойном расположении духа. Обычно мать украдкой вздыхала, глядя на нее и коря себя за глупость: ей было странным образом обидно, что девочка была почти не похожа на нее. Юная Цецилия была -- это было заметно уже сейчас -- крепче и обещала вырасти выше матери. В русых волосах на свету поблескивала метелловская медь. Клодия, сама дочь Цецилии Метеллы, все же взяла от рода отца и глубокие темные глаза, и чувственные губы, и чудесную смугловато-золотистую кожу. Дочь же была вылитой Метеллой -- и не только с виду. Во всем. Клодия всегда помнила, что многие, слишком многие женщины из рода ее матери отличались непокорным нравом и слишком свободным поведением: не всякий мужчина годился таким в мужья. Метеллы и не выдавали дочерей абы за кого. Гражданин должен был быть воплощением римских доблестей, хоть в сенате, хоть на войне. Иногда случались досадные ошибки -- и недотепы-мужья страдали от неверности своевольных матрон: те не желали спать с теми, кого презирали.
   Педагог Эвфан стоял, хлопая грустными глазами. Нужно заменить его: девица уже способна заставить его утратить дар речи, чему он может ее научить?
   - Что тут у вас случилось? - спросила Клодия. - Почему ты вопишь, как Геркулес, на которого боги наслали безумие? Какая книга стоит того, чтоб ты забыла о достойном поведении римской девушки?
   - Мама! Этот Менелай такой... такая жопа мула, что...
   - Что-о?!
   Ну конечно, любящий папаша брал дочку "посмотреть на лошадок" у Капенских ворот. А там, небось, встретил своих бывших служивых -- от них и явилась нам в подарок "жопа мула", хорошо, не похлеще что-нибудь! Клодия сама ценила крепкое словцо, но при дочери всегда сдерживала себя. А за отцом не повторять приучала дочь с раннего детства. Бесполезно.
   - Прости, мама, но он поступил как последний... подлец.
   - Эвфан! Могу я узнать, в каком это произведении ей встретился столь неприятный Менелай?
   - Это... великий Эврипид, госпожа. Я рассказывал благородной Цецилии о Троянской войне, мы читали Гомера, и ей очень нравилось. И я подумал, что "Елена" Эврипида будет ей столь же любопытна... ведь это не слишком сложное произведение...
   Для тебя, вероятно, осел.
   И тут Клодия вспомнила эту "Елену", тоже читанную ею в детстве! Ах вот оно что...
   Все-таки дочь очень, очень схожа с ней. Клодия тоже не стала дочитывать, возмущенная поведением Менелая, выбравшего не живую, измученную ожиданием жену, а призрак!
   - Я понимаю твое возмущение, - тихо сказала она. - Но больше не кричи: у нас мертвый в доме. Динос умер.
   - Ох! - Эвфан. - Как же...
   Девочка с недоумением смотрела на мать.
   - Ведь он не болел, - сказала она.
   - Жаловался на боль в груди, но редко. Ему повезло, Цецилия, он умер мигом, без мучений.
   - Я могу на него посмотреть?
   - Конечно, его положат в поварской комнате. Ты можешь прийти попрощаться. Ты ведь любила, как он готовит твою любимую телятину по-сицилийски.
   - И пирожки. Таких никогда больше не будет, - задумчиво сказала Цецилия. - А кто же будет готовить обед для папы?
   - Вот сейчас я пойду и приведу того, кто приготовит. А вы тут вернитесь, пожалуй, к Гомеру.
   - "Илиаду" мы прочитали, - сказал Эвфан.
   - "Одиссею" читайте.
  
   Что я там ляпнула о Фрине? А ведь это я, я никогда не хочу покидать этот дом...
   Двери были отперты, но Клодию никто не встретил, кроме остроухого пса бледно-золотистой масти.
   - Рамфис, дружок, - Клодия улыбнулась. - Где твой хозяин?
   Пес вежливо вильнул хвостом и подошел к дверям таблина. Ясно.
   - Ты выучил какое-нибудь новое слово, а, Рамфис? Твой предшественник даже мое имя знал. Правда, у него получалось что-то вроде "А-аавдия", но было ясно!
   Пес промолчал.
   Клодия зашла под колонны атрия -- и ей показалось, что вечерний сад обступил ее. Синие-синие деревья, светящиеся в ветвях золотые плоды, большие бледные птицы. Роспись словно дышала садовой темнотой, и прохладой, и тайнами.
   И тут мир снова знакомо, но все так же пугающе качнулся и в глазах ее, и под ее ногами. Клодия коснулась рукой колонны -- та казалась ледяной. Почему сейчас? Не тогда, когда в Большую Яму ухнул, улыбаясь, Динос? Почему теперь, когда я пришла к единственному человеку, понимающему меня лучше, чем я сама себя понимаю?
   Мужчины, видевшие в Клодии очаровательную, шалавую, жестокую вечную охотницу не за оленями, а за наслаждениями, понятия не имели о том, какой напряженной работой по упорядочиванию мира занят ее ум. А все потому, что с самого детства мир казался ей слишком ненадежным, чем-то вроде огромной ловчей ямы невероятной глубины, хорошенько спрятанной под слабым настилом из сломанных веток. Только и ожидающим, пока под ногой кого-то из живых треснет очередная ветка, и бедолага провалится во тьму и исчезнет навсегда.
   Поэтому все, что она знала, видела, чувствовала -- она старалась привести хоть в какой, но порядок. Потому что ощущала, что жадный хаос только и ждет, когда ты станешь распустехой и растеряешь все, что у тебя есть, и не сможешь собрать, как нищая старуха, у которой перетерлось на шее дешевое ожерелье из крашеных костяных бусин -- и те раскатились по дороге и канавам...
   Даже мужчины Клодии находились в ее голове каждый на своем определенном месте -- и никогда своих шестков не покидали (разве что ее братец давно уже спорхнул). Они все были для чего-то. Этот -- для нежности, длинных разговоров и на крайний случай, когда совсем не знаешь, что делать.
   Вместо приветствия им обычно служил долгий поцелуй -- если они были наедине, конечно. Сегодня -- были.
   Он, не зная точно, не задержит ли ее что дома, сидел в кресле, уставясь в какой-то маленький свиток. Услышав, как открылась дверь, поднялся ей навстречу.
   - Если бы Рамфис выучил еще одно слово, мне пришлось бы позаботиться о том, чтоб его приняли в сенат. Он, клянусь Талией, уже знает больше слов, чем наши сенаторы...
   Клодия улыбнулась -- не смогла сдержаться, как всегда, когда слышала от Квинта Гортензия клятвы некоторыми музами. Не то что Цицерон, использующий обычное "клянусь Геркулесом" -- Квинта Гортензия в свое время так задразнили "танцовщицей" и "актеришкой", что он просто завел привычку для всех своих клятв использовать имена любимых муз -- Мельпомены, Талии и Терпсихоры... Сенаторы действительно ничего, кроме Талии, не заслуживали.
   А целоваться с ним было приятнее, чем с кем угодно.
   - Клавдия, ты не могла дождаться отъезда мужа? И зачем тебе полуседая малохольная оглобля, когда вокруг тебя толпа молодых парней, - проворчал он, когда они все-таки оторвались друг от друга.
   - Квинт, не скрипи, тебе не идет. Я ведь по делу пришла. Одолжи повара.
   - А что случилось с Диносом?
   - Худшее. Я была на кухне, говорила с ним, когда он, все еще улыбаясь, рухнул мне под ноги... Очень вовремя! Обед уже завтра, многое Динос собирался готовить в ночь... Старшему из его помощников всего семнадцать, и он смотрит на кучи еды на кухне и в леднике, словно это заснеженные Альпы, а он ребенок, которому нужно их перейти! Ну, получу я от тебя повара?
   - Если скажешь, как его зовут, - улыбнулся этот паршивец, дня не умеющий прожить без словесной игры. - А то на "этого эфиопа" уже даже я обижаюсь.
   Клодия спокойно посмотрела ему в глаза:
   - Твоего повара зовут Аманинетеиерике. И он, кажется, кушит.
   - Ну да, ему самому так кажется. И даже представляется, что не простой кушит, а потомок царского рода. А ты долго учила его имя?
   - Неделю. Я же не ты, Квинт Гортензий, помнящий, что возразил защитник Авл Жопий обвинителю Луцию Мудию на суде над Публием Скотинием в год консулата Гая Паскуды и Марка Отсосия...
   - Да это ж нынешний, - сказал он.
   - Что?
   - Год. Консулата. Мы одни знаем, что консулов зовут вовсе не Цезарь и Бибул? Все уже знают, по-моему...
   - Цезаря-то на моем обеде не будет. А ведь он неплохой собеседник. А вот Бибул, это несчастье ходячее...
   - Меня куда больше раздражает братец твоего Целера. Трещит, как сорока у входа в дом дурака -- вечно одно и то же.
   - Непот сам дурачина. А Катон тебя не раздражает?!
   - К Катону я привык -- с его десяти лет я, словно я тоже его педагог или вовсе отец родной -- помогал ему стать похожим на приличного человека. Без успеха. Но с Катоном на обеде я готов мириться -- он же с женой приглашен, так?
   - А что тебе его жена?
   Клодия оживилась. Ей страшно нравилось, когда Квинт говорил о других женщинах. Именно нравилось -- и своих соперниц она в них не видела!
   "Чучело ты долговязое, - подумала она, - Я не я буду, если этой дуре -- толком не знаю ее, но кем может быть живущая с Катоном женщина? - уже не снится по ночам твой черный чуб и твои серые глазищи..."
   - Она кажется мне очень милой, - спокойно сказал он.
   - А ты ей?
   - Не знаю, не спрашивал. Не успел.
   - Не ее ли дед обзывал тебя "сопляком с ветром в голове" и "щенком, тявкающим громче взрослых псов"?
   - Да-да. А ты откуда знаешь? В дни, когда Марций Филипп бурчал такое, тебя и на свете-то не было...
   - Слышала кое от кого.
   - И с кем же ты, благородная Клавдия, риторику римскую обсуждаешь? И почему не со мной?..
   - Да не риторику, а именно тебя. И не обсуждала, а слышала, и не я, а моя Фрина, а слышала она это от Меланиппы и Акмы, что прислуживали за обедом в доме Пизона... Я, знаешь ли, всегда прошу сообщать, где, когда и кто произносит твое имя. И не рядом ли с моим. Сам знаешь, Город любит болтать.
   Квинт Гортензий в деланном ужасе вытаращил глаза:
   - Все женщины в этом Городе слушают, кто и где упоминает мое имя?!
   - Да, потому что я так хочу. И ты должен узнать, кто был рад пересказывать дурное о тебе, пусть и сказанное устами Марция Филиппа!
   - Кто же?
   - Да дева одна. Замужняя, но до сих пор дева. Чудо природы.
   Она озадачила его -- он нахмурился.
   - Теряюсь в догадках.
   - Арпинская дева, - сказала Клодия. - Она тебе известна. Только, возможно, не с той стороны...
   - У Цицерона много сторон, знаешь ли, как у криво построенного дома в Субуре: фасад вроде беленый, бок матюгами исписан, а на задворки приличный человек заглянуть побоится...
   - Я рада, что ты ценишь его по достоинству.
   - Но люблю, веришь ли, больше Катона, к которому с какой стороны ни сунься -- чистая Порциева базилика, его прадедом построенная. До тех пор, пока в ней не загнездились наши полоумные плебейские трибуны, она выглядела очень скучным строением, полагаю...
   - Послушай, мне пора. Вечно наши разговоры длятся... вечность! Если твой повар вольноотпущенник -- захочет ли он помочь мне?
   - Если я попрошу, то да. Сейчас он придет к вам.
   Клодия почти вышла из таблина, но вдруг обернулась:
   - Послушай! А твоя дочь, когда была в возрасте моей, не возмущалась, случайно, поведением Менелая из Эврипидовой "Елены"?
   - Она тогда ее еще не читала. Зато возмущалась нашей Лукрецией. Орала, как я в лучшие годы: "Зачем она себя убила, дууура?! Надо было ЕГО!"
   - И ты с ней не согласен?
   - Совершенно согласен. Заодно -- ей тоже было десять-одиннадцать -- мы обсудили некоторые аспекты римского права...
   - А я сегодня просто поразилась, Квинт! Моя была... я знаю, что такое кровь Метеллов, но мне показалось, что в нее вселился Метелл Нумидийский!
   - Э. Помню я его. Если б Нумидийский -- этот ваш бедный гречонок Эвфан остался бы с фонарем под глазом.
   - А я -- в возрасте моей -- тоже возненавидела Менелая и бросила книжку!
   - То есть так и не дочитала? Дальнейшее понравилось бы тебе еще меньше, - сказал он. - Призрак помахал всем ручкой и вернулся "к отцу Эфиру", Менелай остался с той, кого предал полчаса назад, и ведь именно она придумала и осуществила план побега из Египта...
   - Тьфу, что ты будешь делать, Эврипид!..
   - Он написал о ней так хорошо, как только мог. В то время. Зато Менелай у него и впрямь получился... каким получился!
   - Все, ухожу. Ах да, Квинт... Должна ли я заплатить твоему повару -- или тебе?
   - Да. Мне, конечно, с ним мы как-нибудь сами разберемся.
   "Ну конечно, тебе. И догадываюсь, чем... Но я и так пришла бы."
   Но ее догадка оказалась неверной.
   - Клавдия. У меня к тебе лишь одна просьба, но ты ее выполни, прошу тебя. Ты -- прекраснейшая из римских женщин, что знает даже прибывший из деревни Катулл...
   Ну еще ты мне спой эту песню, Квинт...
   - ...Ну так вот, на своем обеде не обижай смущенную арпинскую девушку, пожалуйста! Не к лицу тебе...
   Квинт в очередной раз заставил ее захотеть одновременно оттрепать его за чуб -- и со смехом поцеловать. Она сделала и то, и другое, конечно же.
   - Ты, проклятье римских женщин...
   - Проклятье -- это Цезарь, только вы этого не понима...
   - Помолчи! Вот как так получается -- я должна ревновать тебя к жене Катона, а ревную к арпинской девушке?!
   - Вообще не ревнуй. Бездарное занятие. Кстати, еще насчет Аманинетеиерике -- учти и не обращай внимания: по витиеватости своих речей он значительно, то есть очень значительно превосходит меня и Цицерона вместе взятых. Это он из любезности.
   - Я-то знаю, как зовут твоего замечательного кушита, но как другим называть его? Чтоб язык не ломали?
   Квинт Гортензий ответил:
   - Лутация звала его "Рик".
   Теперь Клодии не просто нужно было, а очень захотелось уйти.
   Чтобы мир снова не задрожал вокруг нее и под ногами. Лутация не просто была любимой женой самого любимого из ее мужчин. Она была еще и лучшей подругой Клодии -- старшей, но какое это имеет значение. Ни с одной другой женщиной Клодия не могла говорить так, как с ней. И, как и у ее мужа, у Клодии одно имя Лутации , ушедшей на ту сторону Стикса, вызывало легкое дрожание век, резь в глазах и царапанье в горле.
   Та -- несмотря на блудливого кота-мужа -- всегда была спокойна и весела.
   Этого Клодия не могла понять. И однажды взяла да спросила: ну как, Лутация, как это нет в тебе ревности? Ведь ты не та, что будет мириться с мужниными непотребствами, робко кивая и улыбаясь, и не без приданого ты за него пошла, и брат твой -- неизбранный принцепс сената...
   - Я знала, что ты хочешь спросить об этом. Не ты одна хотела, но лишь тебе я хочу ответить, - сказала Лутация. - Ревность... была, конечно. Но однажды мне пришло в голову вот что. Когда я была маленькой, мне не нравилось, когда моя кошка ласкалась к другим. Когда стала старше, мне не нравилось, что один из моих рабов -- моих, понимаешь? - больше рад угодить моему брату, чем мне. И оба раза я выражала свое недовольство... Но мой муж не моя собственность! Я не могу относиться к нему как к кошке или рабу, это же просто оскорбительно -- и для него, и для меня!
   Клодия задумалась. Ей понравилась эта мысль.
   А Лутация продолжала, глядя на молодую подругу как-то странно:
   - Послушай, Клавдия, а мне так показалось -- или я права, и ты словно не всех мужиков считаешь людьми? Может, и правильно... Ну вот мой, например, чудовище. Впрочем, они оба такие -- и муж мой, и брат.
   Насчет Песика Клодия готова была согласиться, но насчет второго -- никак.
   Клодия тогда не сказала ей: она с детства и не всех людей считала живыми.
   Все дети были восковые. Те, что уже рождались и с детства казались слегка деревянными или мраморными, Клодию пугали: они были как бы не совсем и дети.
   А потом из чудесных гибких, смешливых девочек прекрасно вырастали мраморные бабищи и глиняные дурынды. А из мальчишек -- деревянные болваны и опасные железные клинки. Мать Клодии, Цецилия, была мраморной. И скольких слез это стоило ее второй дочери, стремящейся остаться живою и не желающей превращаться в глину или камень.
   С возрастом она стала понимать, что в детстве была не так уж неправа насчет железа и дерева, глины и мрамора.
   Мраморных женщин было меньше, чем глиняных, конечно. Глиняных было множество. Удивительно, что и те, и другие боялись старости. Зато не боялись выходить замуж за унылых дураков и грубых животных. Не боялись изводить своих подрастающих дочерей наставлениями, слежкой и запретами, чтобы те позже вылетели из родительского дома, не оглянувшись на мать, и старались забыть ее имя. Не боялись спать с врагами своих мужей. А вот седых волос и морщин боялись! Ну не дуры ли?
   Клодия жила на свете всего 35 лет, но уже давным-давно поняла, что мужчины любят и постаревших жен. А если нет -- то и жалеть о любви таких мужчин не стоит: не было ее.
  
   II
   Клодия едва вошла в дом, как появился Аманинетеиерике, этот парень с темной кожей и темным прошлым.
   - Благородная госпожа, - обратился он к хозяйке, - почту за честь порадовать и тебя, и достойного Целера, и гостей вашего дома своим скромным умением, да пребудут со всеми вами все боги, хранящие вас от зла и раздора.
   - Не скромничай, Рик, - сказала Клодия так, чтоб ее слышали все, кто был в атрии -- Фесарион и прочие. - Твое умение, как нам известно, равно умению знаменитого Эпихарма, повара Луция Лициния Лукулла. Нашего старшего поваренка зовут Трифон... должна ли я рассказать тебе, какие блюда нужно готовить?
   - Плох тот повар, благородная госпожа, что не поймет своей задачи, увидев свое "поле боя". Пусть юный Трифон просто покажет мне, что лежит на кухне и в леднике. Позволь же мне удалиться на кухню, дабы я начал соображать, чем именно смогу угостить тебя, до...
   - ... стойного Целера и всех гостей. Ступай.
   Тот неторопливо, с поистине царским достоинством отправился на кухню.
   Так странно, подумала Клодия, что он одет в обычную рубаху и плащ. Человеку с такой осанкой пошла бы и римская тога. Но еще более -- блестящее, золотом увешанное облачение варварских африканских царей.
   Тут что-то послышалось в вестибуле -- еще кому-то открыли дверь. Клодия никого не ждала этим утром, и новая манера многих и многих являться без приглашения ее раздражала. Но любезность требовала хотя бы обратить внимание на то, кого там принесло...
   Фульвию, конечно же! Жене Красавчика вечно не сиделось дома, если отсутствовал муж. А Красавчик, подумала Клодия, наверняка еще с вечера загулял со своими полоумными дружками и даже на ночь домой не явился.
   Маленькая рабыня, следовавшая за госпожой, быстро совлекла с той толстую теплую паллу, в которой Фульвия выглядела что твоя Юнона в доспехе -- большой и неуклюжей. Впрочем, и без нее Фульвия была очень статной и плотной. Румяная от холода, чернобровая и сероглазая, она еще и сияла, как новенький серебряный денарий. Странно для женщины, чей муж не ночевал дома без веских причин, подумала Клодия. Впрочем, еще страннее то, что мой придурочный братец взял в жены Фульвию, настолько несхожую со мной, что большего и пожелать нельзя.
   - Клавдилла! Как ты? Я не помешала твоим занятиям?
   Фульвия была еще и громогласной, словно взгретый легатом за небрежение службой центурион, теперь дрючащий новобранцев.
   - Да что ты, нет, - отозвалась Клодия. Она любила эту дуреху -- та была хотя бы не злобной, как многие римские матроны, что молодые, что те, кому уже Плутону глазки строить пора. И всегда искренне радовалась за близких -- не завидовала, не злилась, а радовалась. Такая редкость.
   - Клавдилла, мне надо сказать тебе кое-что... важное! Скажи, я очень толстая?!
   - Ты? С ума сошла или не видела, кто толстый? Глянь на Лоллию! Вот уж неудивительно, что Габиний предпочитал спать с Сергием...
   - Ой, да ну тебя! - Фульвия зарделась, как девятилетняя девочка, только что узнавшая, что и парни любят парней.
   - Так что ты хотела сказать... важное?
   - Не здесь... Это не должен никто услышать! Пойдем в твою спальню, дорогая. Или в таблин. Туда, где никого нет...
  
   - Ну?
   - У твоего брата скоро появится сынок... или дочка...
   Клодия улыбнулась. Радуясь не за брата.
   - Только вот... Клавдилла, милая... он мне сказал, что Цезарь вот-вот сделает его плебеем! Чтобы он стал трибуном!
   - Новое дело, - сказала Клодия. - Лучше бы Цезарь помог ему стать разумным человеком. Но и Цезарь не всемогущ...
   - Я бы хотела, чтоб мое дитя носило патрицианское имя! А не... какого-то Гая Балбесия, или кто там собрался усыновить моего мужа! Да и замуж я шла... за патриция! А не за... - на глазах Фульвии показались слезы.
   - Да брось, - сказала Клодия. - Я уверена, Кра... то есть Публий не станет носить плебейское имя.
   - Он ведь... такой... гордый...
   "Павлин он бесхвостый, сто раз уже опозоривший наш род".
   "Глупая ты... расписная посудина, - подумала она, глядя на Фульвию. - Берегись, загонит тебя мой братец под кровать и сделает из тебя ночной горшок."
  
   III
   - Я не пойду в дом этой потаскухи
   Марк Туллий отлично знал свою жену: если она была в ярости, ее речь напоминала изъяснения только что ожившей волею богов каменной статуи. Те, конечно, вложили в нее дар речи, но забыли о привычке смертных говорить не сплошными, а все-таки прерывающимися в нужных местах фразами. Притом это была статуя Помпея Страбона, обнаружившего солдата, спящего в карауле.
   - За что ж ты так Метелла Целера? Это его дом, - ответил он. - Проконсул -- друг мой и сторонник, как мы можем пренебречь его приглашением? Не Клодия приглашает нас, а он. Не пойти будет невежливо.
   - Ступай один скажешь что я заболела
   Теренция яростно сверкнула глазами и добавила:
   - Или померла пусть эта шлюха порадуется Иди иди да смотри не вытирай рук у нее за пазухой как делают твои друзья
   - Ну когда ты забудешь ту глупую историю, любимая... - в глазах Марка Туллия плескалась тоска. Он отлично знал: никогда.
   Как и сам я. Забудешь такую стыдобищу! Марк Туллий, тщеславный дурачок, насмешивший весь Город... А все Клодия, "Лесбия наша, Лесбия эта", вспомнил он злой стишок Катулла. А заодно и Гортензиевы слова: "Стручок, Клодия за твою дурь не в ответе!".
   Действительно. Моя вина, моя...
   Тогда Марк Туллий, упивающийся своей победой над заговорщиками и собственным страхом, только и знал, как рассказывать об этом, рассказывать, рассказывать...
   Я, кажется, сам не мог поверить, что оказался способен на такое. И убеждал не квиритов -- себя. Но надоел не себе, а им. Кто сможет долго внимать чьим-то бесконечным самовосхвалениям! Зря, наверное, зря сограждане сразу после заговора так превозносили меня... Ведь так приятно слышать, как ты хорош! Особенно -- как ты храбр (если сам знаешь про себя, что трусоват). Гордые нобили открыли двери своих домов тому, в чьем присутствии раньше морщили носы, словно от Марка Туллия Цицерона пахло навозом (это еще почему, любопытно?). На чьем же обеде это было... случившееся совершенно затмило для него обстоятельства: чей же это был дом?
   Как мог я забыть! Конечно, старого Исаврика! Он же, помнится, встретил меня словами: "Что, сынок? Схватил Юпитера за золотую бороду?" У него к каждому случаю простецкая поговорка, такой уж он, даже в сенате не смущается этой своей привычки. Помнится, Красавчик заорал на кого-то: посмей еще ты сравнить меня с Катилиной! А Исаврик ему: никто и не равняет... у всяка скота своя пестрота...
   Клодия была там. Без Целера. Где ж был Целер? Кажется, с войском он был, уже тогда собирал его в Галлию Цизальпийскую... А Клодию сопровождал, заместо мужа, Метелл Непот. А многие мужи достойные, помнится, и вовсе без жен явились, после заговора да казни ясно какие могут быть на том обеде разговоры, вот и Теренция моя не пошла, а брата не пригласили.
   Теренция не пошла -- и Клодия могла бы дома посидеть!
   Сейчас, усидит она!
   Много было речей в мою честь. Один Квинт молчал -- пока не заметил, что все, кажется, считают его молчание проявлением зависти: как же, мало моей победы на Верресовом суде, еще и консулом я стал наилучшим -- ведь во время его консулата мятежей не случалось, а стало быть, не мог он так, как я, проявить себя!
   Неужто я тогда так и думал... А он-то... заметил, но все равно молчал, безмятежно изучая роскошный стол на предмет своих любимых орехов или чего еще.
   Я вещал что-то о том, как чувствовал себя, подходя к приоткрытым дверям Мамертинской тюрьмы... и видел приоткрытые рты слушающих.
   Когда я закончил, Клодия вдруг сказала -- мне показалось, ее голос дрогнул:
   - Подумать только, как великие деяния красят человека... Марк Туллий! Любая женщина, даже и матрона добродетельная, сейчас потеряла бы голову от тебя! Но... ты этого заслуживаешь.
   Стоит опасаться женщин, говорящих столь смело...
   Я, помню, вздрогнул: какая ж ты добродетельная?.. Но если "даже", значит, ты...
   Я посмотрел на нее. Она встретила мой взгляд -- Гера, настоящая Гера, смотрящая на своего единственного.
   - Ну правда, - ее щеки нежно загорелись, - ты сейчас, подумать только, даже красив. Сам знаешь, это почти невозможно, но это так.
   - Ну, Клавдия, если тебе нравятся больные горячкой... - мой Квинт, как я сейчас понимаю, старался отрезвить и ее, и меня. Не получилось.
   - Да ты, никак, ревнуешь, - гаркнул Исаврик, - ну, где мед, там и мухи...
   Все захохотали, а кое-кто и намеренно попрыгал со своих мест и подобрался поближе к Клодии -- но та лишь отмахнулась ото всех сразу.
   - Эй! - рыкнул Непот, - Не в лупанаре!..
   ... Даже не помню, что было дальше -- вроде разговор опять вернулся к делам государства...
  
   На Форуме нашем рабов выслушивают разве что на суде. Но на Форуме говорят мужчины.
   А Форум римских женщин -- весь Город, и слово рабыни там равновесно слову свободнорожденной. Конечно, это рабыня из Целерова дома столкнулась где-нибудь в лавке с нашей -- да и нашептала ей, а уж та рада стараться: донесла Теренции!
   А та промолчала. Ведь я-то не сделал ничего дурного.
   Дурак. Будто не знал, что ее молчание означает... в этом случае.
  
   А я, я на следующий день отправился на Эсквилин, чтоб проведать одного свидетеля -- и не успел еще шагнуть на Палатинский взвоз, как дорогу мне преградил кудрявый мальчишка лет восьми, я помнил этого раба -- Парис из дома Целера, посыльный.
   - Достойный Цицерон, - мальчик передал мне записку, - госпожа просила сначала прочитать, затем сжечь!
   - А наоборот можно?.. Ладно, беги...
   Только на глупые шутки я и был способен. Ибо сейчас понимаю, кем я стал после тех слов Клодии на обеде у Исаврика.
   Деревенским начитанным дурачком из Арпина со всеми его сокровищами -- дурными тринадцатью годами, разбредшейся по всей роже стаей прыщей, выпирающими мослами и туманом в голове. Пацаном, который сидел себе, ловил рыбу -- и тут из мутноватых, заиленных вод Лириса вышла на берег Венера Анадиомена.
   И нет бы подумать, что вышедшее из этаких вод созданье никак не может быть Венерою...
   В записке было: "Ты не забыл, что любая матрона теперь способна потерять голову от тебя? Хочешь увидеть одну из них? Сегодня, за час до полуночи, у Горшка Пандоры".
   О Эвмениды, подумал я, обратите взор свой на эту шальную женщину! Чем она думала, приглашая меня встретиться с ней возле одного из самых опасных мест в Субуре? Еще лет десять, что ли, назад Квинт говорил мне: мимо Горшка Пандоры любой квирит достойный и днем проходит, поминая своего гения-хранителя...
   И тут мне показалось -- я понял, почему все именно так. И уши у меня запылали. Она наверняка в глубине души считает, что похвалы моей храбрости звучат слишком уж часто и громко... Осмелюсь ли я явиться ночью к гнезду разбойников, не исключено, что поныне оплакивающих Луция Сергия?
   Записку я бросил в костер, разведенный бродяжками на берегу Тибра.
  
   Я сделал все, чтоб не возбудить подозрений Теренции. Я попросил Тирона сообщить ей, что я отправился к свидетелю по делу Публия Авфидия. Я даже предупредил ее вопрос "почему он не взял тебя с собой, Тирон?" -- потому что сам свидетель просил о том, чтоб наш разговор не слышал никто третий, и отказывался говорить на иных условиях...
   Я ушел из дома вечером. К сожалению, темный плащ взять было невозможно -- стояла жара, даже тогу и ту хотелось снять. Оставалось занять оставшееся до ночи время -- понятно, на Форум не мог я пойти, да и вообще не стоило гулять по Городу так, чтобы все меня видели, ибо кто-нибудь обязательно рассказал бы Теренции, где я был вместо беседы со свидетелем.
   Я ушел в рощу Венеры Либитины -- сюда без особой нужды квириты ходить не любят.
   С собой у меня не было ничего -- но разве оратору сложно найти себе занятие?
   До наступления сумерек я бродил по узким дорожкам под деревьями и вспоминал, даже переделывал речь в защиту Авфидия.
   Потом стало очень темно, и я решил все же выбраться оттуда туда, где есть хоть какой свет. Я не кот, в темноте не вижу. Что за привычка у некоторых бродить по ночам. Неужто Клодия любит ночь так же, как некогда Сулла и Луций Сергий...
   Я тоже не сплю по ночам -- но ведь я нахожусь дома! Просто не успеваю кое-что написать или прочитать днем. Квинт точно так же иногда сидит в таблине задолго после полуночи: нам мало дневных часов для нашей работы.
   Любопытно, Клодия всех своих... поклонников звала на свидания в какой-нибудь субурский притон? Может, потому, что главный ее поклонник -- братец -- из них не вылезает?
  
   В "Горшке Пандоры" в половине окон мерцал дрожащий, колеблющийся свет: возможно, у насельников этих комнат не было денег на хорошие светильники, и они сидели при свечках. Инсула вовсе не походила видом на горшок - разве что на разбитый и выброшенный, но суть была ровно та же. Цицерон остановился недалеко от входа -- точней, от зловонной дыры, что считалась тут входом. И подумал -- как можно вообще думать о любви, произносить слова, связанные с любовью, в подобном месте?!
   Его несказанно раздражала темнота -- живая, шепчущаяся, шевелящаяся. Факел над входом в ночлежку больше чадил, чем горел, и Цицерон не очень видел тех, кого вяло извергала и так же будто с неохотой втягивала в себя эта калечная гидра -- длинное строение, криво сляпанное из трех. Но любопытство постепенно пересиливало страх -- к тому же местные жители не обращали на него ни малейшего внимания.
   Догадавшись не выходить на свет, он наблюдал -- больше ведь ему нечего было делать. И от увиденного ему стало как-то странно, совсем не страшно, скорее муторно и прохладно. Может, так чувствует себя тонущий в вонючей воде: пусть прохладно и подташнивает от мути, заливающей горло -- но зато скоро станет спокойно, совсем хорошо, и здесь ведь живут, кто-то живет и здесь, и я так буду, потому что здесь только так...
   Он мотнул головой, отгоняя это морочащее ощущение -- неужто от неверного света?
   И теперь ясно вспомнил Луция Сергия и одну из его фразочек:
   - Некоторые жрут говно не потому, что им нравится жрать говно, просто денег нет на лепешку.
   Но чем дольше Цицерон смотрел на входящих и выходящих, тем больше ему казалось, что некоторым... кое-что жрать действительно просто нравится. Ибо в то, что боги поскупились хоть на каплю ума для этих людей, ему, умному, вовсе невозможно было поверить. Кажется, зря Луций Сергий беспокоился о благе таких людей, если беспокоился -- Цицерон все больше убеждался в том, что именно эта темная жизнь, заиленная какими-то мутными, клубящимися со дна страстями, и была для них благом наивысшим.
   Такой непосредственности ни он сам, ни иной оратор на Форуме не добился бы вовеки -- так безмятежно звучал здешний хор счастливых людей:
   - Йо, бона Сатурналия...ёбана Италия... чой-то? Ахххр...
   Пьяненький мужичок с блаженным выражением лица осел прямо у порога и захрапел.
   - Венера, видали! Чо, Анхарий? Уроет тя папаша, шо последни две сотни мне проебал?
   Неподдельная радость в голосе.
   - Выкусь... Я сам его... зажился, старый... скрипит, осуждает. Чо он, великий понтифекс, судить мня! Сам урою, хватит, и так жрать нехуй дома.
   Великолепная юная решимость, хоть и хрипловато-дребезжащая.
   - Да иди ты к Плутону, Аргеллия! Уж кажны полгода нового пизденыша плодишь, и все папашу им ищешь! Сама корми свою сопливую гидру семиглавую! Я не папаша, спроси Феоктисту -- на мне Приапово проклятье, не встающий мой дружок!
   Ясное сознание своей правоты.
   - Дааа... все вы, как совать, так Геркулесы, а как деток кормить -- так проклятье Приапа... Ты все равно мне должен, за то, что воспользовался!
   - Да кто тобой тока не пользовался, со всех спросила бы, нашла кого -- меня, честного!.. Ты б не корячилась перед каждым -- и кормить бы было некого...
   - Квирит, а квирит, - Цицерон вздрогнул, ибо пришепетывающий голосок донесся с другой стороны -- из тьмы, - ты хосесь девулю? Сьмотри, я какая...
   Девуле, насколько мог он судить, мучительно вглядываясь, было лет восемь.
   - Иди, иди домой, - только и сказал он.
   - Да ну есе. Мамка прибьет -- слысял, как орала на Десия? Есьли не принесю ни асся денег. Она говорит, нась кормила -- а мы нисего не зарабатываем...
   - Уйди, прошу... - взмолился Цицерон, только представив, что его дочь могла бы... Ну, нет. Ее матерью никогда не стала бы Аргеллия. И это не заслуга Теренции и не вина Аргеллии, разумеется. Впрочем, окажись Теренция в положении Аргеллии... нет, позже, я подумаю об этом позже.
   Он не понял, куда исчезла маленькая волчица, и знать не хотел, но темнота не желала угомониться. И на этот раз ощутимо толкнула его, едва не выпихнув туда, в пятно еле живого света.
   - Ты от Корнута?
   Некто весьма увесистый просто продолжал пихать -- и выжил его из спасительной тьмы.
   - Я... нет, - ответил Цицерон. Теперь он разглядел -- это был коренастый и пузатый краснолицый человек с сонным лицом.
   Подернутые мутью глаза вдруг глянули на него так, словно ему, не от Корнута, не было места по эту сторону Стикса.
   - А чо ты тут?
   Как отвечать на подобные вопросы, Цицерон не знал (и, опять же, знать не хотел).
   Видимо, люди, не знакомые с Корнутом, не имели права на существование. Что красномордый подтвердил, сплюнув на башмак Цицерона и удалившись в сторону входа в Горшок.
   И только Цицерон собрался вернуться в спасительную тьму -- как убедился: не все здесь плавно шевелятся, словно уже почти утопленники... Дорогу ему заступило нечто кривляющееся так, что и черт лица было не прочесть:
   - Уй-уй, овечка, миленькая, чистенькая, беленькая да богатенькая...
   У Цицерона уже вышло всякое терпение -- Клодия не собиралась сюда, ясно. А он должен...
   - Уйди, - попросил он у кривляки.
   - Пестришь по-свойски?
   - А?..
   - Базар держишь?
   - Скользни, фазан.
   Этот голос заставил слишком подвижную рожу мигом раствориться во тьме.
  
   А с Квинтом Гортензием объясняться оказалось сложнее и стыднее, чем с тем, кто он там...
   - Ты зачем сюда пришел? Без тоги -- это ладно, но без башки захотел остаться? Тут каждый второй был на стороне Сергия, если тебе это неизвестно.
   - Я стоял тут долго... эти люди не могут быть на чьей-то стороне. Им не нужна сторона.
   - Да они тут при чем.
   - А как ты узнал, что я здесь? Это она тебе ска...
   Цицерон понял, что проговорился... но было поздно.
   - Нет, не она. А ты про моих воробышков и дворняжек не слышал? Как только я узнал, что тебя понесло сюда... с тебя должок, ты испортил мне вечер.
   - Да уж... твои воробышки и дворняжки... получаются из детей Аргеллии из Горшка Пандоры...
   - Ошибаешься. Я знаю эту Аргеллию. Ее дети золотушные, хилые и вечно хотят жрать -- откуда там ум-то? Мои воробышки и дворняжки умеют читать, писать, говорят на нашем и греческом...
   - Ты не всякого берешь в воробышки, да?
   - Я ни при чем, воробышки сами прилетают. А то, что рожает Аргеллия, будет вечно ползать в своем же навозе. Нет, иногда и такие приходят. Но больше не появляются... ну, знаешь, припугнуть детей легко.
   - А что... они чем-то отличаются...
   - Конечно. От людей дети Аргеллии отличаются тем, что дети людей, когда их накормили или что-то подарили, говорят "спасибо". А дети Аргеллии -- "а чего так мало?".
   - Квинт.
   - Ну?
   - Проводи меня до дома. Прошу тебя.
   - Что, не придумал, как от Теренции отболтаться, что ли?
   - Да вроде отболтался... но...
   Квинт засмеялся. Тихо, неоскорбительно.
   - Ну нет на свете квирита, больше боящегося своей жены, чем ты... Прелесть вы оба, клянусь Мельпоменой!
  
   Вторая из прелестей встретила их с таким лицом, что Цицерон очень обрадовался решению взять с собой Квинта.
   - Я не совсем поняла, - начала Теренция, - я не совсем поняла... Здравствуй, Квинт. Итак, я не...
   - Что ты не поняла, любимая? - спросил Цицерон робко.
   - Как твои прежние слова о том, что свидетель, с каким ты хотел побеседовать, хотел видеть только тебя, согласуются с тем, что я вижу? Вернулись вы от этого застенчивого квирита вдвоем. Или встретились по дороге? Квинт, ты тоже ходил к застенчивому свидетелю?
   - К нахальному подзащитному. В Субуру. Мы с твоим мужем встретились на Палатинском взвозе. А ты что подумала?
   - Как полагаешь, что я могла подумать, зная, что на обеде у Сервилия Исаврийского некая матрона, известная своим свободным поведеньем, рассказывала моему мужу о том, как он ей нравится? После чего мой муж куда-то уходит, не взяв с собой свою тень? И возвращается домой среди ночи? Вот ты бы на моем месте что подумал?
   - Ну, я подумал бы, что Клавдия -- ведь ты о ней, правда? - не стала бы назначать свиданий чужим мужьям по ночам.
   - Но о ней говорят, что...
   - Теренция. "Говорят" - это последнее, на что нужно обращать внимание в Городе. Про тебя говорят, что ты своего мужика колотишь -- это так?
   - Что-о?!
   - И, кстати, я был на том обеде. Тебя не было. Мне дословно повторить то, что сказала Клавдия о твоем муже?
   - Повтори. Может быть, мне рассказали иное?
   Квинт ни на миг не задумался, как сделал бы любой другой на его месте, кого просят что-то вспомнить -- его "золотая" память его никогда не подводила:
   - "Подумать только, как великие деяния красят человека... Марк Туллий! Любая женщина, даже и матрона добродетельная, сейчас потеряла бы голову от тебя! Но... ты этого заслуживаешь." И еще: "Ну правда, ты сейчас, подумать только, даже красив. Сам знаешь, это почти невозможно, но это так."
   Теренция усмехнулась, услышав это.
   - Слава богам, я не верю, что Клодия говорила это всерьез.
   - А зря. Тебе достался замечательный муж. И его сейчас все хвалят, и есть за что, ты же знаешь. Он просто понравился ей, когда говорил. Ну это же совершенно неудивительно, сколько лет ты замужем за оратором? Я, когда говорю, тоже всем нравлюсь...
   - Квинт Гортензий, - проникновенно сказала Теренция, - хочешь понравиться мне?
   - Конечно.
   - Иди отсюда. Я хочу поговорить со своим замечательным мужем.
  
   - Это называется "поговорить"?! - взвыл Марк Туллий сразу после того, как Квинт растворился в темноте.
   Он получил такую превосходную оплеуху, что даже в ухе тихонько, но зазвенело.
   - За что?!
   - За то, что я выходила замуж не за посмешище всего Города.
  
   Приглашение на обед Целера означало, что я... я окажусь под взглядом Клодии и снова стану мишенью для ее насмешек.
   Нет. Пусть будет не так. Пожалуйста!
  
   - Квинт?
   - Ну?
   - Ты пойдешь к Целеру?
   - А что, мог бы не пойти?
   - Я... зайду за тобой?
   - Давай...
  
   Цицерон зашел к Квинту за полчаса до обеда у Целера -- и обнаружил, что тот и не думает одеваться. Квинтова тога, вечно надеваемая по часу...
   - Квинт. Ты идешь к Целеру или нет?
   - Да, конечно. Пойдем.
   - А тога?
   - Да ну еще, ради двух шагов до соседа тогу надевать.
   - Но-о... это неприлично!
   - Неприлично с голой жопой ходить.
   - Но холод же ужасный!
   - За два шага не околею!
   Что за речь у него, подумал Цицерон. Ладно бы "задницей" и "помру"... Решил перещеголять Клодия Красавчика по части простонародных выражений?
   - Слушай, Стручок, я, честно говоря, не очень хочу торчать там весь обед. Катон напьется, Бибул наведет тоски, они мне надоели. Давай-ка, когда дело к этому пойдет, уйдем ко мне. Поболтаем.... Давно мы с тобой не трепались так, обо всем и ни о чем... Хочешь?
   - Да. Будь моя воля, я вообще никуда не пошел бы. Остался бы тут...
   - Целер не виноват, что над тобой когда-то посмеялась его жена. И мы не должны уйти вместе. Я скажу, что мне надо готовить речь на завтра. Ты скажешь... что тоже должен готовить речь на завтра?
   - На послезавтра. У меня всегда больше времени уходит.
  
   IV
   Гай Юлий шел исполнить долг вежливости. Быть любезным ничего не стоит -- зато друзьям ты приятен, а враги смущены...
   Он издалека заметил долговязую парочку "брехунов волшебных", как всегда называл их про себя, и неопределенная полуулыбка на его лице превратилась в широкую улыбку. Его одновременно веселила и бесила их дружба -- на взгляд Гая Юлия, они друг дружке совершенно не шли. И что эта старая роскошная шельма находит в трусливой дворняжке?.. Люди вечно смотрят поверху, ну, подружились два оратора-бывших соперника, что в том такого? Зато всегда есть о чем поговорить! Гаю Юлию казалось, он один замечает, насколько они несхожи. Гортензия совершенно не тянуло к государственной власти -- ему достаточно было его абсолютного царства в суде. А в свободное время он явно гулял по облакам и проводил время с садовыми нимфами на своей вилле... или с наядами в Неаполитанском заливе. Небожитель, что с него возьмешь.
   А это чучело, в прямом смысле гороховое... о, что за каждой бочке затычка! Вечно-то сует свой острый нос куда не следует, хоть и страшно боится, что его прищемят! И всегда так странно озабочен собственной честностью. Римский оратор, мечтающий быть честным, смешнее портовой волчицы, мечтающей стать весталкой.
   Гай Юлий никогда не испытывал к Цицерону ничего, кроме презрения: трус не достоин этой прекрасной жизни, думал он. Трусливый муж хуже раба.
   Даже то, что Цицерон защитил его самого в год заговора Катилины, не убедило Гая Юлия в его храбрости -- он просто не верил в самостоятельность намерений этой дворняжки. Все случившееся казалось отлично поставленной пьесой. Что Песик велел -- то ты и тявкал. Или не Песик -- этот в театре мало понимал -- а вот эта шельма. Сам ты ни слова не сказал без их ведома и соизволения!
   И сплетни про суровую Цицеронову жену только дополняли картину: ну что за мужик, который с бабенкой управиться не может? Гай Юлий умел быть и нежным, и уступчивым с женщинами, чтобы добиться от них всего, чего хотел, но самое веское слово всегда оставалось за ним. А как иначе-то? А этот... Квирит -- так и будь квиритом, а не подушкой под тощей задницей своей матроны, дочери Мегеры!
   - Доброго здоровья нашим Эсхину и Демосфену, - сказал он, поравнявшись с ними. Цицерону посмотрел в его зеленые глазищи, а вот Гортензию не стал. Гай Юлий знал, что глаза этого малохольного имеют над квиритами странную и непостижимую власть, мало в это верил, но именно сейчас не хотел проверять.
   - И тебе привет, наш Александр, - отозвался Гортензий. Он и сам не хотел смотреть Цезарю в глаза. При его росте это было несложно -- взгляд скользнул по лицу Цезаря и ушел выше.
   Гай Юлий остановился. Он молча, с улыбкой, смотрел на них. Он не делал ничего невежливого и знал это, вид у него был самый что ни на есть дружелюбный, и про него нельзя было сказать "пялится" или что-то подобное.
   Он заметил, как Цицерон покосился на друга: что, мол, такое? Что этому Цезарю нужно? Почему не идет куда шел? Гортензий и бровью не повел, он смотрел в сторону дома Целера.
   Цицерон улыбнулся -- Гаю Юлию показалось, что через силу:
   - Гай Юлий, с нами что-то не так? Ты это видишь или просто любуешься?
   - Гортензиева рубаха мне нравится, Марк Туллий. Квинт, это же тарентская шерсть? Настолько тонкая, что и не видно, что шерсть... И цвет отличный, тебе очень идет.
   - Тарентская. Спасибо, - безмятежно ответил тот. - А ты бы не мной, старым пнем, любовался, а, я не знаю, женщинами прекрасными. Оно как-то больше квириту прилично.
   - Женщинами -- это само собой. Жаль мне, что консульский долг зовет меня заниматься государственными делами сегодня, ибо прекраснее Клавдии, жены достойного Целера, в Городе нет. А я не смогу остаться на обед, очень жаль, правда. Знаете, я бы на месте Целера побоялся ехать в провинцию, оставив столь прекрасную жену в Городе и зная, что, натурально, в соседнем доме живешь ты, Квинт...
   - Целер почему-то не боится. Даже не знаю, почему, - ровно ответил тот.
   - Насколько помню, к ее очарованию не остался равнодушным даже ты, Марк Туллий?
   У Цицерона порозовели скулы. Ему явно не хотелось, чтоб Гай Юлий развивал эту тему. Ну что ж, пожалеть тебя, что ли?
   - Хотя о чем я говорю! Вы, парни, кажется, проводите куда больше времени друг с другом, чем с кем еще, будь то и общество прелестных женщин! И это естественно: не сомневаюсь, что римскому Форуму полезна ваша дружба, ибо она способствует его процветанию. Но я так давно хотел сказать вам свое глупое мнение... да не находил времени...
   - Нам очень важно твое мнение, Гай Юлий. - Гортензий наконец посмотрел на него, точно так же мило улыбаясь, как сам он. - Мнение человека, умного, просвещенного и одаренного неплохим ораторским талантом, всегда любопытно узнать.
   - О, я помню, Квинт Гортензий, что мой талант не помог мне в мои двадцать два года, когда я впервые вышел на Форум. Ты разнес мое обвинение в клочья...
   - Оно и было на живую нитку шитое. Никогда, Гай Юлий, не ври в присутствии того, кто знает правду. А врать умеет лучше. Так что ты хотел сказать? Говори же, мы как-то странно выглядим, стоя в трех шагах от дома Целера и не направляясь туда.
   - Вы куда больше нравились мне, когда были соперниками, а не дружили! Простите, но это так. Это было та-ак занятно! Я спешил на Форум, чтоб увидеть это зрелище -- Цицерон, который так смешно давится словами... И Гортензий, который смотрит на него так, словно это внезапно заговорившая знаменитая кобыла Метелла Верного... Если сравнивать вас с произведениями искусства, друзья мои, - Гай Юлий почувствовал прилив вдохновения, - то ты, Марк Туллий, напоминал картину великого живописца Паррасия -- такие же яркие цвета! Пылающие зеленые глаза, белое лицо, красные уши! А ты, Квинт Гортензий, был вылитая Афродита Пеннорожденная с мозаики в ее храме: у тебя на лице было написано -- что за поганые рожи и дурные зенки вокруг меня, такой красоты? Ну где, где ваша прекрасная вражда, парни...
   - Там же, где твои великие завоевания, наш Александр, - отозвался Гортензий. - То есть нигде. Вражда наша в прошлом, и ее помнят все. А твои подвиги, я полагаю, в будущем? Или...
   - Я имел право на триумф, - напомнил Цезарь. - За лузитан.
   - Но обменял его на консульские выборы. Не зря ли?
   - Я постараюсь оправдать доверие народа Рима, - тихо ответил Гай Юлий. Ему стало не по себе -- весь его насмешливый треск словно пролетел мимо ушей этого поганца, а вот сам он куда более кратко умудрился больно задеть насмешника. Гай Юлий однажды имел глупость сказать в чужом присутствии именно это -- что великий Македонец в его возрасте был властителем мира, а он не добился еще ничего... серьезного. Но этой оглобли не было среди тех, кто это слышал. Остается выяснить, кто это в окружении Гая Юлия гниловат и докладывает врагам о каждом его слове.
   А вот вы, дорогие, не догадаетесь, кто в вашем-то лагере мой. Ни сегодня... никогда.
   - Гай Юлий, - Гортензий вдруг, сделав пол-шага, встал к нему вплотную и коснулся его подбородка, словно папаша, желающий разглядеть, что за грязь на физиономии его сыночка-школьника, - я бы на твоем месте не доверял тем, кто избрал тебя консулом. Это так глупо -- полагаться на купленное доверие.
   Вид у него был самый что ни на есть сочувственный.
   - Вы тоже купили Бибулу консулат, - ответил Гай Юлий.
   - Да мы и не скрываем. Чего не сделаешь ради судьбы Отечества, как говорит Катон...
   - Кстати, сочувствую вам, дорогие мои. Вам сегодня до вечера обсуждать судьбы Отечества с Катоном на обеде Целера! Я бы не перенес этой пытки занудством... И... мне приятно было побеседовать с вами, но пойду все же поздороваюсь с Целером.
   Гай Юлий бегло улыбнулся -- "мы же по-прежнему друзья, правда?" -- и направился к Целерову порогу.
  
   V
   Вот змеюка, подумал Цицерон. А ты, Квинт... не зря ли вообще говорил с ним?
   Впрочем, это было не грубо... не так грубо, как в прошлый раз, в сенате, когда наш консул римского народа вдруг решил нам поведать о том, какой непростой он парень!
   Цезарь так убедительно, гордо поблескивая глазами, вещал о том, что ведет свой род от Венеры, что Цицерону непонятно было: верит ли он в это сам или искусно насмехается над легковерными. Гортензий же на это отозвался, что родство Гая Юлия с богинею любви лично ему представляется фактом неоспоримым, ведь Гай Юлий имеет с нею даже и семейное сходство. Та, истинная женщина, делила ложе с корявым кузнецом, чтоб он ковал и ковал для нее новые цацки. А Гай Юлий тоже спал бы и с Гефестом, если б тот мог помочь ему, скажем, вооружить армию.
   Все помнили, как Цезарь якобы забрался на ложе царя Никомеда ради обретения флота.
   Цезарь нимало не оскорбился -- наоборот, весело рассмеялся.
   - Чудо, чудо... - сквозь смех произнес он. - Квинт Гортензий в первый раз в жизни сказал правду!
   А тот не остановился. Сенаторы слушали, пугливо покашиваясь, а Гортензий всегда любил, чтоб публика ждала чего-то. Они дождались. Гортензий, сам никогда не озабоченный армейскими делами, посмотрел на Цезаря сочувственно:
   - С другой стороны, - сказал он, - тебя можно понять. Если олимпийский бог хочет тебя выебать, поди откажи. Правда, от Гефеста не дождешься, не по той он части, но ты попроси Юпитера Капитолийского, Гай Юлий. Этот про нас все знает.
   Цицерон испугался за него, одновременно ужаснувшись прорезавшейся способности говорить мерзости прямо в сенате. С другой стороны, подумал он, так и надо. Если ты в молодости говорил взбалмошному тирану Сулле: "ой, Феликс, ты бредишь", то в преклонных годах лебезить перед молодым хозяином Города уж не будешь точно. Жаль, думал он, что у меня так не выйдет. И Суллы боялся, и...
   А Гортензий дожил уже до того предела -- не возрастного, а какого-то внутренне-тайного, никому не известного -- что говорил совершенно что угодно и кому угодно, чувствуя, что уже можно, уже все равно. Цицерон же опасался -- за семью, конечно, хотя что уж там -- все мы в первую очередь боимся за себя, а уж потом за семью. И в самом деле -- куда она без нас-то, брошенная?.. На кого мы ее оставим?.. Почему-то особенно невыносима мысль, что семья наша будет жить, есть, смеяться без нас. И вдруг еще будет счастлива. Невозможно. Цицерон крепко не любил себя за такие мысли, но подозревал, что его Теренция, случись с ним что, и не подумает скорбеть о нем до будущей загробной встречи.
   - И когда я стану наконец безголосой дряхлой развалиной, - сказал Гортензий после всего.
   - Что-о?! - Слышать о том, что это полное жизни создание мечтает о старческой немощи, было просто дико.
   - Хочу этого. Не будет уже ни сил, ни желания все время вляпываться в это говно!
   - Надо же. А я опасаюсь бессильной, бесполезной старости... и боюсь смерти, - признался Цицерон тогда.
   - А ты напиши об этом -- перестанешь бояться. Я серьезно. Тебе должно помочь. Мне в свое время помогло трепаться об этом -- ну, ты же знаешь, что писать я не умею... А ты напиши. Что-нибудь о старости, о смерти. Глядишь, весь страх в строчках и останется...
   - Я подумаю над этим.
   - Тебе так повезло, что ты умеешь писать.
  
   ...Цицерон слегка тряхнул головой, отгоняя воспоминания, глотнул морозного воздуха, закашлялся.
   - Квинт, пойдем же.
   Гортензий придержал его за локоть:
   - Стой. Видишь? Не порть эту сцену... Зачем мы ходим в театр, любопытно мне знать, когда истинно театральные зрелища вечно происходят у нас безо всяких подмостков.
   Цезаря определенно любил кто-то из божеств -- ибо такие вещи, верят квириты, не случаются просто так! Должно быть, божество это не слишком любило Город. Или Республику. Или второго консула лично!
   Одновременно с Цезарем к дверям Целерова дома, как оказалось, приближался Марк Кальпурний Бибул. В этот месяц ликторы сопровождали его. Люди на улице привычно расступались перед ними. Бибул шел неторопливо, с достоинством, высоко подняв аккуратно причесанную голову и воплощая собой идеальный облик консула римского народа.
   Но... лишь до того, как завидел Цезаря, идущего с другой стороны.
   Бибул заметно замедлил ход. Ликторы сбились с с шага, подлаживаясь под консула. Цезарь меж тем, под громкие приветствия гостей и клиентов Целера, уже стоял напротив хозяина дома.
   - Бибул, дурачок, не останавливайся, - еле слышно сказал Гортензий.
   - Рад видеть тебя, Цезарь-консул, - сказал Целер.
   - А я полон скорби, что столь достойный муж покидает Город,- отвечал Цезарь. - Ибо знаем мы все, кто истинный защитник Республики!
   Бибул, дурачок, остановился.
   - Но коли уж долг призывает тебя в Галлию -- мой консульский долг, в свою очередь, велит мне пожелать тебе там множества славных дел, хоть и без того ты -- украшение своего великого рода, - продолжал Цезарь громко и искренне.
   - И тебе доброго консулата, - отвечал Целер.
   - Прости, что не смогу побывать на твоем обеде! Консулу порой приходится приносить отдых и удовольствие в жертву делам государственным -- уж ты это знаешь!
   Толпа разразилась восторженными криками: "Будь здоров, Цезарь-консул!" и все такое прочее. Цезарь, выбираясь из нее, расточал улыбки, хлопал знакомых по плечам. Без ликторов, в слегка помятой тоге и заметным под нею воротом дорогой рубашки, со странно начесанными на лоб волосами -- но держащийся прямо и грациозно, он куда больше походил сейчас на консула Рима, чем застывший, словно Семела перед Зевсом, несчастный Бибул, о присутствии которого здесь все забыли, пока был Цезарь...
   Цезарь и сам не поздоровался с коллегой. И этого никто не заметил -- кроме, ясное дело, тех, кто стоял чуть в стороне и пристально наблюдал за происходящим.
   - Действительно... сцена из комедии, - тихо сказал Цицерон. - "Два консула"...
   - Один тут консул, - отозвался Гортензий. - И тот -- Цезарь.
   Целер меж тем не менее сердечно приветствовал Бибула, наконец приблизившегося к нему. Но это было уже неважно. Слишком многие видели, как тот робко застрял посреди дороги. И слишком многие не смогли скрыть своей радости при виде Цезаря. Будь здоров, Цезарь-консул...
   Вслед за Бибулом и ораторы наконец подошли к дверям. Целер весело подмигнул Гортензию:
   - Привет, мой золотой! Это правильно, что без тоги, все равно словно в одном доме живем! Ты у нас и так ничего! Цицерон, дорогой, ты же не советовал своему другу напялить треклятую тогу, нет?
   - Советовал. Будто не знает кто, что Гортензий у нас если и советуется с кем, то с богами. Или с рыбами на своей вилле, или с псом своим говорящим. И потом, опасался я, что если возьмется он тогу напяливать, то на твой обед мы попадем, когда там уже все съедят!
   - Проходите! Что-то вы долго стояли там, я видел?
   - Да это я все, - сказал Цицерон, - не выспался, голова закружилась. Воздухом дышал.
   - Да иди, - Гортензий чуть подтолкнул его вперед. - А у меня еще одно дело есть.
   Конечно, Цицерон остался.
   Гортензий куда-то туманно поглядел поверх голов -- и вдруг длинно, заливисто свистнул, словно пацан из Субуры.
   Из-за соседнего дома тут же вынырнули именно такие -- двое парнишек в неприметной одежке. Они вдвоем тащили, очевидно, корзину, закутанную мешковиной -- за плетеные ручки. Толпа расступалась перед ними, и Цицерон заметил, что некоторые квириты будто бы стараются отступить подальше, да еще и отвернуться. Знаменитые на весь Город "Гортензиевы воробышки" (пареньки постарше звались по-иному -- "дворняжки") -- его малолетние помощники в делах, требующих незримого присутствия и запоминанья, кто, что, кому и когда сказал... Ребят этих действительно мало кто видел и никто не знал по именам. Раз уж Квинт Гортензий позволил двоим из них (а сколько их -- никто тоже не ведал) появиться белым днем перед толпой -- значит, или парни решили оставить свое занятие, или... просто ничего не боялись.
   - Это что? - Целер озадаченно уставился на поставленную у его ног корзину. Пацаны, сделав свое дело, исчезли, словно их и не было.
   - Да посмотри, что там. И поаккуратней, - Гортензий улыбался, но не так, как всегда.
   Целер раздернул бечевку сверху, осторожно потянул за мешковину... Ах ты ж! Нелепый куль скрывал в себе и впрямь корзину, полную... роз. Зимой! В такую-то стылую, мертвенную холодину!
   И розы были нераспустившиеся, нежнейшего оттенка слоновой кости. Даже Целер, судя по лицу, подумал: во сколько же обошлось их вырастить -- наверняка под крышей?
   - Ну еще скажи, что это мне!
   - Нет. Ты что, покойный Сулла Феликс, что ли? Матроне твоей. Она ведь остается одна. Чтоб ей не было грустно...
   Целер присвистнул -- он был та еще свистелка, и у него даже получалось выражать свистом различные чувства. А уж как он насвистывал песенки!
   Этот присвист явно выражал одобрение, да и из толпы раздались незлые смешки и перешептывания.
   - Ты уж тут присмотри за моей матроной, сосед, - добавил Целер.
   - Этот присмотрит... - фыркнул кто-то в толпе. Этот кто-то явно знал Квинта -- да и Клодию -- получше, чем Целер...
   Влюбленность римского мужика в Клодию, впрочем, никого удивить не могла.
   А вот в цветочки -- в этом было что-то очень нелепое, не-римское. Так казалось людям со стороны. Цицерона она не удивляла: Гортензий как-то исчерпывающе объяснил ему эту любовь. Цветы напоминали ему дело его жизни, только и всего. Происходило все на его вилле в тех самых "проклятых развратных" Байях. У Цицерона там была комната, окном выходящая в сад, в самую странную, неухоженную его часть, где все росло совершенно как хотело. В окно лезли ветки, стебли, вся эта буйная растительная жизнь словно всегда мечтала заглянуть в гости. Любопытствовала: кто это тут у нас? Не наш это парень, нет, мы его не знаем. Но раз хозяин его привез -- пусть уж... Цицерон помнил, как на одном из стеблей расцвел растрепанный желтый цветок -- он, сдержанно склонив голову, заглядывал в писанину Цицерона, разложенную на столе.
   - Красивый, а?
   Гортензий не спрашивал -- утверждал, умел он так задавать вопросы. Цветок и впрямь был, хоть и нелеп, но чем-то хорош. Может, этим самым интересом к Цицероновой философии.
   - Чудо, - искренне ответил Цицерон.
   - Завтра отцветет.
   - Жалко.
   - Да ну. Хорошо. Торчал бы тут вечно -- надоел бы, пожалуй. Все они -- как наша риторика...
   - Что-что?
   - Знаешь, за что я твоего Тирона не люблю?
   Гортензий был как всегда: уследить за ходом его мысли иной раз было просто невозможно. К тому же он любил Тирона.
   - За то, что он записывает. Каждое словечко. Твое, а теперь уж и мое. Зачем это? Речь хороша только в тот момент, когда произносится. Записанное мертво.
   Понять, всерьез он это или нет, опять же было нельзя.
   - Образованный человек, - деланно-серьезно начал Цицерон, - а рассуждаешь, как варвар. Как бы мы -- да как бы сам ты учился риторике, если бы кто-то когда-то не записывал за великими? Вот не знал бы ты речей Демосфена...
   - Бред. Кому, как не тебе, знать -- то, что мы принимаем за речи Демосфена, не имеет никакого отношения к его речам. Даже если он сам их записывал (и наверняка вылизывал, чтоб произвести лучшее впечатление). Его речи, когда он их произносил, были, быть может, не столь совершенны -- но именно поэтому прекрасны. Нет ничего скучнее совершенства, Стручок.
   - Не могу поспорить. Точней, не хочу, - улыбнулся Цицерон. - Конечно, в записи невозможно передать ни дар, ни очарование... Но, скажем, изучать построение... юношам, которые только учатся...
   - Построение у всех одинаковое. Что у Демосфена, что, не к ночи будь помянут, Луция Марция Филиппа. Суть-то одна. И что за оратор будущий такой, который не понял, как строится речь, просто слушая чужую?
   - Ну, не скажи, построение менялось... Да ты сам делал то, чего до тебя не делали.
   - Стало быть, до меня римляне не были такими тупыми и неспособными запомнить то, что я говорил в начале.
   - Просто начало у тебя иногда терялось вдали... сколько длилась твоя самая длинная речь, не помнишь?
   - В защиту Луция Сергия Катилины, - буркнул Гортензий, - я ее до сих пор не закончил. Ничего, до смерти управлюсь. Правда, произносить ее уже поздно, но хоть перескажу ее ему... там.
   Надо было быть Квинтом Гортензием, чтоб, начав с легкой болтовни о риторике, вдруг причинить и тебе, и себе такую боль, что ты целый миг не можешь вдохнуть! Он, значит, до сих пор жалеет... И не помнит о том, что выбор-то стоял -- или Катилина этот трижды проклятый, или я... Или помнит, но тогда и думать не хочется о том, кто я для него!
   Цицерон так и не справился бы тогда с этой совершенно детской обидой, если б не видел, что это невозможное существо собственными словами причинило себе куда худшую боль, чем ему.
   - Ты не смог бы его спасти, - мягко сказал Цицерон. - И хватит об этом. Спасти его не смог бы и Юпитер Капитолийский, в чьем священном сосуде Луций Сергий однажды вымыл окровавленные руки.
   - Ну не ходить же было с кровавыми лапами, - заявил Гортензий -- кажется, одна эта байка о Катилине подняла ему настроение, ну и хорошо, - Тем более что после всего этого он заявился ко мне, а мне только пятен на ковре не хватало!
   - К тебе? Почему же к тебе? Почему не к Песику? Или, я не знаю... к Сулле? - Этого Цицерон раньше не знал. - Не ты же, прости меня Юпитер, заказал ему убийство Гратидиана?
   Кстати, Цицерон и поныне не ведал, кто из тех двоих приказал Луцию Сергию совершить жесточайшую из казней. И надеялся узнать хоть теперь. Хотя сам не знал, зачем ему это. Убедиться в том, что это был не Песик? Или в том, что никто из них на самом деле не знал, какое чудовище живет в душе благородного Квинта Лутация?
   Гортензий, кажется, не одобрил его любопытства по этому вопросу. Он лениво сказал:
   - Никогда не угадаешь, зачем он пришел ко мне. Даже не пробуй.
   Цицерон отлично знал его: за этим снисходительным тоном Гортензий прятал нежелание продолжать беседу на неприятную тему. Но удержаться от последнего вопроса было не в силах Цицерона.
   - Он что же, и башку Гратидиана тебе принес, выходит дело?..
   - Нет, мешок с ней он швырнул Песику под порог. Я бы его с башкой не впустил. У меня не Эсквилинская помойка.
  
   В атрии шло брожение бесчисленных гостей вокруг столов. Там распоряжалась Клодия -- кого-то любезно отправляла в триклиний, кого-то отвлекала разговорами от того обстоятельства, что ему придется остаться в атрии.
   Тут Цицерон почувствовал себя Бибулом -- то есть испытал сильнейшее желание замедлить шаг... но это было бы неловко. Что за женщина, умеющая заставить мужа взрослого почувствовать себя нелепым косноязычным мальчишкой!
   - Вот и вы, - сказала Клодия. - Квинт Гортензий! Цветы невероятны, благодарю тебя. Но не проси меня о том, чтоб места ваши за столом были рядом! Боюсь, тогда вы так и проведете весь вечер в беседах друг с другом!
   - Мне все равно, где будет мое место. Лишь бы не рядом с Катоном, - сказал Квинт, понизив голос.
   - Вон он, Катон. Как видишь, он занят: кажется, учит Бибула быть консулом...
   - ...ни разу не став им сам. В этом весь наш Катон.
   Цицерон посмотрел в сторону Катона. Тот, обнимая Бибула за плечи, что-то бубнил ему. Лицо его как обычно походило на черствую корку, а горящие глаза были налиты кровью -- явное свидетельство, что всю ночь он пил, рассуждая о стоической философии и судьбах Отечества, в компании со своим дружком Мунатием и горбатым философом Афинодором. Жена Катона стояла неподалеку, спокойно здороваясь со знакомыми. Видимо, она привыкла к тому, что муж совершенно не обращает на нее внимания. Ты бы лучше ее обнимал, с раздражением подумал Цицерон. Ты же до сих пор пьян, псы подземные тебя подери!
   - Марк Туллий? С кем бы хотел ты быть рядом на нашем обеде?
   Цицерон встретился глазами с темным взором Клодии. Впервые за...клянусь Геркулесом, за четыре года!
   - Мне тоже все равно, матрона добрая.
   Его удивило то, что она смотрела на него без тех веселых, шальных огоньков в глазах, что тогда. Наоборот -- едва ли не заботливо!
   - Ты не вполне здоров, Марк Туллий? У тебя грустный вид, - сказала она. - Может, мне стоит подумать о том, чтоб твое место оказалось там, где не так шумно?
   - Со мной все в порядке...
   - Я не хочу, чтоб нашим гостям было неуютно в доме моего мужа. Я рада, что ты пришел, и мне хочется, чтоб обед тебе понравился.
   Хватит, Клодия, оставь меня!
   Она будто услышала его и повернулась к Гортензию.
   - Кстати, Квинт! Муж собирается сказать, что весьма обязан тебе за удивительного повара, и похвалить его самого при гостях! Я, знаешь ли, привыкла к способу покойного Диноса украшать блюда, но твой превращает самое обычное телячье заливное в произведение искусства -- словно мозаика самых нежных оттенков! А уж что он делает с рыбой... он даже испугал меня! Вхожу сегодня на кухню, а там на большом столе огромная мурена со своими этими злющими тупыми глазами... пялится! Целая, как живая! И вместо глаз то ли оливки, то ли... затрудняюсь сказать, что!
   - Ну еще бы мой повар не умел обращаться с рыбой.
   - О, - Клодия тоже понизила голос почти до шепота, - заявилась сорока наша. Марк Туллий, не хочешь в соседи Непота, нет?
   - Твоя воля, хозяйка, - загробным голосом отозвался Цицерон. Он уже пришел в себя, поняв, что Клодия наконец-то будет обходиться с ним не так, как тогда.
   - Нет, мне жаль тебя, Марк Туллий. Ах, вот же кого я отправлю за стол к ветеранам моего мужа! Все солдатам развлеченье... Он легат, ему самому с ними весело будет.
   Гортензий, прислонившись спиной к колонне, с удовольствием наблюдал явление Метелла Непота. Оно стоило того, Цицерон присоединился к нему. Ты прав, друг, подумал он -- и зачем Городу театр?..
   Непот был создание примечательное: его трудно было заподозрить в принадлежности к роду Метеллов. Его отличало от них много важных признаков, ни одному Метеллу не свойственных: он был болтлив, смазлив, телом хлипковат, черноволос и по общему мнению, никогда не знал, чего хочет. "Ка-ак я люблю Метелла Непота, - однажды сказал Гортензий, - эта лохматая челочка, эти пылающие очи... Только рядом с ним стоять боюсь: сквозняком прохватит. У него в башке ветер свищет...".
   Да, люди видели черную, как грачиное перо, башку Непота, и ни у кого не было сомнений -- его матушка Целия малость ошиблась со сроками, родив мужу сына от мимохожего (каждую ночь мимо да мимо ее спальни!) гладиатора. Или раба. Или квирита, не вполне достойного.
   Из сильнейших людей Города Непот выбрал Помпея Великого -- к нему и бегал жаловаться, если попадало от других сильнейших.
   - Привет, квириты достойные, матроны добрые! Бра-ат! Слышишь, брат? Я приготовил для тебя кое-что занятное... чтоб не было скучно!
   - Я рад, - Целер встал за его спиной. Вот теперь было особенно заметно, кто тут Метелл. Целер был тем человеком, за которого пошла бы замуж не только Клодия, подумал Цицерон. Их истории он не знал -- знал лишь, что Целер приходится своей жене двоюродным братом, но это ведь не порочный, неправильный брак. А не будь Клодии -- сколько родов горели бы желанием выдать дочь за этого медноволосого Геркулеса с добродушной мордой, на которой словно написаны будущие воинские деяния и серьезные магистратуры!
   Тут произошло еще одно явление -- и вот уж неожиданное!
   В атрий вошли трое: двое крепких, румяных юнцов поддерживали под руки согбенного и с виду весящего не больше кошки старца.
   Целер его не узнал -- всматривался и не... Гортензий, чьи глаза уже не справлялись с рассеянным светом в доме (на улице он видел прекрасно), прищурился. Цицерон первым понял, кто пожаловал.
   - О боги. Гай Рабирий!
   Юноши подвели (скорее, поднесли) старика к Целеру, и дед прошамкал что-то неслышное. Тот из парней, кто выглядел постарше, помог:
   - Благородный Целер-проконсул! Гай Рабирий благодарит тебя за тот суд и желает тебе благосклонности Юпитера, Марса, Фортуны и всех богов Рима в Галлии!
   Целера заметно тронуло, что старый, еле скрипящий Рабирий, живущий на Эсквилине, явился, чтоб сказать ему это. Он наклонился к лицу старика:
   - Это был мой долг, почтенный Рабирий.
   - Да он не слышит особо, благородный Целер! - вмешался младший парень.
   Но Рабирий слышал. Он закивал.
   - Да и не меня благодарить тебе следует, - сказал Целер. - Вон кого, - показал он на Гортензия и Цицерона. А вы, парни, посадите-ка дедулю, вот кресло...
   - И вам шпашибо, шынки, - прошамкал Рабирий уже вполне отчетливо. - Кабы не вы, убил бы меня этот Шезарь... Нашел шебе под шилу, штервенок...
   Цицерон улыбнулся старику -- он уже немало слышал добрых слов от тех, кого защищал в судах, но благодарность Гая Рабирия была и впрямь трогательной. И Цезарь действительно тот еще стервец, дед груб, но прав.
   - Цезарю очень хотелось заслужить любовь народа, если я правильно понял, чего он хотел с тем судом, - заявил Непот. Он, горячий поклонник Помпея, Цезаря недолюбливал. - А, Квинт Гортензий, прав я?
   - Нет.
   - Но...
   - Не "народа", а "черни". Только чернь может радоваться, глядя, как молодой наглец с хорошо подвешенным языком расправляется с беспомощным старикашкой, который ему в отцы годится.
   - Не говорите деду, что Гай Юлий стал консулом -- расстроится, - пробормотал старший из парней.
   - А вы кто, ребята -- сыновья почтенного Рабирия? - спросил Цицерон.
   - Внуки! Я Луций, он Марк. Еще есть старший, Гай, так он, благородный Целер, с тобой в Галлию идет! А, да. И от нас вам всем троим благодарность. Перед тем судом мы думали -- помрет дед, еще до суда помрет, так ему все это... Мол, опозорил меня Цезарь на весь Город, старого, и за что? А после суда прямо ожил! И сегодня это он нам велел сюда его привести! Мол, еще в силах я добрым людям спасибо сказать...
   - Да мы ему сейчас еще и нальем, - сказал Целер.
   - Да куда ему...
   - Это вам, безбородым, вредно! А старый сулланский боец небось не откажется выпить за мое здоровье! А, Рабирий? Фалерн у меня -- ты такого не пил, его еще Метелл Нумидийский в бочки закатывал!
   - А и налей, Шелер-проконшул!
   - Эй, Леандр, вина почтенному Рабирию!..
   Какая же разная у людей старость, подумал Цицерон. Бедняга Рабирий на восьмом десятке -- и глух, и зубы, судя по шепелявости, понесли тяжелые потери, и внуки водят его под руки. А вон Сервилий Исаврик в тех же годах -- еще что твой орел сулланского легиона. Плечи не на всяк косяк, пронзительные очи и голосище голубей на лету сшибает.
  
   Меж тем гости все приходили и приходили, прибежал и Катулл. Ну конечно же, вина будет много! Того самого, которое еще Метелл Нумидийский...
   Цицерон не любил Катулла и вполне удачно скрывал это.
   Тот хлопнул по плечу хозяина дома:
   - Благородный Целер! Уж прости меня, не написал я стих в честь твоего отъезда!
   - Да брось ты...
   - Не умею писать по случаю...Только когда вдохновение... когда Пегас прилетает!
   - Гай Валерий, - Гортензий Катулла любил. - А когда в последний раз летающий конь появлялся?
   - Вчера! Я тебе прочитаю! Полагаю, в этот раз у меня получилось удачно. Хочешь, сейчас и прочту?
   Катулл, как многие поэты, не ведал меры в своей любви к собственным виршам -- и читал их и по чьей-то просьбе, и без.
   - Если будешь за столом рядом со мной, Гай Валерий, и твои стихи будут уместны -- с удовольствием послушаю.
   - Уместны! Я написал о Цезаре!
   - Полагаю, ничего хорошего ты о нем не написал, мой юный друг?
   - Не. Он мне не нравится.
   - Цезарю не повезло, - сказал Гортензий.
   Цицерон раздраженно подумал: да с чего ты взял, что вирши грязноротого провинциального парнишки кто-то прочтет лет хотя бы через пятьдесят?.. Он покосился на Катулла: лицо молодого поэта казалось ему странным, будто склеенным из двух половинок, словно сотворившие это создание боги сами не решили, что хотят создать. Верхняя половина лица -- с большими, ясными, наивными, как у ребенка, глазами и высоким лбом -- и нижняя, на которую словно бы небрежно налеплены губы, слишком большие для этого лица, чувственные и то и дело кривящиеся в ухмылке. Катулл был не красавец, к тому же казался забывшим о необходимости причесаться с утра. Ну, хорошо хоть, трезвый... редкость! Такой молодой, а пьет, как те субурские поганцы, с какими он проводит ночи в кабаке у девятого столба от храма Кастора.
   Пришел Клодий Красавчик с брюзгливой мордой, ни с кем не поздоровавшись, и произнес, по своей уличной манере проглатывая слоги:
   - Жлаю те здровья и блгплучия, Целер, но есть за твоим рскшным столом мне не пзволит совесть, пока народ Города жаждет хлеба...
   - Твои дружки -- вольноотпущенники, гладиаторы и прочие пропивохи -- получат то, чего жаждут. Мы тебе корзину лепешек с собой дадим, - усмехнулась Клодия.
   - Еще пару бурдюков, если можно!
   - Можно. Ступай, скажи Фесариону, что я велела дать тебе два бурдюка. И не мучайся... совестью.
   Красавчик презрительно посмотрел на всех. Глаза у него, пьющего куда больше, чем следует, до сих пор были словно у юной робкой девушки, и презрение получалось плохо. Заметив Фульвию, Красавчик гаркнул:
   - ЖЕНА!
   И та поспешила к нему, толкая всех, кто попадался на дороге.
   - Да, Публий, что?..
   - Смотри не нажрись тут винища, любезная, - никто не понял, пошутил Красавчик или нет. - И с парнями не крути, не бери пример с... некоторых матрон, - взгляд на сестру, - Я тож... хочу, чтоб моя женушка, как у Цезаря, была вне... пдзрений!
   Фульвия обиженно заморгала: мол, ты что, с ума сошел?!
   - Эй, Красавчик. - Гортензий, как и прочие мужчины здесь, терпеть не мог подобных выходок от человека, кого роднили с мужеским полом лишь дрын да орехи под тогой. Он просто успел раскрыть рот раньше прочих, как и всегда -- а Целер, судя по виду, готов был обойтись без слов. Кулаками.
   - Ну?
   - Ты не оскорблял бы матрону при мне. И муже ее. И консуле народа Рима. И всех остальных, несколько удивленных твоим поведением.
   - Да все чо-то смолчали... Квинт Гортензий, а я знаю, чего ты так за баб беспокоишься... Ты же шутка богов, тебе б самому бабой родиться -- еще краше был бы!
   - Согласен, иногда боги шутят очень забавно. Тебе бы, Публий Клодий, шавкой подзаборной родиться -- на месте был бы, а они почему-то квиритом тебя создали...
   Красавчик потемнел лицом и сжал кулаки.
   - Слышь, ты, один возраст твой почтенный мешает мне рыло тебе начистить, понял?
   - Не хлюзди, шавка. Хлюзда на правду выйдет: не справишься же, - Гортензий безмятежно улыбался.
   Эта невероятная речь, извлеченная ради Красавчика из глубин Субуры, почему-то подействовала на того, как ведро ледяной воды на башку. Он захлопал длиннющими ресницами и словно заново увидел человека, сказавшего это.
   Фульвия сказала:
   - Иди, иди куда собирался...
   Муж приобнял ее, смачно чмокнул в губы и, слегка покачиваясь, отправился искать обещанные бурдюки.
   Фульвия беспомощно моргая, смотрела ему вслед. Клодия откровенно, слышно вздохнула с облегчением и помахала рукой возле лица, словно ее братец принес с собой уличную вонь.
   Мерзкий подонок. А ведь был когда-то таким хорошеньким мальчишкой, подумал Цицерон. И тут же вспомнил, что именно тогда по Городу разлетелись слухи о том, что Красавчик лазит в постели к каждой из трех своих сестер... Он перевел взгляд на старших братьев Клодии -- Аппия и Гая. Те не обратили на младшего внимания -- точнее, сделали вид, что не обратили.
   - Господин! - Фесарион тронул за локоть Целера. - Выйди, прошу, за порог...
   - Кого там еще несет? - весело спросил Целер. - Зови в дом!
   - Он не хочет...
   - Кто?! Пойду гляну, ладно.
   Вернулся Целер с такой физиономией, что все уставились на него. Целер фыркнул, подавляя смех... и все-таки рассмеялся.
   - Ооо... Друзья мои... Вы не представляете, что за чудное виденье посетило меня!
   Глядя в блестящие от любопытства глаза, он, как умел, скроил рожу: нахмуренные брови, ускользающий взгляд...
   Цицерон улыбнулся, не узнать было просто невозможно. Изображенный человек всегда выглядел так, если у него не было необходимости с кем-то любезничать.
   - Никак Красс пожаловал, - сказал он.
   - А я знаю, зачем! - заверещал Непот. - Брат, признавайся, ты ему должен? А завтра ж уедешь! Не отдал должок, да?!
   - Ага, два квадранта медных... брал прошлым летом, с лотка пирожок купить, а то в сенате жрать захотелось, - у Целера был такой вид, словно он и не верит, что к нему действительно приходил благородный Марк Лициний.
   - Чего ему надо? - спросил Катон.
   - Да я вот думаю... Может, это... как в греческих легендах...
   В тех легендах Целер был не силен, но знал, о чем хочет сказать:
   - Ну, помните, когда боги притворялись смертными. Может, это не Красс, а Марс ко мне пожаловал? Под его личиной?
   - Получше личину он выбрать точно не мог, - Гортензий ухмылялся, - ну, почему не Великий наш?..
   - Кто ж их, божеств, знает-то... Вы не поверите: Красс... предложил мне денег!
   - ЧТО-О?!
   Хоровой стон присутствующих заставил Целера снова зафыркать от смеха.
   - Да, парни, да, матроны добрые! Смотрит на меня эта рожа... ну, после того, как пожелал мне всего хорошего в Галлии... и спрашивает: Целер, может, тебе деньги нужны? Скажите, друзья... Что это было?!
   Озадаченное молчание: никто, никто не знал Красса слишком хорошо -- да и знать особо не хотелось. Марк Лициний был человеком без друзей. Да, кажется, и без близких. Ну а те, кто бегал за ним, ловя, почти безуспешно, ускользающий взгляд его синих глаз, здесь просто не присутствовали и присутствовать не могли.
   - Мой золотой, - Целер смотрел на Гортензия, - ты же с ним в школе учился.
   - Я и с Сурой, третьим нашим царем Рима, учился. И с братом твоим Критским. Правда, я-то и впрямь учился, а эти двое... Сура мух ловил, а Критский был мой дружок и давал в зубы всем, кто меня обижал.
   - Тебя обидишь... - улыбнулся Непот.
   - Это сейчас. А тогда меня "девчонкой" дразнили...
   - А Красса... дразнили?
   - Ага. "Жадиной-говядиной".
   - Во-от, - сказал Целер. - Хоть ты можешь объяснить -- что это сейчас я видел?!
   - Не могу. Могу лишь сказать: он был совершенно уверен, что ты у него ничего не возьмешь.
   - Когда это Метеллы у Красса просили... - скривился Непот. - Еще чего.
   Цицерон заметил, что весть о приходе Красса вызвала оживление в кружке матрон. Его острый слух уловил: "А Тертулла... говорят, с Цезарем... ну, от Красса-то и к Церберу побежишь... Да она сама-то нехороша!"
   Цицерон порадовался, что Теренции нет здесь. Она не терпела сплетен. И даже рабыням того не позволяла. Ну, если только речь не шла о нем, ее муже.
   Впрочем, и Клодия, как он заметил, не присоединилась к обсуждению сомнительных достоинств Красса и его жены.
   Не было среди матрон и Марции. Та -- что любопытно -- сама уже не смотрела на мужа, упорно бубнящего что-то скорбному Бибулу. А вот на кого она смотрела... Гортензий на нее не смотрел совершенно, но Цицерон ощущал -- каким-то странным чувством -- что тот отлично знает: Марция глядит на него. Цицерон ведь и сам тогда, не хочется вспоминать когда, знал, в какой миг Клодия смотрела на него... Тьфу, что за мысли!
   - Эй, Целер, - сказал Гортензий вдруг. - Что-то мне это не нравится.
   - Что именно, золотой мой?
   - Это... чудо Юпитерово и всех богов вместе взятых. Я о Крассе и его предложении.
   - Ну да, говорю же, словно это и не он был!
   - Да чтоб этот мудила сам предложил кому-то денег?! - вдруг рявкнул Катон, который, оказывается, не совсем увлекся утешением Бибула.
   Гортензий негромко сказал:
   - Катон! Следи за словами.
   - А что я ска...
   - Подумай. Здесь женщины.
   - А. Простите, матроны добрые. Но это правда не к добру. То ли Красс чокнулся, то ли...
   - То ли он сделал это потому, что у гидры три головы, - сказала Клодия, - и одна из них посоветовалась о чем-то со второю.
   Мужчины переглянулись: "дружбу" Красса, Цезаря и Помпея все они так и называли -- гидра трехглавая.
   Ну, я знал, в кого тогда влюбиться, обреченно подумал Цицерон. Что за женщина. Мысль о том, что это неспроста, пришла ей в голову едва ли не раньше, чем мне! Впрочем, тут же подумал он, и моя Теренция ей ничуть не уступает! Какой же я дурак, а...
   - Послушайте, друзья, - Целер был совершенно спокоен. - Похоже, наша гидра страстно желает, чтобы я и моя армия покинули Город. Но я не хочу, чтобы сегодня вы думали ни о первой, ни о второй, ни о третьей головах гидры! Да, и о галлах можете не заботиться! Ибо Метелл Критский за этот месяц успел рассказать мне о них все, что узнал. За столы! Прошу, матроны добрые, квириты достойные!..
   - А что ж Критский не пришел? - спросил Гортензий. - Здоров ли он?
   - А, кости у него ноют в такую холодину. Если до сената ковылять еще долг велит, то уж меня провожать в Галлию есть кому и без него, - сказал Целер.
   Толпа гостей разделилась: кто-то остался в атрии, кто-то направился в триклиний. Благодаря Клодии все знали, где кому следует быть. Но...
   Цицерон краем глаза заметил: Клодия легонько придержала Гортензия за рукав рубашки и окликнула Марцию:
   - Марция, дорогая!
   - Да?
   - Ты не против сесть рядом с этим вот?.. Твой муж, смотрю, сильно занят Бибулом-консулом. Этих не уговоришь "не думать о гидре".
   - Конечно, - отозвалась та, - как скажешь, благородная Клавдия...
   Цицерон отметил: голос у жены Катона низкий, приятный. Не пищит, не дребезжит. Клодия меж тем взяла Марцию под локоть:
   - Учти, этот вот на ложе не лежит, как люди, если ты не знала, конечно. Он сидит! Поэтому можешь не волноваться, что не дотянешься до какого-нибудь блюда... да, Гортензий, твои грабли нужны сегодня для того, чтоб благородная Марция попробовала чудесные творения твоего повара! Она ведь в первый раз в гостях в нашем доме...
   - Моего повара, в вашем доме... Как верно сказал твой муж, мы, похоже, в одном доме живем, - отозвался Гортензий.
   - Тебе это не нравится?
   - Скорее нравится, иначе бы меня тут не было, сама знаешь...
   О боги! Цицерон едва не подскочил на месте. Ах ты капризный кобель! У Марции так странно забегали глаза... А Клодия-то... Сводня этакая!
   - Благородный Целер!!! Привет!!!
   Целер, стоящий на пороге триклиния, обернулся:
   - О, как раз вовремя! Я уж думал, ты не придешь.
   - Малость поругался с матушкой, - честно признался молодой человек. - Она полагает, что мне следует держаться Цезаря... Но я в свои годы уж как-нибудь сам разберусь.
   "Ни в чем ты не разобрался пока. Вполне в твоем духе заявить, что все мы -- мужи достойные, и Цезарь достойнейший, и чего не поделили?"
   - Вот я и нашла того, кто будет на ложе рядом с тобой, Марк Туллий, - улыбнулась Клодия.
   Что ж. Румяный с мороза Брут с голосищем, как боевая букцина -- неплохое соседство.
   - Брута с улицы слыхать, - подтвердил его мнение новый гость, вошедший в атрий Целера вслед за Брутом. А женщина, что была с ним, усмехнулась:
   - Ага. Моего отца переорет. А это трудно! Я знаю! Здоровья тебе и твоей армии в Галлии, Целер-проконсул.
   - Ну да, - сказал мужчина. - Я только что сам хотел это сказать.
   Целер и Клодия одновременно заулыбались: эта пара у друзей всегда вызывала улыбки, у недругов же... недоумение и злость.
   Цицерону они тоже нравились -- Квинт Сервилий Цепион и дочь Гортензия, казалось, рождены друг для дружки -- просто мало кто это понимал.
   Как-то Теренция заметила, как муж смотрит на нее, и ее тонкие губы дрогнули:
   - Знаешь, примета такая есть: дочки красивых отцов не бывают красивыми.
   Ее отец был очень хорош собой.
   - Ты для меня самая красивая, - ответил Цицерон. И тогда -- до Клодии -- ответ его был совершенно честным. - А вообще, мне кажется, это какая-то глупость, не подтвержденная никакими доказательствами.
   А его Туллия была просто вылитый Марк Туллий, родившийся девочкой. Цицерон мог не глядеться в зеркало, а посмотреть на дочь. Но, поскольку ни он, ни она красотой не отличались, проверить подлинность слов Теренции еще раз было невозможно...
   Эта пара выглядела нелепо, но мило.
   Все Сервилии отличались как красотою, так и невеликим ростом. А дочка Квинта Гортензия вымахала ростом с Цицерона и Цезаря. Точно такая же, как отец, худющая, и всеми чертами напоминающая его -- но... некрасивая. Тонкие мужские черты не обрели гармонии на женском лице. Ну, нос мог бы быть и не таким выдающимся, например.
   Квинт Сервилий Цепион лет восемь назад, что ли -- Цицерон плохо помнил, кто где воевал -- служил у Помпея, да еще и на море. Оттуда привез он, в отличие от Непота, разочарование в Великом -- и невероятно спокойный взгляд на все, что творилось в Городе.
   И не иначе как этот особенный взгляд выбрал среди римлянок вот эту. Самую необыкновенную (тут она вся в папашу, точно).
   А та словно его и ждала.
   Ведь не торопилась выходить замуж. Хотя... Цицерон был совершенно уверен, что девственницей она не была уж давным-давно. Но связывать себя с квиритом, не достойным ее, не желала. Ну, дождалась достойного. И готового терпеть ее дерзкий нрав и куда более ядовитый, чем у отца, язык.
  
   VI
   Все воздали должное и впрямь удивительным блюдам. Огромная мурена, якобы напугавшая на кухне хозяйку дома, вызвала всеобщий восторг, взорвавшийся таким же всеобщим хохотом: блюдо с рыбиной-гигантом двое рабов водрузили на стол напротив Непота, как-то наискосок. Глупая морда сурово уставилась на него. Непот деланно шарахнулся и заявил:
   - И не проси, не женюсь...
   Хозяин сдержал свое слово: с кухни позвали творца, и Целер сказал:
   - Благодарю тебя, достойный человек, но имени твоего не выговорю, прости уж...
   Несмотря на просьбу Целера не беседовать о беглых гладиаторах в доме ланисты, в негромких застольных беседах то и дело, как гнилушки на болоте, мерцали имена трех голов гидры. Да и как было не говорить о них -- только молчать за столом, словно это обед замотанных рабов после пахоты, или сразу начать распевать песни -- но до этого еще никто не допился.
   Цицерон честно не желал слушать о Цезаре, Помпее и Крассе -- и потому решил прислушаться, о чем беседуют Гортензий и Марция.
   - Ты видел -- театр на Марсовом уже похож на театр!
   - Да. Это прекрасно -- театр из камня. Деревянные балаганы пылают от любой искорки...
   - Он такой огромный.
   - Так и народу у нас много в Городе.
   - Помпей тщится заслужить любовь сограждан! - каркнул Катон. Оказывается, и он прислушивался, о чем говорит его благоверная с одним из самых красивых мужчин в Городе. Вот удивление-то!
   - Марк Порций, ты снова неверно употребляешь слишком сильные слова, - сказал Гортензий. - Зачем ему "тщиться"? Его уже тридцать лет здесь любят... Я имею в виду, в Городе, не в этом доме. И, каков бы он ни был и чего бы ни желал, каменный театр -- благое дело.
   - Да уж, благое! Цезарь собрался раздавать землю, а Помпей, стало быть, зрелища! Словно игр мало...
   - С одними играми мы сейчас были бы подобны варварам, Марк Порций. Что и забавляет меня: Помпей по сути тот же варвар, но... строит театр. Комично.
   Непот не мог не вступиться за своего любимца и покровителя:
   - Ну что ты. Я сам видел его в театре! И ему очень понравился "Хвастливый воин"!
   - Еще бы. Это же про него!
   Все, кто это слышал, не могли не рассмеяться. Как ни странно, Непот засмеялся тоже.
   Голос Бибула врезался в это веселье, словно туповатый нож:
   - А если бы театр строил Цезарь -- он тоже был бы тебе хорош, а, Квинт Гортензий?
   - Кто -- театр или Цезарь?.. По-моему, ты услышал не то, что я сказал, Бибул-консул, - спокойно и любезно отозвался тот.
   - И его ты уж точно не назвал бы варваром! Он ведь такой просвещенный... не то что мы, солдафоны. Правда?
   - Да, это правда.
   - А ты произносишь его имя без отвращения!
   - Но... я вообще не произнес его имени, - сказал Гортензий. - Ну, до того, как ты спросил.
   Бибул встал с ложа, чтоб подойти поближе к тому, с кем говорил. Цицерон удивился: неужто он успел напиться? Или надышался перегару рядом с Катоном?! Но нет, Бибул не был пьян. Тем хуже выглядело его лицо: зло прищуренные глаза, дрожащие ноздри. Он походил не на пьяного, но на человека, у которого вот-вот начнется припадок безумия.
   Гортензий вежливо поднялся при приближении консула. И, конечно, заметил, что тот не в порядке.
   - Послушай, - сказал он, - мы знаем, сколь тревожит тебя растущая власть Цезаря. И... не оставим тебя одного. Ты же это знаешь.
   - Много с вас толку, - рявкнул консул, - Целер уходит, а с вас что взять, кроме болтовни?!
   - И болтовня -- серьезное оружие, знаешь ли.
   - Знаю только то, что тебе-то о-очень повезло с консулатом! Учитывая, что нет в Городе сенатора, более бездарного в управлении государством, чем ты!
   Цицерон едва не подскочил, услышав столь грубую, оскорбительную ложь. Все вокруг стихло: всем тоже показалось, что Бибул хватил через край. Ибо все присутствующие -- кроме Катулла, понятно -- помнили консулат Квинта Гортензия и Метелла, будущего Критского.
   Метелл, почти сразу получив командование в войне против совершенно обнаглевших пиратов с Крита, отплыл с армией наводить порядок. А его коллега остался один на один с Городом, все еще беспокойным после прошлого консулата Помпея и Красса, да еще дела Верреса... Цезаря вовсе не было в Городе -- он уехал служить Антистию Вету в Дальней Испании, но и без Цезаря Город походил на гудящее осиное гнездо. Цицерон очень хорошо помнил тот год -- именно тогда началась их с Квинтом дружба. И помнил он, как ему было жаль Квинта-консула: тот, казалось, противу природы перестал спать и есть. Еще более худющий, чем обычно, с черными кругами вокруг глаз, он ни мига не сидел на месте три первых месяца своего консулата. И был словно в десяти местах одновременно. И оставшиеся девять месяцев Город был... удивительно спокоен и благодушен!
   Это-то неумение править? Бибул... что ты несешь?!
   - Все здесь помнят тот консулат, - раздался женский голос. Дочь Квинта Гортензия смотрела на Бибула так, словно он был малышом, заявившим: "папа -- дурак". - И тебе, Бибул-консул, стоит молиться о том, чтобы твой прошел столь же спокойно!
   - Я не спрашиваю женщин, о чем мне молиться, - ответил тот.
   - Возможно, зря.
   Гортензий взглядом -- Цицерон был совершенно уверен в смысле этого взгляда -- посоветовал дочери замолчать. Он не нуждался в защите. Даже от мужчин -- а ведь заметно было, по лицам, что и Катону, и Целеру есть что сказать Бибулу на этот счет.
   - Ты совершенно прав, Бибул-консул, - сказал он, опустив глаза. - Я никогда не желал консулата, зная, что мое дело -- суд. Но тогда в сенате не нашлось другой кандидатуры, а кто я, чтоб не исполнить долга перед Республикой? Жаль, глупо призывать в свидетели мертвых -- Песик едва не пинками заставил меня пойти на Форум в выбеленной тоге... Я не хотел и не умел управлять целым Городом, ведь мое дело, повторяю, всего лишь суд. Возможно, я был дурным консулом. Не мне судить о том -- людям.
   - Нет, - сказал Целер. - Не был.
   - Нет, - Катон.
   - Нет, - Непот.
   - Ты был хорошим консулом, сынок, - раздался звучный, без старческого дребезжанья, голос старого Исаврика. - Все это чушь -- что любой консулат славен некими великими и блестящими делами. Иной раз великое дело -- просто хранить мир в доверенном тебе Городе. А уж с этим ты справился, хорошо справился... Кто считает иначе -- глуп, незрел и не годен к делам государства. Уж мне-то, в мои семь с половиной десятков лет, верьте, квириты. Я уж каких только консулов ни видал -- иные так жаждут славных дел, что у вас зубы стучат... Ты-то со своим делом управился, еще раз скажу. А вот как управится нынешний консул наш -- того мы еще не знаем.
   Старик плеснул морской водой на кровоточащую рану -- губы Бибула дернулись, он оскалился:
   - Ну да, плох будет мой консулат. Я не Квинт Гортензий, пиздеть и пиздежом торговать не умею!..
   Вот это он сказал зря.
   Квинт Гортензий просто отвернулся.
   - Эй, консул. Не слишком ли ты груб? - спросил Брут.
   - Кто не может по ослу -- тот бьет по седлу, - проворчал Исаврик, махнув рукой.
   У Цицерона на миг потемнело в глазах -- а потом сразу прояснилось, да так странно -- слишком уж четко. Он словно впервые увидел Бибула -- знал и уважал этого человека, но не теперь, ибо тот стал похож на злобную собачонку, которую пинком отшвырнули с дороги, и теперь она тявкает из-под куста... И пусть не тявкает!
   Цицерон сам потом не помнил, как встал. И, глядя в горящие глаза Бибула, сказал -- громко, звонко, как на Форуме:
   - Заткнись.
   - Что... ты мне, консулу, так сказал?
   - Я, консуляр, Отец Отечества, сказал. Заткнись, Марк Кальпурний. И не смей оскорблять достойных людей потому, что сам чувствуешь себя оскорбленным. Цезаря здесь нет. А вот перед Квинтом Гортензием я на твоем месте -- хотя не был там и не буду -- извинился бы. Твое поведение не достойно ни консула, ни гражданина Рима.
   - Я сказал правду! - Бибул пялился своими большими темными глазами на лицо Цицерона и, кажется, не понимал, что сделал не так.
   Квинт Гортензий обернулся, посмотрел на Цицерона.
   Марк Туллий заметил этот взгляд -- благодарный, что ли? И продолжал:
   - "Платон мне друг, но истина дороже"? Знаешь, Марк Кальпурний, мне -- Платон дороже. Истин много, а Платон один. Извинись, чтоб мы не утратили уважение к тебе!
   Цицерон вдруг понял, что вокруг -- тишина. Все слушали его -- на Форуме бы так!
   Он не видел себя со стороны, но все-то видели. Он против Бибула, рослого и плечистого, был что мальчишка Гай Муций против сабинского царя. И его зеленые глаза горели, сияли злым слепящим огнем.
   Но тот, к кому он обращался, был словно камень. Или дерево. Или... баран.
   - Нет, - сказал Бибул. - Я сказал правду!
   - Мул жеребенка родит раньше, чем Бибул-консул поймет твою речь, - сказал Квинт Гортензий. - Ну, сами его выбрали -- сами и огребем... не могу иначе сказать, простите, квириты достойные, матроны добрые.
   Всем стало нехорошо. Неуютно. Бибул понял, что виновен в этом только и исключительно он, и понурил башку.
   Никто не смотрел на него.
   - Эй, - Метелл Непот вдруг встал и сверкнул глазищами, - погодите скорбеть, сограждане! Я ведь обещал кое-что забавное... Брат! Можно?
   - Нужно, - буркнул Целер.
   - Сейчас... Ты, парень, - Непот обратился к рабу, только что налившему ему вина, - сбегай в вестибул, там мой гаденыш ждет, его звать Каллисфен. Скажи ему -- пусть запускает!!!
   - Да, господин...
   Никто ничего не понял, Непот мило и неопределенно улыбнулся -- ждите, мол, сейчас что-то будет.
   Раздался звук флейты, подражающий букцине: сигнал для легионеров "вперед". Вошли два музыканта -- флейтист и кифаред. Кифаред забренчал что-то странное, ритмичное. За музыкантами явились трое актеров, наперекосяк одетых в форму легионеров. Первый и "главный" из них поверг всех в хохот: это был вылитый... хозяин дома! В рыжем парике, слишком молодой, но настолько точно изображающий Целера, что тот, сперва недоуменно вытаращась, вдруг тоже заржал, как боевой жеребец. Один-в один, и походка вразвалочку, и взгляд, и добродушная улыбка -- правда, все это было преувеличено. Целер был с плечами не на всяк косяк -- а актеришка просто пузат. У Целера были остриженные ежиком волосы -- у актера рыжие космы на парике торчали, как перья встрепанной квочки. Парнишка держал в руке, вместо жезла центуриона, целый посох из виноградной лозы... Ну, был когда-то и проконсул центурионом. Ну, не таким, конечно...
   "Центурион" гонял "легионеров", потрясая "жезлом", а песенка, которую бренчал кифаред и свистел флейтист, вдруг стала узнаваемой:
   - Центурион у нас урод,
   Такой урод, Воитель Марс!
   Играть нам в кости не дает,
   Такой козел, Воитель Марс! - стройно завыли "легионеры".
   О. Эту любимую песенку Метелла Целера все знали -- он часто ее насвистывал. Клодия смеялась так, что покраснела...
   - Как слон, он жрет,
   Как конь, он пьет,
   Такой козел, Воитель Марс!
   А баб в селе как Зевс ...
   - ПИУ-ПИУ! - свистнул флейтист вместо непристойного слова.
   - Такой урод, Воитель Марс!
   Актеры допели и, кряхтя, торжественно вынесли "центуриона" за дверь.
   Смеялись все. Мужчины, женщины и даже Бибул-консул. Целер вытирал выступившие от смеха слезы.
   - Спасибо, брат, - сказал он.
   Мордашка Непота сияла: в кои-то веки то, что он сделал, всем понравилось! Гортензий, тоже еле разогнувшийся от смеха, одобрительно посмотрел на него.
   - Что? - спросил Непот.
   - Где взял таких чучелок? Я вроде всех актеров римских знаю.
   - Это Метробий, помнишь такого? - вот он этих мне посоветовал. Они вообще приехали только что. И знал бы я, откуда... Наши-то побоялись все над проконсулом смеяться!
   - Ну и дураки, что побоялись... Раньше ж не боялись. Мы с Феликсом научили не бояться...
   Порожденное ссорой напряжение больше не висело в воздухе. Клодия жестом подозвала Непота к себе и поцеловала в щеку.
   - Сам знаешь, за что, - шепнула она ему. Тот смущенно улыбнулся: как половина римских мужчин, он испытывал определенную слабость к этой женщине. Однажды его ветреная головушка с рваной пушистой челочкой додумалась даже признаться ей в любви. Эту смешную историю все знали: Непот по удивительной нелепости всех своих порывов умудрился сделать это так, что его страстную речь услышал входящий в дом Целер.
   Он спокойно подошел к братцу, вжавшему голову в плечи от ужаса, аккуратно взял его под мышки, без усилия поднял его хлипкое тело в воздух, вынес из дома и так же аккуратно поставил наземь. И помог ему двинуться куда угодно, лишь бы вон, своим здоровенным башмаком под тощую задницу... Непот полетел, словно птичка небесная, и врезался в проходящего мимо Квинта Гортензия. Тот удивленно посмотрел на него и сказал, мигом поняв, что произошло:
   - Ну зачем же при живом-то муже...
   По вечернему времени наблюдало все это пол-Палатина -- сенаторы шли домой с заседания, школьники с уроков, юристы и молодые парни с Форума.
   У Непота вырвалось:
   - Кто бы говорил!..
   - Щас добавлю ведь, - сообщил ему Гортензий мягко, нежно, но убедительно. И Непот, не желая второго пинка, исчез, словно растворясь в вечернем воздухе.
   Эта забавная история, тем не менее, нисколько не убавила Непоту веса среди палатинских юнцов: наоборот, словно добавила уважения! Вот не побоялся же признаться самой Клодии, да еще чуть ли не при муже! Вот времена, вот нравы, думал Цицерон. Этому ветроголовому сорок или чуть больше, а он все такой же, как сами эти щенки.
   И не мог не думать о другом: хлюпик Непот четыре года служил легатом у нашего Великого. А я еще в юности, гремя тонкими косточками и задыхаясь, когда нужно было бежать от школы до Большого угла, решил, что воина из меня не получится... А Непот, который на моем месте и до Водопоя не добежал бы, почему-то решил, что из него -- получится. Целер как-то раз рассказывал об их юности -- как Непот размахивал тупым мечом на Марсовом поле, пока не падал в забытьи, и он, Целер, старший брат, на руках нес его с песка на скамейки и брызгал ему в лицо водой...
  
   За окнами становилось все темнее, многие матроны зашептались с мужьями -- мол, домой не пора ли? Мужья забурчали в ответ -- и по многим лицам отлично понятно было, что именно: ты иди, я еще посижу, тут вон еще пить сколько!
   Клодия вдруг поднялась и сказала:
   - А теперь я покину вас, квириты достойные, матроны добрые. Я говорила с фламином Беллоны, почтенным Альфидием, и он сказал мне, что если я действительно желаю своему мужу удачи в его галльских делах, я должна провести ночь перед его отъездом в храме богини, построенном великим предком моим, Аппием Клавдием. Как бы ни хотелось мне провести эту последнюю ночь с мужем, - улыбнулась она.
   Из-за столов послышался гул одобрения.
   Даже Исаврик не вспомнил никакой поговорки, а сказал:
   - Ну, как говаривал в свое время Метелл Македонский -- с нашими женами жить невозможно, но без них-то -- вообще никуда! У тебя предостойнейшая жена, Квинт Цецилий. Моя бы куда провалилась перед тем, как мне ехать в Киликию...
   - Не бери с собой рабов, мы сами тебя проводим! - гаркнул Целий.
   - Я тоже пойду, - сказал Брут. Кажется, сам себе удивился, но сказал.
   - И я! - заорал Катулл.
   - Эй, Гай Валерий, - Квинт Гортензий просто не удержался, - а как же стишок про Цезаря? Ты же его так и не прочитал. Прочти, порадуй меня, пока не ушел...
   - В чудной дружбе два подлых негодяя,
Кот Мамурра и с ним -- похабник Цезарь!
Что ж тут дивного? Те же грязь и пятна
На развратнике римском и формийском.
Оба мечены клеймами распутства,
Оба гнилы и оба -- полузнайки,
Ненасытны в грехах прелюбодейных.
Оба в тех же валяются постелях,
Друг у друга девчонок отбивают.
В чудной дружбе два подлых негодяя...
   - А, Гай Валерий, здорово! - сказал Целер. Но Гая Валерия не очень волновало его мнение. Он впился глазами в лицо того, кто попросил его прочесть стишок.
   Тот сказал:
   - Потом поговорим.
  
   Клодия, сопровождаемая не тремя парнями, но целой толпою молодых людей, ушла. Квинт глазами сказал Марку Туллию: пора.
   И тоже поднялся.
   - Прости меня, Квинт Цецилий, я тоже оставлю вас. В башке у меня крутится речь в защиту... ты его не знаешь, в общем. Я тоже не знал до позавчерашнего дня. Но парень мне нравится, нужно ему помочь. От меня все равно здесь уже толку не будет...
   - Иди, золотой мой, я не в обиде, что ты...
  
   Цицерон немного подождал -- и сказал то же самое, но другими словами.
  
   VII
   Они засиделись так, что услышали голоса последних гостей, покидавших дом Целера. Услышали и его голос -- бодрый, словно Целер не болтал с друзьями и клиентами несколько часов, а потом его слова, обращенные к какому-то из бесчисленных рабов этого дома:
   - Фрасилл, я пойду отдохну, пожалуй...
   Цицерон сказал:
   - Мне тоже пора. Наверно, я тебе уже надоел, Квинт.
   - Об этом ты бы узнал, не волнуйся.
   Гортензий вовсе не казался уставшим. Он легко поднялся:
   - Давай тогу надеть помогу.
   - Уж это ты умеешь.
   - И люблю. Помогать в этом другим -- на себя-то не надену, понятно, как следует. Зато приятно, знаешь ли, видеть, как чья-то нелепая тощая фигура превращается в такую, на которую можно смотреть без содрогания...
   - Ну, будь я пузатой бочкой, я бы нравился тебе еще меньше.
   - Эвенор возьмет фонарь и проводит тебя до дому. А хочешь, и я... Вдруг там Красавчик шляется, опять Палатин с кабаком попутал.
   - Сам дойду, в таком виде он и меня с Цезарем попутает... - отшутился Цицерон, а сам подумал: Квинт, Квинт. Этот молодой и бесстыжий и тебя ничуть не испугается, попади ему вожжа под хвост.
   В таблин без стука заглянул раб, бывший тут за домоправителя, Левкипп:
   - Прошу простить меня, но... там пришла благородная Муммия. Хочет видеть тебя, Квинт.
   Гортензий удивленно посмотрел на вестника:
   - Что за новости? Не слишком ли поздний час для почтенной матроны?
   - Я сам несколько удивился... Она идет сюда... может, кто-то из друзей благородного Целера нарушил ее покой?
   - Да они вроде не буянили...
   Цицерон вдруг понял, как давно не видел вдову Песика -- та и при жизни мужа была матроной скромной и не любившей покидать дом, а уж теперь-то... Впрочем, зачем ей это? В Байи кататься с молодыми балбесами? Ведь если она и ненамного моложе мужа (ему так казалось), ей все равно уже за шестьдесят.
   Муммия вошла стремительно -- она всегда, насколько помнил Цицерон, ходила так. И он уж подумал было, что все с нею хорошо... если б не увидел ее лицо.
   Ее глаза как-то странно вели себя, будто были с другого, а не этого -- маленького, сухого, деловитого лица. Они, только скользнув по лицам стоящих мужчин, стали покашиваться то в одну сторону, то в другую. "Словно мужа покойного ищет..." Цицерон посмотрел на Гортензия -- тот явно это уже видел и тихо поздоровался с женщиной, вновь обращая ее внимание на живых и присутствующих.
   - Квинт... - сказала она, и Цицерон вздрогнул (Песика тоже так звали!), но нет, продолжала Муммия вроде бы разумно. Поначалу.
   - Я только порадовалась, что эта гулянка у молодого Метелла закончилась: шумно. Но... сам он, наверно, переборщил с дарами Бахуса... Он стучит в мою стену! У наших спален стена общая... хотя тебе откуда это знать... Вот сходил бы ты, спросил, что ему надобно. Мой муж умер, ты ведь знаешь?
   Цицерон похолодел. Квинт Гортензий закрывал еще не остывшему Песику глаза -- и матрона спрашивает, знает ли он о сме... Да и про общую стену с Метелловым домом Квинту, жившему рядом с Песиком задолго до того, как тот вообще женился на Муммии, тоже было всегда известно!
   - Иди домой, Муммия, - мягко сказал Квинт. - Я схожу к Целеру, больше он не потревожит твой сон. Левк, проводи почтенную матрону.
   И, стоило матроне и рабу удалиться, он, только что с шуточками поправлявший складки Цицероновой тоги, вдруг рухнул в кресло и запустил пальцы в поседевший чуб, уронив голову. Цицерон подумал: ему явно не хватает еще и сошедшей с ума старой жены его друга, мало ему смерти друга. Именно после смерти Песика этот знаменитый на весь Город черный чуб и стал стремительно покрываться инеем, не прошло и полугода, Цицерон отлично помнил это.
   Квинт поднял голову и сказал:
   - Вот, после похорон Пса такая стала -- дура дурой.
   Цицерона неприятно поразило это: Квинт на его памяти вообще никогда не позволял себе грубостей о женщинах. Тем более о пожилых. Тем более об этой. Что это такое?! Но тот беспомощно продолжал:
   - И вроде помнит, кто я, но... не помнит. И время для нее идет назад. Целер когда у нас помолодел-то? Вроде как все мы, а для нее наоборот. Грустно, Марк Туллий, очень грустно...И... ты видел, как смотрит? Пса по углам ищет, что ли? Нечего его искать... - и тут его глаза блеснули в свете уже гаснущей лампы, в которой выгорали остатки масла. Этого Цицерон перенести не мог: слезы этого человека просто превращали его в что-то непонятное, дрожащее: если уж этот, и в слезы! Настоящие, не те, что иногда на Форуме, которые легко нагнать себе на глаза, лишь представишь печальную судьбу обвиняемого.
   - Не понимаю, что там творится, - сказал Цицерон неверным голосом. - Мы ж слышали Целера, вроде и не пьян он -- ну, до такой степени, чтоб целоваться со стенами... Или еще хватил перед сном -- и его повело? Давай я зайду к нему -- все равно домой собирался. Квинт, делай что хочешь -- спать ложись, сам еще выпей, книжку почитай -- но отвлекись от... таких мыслей. Не нравятся мне твои речи... Песик ведь там, где ему лучше... Я предпочитаю в этом смысле Платона... Может, он там, на одном из небес... Беседует с философами...
  
   VIII
   Гортензий, как ни грустно ему было, изо всех сил постарался, чтоб его улыбка не расползлась до ушей: некое глумливое умиление вызывал в нем этот единственный в Городе человек, не умеющий представить счастливого загробного бытия без бесед с философами. Жаль было философов, которым там, за гранью, достался бы Песик. Вполне живые стоики, роившиеся вокруг Катона и приживалами прилипшие к его дому, от Пса шарахались-- неудивительно, он воплощал собой ту самую стоическую добродетель, о которой они брехали все свои пьяные дни и ночи. И эта самая добродетель могла бы стереть бесполезных брехунов с лица земли -- и не заметить этого.
   Слезы не помешали улыбке, он сделал вид, что улыбается просто так, на прощание.
   Он произнес вслух -- зная, что если даже рабы услышат его, то ничего не подумают, они слишком часто слышали его риторические упражнения, чтоб обращать внимание на его голос из таблина, пусть и произносящий странные вещи:
   - Если ты меня слышишь -- скажи уж, зачем Муммию пугаешь? Или не хотел, чтоб тебя услышал Стручок? Там правда что-то не то?.. Знаешь, я так ужасно устал, если честно... Думаю, Стручок позовет, если нужно...
   Он замолчал. Ответа на свои слова не услышал -- и это было неплохо. Может быть, Целер действительно споткнулся о ковер и впечатался в стену. Хорошо, если так.
   Тишина... ну, почти, кто-то из рабов шлялся по атрию, наверное, Левк.
   - Эй! Спать идите, надоели! - рявкнул он.
   - Прости, хозяин... - все-таки Левк.
   Тишина... наконец-то прохладная, словно вода в том пруду, что в тенистой буковой роще на вилле... Ну как же хорошо-то наконец не слышать вообще ничего...
   Но он услышал ответ на один из своих вопросов. Худший ответ из возможных.
  
   В атрии дико, пронзительно, тоскливо завыл Рамфис.
   Квинт Гортензий болезненно дернулся и поднялся, тряхнув головой.
   Пес выл так раньше всего дважды. И оба раза его хозяин сквозь слезы и дрожащий над пламенем воздух смотрел на дым погребальных костров тех, кого он любил.
  
   IX
   По атрию Целера бесшумно шныряли босые рабы, убирая остатки пирушки клиентов. Усталый Фесарион наблюдал за ними. А среди них Цицерон сразу заметил Гортензиева повара -- этот стройный чернокожий человек словно и не стоял на кухне почти сутки. Сейчас он еле слышно указывал:
   - Ты, дитя, отнеси эту баранину на ледник... Этот соус тоже лучше туда, иначе до утра он пропадет, а так хоть вы сами его попробуете. Ты, красивейшая, не нужно сливать вино из чаши в кувшин -- ты ошибаешься, в чаше массикское, а в кувшине тускул...
   Фесарион был увлечен этим зрелищем -- он даже не заметил, как Цицерон вошел и подошел вплотную, и даже немного постоял, наблюдая за тем же, что и он.
   - Где твой хозяин?
   Тот удивился и ответил:
   - Благородный Целер проводил всех гостей и пошел отдохнуть.
   - Ты не слышал из спальни никакого шума? Похожего на стук в стену?
   - Досто-ойный Цицерон! Зачем бы моему хозяину стучать в стену?
   "Может, несчастной Муммии померещился стук? - подумал Цицерон с некоторой обидой на друга, от которого только что вышел. - А ты, Квинт, если уж знал о ее странностях -- что ж не сказал-то, что ей и звуки слышатся... Так хочется домой..."
   - А почему, - спросил Цицерон от чистого желания выместить досаду, - то, что тут происходит, делает чужой повар, а не ты?
   - Так он лучше знает, чего куда! Он сам так хотел -- не могу ж я ему отказать, он же отпущенник, а не как мы, - Фесариону было неловко, но он был слишком стар, чтоб это скрывать. Однако заговорил шепотом. - Честно сказать, зря я на него думал дурное. Очень достойный это человек, хоть и... не того цвета, как люди все.
   "Все, Фесарион, ну тебя с твоими откровениями. Аманинетеиерике такой же человек, как и ты. Хотя... он действительно таинственное создание, даже для меня".
   - Я загляну к Целеру, Фесарион. Если он спит, я его не потревожу...
  
   Цицерон шагнул через порог -- и встал столбом. При первом же взгляде на Целера он понял, что ни в какую провинцию проконсул завтра не поедет. По очевидной причине.
   Целер отбывал в иные края.
   Это было совершенно невозможно, невыносимо для взгляда и осознания, потому что не может же горластый, веселый человек, вот совсем недавно с шуточками провожавший друзей после хорошего обеда, сейчас лежать при смерти. Это неправильно, это какая-то чушь, Целер должен сейчас отдыхать, а завтра бодро трюхать по дороге на своем боевом жеребце. Почему рядом с ложем валяется пустая чаша... потому что Целер не мог поставить ее, лишь уронить. А уж здоровенная лужа блевотины... даже понятно, почему ребята в атрии не слышали звуков рвоты: их и не было, все это выплеснулось из Целера, после короткого спазма, одной огромной волною...
   Позже Цицерон отчетливо помнил свои мысли при виде умирающего Целера, и очень они ему не нравились. Первым, что он подумал, было, что лицо у того слишком красное. Целер был человек рыжей, докрасна загорающей породы, но тут было не то. Бывает, мальва цветет цветами такого оттенка -- багрового, нездорового, с какими-то даже сизыми проблесками. Глаза, серые его глаза, были совершенно черны и бездонны -- зрачки расплылись, полностью закрыв радужку. По этому цвету, глазам, морю слюны на широкой груди и было понятно: Целер лежит уже не на ложе своем, а в лодке Харона, и глаза его видят уходящий берег, да и то не слишком ясно.
   А вторая мысль была: "И где эта дешевка?"
   Имелась в виду, конечно же, Клодия. Ее ведь не было дома. Не было при уходящем муже. А где она была? Да где угодно. Ах да, она ведь собиралась в храм Беллоны! Насколько же я не верю ей, что даже не сразу вспомнил об этом...
   Цицерону вдруг страшно, до тоскливой сердечной боли стало жаль умирающего: он уходил без любимой жены, его маленькая дочь уже спала, и не для нее, конечно, было такое зрелище...
   А третья мысль была: "Что-то не вяжется..." Но ему было не до нее.
  
   Да, позже Цицерон дивился своим мыслям. Сравнить лицо умирающего, страдающего человека с цветочком. Как Гортензий же, клянусь Геркулесом! Зато тот не подумал бы про Клодию. Нет, конечно, подумал бы -- но не такими словами...
   Надо же, как проявляют нас, обнажают наше нутро любовные беды, думал Цицерон. Катулл воспевал, воспевал любовь божественную, а как Клодия его прогнала -- мигом из его глаз выглянула провинциальная Верона, бубнящая вслед любой слишком красивой: слишком красивая! Значит, неверная. Шлюха, наверное. Вот и ты, Марк Туллий, туда же: дешевка. Будто сам ей медью платил или факел держал над тем, кто платил...
   Цицерон вспомнил, как Гортензий оценил его вздохи по Клодии.
   - Ты хуже Катулла, честное слово. От него в память этой любви хоть стишки останутся... а от тебя что? Учились бы у Цезаря, что ли, - засмеялся он, - тот уж если влюбился в кого -- так прет, словно на вражеское войско! "Все, люблю, слона куплю..."
   Цезарь и впрямь слегка ухаживал за Клодией -- ну, с его точки зрения "слегка", присылал ей драгоценности, прислал бы и слона, если б она ответила на его ухаживания. А Квинт Гортензий и Клодия просто спали друг с дружкой, когда хотели -- и это было ясно всем, кроме Целера. И -- это была совершенно необъяснимая загадка -- все молчали об этом. Даже Красавчик, ревновавший сестру и к ее покойному ручному воробышку, не раскрывал рта. Даже Цезарь, любивший мило поболтать о чужих постелях с кем попало, молчал на этот счет!
   - Ну, я бы о Клодии стихи писать не стал, - натянуто ответил тогда Цицерон.
   - И не надо, милый.
   - Я считаю, что она -- недостойный предмет для поэзии.
   - Про достойный ты уже написал, родной. Счастливый Рим, моим консулатом хранимый, - отчетливо процитировал Гортензий.
   - Квинт! Не надо!
   - Ка-ак ты меня разочарова-ал! - заскулил тот, и показалось даже, что его длинные серые глаза вот-вот подернутся искренней актерской слезою, - Я та-ак ждал эпической поэмы про то, как жил-поживал бедный наш Город целых шесть столетий, еще не хранимый твоим консулатом!.. А может, ты и есть заглавный ман Рима, а, Стручок? И живешь уж не в первый раз? А каково было тебе быть нимфой Эгерией, в промежутках меж соитиями советовавшей царю Нуме всякие разумные вещи?..
   - Смешались в кучу кони, галлы... Какое отношение Эгерия имеет к манам, Гортензий, авгур ты наш?! Такое же, как я к Эгерии? И потом, ты находишь, что эпические поэмы -- хуже, чем эти безделицы, сочиняемые Гаем Валерием и его дружками? Один про воробышка, второй про любимую вазу... Думаешь, я не в силах написать такое?
   - Повторяю: не надо, милый.
   - Может, написать?..
   - Ты бездарный, - сказал Квинт Гортензий. И Цицерон осекся. Он и сам подозревал, что его стихи нравятся только ему, но причины не понимал.
   - Я обидел тебя? - Гортензий смотрел виновато.
   - Есть немного. Хотя бы скажи, почему ты так считаешь.
   - В речах можно кружева плести -- они длинные. Стихи короткие и требуют точного подбора слов.
   - Но поэмы как раз длинные.
   - Каждая строка требует такого подбора. Чтоб, даже вырванная из всей поэмы, сияла, как бриллиант. Ты неточен.
   - В чем же?!
   - Представь, что написал бы ты про Клавдию. Вспомни, как ты ее прозвал.
   - "Волоокая", что ли? Я намекал на Геру...
   - И чем же, позволь узнать, она напоминает Геру?
   - Я... хотел сказать о ней хоть что-то хорошее, - выдавил Цицерон.
   - Любопытно, мог ли сам Зевс о Гере сказать что-то хорошее... Вот скажи, что ты имел в виду?
   - Ну... что Клодия, по крайней мере, держит в порядке свой дом...
   - Это, безусловно, первое, что все помнят о Гере! Лучше вспомни, что о ней действительно вспоминается! Самое главное, ну?
   - Хм. Ты имеешь в виду ее ревность?
   - Да! Гера была безумной, когда ревновала! А Клодия разве ревнива? Да вздумай Целер прямо при ней пахать чужую пашню -- она только и сказала бы, что мог бы больше стараться. Или получше найти.
   - Она не любит его!
   - Ошибаешься. Но хорошо: она любит Красавчика, по-твоему? Так ей всегда было совершенно все равно, куда он сует свой дрын. Хоть в Цезаря, хоть в Цербера...
   - Возможно, она и брата не любит!
   - Кого ж любит эта загадочная женщина?!
   И тут Цицерон дешево отыгрался за "бездарного":
   - Тебя, возможно?..
   - Возможно, - спокойно ответил Гортензий. - Но увести от жены она пыталась тебя.
   - Не напоминай хоть ты-то!..
   Цицерон заставил себя подойти к ложу, хотя этот миг -- а он просто чувствовал, что наблюдает именно этот миг -- отлет души из тела -- вызывал в нем панический страх.
   Целер еще дышал -- но с хрипами и через раз. Бессмысленно было спрашивать его хоть о чем, но Цицерон не смог не спросить:
   - Целер... кто это сделал?
   Тот смотрел... туда. Откуда доносился слабый, но все нарастающий плеск весел... или он и видит не то, и слышит не это?!
  
   Не это.
   Цицерон отшатнулся от ложа умирающего -- Целер (хотя он уже не мог этого, ну не мог ведь?) вдруг, казалось, посмотрел прямо на то место, где он стоял. Пристально, словно его невидящие глаза видели что-то, недоступное взорам живых.
   И говорить, говорить Целер не мог уже, Цицерон едва не икнул, представив, какими кузнечными клещами судороги сжата его шея с выпершими жилами.
   Но Целер сказал -- еле слышно, едва ворочая непослушным языком:
   - Д-да, П-песик... д-да.
  
   Цицерону показалось, что в комнате холодней, чем на улице. Тоненькая змейка ледяного пота мигом сползла с его затылка под рубаху. Он попятился, сам не понимая, что делает -- понимая лишь, что ему, живому, не место тут.
   Так, спиной, он и оказался снова в атрии. Там все еще шла возня с посудой, неловкий мальчишка-раб уронил тарелку, и медный звон -- такой обычный звук -- привел Цицерона в чувство.
   Хватит... что бы там ни было, это дело не твое. А свое ты знаешь, Марк Туллий.
   Он жестом подозвал Фесариона.
   - Да, квирит достойный?
   - Фесарион. Твой хозяин умирает, - тихо сказал он, чтоб не сеять панику среди рабов, - он отравлен, насколько я вижу. Делай то, что я говорю. Немедленно пошли за своей госпожой, и пусть кто-то позовет Квинта Гортензия. Позаботься о том, чтоб никто, кроме двух посланцев, не вышел из дома. А те пусть ни с кем не болтают по дороге, чтоб не собирать у дома толпу. Совершено преступление, и, возможно, убийца находится здесь.
   - А?..
   Старик стоял, будто троянец, увидевший горящую Трою. Веки, и без того обвисшие, набрякли, обесцвеченные старостью глаза остекленели. Цицерон заметил это, но у него не было сил жалеть несчастного раба, который был юн тогда, когда Целер, учась ходить, спотыкался на ровном месте.
   Ему самому было дурно, рот наполнился пресной, с каким-то ржавым привкусом, слюной. Слова Целера звучали в голове, глаза Целера теперь смотрели на него.
   Плачущий, дребезжащий, хриплый вой... это Цербер?! Словно бестолковый ночной мотылек метнулся ему в лицо, темные крылышки замелькали у глаз.
   Краем взгляда, уплывающего под веки, Цицерон успел заметить темные руки, протянувшиеся к нему, чтоб удержать, не дать упа...
  
   Он услышал над собой голоса и чей-то тонкий, тихий плач. Плакали двое -- две женщины. Или женщина и ребенок.
   Он всерьез задумался, стоит ли открывать глаза. Все случившееся, увиденное и услышанное навалилось на него, словно тяжеленная каменная плита. Мысли путались.
   Лужа рвоты. Чаша. Что-то не вяжется. Это потом. Целер, беседующий с мертвецом. Остановившиеся глаза Фесариона. Вой. Это же Рамфис, кто же еще. Видно, когда я говорил со стариком, бедняга Целер отмучился наконец. Он хотел этого. Он же сказал: "Да, Песик". Тот звал его в Харонову ладью? Или Целер с чем другим согласился? Да было ли это?! Но я же видел. Но Целер не должен был говорить. Но я же слышал...
   Зачем мы с Квинтом ушли так рано. Может, и заметили бы что.
   А теперь... теперь надо искать убийцу. Нам. Надо. Искать. Кто еще должен это делать. Всегда мы. Я не хочу, не хочу этой треклятой работы... и меня тошнит. Мы все равно не найдем. Треклятая толпа была тут, а Целер шлялся с чашей в руке, кто угодно мог это сделать, и нам придется оскорбить подозрениями многих и многих...
   Целер, бедный, ты так старался, чтоб все мы ушли из твоего дома довольными, счастливыми... А умер один, словно выброшенный жестоким хозяином дряхлый раб, словно бродячий пес со сломанным лопатой хребтом на обочине дороги...
   Та сердечная боль, которую Цицерон ощутил, только подумав об этом над ложем умирающего, вернулась -- и привела с собой свои главные силы. Слезы двумя водопадами хлынули из-под век, он даже и не заметил, когда все-таки открыл глаза. И постарался присесть. Лежал он, как оказалось, на мраморной лавке, ноги свисали и слегка затекли.
   Темные руки, поймавшие его безвольное тело, конечно, принадлежали Аманинетеиерике. Он и спросил теперь:
   - Как ты?
   Цицерон не успел ответить -- его голова мотнулась от хлесткой оплеухи. А от слов стало еще больнее.
   - А ну вытер сопли. Аманинетеиерике, кинь ему полотенце, а то ведь тогой утрется. Встал, Стручок. И начал делать то, что должен. Или мне одному?
   - Квинт, - Цицерон вытирал лицо, - бить не стоило. Я слова понимаю.
   - Уговаривать тебя встать и заняться делом -- это долго. Я бы лучше уговорил Целера встать -- но это невозможно. И твоих слез я видеть не желаю -- здесь сейчас будут люди, куда более нуждающиеся в утешении, чем ты. Вот одна уже здесь... Цецилия, подойди ко мне.
   Цицерон вздрогнул: дочь Целера... ей же всего -- сколько? Десять? Одиннадцать? Возня в атрии или предчувствие беды -- что разбудило ее?
   Девочка стояла на пороге своей спальни, закутанная в нечто пурпурное, и легонько щурилась от света.
   - Квинт... - сказала она, - что такое? Где мама? Почему ты здесь? Эй, Парис? Ты чего ревешь? А ты, Фрина? Что...
   - Твоя мама сейчас придет, она ушла молиться в храм Беллоны. За ней уже послали, насколько я понял. Поди сюда.
   Цицерон обнял себя за плечи и ощутил, что его пальцы -- ледяные, словно у... Целер остыл уже, наверно?
   Квинт скажет ей о случившемся? Я бы не хотел быть на его месте... Но... все лучше, чем еле ворочающий языком от потрясения Фесарион и плачущие рабыни, конечно.
   Девочка подошла к Гортензию, теперь Цицерон видел, что она куталась не в покрывало, а в линялый палюдамент. Она заметила его взгляд и сказала:
   - Здравствуй, достойный Цицерон. Это папин плащ старый, я всегда под ним сплю, когда ему куда-то уезжать... Папа говорит, что для него это хорошая примета.
   - Не сомневаюсь.
   - Теперь для него нет хороших примет, Цецилия.
   Квинт Гортензий не собирался тянуть с неприятным делом.
   - Что, Квинт?
   - Твой отец умер.
   Одновременно с этими ужасными словами Квинт приобнял девочку за плечи, но она вывернулась, чтоб посмотреть ему в лицо.
   - Как?! Почему?! Он же... он здоров был! Он не болел! Не старик! Что ты говоришь?! Я... - она еще не плакала, но видно было по покрасневшему вмиг лицу, по приоткрывшемуся рту, что болезненный спазм, предвестник рыданий, вот-вот сдавит ей горло.
   - Его убили, Цецилия. Отравили. И я сделаю все, чтоб найти убийцу. И Цицерон тоже сделает. Мы здесь за этим.
   - Кто-ооо?! Я... я убью его... я...
   Гортензий, склонившись к девочке, снова обнял ее.
   - Моя дочь в твоем возрасте, если бы со мной случилось такое, сказала бы то же.
   А моя? Вряд ли Туллия даже подумала бы об убийстве... И, кстати, Квинт, ты врешь -- и тебе, и мне понятно, что мы не найдем убийцу -- если он не полный придурок и никто не заметил, как он подбросил яд в чашу Целера.
   - А я сказал бы ей то же, что говорю тебе: убивать нельзя. Убивая, мы становимся подобны убийцам. Твоему отцу не понравились бы твои слова. Цецилия, смерти нет, он смотрит на тебя. Будь его достойна, не плачь. Твой отец -- гордость Рима и вашего великого рода.
   Цицерон удивился: девочка так и не заревела. Она сжала Квинтову руку. И сказала:
   - А ты точно это знаешь?
   - Что?
   - Что смерти нет.
   - Совершенно точно.
   Цецилия глубоко вздохнула. И стало ясно: она не разрыдается. Она сказала:
   - Но мама... мама не знает еще?
   - Чего я не знаю?!
   Клодия ворвалась в дом, словно сулланцы в Коллинские ворота, посланный за нею Фрасилл с обреченно-глупой физиономией постарался слиться со стеною.
   - Что этот дурак Фрасилл мне... Что... - Клодия осеклась, поняв, что просто так ни в одном доме среди ночи не появятся ни Квинт Гортензий, ни Марк Туллий Цицерон.
   - Клавдия. Целера больше нет. Его отравили.
   Квинт Гортензий сегодня говорит всем самое ужасное, подумал Цицерон. А это мог бы делать я. Как хорошо, что не я.
   А Клодия...
   У Клодии сжались губы. Она посмотрела на свою дочь, та так и стояла, сжав рукой руку Квинта.
   И сказала Клодия странное:
   - Архипират не дошел... и не спас тебя, как ты спас его... Ладно! Квинт, ты что, не видел, кто это сделал?!
   Квинт на миг зажмурился, словно от удара. И заговорил:
   - Прости... Я ушел раньше... и Цицерон тоже... Я не видел, ничего не видел...Если бы я остался...
   - Ну хватит же, ну, - Клодия обняла его, - Квинт! Ну что ты... Я не виню тебя ни в чем...
   - Мам, - Цецилия дернула ее за руку, - Квинт найдет убийцу! Он сказал, найдет!
   - Конечно, найдет!
   А меня словно здесь нет. А может, убийцу найду я? Нет, не найду. И Квинт не найдет...
   - Квинт, проводи меня... Я должна его увидеть. И... асс есть у кого-нибудь?
   Челюсти Целера перед смертью сжались намертво.
   - Квинт. Я... отвернусь, сделай что нужно.
   Отвернулась не только она, Цицерон тоже. Он, несмотря на значительный опыт в делах подобного рода, так и не смог справиться с ужасом и брезгливостью, что вызывали у него мертвые тела. Квинт куда лучше умел обращаться с мертвыми... они, похоже, не пугали его, а отвращения он не чувствовал, словно имел дело не с бывшим живым, а с тряпкой, веслом, чем-то совершенно не имеющим отношения к живому.
   Хруст.
   Квинт разжал покойному челюсти. Дальше Клодия должна была сделать все сама..
   Она, дрожа, вложила в рот мужа медную монетку. Провела ладонью по его лицу -- но глаза так и остались полуоткрытыми.
   - Не получится закрыть, не надо, - сказал Квинт. - Он хорошо смотрится.
   Цицерона передернуло: сказать так об умершем в муках...
   Но... разве это неправда?
   После того, как Песик -- если это был Песик -- позвал Целера туда, лицо Целера стало спокойным и обрело его обычное, добродушное выражение.
   Смотреть на это Цицерону было еще страшнее, чем если б лицо осталось искаженным гримасой боли.
   И он вовремя вспомнил о необходимом деле. Вышел, подозвал Фесариона.
   - Отошли кого-нибудь в мой дом, пусть придет Тирон. Он понадобится нам, чтоб записывать все, что скажут люди...
   Аманинетеиерике меж тем обратился к Квинту:
   - Дозволено ли мне будет взглянуть на умершего благородного мужа?
   - Я сам хотел попросить тебя об этом. Иди, глянь, скажи, что увидишь.
   - А что он может увидеть? - тихо спросил Цицерон.
   - Он понимает в ядах. Не знаю, что нам это даст, но, может, что-нибудь... - Квинт не старался понизить голос. И Фесарион поежился -- его мутные подозрения чего-то да стоили, оказывается!
   - Эй, Фесарион, - Квинт заметил его колючий взгляд, - если я от тебя, старого пердуна, услышу хоть слово вроде "отравитель" про моего повара...
   - А откуда ж он о ядах...
   - А я об убийствах все знаю. Убийца ли я?..
   Аманинетеиерике пробыл возле тела недолго.
   - Кажется, я знаю, чем был отравлен благородный Целер, - сказал он. - Болотный вех, пастухи здешние зовут его коровьей отравой либо собачьей петрушкой. Это слишком обычно, и порошок из сушеного корня...
   - Цикута... - Квинт Гортензий улыбался какой-то совершенно дурной улыбкой. - Целер, который плевать хотел на философию -- всю, вместе взятую -- чуть ли не на наших глазах умер от того же яда, что и Сократ! Великолепно... Я ведь то же подумал, увидев эту лужу рвоты... Ну и шуточка, а. И до чего же мер-ррзкая!
   - Квинт, - Аманинетеиерике взял его за плечи, - спокойно. Ты же не хочешь получить от меня то же, что получил от тебя достойный Цицерон, когда был слишком... неуравновешенным?
  
   X
   Утро сменило ужасную ночь допросов и подозрений.
   - Ступай домой, Тирон, пока ты больше не нужен, - пробормотал Цицерон. Тот кивнул и ушел, унося с собой таблички с записями показаний всех рабов дома Целера.
   Гортензий, приобняв дрожащего Цицерона за плечи, снова увел его к себе домой -- там Марку Туллию стало лучше: закутанный в теплое покрывало и до самого носа налитый подогретым вином, он перестал трястись. И начал соображать.
   - Квинт... я понял!
   - Я слышал. Что именно?
   - Квинт. Я сразу, когда вошел к нему, подумал: что-то не так. И да, я ведь не рассказал тебе, не до того было...
   - Что не рассказал?
   - Я... не сказал о последних словах Целера.
   - А они были?
   - Вот знаешь... сейчас думаю, не послышалось ли мне. Хотя почему послышалось-то. Полагаю, яд затуманил ему голову, и он бредил.
   - Что. Он. Сказал? Стручок!!
   - "Да, Песик, да"...
   Гортензий словно совершенно не удивился.
   - Так. А что показалось тебе странным, ты говоришь? Ну, кроме... бреда?
   - Квинт. Он не стучал в стену. Понимаешь, он лежал так, как лег -- ему стало совсем плохо уже в постели. А когда он лег, он укрылся покрывалом. Если бы он вставал, чтоб постучать в стенку -- ну, не думаю, чтоб потом мог снова накрыться. Думаю, покрывало валялось бы на полу, или осталось на постели, но сдвинутым, скомканным. Не до него Целеру было... А ты, я вижу, совсем не удивлен.
   - Ну да.
   - Старухе Муммии все-таки померещилось? Но ты бы знал, что она слышит всякую чушь. Так кто же стучал в стенку?! Квинт, не морочь ты мне голову! Или я заслуживаю твоего доверия и ты говоришь со мною без этих своих вечных загадок, или...
   - Или что?
   - Или нам придется... делать все раздельно. Я не могу делать что-то вместе с тем, кому доверяю без взаимности.
   Квинт Гортензий посмотрел на него долгим взглядом -- словно не узнавал. А потом безразлично сказал:
   - Прости, Марк Туллий. Я просто не знаю, как мне рассказать тебе о том, что мне известно. Ты подумаешь, что я сошел с ума или на старости лет предался играм воображения, дабы разнообразить свой безусловно унылый досуг. И я не знаю, стоит ли рассказывать.
   Цицерон, зная его как себя, сразу понял, что за безжизненным голосом и дурацкими тусклыми словами прячется что-то, что он, Марк Туллий, возможно, и не хочет знать. Но теперь просто нет выхода.
   Ох, не теперь. Я не готов услышать что-то... похоже, что страшное и нелепое. Невероятное и невыразимое. А он не готов рассказать. Может, чуть позже. Пусть расскажет другое. Что-нибудь. Ах, да.
   - Квинт, - Цицерон порадовался, что вовремя вспомнил об этом, - конечно, стоит. Только сначала ответь мне, если знаешь... Я понимаю, что это не имеет отношения к делу, но меня любопытство замучило... Налей-ка мне еще. И себе не забудь.
   - Да, да. Ну, за успех нашего безнадежного дела в поисках убийцы...
   Выпив, Гортензий вроде бы оттаял, во всяком случае, голос снова стал живым.
   - Так что ты хотел узнать?
   - Когда Клодия только вошла, помнишь... она сказала что-то про архипирата, который не дошел... и не спас Целера. О чем это она?
   - А... это. Дело было на метелловской вилле возле Чаши. Цецилия приехала туда с дочками. Клавдии было восемь лет, и она не нравилась маме и сестрам, потому что любила проводить время не так, как они... Проще сказать, однажды она забралась в рыбацкую лодку, отплыла от берега и орала во весь голос: "Рыбачка ждет меня, но не вернуся я! Волной накрылся я, вот проебался я"... А лодка-то недаром была не причалена -- дырявая она была, никому не нужная. К счастью, в это время там бродил Квинт Цецилий, только что брошенный любимой девушкой с соседней виллы. Понятно, что услышав вопли из залива, он бросился в воду...
   И потом называл Клавдию "архипират" -- она, говорил он, даже не испугалась, а орала потому, что лодка тонула, и она просто звала на помощь. Но без визга и слез -- не испугалась!
   - О боги... Ну... если бы моя дочь уплыла в море...
   - Не уплыла бы, это же твоя дочь. С Метеллами равняться -- себя начнешь стыдиться... Ну да ладно. Я -- я, представляешь? - все никак не могу собрать слова, чтоб рассказать тебе самое важное...
   - Не спеши, милый. Расскажешь.
   - Ты... веришь в лемуров, Стручок? И манов? И в то, что мы можем слышать их голоса?
   - Ну, лично я ни разу ничего такого не слышал... А услышал бы -- поверил бы, ясно.
   - Я тоже не верил. Хотя жил на нашей вилле один старый бородатый козел, бывший пастух, но по дряхлости уже к службе негодный. Отец мой был не Катон Цензор, он не одобрял выкидывания престарелых рабов на дорогу, чтоб не кормить лишние рты... Так вот, этот дедуля Макарий, чтоб его, очень плохо спал ночами, как многие старики. И он, понимаешь ли, заметил, что я ночами тоже не сплю. А шляюсь с виллы в деревню.
   - Э... сколько тебе было лет тогда? И зачем ночью ходить в деревню?
   - Семь. Днем мне туда ходить не разрешали, чтоб не водился с деревенскими пацанами. Мол, наберусь от них блох, вшей и неприличных слов... Ну, я ходил ночью -- это было так забавно... я видел и слышал такое, что мне становилось жаль этих деревенских пацанов. Так вот, дедуля Макарий, дабы отучить меня от этой порочной привычки, стал пугать меня байками про Эмпузу.
   - С ослиными ногами?
   - Ногой! Мол, выйдешь ночью во двор -- а там она, женщина из царства Плутона, одна нога у ней ослиная, вторая обычная! Она только и ждет свеженькую жертву... чтоб высосать из нее кровь...
   - Кровь же Ламия сосет?
   - У Макария по причине дряхлости была каша в голове. Я сказал ему -- чушь несешь. Он: ну, сам увидишь...
   - И что ты увидел?
   - О! Вот же человеку, когда башка не варит, делать нечего! Он утром показал мне следы в пыли -- один оставила ступня человека, второй -- нога осла. Вот, говорит. Эмпуза приходила за тобой, хорошо, что ты не вышел во двор этой ночью.
   - Ну и старик, - Цицерон смеялся, - Ну это придумать надо... и осуществить!
   - В том и дело, что осуществил он как-то хреново! Я сразу сказал: женщина, говоришь? Из царства Плутона, говоришь? А почему след людской ноги такой похожий на следы возчика Симмия, у него еще на левой ноге мизинца нет?
   - Слушай, Квинт... а ты бы стал тем, чем стал, в любом случае... Если даже в детстве заметна воля богов насчет тебя... Другой ребенок не заметил бы ничего. И испугался.
   - Какой глупый ребенок. А теперь слушай, как я стал глупым ребенком...
  
   XI
   Стук появился летом прошлого года, после консульских выборов.
   Квинт Гортензий вернулся с Марсова поля совершенно больным.
   А ведь с утра все было... неплохо. Квинт понимал, что это забавно и глуповато с его стороны -- но он любил выборы в Городе, прекрасно зная, что давным-давно они перестали быть честными. Он хорошо помнил выборы собственные -- и выборы многих друзей. Да хоть Цицерона... никогда, никто раньше не видел у Марка Туллия такого сияющего лица!
   Да что там, Квинт и собственному успеху радовался, как ребенок -- хотя отчаянно упирался, когда Песик бубнил: в консулы тебе пора, пора, понимаешь?
   Просто выборы были таким красивым зрелищем! Ни один римский праздник Квинт не любил так, как эти звуки труб, эту огромную толпу на Марсовом, белоснежные тоги кандидатов и развевающиеся разноцветные вексилли триб, довольные и хмурые физиономии сограждан -- и, конечно, хоть на день ставшие добрыми, по-настоящему радостными лица избранников! В каждом десигнате -- будь он хоть груб, или глуп, или просто мразь -- в этот день словно светилась воля несуществующих римских божеств: ты избран, и завтра все будет лучше, чем было -- ты ведь постараешься?..
   Старался, конечно, мало кто. Но что уж тут поделаешь -- пять граждан из пяти сотен найдется, кому благо государства ближе, чем свое. И это все было очень заметно назавтра...
   Завершение этих выборов было ему (как и любому в Городе, за исключением выживших ума старцев, грудных младенцев и волчиц из Субуры, которые за денарий дадут хоть Марию, хоть Сулле) известно заранее -- и его забавляло, как Цезарь способствовал собственному избранию куда старательней, чем кандидат сената. Хотя давно уж ясно было -- его изберут. Возможно, и царем Рима избрали бы.
   На мысли о том, что Цезарь уже, собственно, и есть неизбранный царь Города, наводило все, что происходило в Городе с начала года, и на Марсовом поле в день выборов.
   Квинт подошел к людям из своей Стеллатинской трибы -- как всегда, когда приходил на выборы, свои ли, не свои. Обычно парни были рады ему -- они любили его и гордились им... Но, видно, не сегодня. Старейшина трибы, Гельвий, прятал глаза. Понятно. Проголосуют за Цезаря. Квинт ничего никому не сказал, просто отошел.
  
   Появление Гая Юлия люди встретили таким восторженным... нет, даже не ревом -- воем, в котором было что-то нетрезвое, нечеловеческое, звериное. Словно не квириты узрели кандидата в консулы, а пьяные вакханки с огоньком меж чресел -- Диониса с его развеселой, мотающей козлиными елдаками свитой!
   Целый легион молодых парней, опережая своих почтенных папаш, кинулся поздороваться с Цезарем, пожелать ему успеха, просто поймать его взгляд... Моего-то среди этих обалдуев, любопытно, нет ли, подумал Квинт. Тут ему не повезло попасться на дороге одному из этих юных бычков -- и тот, поспешая поближе к Цезарю, так врезал ему локтем в бок, что Квинт скривился от боли. И у него вырвалось:
   - Да не спеши так, юноша, Цезарь не Ромул -- на небеса не вознесется!
   - Ну прости, отец-сенатор, - начал было тот -- и тут до него дошел смысл сказанного.
   И глаза парня сверкнули:
   - Нехорош тебе Цезарь? А чего пришел-то?
   - У нас выборы консулов, мальчик, - сказал Квинт. - А их, понимаешь, два...
   В боку у него тупо тянуло, но он улыбнулся. Просто чтоб не кривиться.
   - Наш Цезарь за двоих управится!
   Парень, кажется, намеренно говорил громко, почти кричал -- чтоб стоящий неподалеку в толпе поклонников Цезарь оценил его преданность. И тот действительно услышал, и двинулся к ним. Быстро добрался -- перед ним почтительно расступались. Квинт про себя в очередной раз проклял свой мачтовый рост -- Цезаря явно привели не похвалы юнца...
   - Ты что же, - Цезарь широко, дружелюбно улыбался Квинту, - рассказываешь юному Марруцину, какой негодный из меня консул будет?
   Марруцин? "Минотавр" ему бы пошло больше... Но парень оказался не лишен чувства справедливости.
   - Да не, не говорил он дурного о тебе... - он с обожанием смотрел на Цезаря, - тут такое дело... Ну, толкнул я его, ну сказал же -- прости, папаша... А он мне -- мол, не спеши, Цезарь не Ромул, на небо не улетит... Вот и все.
   - Но он прав, Марруцин, - засмеялся Цезарь, - я и впрямь не Ромул. И не собираюсь -- в ближайшее время -- отправляться на небеса или куда там отправился наш общий отец...И ты имей уважение к консулярам-то. Зачем же толкаться. Кстати, хороший солдат из тебя, наверно, будет -- силы много, а вот образования -- как у дядюшки моего, Гая Мария, тот, по-моему, и по-латыни по складам читал.
   - Чо?
   - Ну, - Цезарь щелкнул его по носу, и парень после этого выглядел так, словно его поцеловала возлюбленная, - я в твои годы знал не только этого красавца долговязого, но и все его речи наизусть. Квинт Гортензий, смотри-ка, а наш Марруцин, судя по всему, не знает тебя! Неужто это поколение столь необразованно? Или причина не в этом?
   - В этом, Гай Юлий. Судя по всему, поколение проводит время в кабаках вместе с Красавчиком, я не удивлен. А почему тебя-то это удивляет? Ты ж таких и любишь, судя по Красавчику же...
   - Вот видишь, Марруцин -- не надо с ним спорить, никогда! Он еще зубастый!
   - Да мы и не спорили... - отозвался парень, - вижу ж -- сенатор, какой с ними спор, таких только дрыном по башке за ихнее всеволие и безли... без-раз-ли-чие к нам, народу!
   Юноши, окружавшие Цезаря, засмеялись, глядя на Квинта так, словно он зачем-то встал из гроба -- и лучше бы ему снова убраться туда.
   Действительно, хорошая шуточка, подумал Квинт. Чудо как смешно. Красавчик бы тоже поржал. И почему меня тошнит от этих юнцов, таких веселых? Может, и впрямь в гроб пора?
   Цезарь вдруг махнул своим парням -- отойдите-ка, мол. И подошел к Квинту вплотную, нос к носу.
   - Вот видишь, Квинт Гортензий, - сказал он еле слышно, - был бы ты на моей стороне -- эти юные балбесы ловили бы каждое твое слово, разинув рты. Мне жаль, что это не так. Искренне жаль, поверь.
   - А мне жаль, Гай Юлий, что ты уродился человеком без чести. И тоже искренне. При твоих-то талантах ты прославил бы Республику, но ты погубишь ее. Впрочем, уже погубил.
   - Это так. Я человек без чести, ты знаешь меня лучше, чем родная мать. Но... знал я многих и многих славных мужей, исполненных чести, и знаешь где видел их в последний раз? Там же, где и ты -- на погребальных кострах.
   - Да, печально, - сказал Квинт. Ему надоел Цезарь, он не хотел говорить с ним. Не о чем им было говорить.
   Толпа вновь неохотно, но расступалась перед кем-то. Ну надо же, перед вторым кандидатом в консулы. Бибула сопровождал Цицерон. Оба поздоровались с Цезарем, первый сухо, второй полюбезнее, тот отозвался на приветствие с полнейшей доброжелательностью.
   Бибул выглядел невеселым, он не был глуп и, может быть, тоже слышал тот общий вой, коим толпа приветствовала Цезаря. Он все понимал.
   А вот Квинт позже не мог понять, зачем Бибулу нужно было ляпнуть в присутствии Цезаря ту чушь, какую он ляпнул. Возможно, тоже захотелось показать свою власть? Хоть какую-то?
   - Квинт Гортензий, и ты здесь... - сказал он, - есть у меня к тебе дело.
   А где я должен быть, кандидат сената?!
   - Слушаю, Марк Кальпурний.
   - Погадай мне. Завтра, например.
   Не просьба -- требование.
   - Что?.. Но... ауспиции перед выборами только что прошли.
   - Прошу тебя не как кандидат в консулы, а как простой гражданин Рима. Я просил бы Цицерона, но магистр коллегии авгуров ты, верю, что боги охотней явят тебе свою волю.
   Квинт заметил недоуменное выражение на лице Цицерона и ухмылку Цезаря. И раздраженно ответил:
   - Да явили же уже! Ты не доверяешь мнению моей коллегии?
   - Она, как и любая, кажется, коллегия в Городе, поражена расколом. Ты, Цицерон и Целер -- это одно. А Помпей -- другое. Не думаю, что боги внемлют жрецам, не имеющим согласия меж собой!
   Горячая вера Бибула в богов явно сыграла с ним злую шутку: он ждал от них чего-то, предназначенного лично ему. А ну как и дождется, подумал Квинт. Да только не того, о чем мечталось...
   Цезарь, сдерживая смех, сказал:
   - Гортензий! Выполни его просьбу!
   - Тебе что за дело, - буркнул Бибул. После того, как высказался прилюдно!
   - Да о тебе ж забочусь! Слышишь, Гортензий? Нагадай ему удачу в делах, требующих ума и храбрости! Похоже, Бибулу-консулу понадобится и то, и другое... и ведь не сомневаюсь, что он одарен этими добродетелями! Только не знает, где они в нем прячутся... Вся надежда на божественную волю...
   Бибул задохнулся от обиды, ноздри его широко раздулись, а глаза округлились -- вылитый жеребец, закусанный оводами, прискакавший сломя голову к краю пропасти и в испуге замерший над ней. Только что пены изо рта не хватает.
   Квинт не стал помогать ему. Цезарь-то прав, что уж тут скажешь. Бибулу и впрямь хотелось поддержки от главного авгура в Городе. Чтоб хоть тот убедил его в том, как он хорош.
   Но нет. Я буду гадать по-настоящему, и если не увижу благих знамений -- так и скажу.
   - Марк Кальпурний, пойдем, хочу кое-что сказать тебе, - мягко промолвил Цицерон, - я ведь тоже авгур... Квинт, совет твой нужен...
   Квинт поплелся за ними, сам понимая, что еле бредет, словно замудоханная крестьянская кляча -- но на него после очаровательной беседы с Цезарем, да еще от Бибуловых глупостей вдруг навалилась такая усталость, словно он проговорил на ростре десять часов подряд.
   - Что, Марк Туллий, хотел ты сказать мне? - Бибул после Цезаря все никак не мог прийти в себя.
   - Хотел сказать: знамения были без огреха. Можешь найти Помпея и спросить его -- он не знает, что я сказал тебе это. И послушай, что он ответит... Эй, Катон! Мы здесь!
   Катон оказался тем, что требовалось Бибулу.
   Катону его безупречная, конечно же, совесть не позволяла пожелать кандидату удачи -- но он дружески обнял его, и Бибул, наконец, улыбнулся.
   Квинту было уже совершенно все равно. В боку уже не ныло, а кололо, словно пилюмом, и он еле стоял на ногах.
   - Целер, Непот! - заорал Цицерон снова. - Сюда!
   И, более не обращая внимания ни на что, шагнул к Квинту и осторожно взял за плечи.
   - Квинт... что с тобой? Ты же... как капуста молодая! Бледно-зеленый...
   Квинт улыбнулся -- Цицерон, когда волновался, забывал об изысканных сравнениях и вспоминал о родных, арпинских.
   - Ну, хоть на что-то молодое я похож... Да все со мной в порядке.
   - Да не ври ты мне. Иди домой, прошу тебя. Я бы проводил тебя, но... если ты надумаешь вдруг упасть, я... ничем не смогу тебе помочь. Целер!
   - Ну? Э, золотой мой... - Целер, не раз таскавший на себе раненых легионеров с поля боя, и Квинта спокойно доволок бы до дому на руках -- но тот не собирался падать, и потому Целер просто проводил его, тщательно оберегая от неосторожной толпы.
   Навстречу попался Метелл Критский, он упрямо, опираясь на трость, тащил на выборы свое сильно потрепанное на пиратской войне долговязое, поджарое тело, уже непослушное от глухо ноющих ран и тяжко навалившихся лет. Ему наперерез бросился какой-то ретивый поклонник Цезаря, тоже толкнул, но тут же взвыл, получив дубовой тростью вдоль хребта... Вот так и надо, подумал Квинт. Домой хочу, ну вас всех, в самом деле.
   Потом он вспоминал, как был благодарен обоим -- и Цицерону, и Целеру. Второму он мог сказать, что случилось.
   - Слушай, по-моему, мне помяли ребро, Целер...
   - Какая тварь посме...
   - Да ладно, несчастный случай. В толпе. Ты разбираешься, глянь -- так?
   Эвенор быстро снял с хозяина тогу.
   - Сломали, - проворчал Целер, ощупав его бок. - Не беда, но повязка нужна. Эй, Эвенор, поищи-ка тряпицу пошире, вот такой длины... Ну вот. Не больно, нет? Дышать тяжело? Это обычное дело. И не бегай смотри! Полежать не хочешь?
   - Нет.
   - Мой золотой, - Целер посмеивался, - послушай совета старого солдата: выпей. Оттянет...
   - Да не особо и болит.
   - Ну, пойду. Не нравятся мне нынче сограждане... А ну как унылую рожу Бибулу набьют...
   - Не верю, не дурак Цезарь -- выборы осквернять побоищем...
   - Ну, увидимся...
   Эвенор и Левк с тревогой смотрели на хозяина. Рамфис глядел жалобно: он чувствовал, что хозяину, что бы он из себя ни строил, не очень-то хорошо...
   - И чего вытаращились? - спросил он. - Мне лечь и умереть, чтоб было зачем так смотреть?.. Фалерна в таблин, Эвенор. И воды. Целер прав -- можно и выпить... тем более, в честь удачных выборов Марка Кальпурния Бибула, избранника народного...
   Он разбавил вино, но все равно после первой же чаши почувствовал, что срочно следует заняться чем-то... требующим обостренного внимания. Иначе окосеть можно.
   Как то мы я и наш Плешивый Припадочный Друг сидели на обеде у Аттика
   Тот приехал и как абычно собрал всех кого попало Неразборчив в дружбе Аттик наш, но ему идет. Ну беседы как абычно ни о каких наших Городских делах.
   Стручок вспомнил игру, как мы он Пизон и я аднажды придумали искать нас всех кого знаем в праезведениях всяких. В Менандре много нашли
   Наш Облезлый Общий Друг сказал любопытно. А я из какова гречскава тварения? Все задумались. А я это надо было видеть заржал как Целеров боевой жирибец
   Облезлый что тоже комедия спрашивает
   Отвечаю нет басни Эзопа Про мужика с проседью А еще есть про Помпея Красса и тебя -- гранат яблоня и терн
   Облезлый молодец хвалю. Сам засмеялся. А вот же ж почему я лысый-то, говорит. Точно Помпея с Сервилией все повыдергали пока спал! А что до терна, этот старый гречский раб ничего не понимал в полезных растениях. Терн по крайней мере умеет оберегать свои плоды колючками Да Квинт? Ты же все знаешь про кусты цветы и прочие чудеса Флоры Я хотел сказать что
   Стук в стену, общую с домом Песика. Троекратный. Так Песик обычно звал его к себе.
   От неожиданности Квинт резко обернулся на звук, охнув от боли в боку.
   Не может быть.
   Песик мертв.
   Еще раз.
   Кулаком. В стену. Трижды.
   Я вам уши пообрываю, паскудники, за такие шуточки, подумал Квинт -- о рабах из соседнего дома. И тут же одернул себя: и кто ж там, любопытно, так развлекается?! Старый Антисфен или невозмутимый, исполнительный Филота? Да неужели? После смерти Песика Муммия не покупала новых рабов, а прежние были еще Песиком биты, почтительны и трудолюбивы. Да и попробовали бы чудить -- Муммия и сама была строга, и зятя, в случае чего, могла позвать из соседнего дома.
   И все же... кто стучал-то?! Может, ты просто пьян, Квинт Гортензий, старый придурок?
   Да нет же, не настолько, чтоб мерещилось лемур-знает-что!
   Он вошел в тихий дом Песика: здесь некому было суетиться в день выборов. Песик, консуляр и цензор, отбегал свое... Атрий был пуст. Квинта это не волновало -- здесь был и его дом тоже...
   На звук его шагов все-таки вышел Филота -- как всегда, благообразный, с мягкой слабо-курчавой бородкой и умильно-честными, как у юных базарных воришек, глазами. Учтиво поздоровался.
   - Где госпожа Муммия?
   - Отдыхает, благородный Гортензий.
   - В спальне?
   - Ну не на кухне же...- то, что у другого раба прозвучало бы дерзко, у этого греческого барашка звучало мягко-недоуменно.
   - А давно?
   - Кажется, часа два тому, как она удалилась и велела не беспокоить.
   - Здорова она?
   - Да, волею богов всемилостивых... Но быстро утомляется -- годы, господин...
   Спальня как раз и имела общую стенку с Гортензиевым таблином.
   Поверить в то, что это старуха долбила в стенку, было невозможно. Но Квинт все равно не удержался -- тихонько подошел к дверям и бесшумно приоткрыл их. И вздрогнул -- Муммия лежала поверх покрывала, на спине, словно покойница. Сходство усиливалось из-за ее землистого от старости лица. Но нет, грудь еле заметно приподнималась...
   Кто же стучал?!
   - Господин, - Филота.
   - Что?
   - Госпожа просила, если ты заглянешь, передать, чтоб ты забрал письмо старого Альбина насчет его сына. Оно на столе в таблине, принести?
   - Сам заберу. Занимайся своими делами.
   - Благодарствую, господин.
   Квинт зашел в таблин Песика.
   Все здесь осталось как прежде -- только статую пса украшала надетая на шею свежая (листья еще не подвяли, лепестки не пожухли и не осыпались) цветочная гирлянда. Дурь, конечно, но трогательная, у Квинта даже в носу защипало -- вспомнил, как подарил этого мраморного молосса Песику в день, когда того избрали консулом.
   Тот день накрыл его, словно ночная волна в Чаше, и на миг поглотил нынешний.
   Проклятье, тогда даже Феликс был еще жив... И старый мудила Луций Марций Филипп, оскорбивший меня именно из-за этого подарка. И... и Песик, отпустивший совершенно невероятную для него шуточку о том, что мы с ним любовники, так что мое святое право -- дарить ему подарочки, по цене подороже самого Филиппа вместе с его поганым языком и унылой тогой...
   В то же время Песик все же чувствовал неловкость именно из-за огромной цены подарка. Но после моих слов о том, что великолепный зверь -- воплощение его души, все же полюбил эту прекрасную работу неизвестного греческого ваятеля, талантом равного Мирону. Я же видел, что ему нравится эта статуя. Он даже иногда нарочно садился напротив нее, если хотел подумать.
   Стук.
   В стену. Кулаком. Трижды.
   Едва не забыв прихватить со стола письмо Альбина, Квинт быстро вышел из таблина -- до него что-то начало доходить. А если все так, как я думаю, значит, услышу это и дома. Как в первый раз...
   В собственном таблине он снова уселся в кресло, сдернул восковую печатку с маленького свитка, и взгляд заскользил по крупным хромающим строкам. Да Альбин еще безграмотней меня... Муммия хочет, чтоб я ответил ее клиенту? Да несложно, сделаю. Альбин, если не хочешь, чтоб твой сын стал беспутным и опозорил свою семью, предав ее ради Цезаря, не посылай его в Город... Как-то так, наверно?
   Квинт сознавал, что притворяется занятым, а на самом деле ждет очередного стука в стену.
   Если моя догадка верна, то я услышу его снова.
   - Рамфис, - позвал Квинт. Пес тут же оказался рядом. Любопытно, а он-то услышит?
   Стук.
   Квинт внимательно наблюдал за Рамфисом -- тот приветственно вильнул хвостом. Сел. И растянул пасть в смешной "улыбке": Квинт сам когда-то научил его здороваться так. Но только с одним человеком на свете -- Песиком. Глуповатая шутка -- собака собаке радуется -- но Песика она тоже повеселила, по глазам было видно...
   Да, старый дурак, ты не только пьян, но еще и безумен, потому что проверишь свою догадку, хотя Рамфис уже подтвердил ее. Немедленно проверишь. Или позже, может, будешь слышать не только стук, а что-нибудь еще веселенькое -- например, плач троянок...
   - Песик, ты, что ли? - спросил Квинт. Он встал и закрыл дверь в таблин. Впрочем, рабам, если осмелятся задавать вопросы, он скажет, что сочинял речь и обращался в ней к покойному достойнейшему мужу: так часто делается...
   Стук. Однократный.
   Квинту показалось, что в голове у него резвится стайка колючих скорпен: мысли путались, и голова, казалось, вот-вот лопнет от боли.
   Когда-то они с Цицероном беседовали о свойствах памяти, и тот сказал: завидую тебе, Квинт. Когда мне нужно удержать в памяти множество тезисов новой речи, а заодно возможные -- обвинения, я вынужден пользоваться особыми приемами, чтоб все запомнить. Думаю: моя память подобна, например, рыболовной сети, стоящей поперек залива. Вот попался тот тезис, за ним другой... А тебе нет нужды ставить сети, твоя память морю подобна, но как ты находишь в нем всегда нужное?
   Как... Оно само приплывает!
   Сейчас скорпены исчезли, но лучше не стало: приплыло невероятной стаей все, что Квинт когда-либо слышал, знал, читал о посмертии.
   Лемуры. Лемуры и маны. Песик не может быть лемуром. Да, это не счастливые небеса и не беседы с философами. Лемуры, говорят, гневно и горестно воют, как голодные субурские дворняги на луну. А маны... Песик стучит, словно сапожник, вколачивающий очередной гвоздь в подошву калиги! Это так благие духи должны говорить с живыми? Но почему -- так?
   - Песик. Пусть один стук будет "да". А "нет" -- два. Иначе не знаю, как мы сможем разговаривать. Хорошо?
   Стук. Однократный.
   - Однажды мне пришлось беседовать с немым свидетелем. Мы почти так же определились с "да" и "нет". Впрочем, ты, наверное, это знаешь... А ты ведь можешь видеть все, что я делаю, что все мы делаем?
   Стук. Однократный.
   - Знаешь, Песик... мне теперь неуютно. Я даже ебусь под твоим строгим взором, так?
   Молчание. Так и увиделся Песик, который непременно брезгливо поджал бы губы, услышав это.
   - Извини. Ты еще здесь?
   Один удар.
   - Послушай, мне так любопытно... и столько вопросов... Скажи, тебе... хорошо там?
   "Нет".
   - Там хотя бы светло?
   "Нет".
   - Тьма? "Бесконечная ночь"?
   "Да".
   - Жаль, нельзя сказать Катуллу, что он написал правду... Но, Песик, как так? Ты, скажу без лести, прожил достойную жизнь. Или то, как мы живем, не имеет значения -- все равно всех ждет эта тьма? По Катуллу так...
   "Нет".
   - Ты там один? Ну, там, где ты находишься?
   "Да".
   Песик и при жизни говорил как можно более кратко. А теперь поневоле так же, как при жизни... Квинт улыбнулся, спохватился, что Песик, видящий его, вряд ли поймет, с чего это он ухмыляется...
   - Пес, а ты не можешь читать мысли?
   "Нет".
   - Знаешь, - Квинт выпил, - а я очень рад, что могу с тобой говорить. Я скучал по тебе. Очень. Знаешь, сначала она, ты понимаешь, потом ты... Иногда мне казалось, что я сам... зря все еще здесь. К тому же, сегодня Цезарь поддержал меня с этой идеей. Ты видел выборы, да?.. Как думаешь, не пора и мне поглядеть в эту самую темноту?
   Бешеный, "громкий", дробный стук.
   - Ох, Пес, не надо так! Не ругайся, у меня виски ломит. Кстати, это ты о выборах -- или о моей идее? Ах да, ты не можешь ответить на такой вопрос. Ты о выборах?
   "Да".
   - А моя идея тебе нравится?
   "Нет".
   - Понял. Этот поток брани сразу обо всем... Ладно, забудем. Не дождется Цезарь, чтоб я стал Гектором. Да какой из меня... не люблю, когда больно. А яд -- да ну, это как-то трусливо...Сам видишь, не получится у меня. Послушай, а ты же знаешь, как Муммия тоскует о тебе. Ты не пробовал с ней поговорить?
   "Нет".
   - Не поймет, что это ты? Решит, что сошла с ума?
   "Да".
   - Прости меня, Песик, у меня в голове самый настоящий обед Лукулла, оказавшийся в ведре с помоями. Все перемешалось. Поэтому в моих вопросах нет никакой последовательности... Скажи, если этот вопрос тебя не обидит... Ты существуешь там именно таким образом -- почему? Это воздаяние за что-то дурное, что ты совершил, просто я об этом не знаю?
   "Да".
   - Песик. А я могу догадаться, что именно ты сделал?
   "Да".
   - Я постараюсь. Это связано со смертью Гратидиана?
   "Да".
   Пауза. И еще раз:
   "Да".
   А затем -- несколько легких, почти неслышимых ударов. Понимай как хочешь.
   - Не только Гратидиан? Что-то еще?
   "Да".
   - Ох, Псина! Проще понять Тироновы значки, чем тебя в этом случае. Хочешь, придумаю что-то вроде них? Чтоб у тебя было что-то кроме "да" и "нет"?
   "Да".
  
   XII
   - Придумал? - спросил Цицерон.
   - Ты сомневаешься?
   Квинт не видел себя со стороны -- а Марк Туллий подумал: ну и зря, ох как зря ты тогда решил, что тебе уже не место среди нас! Квинт, рассказывая все это, выглядел лет на пятнадцать моложе, чем был. Притом что он и без того всегда выглядел моложе своего настоящего возраста. Глаза его сияли тем светом, что сводил с ума претора, обвинителя, судей и народ... Вот же, действительно, человек, который мечтает о старости как о недостижимом!
   А вот безумие, возможно, оказалось для него ближе, чем старость. Потому что... ну что это, если не безумие?
   Или он вообще с тоски сочинил всю эту историю? Цицерон отлично знал, как хорошо Квинт умеет выдумывать. Если ты и сейчас мне врал -- не прощу, клянусь Геркулесом!
   Но нет, нет. Непохоже, что врал... или он величайший из актеров.
   Или это все-таки сумасшествие. Ну-ка, ну-ка...
   - Квинт, - Цицерон серьезно смотрел ему в глаза, - как звучит закон Секстия и Лициния?
   Тот ответил таким же серьезным взглядом. И заявил:
   - Никто да не волнуется о беглых рабах, укравших кадку прошлогодней квашеной капусты, ибо сами они наказали себя хуже, чем могли бы хозяева.
   Что-о-о?!
   - Как звали второго царя Рима?!
   - Верцингеторикс. - В глазах Квинта заплясали огоньки -- не безумные, просто веселые. - Марк Туллий, никто да не имеет более пятисот югеров общественной земли и да не выгонит на нее больше ста коров и пятисот козлов. Нума. Успокойся, я не рехнулся. Кстати, о том, что ты так подумаешь, я сказал до своего рассказа.
   - Прости. Полагаю, довольно обидно, когда друг принимает тебя за сумасшедшего.
   - Не за что мне тебя прощать, ясно, почему ты так подумал. И я бы на твоем месте подумал ровно то же. Мне, наоборот, приятна твоя забота, если хочешь знать... Марк Туллий, ты так забавно краснеешь. Что такого я сказал?
   - Ничего.
   - Вот именно. Кстати, а ну-ка признавайся: ты ведь еще и подумал, что я просто наплел тебе все, что в голову взбрело? И это я предполагал, вспомни. Но ведь ты знаешь, я люблю рассказывать все не совсем так, как было. Проще сказать, я брехло.
   - Подумал. На это-то ты, конечно, обиделся... - Цицерон уже робко улыбался.
   - Я не Бибул, чтоб обижаться на правду. И ты мне польстил -- у меня воображения не хватило бы выдумать именно стук. Я бы вдохновенно рассказал тебе, как Песик являлся мне в скромной пурпурной тоге с золотым шитьем и повествовал о воззрениях Эпикура...
   - Можно подумать, он о них вообще что-то знал... - проворчал Цицерон.
   - Знал-знал. Просто он, как и я, предпочитал воплощать философию в жизнь, а не трепаться о ней.
   - Ну, с тобой и Эпикуром мне давно все ясно. А Песик у нас воплощение, как я понимаю, философии стоической.
   - Если не кинической. Уверяю тебя, если б у него не было дома в Городе, он жил бы в бочке из-под моего фалерна у меня в перистиле и нисколько не волновался бы, что от жизни в бочке тога мнется...
   - Послушай. Я верю тебе. Действительно верю, я думаю, ты просто не стал бы сочинять такие истории о Песике. А если б и сочинял, не рассказывал бы никому. Тебе слишком плохо без него, чтоб вот так трепаться о нем...
   - Да. Возможно.
   - Скажи теперь, что-что там насчет... воздаяния за дурное? Насчет Гратидиана я понял. Песик приказал Луцию Сергию совершить это убийство. Так?
   - Не совсем. Все намного, намного хуже, чем ты думаешь. Я действительно старался понять -- за что именно Песик стал тем, чем стал. Стуком в стенку, по сути. Ничем более. Я спрашивал, конечно, есть ли у него какой-то... вид. Какое-то зримое воплощение. Он ответил -- нет. И даже речи ему не оставили боги. Только этот клятый... стук. Вообрази себе это -- или нет, лучше не надо. В кромешной тьме -- тебя нет, но душа и разум живы. И тебя тянет к живым, но ты не уверен, услышат ли тебя, поймут ли тебя... Марк Туллий, я бы умер там во второй раз, не умея вынести такого ужаса.
   - Ох, боги... и это Песик, достойнейший из квиритов... что же ждет меня и тебя в таком случае...
   - Не думай об этом. Просто не думай. А то станешь как я -- начнешь материться в сенате, и это еще не все, что я мечтаю сделать в сенате.
   Возможно, я мечтаю убить Цезаря... в сенате. Я, понимаешь, я мечтаю о том, чтоб расквасить его башку о стенку. Да, одною рукой схватить за шкирку, второй дать в рыло, чтоб он на миг потерял возможность сопротивляться. И долбануть его высоким залысым лбом о кирпичную стену курии, так, чтоб на ней остался кровавый отпечаток, а в глаза ему тоже полилась кровь. А потом еще раз, если первого будет недостаточно. Да, чтоб он понял, прочувствовал, как слепнет, глохнет, как отнимаются у него руки и ноги от этих ударов. Возможно, это деяние искупит перед богами все, что я за свою жизнь успел натворить.
   - По моему мнению, - Цицерон дрожал, - добра ты сделал достаточно. Как ты любишь говорить -- пусть люди скажут? Ничего, что пол-Города не скажет о тебе дурного слова -- наоборот, огромная толпа готова подтвердить, что ты бесчисленное число раз помогал им всем в суде? И половине толпы -- бескорыстно!
   - Марк Туллий, ты говоришь обо мне то, что хочешь слышать о себе. Мы с тобой одинаковы в этом смысле...
   - Ладно, ты продолжай о Песике. Что там с этим... убийством Гратидиана?
   - Ты уверен, что тебе не станет еще хуже? Ты что-то бледноват. Вина?
   - Развезет.
   - В имплювий башкой засуну. Ты меня знаешь.
   - Ну... давай.
   - Эвенор! Фалернское, воду, орехи и... что будешь есть, Марк Туллий?..
  
   XIII
   - Из наших бесед с Песиком я понял вот что: никто из нас не приходит этот мир без всякой цели и смысла. Представь, даже Красавчик зачем-то нужен -- знал бы я, зачем. И вот в чем дело: наши боги поразительно разумны и делают свое, вдохновляясь исключительно здравым смыслом. Не верь я в них, я бы сказал, что какие мы -- такие у нас и боги. Но я -- не думаю, что ты считаешь меня глупцом -- сам не додумался бы до идеи, объясненной мне Песиком... Слушай, что я узнал... У каждого из нас -- да, даже у Красавчика -- есть некий дар, вложенный в нас при творении. Вопрос лишь в том -- и именно от этого зависит наш посмертный удел -- что мы делаем с этим даром. Как употребляем его -- на благо ли, во зло ли... И если во зло -- нас ждет что-то вроде того, что случилось с Песиком.
   - Дар, говоришь? Про наш с тобой ясно. А у Песика был дар править государством -- ведь, что бы наши сенаторы ни орали, он после Феликса правил Городом... так?
   - Так-то так. Но с даром все не так просто. Он ведь может быть не очевидным. Ты сказал об очевидном. Но у Песика был дар, о котором не знал никто, кроме него... Ну, если так понятнее -- мой дар, из которого выросло все прочее -- вовсе не память. Но речь не про меня, про Песика, так?
   - Убийство Гратидиана... связано с его даром?
   - Впрямую. А до того -- отступление легионов его отца, ну, ты помнишь эту смешную историю -- как тот вдруг побежал вместе с ними, да шустро -- и вырвался вперед, и сказал, что это никакое не бегство от врага, а его приказ... Отход на заранее заготовленные позиции, если тебе знакомо такое понятие...
   - Я знаю, что это такое. Но перестал понимать, о чем ты.
   - Песик заставил отца это сделать. Тот торчал бы там, как хуй посреди лысины Цезаря -- столь же бессмысленно -- просто потому, что бежать от врага постыдно. Я, Марк Туллий, любил и люблю своего тестя -- он был чудесный человек. Но на войне ему было нечего делать. Он вот-вот погубил бы и легионы, и себя, если б не его нелюбимый сын. Песик.
   - Песик уговорил его это сделать?
   - Песик умел уговаривать? Ты не помнишь, как он говорил? Для него речь, содержащая более пяти-десяти слов, считалась слишком длинной! Ты слушаешь меня или нет? Я сказал: он заставил отца это сделать.
   - Но как?..
   - Не знаю. Он не объяснил, как... это у него получилось. Наш с ним язык слишком несовершенен для подобных объяснений, я полагаю. А может, он и не знает, как именно сделал это тогда. И потом. Он сказал: я струсил, мне не хотелось из-за упрямства отца умереть там в 23 года...
   - И я его понимаю. Но, Квинт, ведь если это сделал он -- это благое деяние! Он спас отцову армию... и его самого... и доброе имя армии и командира.
   - Ну да, он так и сказал: я знал, что именно отец должен сказать об этом бегстве, чтоб его не обвинили в трусости. И отец повторил мои мысли. Слово в слово. Так Песик понял, что умеет внушать другим свою волю...
   - А ему не приходило в голову, что это могло быть совпадением?
   - Да ты совсем не знал его... вроде бы ты не считал его глупцом, нет?
   - Никогда не считал.
   - Так вот, он и подумал о совпадении. И решил проверить. Он попытался проделать такое с рабом... с самым глупым из отцовских легионеров... и ничего не вышло. Он решил: совпадение. И надолго забыл об этой истории. До Гратидиана. А вот после него ему стало ясно: да, он умеет внушать другим свою волю. Но только тогда, когда им самим движут ненависть, боль, гнев... Вот и попробуй обратить такой дар в нечто благое!
   - Эх, - сказал Цицерон, - клянусь Геркулесом, жаль. Скольких бед могли бы мы избежать, если бы не это! Эй, Квинт, скажи-ка... а на суде над Верресом не Песик ли заставил тебя превратиться в камень безмолвный?
   Тот только вздохнул.
   - Ты и меня, выходит, совсем не знаешь.
   - Прости.
   - Кстати, помнишь, ты спрашивал -- позапрошлым летом, на вилле у меня -- зачем Сергий пришел ко мне ночью после убийства Гратидиана? Я еще сказал, что никогда не угадаешь...
   - Помню.
   - Он пришел спросить, как, по моему мнению -- не сошел ли он с ума?
   - Весьма уместный вопрос с его стороны, - Цицерон понимал, что пинает носком своего дорогого башмака мертвого, но не удержался. Он не мог -- и не хотел -- прощать Луцию Сергию пережитый из-за него ужас. - И ты, как друг, ответил -- конечно, нет?
   - Он действительно сошел с ума, но позже. Ты знаешь, когда. Марк Туллий, прекрати немедленно, ты выглядишь жалким, когда позволяешь себе такие выпады. В тот вечер -- мы виделись на улице -- он нисколько не походил на рехнутого. Стало быть, тою ночью вряд ли взял да рехнулся. А я, честно говоря, подумал, что да. Если ты можешь вообразить, как он выглядел после того, что сотворил с Гратидианом. Его будто топили в крови. У него даже с волос она капала... Я еще ничего не знал, поэтому просто стоял, разинув пасть, как дурак на триумфе. Что, что случилось? Я сказал: входи же...
   - А если бы твоя жена такое увидела? Ну... проснулась бы и увидела?
   - А моей жене что, пять лет, когда такие вещи еще пугают? - безмятежно. - Да, она тоже вышла. Единственное, что сказала -- Сергий, тебе надо вымыться, ты нам ковры заляпаешь. Моя Лутация, знаешь ли, некогда смотрела в тупые зенки самого Мария, когда тот искал Песика в дымоходах и нужниках -- так что Сергий весь в кровище, хоть выжми, ее хоть и удивил, но не сильно. Она тут же позвала Эвенора и велела принести в вестибул ведро воды и мою рубаху. Там Сергий и ополоснулся, и переоделся... Так что ко мне в таблин он пришел уже не такой, как был... Ну, мокрый, босой, взлохмаченный и злющий, но уже не капающий на мои вифинские ковры! Веришь ли -- мне стало жаль его еще до того, как я узнал, в чем дело. Никогда, никогда я не видел у него таких растерянных, недоумевающих, будто бы даже обиженных глаз. Нет, слез в них не было, но смотреть в них было невозможно!
   - Прости, но не могу себе такое вообразить, - честно сказал Цицерон.
   О, как хорошо он помнил Луция Сергия, каким тот был в те годы! Даже лучше, чем того, каким он был в год заговора. Ничего удивительного: семнадцатилетний Марк Туллий, желающий отдать воинский долг Отечеству, попал в наглую, расхлябанную, полуразбойничью армию, возглавляемую Помпеем Косым, папашей нынешнего Великого. Эти парни из Пицена были хорошие вояки -- но и мерзавцы изрядные. И делать там тощенькому пареньку, умеющему держать книгу куда лучше, чем пилюм, щит и меч, было совершенно нечего. Пиценцы с пренебрежением смотрели на "чистюль"-римлян. Цицерону еще повезло, что он не принадлежал к нобильскому роду -- попавший в эту армию римский нобиль был обречен на беспощадные грубые насмешки, и это самое меньшее. Исключение было лишь одно -- и звали его Луций Сергий Катилина. Не просто нобиль -- патриций из рода, известного со времен троянской войны.
   Впервые Марк Туллий увидел его в форме центуриона -- уже центуриона, хотя Сергий казался его ровесником. На самом деле был он двумя годами старше, просто выглядел так... невысокий, тощий, с лохматой (все пиценцы были острижены) башкой. Копна его золотистых волос странно сочеталась с обычными серыми глазами. И Цицерона он не обижал, ни-ни. Просто посмеялся, впервые увидев его:
   - Какой ты... смешной. Лопоухий. А что ты тут забыл, хлипкий такой? За Косого бумажки пишешь? Ну пиши, он, скажу я тебе, не прочтет свое имя даже под угрозой Митридата и всех восточных царьков вместе взятых!
   - Э! Ты, Сергий, розгами по жопе давно не получал, на командира лаяться? - перед ними, как ужасное (ну, для Цицерона уж точно ужасное) виденье возник трибун... как же звали эту мразь? Имя было италийское... Цицерон не мог его вспомнить, точно заканчивалось на "а"... Перперна? Нет, это уже другой человек... Ну, неважно. Этот был известным на всю пиценскую армию подслушкой. Косой его очень жаловал. Видимо, именно за это. Цицерон боялся его как собака палки. И не он один.
   Но Сергий сказал:
   - Не получал. И не получу. Пшел вон, тварь. Пока я тебе не помог исчезнуть. Навсегда.
   И это тоже было потрясающе для Цицерона: центурион, осмелившийся сказать такое трибуну!
   Тот мигом испарился -- и понятно куда: жаловаться побежал.
   - Он же настучит, - сказал Цицерон.
   - А то. Сейчас Косой припрется. А ну встань, как положено...
   Цицерон послушно вытянулся в струночку.
   А Сергий взял и сел. Именно сел, на травку, и принялся счищать с калиги грязь прутиком.
   Косой явился, конечно. Цицерон понял, зачем Сергий сел -- потому что он мигом поднялся. Центурион бравый, как есть.
   - Что, Сергий, ты тут треплешь? - спросил Косой.
   - Про то, что ты читать не умеешь, командир.
   - Ну и чо?
   - Да ничо, командир. Просто сказал.
   - А. Просто. Просто говорить можно. Насмешничать -- я вам дам насмешничать!..
   Косой ушел.
   - Видел? - спросил Сергий. - С ним так и надо. Когда ты не боишься -- боятся тебя. Он боится меня, лопоухий.
   - Чего ему бояться?
   - Ну мало ли чего. Мой меч всегда при мне.
  
   Цицерон побледнел вдруг еще больше -- ему пришел в голову еще один вопрос.
   - Квинт. Почему тогда Песик не сделал ничего с Катилиной снова? Ну, когда тот задурил?
   Раз уж однажды у него получилось?
   - Потому что он никогда не ненавидел Луция Сергия. Скорее наоборот. Он ненавидел Марка Мария Гратидиана -- если бы нет, Сергий просто убил бы его, снес бы башку. Но Песик слишком ярко вообразил, как Сергий потрошит эту гадину заживо. Как и с отцом -- не его он ненавидел, а врагов и Гая Мария, что будет глумиться над трусостью чужой армии.
   - Значит, это его стук слышала старая Муммия. Почему он не обратился, как обычно, к тебе?
   Потому что у тебя сидел я? И я тоже услышал бы? Или я не услышал бы? И тогда тебе пришлось бы беседовать, на мой взгляд, с пустотой? - зачастил Цицерон.
   - Не поэтому. Скорее, потому, что... ему нужно было быть рядом с Целером. Ты ж сам сказал -- тот говорил с ним.
   - Ох. Да, точно.
  
   XIV
  
   Пока Целер лежал дома -- по нему пролилось много мужских слез. Непот разрыдался, как ребенок, увидев спокойное, но неживое лицо -- что удивительного, никого, возможно, эта шальная лохматая птичка не любила больше, чем Целера.
   А вот Катулл весьма удивил Гортензия с Цицероном своими слезами. Он заметил их удивленные взоры и пробормотал:
   - Хороший мужик был... сколько терпел всех нас, я про себя и про этих всех... А я, блядь... Стыдно, парни... В своих стихах его мулом обозвал!
   Цицерон вежливо попытался подавить смех -- получилось нелепое фырканье, впрочем, его Катулл не услышал -- Гортензий не был столь вежлив. Он рассмеялся:
   - Га-аай Валерий... успокойся-ааа... Целер не читал твоих стихов... и дело не в том, что они плохие... Он вообще никогда никаких стихов не читал!
   На похоронах слезы снова проливали мужчины -- не женщины. Пара старых ветеранов да несколько юных солдат.
   Римские матроны со скорбными лицами раздражали Цицерона. Он знал, о чем они будут шептаться потом: а Клодия-то ни слезинки не обронила! И дочка ее... такая же волчица растет...
   Дурочки. Архипират не плачет. И маленький юнга тоже не плачет, глядя на него.
  
   XV
   - И ведь скажи кому: ебу Цезаря! Скажут, брехло Красавчик...
   - А ты не говори, - Гай Юлий выскользнул из-под его отяжелевшего, обмякшего после соития влажного тела. - Знаешь... видом ты Феб лучезарный. Ну, чисто статуя, что у храма его стоит. Будь ей подобен -- молчи.
   - Всьда?
   - "Всегда".
   - Не больно-то ты хошь, шоб я молчал! Тебе по нраву, кда я народ тревожу, чо, нет?
   - Риторический вопрос, Публий. А неплохой плебей из тебя получится... достоверный. Даже Оглобля не придерется. Он, знаешь, всегда видит, когда актер фальшивит. А ты не актер, ты такой и есть... странно, конечно, но природа полна чудес...
   - Холодно, блядь, - Красавчик поднялся, подвинул кресло ближе к жаровне с углями, уселся и протянул руки к теплу.
   - Экий ты неженка.
   - Да пшел ты. Патриций все ж. Мож, шкура у меня тонкая!
   - А у меня, видно, шерсть растет. Как ты в легионе-то был, мерзлявый такой?
   - Был. И сделал чо надо. Чо тебе еще, блядь, Гай Юлий? А... про тебя слышал, ты спал с кочкой под башкой? Я тож пробовал... а, блядь! Муравьи в волосню поналезли...
   - Радуйся, что у тебя есть волосы. Меня скоро и последние покинут.
   - Да ебет ли. Не баба же.
   Гай Юлий промолчал. Как обычно: дураки никогда не слышат, когда им говоришь правду. Ну, Красавчик действительно до сих пор хорош -- ох уж эти огромные темные глаза и длинные, как у его сестренок-шлюх, ресницы! И жиром не заплыл, хотя жрет, как одичавший от бескормицы слон карфагенский -- может, и не заплывет никогда. Но стоит рот открыть... И ведь играет, играет в дурковатого! А то я не знаю, что умеет он и говорить не по-субурски, и думать... иногда. Просто, как сказал Оглобля про одного комического актера, что и за столом всех терзал глупыми шутками -- "масочка-то приросла..."
   - Зато жопа у тебя без волос, - заявил Красавчик, поднимая чашу. Казалось, он пьет со своей тенью на стене.
   - Вот-вот, и башка постепенно превращается в нее.
   - Да лан! Ума у тя побольше, чем волос!
   Цезарь улыбнулся в полумраке: Красавчик считал нужным говорить ему приятные вещи. На свой лад, понятно: и жопа не волосата, и ума... достаточно.
   - Да и ваще. Никого не знаю умней Гая Юлия, - провозгласил Красавчик.
   - Да брось, - Цезарь потянулся, услышал хруст в шее и подумал: консул консулом, а про упражнения на Марсовом забывать не стоит, а то и станешь скрипучим дедом еще до сорока пяти.
   - А кто умней?
   - Ну, Оглобля, прямо скажем, умница. Я давным-давно жалею, что он не на моей стороне.
   - Гыыы... ты ему это скажи!
   - Давно меня никто изысканно на хуй не слал... Шучу. Я говорил, Публий. Я действительно говорил ему это! В прошлом году.
   - А он чего?
   - А он ответил: а я жалею, что ты уродился человеком без чести.
   - Ааа... и ты стерпел?! Да я бы за это...
   - Он прав, Публий. Я ответил: знал я много людей, исполненных чести -- и знаешь, где видел их всех в последний раз? На погребальном костре. Он сказал: да, печально. Что меня радует, Публий, так это то, что сейчас Квинт наш Гортензий сам -- ни на чьей стороне.
   - Да ну. Рядом с Бибулом стоит.
   - Честь велит, вот и стоит. В чести великая сила, и честь же -- проклятущая дыра в броне, полагаю я... Дешевенький парадокс, Оглобля сказал бы лучше. Но, по-моему, мы все ему остопиздели. И чужие, и свои -- и неудивительно, и Катон, и этот тупица Бибул меня бы утомили еще быстрее. И это наше счастье, Публий, что Оглобле теперь больше дела до своих рыб и роз. А вот Цицерон будет тявкать, честно считая, что его еще кто-то слушает... впрочем, я знаю, как мы его прижмем. Позже. Он больно чувствительный, я видел, какой он на похоронах Целера был. Словно мы его к Целеру в гроб вот-вот положим. К слову, Публий, сестра-то твоя как? Убивается по мужу?
   - Да щас. Эта сучка кремень... И потом, чего ей убиваться, - Красавчик быстро налил себе еще, - Оглобля через дом живет. Целий по щелчку пальцев прибегает. Этот еще, стихоплет, у порога лежит.
   "Ревнует. Стало быть, Клодия его наконец прогнала... навсегда".
   - Слышь, Гай Юлий...
   - Да?
   - А кто ж Целера завалил?
   - А я почем знаю?
   - А будто не знаешь?
   - Может, ты знаешь? Может, у сестрицы твоей появился очередной любезник и не стерпел, что она матрона замужняя?! Мне-то откуда знать эти ее дела... У меня своих баб телега и мешок... Да и женюсь я скоро.
   - И оставишь меня без твоей гладкой жопы?
   - При той жене не оставлял, и при новой... найдем время.
   - Уж не на Катоновом ли носатом вороненке жениться вздумал?
   - О-о, побоялся бы. Юная Порция вся в отца -- а жить с Катоном в женском обличии испытание для истинного героя...
   - А кого приглядел?
   - Да Пизонову малышку. Он мне пригодится, муж дельный. А ей шестнадцать, милая мордашка, дура дурой, конечно, зато сиськи что тыквы и волосами роскошна, ох... Коса до жопы! Прекрасной, надо сказать, жопы. Ну, у людей бывают или мозги, или волосы, за редкими исключеньями...
   - У Оглобли вон грива и до сих пор богата.
   - Он как раз исключение.
   - А я, сталбыть, дурак.
   - Зато Красавчик.
   - Да пшел ты.
   Красавчик отвернулся, уставясь на тлеющие угли. Гай Юлий дотянулся до своей чаши на столике возле постели -- та была почти полна. Спасибо "священной болезни", заставляющей меня пить раз в час по глоточку, подумал он, мне, по крайней мере, никогда не спиться.
   Но следующее, что он услышал, показалось ему навеянным винными грезами!
   Свист, звонкий свист, выводящий любому военному человеку известную песенку о козле-центурионе.
   Любимую песенку Метелла Целера. Он вечно насвистывал ее, и очень славно, задорно.
   - Красавчик, на хуй ты... - начал Цезарь, приподнявшись на ложе и одновременно поняв, что тот здесь ни при чем. Тот свистеть не умел -- издавал ужасные фальшивые звуки. Да пьян я, что ли?!
   - "Такой урод, Воитель-Марс..."
   - А? - Красавчик повернулся. - Чо?
   Он этого не слышит?!
   - "А баб в селе, как Зевс, ебет..."
   Может, этот немытый -- в честь плебейства -- кобелек уши не чистит?
   - Публий, а ты слышал что-нибудь сейчас?
   - Ну, ты вроде начал мне что-то...
   - Нет, до этого.
   Гай Юлий не видел себя со стороны, но по нахмурившимся бровям и прищурившимся глазам Красавчика понял, что лицо у него, наверно, странное. К тому же Красавчик ответил не на своем уличном придурковатом языке:
   - Да нет... Ну, вроде по улице прошел кто-то, не знаю, кто там по ночи шляется. Может, воробышек от Оглобли пришел узнать, какие дела государственные мы тут с тобой обсуждаем.
   - Воробышки не ходят -- летают, их и не слышно никогда.
   Гай Юлий затушил светильник и подошел к окну, чтоб свет не помешал глядеть во тьму. Действие, исполненное глубокого смысла, подумал он. Я же знаю, что этот звук не с улицы, нет, он был рядом. В комнате.
   Он замер, когда свист раздался за его спиной. И на этот раз на другой мотив. Гай Юлий знал и эту песню -- ее принесли из Иберии легионеры Метелла Верного. Повествовала песенка о печальной судьбе часового, на посту исподтишка убитого иберским разбойником.
   - Я стою на посту,
   Пялю глаза в темноту,
   Чтоб мой легат спокойно спал -
   Я смотрю в темноту.
   Вон мои братья стоят,
   Во мрак туманный глядят,
   Чтоб командир спокойно спал -
   Братья мои стоят...
   Выбор песенки говорил сам за себя -- Гай Юлий уже не сомневался, что Красавчик не слышит того же, что он, по единственной причине: он непричастен к гибели Целера. Не сомневался он и в том, что всю жизнь дураком прожил, смеясь над предрассудками насчет посмертного бытия. И насчет лемуров, приходящих к своим убийцам.
   - Ты чо там увидел, Гай Юлий?
   - Да не вижу я... слышу.
   - Кончился горный день,
   Белый уснул олень,
   Только мой враг в соседних кустах -
   Словно неслышная тень.
   - Красавчик, говори.
   - Чего говорить?
   - Что хочешь!
   "Заглуши, заглуши своим хриплым от пьянки, но человечьим голосом этот свист, пусть это чудовище, лемур, покойный Целер уберется отсюда!"
   - Я умру на посту,
   И покой обрету,
   Если успею поднять тревогу -
   Я затем на посту.
   Вон мои братья стоят,
   Во мрак туманный глядят,
   Чтоб командир успел проснуться,
   Братья мои стоят...
   Гай Юлий отвернулся от окна -- и рухнул на пол. Начинающийся припадок "священной болезни" душным мокрым одеялом навис над ним.
   - Публий... зубы... дере... - только и успел прохрипеть он, Красавчик суетливо завозился, зажигая светильник, затем склонился над корчащимся на полу Цезарем. Пошарил глазами по комнате, заметил деревянный гребень -- но слишком поздно. Зубы Гая Юлия уже намертво сжались, Красавчик запыхтел, пытаясь расцепить их, и взвыл, когда припадочный укусил его за пальцы.
   "А я его в жопу драл. А ну как во время этого дела началось бы это вот... Фууу, блядь..."
   Он с усилием, налегая всем весом, прижимал бьющееся тело к полу, но не сообразил прижать и голову -- затылок Гая Юлия так стукнулся о каменную плитку, что оставил на ней кровавый отпечаток.
   "Если он всякий раз так долбится -- удивительно ли, что еще и слышит невесть что. Чего он там, любопытно, слышал?"
   С губ Цезаря стекала бело-розовая слюна. Красавчик поморщился: резко завоняло. Под задницей Гая Юлия расплылась небольшая, но весьма "благоухающая" лужа...
   Красавчик брезгливо отдернулся и вскочил. Еще говнища не хватало, хороша любовь... Как там этого рабенка зовут, а, проклятье!
   - Иди сюда, ты! - взревел Красавчик. - Хозяину дурно!
   Сонный парнишка едва забрел в спальню -- и получил от "друга Гая Юлия" тычка:
   - Вишь чего!
   - А. Священная болезнь. Щас, щас...
   ... Гай Юлий сидел на краю ложа, мокрый и понурый, как овца в грозу, кривясь от позора. Красавчик неумело делал вид, что вовсе не видел ослепительного Цезаря в луже говна. И раба, обмывающего обосранную жопу хозяина, тоже не видел.
   - Да лан, - сказал он. - Я однажды во сне облевался, так Фульвия, прикинь, сама мне харю обмыла. И все убрала.
   - Так береги ее, мудила, она любит тебя.
   В душе Гая Юлия поднималась высокая, горько-соленая, сокрушительная волна ярости. Мерзкие твари, думал он, вам нечем ответить мне, кроме как призывать мертвецов для мести. Чтоб ты сосал дрыны своих бесчисленных родных в царстве Плутона, Целер, чтоб не осталось времени для иных занятий.
   А говно это вам вдесятеро отольется, вы, еще -- пока -- чудом -- живые враги мои!
  
   XXX
   Ночь была на исходе.
   Только пусть мне откроют. Квинт, твои рабы всегда открывают дверь ночным гостям. Потому что те, кто приходит ночью, обычно приходят к тебе со своими бедами.
   Клодию трясло, будто она под вечер перепила. Но не пила, ничего такого... За дверью возник Эвенор, раб, уже не раз -- раньше -- открывавший ей двери в поздний час.
   - Благородная Клавдия... что случилось? Пройди... сейчас, хозяин и не ложился еще...
   Прибежал Рамфис, ткнулся носом в коленку Клодии.
   - Рамфиска, милый мой, - сказала она, ей хотелось говорить. Она погладила пса по узкой голове, тот дернул ушами и вильнул хвостом. И гавкнул -- требовательно. Он звал хозяина.
   И тот, конечно, появился.
   - Что случилось?! Клавдия! Ты на старушку Муммию похожа!
   - Хорошо, она же еще жива. Квинт... пойдем... куда-нибудь...
  
   - Ну? Тут никто нас не слышит.
   Клодия прислушалась -- похоже, дверь в таблине была дубовой или что-то вроде. Из атрия не было слышно ни звука. Впрочем, среди ночи-то?
   - Квинт. Я сошла с ума?
   - С чего ты взяла?!
   - Я сошла с ума...
   - Который год сейчас?
   - Шестьсот девяносто четвертый.
   - Месяц? День?
   - Февраль, второй день перед идами.
   - Чей консулат?
   - Цезаря и Бибула. Квинт, что за вопросы?!
   - Ты не сошла с ума. Что случилось-то?
   - Я... я слышала... свист.
   - С улицы?
   - Нет. Рядом. Квинт, эта песенка дурацкая, про центуриона. Целер вечно ее насвистывал. Я этот свист из тысячи узнала бы. Это он. Он! Но...
   - ... но он мертв. Испугалась, да? Иди ко мне.
   Она только этого и хотела -- прижалась к нему.
   - С тобой обниматься -- как спьяну приложиться о забор... Ушибиться можно, одни кости... - пробормотала она. Объятья с костями ее успокаивали. Всегда.
   - И Целер тебя любил... Помнишь, как называл?
   - Я, Клавдия, помню все. Это мое проклятье. "Золотой мой".
   - Метеллы тебя любят... что уж. Наверно, поэтому и я люблю.
   - Ага, никогда не забуду, как отлюбили Верресом...
   - Квинт. Что это было? Свист этот? Что?!
   - А ты, между нами, одна спала?
   - Нет.
   - А с кем? Да, да, не мое дело, знаю. Не хочешь, не говори.
   - Ну с Целием! Но когда Целер был жив, я... не спала с Целием!
   - Знаю. Потому что спала со мной.
   - Ну, я бы не назвала это "спать", как ты помнишь, все обычно было здесь и на столе, и однажды у меня под задницей оказался список комедий Менандра...
   - Это я тебе так сказал, чтоб красиво было. На самом деле это были счета с виллы.
   - А Целер ведь даже не подозревал... как, до сих пор не понимаю...
   - Он знал, Клавдия. Он отлично знал.
   - Да он бы тебя убил, если бы знал!
   - Нет. Он любил тебя. И меня тоже, как ты справедливо заметила...
   - А тебе все равно насчет Целия?
   - Совершенно.
   - Ну, можно подумать, что ты после смерти Лутации спал один...
   - Конечно, нет. Я и до ее смерти спал не один, если не ночевал дома. И она тоже отлично знала это. Они были лучше нас, Клавдия. А мы с тобой... "в чудной дружбе два подлых негодяя".
   - Ну, это Гай Валерий не про нас написал.
   - Я ему напишу, блядь, про нас!.. На лбу его бестолковом... Кстати, с ним-то ты так и не...?
   - Нет.
   - И правильно, а то писать стихи перестанет...
   - Но Целий этот хоть видом пригляден. А ты спустя месяц после смерти Лутации нашел себе эту... "Геро из стихов Сафо". С фигурой юноши-олимпионика и, судя по виду и повадкам, не из стихов Сафо, а из лупанара в Остии...
   - У Сафо Геро и была "проворной в беге". И это не я ее нашел, а она меня, и не в Остии, а в Субуре, и...
   - Квинт. Ты мне не ответил. Я спрашивала про свист. Не забалтывай меня, не получится.
   - Из тебя, как и из моей дочери, вышел бы приличный оратор...
   - Сейчас все брошу и пойду в ораторы. Ну Квинт же!
   - Ну что "Квинт"? Сама все знаешь, просто верить не хочешь. Лемур наш Целер...
   - Но... лемуры приходят к тем, кто убил их... ну то есть когда они были живыми.
   - Не всегда, очевидно.
   - Ты... тоже слышал?
   - Не свист. И это был другой человек.
   - Не Песик ли?
   - Да. И сначала это правда... страшновато. Но... я не думаю, что Целер хотел сказать тебе что-то дурное.
   - Ну... свистел он только в хорошем расположении духа. В дурном, сам помнишь, солдатскими матюгами крыл и рабов, и сенат, и Город, и Цезаря... Мне даже странно и обидно слегка: допустим, он совершенно не ревновал меня к тебе. Но к какому-то Целию?
   - А, он знает, что Целиев этих будет у тебя как тараканов. Стоит на всякую этакую мелкоту внимание обращать...
  
   - Ну Клавдия же! Ну ладно, куда мне после молодого Целия... Может, и не торчит уже, не проверял давно...
   - Ага, ага. Расскажи про яйца седые, я ж не слышала эту песню... Ведь твое настоящее имя -- Сервилий Исаврик, и тебе семьдесят пять.
   - А у Исаврика еще торчит!
   - Удивительно, что у тебя не торчит в таком случае... Хотя кое-кто тут имеет на этот счет иное мнение...
   - Ну я еще спорить буду с собственным...
   Разговор они продолжили спустя некоторое время.
  
   - А ведь никакого свиста, - сказала Клодия.
   - Мы не убивали Целера. Нам нечего бояться. Квинт Цецилий! Если ты слышишь нас -- давай уже не про козла-центуриона, а?..
   - Квинт, смешно мне... Он правда не ревнует меня к тебе! А к Целию, хоть он и юный, смазливый, но все равно таракан, все же немножко ревновал, раз засвистел...
   - Потому что с Целием тобой владела похоть, сокровище души моей.
   - Ну конечно, конечно. А с тобой -- любовь.
   - Она, треклятая... И есть у меня еще одна мысль на этот счет, но она тебе не понравится, возможно...
   - Ну?
   - Нечего ко мне ревновать. Я как он. Я мертв, Клавдия. Спроси Цезаря -- он подтвердит.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"