Мелф : другие произведения.

Adsumus, Domine. Книга 1. Конрад. Часть 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Часть II. Здесь доброжелательный читатель совершит второе путешествие в прошлое. И узнает историю о брате Барнабе, Святых разбойничках и второй матери Биркарта
  
   Приют для сирот святого Моисея Мурина был идеей Конрада -- и он считал ее блестящей. Домов призрения обездоленных детишек насчитывалось во Вроцлаве с десяток, все при храмах Господних. Слушая, как ответственные за них каноники твердят одно и то же -- известную истину о том, что паршивая овца все стадо портит -- Конрад и додумался до мысли создать отдельный приют для паршивых овец.
   Многие приютские деточки, подрастая, становились все менее благонравными. А какими еще могли они стать -- вместо родительской ласки у них были розги, вместо сытной домашней кухни -- черствый хлеб, капуста и каша на воде. Но в приют, который Конрад назвал в честь раскаявшегося разбойника, попадали не те дети, что дерзили надзирателям, не желали учиться и неумело приворовывали все, что плохо лежит. Такими были все приютские. Под кровом Моисея Мурина оказывались ребятишки, способные на большее. Например, ночью придушить соседа по спальне. Поджечь овин. Или на спор с такими же дурноватыми пропеть во время мессы вместо "Domine Deus, Agnus Dei" -- "Ломаный кутас в рясу одели!".
   В начальство над приютом этих буйных деток Конрад определил брата Барнабу, цистерцианца. Тот идеально подходил на эту роль -- он был молод, ненамного старше самых больших деточек, но притом мог преподать им уроки... правильного свойства. Конрад давно заметил, что Барнаба абсолютно всегда присутствует в толпе во время сожжения еретиков, колдунов и ведьм, и красивые его глаза с пушистыми девичьими ресницами не отрываются от искаженных от боли лиц горящих заживо. Такому в Святом Официуме место -- жаль, не доминиканец. Тонкое, опять же по-девичьи смазливое лицо Барнабы превращалось в лик гневного архангела, едва он видел хоть намек на ересь, хулу на Святую церковь или простые человеческие пороки.
   Впрочем, неважно. Важно было то, что за Барнабой постоянно шлялись еще два цистерцианских брата, смотревшие ему в рот и преданные ему, как псы. Лучшей компании для укрощения детишек вообразить было невозможно.
   Сабин и Северин не были близнецами, но отличались невероятной схожестью: оба были просты, как булыжник, и напоминали каменное изваяние маркграфа Эккехарда из Наумбургского собора -- могучее сложение, двойные подбородки и неумное выражение щекастых рож. Впрочем, в брате Северине обнаружилась склонность к изящным искусствам. Брат Сабин подтвердил: в обители Северину доверяли писать фрески. С полного одобрения Барнабы Северин размалевал убогое строение, где расположился приют, сценами из жизни Моисея Мурина. Черная эфиопская харя со звериным оскалом шла этому месту лучше некуда. А эпизоды с разбоями и изнасилованиями Северин изобразил со странным для смиренного брата знанием дела... прямо-таки вдохновляюще для воспитанников, подумал Конрад, глядя на эти художества во время посещения приюта.
   Тогда же он ознакомился с подробной "описью" подопечных, составленной братом Сабином из врожденной любви к порядку. Поулыбался -- вроде бы одобряя рвение "воспитателя", а на самом деле восхищаясь его "грамотностью". Ни дать не взять почтенный mercator Бегельс, храни его Господь в его щедрости для матери нашей, Святой церкви.
   "Кунц лет шишнацыти гаварит что тринацыть ему обликом зрелый парнища. Празвание нимецкое Аулок а тоже и кащуное празвание Кириэлейсон такак глумилсо на Мессе. Из Зембицы. Вотжи ва Вроцлав принисло халеру..."
   Конрада совершенно не удивляло, что "халеру" принесло из сонной Зембицы в многолюдный богатый Вроцлав. Старший сиротка приюта и впрямь выглядел перезрелым для тринадцати-то годков, над верхней губой у него словно провели жирным угольком -- пробивались усы.
   Кунц Аулок был крайне влиятельный среди других мальчиков юноша, имевший за плечами не только разбой, но и пару-тройку убийств и, можно было предположить, глядя в его сальные глазки, уже с полдесятка изнасилований каких-нибудь безответных бродяжек, а то и заблудившихся в Зембицком лесу крестьяночек, не в добрый час отправившихся по грибы.
   "Сторк лет читырнадцати хвост того Кунца очинь злосный юноша".
   Хвост, на взгляд Конрада, был ничуть не лучше задницы, из которой торчал, а на вид много отвратнее -- морда Сторка была словно заляпана сгнившей раздавленной вишней, так прыщав он был. Да еще и в глаза будто нахаркал кто -- все в гною.
   "Северин лет двинадцати празванием Змиюка. Нидаром".
   Это был еще один вассал и левая (раз уж Сторк был правой) рука Кунца. Многообещающий паренек. Худой, долговязый и с вечно засаленными черными патлами. В глазах этого молодого человека отчетливо читались ненависть и презрение к окружающим. Одной из бесспорных -- в глазах Барнабы и братьев -- добродетелей этого юноши было умение шпионить и доносить. В отсутствие предмета для деятельности Змеюка шпионил за кухаркой, утверждая, что та то и дело уносит домой по полмешка перловки, по причине чего каша выходит совершенно не похожей на кашу -- скорее на воду, где плавают три одинокие крупинки. Восьмидесятилетняя кухарка -- в лучшие годы известная как мадам Фредегонда, но известная не во Вроцлаве -- только смеялась над наветами Змеюки. Конрад, помнится, усомнился, сможет ли пани столь преклонного возраста уберечь кухонные котлы от набегов вечно голодных сироток. Барнаба уверил -- сможет. Конрад не слышал, а он-то слышал ее беседу с этим ходячим гнойником Сторком:
   - Эх, не я тебя родила...
   - А то бы чо?
   - А ничо, - ответила "бабка Фридка", как звали ее сиротки, - Я бы тебя враз платочком удавила да прикопала. И ведь не каялась бы! Ибо не разумею, как иных сволочей Боженька терпит да земля носит. Иногда так и хочется Ему помочь, чтобы уж Он об вас не марал чистых Своих ручек...
   Тут Конрад был бы полностью с ней согласен. Но он этого не слышал.
   Странно, но Сторк после этого поглядел на старуху с некоторым уважением. И больше не решался сапогом открывать дверь на кухню.
   "Стефан лет дивяти не то дисяти. Малахольный. Празвание Король папричине дурасти ево".
   Этот "Король", помнится, особо заинтересовал Конрада. По рассказам Барнабы.
   Подслеповатый мальчишка особых преступных талантов не имел в силу хлипкого сложения и трусоватости -- боялся ночью дойти до сральни, как любезно сообщил Змеюка. Зато он имел потрясающую способность рассказывать пугающие даже опасных деток истории. Казалось бы, чего такого-то? Но среди малолетних преступников Стефан оказался за этот свой дар: в притон... то есть в приют Мурина Стефана за шкирку приволок его собственный папаша. Видом -- явный крестьянин, совсем недавно оказавшийся в столице. Ну такой, солому еще из волос не вытряс.
   - Мочи уж нету, святые братья, - завел он сипло и уныло, - спасибочки здешней нашей куме, надоумила... к вам это... этого... сына моего привесть да вам и оставить! У вас тута место богомольное, мож, поправится тута разум его...
   - Эй, - лениво сказал брат Барнаба, - у нас тут не обитель для скорбных головушкой.
   - Он и не скорбный! Вредный он головой своей!
   - Это как?
   - А так. Навыдумывает чего, а оно так все потом и делается!
   Барнаба удивился. Впрочем, о том, какая непроглядная тьма царит в головах селян, он знал. И потому сказал:
   - И что?
   - Так плохо же делается! Нет бы хорошее делалось чего!
   - Да о чем это ты?
   - Ну вот же! Завелся у нас при селе волколак...
   Барнаба выразительно поглядел на крестьянина, но только зря потратил полный великолепного презрения взор. Тот невозмутимо продолжал:
   - Ну, девку нашли, клыками задратую. Но не отхендоженную, даже юбка не мята. Потом пастуха.
   - Тоже не отхендоженного?
   - Тьфу, а еще брат святой, в рясе!.. А коровы не тронуты, ни одна. И думали все, что это Ясь Чарны безобразит. Больно уж он нелюдим, да еще патлы у него черные клочьями и борода как у кобла подзаборного брюхо. Слова никому не скажет, ни доброго, ни... курву не помянет. Это ж человек разве?
   - Без курвы? Точно, нелюдь какая-то, - отозвался Барнаба. И крестьянин завел про близкое "святому брату":
   - Молиться не молится, все видели, что в церковь ходит не как все люди, а как вернется из лесу. Охотник он, значит. И все говорил, что волков истребил всех поблизь от села... а мож, и так! Чтобы одному безобразить! Уж собралися, когда он вернулся, кольями дверь подоткнуть да дом его подпалить, но тут Стефек. И говорит: вовсе не Ясь волколак! Мы, значит -- а кто ж? Тут Стефек как скажет. Тьфу, грех какой, прости меня, Матерь Пресвятая Богородица.
   - Что же сказал Стефек? Святая Дева тебя простила, продолжай ты, ну!
   - Стефек, значит, говорит -- это отец наш Августин!
   Барнаба усмехнулся. Он сразу так и подумал. И сам не знал, почему.
   - Ну, стали мы, стало быть, следить за домом попа. И что ты думаешь?!
   - Кольями дверь подоткнули? Спалили? И что же, не прислали к вам дознавателей из Святого Официума, спросить, за что это вы со святым отцом расправились?
   - А как же. Ну так мы ж и дознавательства... то есть доказательства им показали! Что как есть он был волколак! Ну как же. Нового попа прислали нам, да и все. А еще, слушай, была у нас дурнуха, Каська, все девки ее дразнили всяко, про парней уж и не говорю. Она и топиться оттого хотела, дура грешная. Да только больше стали глумиться да позорить ее всяко. Причем матушка ее почтенная была женщина, молилась -- ух как молилась! Ей бы в монастырь, святая бы стала женщина. А Стефек как скажет. Мол, не трожьте вы ее. Дурнуху эту Каську. Ибо грешно, и покарает Господь вас за то. Ну а чо там грешно?! Не против заповедей же? И чо ты думаешь? Выходила замуж наша первая красавица на селе, Крыська. Все село в церкви... и эта дурнуха тоже, ну а чо, мать ее почтенная женщина. И ка-ак там началося! С купола кровища хлынула, прям на этих, Крыську с женихом... а потом что поделалось!
   - Что?
   - Развалилося все! Церковь наша... Сама как есть зашаталася и развалилася! Кто успел -- тот выскочил. А после того мне староста и говорит: честный ты человек, Миколай, да и Марыля твоя баба хорошая, но ехали бы вы теперь куда подале. Не хотим, чтобы жили вы тут. Или сынка своего девай куда хошь, но подале. Потому как -- мало ли. Потому как сынок твой, Стефек, как скажет...
  
   Оставив Стефека заботам "святого брата", папаша попросил благословенья и отбыл. Стефек особой скорби по поводу расставания с ним, да и вообще с семьей, не выразил. И Барнаба понимал, почему. Небось рад был, что не забили до смерти за то, что он "как скажет". Впрочем, мало ли.
   - Слышь, - сказал он мальчику, - ты тут думай, чего говоришь. Тут не деревня твоя, волколаков нету, а за гнев Господень отвечает Господь лишь. Но не ты. Грех это и ересь.
   Стефан поморгал и ответил в точности так же, как приютские:
   - Да я чо. Я ничо. Я же это... просто байки всякие говорил. Про волколака там, да про кровь с потолка -- это так, придумалось мне...
   - Поменьше придумывай. Грех это. Святое Писание будешь тут учить, вот и не станет охоты придумывать.
   Барнаба помыслил так: ну, если все это не крестьянские бредни, и что-то и впрямь случится из-за этого щенка -- я же знаю, где его ждут в этом случае. В Святом Официуме. Мне, опять же, зачтется пред Господом.
  
   Барнаба, Сабин и Северин рьяно взялись за бешеных детишек. Конрад заметил, что во взглядах воспитанников, если они смотрели на Барнабу, горел подлинный страх. Возможно, Божий. Жители Вроцлава шутили, что теперь ни в одном монастырском саду не осталось ореховых кустов -- все ободраны на розги для приюта Святого разбойника... И был бы толк!
  
   Малолеток из Моисея Мурина опасались все торговцы на всех вроцлавских рынках: несчастные сиротки не просто виртуозно воровали, но могли и перышко под ребрышко воткнуть в темном переулочке. Их называли -- по имени приюта -- Святыми разбойничками, но жаловались на них брату Барнабе редко. Детишки были крайне злопамятными, и жалобщику после своего нытья стоило опасаться уже не за кошелек.
  
   Шестилетний малыш, воспитанный монахинями и попавший в это разбойничье кубло, был обречен. Или не был. Конрад изнывал от любопытства: первое или второе? Если ты то, о чем я думаю и на что надеюсь, ты выживешь. И Святые разбойнички будут лизать тебе задницу. А если нет... что ж, значит, я просчитался в своих планах на будущее. И буду взбираться на вершины власти земной один, как и собирался изначально.
  
   Брат Барнаба несколько удивился. И сказал:
   - Мелковат он для моих-то. Пришибут ведь. Впрочем, если эту ночь переживет -- жить будет. Но не обещаю, что хорошо.
   Конрад молчал. И Барнаба продолжил:
   - Или так оно и лучше? Эй, малой. Ты очень плохой мальчик, да?
   - Очень-очень, - сказал мальчик.
   - Ну, у меня там ребятки похуже.
   - Хуже меня никого нет.
   - Это тебе монашки так сказали? Что взять с баб. Они ошибаются, малой.
   - Кто ошибается, знает только Бог.
   Барнаба улыбнулся, покосившись на Конрада. Тот ответил улыбкой. И сказал:
   - Завтра, брат Барнаба, пусть сведут его в школу к святому Яну. Он должен учиться.
  
   Брат Барнаба втолкнул новичка в вонючую спальню ("тюфяк у окошка, малой") и захлопнул дверь. Не ушел, хотя потопал ногами. Слушал.
   - Уй, - сказал Кунц Аулок. - Какая маська. А хорошенький, хоть и жиденок. А что жиденок -- поклянусь вонючими останками святого Станислава! Смотрите, какой клюв... - он впился двумя пальцами в нос Биркарта и ощутимо подергал туда-сюда. А потом сжал сильнее и выкрутил.
   Это было больно, глаза у Биркарта повлажнели. В том приюте ему никто не делал больно. Кроме того кота, разодравшего руку, и Агнешки, причинившей ужасную боль где-то глубоко в груди.
   - Смотрите, щас плакать будет. Точно девочка. Будешь моей девочкой? - сказал Кунц Аулок.
   - Будем звать тебя Сарочкой, нравится? - подпел Сторк. - Говорят, пархатые -- они горячие...
   - Иди ко мне, - приказал Кунц Аулок. Хотя Биркарт и так стоял перед ним. - Для начала в ротик возьмешь. Пососешь-полижешь. Нежно-ласково. Не умеешь -- научим...
   Биркарт моргал -- в глазах у него искрило. Когда Кунц коснулся его, он увидел. Не глазами -- в голове. Увидел, что будет дальше. На миг отвращение и ужас пронзили его, но ярость выместила их -- что я тебе сделал? Здоровый... вонючий... придурок! Если я мелкий, можно так?!
   И теперь глаза застилало светящейся пеленой, а кончики пальцев покалывало.
   - Ну, заснула, Сарочка? - спросил Кунц. Ласково-нежно. - И смотри не дрыгайся, а то и впрямь оторву бубенчики-то, девочкой станешь...
   - А ты уже.
   Не все -- начиная с Кунца -- сразу поняли и осознали, что за слова слетели с губ малыша.
   Барнаба напрягся: сейчас малявку размажут по полу. Или по стенке -- смотря какое у Кунца настроение. Но вместо звуков избиения он услышал... вой Кунца. Пронзительный, страшный, будто парню и впрямь оторвали яйца!
  
   Барнаба распахнул дверь: такое зрелище пропустить было невозможно. Оно оказалось и впрямь поразительным, а словечко "будто" -- кажется, неуместным. Парни молча, с округлившимися глазами, смотрели, как Кунц катался по заплеванному полу, визжа, извиваясь угрем и держась за свою... ну, видимо, суть. И мужскую, и прочую.
   Малыш в беспамятстве лежал у порога, там же, где оказался, когда Барнаба впихнул его в комнату.
   - Он... его даже не трогал! - сообщил Змеюка.
   - Кто кого не трогал?
   - Никто никого, - разъяснил Король. - Кунц сказал -- девкой станешь. Малой ему -- а ты уже. Кунц брык на пол и выть. Малой тоже брык... и все.
   - Курва мать, Кунц! - рявкнул Барнаба. - Чего ты орешь, раз тебя никто не трогал-то?!
   Кунц словно не слышал. Он уже сидел, скрючившись и раскачиваясь из стороны в сторону, как малохольный на паперти.
   - Кунц!
   Парень вскочил и взглянул на Барнабу полными слез (вот уж неожиданность!) глазами. И вдруг, опасливо перешагнув через валяющегося на полу мальца, оттолкнул Барнабу с дороги.
   Грохнула о косяк входная дверь.
   Почему-то сразу стало ясно: он не вернется.
   - Э! - подхватился Сторк. - Кунц! Я с тобой... - и тоже выскочил, громыхая слишком большими для него крадеными сапожищами.
   - Вот так-то маленьких обижать, - сказал Барнаба, подняв малыша на руки. - По розгам соскучились?.. Нельзя малявок обижать, шваль. Вот, Господь на глазах тупых ваших наказал Кунца за нечестие.
   - А мелкий-то почему свалился? - спросил Стефан.
   - А с испугу. На Кунца просто глядеть -- обосраться можно, - ответил Барнаба, сам не веря в сказанное. И продолжал гневно:
   - "Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное. Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном, и кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает..." .Ясно, висельники?
   Он уложил "дитя" на тюфяк у окошка меж двумя другими. Послушал, дышит ли. И вышел, сильно хлопнув дверью. Но на этот раз не задержался возле нее. Ему требовалось срочно сообщить кое-что Сабину и Северину.
  
   - Конрад подсунул нам колдуненка, - сказал Барнаба. - Не обижать мальчонку, ясно?.. Никаких розог, пинков, зуботычин. Он только что Аулоку яйца оторвал... или отсушил... или превратил в еловые шишки, уж не знаю...
   - Да кого там пинать-то? - пробасил Сабин. - Этого, я ж видел... Совсем клоп! Ему только петушка леденцового купить...
   - Вот и купи. А ты, брат Северин, завтра отведи его в школу -- в приход святого Яна, Конрад так велел.
  
   Здоровый, вонючий с воем рухнул на пол -- это было последнее, что Биркарт запомнил, а затем из него самого словно вынули хребет. И его до самых глаз затопила жидкая, посверкивающая, горячая тьма.
   Открыв глаза, он увидел бледные, как луны, лица мальчишек -- те, обступив его тюфяк, таращились на него, словно он был каким диковинным зверем.
   Биркарту неуютно было лежать, когда так таращатся, и он, несмотря на то, что чувствовал себя набитым колючими опилками, сел. И посчитал все бледные луны и полумесяцы -- некоторые малыши (постарше Биркарта годочка так на три) прятались за спинами старших. Девятнадцать.
   - Слышь, - сказал самый длинный из всех, с черными сосульками волос. - Ты вот что. Мы тебя не трогали -- и ты нас не надо. Да?
   Биркарт увидел в их глазах то же, что видел тогда, в приюте, в глазенках тех, смотревших на случившееся с рыжим котом.
   Но кота те мелкие любили. А эти... любили здорового и вонючего?! Который заставлял их... Биркарт даже зажмурился, сморщился, вновь представив то, что увиделось ему, когда нос налился жгучей, хлюпающей болью. Он мучил вас, а вы злобно смотрите на меня?!
   - Да сдались вы мне... - сказал Биркарт.
   Мальчишки разбрелись, словно мешком из-за угла ушибленные. Расселись на тощие тюфяки, кто-то сразу лег, кто-то не спешил. Биркарт был прав -- от Кунца они хоть знали, чего ждать. А от новичка, такого маленького, но способного просто по желанию оставить тебя без самого дорогого...
   - Рассказывать? - спросил робкого вида парень, щурившийся на свет.
   - А как же!
   - Давай-давай, Стефек!
   Мальчишка явно не хотел делать того, что, видно, требовалось от него тут каждую ночь. Но послушно завел:
   - Человек, одетый в черное, ушел в пустыню, и рыцарь преследовал его.
   - Уууй! Этот в черном -- колдун, да?!
   - Еще какой. Не мешайте. Значит, шел он, шел. Рыцарь этот. С арбалетом, доставшимся ему от отца...
   - Чего? - спросил Биркарт. - Рыцарь? Пешком и с арбалетом? Ты где видал таких рыцарей-то?!
   Будь это какой иной малявка, да еще и новичок, его бы не просто заткнули, но и поколотили. Но это был не тот малявка.
   - Это же байка, - сказал Стефан. - Ну вот такой он. Рыцарь он, как бы сказать, в душе. Благородный такой господин, честный и справедливый, какой и должен быть рыцарь, ну, настоящий.
   Про то, каковы должны быть рыцари, маленькому Стефеку в родном селе рассказывал отец Августин. Тот самый. А живых Стефан там видел раз пять -- и они ему решительно не понравились.
   - И с арбалетом. То есть честно на мечах сойтись -- это не по нему, - сказал Биркарт. - Сам понимаешь, чего несешь?
   - Потом станет ясно, к чему это. В общем, шел он, шел по пустыне. И шел.
   - Он у тебя два месяца идти будет, Король?!
   - И даже больше!
   - А это правильно, - сказал Биркарт. - В рыцарских романах оно всегда так. И ехал там сэр Гавейн какой-нибудь по лесу, и думаешь все: да когда ты доедешь наконец?
   - Да пусть он едет, быстрее колдуна нашел бы, что ль, - сказал рыжий мальчишка хрипло.
   - Завтра дальше расскажу. Поздно уже. Руда, спи, а? Я про серьезное рассказываю -- про мир греховный, значит, и как рыцарь этот еще пацана встретит, вроде нас, и вместе они за колдуном пойдут... чтобы, значит, мир спасти от греха и погибели!
   - Как я тебя знаю, Стефек, сдохнет либо рыцарь, либо пацан, - ответил Руда. И зевнул.
   - Да ты ничего страшного и не рассказал!! - взвыл еще кто-то.
   - Завтра!
   Стефан заворочался, укладываясь. Он не понимал одного -- какого им еще страшного, когда сегодня он -- как и они -- видел страшное? Своими глазами? Ну этот, новенький... Что он сделал с Кунцем? И как? Такой маленький -- и уже колдун?
   Стефана огнем жгло любопытство, но... говорить с колдуном? Разве можно? Еще и Змеюка не спит, это точно. Или проснется, как только кто начнет бродить по спальне. А потом все расскажет брату Барнабе. С колдунами знаться нельзя!
   Приютские побурчали, ворочаясь на своих далеко не мягких ложах. Но посапывания и похрапывания раздались нескоро: все были в растерянности. Кунц -- так ему и надо, но как без Кунца-то? С ним хоть все было ясненько. И каждый знал, что делать. А теперь как?
   Но мальчишки не могли решить все это -- решал всегда Кунц. А потому все-таки засыпали. Завтра видно будет.
  
   Биркарт не спал. Нос распух и ныл. А еще хотелось есть -- аж тянуло под ложечкой. В монастыре кормили по часам. Он уже давно-давно ничего не ел, Конрад даже не подумал об этом, а ужин в приюте уже прошел, когда он притащил Биркарта сюда.
   Чтобы отвлечься от ноющей боли в животе и тошноты, подкатывающей к горлу, Биркарт стал думать о том, что случилось. Видимо, вонючего-прыщавого здесь больше нет и не будет. Это хорошо, но все равно тут плохо. И вонять меньше не стало. Может, сбежать? Биркарт вспомнил гудящий, ослепительный Вроцлав. Может, ему одному будет лучше? Зачем тут жить? А этот Конрад... "я твой друг". Ага! Друг хоть пожрать бы дал. И не бросил бы здесь! Хотя... Агнешка тоже говорила, "мы же друзья? Я твой друг, а ты мой?".
   Друг -- это чушь собачья, вот что. Друг -- это не то, что в книжках. Друг говорит: делай, как я хочу. И зачем мне они?
   Как же здесь противно. Еще эта мазня на стене... На улице уже стоял непроглядный мрак, свечу в спальне давно потушили, но Биркарт отлично видел малейшие подробности картины, явившейся на свет благодаря бурному воображению и кривоватым рукам брата Северина. На ней какое-то страховидло, черное, как тот колдун пустынный из рассказа Стефека, готовилось не то сожрать белокурую деву, не то сотворить с ней непотребное. Возможно, в его планах было и то, и другое. Рядом валялся убиенный не то отец, не то брат, не то жених девы -- одним словом, некто тоже белокурый.
   Над всем бесчинством располагалось облако. Из-за него выглядывало существо с нимбом и крыльями. Видимо, подразумевался ангел, но рука живописца как-то дрожала -- возможно, от благоговения перед божественными силами -- и потому ангел обрел странноватое выражение лица. Должно быть, живописец хотел изобразить праведный гнев Господнего вестника, видящего такое нечестие, но очи ангела казались не гневными, а любопытными: вот оно как бывает-то!
   Того гляди, слезет и поможет этому чернорожему с девкой, равнодушно подумал Биркарт. Он лежал неподвижно, надеясь, что сон все же придет. И он пришел.
   И утром Биркарт не просто помнил его -- но знал, что будет вспоминать как лучший в его коротенькой жизни. Хотя поначалу этот сон напугал его до болезненного спазма в сердце, до застрявшего в горле вдоха.
  
   Казалось, он прикрыл глаза и открыл вновь -- и все стало иным.
   Биркарт обнаружил, что смотрит в лицо мертвого великана.
   Нет, живого -- а это лучше, что ли?! Гигант разлепил губищи -- растрескавшиеся лепехи цвета сырого мяса в противных белых пленочках -- и с громким бульканьем втянул воздух. Огромные дыры ноздрей сузились, из вонючей пещеры-пасти раздалось громовое рычание. Он храпел! Слава Господу, надо валить подальше, и уж потом разбира...
   Обернувшись, Биркарт подскочил: слева покоилась такая же огромная башка. Она вела себя тише -- сопела, словно зимний ветер свистел в чистом поле. Биркарта обдавало волнами прогорклого воздуха. Да как меня занесло-то на это лежбище голиафов?!
   За головами маячила отвесная скала. Ну совершенно отвесная, хоть и покрытая буграми и трещинами.
   Он крутанулся, чтобы поглядеть, что сзади -- слава Господу еще раз, меж громадными телами был широкий проход. Биркарт бросился туда -- но вдруг перестал чувствовать твердь под собой.
   Тут есть другие голиафы, один схватил меня, подумал он, обмерев -- и тут же отчаянно затрепыхался. Пусти!
   Но никакой хватки не чувствовалось... Биркарт метнулся в сторону -- и пораженно понял, что держится в воздухе сам, и не руки его молотят вверх-вниз -- они стали черными и другими, как он заметил краем глаза. И тут их свело дикой болью, и Биркарт, испуганно пискнув, свалился все в тот же проход между великанскими телами. Не ушибся. А голиафы не проснулись -- правый лишь громоподобно всхрапнул.
   Но Биркарт даже не вздрогнул -- его волновало одно: что. С ним. Такое?!
   Он оглядел себя. И задрожал, поняв, что исчез. Маленького мальчишки с жидовским носом больше не было.
   Его руки стали крылышками. И не белыми и кривыми, как у ангела со стенки. Черными. Ноги -- лапами с огромными когтищами. Рот и нос превратились в клюв -- весьма длинный, как прежний нос. Попытка посмотреть себе за спину вполне удалась -- вот и хвост еще!
   Кто заколдовал меня? Кто?!
   Ответа не было. Биркарт сжался, нахохлился. И задумался.
   Агнешка недаром считала его самым умным среди воспитанников монастырского приюта. Он как-то сразу понял, что это не голиафы лежат по бокам от него. Это двое приютских парней, которых он еще не знал по именам. Не они выросли вдруг до гигантских размеров -- это он стал маленьким. Птичка же. Мелкий пацан -- маленькая птичка. Хорошо, не в индюка какого перекинулся... жирного и с красными соплями под носом!
   Но почему?
   Кто мог заколдовать его этак, проклясть? И за что? Сбежавший Кунц? Прыщавый Сторк, умотавший за ним? Брат Барнаба? Стефек-Король?!
   Тут Биркарту пришла в голову действительно важная мысль: а с чего это я так решил? Что это проклятие?
   ...У них с Агнешкой было множество маленьких тайн (и они друг дружку никогда не выдавали, когда маленько грешили против устава и порядка Любаньской обители). Но была и большая.
   Агнешка страшно любила рассказывать -- а он страстно любил слушать -- истории, для слуха (и ума) монастырских насельниц совершенно не предназначенные. А таких историй она знала... тысяча и одну, наверное! Ну точно как этот Стефан-Король, ясно же, что рассказать на ночь страшную сказку его тут просят не впервые.
   Агнешка рассказывала о волколаках, утопцах, момунах, кобольдах, альпах и прочих существах, что никогда не были людьми.
  
   И всегда выходило, что если рожденный человеком становится какой-то нечистью, либо зверем, либо птицей -- то всегда по чьей-то злой воле. Злая ведьма или не менее злой колдун мстит ему за... да за что угодно. Или не ему, а его родителям.
   Да кто я, чтобы мне кто-то так мстил, вши какой-то, думал Биркарт.
   И у него действительно хватило умишка, чтобы понять: он не стал таким, а родился.
   И еще, еще! Тем, кого заколдовывали и проклинали, было в этом, другом облике плохо. Они в своем этом виде хотели, чтобы все шло как всегда! А какая невеста пойдет за парня, превращающегося в дикого медведя? А если ты волколак -- как ты будешь работать, да и вообще жить среди людей? Ведьмы и колдуны, будучи даже людьми, жили плохо и недолго. Агнешка рассказывала про вилы и камни, про подожженные дома и сожженных на кострах людей
   Так что же, мне-то плохо было? Ну, поначалу, напугался, ох. Когда подумал, какие тут громилы. Но это же эти, приютские... Сверху-то видно: этот, с волосами как сноп соломы, и второй, со шрамом на полхари. Сверху. Я летал. Как ангелы! Я, вошь какая-то. Летал же?!
   При этой мысли черные крылышки растопырились сами собой. Биркарт задергал и замолотил ими -- и снова оказался в воздухе.
   Окно! Открытое по летней погоде окошко! На улице же не так воняет!
   Биркарт вылетел из окна, завертел головой -- и тут... ой, ой! Крылья отяжелели, как никогда не тяжелели руки. Он отчаянно замахал ими -- и тяжесть растаяла.
   И понял, как он высоко: крыши внизу -- как грядки на монастырском огороде. А вон там торчат какие-то две хреновины... кажется, церковные шпили... ой, ой, я пада..
   Он не упал -- растопырив крылышки, сел на какую-то низенькую крышу. И даже узнал окошко внизу, из какого вылетел.
   И вскоре с неохотой вернулся, поняв, что крылышки больше не хотят надолго поднимать его в воздух. Устали.
  
   Утром Биркарт проснулся счастливым. Какой сон! Если бы каж...
   Он увидел, что лежало на тюфяке рядом с его рукой. Черное перышко. Настоящее. Он дотронулся до него, взял, поднес к носу. Запах. Перышко пахло этой ночью. Он узнал эту смесь -- ветер, туман, чад из ночных харчевен, дым из труб, вонь со скотобойни, вонь еды, вонь огромного живого месива, шевелящегося между прекрасных каменных и дрянных деревянных строений.
   Это был запах ночного Вроцлава, который впоследствии Биркарт никогда не спутает с ароматами других городов -- ветер гулял везде, харчевни чадили, трубы дымили, скот и люди воняли -- но именно Вроцлав был особенным.
   Позже, в воспоминаниях, он сравнит этот аромат ночного Вроцлава с первой девкой, с какой переспал -- вроде все девки более-менее одинаковые, а самую первую не забудешь! Казалась просто чаровницей, юной королевой Гиневрой, была на самом деле такой же дурой, как все, но первой у тебя! Нет, не забудешь.
  
   Он все-таки не вполне понимал, что такое с ним происходит, но перышко незаметно для прочих выбросил в окошко. Не надо никому знать. Никому, никогда.
   Приютская каша походила на что угодно, кроме каши, но Биркарт сожрал ее всю. Хотя обычно-то не отличался большим аппетитом, да и в монастыре кормили не такой серой размазней на воде. Но после этой ночи есть хотелось уже невыносимо.
   А вот брату Северину страшно не хотелось вести его куда велено. На него слишком большое впечатление произвело сказанное братом Барнабой. А ведь известно: кто оскверняет себя якшаньем с колдунами, тот и сам нечист становится перед матерью нашей Святой церковью!
   - Стефек! Ты у нас один ходишь в школу у святого Яна. Вот и доведешь мелкого. Если отец Криспин спросит, скажешь, брат Конрад его прислал... Ступайте, отец Криспин не любит, когда опаздывают!
   Стефана идея вести опасное дитя в школу тоже совершенно не вдохновляла, но что поделать-то? Мысли его одолевали совершенно те же, что и брата Северина. А... может, Кунца паршивого правда Господь покарал? Ну наконец-то.
   - Нам туда, - Стефан показал рукой на маячившие вдали два шпиля. - Видишь? Это святой Ян. Его почти отовсюду видать. На Тумский остров нам. Или ты вроцлавский, сам все знаешь?
   Биркарт отрицательно мотнул головой. Но он узнал эти шпили. Он видел их. Ночью. Только не так, а с высоты вон той крыши.
   - Идем. Криспин правда не любит, если опаздывают. Орет: конец света проспите!
   - Он кудрявый? - спросил Биркарт.
   - Кто? Криспин? Да ну! Лысый как коленка... А чего он кудрявый должен быть?!
   - Тогда смешно.
   - Что смешно?
   - Имя.
   До Стефана дошло. И его страх перед Биркартом, который он только что более-менее успешно загнал в дальний уголок души, снова высунул свою злую оскаленную морду. Латынь. Этот малявка знает латынь лучше, чем он сам, сидевший в школе у святого Яна уж третий год. Ну, мало ли, может, кто научил малого, не знаем же мы, откуда он! Может, из благородных, их же чуть не с младенчества учат... всякому!
   Страх снова спрятался, а вместо него высунуло веселую песью мордашку любопытство... Но, помянув Криспина, Стефан заодно вспомнил и о том, что сегодня ждет его задницу. Ну, не конец света, но тоже ничего хорошего!
   - Курва мать, как появился ты вчера вечером, так я совсем забыл... Псалом-то выучить двадцать второй! Ох, курвица...
   - Dominus reget me et nihil mihi deerit... Ну, повтори, - терпеливо, как Агнешка, сказал Биркарт, не сбившись с шага. - Он же коротенький.
   - Dominus reget me et nihil mihi deerit... - повторил Стефан, став похожим на заговорившую сороку. Биркарт видел одну, у бродячих комедиантов, что дружно загорланили под стенами обители магдаленок "Богородицу". Мать Хонората разрешила сестрам посмотреть, а актерам показать представление, "если оно пристойное". Вот у них и была говорящая сорока. Она орала: "Pax vobiscum!". Что не мешало ей долбать чужие пальцы, тянущиеся к ней, клювом. Сестры дули на пальцы и улыбались: ну, что возьмешь с птички Божией!..
   - Ты не понимаешь, что сказал? - спросил Биркарт.
   - Ну, Господь... чего Он делает?
   - Он -- пастырь твой. И ты ни в чем не будешь нуждаться.
   - Лучше по-латыни давай, я как-нибудь запомню хоть чего... Криспину похуй, понимаю я чего или нет!
  
   Приходская школа при соборе святого Иоанна не отличалась от прочих ни в лучшую сторону, ни в худшую. Все то же, что везде -- долбежка непонятных или полупонятных (если голова у тебя светлая) латинских псалмов и прочей библейской словесности, попытки писать латинские же слова по правилам, от коих Цицерон пришел бы в ужас, вой учеников под розгами. Выли и девятилетние детишки, и семнадцатилетние лбы. Последние еще и смачно матерились, за что получали втрое. Школа как школа.
   Стефан с грехом пополам успел запомнить половину псалма. Но мальчики все-таки опоздали.
   Криспин встретил парочку, гневно тряся всем лишним -- вторым подбородком и брюхом:
   - Нам должно пасть на колени пред твоим явленьем, Стефан из приюта святого Моисея Мурина? Не иначе как ангелы вели тебя тропами горними... после того, как архангел Михаил еле растолкал тебя, во сне чешущего свои мудя! А это еще что за слишком юный раб Божий?
   - Это новенький... брат Конрад прислал... - проблеял Стефан.
   - Сюда, мальчик!
   Криспин отвел Биркарта в уголок. И, кряхтя, написал углем на полу три первых буквы латинского алфавита. Бросил уголек рядом.
   - Чтоб к концу занятий выучил -- это А, это B, это C. И написал -- так, как я, а не как курица лапой!
   Биркарт присел возле букв, взял уголек. И продолжил -- D, E, F... Писал он так, как требовалось в скриптории монастыря: "четко, ровненько, красиво!". Он очень старался. И даже не заметил, как настала тишина, а сидевшие парни вытянули шеи, чтоб поглядеть, что такое делается.
   Криспин же и вовсе таращился, словно чудо Господне узрел. Он не удивился бы так, не будь этот клопик из преступного приюта -- то есть или сильно нагрешившее дитя (да когда успел?!), или просто порождение какой-нибудь гулящей от какого-нибудь ворюги или бродяги. Хороших детей в приюте святого Моисея Мурина по определению не водилось.
   - Это ты знаешь, - сказал он. Второй подбородок затрясся снова. Вместе с первым.
   Биркарт поднялся, плюнул на запачканные пальцы, вытер руку о портки. И спросил:
   - Двадцать второй псалом рассказать?
   - Ты и это...
   - А сто двадцать второй?
   Криспин побагровел. Биркарт вышел. Ему хотелось поглядеть на этот чудесный город днем.
   - Отец Криспин, - сказал Стефан, - а малой не вроцлавский... заблудится ведь... Он у меня спрашивал, где святой Ян...
   Криспин запыхтел. Красивый, нахальный (а еще статный и худощавый) Конрад -- самый юный каноник кафедрального капитула -- был предметом его зависти, поскольку, хоть и должности пока никакой не имел, являлся любимчиком епископа вроцлавского. И ссориться ни с ним, ни с епископом Криспин ни в какую не желал. Вопрос, конечно, с чего это Конрад взялся опекать этого клопика с совершенно еврейской мордашкой. Но это тот вопрос, какой задавать не следует. Следует немедленно озаботиться другим: если этот маленький всезнайка потеряется -- с кого будет спрос, а?
   - Гвиздек! - позвал Криспин.
   - Да, отец мой?
   Маленького пухлощекого Ганиса Гвиздека, двенадцатилетнего служку из храма святого Яна, соученики прозвали Вошкой. Происхождение прозвища было ясно. "Всегда он будто здесь, даже если его не видно -- прям почесаться охота, когда эта гадость тут", "Вечно он прыгает везде и к тебе прицепится".
   Вошка был ябедой.
   Из тех мальчишек, кто гордится, когда учитель, отлучаясь, велит ему: "Последи тут за порядком, потом скажешь, кто вел себя дурно!". И это бы еще полбеды -- но Вошка любил ябедничать по чистому вдохновению. В любой миг можно было услышать его писк: "Отец мой! А Збышек не учит псалом, а пялится на паука, который муху поймал...".
   Не ябедничал Вошка только на Стефана. Потому что тот однажды, когда услышал чьи-то очередные вопли под розгами, стал злым (Стефан не умел быть злым, это все знали) -- и прошептал:
   - Вошка. У нас в приюте за такое тебя бы ночью сунули башкой в отхожее ведро. И держали бы... пока пузыри все полопаются, а новых не появится!
   Крики парня и свист розог помешали отцу Криспину услышать это, но Вошка услышал. И побледнел, и прошептал в ответ:
   - Я тебя не трогаю... и ты меня не трожь...
   Он отлично знал, каково связываться со Святыми разбойничками.
  
   - Гвиздек, - сказал Криспин, - ступай-ка пригляди за мальцом. И впрямь ведь заблудится.
   Вошка опасливо поглядел на Стефана. Тот не обратил на него внимания, его губы шевелились -- он повторял услышанное от Биркарта по дороге.
   Вошка, тайком возрадовавшись (он тоже не выучил урок) вышел, надеясь, что малявка не успел уйти далеко.
   Тот и впрямь никуда еще не убрел -- он стоял, о чем-то раздумывая. А затем деловито направился в собор святого Яна, но не дошел -- прямо в дверях столкнулся с выходящим братом Конрадом. Тот чуть не споткнулся о него -- Конрад ходил стремительно. Но все же не споткнулся. Глянул сверху вниз -- Вошка бы задрожал от такого взгляда.
   Малявка не задрожал.
   Конрад отошел подальше от дверей собора, малец, понятно, за ним. Вошка постарался переместиться так, чтоб его не заметили, но поближе. Прислушиваясь, он едва не сел прямо на грязный булыжник: ну-уу... Ну и ну!
   - Ты должен быть в школе, - сказал брат Конрад. Строго, как показалось Вошке.
   - Делать там нечего. Я это знаю -- ну, чему там учат.
   - Ты пришел сказать мне это?
   - Мне нужна книга. Сам читать буду, быстрее выйдет.
   - Ты хочешь сказать, что тебе нужно Священное Писание? Или учебник латыни?
   - Ветхий Завет. Новый знаю. Ветхий... так, в монастыре читали то-это, а полностью нет.
   - Да ты в своем возрасте благочестивей меня будешь, - улыбнулся Конрад, - я в шесть лет "Песнь о Роланде" с трудом разбирал, хоть и очень ее любил. И, полагаю, Ветхий завет будет сложен для тебя, если будешь читать сам.
   - Ну так спрошу. Эти, братья в приюте, они понимают чего?
   Глаза Вошки лезли на лоб. Вздумай он так говорить с отцом родным -- неделю после того жрал бы стоя. Но Конрад не может быть отцом малявки, просто, видать, опекает его из милости... И притом мелочь ведет себя так...
   Как, Вошка не мог бы объяснить. Нагло? Как-то и не очень, но даже отказ ходить в школу вроде бы не разгневал Конрада, да мелочь и вела себя не вызывающе, а как-то... ну, так, как не ведут себя дети. Сам Вошка был воспитан в почтении и беспрекословном повиновении старшим, то есть в страхе. Божием, как это называли. Но Господа Вошка опасался куда меньше, чем отца родного! Господь пока не горел желанием дать ему такого леща, что потом до следующего утра в каждом ухе гремело по колоколу.
   - Брат Барнаба сведущ в латыни, - сказал Конрад. - Но ты, между прочим, знаешь, сколько стоят книги? И даст ли ее разумный человек малышу, живущему в приюте?
   - Не дашь -- придется мне ее украсть, - спокойно ответил "малыш".
   - Воровство -- грех. Достойнее заработать, а не украсть. А у тебя-то ее там не сопрут?
   - Пусть попробуют...
   Вошка обомлел: это он о Святых разбойничках так?!
   А Конрад, вот уж чудеса, усмехнулся и потянулся потрепать мальца по спутанным черным лохмам, тот отдернул голову.
   - Смотрю, ребята в приюте тебя не обижают, а?
   - Ну хотели. Два самых плохих. Но их уже нет, - сказал малявка.
   - А куда ж они делись?
   - А я почем знаю. Сбежали.
   - Ну хорошо. Вечером мой слуга принесет тебе книгу прямо в приют, - мирно сказал Конрад.- А сейчас куда собрался? Туда?
   - Не. Там воняет. Пойду город посмотрю.
   - Не заблудись.
   - А я помню, как отсюда до приюта. А собор этот отовсюду видать.
  
   Я еще буду потакать твоим капризам, говорила мать Вошки, когда он жаловался на дырявые башмаки, хотя они уже разинутыми пастями хлебали ледяную осенную грязь. Его братьям-сестрам жрать нечего, а он капризы. Не босой ходишь.
   Я тебе покажу "не понял, что отец Криспин сказал!", орал отец Вошки. Будешь понимать, хоть жопой, хоть чем! Я тебя кормил, вон харя круглая, как кочан, твоя очередь семье помочь, курвина срань, хоть жопу лижи этим попам, но если выгонят из школы -- убью. Выйдешь в люди, сам поп станешь. Или убью.
   А тут... "на тебе книжку"! "Не ходи в школу"!! Да что бы это все зна...
   - Эй, Гвиздек!
   Конрад, провожая глазами уходящего малявку -- того уже еле видно было среди толпы -- звал его, Вошку!
   Вошка немедля оказался возле него, потупив глаза.
   - А ты чего не в школе?
   - Я... брат Конрад, отец Криспин просил приглядеть за... ну за этим мальцом. Чтоб не заблудился где, или чтоб не обидел кто... - пробормотал Вошка, заранее чувствуя себя виноватым. Но непонятно, в чем. У Конрада глаза такие -- вечно ты чувствуешь, что где-то обосрался, это Вошка давно заметил.
   Перед его носом заблестела монета.
   - Я хочу, Гвиздек, - сказал Конрад, - чтобы ты делал то, о чем сказал Криспин. Когда не служишь в соборе и не учишься. Впрочем, я бы сказал, что тебе учиться-то незачем -- мы ж твоего папашу знаем, от него умные не родятся, о мамаше то же скажу -- только и знает, котится каждый год. Так что зарабатывай чем сможешь. Походи за мальцом. Всякий раз, как в городе его увидишь. А мне будешь докладывать, куда он ходит, с кем вяжется, а также если случится что. Я, знаешь ли, не хочу, чтоб эта невинная душа попала в дурную компанию или там влипла в какую пакость... Понял? Сделаешь? Я не Криспин, я за работу плачу. Вот тебе задаток. Мало, но ты пока ничего и не сделал.
   Вошка закивал. Спрятал десять грошей. Мало! Это тебе, княжьему сыну, жемчуга мелки, а нам, кому похлебка жидкая, и это хорошо!
   Одно было плохо. И очень. И он осмелился сказать это.
   - Святые разбойнички, - пробормотал он, не смея поднять глаз, чтоб не встретиться с этими, насмешливыми, красивыми Конрадовыми очами, - не любят, когда за ними следят.
   - Ах ну на-адо же, - протянул Конрад. - Не любят. А кто любит, спрашиваю? Ты что же, хотел получать мои денежки задаром? Нет, я плачу исключительно за работу. Которая может быть, да, трудна. И опасна. Немного. Не убьют же они тебя.
   Хотя, зная Биркарта, весело подумал он -- не факт...
   Вошка понурился. И поглядел в ту сторону, куда ушел малявка.
   - Давай, работай, - Конрад хлопнул его по плечу. И отправился по своим делам.
  
   Работы особо не было. Малявка таращил глаза на все, что видел, то и дело останавливаясь и пристально разглядывая здания, улицы, людей и вообще все, что самому Вошке казалось абсолютно не заслуживающим внимания. Из деревни он, что ли?
   И что имел в виду Конрад под "дурной компанией"? Святые разбойнички -- хорошая, что ли?! Малявка, должно быть, еще соплив, чтоб вытворять то же, что они. Но ведь подрастет же!
   Вскоре Вошка убедился, что малявке и подрастать не надо!
   Время было к обеду, у Вошки привычно потянуло в брюхе -- он, по нехватке жратвы дома, жрал все, что где-то мог ухватить. Бывало, и недоеденный пирожок с требухой, купленный богатым горожанином по пути, пару раз надкусанный и выброшенный по причине несъедобности, подбирал и жевал. Поэтому и морда была круглая. Но десять грошей Конрада тратить -- ни за что! Вечером отдать отцу. Тот и столько в дом не принесет! Ничего, можно и потерпеть голод.
   Малявка, как оказалось, тоже проголодался.
   И... Вошка своими глазами видел, как он управился с этой досадной мелочью. Не подбирая объедков с грязной вроцлавской мостовой. И губа у него была не дура, у маленького засранца -- на базаре выбор его пал на прилавок Цепного Макса -- пироги там были не всякому по карману, с настоящим мясом, а не собачатиной. И оберегал свой товар Макс от всякой захапистой базарной швали, как святой Петр райские врата. Стоило приблизиться хоть кому, не внушавшему хозяину прилавка доверия -- он начинал брехать на всю Рыночную площадь, за то и кличка.
   Вошка знал, как поступил бы на месте малявки: тот был и правда от земли не видать, худышка, но одетый чистенько. Подошел бы, уставился жалобными глазищами -- глазищи у малявки имелись те еще, Вошка уже разглядел, черные, большие для его мордахи -- и тихонько пожаловался бы на горькую судьбину. Не попрошайничал бы, нет -- наплел бы, что с утра потерял семью, сами мы не местные, вот на базар приехали из Зембицы, и я что-то мать-отца никак не найду, а уже ноги не идут, вы их не видели, пан?.. Разжалобить -- бедное дитятко, видно же, что из семьи порядочной, потерялся... голодный, наверно?
   Но малявка поступил не так. А как... Вошка вообще не понял, что произошло.
   Малявка подошел к прилавку, Макс раскрыл было пасть -- и вдруг захлопнул ее. Кивнул. Протянул руку и словно бы получил в нее что-то. Даже не глянул, сколько дали -- это Макс-то, сквалыга?! -- и протянул "покупателю" роскошный, румяный, еще "дышащий" пирог! А сам быстренько прибрал в свою набрюшную мошну невидимые "деньги". При этом не отрывая глаз от чего-то за спиной мальца -- где, как видел Вошка, ровно ничего примечательного не происходило. Сосед Макса напротив дремал над своим товаром.
   Малявка взял добычу, быстро сунул за пазуху, отошел. И прислонился спиной к какому-то навесу, бледный, с каплями пота на лбу, словно только что исполнил непосильную работу. Отдышался. И принялся за пирожок как ни в чем ни бывало.
   Это вот как?! Что это было такое?!
   Да он небось цыганенок, вот чего! Вошка вспомнил все, что слышал о цыганах. Ну да, они так могут -- ты и не заметишь, как они тебя заболтают, а кошелечек твой уже у них! Но малявка не болтал. А, наверно, он это... глазами зачаровал Цепного, про такое тоже Вошка слыхал, причем от матери. Мол, к соседу Лысику привязалась -- да, на базаре же -- этакая смуглая фараонита, вся монистами-браслетами звенит, бренчит, в глаза ему выпялилась своими зенками бездонными... И тоже кошель увела. Вот и этот так умеет? А потом чего -- коней будет кра... Да где же он, чертенок?
   Чертенок отправился в мир звяканья и бряканья -- в оружейные ряды. И каким-то образом угадал, возле какой из лавок там застрять: возле наилучшей, где торговал сам старшина вроцлавского оружейного цеха Стахура. Час подходил уже к полудню, и толпа у лавок где изрядно поредела, где и вовсе рассеялась -- обедать пора. Самое время подобраться к оружейной роскоши для мальчишки -- так-то поди протолкнись через крепостную стену крепких рыцарских жоп!
   Малявка влюбленно пялился на мечи, щиты и всякое это, во что одеваются рыцари. Вошка и названий не знал -- с малых лет понял, что ему не светит, чего и знать тогда?
   Взгляд малявки, кажется, тронул оружейника. Стахура молвил:
   - Нравится?
   - Ага. Особо вон тот меч.
   - Губа у тебя не дура, малой. Жаль только, что жиденок -- не быть тебе рыцарем. Хотя раубриттером можешь стать -- там какой швали нету. Но я не советую, дурная это дорожка.
   - Я подумаю.
   - Ты? Отец твой подумает, ты хочешь сказать?
   - Я сирота.
   - Это ничего. Сирот Господь любит. Только хочешь еще один совет?
   - Ну да.
   - Коль ты сирота, за тобой пригляда особо нету, так? Некому на путь истинный наставить. Мать мальчишки не слушают. Ну так мой тебе совет: не вяжись с ребятами из приюта Моисея Мурина. Конченые они все. Висельники.
   - Не буду, - малявка лучезарно улыбнулся. И отправился куда-то, косясь на сияющий на солнце товар оружейных рядов.
  
   Вошка натаскался за мальцом так, что ног не чуял под собою -- но тот наконец свернул к своему убогому пристанищу, приюту Моисея Мурина. А Вошка побрел к святому Яну. Надо бы Конраду про пирог сообщить. Может, еще подкинет монетку? Заработал же?
   Конрад подкинул. Пять грошей. Меньше, чем задаток. Пирог его не заинтересовал.
   - Померещилось тебе, - сказал он лениво.
   - Нет! - неожиданно-смело для себя выпалил Вошка. - На что бы он купил?!
   - По-твоему, у мальчика, пользующегося моей протекцией, нет денег?.. Ты, Гвиздек, смотри лучше, я слепошарым не плачу. Были деньги. Просто ты прохлопал. Иди, дома ждут.
  
   Биркарт ведать не ведал, что происходило в приюте за время его отсутствия.
   Государственный переворот. Не меньше!
   Те, кто не ходил в школу (кроме Стефана никто и не ходил) не знали, что делать без Кунца. Отправляться на промысел -- или уже не надо? Обычно Кунц уже с утречка планировал предстоящий веселый денек -- кому куда. И сколько надо принести к вечеру. Вечером он загребал все, а дальше судьба украденного решалась наверху: с братом Барнабой. Кое-кто, из самых отчаянных, днем полноправно бездельничал -- но шел вместе с Кунцем на ночной промысел.
   Явившийся невесть откуда малявка внес в эту отлаженную жизнь полный хаос. Но, как оказалось, брат Барнаба не желал никакого хаоса. Терять навар он не желал, вот что.
   Пока Святые разбойнички, школу не посещавшие, продирали глаза, чесали косматые башки и яйца, лакали собачью бурду, называемую тут кашей, Барнаба самолично надзирал за ними, отправив Сабина с Северином по делам -- одного к торговцу дровами, второго -- крупой.
   Барнаба брезгливо глядел с высоты своего роста на лохматые головы юных отбросов вроцлавского общества и размышлял. "Король умер -- да здравствует король!". К Стефеку Королю это не относилось. "Умер" для этих сопливых подонков Кунц Аулок. И Сторка с собой прихватил. И ему (им) требовалась замена.
   Постарше и посильнее всех был Змеюка, но Барнаба видел каждого из "воспитанников" насквозь: Змеюку презирали за доносительство и боялись мало -- он был не из отчаянных, разве что совсем малыша да хиляка прижать да пугнуть. И потом, не потянет Змеюка роль вожака -- у него была своя работа, полезная что Барнабе, что Кунцу. Змеюка был зануден и обстоятелен. И лучше всех умел торговаться со скупщиками краденого. Сам Барнаба таким не занимался, Господи упаси, а Кунц был слишком глуп и вспыльчив. Змеюка же беседовал с этими прожженными рожами чинно, не теряя самообладания, даже слыша "харя не треснет ли, сопляк?". И в результате выручал неплохие денежки. Вот пусть этим и занимается.
   Взгляд Барнабы упал на Марцина Руду, востроносого, с виду хлипкого, но на деле словно состоящего из жильных веревок.
  
   Этот рыжий курвин (впрочем, не курвин, а вполне приличной бабы) сын был единственным, на кого Кунц ни разу не натравил Сторка, да и сам особо не прижимал -- настолько хорош был Марцинек в любом воровском деле: что обчистить пьяненького, что обнести на базаре богатейшего, охрану держащего купчину. В приют Моисея Мурина его прислал, не поверить, приход святой Эльжбеты -- Марцинек, вместе с семьей посещавший там службы, умудрился увести из храма золотую дароносицу! Нет, не во время службы, конечно. Но тогда Марцинек был еще мал и глуп, то есть сейчас-то ему было солидных двенадцать годков, а тогда он был не старше десяти. И потому поделился обретенным счастьем со своей замудоханной трудами и нищетой семейкой: теперь заживем, мол, за сколько же такую продать можно?..
   Вместо того, чтоб загнать дароносицу, его богобоязненная семья загнала его самого -- в приют Моисея Мурина, где "хоть научат, может, почитать мать нашу, Святую церковь".
   Барнаба искренне полагал, что научил. Теперь Марцинек не тащил из церквей. И у остальных Святых разбойничков пользовался уважением. Ну, таких замашек, как Кунц, не имел, но это, может, и лучше...
   Барнаба, заметив, что и Руда, и Змеюка завершили трапезу, сказал:
   - Марцин, Северин, ко мне.
   Руда ухмыльнулся, Змеюка нет. Ну да -- привлекательность Змеюки для человека, ценящего мальчишеские прелести, была не просто под сомнением -- ее не существовало. Барнаба не позарился бы на прыщавого сальноволосого щенка, даже если бы он был единственным мальчишкой на свете. Впрочем, и Руда его не заводил -- конопатый и уже в двенадцать похожий на малорослого, но вполне взрослого мужичка.
   - Марцин, теперь ты за Кунца, - сказал Барнаба. - А Змеюка будет следить за твоим поведением. Чтоб все, праведным трудом добытое, нес сюда. А не неведомо куда. Ясно ли?
   - А я как-то думаю, брат: а зачем мне работать на дяденьку-то, когда могу на себя? - спросил Руда. - Ясно ли? Кунц-то, он держал всех. Ясно было-то -- попрешь супротив, сдохнешь. Без покаяния... А раз Кунца нету, а коли есть -- так он теперь и в кулак не может... Чего я тут делаю? Тебя, брат, греть своим наваром? А зачем ты мне, брат?
   ...И взвизгнул от боли, когда цепкие пальцы Барнабы сдавили его горло. А вторая рука тоже не бездействовала. И сдавила там, где...
   - Ты еще вякни разок, сопля вонючая, - сказал Барнаба тем же тоном, каким молился, - И поймешь, зачем я тебе, сын мой.
   Змеюка стоял с каменным лицом.
   - Я... я...
   - Что "я, я"? Ты никто, червь перед лицом Господа. Щенок, коему место на шубенице за воровство. Хочешь туда?.. Я это устрою.
   - Н-не...
   - Вот и я так думаю. Поэтому ты пойдешь, подумаешь своей воровской башкой и разошлешь ребят куда требуется. А вечером Змеюка сходит и сплавит добро, и принесет нам то, что вы заработали. А так за что мне и приходу святого Яна кормить вас? На мороз пойдете. Ты-то ладно, все одно вскоре оставишь юдоль скорбей на шубенице, а вот прочие к нашей же паперти приползут милостыньку просить... Этого хочешь?
   Руда вдруг вцепился своей маленькой, захапистой грабкой в запястье Барнабы. И хрипло -- тот слишком давил ему на глотку -- сказал:
   - Да погоди ты, брат. Давай столкуемся-то, как чего. Змеюка, выдь отсюда.
   Змеюка стоял с каменным лицом.
   Барнаба отпустил парня. Ему понравился этот резкий, нахальный голосок. Он не ошибся в Марцине -- тот понимал, что к чему. И как тут дела делаются. А командовать Змеюкой... значит, почувствовал такое право.
   - Выдь, Змеюка, сказано же, - пропел Барнаба. - И не за дверью стань, а просто иди. Позовем, коли понадобишься.
   - Ну так, - сказал Руда, - с ребятами-то что. С ребятами все будет как надо. Кунц-то, он неправ был, что крысил с общего дела-то.
   У Руды была манера к почти любому слову прибавлять -то. Да плевать, подумал Барнаба, ему не мессу служить. А вот насчет крысятины...
   - Он еще и крысил?
   - Еще как. Просто кто же вякнуть смел-то. На девок все кидал... бесплатно-то ему не давали. Ну, теперь-то богатый будет -- незачем ему нынче такой расход...
   - Да и грех это, блудницам денежки относить, а не матери нашей, Святой церкви.
   - Воистину грех, брат Барнаба, - Руда теперь смотрел на Барнабу правильно. Почти как Кунц. Но неизвестно, задал ли бы Кунц следующий вопрос.
   - А чо с колдуном-то делать, брат Барнаба?
   - А кто колдун?
   - А то ты не знаешь, кто. А то ты не видел, чо с Кунцем поделалось.
   - Я же сказал, что...
   - ... ага, Господь сиротку защитил. А я поверил. Я в школу-то не хожу, но службы-то слышал. Не делает ничо Господь тут, на земле. Святых-то с их чудесами не видать как-то...
   Барнаба слегка прищурился -- ну надо же. А верно я выбрал нового короля приюта, у меня бы поучиться тем, кто Ягайлу в короли замастюрил!
   Он достал из запираемого (от Сабина с Северином) шкафчика кувшин и пару чарок.
   - Ну, Марцин, не против?
   - А чо против-то? За Господа нашего-то...
   - ... и за святого Моисея Мурина! Так вот, Марцин. Ты не думай, что малой колдун. Ты лучше подумай -- может, он для дела годен? А главное -- берегите этого выпиздыша. Конрад у нас высоконько залез, с ним ссориться негоже. Ясно ли?
   - Ясно. Чего неясно-то.
  
   Биркарт вернулся в приют, думая о том, что следующий день он потратит на поиски другого места, где спать. А пожрать и так найдет. Сами пусть жрут это осклизлое месиво.
   Но... встретили его там странно. Рыжий паренек из старших -- Биркарт заметил его среди других еще ночью, но тогда тот ничем не выделялся -- вдруг подошел к нему и сказал:
   - Устал? Ты иди, отдохни. Хочешь жрать-то?
   - Нет, - ответил Биркарт, имея в виду мерзкую кашу.
   - Где ж ты успел пожрать-то? Целый день ведь где-то шлялся... хотя я догадываюсь, где. На рынке, да? Это ты правильно. Торгашня-то не обеднеет с того, что ихний кусок сиротке достался. Вон туда иди.
   Тюфяк Биркарта от окна (из которого зимой дуло так, что на тюфяке этом уже трое приютских померло от простуды) переместился ближе к очагу.
   Биркарт покосился на рыжего. Чего это вдруг такие почести? Из-за придурка здорового, который убежал? Этот теперь занял его место? Похоже, так.
   А Стефан был уже здесь. Биркарт посмотрел на него.
   Стефан сказал:
   - Да иди, правда, отдохни. Теперь тут будешь спать. Хочешь, я рядом тюфяк положу...
   - Э, - начали было двое, чьи тюфяки лежали по бокам от Биркартова. Но рыжий тихо приказал:
   - Цыц. Небось не при Кунце. На Короля хайло не разевать! Я сказал --он где хочет, там и будет спать! А ты... ну, может, пряник хошь?
   - Хочу, - сказал Биркарт. Тот пирог -- он он когда был? В полдень? А сейчас уже к вечерне отзвонили!
   Пряник был ничего. Не черствый. Биркарт с удовольствием его сжевал. И посмотрел на парней. Ясно было, что тут все поменялось. Ну а хорошо это или плохо -- он еще не знал.
   - Так. Скользните отсюда, - сказал рыжий. - Я с малым за дело почирикаю.
   Парни исчезли. Все. Сразу.
   А тот присел на тюфяк рядом с Биркартом. Не близко, не бок о бок. Это Биркарту понравилось. Правда, говорить не очень хотелось -- он действительно устал.
   - Я Марцин, прозвание Руда, - сказал рыжий. - Вот такое прозвание.
   Биркарт улыбнулся.
   - Что тебе смешно-то?
   - Ну, удивительно было бы, если б твое прозвание было Чарны.
   - Ну рыжий, что ж. Черненький у нас ты... Один я такой в семье-то. Ух, и натерпелся-то я от своей волосни. Особо когда дароносицу увел из святой Эльжбеты. Даже матушка, от кого не ожидал-то, сказала: ну, рыжий, как есть дитё Сатаны!
   - Глупо, - сказал Биркарт. - Вор с русыми либо черными волосами не был бы "дитем Сатаны"?
   Руда почувствовал, как по хребту будто бы холодок пробежал.
   Что не так, он не мог объяснить для себя. Но что-то не так.
   Ты дурак, Руда?! Малец колдун, а тебе "что-то не так", ну впрямь-то!
   - А тебя-то, - спросил он тихонько, мягко, - так не называли никогда?
   - Называть не называли, - ответил малой. - Кто бы называл? Магдаленки из Любани, что ли? Нет. Для этого они слишком милосердны. Или пугливы. Но кто мой папаша, никто не знает, кроме моей матери-покойницы. Может, и Сатана. Брат Конрад надеялся, что это не так. Но точно неизвестно.
   - А ты-то... хотел бы этого, а?
   Руда знал, что сам-то ведет грешные речи, и услышь его Барнаба, Сабин либо Северин -- получил бы розгами до полусмерти... Но... любопытно же.
   - Не знаю, может, это было бы и неплохо. Я бы не отказался от такого могущественного отца. Если ты не слепой, Руда, и видишь, что творится в мире, то, возможно, понимаешь: Сатана никак не слабее Господа. Если еще не сильнее. Или же Господу мы просто не нужны, ибо ведет Он себя, как равнодушный ко всем нашим... делишкам.
  
   Тут до Руды дошло, что не так. И теперь хребет у него действительно словно заледенел.
   Сколько этому птенчику, лет пять? Тощий, маленький, не поймешь, может, шесть? Но совершенно неважно, так или этак.
   Важно, что мальцы его лет не разговаривают, как он!
   Как именно, Руда тоже не смог бы объяснить -- слишком правильно? Слишком разумно? И такие мысли -- разве они для мальцов? Да и говорил малой тоже не по-детски. Усталым, безжизненным голосом, словно много повидавший старикан.
   У Руды возникло дикое желание схватить это непонятное создание за его узенькие плечи и хорошенько встряхнуть. Или дать щелбана. Крепкого. Чтобы услышать обиженный детский писк. Или даже плач. Чтоб убедиться, что перед ним обычный мальчишка! Ага... Кунц уже дернул его за длинный носик. Что вышло?!
   - Ты хоть знаешь, какой грех говорить такое? - спросил он.
   - Еще бы я не знал, меня ж монашки растили...
   - Не говори так.
   - Тебе страшно? - вдруг спросил малой. И в его чернущих глазах засветился живой, любопытный огонек. - Страшно? Правда?
   - Я ничего не боюсь, - соврал Руда. - Я даже не больно-то испугался, когда ты Кунца уделал. Остальные обосрались, ясно. Но это ты правильно -- надоел он тут уже всем, Кунц этот Аулок-то.
   - Надоел, вот как? А что же вы его терпели?
   - Н-ну... Он здоровый был, ты ж видел. Еще Сторк этот, гноище ходячее, с ним.
   - Вас же много, - сказал малой. - Вы что, все вместе не могли им накостылять? Почему?
   - Вот и видно, что монашки тебя растили! Совсем про пацанов ничо не знаешь. Толпой на одного-то... Ну на двух... оно как-то, знаешь, не больно честно выходит!
   - А Кунц честный был? Маленьких да хилых обижать, если ты здоровый верзила -- честно?
   - Н-ну...
   - Вот вы и лизали ему жопу с вашей честностью. И лизали бы дальше, если бы не я, - пренебрежительно.
   - За то тебе спасибо, что избавил нас от балбеса-то. Мы за это тебя всякий раз защитим, коли обидит кто... ну, Вроцлав плохое место для мальца-сиротки, такого, как ты. Если ты один.
   - Защитите? Вы?..
   И малой засмеялся. Неприятным скрипучим смехом.
   - Себя от какого-то обалдуя защитить не могли... - выдавил он, давясь этим своим шершавым, тоже недетским смехом. - Защитники, курва...
  
   Слово "курва" он узнал еще у святой Магдалены. Ох, зря мать Хонората думала, что старый Бартоломеус слишком благочестив, чтоб осквернять обитель невест Христовых такими словами! Вообще-то старик правда был довольно благочестив. Но не когда сослепу споткнулся и сел в навозную кучу. Биркарт торчал у конюшни, видел это. И спросил:
   - А курва -- что?
   - Слово такое... нехорошее, - пробурчал Бартоломеус. - Означает девку-потаскуху, какая своей пипке не хозяйка. Такую, как матери ваши. Смотри, не повторяй при сестрах, плохое слово, грешное.
   А, вот же я кем Агнешку назвал, подумал Биркарт тогда. Спросить бы -- она хозяйка своей пипке или нет? И что это значит?
   Хорошо, не спросил. Это все случилось до... того, как явилась ее родня. И тогда Биркарту было с ней славно. Вопрос разъяснился сам собою: Агнешка читала ему про Магдалену, святую покровительницу обители. И, понизив голос до шепота, сказала:
   - Она была курва, Биркарт, но уверовала, и покаялась, и Господь ее простил...
   Биркарт тут же вцепился в знакомое словечко, как клещ в песье ухо:
   - Кто она была? Толком скажи.
   - Ах, ну рано тебе знать, конечно. Ну да все равно узнаешь -- этот мир без курв, как без святых. Достойная женщина одного мужчину любит и замуж за него честь по чести идет. Или умирает непорочною. А курва с разными мужиками крутит и перед каждым подол задирает.
   - Зачем?
   - Подумай, почему сестры даже перед тобой, сопливым, подола не задерут? Непристойно это. Все, что ниже пояса, людям не только для того, чтоб деток делать, дано. Но и для соблазна... для греха. Если какая курва задирает свой подол, значит, ждет, чтоб какой мужчина ей в пипку свой дрын присунул. Ну, ясно, что ли?
   - Почти.
   - Подрастешь, поймешь. У тебя-то пока не дрын. Так, стручок гороховый.
  
   А я и впрямь-то, дурь какую погнал, подумал Руда. К его чести, он умел признавать свои ошибки. И сказал, понизив голос, хотя того, о ком он говорил, здесь уже не было:
   - Ты ведь даже не знал, кто он таков, Кунц Аулок. А мы-то знаем. Мы-то воры честные. А он -- убивец настоящий!
   Меньше всего он ожидал услышать в ответ:
   - А я -- тоже.
   - Ты-ыы? - вырвалось у Руды. - Это ж где тебя угораздило?! Только не говори, что в обители магдаленок!
   - Не скажу, ты уже сказал. - И тут малец скривился, будто зеленое яблоко куснул. - Только я не хочу рассказывать эту историю.
   Руда тоже был не уверен, хочет ли он услышать эту историю... Все с этим малым еще хуже, чем казалось. Он опаснее, чем мы думали.
   Но Марцинек чувствовал, что на его узких острых плечах теперь незримо сидит некая тяжеленькая, зубастая тварюшка, заставляющая его делать и то, что он не хочет. Власть. Теперь он здесь главный. И должен поговорить о деле.
   А еще он понимал, что должен предложить мальцу честную сделку. Любой другой пацаненок во Вроцлаве оказался бы на небесах при жизни, если бы защищать его на улице подрядились Святые разбойнички. Этот себя куда лучше нас защитит. Руда лихорадочно соображал, что ему еще предложить. И сообразил.
   - Скажи... а ты что еще умеешь? Ну кроме как убивать и калечить?
   Малой впервые помедлил с ответом.
  
   Биркарт находился в смятении, хоть по его скучной, усталой мордашке этого было, может, и не понять. Но ясно, что от ответа зависит очень многое. А он и это -- убивать, калечить -- умел не всегда! Вот когда Конрад просил -- не вышло же с собачонкой. Он сам еще толком не знал, что может, а что не может. Этим нужно было заняться. Подумать.
   - Псалмы петь умею, - сообщил он. - Много.
   Руда не сдержался, фыркнул от смеха.
   - Псалмы-ыыы... ты-то... а, матерь Пресвятая Богоро... Хотя прости. Понятно, раз ты от магдаленок, научили небось в хоре петь-то! Ну, это тоже для дела сгодиться может. Эй, Вашек, Бертек, сюда! - рявкнул Руда так, чтобы его услышали маринующиеся в коридоре парни.
   - Этот, крестьянский сын краснорожий -- Вашек, этот фитиль -- Бертек.
   "Фитиль" был полной противоположностью "крестьянского сына": изящный, стройный, смазливый. Вашек смотрел в сторону, Бертек, напротив, шутовски поклонился и с любопытством уставился на Биркарта. Тот лишь покосился на Руду: ну, понял. И что?
   - Это нищета наша, убожество! - объявил Руда. - Когда на паперти, а когда на базаре -- но собирают изрядно.
   Этой приютской троице все же удалось удивить Биркарта. Он внимательно оглядел и крестьянина, и явно-не-крестьянина. Затем глянул на Руду. И спросил:
   - Да кто ж таким подаст? Небось всякий твердит -- ступайте работайте...
   Бертек усмехнулся. В глазах Вашека что-то сверкнуло. А Руда улыбнулся:
   - Этих-то работать дубиной не загонишь, воровать бесталанны. Так что им делать-то? С голоду дохнуть? Ну, они не хотят... Завтра утром ты их и не признаешь, коли увидишь где. Вашек умеет , когда надо, глаза свои бесстыжие закатывать, одни белки на тебя пырят, фу -- ну слепой как слепой... А Бертека самолично брат Северин всякими красками паскудными разрисовывает: красно-синюю мешает да малюет страшенные язвы на нем. Желтая на гной идет. Вечером приходит -- смывает всю эту тошноту! А что, богатенькие не обеднеют, коли с сиротками куском поделятся... Можешь вот с ними, коли захочешь, петь свои псалмы, больше подадут. Все, нищета, скользни, - приказал Руда, и парни мигом убрались. - Ну ладно, малой. Ты мне голову не дури псалмами-то. Я ведь не про то спросил. Что умеешь... такого, сам понимаешь, какого?
   Биркарт не знал, стоит ли это говорить, но сказал:
   - Умею подпалить что-нибудь. Без рук, так. Ну, дым пойдет.
   - Вот славно-то! - сказал Руда. - Коли обнести кого, так подпалить им что -- все туда и побегут...
   - Еще умею... чтоб человек не туда глядел.
   - Это о чем ты?
   - Ну вот нужно мне, скажем, чтоб торгаш продал мне лепеху, - Биркарт вспомнил сегодняшний случай. - А платить нечем. Ну, у меня получается так, что он пялится мне за спину, а я ему вроде как денежки. А он мне лепеху.
  
   Этому он тоже научился в монастыре. И вроде как от страха -- а теперь не понимал: что было страшного? Сестры святой Магдалены не наказывали детей побоями. Ну, шлепок по жопе, не больше. Они знали, что ждет этих сирот -- успеют еще до ушей нажраться колотушек, когда пойдут батраками к крестьянам или подмастерьями к мастеровым.
   Сестра Клара, кухарка, женщина недобрая и языкастая, но Биркарта по непонятной причине любившая, попросила тогда его принести ей шесть-семь селедок из бочки в подполе. Сестры знали (но вслух никогда о том не говорили), что Биркарт -- единственный из их приюта малыш, не боящийся темноты. Биркарт и впрямь не боялся -- и даже долго не понимал, почему боятся другие. Потом понял: потому что не видят. Сам он в темноте видел чуть хуже, чем белым днем.
   Но... эх, сестра Клара! Она совершенно не подумала о том, что бочка с сельдью выше Биркарта! Он даже за край заглянуть не мог. В подполе не было ничего подходящего, чтоб подставить под ноги. Ну, мешки -- но у него сил не хватило бы сдвинуть любой из них. Их и сестры ворочали вдвоем!
   Пузатая бочка казалась здоровенной. И Биркарт, дотянувшись до края, вцепился в него и подтянулся...
   То было неверное решение -- это он понял незамедлительно, придавленный бочкой и захлебывающийся хлынувшим прямо в морду рассолом... Поскольку больше половины содержимого оказалось на полу, Биркарт смог вылезти из-под бочки. Ох, что я натворил! И глаза так дерет, ну...
   И голос сестры Клары:
   - Биркарт! Да где же селедка, ты там помер, что ли, прости Господи, или оголодал и жрешь ее?!
   Силуэт сестры маячил наверху. Биркарт спешно собрал шесть рыбин -- ах вы гады такие, скользкие! - и бегом рванул по лестнице.
   - Вот, сестра Клара, вот... селедка.
   Он не хотел, чтоб его ругали. А ругаться сестра Клара была великая мастерица, хоть и грешно это. Ага, вот сейчас полмонастыря услышит, какой ты недоумок, Биркарт. Не допер, что бочка завалится. А уж во что превратился чистенький погреб... Я все сам уберу, ну.
   А самое ужасное... сестра Клара имела манеру хватать любого из приютских детей и тискать! Биркарт не знал ничего ужаснее этого: от этих объятий его охватывал панический ужас, сердце выскакивало из груди, воздуха не хватало, и он начинал визжать и плакать -- слезы сами лились по щекам целыми водопадами. И ему было... больно!
   Биркарт уставился на сестру Клару -- та еще ничего не успела понять, хотя в нос ей, несомненно, бил запах рассола. Ну от селедки же, понять, что от самого Биркарта, она не успела. Наверное.
   Ой, ну уходи, сестра. Как будто вареники сгорели.
   Биркарт смотрел на сестру Клару, и за ее спиной вдруг начали порхать... вареники! Подгоревшие!
   - Сестра Кла... - промямлил он.
   - Ох, заболталась, дура, с тобой! Вареники же горят -- воды мало налила! Ох дура! Давай селедку...
   И Клара, схватив и поочередно -- точно как он только что -- роняя скользких рыбин, унеслась на кухню.
   Какие вареники?! Не готовила же она вареников на обед! Уж Биркарт-то знал, был на кухне. И селедка к вареникам как-то не идет... Так, ну что ж делать-то теперь?
   К счастью, Агнешка была одна -- сидела в саду и старательно вчитывалась в какую-то рукопись из скриптория. То есть тоже работала, но образованные люди полов не моют, другая у них работа, это Биркарт уже усвоил.
   - Матерь Пресвятая Богородица, Биркарт! Что с тобой? Тебя хотели засолить?! От тебя же рассолом разит... и ты весь мокрый, Господи! И глазки красные... Ревел, что ли? Что случилось, маленький?
   - Не ревел. Рассол в глаза попал. Бочку завалил в погребе. Убрать надо бы. Ты поможешь? Я один... ну, не сделаю же, как надо.
   - Какая еще бочка?
   Биркарт объяснил. Агнешка усмехнулась:
   - А Клара ведь не сообразила, что так получится. Ты, Биркарт, ведешь себя не как маленький. И это кое-кого обманывает, вот и поручили тебе задачку для большого... Ладно, пойдем, уберем там все. А ругалась Клара-то? Я не слышала, а она ведь так орет...
   - Не ругалась.
   - Почему?
   Биркарт пожал плечами. Ну мало ли. Подумала, что грешно ругаться.
  
   - Глаза отводить умеешь?! Так это... Ты не из цыган?
   - Даже не видел их никогда. Слышал только.
   - Ну где бы ты видел -- гонят их из Силезии-то. Впрочем, вашего брата, жида, тоже не любят. Но ты-то крещеный, раз у магдаленок жил. Слушай, поможешь нам в наших делах-то?
   - В каких? Воровать грешно.
   - А убивать-то грешнее. А времена-то, - на Руду снизошло вдохновение, сам от себя не ожидал, - такие, что даже нищим, телом убогим, блаженненьким детям еле подают! А Христос разве то гово...
   - Ну, насчет ваших убогих Он точно ничего не говорил, - сообщил Биркарт.
   - Поможешь нам? Ну, иногда-то? - прямо спросил Руда. У него аж в глазах потемнело: да с уменьями этого малого они тут как короли из сказок Стефека будут жить! И он выбросил свою единственную косточку -- неизвестно, зайдет-нет?
   - Я тебе за это такое скажу... Штуку, какую ты-то знать не можешь. Не вроцлавский ты.
   А надо знать-то, иначе пропадешь. Несмотря на свои эти штучки... Пропадешь, малой!
   Снова этот огонек в глубине черных провалов:
   - Расскажи?
   - А ты с нами на дело будешь ходить-то?
   - А чего не ходить...
   - Тогда слушай...
   Руда зашептал, Биркарт внимательно-внимательно слушал. А потом Руда вытащил спрятанный невесть где в его лохмотьях нож.
   - Держи. На всякий-разный случай-то. Я себе еще добуду, я у самого Стахуры клевец на спор увел.
   Биркарт вынул нож из кожаных ножен. В руке малолетки он смотрелся словно... ну, не меч, но этак грозно. Внушительно.
   - Спасибо, Руда.
   - Дай покажу-то, как носить, чтобы не видал никто, а достать легко... И завтра, слышь, поброди по базару. Просто. Осмотрись, погляди, кто чем торгует-то. Запомни, как ряды стоят. Кого из наших заметишь -- виду не подавай, что знаешь.
   - Ладно.
  
   - Эй! - в дверь забарабанили, и раздался голос Короля, - долго там вы еще? Мы в коридоре спать будем?
   - Входите, - возгласил Руда, - мы все обчирикали.
   - Благодарю за разрешение, - насмешливо заявил первый вошедший. Брат Барнаба.
   Он протянул малому роскошную книгу -- здоровенную, с пол-Биркарта, в кожаном окладе.
   - От брата Конрада, - сообщил он. А всем -- расходящимся к своим тюфякам -- сказал:
   - Вот учились бы у дитяти благочестию!
   - Вот-вот, - подпел Руда. - Он учиться будет, человеком станет, не то что мы, ворье. Кто уже глаз на книжку положил, а? Засунь его обратно, а то я его те на жопу натяну...
   - А ты, малой, - сказал Барнаба, - читай этим остолопам, вдруг чего в башке застрянет. Вслух читай.
   - Я по-латыни плохо еще читаю, - сказал Биркарт.
   - Это ничего. Не поймешь какое слово -- у меня спроси.
   - Как скажешь, брат Барнаба.
   - Хороший мальчик. Спать, висельники!
  
   - Ну, на чем я вчера закончил? - спросил Стефек.
   - На том, что шел твой рыцарь с арбалетом. И шел...
  
   Все уже похрапывали и посапывали, в том числе и рассказчик, а Биркарт вспоминал вовсе не события этого первого во Вроцлаве длиннющего, утомительного дня. Он лежал недолго -- а усталость уже и скатила, как не было. К двум сказочникам, каких он уже знал -- Агнешке и Стефану Королю -- прибавился еще один: Руда. Наболтал-то. Опасно, мол, одному ходить по ночному Вроцлаву!
  
   Но вскоре Биркарт, вопреки предупреждению Руды, начал ходить. Один. По ночному Вроцлаву. Ему нужно было учиться летать -- не днем же! И надо было еще выбрать место, чтобы никто не видел, как он... становится собой-другим. Плохо было то, что летать приходилось низенько: он мог прямо в полете начать превращаться обратно... Этак и костей не соберешь! А еще он понял, для чего ему, когда он птица, такие здоровенные когти. С ними у него получалось держаться на любой крыше и лазить по стенам!
   И вскоре Биркарт понял: Руда не байки травил. Во Вроцлаве он своими глазами видел существ, появляющихся, видно, только по ночам.
   Первым его открытием стали его собратья по стихии небесной, а не земной: воздушные змеи. Твари, как оказалось, совершенно для него безобидные -- они летали, шелестя крыльями и задевая ими за башенки на верхушках больших домов, дрались, собирались в стаи и вдруг уносились куда-то... Биркарта они видели, почти неслышно шипели на него, разевая пасти, но... они были почти прозрачны. И не могли нанести ему ни малейшего вреда. Вскоре он перестал обращать на них внимание.
   Твари земные были куда более осязаемы. Биркарта насмешили толстые мохнатые шарики -- уркины (как они называются, он узнал очень скоро -- и не от них, неразумных), копошившиеся в канавах и под водостоками. Он попробовал дотронуться до одного, даже погладил по влажной, встопорщенной шерстке цвета ржавчины. Уркин посмотрел на него блестящими глазками и фыркнул. Недовольно. Ну ладно, лакай помои, не буду трогать, раз ты не хочешь.
   Но уркины были, кажется, единственными наземными тварями во Вроцлаве, отличавшимися полнейшей безобидностью...
   За цеховым домом оружейников Биркарт однажды нечаянно потревожил такое... такую...
   Голая, вся в складку старушонка с серебряными распатланными волосами сидела над чем-то темным. И жадно чавкала.
   Биркарт остолбенел. Но она все равно услышала -- или почуяла -- его. И повернула к нему запачканное до самого крючковатого носа лицо.
   И тут он понял, над чем она сидела.
   Недавно это что-то было кем-то. Загулявшим горожанином Вроцлава. Или горожанкой. Старушонка улыбнулась ему. В пасти торчали отличные двухдюймовые клыки.
   Тут появилось некое третье лицо. Точнее, морда. Из переулка, крадучись и припадая к земле, выбрался еще один голяк, местами поросший шерстью. И она стояла дыбом на его хребте до самого хвоста.
   Биркарт аж засмотрелся: ну и страховидло! Поджарое-ребра наружу тело всем бы походило на человеческое, если бы не когтищи на пальцах рук и ног. А башка... башка была собачья! Оскаленная и рычащая.
   Старушонка повернулась ко второму незваному гостю и зашипела. Человеко-пес попятился, поджав хвост -- и вдруг повернул башку с отливающими бронзой глазами. Посмотрел на Биркарта, по полшажочка отступающего от обоих ночных красавчиков во тьму...
   И сорвался с места огромным прыжком.
  
   Если бы Биркарт побежал -- его уже не было бы на свете.
   Он кинулся прочь, но... как тут же оказалось, не по земле!
   Низко, я летаю низко, он прыгнет, он вон как пры...
   Биркарт резко набрал высоту. И оказался на крыше оружейного цехового дома. Уселся на нее, посмотрел вниз. Чудовище встало на задние... ноголапы, от злости скребло когтищами каменную стену и гневно орало во всю глотку.
   Если кто из вроцлавских горожан не спал в это время -- точно, перекрестился: это не был собачий вой или лай. Казалось, оборотень пытается материться, но у него не выходит.
   Биркарт, разинув клюв, ответил ему скрипящим воплем: сам такой, тебя туда же, и три раза, и провернуть!
  
   Он как-то и не задумывался, что опасность грозила ему не только со стороны ночных, невидимых человеческому глазу тварей. Но и...
   Прохладные сумерки вот-вот должны были смениться темнотой. Человеку уже приходилось вглядываться, если он видел знакомого в двух шагах. Человеку -- но не коту. Лежащий на подоконнике котище внимательно следил за темным пятнышком, ползущим по каменной стене добротного дома. Его, кота, дома. Он жил здесь.
   Серому очень повезло в жизни. Он это понимал. И всегда делал умильную морду, и мурчал, когда "хозяйка" гладила и тискала его. Это лучше, чем таскаться по улицам, драться с крысами и бродячими собратьями и опасаться пинков, колес, зубов тощих городских дворняг. Но хорошо, что сейчас ее в комнате не было - отбыла куда-то вместе с муженьком.
   Любимец купчихи Лисовой разъелся и распушился на домашних харчах, превратился в увальня и уже забывал полавливать мышей -- убедился, что не выгонят бесполезного. Лис его не замечал, а Лисова разве что под хвост не целовала. Птичек он и вовсе ловить не пытался -- лень, поймать шустрого вроцлавского воробышка было делом непростым и усилий не стоящим.
   Но эта странная птичка просто просилась в зубы! И не замечала опасности -- так увлеклась своим не-птичьим делом. Котище ни разу еще не встречал птиц, умевших ползать по стенам. Он припал к подоконнику, прячась в сумеречной тени. Дурацкая птичка ползла все выше и выше по каменной стенке, на расстоянии полхвоста кошачьего от оконного проема. Оказывается -- это стало ясно, когда птичка оказалась вровень с подоконником -- она и не ползла. Низенько так перепрыгивала, цепляясь здоровенными когтями и топорща крылышки -- видно, не совсем доверяя когтям.
   Кот подался вперед, весь подрагивая под роскошной шубкой, кончик хвоста подергивался. Лапой достать. Можно уже дотянуться.
   Лапой.
   Достать.
   Легко!
   Молниеносный удар. Когти вонзились в ближнее оттопыренное крылышко, птаха заверещала и вдруг трепыхнулась так сильно, прочь от стены, что серый не удержался на подоконнике -- подрастерял кошачью ловкость, толстяк -- и свалился вместе с болтающейся на его лапе птичкой вниз. Под окно. Ну так и что с то...
   Серый не понял, откуда взялась непроглядная тьма перед глазами -- а через миг человеческая, хоть и маленькая, но страшно цепкая рука сдавила его шею сверху. И никакой тьмы.
   И никакой птички!
   Непостижимо, для кота уж точно -- но мелкий человечек, душивший его, пах этой поганой птичкой! И из него текла кровь. Одуряющий запах свежей крови... Серый с сиплым воплем извернулся, упал на спину, вцепился всеми четырьмя в душащую руку, да так, что полетели клочья рукава и брызги крови. Но рука не разжала хватку! Серый сильнее замолотил лапами, мелкий человечек взвыл от боли...
   Но рука не разжалась и теперь!
   - Курва, - сказал маленький человечек срывающимся голосом. - Я тебя трогал, срань кошачья?!
   Серый этих слов не понял -- но почему-то понял одно: он. Влип. И заорал дурным голосом, и его пронзительный ор взмыл над крышами купеческих домов, растревожив всех, кто жил там -- но не настолько, чтобы выглядывать в окна. Коты кошку не поделили, эка невидаль. Дьявольские твари эти коты, верно отец Клавдиан повествует о них, что по ночам одна нечистая сила шляется. Да орет. Пусть уж лучше орет, чем творить... всякое.
  
   Всякое творила совсем иная сила. Не нечистая. Но и чистой ее назвать язык не повернется.
   Серый пищал без голоса -- не поорешь, если тебя распороли вдоль от шеи до паха.
   От неимоверной боли его золотые глаза вылупились, лезли из орбит -- и тут же угасли, заливаясь слизью и кровью, едва кончик ножа чиркнул по одному и второму.
  
   Слепую, скользкую кошачью голову Биркарт, брезгливо подняв за ухо, зашвырнул в окно купчихи Лисовой.
   Он уже не услышал, как она визжала, позже найдя эту мерзость на своей распухшей от пуха подушке.
   Он брел к приюту Мурина, оставляя за собой дорожку из кровавых капель. Клятая серая блевота разодрала ему крыло, то есть руку, так, что Биркарту хотелось еще раз махнуть ножом -- и отмахнуть ее. Чтобы не жгло так, чтобы не эта горячая сырость, не щекотные струйки между пальцами.
  
   В приюте Мурина было почти пусто -- все деловые ребята во главе с Рудой ушли на ночной промысел. Барнаба с братьями тоже куда-то уперлись на ночь глядя -- в кабак, вероятно. На помощь пришла "нищета" -- Бертек побежал звать бабку Фридку, а Вашек деловито содрал с Биркарта остатки курточки и рубашки. И сообщил:
   - Ничо. Жить будешь.
   - Я знаю, - отозвался тот. - Но завтра плохо буду жить.
   - Завтра? Неделю плохо будешь жить. Благодари Господа, что рука левая...
   - Это кто ж тебя? - спокойно спросила бабка Фридка, явившаяся со всем необходимым -- водой и тряпками для промывки ран и перевязки.
   - Котик поцарапал, - ответил Биркарт. Чистую правду.
   - Такой малой, а уже врун. Врать грешно.
  
   Теперь Биркарт выбирал для своих упражнений по стенолазанию такие здания, где не могло быть котов.
  
   ...От рыбной вони, жары и толчеи у Биркарта закружилась голова. Он с трудом выбрался из бурливой людской реки, текущей по Рыбному рынку сразу в десяти направлениях, и присел наземь напротив входа в крайний левый торговый ряд. Взгляд его рассеянно скользил по толпе -- и вдруг зацепился за...
   Из людской гущи неторопливо выбрело... нечто. Несхожее с человеком настолько, насколько это было вообще возможно.
   Бурое существо, чем-то похожее на ящерицу, было покрыто бугристой кожей, напоминающей кору старой ивы. Из "трещин" на "коре" что-то склизкое капало в пыль. Физиономия являла собой что-то среднее между уродливым человеческим лицом и ящериной мордой. Спину украшали устрашающие шипы, с виду -- роговые.
   Страховидло передвигалось на двух задних ногах. Передние лапы (руки?), вооруженные превосходными когтями, были заняты -- с одной свисал тонкий чешуйчатый хвост существа (видимо, чтоб его не оттоптали в толпе), а в другой была вполне обычная вместительная корзина, с какими и ходят на рынок. Люди.
   Биркарт подавил желание немедленно рвануть с места -- любопытство оказалось сильнее. И... неужто тварь набросится на него на людских глазах, средь бела дня?
   Люди же совершенно ничего не замечали. Кое-кто даже уступал страховидлу дорогу со словами: "осторожней, не споткнитеся тут, почтенная пани". Люди видели тот облик, какой это существо посчитало нужным им показать! Ой, увидали бы они эту почтенную пани...
   Существо было уже совсем близко, Биркарт не отрывал от него испуганных, но горящих от любопытства глаз. И вдруг встретился с ним взглядом.
   Желто-золотистые глаза смотрели прямо на него. Миг -- и зрачки сузились, став кошачьими вертикальными щелками. Биркарт вскочил на ноги, готовый бежать -- но тонкий хвост существа неуловимым для глаза движением скользнул к нему и обвил его тонкую лодыжку. Странно, но хвост был горячим. Биркарт в ужасе замер -- ему как-то сразу стало ясно, что вырываться бесполезно. К тому же народ не видит тварь -- а значит, и хвоста ее не видит. Начни он орать и попытайся бежать -- его же примут за бесноватого, это точно!
   - Мальчик, - сказала тварь вполне человеческим, старчески-дребезжащим, умильным голоском, - помоги старушке корзину дотащить до дому. Дам тебе два шеленга. Дала бы больше, но бедная я старуха.
   Биркарт кивнул. И с опаской взял ручку корзины из когтистой лапы. А что ему оставалось делать? Петля из кончика хвоста так и осталась на его щиколотке.
   "Оно отведет меня не знаю куда и сожрет."
   - Тяжело? - участливо спросило создание.
   Корзина была и впрямь тяжеловата для семилетнего пацана, но Биркарт буркнул:
   - Нет.
   "Скажу, что тяжело -- точно-точно сожрет!"
   - Я не ем маленьких мальчиков, - вдруг сказало существо. - Ну, вообще-то ем, конечно, но не в том случае, когда они обладают столь сильными магическими способностями.
   "Знает, что думаю!"
   - Просто ты очень громко думаешь. Потому что боишься. Не бойся, считай, что я приглашаю тебя в гости.
   - В гости ходят по своей воле, - сказал Биркарт, выразительно покосившись вниз.
   - Ладно, - петля соскользнула с его лодыжки. - Сбежишь -- беги. Сильно меня разочаруешь. Мне показалось, ты смелый. Не заорал и не убежал, увидев меня сквозь иллюзию.
   - Сквозь... что?
  
   Вошка обалдел: это маленькое чудовище завело беседу с бабкой-Божьим одуванчиком. И та доверила ему тащить свою корзинку! Непохоже, чтоб малявка хотел сделать ноги вместе с корзинкой: Святые разбойнички на подобное не разменивались, и на кой кутас им эта рыба? Неужто малявка начал зарабатывать честным трудом? Помогать бабусям доносить до дому корзинки? Вот чушь-то. Конрад не поверит!
   Конрад усмехнулся. И сказал: а что, может, и впрямь встанет малый на путь истинный. Радоваться надо. Помолимся за него, а, Гвиздек?
  
   - Совсем ничего не знаешь. Впрочем, откуда тебе. Когда чары скрывают настоящий облик живого существа или предмета -- это называется "иллюзия". Красивое слово, правда? В школах для людей этому не учат. Кстати, разве сейчас ты не в школе должен быть?
   - Чего мне там делать, - скривился Биркарт. - Псалмы я уже все знаю. И еще много чего. А латынь, ее даже учитель, брат Криспин, толком не знает. Спросишь у него какое слово не богослужебное -- он и глаза в потолок. Мол, эту премудрость постигнете вы позже!
   - А что же семья твоя? Ей-то все равно, что ты школу прогуливаешь?
   - Я... из приюта. Нету у меня никого.
   - Вот мой дом. Заходи. Давай корзину. Честно сказать, я не нашла на рынке то, что искала. Мне нужны хорошие, крупные щучьи зубы. А там ни одной щуки -- щурята какие-то... Ладно, попробуем взять количеством...
   Дома голос существа изменился -- став глубоким и мягким, без старушечьего дребезга и пришепетыванья.
   - А зачем они? Зубы щучьи?
   - Да подруге моей -- порчи очень боится, дочка ее замуж выходит, а подружки у дочки завистливые, самая ладная она из них. Ну, рано тебе думать про такие вещи. И потом, щучьи зубы -- так, чушь. От серьезной порчи не помогают...
   Биркарт, уже не испытывая ни тени страха, шарил любопытными глазищами по дому -- он-то ожидал, что такое, прямо сказать, чудовище живет в чем-то вроде пещеры или берлоги. Но его взгляду предстала вполне человеческая комната с двумя креслами, столиком и камином. На стене висел коврик -- довольно смешной коврик: на нем плечистый молодой рыцарь занимался чем-то странным. Коврик делился на две половины: на одной этот самый рыцарь пытался поцеловать какую-то старую каргу, на другой простирал ручищи к прелестной деве. В обоих случаях присутствовала третья личность: некто в короне с лицом, на коем было написано что-то вроде: "А я что тут делаю?"
   На кухню, куда существо уволокло корзину, Биркарт не пошел, посчитав, что кухня -- она и есть кухня (как он выяснил позже -- хорошо, что не пошел, а то действительно убежал бы в ужасе). А вот приоткрытая дверь спальни его заинтересовала... Там стояло что-то занятное -- вроде кости какие-то.
   Точно. Самый настоящий скелет зверя. По торчащим желтым клычищам Биркарт определил, что это, наверное, кабан (тушу с такими же клыками однажды пожаловал монастырю после удачной охоты князь Любаньский).
   Напротив кабана располагалось каменное -- вот что потрясающе -- ложе? Лежбище? На нем в известном только жильцу этого дома порядке валялись какие-то булыжники.
   А еще спальня, должно быть, служила и библиотекой. Книг тут было... ну, конечно, меньше, чем в монастыре магдаленок, но все равно очень-очень много!
   - Ты где, маленький?
   Биркарт с несколько смущенным видом вернулся в комнату с камином.
   Создание восседало в одном из кресел. На столике стояли кувшин и пара чаш.
   - Садись. Побеседуем. Налей. Мне и себе. Это кирштранк, но слабенький. Думаю, тебе можно.
   Темно-вишневая жидкость восхитительно пахла. Биркарт, сделав пару глотков, почувствовал себя лучше. Спокойно. Совсем спокойно. Кажется, никто и в самом деле не собирался тут им пообедать.
   - А что ты делал на базаре, можно узнать?
   - Хотел спереть воблу. Для Короля.
   - Для кого-о?!
   - Это один парень у нас в приюте. Стефан. Сам воровать не годен -- и слепыш, и ссыкло. Зато сказки на ночь рассказывает -- заслушаешься! И вот он воблу любит, и говорит еще, что рыба для ума хорошо.
   - Тут он прав.
   - Но сегодня Гловача не было... У него самая лучшая вобла. Воблища целая, каждая рыбина. Как на подбор! А еще я кота поймать хотел. Есть там один, жирный, наглый. На Криспина из школы похож. Но шустрый, курва, никак не поймаю.
   - А если поймаешь?
   Биркарт только усмехнулся, глаза сверкнули прямо-таки дьявольским огнем. И существо сменило тему:
   - А почему ваш Стефан -- Король? Замашки, что ли, королевские?
   - Да ладно! Это потому, что король брехни. Никто так не придумает!
   - А тебя-то как называть?
   - Биркарт...
   Существо удивилось -- или Биркарту так показалось.
   - Да ты крещеный ли? Разве с таким именем крестят?
   - Не. Крещеное другое. А это -- оно мое.
   - Понимаю. Кто назвал тебя так?
   - Никто.
   Биркарт рассказал, как стал Биркартом.
   - Ясно... Ну, знаешь ли, Кто-то хотел, чтоб ты носил это имя.
   - Но ведь случайно получилось...
   - Кто-то, Кого видеть ни мне, ни тебе не дано, возможно. Впрочем, я удивляюсь, что ты и меня увидел. Ты произносил заклинания?
   - Чего?
   - Ну и ну. А что ты еще... умеешь? Ну, необычного? Такого, чего не умеют другие ребята из твоего приюта, например?
   Биркарт отлично понял, о чем его спрашивают. И мигом вспомнил слова матери Хонораты: "Не показывай того, что ты умеешь, никому". Но ведь она говорила про людей. Особенно -- в духовном облачении. Приютским он уже кое-что показал, и ничего не случилось. А это создание не было человеком! Но если оно прячет свой настоящий облик, значит... люди тоже для него опасны?
   - Кто ты? - спросил он.
   - Меня зовут Кундри.
   - А ты... парень или девка... то есть дева?
   - А это имеет первостепенное значение? То есть, это так важно?
   - Femina instrumentum diaboli est.
   Кундри удивленно хлопнула всеми четырьмя веками и шипяще рассмеялась. Отсмеявшись, заговорила:
   - И какой дурак тебе сказал, что только фемина?.. Ну... Если по человеческому счету лет, то я могла бы быть твоей прапрабабушкой. Так расскажешь мне, что умеешь? Обещаю после этого ответить на любые твои вопросы, если они у тебя есть... Ну расскажи, Биркарт. Мне очень хочется это знать.
   - Почему?
   - Потому что одному тебе, такому маленькому и с такими... особыми способностями очень опасно здесь жить. А если нас будет двое -- мы всегда сможем что-то придумать.
   Тон Кундри был деловитый. Биркарт подумал и решил, что она права. И потом, ему страшно надоело одиночество. Ему давно стало ясно, что его странные способности -- это незримая, но непробиваемая стена, отделяющая его от других людей. И так было всегда. Даже тогда, когда он еще ничего не смыслил и учился ходить на горшок.
   Он понял вдруг, что Кундри уже не кажется ему страшилищем -- привык, что ли?Пригляделся?
   Он рассказал про рыжего кота ("Меня правда коты терпеть не могут. А я -- их"). Потом про то, что иногда знает, о чем думают другие ("Жалко, что не тогда, когда надо. А случайно как будто"). И видит чужие сны ("Любопытно, только не вижу с этого проку... - Ну, не скажи..."). Рассказал про Кунца Аулока ("Он мне чуть нос не оторвал. И когда меня касался, я увидел, что он хочет со мной сделать. Ну и подумал -- чтоб у тебя бубенцы пропали и куська высохла!").
   Про Агнешку он хотел промолчать. Не удалось.
   - А кто та девушка с веснушками, о которой ты очень громко думаешь?
   Этот рассказ заставил Кундри, и без того смотревшую на мальчика с растущим удивлением, поглядеть на него прямо-таки уважительно.
   - Жалеешь? - коротко спросила она.
   - Жалел, когда был маленький. Теперь нет, - сказал Биркарт. "Маленьким" он был всего полгода назад. - Она правда соврала мне. И я бы ждал. Как дурачок... Лучше бы просто сказала: все, больше не свидимся. Я бы поскучал -- и забыл.
   - Люди сказали бы -- жестоко.
   - А ты... что скажешь?
   - А я говорю -- разумно. Я говорю о твоих мыслях на этот счет. Не делись ими с людьми.
   Похоже было, что мальчик устал от своих откровений. Рассказывать о себе потаенное -- тоже труд, особенно если это не входит в твои привычки.
   - Выпей еще. И налей мне. И... что ты хотел спросить у меня, Биркарт?
   Тот выпил. И ожил.
   От потока вопросов, обрушившихся на голову Кундри Рейнским водопадом, она даже прикрыла глаза. И отвечала... отвечала...
   - А ты не дракон? А почему у тебя кровать с каменюками? А эти, которые... иллюзии -- их делать трудно? А я бы смог? А ты меня научишь, а, пожалуйста, я тебе за это сопру вот такую щуку с зубищами? А откуда у тебя столько книжек? А почитать можно, ты разрешишь? А...
   Последним оказался вопрос про скелет кабана. Он для колдовства?
   Кундри улыбнулась -- ну, если ее оскал с растягиванием уголков пасти можно было считать улыбкой.
   - Ах, это просто памятный подарок. Его зовут Роберт. Но ты еще маленький для таких вещей. Подрастешь -- расскажу...
  
   Когда за окном стемнело, они уже были друзьями.
   - Ну, одного я тебя не отпущу. В темноте, знаешь, бродят всякие... Но провожать тебя мне, если честно, неохота. Останешься?
   Биркарт был только рад.
   - А в приюте тебя не хватятся?
   - Там будут только рады!
   - Вот проклятье, где же ты будешь спать? На моей кровати ты точно не уснешь. Подозреваю, на ней не уснул бы и святой отшельник, проживавший в пещере... Ну вот что, сними-ка шпалеру...
   - Чего снять?
   - Вон тот коврик. Подвинь стол к стене, влезай на него... Мы его сложим, и будет не хуже тюфяка.
   - А почему тут один рыцарь два раза? И этот король или кто?
   - Тут и дама одна и та же. Рыцарь -- сэр Гавейн, дама -- леди Рэгнелл, превратившаяся из безобразной старушенции в юную девицу, а этот чудесный остолоп в короне -- король Артур, из-за которого все и произошло... Эта бабушка-девушка спасла Артуру жизнь -- ему угрожал злобный великан (хорошо, что его тут нет, всю композицию бы попортил). Леди заявила, что спасет Артура, если он женит на ней сэра Гавейна. Представь себе чувства сэра Гавейна... Но чего ни сделаешь ради своего короля! Женили бедолагу на бабке, та полезла к нему с поцелуйчиками, после чего превратилась в милую леди. Пока это все, что тебе нужно знать -- у этой байки есть глубокий смысл, но тебе это еще рано. Собственно, из-за него я и приобрела этот гобелен. Ну и еще, разумеется, из-за Артура. Экая дурацкая рожа.
   - У Кунца такая же была, когда я...
   - ... сделал его кастратом. И поделом.
   Биркарт догадался о смысле незнакомого слова. И подумал: может, и брата Барнабу... этим сделать? Он уже знал: когда провинится кто из ребят, Барнаба его зовет иногда вечером к себе, "поговорить". Этого боятся больше порки. Плачут потом. Даже здоровые парни.
  
   Сложенный "коврик" и впрямь сошел за небольшой тюфячок для совсем небольшого мальчишки. А, подумал Биркарт, можно подумать, приютский тюфяк мягче.
   К тому же рядом было теплое брюхо Кундри.
   - Я перед сном всегда читаю, - сообщила она. Лежала она, извернувшись каким-то непостижимым образом, и смотрела в лежащую перед ней здоровенную книгу. - Хочешь, почитаю вслух?
   - Хочу. А про кого?
   - Про одного рыцаря Круглого Стола. Звали его Парцифаль, Написал это Вольфрам, германский рыцарь и музыкант. До того он баловался любовными песенками. Ты понимаешь немецкий?
   - Я же силезец. Какой силезец не понимает -- совсем дурной? Ну. Читай. Пожалуйста!
   Кундри удивилась: ей казалось, что после полного впечатлений дня мальчик быстро заснет, но сна у Биркарта не было ни в одном глазу -- наоборот, его черные глазищи блестели, он то и дело прерывал ее вопросами и казался куда более оживленным, чем днем. Словно этот человеческий ребенок был из Ночных. Да нет, не может быть.
   Так она, читая, добралась до момента с волшебницей, явившейся к Артуру.
   - И вольно речь ее лилась...
   Кундри волшебница звалась!
   Биркарт аж подскочил на своих Гавейнах с Артурами:
   - Это была ты?!
   - Конечно, - деланно-серьезно отозвалась она. Но он смотрел на нее с таким восторгом, что она шипяще засмеялась:
   - О останки старого некроманта святого Станислава! Ты можешь меня вообразить в таком виде? "Вся вызов госпоже Природе, в накидке по новой французской моде, в лондонской шляпе с пером павлиньим, в изысканнейшем платье синем, в плаще лазурно-голубом"?
   Биркарт вообразил. И взвыл от смеха.
   - А да-альше...
   - Она, как град, она, как гром,
   Беспечность, радость сокрушала
   И шум веселья заглушала... (Ну, это я могу, не спорю!)
   Была она желтоглаза,
   С глазами, что два топаза...
   - А это правда про тебя! - возрадовался Биркарт. А слушая дальнейшее описание "чарующей" внешности волшебницы, тщательно отмечал сходства и различия: так, черной косы, нежной, словно свиная щетина, собачьего носа, ушей как у медведицы ("Хотите ли к ней присоседиться?"), кабаньих клыков, обезьяньей кожи и обросших шерстью рук не обнаружилось, а сходство нашлось лишь еще одно: Кундри-настоящая была обладательницей "умилительных штучек, что назывались ногтями, но львиными были когтями".
   Биркарт никогда не видел живого льва, но подозревал, что когти у него изрядные. Вроде как у Кундри.
   - И все-таки это не ты в книжке, - сделал вывод он. - Ведь это все было очень-очень давно? А значит, ты тоже сама выбрала себе имя.
   - Мое настоящее -- на языке моего народа -- кстати, мы называемся нойфры -- ты просто не выговоришь. Оно не предназначено для человеческого языка.
   - Мне и это нравится. Эта Кундри славная. Но очень уж некрасивая...
   - Да я, знаешь, тоже не очень... На людской-то взгляд. Думаю, в этом случае не стоило называться Гиневрой.
  
   Биркарт заснул, сжав в руке теплый кончик хвоста Кундри. Ей показалось, что спит он крепко -- и у нее все-таки получится сходить на охоту. В час быка, как называли на другом краю света это тягучее предрассветное время. Обычно она охотилась раньше -- когда запоздалые прохожие спешили по домам.
   Она знала не один кабак во Вроцлаве, закрывавшийся ближе к утру. Конечно, пьяницы -- дрянная еда, но раз уж ничего лучшего сегодня все равно не найти, сойдет и такая. Она тихонько вытащила кончик хвоста из пальцев спящего малыша. Поднялась. Бесшумно. На четырех лапах Кундри двигалась быстрее и тише, чем на двух задних.
   Но... Биркарт услышал. Его глаза широко раскрылись -- и в них не было сонной одури. Любой другой ребенок хлопал бы ресницами и смотрел мутновато -- после такого краткого сна.
   Кундри опустила пару нижних из своих четырех век.
   У каждого нелюдя -- а уж тем более у каждого Longaevi -- свой способ видеть незримое: все причуды Силы в этом мире, три слоя, окутывающие живое и неживое -- ауры. У народа Кундри, нойфров, для этого видения были предназначены два нижних века, с виду совершенно непроницаемые, как и верхние.
   Кундри заморгала. И что же раньше не посмотрела, дура старая?!
  
   - Ты куда?
   - Я жрать хочу, - ответила она. - Спи. Зачем тебе это видеть.
   - Я с тобой!
   - Если умеешь бегать. Я доберусь до места быстро.
   - Я умею!
  
   Кундри, только выйдя из дома, превратилась в серую тень -- в такой час неразличимую для людского глаза. И побежала -- на четырех лапах она действительно не уступала в скорости хорошему скаковому коню. Биркарт бежал за ней, стараясь не отставать, хотя у него это плохо получалось. Кундри, конечно, косилась назад -- и заметила, что мальчик не задыхается.
   Из кабака "У прекрасной дамы" как раз выпинывали последних выпивох. Правда, один из них вышел сам -- и выпивохой не выглядел. Рыцарь -- хоть и без лат, ясно было, что рыцарь. С гербом Порай на вамсе.
   - Вот это добыча... - сказала Кундри. - Только разве его затащишь в этот переулок... Он если и пьян, то слегка...
   - Давай я? - сказал Биркарт.
   - Что? Ты приведешь его вот сюда?
   - Ага. Ну, хоть попробую...
  
   - Ыыыы! Помогите же кто-нибудь! Господин рыцарь!
   Тот недоуменно поглядел вниз. Малыш с залитой слезами мордашкой.
   - Что, пацан?
   - Ааа, помогите! Мама упала... и лежит... Я же не подниму...
   Кундри действительно лежала, поджав лапы для прыжка. И оценила шутку.
   - Что, пьяная, что ли, твоя мамка?
   - Не-ет, пан рыцарь... Она не пьющая... брюхата она...
   - Да что ж вас в такой час носит-то?!
   - Да дед из дома выгнал, он-то пьющ! Буянит... всех нас бьет...
   - Дал бы я вашему деду в рыло... Ну, не дело, чтоб порядочная пани на улице валялась... Где она там, пацан?
  
   Кундри взглядом показала Биркарту -- к стене. Тот отлично понял, вжался в кирпич.
   И... не уследил глазами за ее прыжком. Словно его и не было -- а здоровенный рыцарь только что стоял, а теперь лежит. И из распоротой глотки хлещет на грязную мостовую кровь.
   Кундри поглядела на мальчика -- тот не отвернулся, не икал, не стремился убежать. Он неотрывно смотрел на дергающееся все слабее и слабее тело.
   - Сейчас будет страшнее, - сказала она. - Можешь отвернуться.
   - А можно не отворачиваться? Я люблю страшное!
   Кундри распорола когтями вамс вместе с рубахой и портки на трупе. Затем сделала то же с самим трупом -- когти скрежетнули по ребрам, но все-таки разодрали грудь мертвого надвое.
   - Иди, посмотри...
   - У. Сердце еще бьется!
   - Куры без головы тоже бегают.
   - Видел. В монастыре.
   Кундри выдрала еще трепещущее сердце из груди мертвого. Отличная еда. Просто отличная!
   Затем пришла очередь печени. Печень была похуже -- все-таки этот рыцарь пил, и немало.
   Биркарт смотрел то на труп, то на нее. Ей понравился его взгляд: любопытный и острый. Без тени сострадания к погибшему ни за что ни про что рыцарю -- согласившемуся, между прочим, помочь незнакомому пацаненку, внуку какого-то забулдыги.
  
   - Ты ешь людей, - сказал Биркарт, когда они уже были дома.
   - Не я одна во Вроцлаве. Ну, считай это моим секретом, которым я с тобой поделилась. У каждого нелюдя свои тайны. И делятся ими только с близкими... друзьями. Если хочешь, чтоб мы с тобой были вместе и дальше -- не выдавай мою никому.
   - Я не доносчик. И... я знаю, что ты не одна. Меня тоже раз чуть не сожрали! Но давно, когда я еще... Ну, маленький был, только приехал сюда. Я гулял, заблудился... Ну, был я, как потом узнал, за цеховым домом оружейников, а там -- сидит такая... вроде старухи, голая и седая вся. И чавкает -- жрет какого-то мужика. В темноте не видать, кто он был. Или даже она...
   - Кто он был -- это уже никого не волнует. А вот она... Калькабра. Так ее порода зовется.
   - Я так к месту и прирос. Шагнуть не могу. А она не одна там. Слышу -- рычит кто-то... И выпрыгивает -- ну такой, вроде как небольшой кривой человек, а башка собачья!
   - Гару. Не рыжий он был? Этого я знаю -- дурнющий...
   - Не помню. Он посмотрел на эту -- она шипит. Делиться, видать, не хочет. И тут он на меня! Я... ну, ясно, бегом оттуда!
   Странно, что он рассказывает об этом с такими горящими глазами, подумала Кундри. А страха будто не помнит? Ох, не присочиняет ли он? Чтобы те его ночные приключения ничем не уступали сегодняшним?
   Она, слушая его, влезла в его мысли -- и мало что поняла: воспоминание оказалось сумбурным, и, кажется, мальчик начисто не помнил бегства, но в какой-то миг стал смотреть на своего преследователя с высоты. Залез куда-то от ужаса? Правильно сделал.
   Кундри прекрасно знала, что убежать человек от гару не сможет. Но собакообразный оборотень не вскарабкается на крышу или дерево. Биркарт поступил как преследуемая псом кошка? Молодец.
   - Раз ты сейчас говоришь со мной, тебе очень повезло тогда, - мягко сказала она.
   - Ну да... Очень он быстрый!
  
   Биркарт не сказал всей правды, а Кундри, умевшая читать мысли, так и не узнала ее.
   Ну... Кундри же сама сказала, что у каждого нелюдя свои тайны. И свою Биркарт не открыл ей -- потому что насторожился. Она употребила это поганое слово: "друзья". Биркарт помнил, что такое "друг" - как понимали это Агнешка и Конрад. Да и в приюте было не лучше: "Сте-ефек! Ты мне друг? Ты же эту лепешку не хочешь, да?..".
  
   Неясно как, но Кундри вскоре почувствовала, что Биркарт не любит слово "друзья". И стала называть его по-иному. Не друг.
   Сынок.
   У нее не было детей -- и по не зависевшим от нее причинам. Иногда она жалела об этом.
   А сына следовало беречь, и теперь Кундри выходила из дома днем почаще, чем раньше. Ей не все нравилось в его рассказах о его коротенькой жизни. Например, брат Конрад из собора Святого Яна не нравился определенно.
   Поглядев на брата Конрада поближе -- сам он, разумеется, знать не знал о присутствии Кундри -- она узнала кое-что интересное.
   - Сынок, а ты знаешь о том, что этот твой брат Конрад знал твою настоящую мать несколько ближе, чем рассказал тебе?
   - А?
   - Он твой папаша.
   Биркарт не удивился. Куснул нижнюю губу и сказал:
   - Знаешь. А я так и думал.
  
   - Сынок. А знаешь ли ты, что за тобой следят?
   - Кто?
   - Да таскается днем за тобой какой-то щекастый, пухлявый малец. Ну, постарше тебя, этак вдвое.
   - А, Вошка. Видел. Да думал, он просто так шляется. Ну, по базару. В школе-то его не любят -- доносчик. А отец его в школу гонит, надеется, что он попом станет.
   - Эх ты! Сам знаешь, я редко выхожу днем, но и то заметила, что не просто так он там шляется. Он глаз с тебя не сводит! Близко не подходит -- особенно когда ты со своими Святыми разбойничками, а ты, почитай, все время с ними на базаре. Но смотрит! Далеко пойдет малец, коли умеет уже так шпионить, что тот, за кем он следит, не замечает слежки! Далеко пойдет... если доживет. Доносчиков, знаешь ли, не любят не только в школах.
   - Да чего я, король Ягайло или еще какая важная птица, чтобы за мной шпионить?!
   - Ты дурачок у меня? Как полагаешь, шпионы Инквизиции таскаются исключительно за королем Ягайлой? Ты колдун, сынок! И не нравится мне эта слежка... Смотри, не приводи его к моему дому. Это для него плохо закончится, если приведешь в сумерках.
   - Я сам с ним разберусь, - сказал Биркарт. - Следить он будет. Еще чего!
   - Прежде чем разберешься, попробуй выяснить, зачем ему это надо! Может, попросил кто? Или потребовал? Не играет же он в это? Большой уже играть-то...
  
   Биркарт напрасно думал, что привести Вошку к дому Кундри в сумерках даже и невозможно: до сумерек Вошка ни на базаре, ни еще где не задерживался -- ему, как и всем детям, жившим с родителями, строго-настрого запрещалось ходить по городу в это время и позже. О том, что Вроцлав ночью принадлежит не людям, знал не только Руда.
  
   Вошка, давно приметивший, в каком именно переулке исчезает Биркарт со своей престарелой подружкой ближе к вечеру, решил выследить, где эта старушенция живет. А узнаешь, где живет -- узнаешь, и кто такова. А вдруг ведьма какая. И недаром мальца завлекла. Может, хочет зелье сварить из него, а он-то, дурачок, не знает! А что, подумал Вошка, бывали такие случаи.
   То-то днем он видел ее на базаре единственный раз -- тот, первый. А так все к вечеру появляется, порой когда торговцы уж сворачивают торговлю и собирают товар.
   Надо узнать, что за бабка. Конрад похвалит. И побольше заплатит. А сам он, Вошка, дело славное сделает для всех добрых христиан! Этого хотелось. До ужаса.
   Маленький, гадкий, никем не любимый и вечно всеми обижаемый Вошка воображал себя... тем, на кого люди наконец посмотрят с уважением. Я вам покажу Вошку! Вши людей от ведьм не спасают!
   Но и страшно было. До ужаса.
   Заглянув в переулочек днем, Вошка нашел там для себя укрытие: у одного из обшарпанных, вроде как халупа Вошкиной семьи, домишек хозяин невесть зачем поставил телегу. Пустую. До вечера явно не угонит ее никуда -- Вошка разглядел, что тележка-то хромая на правое переднее колесо: его вовсе не было. Вот коли спрятаться между забором и телегой -- малявка точно не разглядит, когда пойдет провожать до дому свою ведьму. Они с ней вечно болтают о чем-то. А переулок виден... ну, отлично он виден, весь!
   Главное, чтобы вечером ведьма эта на базар явилась! И успеть укрыться, пока они с малявкой будут загружать ее корзинку товаром!
  
   Она явилась. Малявка ждал ее. Вошка огромным кругом обошел сворачивающиеся торговые ряды, рванул в переулок и укрылся за телегой. Скрючился. Уставился в какую-то щель...
   Но ничего не увидел.
   Зато услышал.
   - Вошка! А ну выполз оттуда.
   А если там еще толпа Святых ра...
   Но Вошка мигом повиновался. Хотя приказ был отдан высоким детским голоском. Вошка послушался не голоска. Тона. Как если бы ему приказал это брат Конрад -- и какая разница, сколько ему годков!
   Вошка неловко выбрался из своего укрытия.
   Малявка стоял перед ним. Один. Ни старушонки, ни пацанов.
   - Ты что тут забыл? - спросил он весело. Не требовательно, не зло.
   Вошка ковырнул пояс портков.
   - Да вот... мать послала на рынок, забыли мы это... лук купить! А она ужин готовила, а надо лук, того гляди отец придет... ну и пошел я. А тут у меня того... пузо скрутило, мочи нет! Не среди базара же срать садиться! Я туда, сюда... Ну, вижу, никто не идет, вот и...
   - А где говно? - поинтересовался малявка. - Нету же. Не воняет.
   - Да вот... сел -- и что-то ни туда, ни сюда!
   - Да чтобы тебе всю жизнь не сралось, - сказал малявка уже совсем другим тоном. - Стукач холерный.
   Странно, но после этих слов Вошка поежился -- будто похолодало, что ль? Да вроде нет.
   - Я не...
   - Рассказывай. Эх, ноги бы тебе кочергой переломать. Чтобы полежал, подумал -- стоит ли бегать, высматривать, вынюхивать... и доносить! Мало тебя в школе тыркали за то, что ябедничаешь?
   Напоминание про школу вдруг разозлило Вошку. Напомнило... кто он. А размечтался: забудут все кличку позорную! Уважать будут!
   Злость прояснила ему вечно затуманенные страхом глаза: да кто тут верещит-то? От земли не видать!
   - Ты, - сказал он, стараясь, чтобы голос звучал посолиднее, - кочергу и не подымешь!
   - Это временно. Я же расту, - отозвался малявка снова весело. - Ну а пока у меня вот что есть -- это вполне поднимаю...
   У самого пуза Вошки сверкнуло лезвие ножа. И ткнулось в него кончиком.
   Вошка взвизгнул.
   - Чего визжишь, еще ж не больно?! - поразился малявка. - Ну ты и...
   - От... отстань...
   Вошка всхлипывал. Ему действительно не было больно. Но стыдно -- как никогда в жизни. Надо же, во что превращает даже этого клопа нож! В опасного парня! Мало того, что он... вообще непонятно, кто он! А у тебя, дурак, и ножа нету!
   - А я к тебе приставал? По-моему, это ты зачем-то шляешься за мной, - ответил малявка. - А зачем?
   - Да не...
   А вот теперь стало больно. Поверить в это, только поверить -- клоп правда ткнул Вошку в пухлое пузо ножом так, что, кажется, прорезал курточку и камизу, и теперь острый кончик вонзился в кожу.
   - Сказал. Зачем. Шляешься за мной! А то все застрявшее в кишках говно ща выплывет наружу!
   Вошка икнул и выдавил:
   - Б-брат...
   - Не брат ты мне, гнида, на всех доносящая!
   - Брат Конрад!!
   - А, - сказал малявка. - Ясно. Еще раз в этом переулке увижу тебя -- ну, я же не увижу?
   - Н-н-н...
   - Скользни отсюда.
  
   Вошка летел домой, как будто за ним гнался ад в полном составе: со всеми дьяволами, демонами, мелкими чертями и кто там еще есть. Хотя никто его не преследовал, конечно же. Дома еще и от матери влетело за порванную на пузе одежду -- разожрался, аж лопается? Обиженный на весь белый свет Вошка умял целую миску тушеной капусты, по размерам не уступавшую отцовской -- еда несколько примиряла его с этим гадким миром.
   Ночью капуста мрачно бурчала в его животе.
   Утром Вошка, раскорячившись над отхожим ведром, чуть не взвыл: из жопы словно еж лез, а не... то, что должно. Облегчившись и нечаянно покосившись в ведро, он задушенно пискнул от испуга: то, что плавало там, поблескивало от... крови! "Да чтоб тебе всю жизнь не сралось", - вспомнил он. И чуть не сел прямо на ведро с говном.
  
   - Биркарт! Что, пес возьми, несет этот Гвиздек? О том, что ты связался с опасной ведьмой, а сам стал разбойником и чуть не убил его?
   - Папуля. А ты ему платишь, чтобы он шпионил за мной, да?
   Конрад усмехнулся:
   - Да так... помогаю на бедность.
   - Он уже не знает, что придумать, чтобы ты платил побольше. Прекрати помогать -- и он перестанет сочинять. Вот увидишь!
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"