Горюнчик Валентин Яковлевич : другие произведения.

,,оковы,,

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

0x08 graphic

Художница Анита Крейтусе

   Валентин Маэстро

ОКОВЫ

Рига, 2007.

   Ежегодно огромное количество неви­новных осуждается к лишению свободы и даже к высшей мере из-за несовершенства системы органов задержания, следствия и суда...
   Данная книга - о части этой пробле­мы. Она написана на основе реального события: произвола суда.
   Вот цитата из жалобы незаконно осужденного: "... суд...в лице судьи Холцманиса и про­курора Спирковой... по оговору со сто­роны Грязнова и Куранова признал ви­новным меня в том, чего я не делал, и лишил меня свободы, обосновав приго­вор утверждением, что преступление я МОГ совершить..."
   Так происходит и сегодня, только
   факты замалчиваются. Происходит се -
   годня и также будет завтра, если мы
   не наведем порядок. Не наведем, тог-
   да завтра схватят тебя...

СОДЕРЖАНИЕ

  
  
   I часть. Картина
   1. Холст..................7
   2. Мольберт.............21
  
   II часть. Вязь времен
   1. Прибытие............34
   2. Соучастие............50
   3. Уход...................102
  
   III часть. Освобождение
   3. День первый.........128
   4. День последний......145

***

   Сашке было не до сентиментальной болтовни теперь: дверь раскрылась, на улицу вышли две женщины.
   В висках застучало от ускоренной пульсации: "Она!"
   Рука его медленно потянулась к пистолету, снял с предохранителя.
   Последний раз на темном, затянутом рваными тучами небе памяти, словно освещенное всполохом яркой молнии, промелькнуло в мельчайших подробностях, опре­делилось каждое сегодняшнее движение его, минувшие события...

***

   "В некотором царстве, в некотором государстве, в некоторой державе с величественным названием Соловецкий Союз Республик Советских жил-был царь-распределитель Никитов Брежний Лесталинович.
   Опираясь на Тщеславие и Корысть, подпитываясь Раболепием подданных, он взобрался на трон, который был вознесен в заоблачную высь. Трон-кресло в пуховых перинах, отделанный бриллиантами, был закреплен на высокой горе. Гора-шар, наподобие огромного дири­жабля, одним концом была укреплена за землю и возне­сенностью своей подчеркивала цареподобность распреде­лителя, которого видели все жители державы. Находясь над всеми, он держал в руках скипетр-жезл и иногда, поглядывая вниз по-отечески строгим взглядом, взма­хивал им.
   Царство сие отличалось от других государств не только расположением трона и сидящим в нем. Было и другое, приближающее на словах державу к Утопии -- это объявленное для всех равноправие, и, необычное для других континентов, стран, одностороннее движение по улицам, дорогам.
   Все дороги на земле радостной этой, как и улицы в городах, были кольцеобразные и вели к постаменту. Народ имел всеобщее право идти только вперед, к держа­щему скипетр, и если кто-то забывал что-то дома, позади себя, путь был один: мимо постамента, по кругу, идя вперед, добираться до жилья.
   За порядком в колоннах и направлением движения следила шеренга, выбранных всеобщим прямым голосо­ванием, начальников, которые отличались от простых пешеходов лицами своими. Правая сторона их физио­номии, обращенная к идущим по кольцу, горела важ­ностью всезнания, взор глаза был строг; левая -- глаз которой ловил малейшие указания с трона -- была сама угодливость.
   Люди организованно идут к постаменту, но... Стоп! Взмах скипетра-жезла. На светофорах загорается красный. Все замерли.
   Сверху доносится четкая фраза: "Мы самый счаст­ливый народ!"
   Ликующим хором пешеходы и начальники сканди­руют указанное: "Мы! Самый! Счастливый! Народ!"
   Тишина. Взмах жезла. Зеленый. Движение продолжается."

1. часть. КАРТИНА

1. Холст.

   Транспортер остановился. Перекур.
   Санёк, сняв рабочие рукавицы, посмотрел на часы -- четыре утра -- и направился к комнате мастеров, где он, подгоняемый сроками сдачи, сочинял во время таких вот перекуров курсовую по истмату.
   Навстречу мчался дежурный по смене.
   -- Тебе звонили, -- бросил он на ходу.
   -- Кто? -- коротко, как можно спокойнее спросил Саша, а чувства тревоги, беспокойства, нетерпения, прочно удерживаемые в узде сознанием, будто подстег­нутые сообщением, разорвали уже путы и понеслись в гущу занозистых предположений.
   -- Женщина. Еще позвонит.
   Стараясь восстановить душевное равновесие, Санёк зашел в кабинет, устроился за столом, вытащил из шуф­лятки папку, раскрыл ее.
   На первом листе, кроме названия "Права и досто­инство человека в рабовладельческом обществе", не было ни строчки.
   Тяжело вздохнув, разложил перед собой исписанные скорописью черновые наброски, выписки.
   Взял одну из страниц и, стараясь освободиться от беспокойно-вопрошающих чувств -- Кто звонил? -- заставил себя вчитаться, вникнуть в смысл написанного:
   "...две тысячи лет назад случаи произвола не только не осуждались законом, а наоборот, считались нормой в тогдашнем праве, что подтверждается описаниями в достоверных источниках.
   В качестве конкретного примера автор приводит происшедшее с одним из свободных граждан, который, спасая свою жену -- Мариам, -- попадает вместе с ней в рабство, где дождался рождения сына и, внешне сми­ренно отзываясь на данную ему кличку "Скиф", исполняя тяжкую повинность раба, мучительно ищет возможные пути освобождения..."
   Прочитав и поняв, что волнение не только не про­ходит, а с каждой минутой все больше овладевает им, отбросил ручку.
   "Кто звонил, Может быть, случилось что?"
   Мрачные ассоциации, навеянные совпадением имени его жены и супруги Скифа, распалили воображение еще больше. Настойчиво и упорно возвращаясь, они все сильнее подчиняли его себе: разгоняя, раскручивали мыс­ли и, словно предрекая приближение неотвратимой беды, вместо того, чтобы отступиться, устать, навязчиво пыта­лись закабалить слух, заполнить звоном кандальным и перенести Александра самого в ту, давно прошедшую, не нашу эру.
   Санёк нахмурился, потряс головой. Закурил.
   "Кто? Мариам? Но не пойдет же она ночью к автомату. Соседка?..."
   На исходе уже шестой месяц, как он, каждую вторую ночь отправляясь на эту работу по совместительству, неизбежно попадал под власть такого, как сегодня, настроения.
   Мариам вот-вот должна родить, и он приходил сюда зарабатывать деньги. Приходил, а постоянное напоми­нание о насущном желании окружить ее заботой, береж­ностью, словно магнитом тянуло Сашу домой. Тянуло и, в последнее время все чаще, будто неслышно шептало о какой-то грядущей потере.
   Вздрогнул от неожиданного, пронзительно громкого звонка в сонной тиши.
   Хватает трубку: в ней -- голос соседки:
   -- Александр?
   -- Да-да, я!
   -- Мари отвезли в роддом. Началось...
   Сбив дыхание, медленно охватывая все тело обвола­кивающей волной, холодок прокатился с головы до пят.
   -- Как она?
   -- Все хорошо. Надо ждать.
   -- Да, да, -- растерянно подтвердил он.
   -- Если что будет, я тебе позвоню.
   -- Да, да, -- машинально повторил Санёк, вслуши­ваясь, как в такт коротким гудкам бьется сердце.
   Кладет трубку, но та падает. Поправляет. Опять мимо. Наконец, положил на место.
   Берет сигарету, подносит ее ко рту, но там еще ды­мится первая. Бросает в пепельницу и тут его осенило:
   "Не спросил, в какой роддом?!"
   Вскочил и, широко шагая, заметался по комнате.
   "Она уже там! Неизвестно, каково ей! А вдруг...?"
   Он резко оборвал непрошенное движение мысли. Стараясь отогнать сомнения, пробежался памятью по событиям последних суток.
   "Все было нормально. Все будет хорошо," -- подумал Санёк, успокаиваясь, и, заново переживая их прощание, замер посреди кабинета, улыбаясь воспоминаниям.
   Вечером, перед ночной сменой, намереваясь поспать хоть пару часов, он устроился на тахте, но, переполняе­мый знакомым сладким чувством разрастающейся радос­ти, что он открыл в себе с первыми явными признаками становления его любимой матерью их будущего ребенка, восхищенно наблюдал за Мариам. Совершенно забыв об усталости и, разглядывая ее, будто впитывал, прини­мал в себя малейшее движение жены.
   Вот она, одетая в непомерно широкий халат, забавно покачиваясь, подчеркнуто осторожно переставляя раз­вернутые врозь носки ступней, оберегая того, кто уже заявлял о себе в ней, направилась к секретеру и, пере­хватив взгляд Саши, остановилась. Дрогнули ее тонкие брови, нежное свечение голубых глаз сменяется вопроси­тельным, а затем тревожным блеском. Молча смотрит на него.
   Санёк улыбнулся ей.
   Она ответила: родные губы чуть приметно шевель­нулись, но выражение взгляда не изменилось.
   -- Мариам, милая, -- произносит он.
   Она, все так же молча, словно желая услышать уточ­нение, наклонила голову.
   А ему хотелось остановить это состояние, видение. Хотелось, чтобы она все время, также мило и забавно -- будто не та стройная, веселая невеста, которая на свадьбе танцевала без устали -- всегда ходила по комнате, радуя приближением часа, когда их будет уже трое. Хотелось, чтобы она не знала бед и тревоги.
   Сане почему-то вдруг стало боязно за нее; желание прикоснуться к любимой, ощутить теплоту ее губ выра­зилось в тихом зове:
   -- Подойди ко мне...
   Мариам, не сводя с него глаз, вперевалку двинулась к тахте и, заметив, что губы его неудержимо растяги­ваются в веселую улыбку, обиженно надулась.
   Он не выдержал. Отбросил одеяло, вскочил, кинулся к ней. Предупредительно остановился и, мягко обняв, привлек к себе, губами коснулся волос, пахнущих лесом, свежестью.
   -- Я не красивая, да? -- чуть слышно спросила.
   -- Хорошенькая моя! -- искренне восхитился, -- Ты -- самая красивая и никогда еще не была так прелестна.
   -- Почему же смеешься?
   -- Я?! -- в удивлении он отодвинулся.
   -- В глазах -- смех...
   -- Это -- не смех! Я радуюсь, -- говорил, целуя, вды­хая аромат кожи ее. -- Радуюсь, что ты у меня есть, -- шептал, любуясь ею.
   Память, красочной картиной словно отодвинув сомне­ния, вновь вернулась в реальность, и Саша, мучаясь неведением, корил себя за излишнюю сдержанность. Ему казалось, что он мало говорил о любви своей, что не до конца рассеял тревогу Мариам, что не успокоил ее, не убедил окончательно в хорошем исходе всего.
   Представляя, каково ей сейчас без него, не зная, что делать, куда деваться, ходил взад и вперед вдоль стола.
  
   Раскрылась дверь и зашел бригадир -- высокий, креп­кий на вид мужчина, лет пятидесяти, уважительно име­нуемый грузчиками дядей Мишей.
   Посмотрел на Александра и, увидев на его лице тревогу, вместо того, чтобы напомнить об окончании перерыва, сочувственно прогудел:
   -- Случилось что?
   -- Да, так... -- складывая бумаги, неопределенно отмахнулся Сашок, но, взглянув на "дядю" -- тот по-прежнему стоял, держа открытой дверь, за которой начали собираться ребята -- задумчиво добавил:
   -- Жену в роддом отвезли.
   -- А-а, -- понимающе протянул и тепло улыбнулся, -- ну, тогда скоро будешь отцом.
   Сашок бросил папку в шуфлятку, со стуком задвинул ее и, подумав, что надо бы ехать к Мариам, отпроситься с работы, хмуро продолжил:
   -- А что, если с ней... Вдруг ей там плохо?
   -- Глупости. Не терзай...
   Окончание фразы Саша не услышал, он кинулся на звонок к аппарату.
   -- Да! Алло!?
   -- Это Александр Скифовский? -- громко спросил незна­комый женский голос.
   -- Да, я слушаю...
   -- Из роддома. Ваша жена попросила позвонить...
   "Роддом!... Мариам!" -- отмечало внимание, а волнение вновь вырвалось из рамок самообладания: ладони похоло­дели и трубка стала влажной.
   Чувствуя, что противная мелкая дрожь в ногах не проходит, сел, упал в кресло.
   -- О-о, -- протянул, -- да-да... Давайте, давайте, -- говорил, чтобы хоть чем-то заполнить пугающую пустоту паузы; говорил, не контролируя себя; говорил, а сердце -- удары его отдавались во всем теле, голове: "ввух! ввух!" -- стучит в висках, груди, ногах; стучит громко, оглушающе громко.
   -- ...поздравляем...
   Он не расслышал: громко, слишком громко сердце стучит.
   Кричит в трубку:
   -- Повторите! -- кричит и задерживает дыхание, чтобы не пропустить, чтобы услышать снова то, что разобрал уже, но во что не поверил.
   -- Радуйтесь, -- повторил женский голос, смягченный невидимой улыбкой, и продолжал, -- у вас сын, четыре двести.
   -- Ой-ё-ёй! -- вырвалось у Санька ликование, не находя подходящих слов.
   Он, словно марафонец, разрывающий финишную ленту, вскинул кверху руки, тут же, резко опустив, бросил трубку на аппарат. В комнату на крики забегали товарищи. Обвел всех радостно горящим взором и, закрыв лицо ладонями, откинулся на спинку кресла.
   -- Сын! Сын! -- шептал. Затем вскочил: -- Ребята!!!
   Все стояли и, улыбаясь, смотрели на него.
   Сашок будто споткнулся; вспомнил, что даже не побла­годарил ту, которая звонила, но тут же, успокоив себя: "Поймет!", закончил:
   -- У меня -- сын!
   -- О-о, загудели кругом, -- не бракодел..., -- все задвигались, -- поздравляем..., -- начали подходить к нему, -- с тебя причитается.
   Улыбки, улыбки, улыбки вокруг.
   Саша полез в карман за портмоне:
   -- Чего хотите? Угощаю всех!
   Спокойный бас дяди Миши перекрыл разрастающийся гвалт:
   -- Будет разумнее, если отложим: поработаем, помо­емся и -- в кафе...
   Только перед обедом Саньку удалось вырваться из кафе.
   Явились они сюда сразу после ночной.
   Шумная компания со смехом и шутками завела Сашу в помещение и сразу, после первого же слова "Сын!", здесь все задвигалось, завертелось.
   Смеялись, улыбались, подначивали и, пригубив шам­панское, стали по-родному близкими незнакомые работ­ницы кафе. Сразу же были сдвинуты, накрыты столы. Вперемешку с анекдотами и серьезными пожеланиями звучали тосты.
   На веселье и шум заглянул постовой, понимающе расплылся в улыбке, и Санёк, возбужденно, с радостным блеском в глазах, сам не помня, который раз за послед­ние часы, рассказывал принимаемый всеми с сочувст­вием, удивлением непредвиденный поворот в событиях.
   -- "Все, все говорили -- будет дочь. Врачи уверяли, утверждали. Мы уже и коляску -- розовую, и одеяло, и пеленки -- все на дочь купили, а тут -- сын. Сын -- понимаешь?!"
   Говорил, делясь сюрпризом, который превратил, пре­образил этот день, обычный майский день -- в праздник.
   Его слушали, перебивали, говорили сами, опять слушали и все праздновали.
   Мужественно преодолевая сильную качку, держась за стол, долгий напутственный тост с грузинским перчиком, заикаясь, произнес вовремя пришедший, уважаемый всеми председатель общества трезвости "Алкеист". Завладев всеобщим вниманием, он поднял до краев наполненный стакан над головой, опустил и, жадно опустошив его, убедительно заверил Санька в крепком здоровье малыша: из опрокинутой двухсотграммовой емкости не капало.
   Товарищи по работе, сочетая приятное с полезным, обменивали через продавщицу кафе вынесенный с завода опоек -- выделанную кожу -- не на остограм­мление, а на неотразимо действующее успокоительное для жен -- продукты.
   Сашок, захмелевший от ликования, опьяненный счастьем, зараженный общим весельем, дружеским окру­жением, как и подобает виновнику торжества, проглотив под громогласные требования содержимое первой рюмки, не принимая, не поддерживая и не замечая последую­щих приглашений, с соучастием непьющего, потчевал, угощал, расплачивался. Взахлеб говорил, рассказывал широко, пел громко и смеялся заразительно, но в то же время порывался уйти к Мариам. Желал кинуться в поток действий, чтобы разделить поскорее долгожданную весть с близкими: тещей, родственниками. Ловил себя на этом желании и, внутренне чувствуя единение с Мариам, словно купаясь в сказочном море сопережи­вания, шептал про себя тихо, восхищенно: "Мило-милая моя! Ты -- молодец у меня! Сейчас, скоро приду", -- шептал и будто дивная мелодия, украшенная плавным свечением цветограммы, вселялась в него.
   Ночью он рвался к роддому, но его удержали, успокоили, объяснили: "Не пустят сейчас. Да и мать, ведь, отдохнуть должна..."
   "Скорее, скорее всем своим сообщить!" -- желание, убыстряя движения, словно подталкивало даже сейчас, когда он, выйдя из кафе, сопровождаемый прощаль­ными, дружескими хлопками ладоней по плечам, спине, забрался, наконец, в такси.
   "Сын", -- повторял это слово, как бы примеряя его к действительности, пробуя на вкус, а сам, улыбаясь, вспомнил, как они с Мариам в неведении гадали: кто же будет?
   Она мечтала о дочери, а он хотел сына, пояснил, что первым должен быть мальчик: сестра будет защищена братом. Загадывали. Он говорил, а сам представлял, как рядом с ним топает, переставляя ножки, рассуждает, щебеча, подобие его и это было существеннее всяких доводов и даже тех, что шли к нему из далекого, забытого детства, из того дня, когда отец повез мать в больницу.
   Он, с двумя старшими брательниками растапливал печку и вдруг, широко распахнув дверь, с улицы в дом шагнул отец, весь в клубках мороза, в расстегнутом тулупе, сильный и большой:
   -- Ну, детки, кого хотите, чтобы мама с папой купили в магазине? Братика? Сестричку?
   Санёк зыркнул на братьев.
   Губы у них растягиваются в какие-то непонятные, таинственные улыбки. Смотрят на Сашку и он, спешно, чтобы не опередили, звонко крикнул:
   -- Сестренку!
   Отец подходит -- глаза искрятся весельем -- подхва­тывает Санька на руки, подкидывает к самому потолку, ловит, обнимает и, сев на скамью, устроив на коленях, разворачивает лицом себе:
   -- Ну, тогда так! Сыновей у меня хватает. Купим сестренку! А ты, сынок, как вырастешь, обязательно купи сына.
   -- Почему?
   -- Сын -- правая рука, защита...
  
   Мариам ничего не доказывала, не объясняла, она только улыбалась и шептала о дочери, а Саша, с каж­дым часом все явственнее, видя, чувствуя, воспринимая ее как хрупкое составляющее одного целого, имя которой Любовь, начал уступать.
   После осмотров, заверений врачей он уже вместе с Мариам искренне радовался, что скоро у них будет крошка: маленькая Мариам -- красивая, нежная, веселая... И на тебе, -- сын!
   "Как она там? Что с сыном? -- всплывали в сознании пропитанные беспокойством вопросы: "Какой он? Похож?"
   Санёк порывисто наклоняется к таксисту и заставляет развернуть машину, мчать к роддому.
   Подъехали, остановились. Выскочил...
   Из вестибюля Сашу решительно выпроводили и он, покружив у стен корпуса, вернулся в такси: "Домой. Сказали завтра, приеду завтра -- главное, что у них все в норме. У них! Да, нас уже трое!"
  
   Оббегал вдоль и поперек рынок. Набил спортивную сумку соками, фруктами. Пуская в ход красноречие, полное обещаниями переплаты, купил сервилат и другую необходимую всячину. Позвонил в Саратов теще. Отбил в Вентспилс телеграммы братьям и сестре, которые после смерти родителей регулярно напоминали о себе только праздничными открытками. Заскочил с коробкой конфет и "Моккой" к соседке и, наконец-то, зайдя в свою комнату в коммунальной квартире, Саша почувствовал, что ноги стали непривычно тяжелыми и будто гудят. Оставив сумку у дверей, направился в ванную. Выслушав харак­терное урчание труб, что напомнило об обычном време­ни появлении воды -- ночью -- через минуту вернулся. Вскипятив чайник, поднял тонус чашкой кофе и принялся за дела.
   Половину ночи, непрерывно меняя кассеты на магни­тофоне -- "Иррапшн", Высоцкий -- "АВВА" -- "Машина времени"... -- он то и дело улыбаясь, целуя мысленно лю­бимую свою, словно пронизаемый тихо звучащей музы­кой, писал, передавая-выражая чувства, писал письмо Мариам. Сопереживание и ощущение разлученности после восторга и благодарности заставило его спросить о состоянии, о боли, лишний раз успокоить, что все организует как надо. Закончил просьбой ответить сразу короткой запиской, а письмо подготовить к следующему посещению.
   В пятом часу, после теплого душа, довольный забрался в постель: "Все приготовил, даже отдохнуть успею!" -- закрыл глаза и моментально заснул.
  
   Выходной день -- как по заказу: чистая синь неба и яркое, теплое солнце.
   Услышав объявление: "Следующая -- "Детский мир", Саша заставил себя "встряхнуться" и открыть глаза.
   Он опять стоя, крепко держась за поручень, заснул в троллейбусе, что в последние месяцы повторялось часто.
   Вгоняя в тело бодрость проверенным на практике допингом -- удалым прошептыванием "Движение -- это жизнь", поднял с полу сумку и дружески улыбнулся рядом стоящей женщине. Та, так и не поняв, почему Санёк без видимого повода хватался за ее платье, провожала его наполненным подозрительностью взглядом. Саша сожалел, что нет возможности пояснить ей свои порывы, ведь, чувствуя сквозь сон, что падаешь, поневоле ухва­тишься. Сожалея и лавируя в тесноте, он пробрался к передним дверям. Вышел на красочную по-летнему улицу, вышел, не зная еще о том, что прошлое через сегодня переходит в завтра и ведет его к событиям, от которых ему никак не уйти.
   Солнце, словно подтверждая свое участие в создании праздничного настроения, ласковым теплом лучей кос­нулось лица. Легкий ветерок, гладя приятной прохладой, забрался под рубашку. Ряд деревьев вдоль обочины будто приветствует его светло-зеленым танцем листьев на ветках, приветствует шелестом, утопающим в шуме сует­ливого бега дня. Натужно пыхтя открытыми дверями, удаляется троллейбус. Фырча моторами и блестя лаки­ровкой салонов, проносятся машины. Переклик голосов, отрывки разговоров, шум и мелодии ансамблей из прием­ников, кассетников.
   Солнце, ветерок, листик каждый; все, кто навстречу, рядом идут, знают, куда он спешит, с готовностью отве­чают на свечение улыбки его и вместе с ним радуются, что с каждым шагом он ближе и ближе к Мариам, к сыну.
   Улыбается милиционер, довольный от предвкушения получить премию за квартал. Он передает опыт двум дюжим молодцам с красными повязками на руках, кото­рые с осознанием добросовестно выполняемого долга сопровождают в отделение извлекшую нетрудовые дохо­ды, торгующую полевыми цветами старушку.
   Улыбается дородная мать семейства, в руках у которой две объемистые сумки, а шею натирает бечевка с руло­нами дефицитной туалетной бумаги.
   Улыбается, заполучив долгожданный ордер, новосел: из озорного принципа не нанимает левака и тащит на себе трехдверный шкаф.
   Даже очередь, изредка спрашивающая у прохожих монетку для телефона, что растянулась под вывеской "Напитки", в ожидании начала дебатов по теме "А меня уважаешь?", улыбается ему.
   Все улыбается Сане и только здания стоят в недвижности.
   Дома, словно ощущая на себе тяжесть пыли веков, плотно прильнув друг к другу, удерживали в каменных берегах сегодняшний поток Жизни и молчаливой от­странностью тенью-эхом вклинили в мелодию торжест­венной симфонии, что все громче пели чувства Саши, далекий вскрик Скифа о боли.
   Санёк не слышал Эха, не видел тени. Он шел по солнечной стороне улицы и всеохватывающее чувство любви, чувство зарождающегося отцовства участием в движении Жизни будто грели его изнутри и окрашивали в сказочный праздник то, что вокруг, где все ликовало, принимая и отражая настроение его.
   "Имя какое дадим мы ему? -- из мыслей вопрос уходит в улыбку, -- Вместе, вместе решим".
   Приближается к перекрестку. Непрерывно катят машины по проезжей части. "Вот, и больница видна..."
   В скором шаге он уже на обочине. Вглядывается в расположенный за площадью, на той стороне улицы, поблескивающий окнами роддом. Ступает на дорогу и тут же назад!
   Визг тормозов. Натужный рев моторов машин, что резко рванулись мимо светофора. За первой -- вторая и следующая: колесо в колесо. Они, будто пытаясь по­глубже вдавить в мягкий асфальт растрепанные ветром волосы, катят через голову, пересекают грудь его.
   Сумка, туго набитая сумка исчезла под капотом "Жигулей", исчезла, но тут же ее отбрасывает на бок салона.
   Тело изгибается, причудливо ломается скоростным перемещением, а он стоит и с интересом наблюдает, как тень его, словно живая, мечется: то ложится на дорогу, то скользит по салонам проезжающих машин.
   Саша быстро пересек улицу и, сдерживая себя, борясь с желанием сменить ходьбу на бег, идет, спешит к Мариам.

2. Мольберт.

   -- Итак, в шесть вечера, -- пожимая руку, закончил Николай череду прибауток напоминанием.
   -- Давай, до встречи, -- коротко попрощался Санёк и они, разойдясь в разные стороны, расстались.
   "Хороший парень", -- по-прежнему находясь во власти праздничного настроения, на ходу отметил про себя Саша, подумав о Николае, кто, как и Санёк, работал наладчиком, но только в "Ладедоте", также как и он заочно учился, но не в университете, а в техникуме легкой промышленности. "Только на выпивку слабоват", -- определил, всматриваясь в витрины магазинов, и улыбнулся, вспомнив, как они познакомились.
   В вестибюле роддома сестричка вручила ему записку от Мариам.
   Развернув сложенную вчетверо бумагу, он пробежал глазами текст и опешил.
   Не своим почерком Мариам писала ему как ребенку: просила экономить деньги, спрашивала, много ли пьет -- но ведь он не пьет вообще! -- и заклинала не гулять, не пускать в квартиру Свету.
   "Что за Света?" -- Санёк в недоумении перевернул листок и увидел фамилию адресата: Николаю Решетову.
   Поняв, что сестричка перепутала послания, он обра­тился к читающим записки от жен и так познакомился с Николаем, его одногодкой, у которого, также, как и у него, вчера родился сын.
   Забрав у Николая записку и развернув ее, он с первых же слов, будто слыша ласково звучащий голос, сопро­вождаемый тихим смехом Мариам, как бы наяву ощутил ласку любимой. Даже намного позже, разговаривая с Николаем, отвечая на вопросы его и сам спрашивая, Санёк чувствовал мысленное единение с Мариам и видел перед собой строчки, выведенные родной рукой.
   Мариам сообщала, как ее привезли, сколько ждала, как плохо и больно ей было. Поместили в операционную и роды прошли быстро, без осложнений; писала, что опять у них не так, как у всех: "... представляешь, лю­бимый. Врач говорит, что разное слышала. Даже бабу­шек зовут, а я звала тебя, тебя и все время только тебя. Такого, чтобы звали мужа, у них еще не было, вот...
   Сынок -- весь ты, но немножко взял и от меня..."
   Сердце Саши сладко сжалось, но увидев очередную витрину, он вспомнил, зачем оказался здесь и остано­вился.
   Оглядел изобилие выставленных товаров и, по вы­веске узнав, что магазин только для иностранцев, прошел дальше, зашел в пустующий гастроном.
   "Опять ничего, -- окинув взглядом полки, застав­ленные водкой, винами, ликерами, сигаретами, подумал Саня и, посмотрев на просторные стеллажи, где распо­ложились рыбные консервы, в бледных фантиках кон­феты, разочарованно вздохнул, -- и здесь нет".
   В дверях, ведущих в служебные помещения, откуда доносилась песня:
   "В кабаках зеленый штоф, белые салфетки
   Рай для нищих и шутов,
   мне ж -- как птице в клетке..."
   появилась одетая в белый аккуратный халат продавщица, лет двадцати или тридцати: слой косметики скрывал не только возраст, но и истинное выражение лица.
   Глаза ее вопросительно уткнулись в Сашу и, после секундной оценки, она ему подарила широкую с золотым свечением зубов улыбку.
   -- Что вам, молодой человек?
   Санёк в тщетной попытке выполнить просьбу Мариам -- купить морковный сок -- обошел уже пять магазинов. Чтобы расширить район поиска, он решил разделиться с Николаем, -- его жена просила о том же. Воодушев­ленный столь редким явлением -- улыбчивой вежли­востью в магазине, Саня невольно поверил в удачу. Прошел к прилавку и, считая, что блат в гастрономе в наше время не помешает, спросил:
   -- У вас есть морковный сок?
   "Нет, ребята, все не так,
   все не так, ребята..."
   -- продолжала звучать мелодия, а продавщица со снисхо­дительной разочарованностью протянула:
   -- И это все?
   -- Нет, конечно, -- в тон ей продолжал Санёк, -- и еще другой дефицит.
   -- Хо! -- карие глазки вершительницы судеб игриво заблестели, -- такие дела только через коньяк!
   С многозначительным молчанием Саша поставил на прилавок свою сумку и выложил из портмоне двадцати­пятку. "Завтра не надо будет рыскать по базару, достану здесь", -- подумал.
   Задребезжала входная дверь и в зал зашла розовощекая бойкая старушка.
   -- Рита, -- представилась продавщица и, передав Саньку сдачу, узнав его имя, вручив бутылку армянского коньяка, что ловко была выужена из-под прилавка, при­гласила пройти в открытую дверь, над которой красова­лась интригующая воображение надпись "Посторонним вход запрещен". Сама она, бросив старушке: "Тетя Настя, нет сегодня. Завтра приходи" -- догнала Сашу и они оказались в помещении склада среди стоящих штабелями железных, деревянных, бумажных ящиков.
   Здесь, в закуточке, где за маленьким столиком сидела, покуривая, и слушала выдаваемое кассетником коллега Риты Татьяна, быстро был разрезан на тонкие дольки лимон, невесть откуда появились бутерброды с красными бусинками икры, плитка шоколада. Юркие женские пальцы выдернули пробку из бутылки и светло-корич­невая пахучая жидкость на одну треть наполнила три граненных стакана.
   После шутливого призыва "вздрогнем!", подруги залпом выпили. Санёк, вежливости ради, пригубил.
   "Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь..." -- тихо хрипело из магнитофона.
   Рита с Татьяной по очереди выбегали к покупателям, возвращались, прикладывались к стаканам и, повторяя, что мужики на свете перевелись, предрекая уйму напа­стей на сына, уговаривали Сашу выпить. Когда обе окончательно убедились, что он не от мира сего и хлещет только лимонад, привели, пританцовывая -- "змеи, змеи кругом, будь им пусто..." --, рабочего магазина -- Игорька, красноносого, в легком подпитии мужчину лет сорока, облаченного в серый, видавший виды, халат.
   "Ох, у соседа быстро пьют, а что не пить, когда дают..." -- слушая песни, поддерживая разговор, поглядывая на часы, Санёк ждал удобного момента, чтобы напомнить о причине застолья.
   В это же время, в таком же магазине, но в другом месте, тоже в надежде на приобретение морковного сока и дефицита, также с двумя продавщицами и рабочим, но только сизоносым, Николай очередной раз вместе со всеми "вздрогнул", что было первым, но не существенным отличием от Саши, после множества совпадений.
   Шли минуты, убывал коньяк, опустошались стаканы, вбегали, выпархивали продавщицы. Отлучился, идя степенно, вразвалочку, рабочий.
   "Дошло веселие до точки...", -- определил поэт.
   Вернулись Рита с Татьяной, разделили остатки и, услышав грохот дверей, ринулись в торговый зал.
   Саша налил себе лимонад и, удивленно оглянувшись, застыл с бутылкой в руке.
   Грозно крикнув: "Все! Хватит пьянствовать!" -- к нему, свирепо гримасничая, тараща посоловелые глазища, шел Игорек. Приблизился, протянул руку к лимонадной бутылке, миролюбиво просипел:
   -- Давай и иди отсюда.
   С Николаем происходит то же, но только в руке он сжимает почти пустую бутылку из-под коньяка и указы­вает ему сизоносый, а не красноносый.
   Игорек, видя, что Санёк отводит руку, схватился за бутылку и пробует вырвать ее.
   "Меня схватили за бока..." -- кричит магнитофон, а Саша не желая уступать бесцеремонности, отдергивает руку. По инерции она отходит назад, бутылка ударяется о металлический ящик и разбивается.
   Саша растерянно смотрит на осколок, что остался в руке, на облитые брюки; встает, а Игорек испуганно шарахается от него и куда-то исчезает.
   У Николая такой же казус.
   Санёк, положив на стол отбитое горлышко, стряхивает с себя жидкость, собирается идти к Рите, но вернулся Игорек, и не дав шагу ступить, начинает кричать -- в горле будто чоканье стаканов, -- что здесь не проходной двор, что доставит куда следует. Схватил Сашу за руки. Он вырвался.
   Вбегают Рита с Татьяной и, чуть позже, входят два милиционера.
   -- Кто вызывал? -- спросил один из хранителей порядка.
   У Николая все -- так же!
   -- Кто вызывал? -- повторно звучит вопрос.
   -- Я! -- победоносно сверкнув глазами, выпятив грудь, рявкнули каждый в своем магазине цветные носы и продолжили: "Вот", -- указали на искателей дефицита. Затем, понимая, что с милицией шутки плохи, замялись, оглянулись на продавщиц, которые напуганно таращи­лись и соображали, что теперь будет за распитие спирт­ных напитков в рабочее время; оглянулись и, памятуя, что лучшее средство защиты -- это нападение, твердо закончили:
   -- Хулиганит, пьяный, кинулся на меня с бутылкой.
   Возбуждение, сопротивление, нежелание следовать куда надо как Саши, так и Николая было решительно смято умелыми действиями правохранителей, один из которых дружелюбно предупредил:
   -- Смотри. Одному -- тоже сопротивлялся: оторвал с кителя три пуговицы -- за неподчинение три года дали...
   Николай с сизоносым тут же были отведены через дорогу в отделение.
   Сашку, втиснув в машину желтого цвета, где отдельно разместили и красноносого, повезли в ту же милицию, где разбирались с Николаем.
   Пока Сашу устраивали, усаживали в особое средство передвижения, везли, выводили, заводили, приводили в комнату ответственного дежурного по району, Николай, уже опрошенный, оформленный по протоколу, был пре­провожден в народный суд Кирского района, где он и предстал, старательно отрезвляя глазища широким рас­крытием век, перед председателем суда Виликовым.
   -- Так-а-к, -- по-отечески строго протянул судья, выслушав повторение поклепа сизоносым, и, глядя на рассказывающего о рождении сына, пытающегося опро­вергнуть клевету Николая, спросил:
   -- Раньше не привлекался?
   -- Нет, что вы! -- бодро отвечает Николай.
   "Ущерба нет", -- будто про себя бубнит судья и с громкой определенностью закончил:
   Штраф -- тридцать рублей, но смотри: следующий раз получишь пятнадцать суток.
   Николай, протрезвев от треволнений, выбежав от судьи, помчался к больнице, надеясь увидеть там Александра с морковным соком в руках, но необычные, хоть и естественные, совпадения разом прекратились после встречи с блюстителями общественного порядка: во взаимоотношения вклинились люди, взяв в свои умелые руки направленность событий, и жизненные пути Сани с Николаем разошлись.
   Кирское отделение милиции, используя свой непов­торимый опыт, своеобразное видение, восприятие мира, современное мышление, установки -- что в их собствен­ных глазах срабатывало как рентгеновский аппарат, после встречи с которым внешне одинаковые посетители четко делятся на два различных потока: полно- и непол­ноценные, по-ударному трудилось.. Используя весь арсенал своих средств, оно работало и, в данный момент в лице убеленного сединой, грузного пенсионного возраста старшины, производило оформление протокола задержания Александра Скифовского.
   Сквозь звучание в памяти обрывков мелодий любимых песен: "Мы умудрились много знать, повсюду мест наделать лобных, и предавать, и распинать, и брать на крюк себе подобных", через видение происшествия в магазине, Санёк ловил себя на сладком замирании сердца от купания чувств в мирных волнах моря любви: "Мариям". "Я -- отец". Влекомый воображением в день вчерашний: "курсовую надо писать, о Скифе материал готов"; знал о приближении дня завтрашнего. Сожале­ние о теряемом времени заставляло мысли торопливо метаться: "одеяло, коляску другую купить, обменять..., работа...". Слыша в себе отголоски вчерашней тревоги, в сплетении гонки мыслей, пения чувств, обязательности долга, интуиции предупредительного шепота, Санёк воспринимал свое нахождение в отделении и вопросы дежурного, как нечто второстепенное, как минутную задержку, незначительную помеху.
   Фамилия, имя, отчество, год рождения, место работы, проживания? Вопрос. Ответ. Вопрос.
   -- Судим?
   -- Одиннадцать лет назад, давно. Да, судим... за драку, -- спешит Санёк.
   Старшина оторвал взгляд от листа бумаги. Уставился на Сашу, и морщины на лице пожилого милиционера стали резче, складка губ -- жестче.
   Затем ручка вновь заковыляла по бумаге, но в облике пишущего, а может в окружении, в самом воздухе будто что-то передвинулось, неуловимо изменилось. Санёк еще не понимая, что же здесь сейчас произошло, почувство­вал, что радостное ощущение праздника, заботы, думы, беспокойство о самом важном вдруг начали отодвигаться, переходить в фон, а главным становится творимое тут.
   Он, не соглашаясь с таким поворотом оценок, не видя причин для такого смещения; веря в прочность всего, что так долго, старательно созидал; воспринимая мыс­ленно встревоженное лицо Мариам, успокаивал, убеждал себя: "Все будет хорошо. Быть плохо не может!". Повторял это про себя, а вслух спешно излагал пустячную суть происшествия и сам, пытливо всматриваясь в старшину, искал в манерах, голосе его подтверждение своему пони­манию, но тот сосредоточенно рисовал слова. Поставил точку, и, не поднимая головы, позвал:
   -- Распишись, -- ткнул массивным пальцем в низ листа, -- вот здесь.
   Санёк старался понять, что же минуту назад случи­лось и в бессознательном поиске ответа на вопрос: "Из-за чего изменилось отношение ко мне?" -- молча расписался.
   Старшина медленно, будто после тяжелой работы, встал из-за стола. Прошел в противоположный угол комнаты. Распахнул встроенную в стену маленькую дверь, узкую, с небольшим окошком, оббитую железом -- за ней выжидающая полутьма каморки -- и, сопровождая слова служебным, недобрым блеском глаз, указал:
   -- Иди, пока, посиди.
   "Пока?! -- подумал Санёк, -- посиди?" -- и тут же недоумение, протест вырываются у него вопросом:
   -- Зачем?
   Давай, давай, -- набычился недовольством старшина и, кивнув на Игорька, сидящего на стуле в позе смиренной готовности исполнить любое распо­ряжение, добавил, -- надо еще его опросить.
   -- Но зачем сюда? Отпустите и все, ведь времени нет!
   -- Пока заходи, а там решат, -- звучит повторный приказ.
   "Черт подери! -- Саша шагнул к каморке. -- Не скан­далить же с ним: ничего не добьюсь, только время поте­ряю. Подошел к двери и, слыша в себе, хоть и тихое, но обнадеживающее мелодичное эхо: "Все будет хорошо. Быть плохо не может", -- зашел в слабо освещаемое тусклой лампочкой, расположенной в нише под высоким серым потолком, помещение: узкую, с окрашенными в мрачный цвет стенами камеру, длиною в три шага.
   За спиной глухо ударилась о косяк дверь, затвором лязгнул засов.
   Грохот закрываемой двери, словно отметив переход от счастья к страданию, от радости к беде, болью ото­звался в нем, будто перевернул его, рванул все самое дорогое в далекую высь, предрекая разрушительное падение, как бы ударом оборвал нити, связывающие Александра с тем миром, где он свободно жил, свободно лю­бил, свободно работал, действовал. Перевернув, оборвав, определил вступление в другие, жесткие взаимосвязи, где любой интерес, любое изучение его прошлого, настоя­щего, будущего делалось без учета его мнения, желания. Делалось без спроса, зарождая в нем гнетущее чувство раздражения от понимания своего бессилия, от невозмож­ности остановить, направить события.
   Через час Александра допросил дежурный следователь.
   Через два -- отвезли в управление милиции.
   Перемещения, допросы, опознание, неотвратимо сле­дуя одно за другим, придавали делу все более грозный, необратимый характер и он, видя необъяснимую пред­взятость по отношению к себе, потребовал вызвать прокурора.
   Никто не явился.
   В отчаянной попытке -- на исходе третьи сутки -- стремясь преодолеть цепкую инерцию движения, тол­кающего его к краю убийственно глубокой пропасти, Санёк просит назначить ему защитника, адвоката.
   Отказ.
   Вечером, на третьи сутки, его переводят в тюрьму, в следственный изолятор.
   Произошло невероятное: невиновного лишили свобо­ды. Поместили к преступникам, и люди, долженст­вующие по месту, занимаемому ими в обществе, утверж­дать истину, стремились только к одному: скомпоновать, отобрать показания так, чтобы оставить его в неволе.
   Теми, кто обязались выступать на стороне справед­ливости, совершалось чудовищное по сути деяние, преступление.
   Парадоксальность ситуации требовала осмысления. Сашок, мучаясь отстраненностью от семьи своей, с возму­щением воспринимая смену окружения, потерю времени, старался найти ответ на важнейший вопрос: "Почему у нас, в великой стране, которая первой на деле заявила и претворила в жизнь общественную справедливость, могли схватить невиновного и бросить в тюрьму?"
   После долгого поиска разъяснение он нашел в соеди­ненности двух причин: клевета работника магазина и тенденциозность в действиях следователя. Сцепление этих причин дало результат: несправедливость.
   Найдя причинную связь обстоятельств, Санёк при­нялся за объяснение пристрастности следователя.
   Он, допуская, что раньше они где-то встречались и теперь ему мстят, переворачивал в памяти своей целые пласты давней информации. Рылся в ней, но подтверж­дения этому не нашел: следователя видит впервые.
   Не нашел подтверждения и, оставив в себе эту неяс­ность, постоянно чувствуя ее, словно занозу, понимая, что попал в ситуацию критическую, желая побыстрее вырваться из пут случайных, не имея другой возмож­ности, он потребовал у надзирателя бумагу, ручку и сел писать жалобу.
   Сокамерники, выслушав его страстный пересказ событий, коротко и мрачно определили:
   -- Все, ты -- приезжий гусь: дадут срок!
   Сашок, услышав такое абсурдное утверждение, зная, что, в худшем случае, месяца через три состоится суд, где обязательно разберутся во всем; непоколебимо веря, что свободы лишают только виновных, отмахнулся от предсказания, не удержался и весело рассмеялся: "Осу­дят? Без вины? Чушь!!!" Посмеялся и затем, с тем же настроением, с оптимизмом начал составлять послание прокурору. Он писал и, глядя на окружающих, удивляясь их разочарованности, веря в свою правоту, улыбался.
   Улыбался, писал и чувствовал, что им овладевает состо­яние раздвоенности. Санёк, который три дня назад готов был обнять весь мир, сегодня, ощущая себя вещью, спря­танной в каменный сейф, обращался за помощью к юристу.
   Противоречие, несовместимость внутреннего настроя с неестественностью, серостью окружения поневоле заставляла его искать спасание в себе, в памяти своей, в емких образах, способных помочь ему сохранить душев­ное равновесие, не сорваться в безумие. Они, будто голосом Мариам лаская слух, словно теплом ее ладоней поглаживая тревожно бьющееся сердце, лучами светлой надежды омывали горькую разочарованность.
   Направив мысли на обращение, он, в то же время чутко вслушивался в некий далекий, но различимо звучащий в нем шепот, дарящий силу и веру.
   Он писал о перипетиях последних дней, а безмолвная смена видений тихо и ненавязчиво вещала:
   "Учился ходить по земле, спотыкался и падал, вставал.
   Дорогу нашел и в гору пошел -- радость подъема.
   Коварный толчок -- и в пропасть лечу.
   Рывок -- и повис: хватаюсь за камни, карабкаюсь вверх, ногти ломая, за веру и правду держусь.
   У края!
   Вдруг вижу: костер разожгли, горит он давно.
   Полыхает жаркое пламя, что питают горячие страсти, поиск выгоды личной, месть и жестокость.
   Клевета огонь раздувает все шире, а равнодушие ей помогает.
   В близи не найти спасательной влаги -- чувств красоту.
   Дымится веревка в жаре...
   Обуглены стебли цветов..."
   Хаотичная, затем упорядоченная смена видений, картин, отразившись в разуме вопросом: "Что делать?", дала однозначный ответ: "Верить, бороться!"

II часть. ВЯЗЬ ВРЕМЕН

I. Прибытие

   Каждое утро Сашок, открыв глаза, просыпаясь на тю­ремных нарах, и, не желая верить в реальность бесчело­веческих обстоятельств, не веря в случившееся с ним, что с неотступной навязчивостью подтверждала четкая: память, сразу опускал веки.
   Обманывая, утешал себя тем, что вот сейчас, через минуту он раскроет глаза и незаслуженные страдания, чуждое ему помещение окажутся в прошлом, останется только горечь осадка от дурного кошмара.
   Думал так, обманывал себя, но грохот сдвигаемых к столам скамеек, звяканье алюминиевых мисок, сочные ругательства врывались в уши, вновь утверждая, что происходящее здесь и сейчас -- действительность.
   Он натягивал на голову одеяло, но застиранная жесткая ткань касанием своим, запахом своим опять возвращала к тому же -- к беде.
   Неприятие окружения, действительности, беды звало к протесту, толкало на действия, которые сдерживал разум, подсказывая нечто другое, доказывая невозмож­ность изменить что-либо именно сейчас.
   Удерживал разум и Санёк, чувствуя в себе нарастание нервного напряжения, ощущая в себе наличие активной силы для борьбы в "открытом поле": скорость мысли, мощность тела, стойкость нравственных основ, и, осоз­навая свою отстраненность -- преднамеренную со сторо­ны следователя -- от всякого участия в решении судьбы своей, понимал, что как раз изоляция, это действие искус­ственно сделало его беззащитным.
   Энергия, которая кипела в нем, вызывала недо­вольство, сталкивалась с разумом холодным один раз, и второй, еще и еще. Сталкивалась и вот Санёк вскакивает уже, диким криком взрывается, рвется к зарешеченным окнам, хватается за железные прутья, бьет их, их и эти проклятые, ненавистные, отделяющие от всего -- от жизни -- прочные стены. Колотит кулаками, бьет нога­ми, головой до крови, до боли, до изнеможения, до унич­тожения. Он готов уже вскочить, взорваться, рвануться, бить, но остается на месте: лежит, как натянутая до предела струна. Остается на месте, но желание взрыва не исчезает, остается в нем.
   Сдерживая себя, Санёк с непроизвольным глухим стоном переворачивается лицом к подушке и впивается в нее зубами. Кусает ее изо всех сил, чтобы не зарыдать, не заплакать и шепчет, шепчет неслышно: "Я -- мужчина и не смею стенать! Я -- мужчина и не смею рыдать..."
   Успокаивая себя, убеждал в никчемности, бесполез­ности настойчиво требующего разрядки бешенства и, мысленно перенесясь к Мариам, неосязаемо чувствуя ее, словно омывался ощущением личного счастья. Воспоми­нания же, через сопричастность в делах его к деяниям великой страны, Родины, где всегда, что было видно на каждом плакате, главенствовало утверждение правды, где всегда должна побеждать правда -- подкрепляли измученную веру в правду ощущением гражданской полноправности.
   Единение это теплым, родным свечением своим мед­ленно возвращало ему уверенность, укрепляло волю, дарило надежду, что трагедия не может длиться беско­нечно, что достаточно он настрадался, и сегодня, обяза­тельно сегодня его, наконец, освободят.
   "Да, да, такое продолжаться не может, не должно... Сегодня, сегодня меня освободят и я сразу приду к вам, прелесть моя и сын," -- каждое утро повторял про себя Саша и, заправляя постель, начинал новый долгий день в неволе.
   Отмечал время по прибывающему в известные часы грохоту металлических бачков с едой. Провожал минуты уходящие, прощался с ними, пряча досаду и чувства свои за маской спокойствия, беспомощность свою перед клеве­той и предвзятостью -- за бесстрашием умения противо­стоять насилию, горе свое -- за жесткостью голоса, отчаяние -- за угасающей к вечеру улыбкой.
   А вечер приносил с собой очередной всплеск отчаяния.
   Еще одни сутки прошли в разлуке с любимой. Еще одни сутки из-за вынужденной бездеятельности пустотой отложились в нем, еще одни сутки победу празднует ложь, произвол.
   "А завтра? Что станется завтра? Почему никто никуда не вызывает меня?... Вмешаются завтра? Разберутся? А если нет? А как же последние одиннадцать лет, прожитые в труде, учебе, в согласии с законами?" -- мысли, укутанные в печаль сомнения, гонят прочь сон.
   Болью отзывается в голове видение плачущей Мариам -- лицо ее, доверчивая красота ее в слезах -- она не хочет, не может быть без него и тянет к Саше распрос­тертые руки, протягивает их через решетку. Зовет его, плача зовет и просит хотя бы посмотреть на нее.
   В беспокойстве он вскакивает, открывает глаза и образ исчезает, но рыдания все также слышны.
   "Она там, за кирпичной кладкой стены, куда замуро­вали меня. А может ее?... Что это?... Кошмар или явь?... Я сплю или грежу в бреду?... Где? В чем смысл содержа­ния меня под стражей? Я -- опасен?..."
   Вопросы, череда нескончаемых вопросов, тяжкая ноша вопросов и все без ответа.
   Сашок ворочается в постели, садится, курит, ложится, пробует забыться и, в конце концов, спасение приходит: усталость берет свое, он забывается до утра.
   Утро, утро следующее такое же как ушедшее и снова терзающие память, чувства повторы...
   За утром -- день.
   Держаться, не сломаться!" -- упрямо твердит он себе.
   Не получив еще сообщений о принятых мерах по пер­вой жалобе, он пишет новую, где доказывает абсурд­ность обвинения, где требует заменить следователя, где просит вмешаться или, хотя бы, позволить нанять адвоката...
   Вечер приходит. Ночь. День.
   Внимание привлекает очередной безнравственный поступок сокамерника и Санёк, в который уже раз, спрашивает себя: "Неужели, неужели все -- наяву?!"
   Ночь. День.
   Ему вручают однотипные ответы на обращения: в требовании и просьбах отказать.
   Месяц уже позади, второй...
   Следствие объявлено законченным и с этим известием исчезает возможность, уходит надежда разорвать путы до суда
   "Как ни старался, как не спешил я, -- устало подводит итоги Саша, -- а, все-таки, свободу вернут только на суде. Придется ждать.
   Как медленно тянутся дни! Как незаметно, быстро и бесцельно прошли целых два месяца... начался третий.
   Скорее бы суд и свобода! Суд, а там разберемся во всем."
   Суд и освобождение -- другого исхода Сашок не допус­кал, да и может ли невиновный ждать от народных судей что-либо другое нежели оправдание?
   Нет, конечно, и он, стараясь забыть о гнетущем, пред­сказывающем гибель предчувствии, пытаясь внушить себе, что у Мариам с малышом все в порядке, мысленно окунался в далекое прошлое и, внимательно всматри­ваясь в проявления жизни Скифа, создавал курсовую.
   Вскоре он настолько ясно стал воспринимать события тех лет, что иногда ему начинало казаться, будто это он, Александр, жил в той эпохе, участвовал в ней.
   Это ощущение, подкрепленное состраданием, сход­ством той ситуации с его положением, отложилось в памяти, и Сашок, находясь среди предметов двадцатого века, среди достатка, известного достатка вещей и дефи­цита самостоятельности духа, что приводило к рабству мыслей, вдруг, словно озаренный открытием, увидел на душах современников своих оковы из цепко сплетенных живучих страстей, что не давали мысли расти вширь, а чувствам стремиться ввысь.
   Время безостановочно ткало, вышивало на ковре сознания причудливые, но понятные ему узоры. В удив­лении он снова оглядывается на людей, затем опять возвращается к Скифу, сравнивает с днем сегодняшним и находит продолжение сути, тождество почти во всем.
   "Надо что-то делать, менять! -- думает, всматривается, в образы и в действительность, -- вижу Скифа, вижу других. Когда и как изменить? Завтра -- суд уже!"
   Ночь. день. Сегодня -- на суд.
   Сашок собирается и представляет, как в такое же солнечное утро произошло все там.

***

   "В такое же осеннее утро, работая во дворе поместья господина своего, Скиф прошел под навес, приблизился к бадье и начал наполнять искрящимся напитком огром­ный кувшин.
   Молодое виноградное вино звучной струйкой перебе­гало из одной емкости в другую. Минута отдыха и Скиф, прикрыв глаза, мысленно перенесся в барак к своей Мариам.
   Представив, как она, тихо напевая песню, пеленает сейчас малыша, улыбнулся ей, нежно прикоснулся ладонью к распущенным, плавно спадающим до пояса волосам жены. Приятная прохлада мягко объяла натру­женные пальцы...
   Свистяще-жгучая боль ободом раскаленного колеса прокатилась по спине!
   Он вскакивает, глаза широко раскрыты, в них -- недоумение.
   Скиф -- под навесом. Переполнен кувшин, вино -- через край.
   Надсмотрщик снова размахивается и резко опускает плеть на прикрытую рваной туникой спину.
   Скиф вздрагивает от удара. Чувствуя, как кровь, сует­ливо пульсируя, будто отделяет след касания плети от остальной кожи, решительным взглядом, полным нена­висти, останавливает новую попытку ударить и, вскинув на плечо кувшин, выходит из-под навеса.
   Впереди он видит хозяина -- Демофила. Высокий, широкоплечий, в тунике из тонкой белой ткани, с золотой пряжкой на поясе, где в ножнах висит короткий меч, он величественно раскрывая-закрывая рот, объяснял что-то стоящему рядом, одетому в добротную одежду свобод­ному юноше, сжимающему в руке горлышко изящной амфоры. Оба они на фоне облаченных в серую рвань, обезображенных клеймом -- силуэтом лошади на лбу -- молча работающих рабов: одни старательно давили в огромных чанах виноград, другие толкли хлеб -- каза­лись белыми орлами среди черных общипанных ворон. Крупный, выделяющийся на узком лице нос с горбинкой подчеркивал внешнее родство Демофила с хищной птицей.
   Услышав шум, хозяин обернулся к идущему в его сторону Скифу и глазками-буравчиками будто впился в него.
   Надсмотрщик, боясь оплошать, желая показать свое рвение, размахнулся и вновь протянул плетью по спине Скифа:
   -- Я отучу тебя отлынивать!
   Вздрогнув от неожиданного удара, Скиф споткнулся и потерял равновесие. Пробуя удержаться на ногах, он, миновав Демофила, сделал еще два шага и почувствовал, что кувшин, полный вина, не давит уже на плечо прежней тяжестью.
   "Падает!" -- судорожно сжимая круглые стенки сосуда, успел он подумать и, поняв всю бесполезность своих запоздалых потуг, расслабил руки, обернулся.
   Кувшин упал на вымощенную камнями землю и разбился. Вино окатило ноги Скифа, светлыми брызгами плеснулось на хозяина. Амфора выскользнула из рук испуганного юноши и с мелодичным звоном рассыпалась на мелкие кусочки.
   Рабы, по своему горькому опыту знающие, что после­дует далее, кто с сочувствием, кто с интересом, а кто и со злорадством взглянули мельком на Скифа и продол­жали двигаться в прежнем темпе.
   Скиф нагнулся, взял за ручку осколок горлышка, выпрямился и, подняв глаза на Демофила, увидел перед собой холеное, несущее в глубоких морщинах отпечаток буйства страстей, искаженное свирепостью лицо. Тонкие губы чуть шевелились и властно произнесли короткое, страшное слово "оймодзе" -- стони, которое уже тем только, что оно произнесено, вело за собой неотвратимое наказание: будут бить плетьми или душить, давить или вздернут на дыбу, жечь или крутить суставы, уксус в ноздри лить или сдирать кожу -- будут карать!
   Демофил не скрывал своей враждебности и Скиф, встретив этот взгляд, вспомнил поле брани, вспомнил глаза врагов и почувствовал как тело его будто подобра­лось, проверяя готовность мышц к решительному, послед­нему смертельному удару в прыжке. Ему показалось, что он снова воин, что в руках у него меч.
   Почувствовав себя на равных с противником, с кото­рым надо сразиться, Скиф ощутил, что давнее неудо­влетворенное желание рассчитаться за все перерастает в нем в ненависть, способную разрушить любую преграду, способную сокрушить и дающую силу для уничтожения одного из тех, кто отняли свободу, постоянно унижали и оскорбляли его в тяжкой неволе. С каждым мгновением ненависть все больше овладевала им, наливала ноги, руки, тело силой неудержимой. Неутоленная жажда действия словно подталкивала его к броску.
   Скиф все крепче и крепче сжимает рукоять, рука уже медленно поднимается, но не ощутив сопутствующей этому движению привычной тяжести длинного металлического лезвия, он чуть скосил глаза и увидел, что пальцы его, побелев от усилия, сжимают осколок кувшина. С досадой отшвырнул горлышко и разочарованно вздохнул.
   Смех лаем вырвался из груди Демофила:
   -- Ничтожный раб! Дерзко смотришь! -- сказал и, вспомнив недавнее восстание рабов, с угрозой в голосе громко добавил: -- В назидание всем, -- он положил правую ладонь на рукоятку меча, -- накажу тебя! Зако­вать! -- закончил приказом.
   Надсмотрщики, повинуясь его указу, сворой голодных псов разом бросились на Скифа, сбили с ног и поволокли к хозяйственным постройкам в подвал.
   Демофил удовлетворенно облизал губы, повернулся к спутнику своему и, выразительно посмотрев тому под ноги, на осколки амфоры, ободряюще кивнув, мягко потрепал юношу за ухо. Оба они рассмеялись и, безза­ботно переговариваясь, направились к дому."

***

   Сашок, отбывая на суд, неся в памяти своей ясное видение того, что случилось со Скифом, не мог уже оста­новиться и каждое событие, происходящее с ним, тут же вырывало из далекого прошлого новую красочную картину.
   Сиюминутное и прошлое находили где-то в глубинах подсознания точку соприкосновения, переплетались поступками, словами и, упорядоченные слиянием сути своей, вели Александра к новому знанию.
   Путь этот определялся все явственнее и он, без удивления принимая такое, с радостью заметил, что когда его из камеры повели к машине, давняя эпоха будто снова ожила и позвала идти.
   После осознания наличия постоянного соприкосно­вения с судьбой Скифа, Санёк излишним вниманием уже не мешал событиям напоминать о себе, принял путь, последовательность образов и, перемещаясь в простран­стве, во времени, видел все дальше и больше.
   Спецмашина, или, как ее называли постоянные посе­тители -- "воронок", развозящая подконвойных, выехала из тюрьмы, вклинилась в поток уличного движения и вскоре замедлив ход, притормозила у проезда, ведущего во двор здания нарсуда, остановилась, затем медленно двинулась назад, замерла.
   Заглох мотор и внутри фургона, где вместе с другими подсудимыми находился Санёк, потух свет. В темноте в такт дыханию красными точками попыхивали спешно докуриваемые сигареты.
   -- Прибыли, -- сплюнув на пол окурок, произнес сосед и безнадежно закончил, -- сейчас окрестят.
   Снаружи послышались голоса, заскрежетала ручка, используемая вместо ключа, и в утреннем свете вырисо­вался проем открытой дверцы, повеяло свежесть.
   Из-за решетки можно было видеть, что машина вплот­ную встала к стене и проем выходит прямо в проезд, где до входа в подвал выстроились в два ряда вооруженные солдаты внутренних войск.
   Звонкий молодой голос начал повелительно выкрики­вать фамилии. Отозвался и вышел первый, второй.
   -- Скифовский!
   -- Я-я, -- равнодушно протянул Сашок, согнулся, чтобы не задеть потолок жестяной коробки, и начал пробираться к выходу.
   Чуть помедлив, спрыгнул на асфальт, и тут же неожи­данно расслышал радостный, с оттенками долго удержи­ваемого в себе рыдания, голос Мариам:
   -- Шурик!!
   Он резко повернулся вправо, туда, откуда раздался зов и сразу, не видя Мариам, выкрикнув имя ее, желая обнадежить, успокоить ее, хотел сказать..., но боль сбила дыхание. Грозный окрик "Проходи!", последовав за ударом в солнечное сплетение, напомнил, что восприни­мается он здесь, прибыв с преступниками, как наруши­тель закона, кто может крикнуть недозволенное, может напасть, сбежать.
   Не скрывая злобы, Сашок гневно полоснул взглядом стоящего перед ним милиционера и, удержав в себе рвущийся наружу крик: "Не смей! Я -- такой же, как ты!", стиснув зубы, молча направился к подвалу.

***

   "Прошли три мучительно долгих для Скифа часа, когда томление неизвестностью, неопределенностью, наконец, было нарушено стуком железной щеколды: за ним пришли, его повели, ведут..."

***

   Прошло не более получаса, когда за Александром при­шли и он, в сопровождении конвойных, направился в зал судебных заседаний.
   Подошли к дверям. Их раскрыли перед ним.
   Санёк решительно, как на ринг перед боем, шагнул внутрь и встал, будто споткнулся: в метре от него на скамье сидела Мариам.
   На одной из скамеек, занимающих левую часть про­сторного с высоким потолком помещения (на противо­положной светло-салатовой стене которого, пропуская широкие потоки теплых лучей солнца, блестели чистыми стеклами два окна) празднично разодетые, холодно сверкая златозубыми улыбками, расположились знако­мые ему продавщицы. Рядом с ними -- трое мужчин в джинсах, сафари и, в сером костюме при галстуке -- ревностный блюститель порядка: красноносый Игорек по фамилии, теперь уже известной Саньку, Грязнов. Они только что оживленно переговаривались и теперь, повер­нув к вошедшему лица, так и замерли с открытыми ртами, угасающими усмешками.
   Затих гул голосов.
   Оглядев зал, Санёк облегченно вздохнул: с работы и из университета никого не было. Не хотелось, чтобы видели его в роли обвиняемого, а когда оправдают, объяс­нить все будет легче.
   Мариам в легком розовом платье сидела на первой от входа скамье и, мерно покачивая, в нежном объятии прижимала к себе завернутого в синее одеяльце сына. Чуть поодаль от них разместился и сочувственно улы­бался Саше Николай.
   "Мариам!!!" -- плотно сжатые губы Саши дрогнули, сдерживая в себе ликующий возглас.
   Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами и молчал.
   В первое же мгновенье, как он вошел, взгляды их встретились; встретились и будто объединили обоих: все остальное стало только фоном, далеким и незначитель­ным, а главным, единственным, самым важным и бесцен­ным -- была она, Мариам, чувство, сын, единение, встреча.
   Он обнимал, целовал, ласкал ее пылающим взором своим, любовался, впервые видя ее матерью. Любовался и восторженные чувства будто озарили его новым знанием.
   От лица Мариам, окаймленного волосами, уложен­ными в волнообразную прическу, от губ алых, от улыбки родной, от глаз огромно-синих, от нее всей исходило невидимое им дотоле свечение.
   Да, да, свет прорывался в комнату из окон от солнца и, словно второе солнце, свет излучала его Мариам. Она светилась и лучи эти были видны для него.
   Он смотрел на нее растерянно, а чувства, определяя новое знание, выливались в слова и эти слова просились на губы, чтобы слышали все: "Мариам! Ты прекрасна. Ты -- мать и красивее нет ничего".
   Краткое мгновение столь долгожданной, необычной встречи его с любимой оборвало чье-то бесцеремонное прикосновение к локтю.
   Сашок невольно повернулся.
   Конвойный, открыв вход за барьер для подсудимого, строго, нахмурив брови, указал:
   -- Проходи.
   Делая шаг к ограждению, он вновь обернулся к Мариам, оглядел зал.
   Перед барьером за небольшим столиком сидел седой адвокат. На возвышении вдоль смежной стены располо­жена коробка большого, из темного дерева стола, за которым стояли три пустых разной высоты кресла с рез­ными спинками, заканчивающиеся барельефом герба советской республики и таким же, но внушительней по размерам -- на стене. Рядом с окном за столиком сидит девушка -- секретарь и что-то записывает. Между ней и адвокатом на полу стоит трибуна, а рядом -- еще стол с пустующим креслом. Левая половина зала уставлена длинными скамейками.
   Санёк огляделся и все эти предметы, люди были такими же, как всегда: твердыми, холодными, обычными, а солнце и Мариам излучали свет, тепло.
   Он прошел за ограждение, справа и слева от него стали конвойные. Мрачная реальность происходящего на миг будто тенью туч скрыла от него свет, но -- только на миг.
   -- Мариам, -- вздохнул Саша чуть слышно, и в слове этом, в трудном шепоте этом выразилась и боль за слу­чившееся, и сострадание к милой, и чувство любви к родной, к сыну, смешанное с горечью отдаленности от них; и отчаяние зова к пониманию людскому, и вели­чайшая просьба к ней, к Мариам, простить за жесто­кость происходящего, невольным участником чего он стал.
   Сане захотелось успокоить, поддержать Мариам, сказать, как сильно любит ее, рад за нее, но обстановка будто давила на него и он просто смотрел на нее.
   Они молча смотрели друг на друга.
   Деловито и уверенно вышагивая, с независимо вздер­нутым кверху лицом в судебный зал вошла в синей форме с кубиками на петлицах и прошла к своему столу молодая женщина-прокурор. Не обращая внимания на присутствующих, она разложила бумаги, начала перево­рачивать листы.
   Санёк посмотрел на прокурора и предчувствие о приближении неотвратимой гибели вновь овладело им.
   Спохватился, что выражением своего лица он может передать это чувство опасности и Мариам, Санёк, пере­боров себя, повернулся к ней, улыбнулся и беззвучно, одними губами только, прошептал: "Все будет хорошо..."
   Мариам поняла его, радостно кивнула, улыбнулась и, как бы позвав его глазами, осторожно приподняла их сына и развернула лицом к Саше.
   Малыш забавно вращал синими глазками, и, словно узнав отца своего, остановил их на нем.
   "Как у Мариам!" -- обрадовался Санёк.
   Он видит, как Мариам приклонила голову к головке сына и сердце Саши, будто зажатое в чей-то кулак, забилось неровной болью.
   На него смотрят две пары родных глаз, а он огражден как бандит и разбойник, лишен соединения с ними, лишен даже права прикоснуться к тому, кто от плоти его.
   Возмущение положением своим будит в нем ярость и Санёк, в который уже раз преодолевая это дикое жела­ние взорваться в действиях, опять поймал себя на мысли, что подобное с ним когда-то было.
   Мариам, опустив сына, вновь прижала его к себе и смотрит взглядом лучистым на Шурика.
   "Но такое ведь быть не могло! Впервые женат, впер­вые -- отец", -- улыбается Санёк любимой и борется с назойливым ощущением, но оно не сдается; отступая от прямых стычек с разумом, будто ныряет в некую пучину и там, соединяя один образ с другим, третий с четвертым, упрямо повторяет: "Было!"
   "Было и никак не понять где, но как бы во мне или словно в дали далекой жил я когда-то и также видел свечение глаз и также боль рвала на части троих".
   Скинув тесную упряжку сознания, чувства его живут одновременно в прошлом далеком и в сегодняшнем дне, ткут картины видений на ковре Времени и, вот, уже слышит он; слышит явно тихий звон -- кандальный: оковы на руках и на ногах...
   Образы становятся ярче, в самостоятельном действии сменяют друг друга.
   Странная скорбная мелодия рыданием жен, матерей и сестер доносится сюда сквозь века.
   Санёк, успокаивая, улыбается Мариам здесь и, в то же время, находится там, далеко.

***

   "Ликующим хором пешеходы и начальники сканди­руют указанное: "Мы! Самый! Счастливый! Народ!"
   Тишина. Взмах жезла. Зеленый. Движение продол­жается.
   Вот очередной подданный приближается к постаменту и бросается на колени. Склоняет голову, подставляет шею. Почетный караул закрепляет на его шее нечто вроде педали.
   Стоящий на коленях качает, будто поддакивает, голо­вой, и действие это шевелит педаль насоса, который гонит воздух внутрь гигантского дирижабля-горы, стано­вящегося еще на вершок выше. Трон поднимается. Почетный караул выдает стоящему на коленях карточку, по которой разрешается приобрести в магазине само­обслуживания кусочки хлеба, колбасы, маргарина...
   Колонны идут и идут...
   Стоп! Загорается красный..."

2. Соучастие.

Глава1.

***

   "Как только Демофил появился в воротах, вилик-управляющий деревянным молотком ударил по медному, подвешенному к ветке дерева, кругу. Звон на краткое мгновение перекрыл людской гомон, и воцарилась нео­бычная для такого большого скопления народа тишина.
   Опутанный цепями, под опекой двоих стражников с мечами наголо, Скиф стоял слева от ворот, чуть в стороне от дороги, посередине утрамбованной площадки у вры­того в землю свежеотесанного столба.
   Напротив него, на расстоянии шагов пятидесяти меж двумя деревьями был натянут тент из белой кожи, в тени которого стояли с высокими узорчатыми спинками два кресла.
   По обе стороны от тента, на почтительной дистанции столпились нестройными рядами в полукруг одетые в грязное и изношенное -- кто в сандалиях, кто босиком -- все рабы имения: женщины, мужья, дети.
   Указав своему молодому спутнику на кресло рядом с собой, Демофил сел. Устроился поудобнее и, взглянув на вилика, дал знак начинать очередное поучительное зре­лище. Он, памятуя об опыте спартиатов (те ежегодно для предупреждения попыток восстания илотов, высмот­рев днем наиболее сильных, вламывались ночью в их дома, убивали порабощенных), устраивал такие представ­ления раз в году. Выбирал жертву и карал для устра­шения остальных.
   Вилик обратился с приказом к группе воинов и, когда те, гремя оружием на каждом шагу, встали цепочкой перед толпой рабов, призывно махнул рукой.
   Двое охранников схватили Скифа за предплечья, про­тащили его вперед и грубо толкнули перед Демофилом на колени. Как только Скиф почувствовал, что его никто не держит, он резко качнулся вперед, назад, пружинисто встал на ноги и устремил ищущий взгляд в толпу стоя­щих перед ним людей.
   Демофил нахмурился.
   Охранники мгновенно подскочили к Скифу, ударили плашмя по голеням мечами, и он снова рухнул на колени, но вновь, пытаясь встать, качнулся вперед. Ощерив зубы и злобно рыча, вилик хлестнул Скифа плетью. Еще раз и еще! Со свистом рассекая воздух, плеть стегала непо­корного по спине, плечам, шее. Скиф, наклонив голову, не обращая внимания на удары и боль, с решительной настойчивостью в движениях пытался встать.
   С хмурым спокойствием на лице Демофил величаво созерцал происходящее. Сидящий рядом юноша вжался в кресло. Тяжело дыша, вилик остановился и, указав на Скифа, кивнул стражам. Те шагнули к поверженному и опустили на его плечи мощные ладони. Скиф понурил голову.
   -- Объявляй, -- после паузы мрачно проговорил Демофил, а про себя с неприязнью подумал: "Сколько рабов -- столько врагов".

***

   "Встать! Суд идет!" -- вскочив из-за стола, торжест­венно и громко объявила секретарь. Выказывая поспеш­ностью движений уважение к входящим, все встали. Из двери, что была совсем незаметна в углу комнаты, в зал вошли трое. Шагнув один за другим, забрались на возвы­шение. Прошли за коробку стола и, как хорошо вымуш­трованные солдаты, глядя прямо вперед, поверх голов присутствующих, ладно и ровно вытянулись.
   Между одетыми в строгие однотонные платья женщи­нами, с бесстрастными лицами вглядывающимися сквозь противостоящую стену в видимое только им будущее, располагался солидный, лет пятидесяти, мужчина. Тем­ная коричневая рубашка без складок обтягивала внуши­тельного объема животик, серый пиджак был расстегнут. Блестящая лысина делала его лоб непомерно высоким, что придавало взору маленьких глаз и лицу, охвачен­ному снизу подковообразной бородкой, выражение особой, величавой мудрости.
   Небрежно положив на стол пухлую папку, предсе­датель суда оглядел притихший зал. Довольно кивнул и сел на свое место. Переговариваясь вполголоса, шикая, расселись и остальные, кроме стоящих по бокам Алек­сандра конвойных.
   Торжественное начало церемонии, манеры, весь вид судьи укрепили в Саше веру в благополучный исход дела. Он оглянулся, ободряюще улыбнулся Мариам, но тут же вспомнил: если конвойные остаются -- значит осудят...
   Судья раскрыл папку.
   "Началось", -- сменив мысли, с нетерпеливым волнением, чувствуя, что его начинает знобить, подумал Санёк. -- "Сейчас все выяснится," -- он укоряюще взглянул на продавщиц. -- "Разберутся и конец кошмару, меня освободят", -- перевел взгляд на Мариам. Три по-идиотски долгих мучительных месяца. Он подмигнул ей, с верой улыбнулся: милая, не переживай, не сделал я плохого никому, все закончится хорошо...

***

   "Вслушиваясь, вилик подобострастно наклонился к хозяину.
   -- Наше право гласит...
   Громким голосом вилик повторил сказанное.
   Толпа, прекратив перешептывания, смиренно внимала ему.
   -- ... Господин имеет над рабами или другой скотиной власть жизни и смерти...
   После этих слов Скиф медленно поднял голову, устре­мив взгляд в отделяемых от него стражниками людей. Начал равнодушно переводить его с одного на другого, но вот глаза его словно загорелись, источая свет радости.
   Он увидел Мариам. Она стояла шагах в восьми от него.. Стояла, прижимая к груди завернутого в лоскутное одеяло младенца. Широко раскрытыми глазами, пол­ными ужаса, отчаяния и слез, смотрела на него.
   Взгляды их встретились. Брови ее дрогнули, и ярко-алые губы, что-то прошептав, шевельнулись. Скиф ободряюще улыбнулся ей".

***

   Будто исполняя никому ненужную обязанность, судья, глотая слова, скороговоркой, с оттенком усталого равно­душия в голосе, что совсем не шло к выражению его лица, с печатью осознанной многозначительности и непогрешимости своей, зачитал определенные законом права подсудимого: делать заявления, подавать хода­тайства, отводы... Закончив монолог, обратился к подсу­димому уже совсем по-другому -- хорошо поставленным, негромко звучащим баритоном...
   -- Вам понятны Ваши права?
   Сашок, озадаченный во время чтения преображением судьи, сидел, опустив голову. Он не успел решить для себя, какое ощущение взяло верх в нем: разочарование, стыд перед Мариам за отношение к нему судьи, который, словно робот, начал заседание, или же понимание, что председатель, зная о его прежней судимости, считает излишней вводную часть. Не желая принимать ни одну из догадок, услышав вопрос, неожиданно произнесенный с открытой заинтересованностью, вскинул голову, как будто его разбудили. Чувствуя, как волнение перехваты­вает дыхание, встал и молча, в знак согласия, кивнул.
   -- У вас имеются возражения против состава суда?
   -- Нет, -- хрипло проговорил и кашлянул.
   Получив согласие от прокурора и адвоката начать заседание и попросив свидетелей удалиться из зала, судья объявил:
   -- Начинаем ознакомление с обвинительным заключе­нием.
   Председательствующий разгладил листы в лежащей перед ним папке.

***

   "Вняв очередной сказанной Демофилом фразе, вилик продолжал:
   -- Раб делает то, что хочет хозяин!...
   "Как грозно звучат, будто литавры гремят, слова!" -- подумал Скиф, стараясь удержать на губах улыбку. Стараясь сохранить ее, с радостью замечает, что в ответ на его спокойствие по взволнованному лицу жены скользнул робкий отсвет надежды на благополучный исход.
   "Не расстраивайся, -- ласкает ее взглядом, -- все закончится хорошо. Даже если накажут плетьми -- это пустяк: я, ведь, сильный..."
   Успокаивает ее, и Мариам, не слушая вилика, а видя только Скифа, улыбнулась. Любовь, страх и боль одно­временно отразились в чуть заметном движении губ.
   Голос вилика утверждает:
   -- Сомнения, думы -- гоните. Ваше дело -- приносить пользу хозяину.
   "Все будет хорошо", -- убеждает Мариам своим спо­койствием Скиф. Сам же чувствует, как растет в нем тревога, усиливается предчувствие приближения беды, что уничтожающей тяжестью нависла уже, нависала над ней, сыном и им.
   "Беда? Да, да!
   К чему этот столб? Столб со штырем?
   Нет, нет, не для меня!
   Кого-то еще сюда приведут. Кого?
   Я один опутан цепями...
   Неужели меня? За что? Нет, нет..."
   "Все будет хорошо", -- убеждал себя и Мариам.
   Толпа внимала. Вилик вещал:
   -- Сегодня раб, Скиф, принес не пользу, а вред! Разбил кувшин с вином!
   Каждый проступок влечет за собой наказание!"

***

   Штампованные, казенные, сухие фразы обвинитель­ного заключения, составленного следователем, звучат, как пощечины для Александра, знающего истинный ход событий.
   "... будучи ранее судим, повторно... с особым цинизмом и неуважением к обществу, в состоянии алкогольного опьянения совершил хулиганские действия..."
   "Да, был судим, как ни печально, но приходится это принимать. Был, -- Санёк посмотрел на Мариам. Она улыбнулась ему. -- Ты знаешь об этом. Я тебе все рассказал. То было давно. Выл я другим, был я плохим, но эти слова -- "цинизм, хулиганство" -- я их опровергну. Зла не принес никому. Отпустят меня", -- убеждал он себя и свою любимую, а читаемый текст, конвойные рядом, холод в глазах прокурора -- все подтверждало, что над ними нависла опасность, несущая гибель.
   С момента ареста, когда Саша сказал, что был судим, и до сегодняшнего дня он по отношению к себе видел со стороны всех блюстителей законности явную неприязнь, тесно примыкающую к враждебности.
   Сам он объяснил это устойчивым мнением о судимых, многие из которых после освобождения и не стремились перейти к обычной человеческой жизни. Рано или поздно они возвращались за решетку.
   Для одних выход за ворота колонии превращался в короткий отпуск. Для других -- развернись плечо, раз­махнись рука -- в часовую прогулку. В первые полгода многие вновь оказывались перед судьей. Многие, но не все. Не все...
   Среди этого меньшинства, был и Санёк, но после задержания в магазине его будто оклеймили. Любое официальное лицо -- милиционеры, следователь, надзи­ратели -- узнав о его прошлом, мгновенно преобра­жались.
   Прошлое, судимости -- словно невидимое, но известное всем клеймо, переносило его из общего ряда равно­правных людей к отверженным, падшим с высот морали на дно пропасти, где ютилась подлость, вселялись в сердца ядовитые змеи: корысть, жадность, зависть, агрессивность.
   Сашку считали постоянным жителем этого дна и соответственно воспринимали с недоверием, презрением, ненавистью.
   Исключением оказался адвокат -- первый, кто до суда выслушал его. Выслушал и понял, что Санёк, занимаясь самообразованием, воспитанием себя, выйдя из колонии досрочно, работал, учился, повзрослел, полюбил и, пройдя через соприкосновение с жизнью, не имел в основе своей корысти, отверг насилие, как способ решения споров, проявления себя.
   Адвокат, выслушав его, понял, что случилось, но на вопрос Саши об оправдании уклончиво пояснил: "Судить будет Виликов. Человек с головой. Собирается переходить работать в Верховный. Он, думаю, не оши­бется". Уловив в ответе нерешительность, Санёк, подтал­киваемый энергичным оптимизмом, не обратил вни­мания на неопределенность формулировки. Принял все как простое сообщение, что судья -- не дурак. Принял это, и к его твердому убеждению добавилось ликование: исключена даже оплошность, ведь судья умен. Он считал судейскую деятельность подобной творчеству рестав­раторов, восстанавливающих поврежденные картины, что под воздействием времени и обстоятельств потеряли свой первоначальный вид и часто были покрыты другим изображением, сюжетом. И те, и другие творили: мыслью, чувством, желанием и осторожным касанием воссоздавали красоту, истину. И те, и другие после тща­тельных осмотров смывали пыль, грязь, чуждые мазки и являли всеобщему обозрению однозначный оригинал, действительность. Творчество судей несло в себе большую ответственность; на холсте Жизни они рисовали судьбы живых людей и должны были представить на утверждение в Верховный Суд только оригинал.
   Сашок понимал, что следователь не только передал в суд полотно, под верхним слоем красок которого была укрыта истина, но картина с помощью клеветы была вдобавок перевернута вверх ногами. Понимал все и с нетерпением ждал дня, когда судьи при его участии, клевету прямо назовут клеветой, а его -- невиновным. Он верил в суд и знал: при открытом разборе, обмене мнениями, при естественном желании сорвать маску со лжи, при соблюдении действующих законов, правда явится, ведь, иначе быть не может.
   Думал, чувствовал, знал и вот, наконец, долго­жданный поиск истины начался.

***

   "Каждый, -- вилик, вскинув руку, угрожающе воздел к небу указующий перст, -- каждый проступок влечет за собой неминуемую кару.
   За разбитый кувшин с вином, -- палец направился вниз, -- Скиф будет наказан".
   "Будет наказан", -- выкрикнул вилик и, торжественно сомкнув челюсти, с сознанием хорошо выполненного поручения повернулся к хозяину.
   Демофил уже все определил заранее, но желая пока­зать всем обоснованность последующего, решил поиг­рать со своей жертвой:
   -- Слышал, в чем виноват?
   Скиф перевел взгляд с Мариам на хозяина и синие глаза его, словно вода в колодце, когда солнце закрывают тучи, потемнели.
   -- Слышал в чем обвиняют, -- ответил тихо, но твердо.
   -- Обвиняют -- протянул, искривив губы, Демофил и заключил, -- но ты не виновен! Так?!
   -- Да.
   -- Ничтожный раб!
   -- Я тоже был свободным! -- воскликнул Скиф, нахмурился и гневные складки, пересекая лоб, будто рассекли клеймо пополам."

***

   Судья перевернул страницу.
   "... в торговом зале магазина N 37... отказался упла­тить за покупку. Вытащил из своего кармана початую бутылку лимонада и с осколком в руке напал на работ­ника магазина Грязнова, который вышел из внутреннего помещения, услышав шум... Грязнов нападение пресек... телесные повреждения ему не причинены... Продавец Татьяна Наудыня вызвала милицию..."
   Санёк знал уже обо всем этом -- знакомился с делом, но не сдержался и презрительно оглядел продавщиц: "Подлые. Как перевернули!" Перевел взгляд на Мариам. Она, будто говоря: "Не верю. Ты ведь не пьешь. С оскол­ком??! Так не можешь!!!" -- отрицательно покачала головой.
   Санёк, показав на свои бумаги, что лежали на краю барьера, движением ладони как бы сказал: "Ничего, я докажу правду!" Затем, стараясь отвлечь жену от того, что зачитывал председатель суда, сжав пальцы в кулак и выставив большой палец, стрельнув глазами на малы­ша, вопросительно приподнял брови: "Как он? Хорош? Здоров?" Мариам понимающие закивала в ответ и, посмотрев в лицо сыну, вновь заулыбалась.
   -- Вам понятно, в чем вы обвиняетесь, -- вторично спросил судья, и Санёк, прослушав первое обращение, с запоздалой готовностью встал.
   -- Да.
   -- Вы признаете себя виновным?
   -- Нет, -- он оглянулся на Мариам, -- не признаю. Все происходило иначе...
   Прокурор чуть заметно усмехнулась.
   -- Достаточно, пока, -- остановил Александра Вили­ков. -- Обстоятельства изложите позже.

***

   "Наглец! -- рассвирепел Демофил и, возбужденно комкая ткань туники пухлыми пальцами, прорычал, -- все произошло на моих глазах! Облил меня и --, он начал задыхаться от неудержимо прущей из него злобы, -- и смеешь врать: "Не виновен!"

***

   Судья обратился к адвокату:
   -- Имеются ли у защиты ходатайства, заявления?
   Защитник встал. Обосновав свое утверждение о пред­взятости и неполноте предварительного следствия, попро­сил вернуть дело на дополнительное расследование. Предложил Скифовского из-под стражи освободить и, садясь на место, возмущенно закончил:
   -- Давно не встречался с передачей в суд такого "сырого" дела.
   Кивнув адвокату, что его поняли, Виликов обра­тился к Александру с тем же вопросом. Санёк встал и, не скрывая своих симпатий, радушно обратился к председателю.
   -- Сначала я хочу сказать, что меня оклеветали и прошу оценивать их, -- он махнул рукой в сторону Торгашей, -- их показания с этой позиции.
   Далее -- у меня два ходатайства.
   Первое -- поддерживаю заявление моего адвоката.
   Второе: прошу, если решите продолжать рассмотрение дела, опросить Решетова Николая -- следователь отказал мне в этом. Решетов (он находится сейчас в зале) может подтвердить, что, когда мы расставались, я был совер­шенно трезвый. Также прошу вызвать, чего опять не сделал следователь, свидетельницу "тетю Настю", зна­комую продавщицы Риты Курановой. Эта старушка заходила в магазин и видела, как я рассчитался за купленный коньяк и как меня пригласили за прилавок.
   Санёк закончил и после добродушного кивка судьи сел. Светясь довольством, улыбнулся Мариам.
   Судья, глубокомысленно разглядывая противополож­ную стену, предложил прокурору высказать свое отношение к заявлениям.
   Та резко вскочила.
   -- Я категорически против удовлетворения хода­тайств. Суд можно продолжать. Решетов по делу не может дать существенных показаний и, кроме того, Скифовский мог напиться после того, как они расстались.
   Санёк, не ожидая такого отношения к поиску истины, удивленно слушал, а обвинитель, глотнув воздуха, продолжала:
   -- 'Теток" в городе бессчетное количество: искать нет смысла. Заявления Скифовского мне понятны -- он хочет сорвать процесс. Я категорически возражаю, -- запаль­чиво повторила и устроилась за столом.
   -- Суд удаляется в совещательную комнату, -- объявил председатель.

***

   "-- Да, кувшин я разбил, но случайно. Он упал..., -- Скиф хотел добавить, что не удержал сосуд из-за удара плетью, но представив, что начнется поиск причины другого проступка, понимая, что не искажает истину, разъяснил только результат, -- упал, когда я споткнулся и не смог удержать".

***

   Санёк с радостным блеском в глазах, глядя на Мариам, напряженно слушал, как судья читает постанов­ление на заявленные ходатайства. Вслушивался и веря, и не веря, но ждал слов об освобождении. Однако, текст привел к другому:
   -- ... исходя из вышеизложенного, суд постановил: в удовлетворении ходатайств отказать...
   Сашок разочарованно смотрит на Виликова, кото­рый, располагаясь за столом, что-то говорит и объявляет о начале судебного заседания.
   "Не освободили? Свидетелей не вызовут? Отказали и суд продолжают?!" -- Санёк еще не осознавал, что именно, но что-то здесь, сейчас произошло не так, как должно. Разум спешно искал разъяснений. Прежняя радость еще не покинула его, не прошла, но силу теряла. И тут его осенило: "Продолжают, значит считают, что и так здесь все ясно, где ложь, также как и мне. Вез всего разберутся". Подумал так, успокаивая себя, прогоняя настороженность сомнений, удерживая веру в себе. Повернулся к Мариам, ведь, главное, чтобы она не волно­валась, а у меня -- в запасе козырь.
   Повернулся и на вопросительное свечение глаз жены прошептал:
   -- Ничего... разберемся... все хорошо...

Глава 2.

***

   "Споткнулся и не смог удержать, -- повторяя, Скиф подчеркнул случайность своего поступка.
   Демофил начинал злиться на себя за то, что зря затеял необязательную игру, разбирательство, которое теперь придется вести до конца. Недовольно сверкнув глазами, бросил вилику:
   -- Кто смотрел за ним? Позвать!
   Вилик обернулся к воротам имения, где отдельной группой стояли шесть рослых надсмотрщиков. Позвал Эскулапа. Тот отделился от других и бегом помчался на зов".

***

   Выпучив глаза в красных прожилках, разделяя речь выразительными жестами честного человека, часто пов­торяя "замахнулся", "бросился", давал показания потер­певший Игорь Грязнов. На картине он делал те же мазки, что и прежде -- искажающие действительность. Пьяный Скифовский устроил в магазине дебош: вытащил из ящика бутылку лимонада и, сквернословя, в торговом зале, с осколком в руке набросился на него, потерпев­шего. Кровопролитие предотвратила милиция, которую он, Грязнов, вызвал.
   После него слово было предоставлено Александру, и он рассказал, как все происходило на самом деле.
   Суду нарисовали две противоположные по содержа­нию картины происшедшего. Одна изображала хулиган­ство, в другой Скифовский выглядел вполне прилично, а показания потерпевшего были фальшивыми мазками -- оговором. Тогда судья, перейдя к реставрации действи­тельности, начал вызывать свидетелей.

***

   "Эскулап поравнялся с виликом. Бросился на колени и, угодливо щурясь на Демофила, источая терпкий запах пота напуганного животного, замер.
   -- Ты видел, как Скиф разбил кувшин? -- обратился к нему Демофил.
   -- Да, мой господин, видел.
   -- Он споткнулся и разбил случайно или намеренно? -- первую часть вопроса Демофил произнес суровым голосом, а окончание смягчил. Ему не терпелось перейти к исполнению принятого уже до прихода сюда решения и он, не таясь, дал понять, какого ответа ждет.
   -- Намеренно, мой господин, намеренно, -- усердно тряся головой, забормотал Эскулап, -- настил ровный, споткнуться нельзя..."

***

   В зал входили и давали показания свидетели.
   Куранова Рита подробно разрисовала, как они с Татьяной Наудыней в тот день исправно выполняли свои трудные обязанности. Перейдя к описанию проис­шествия, стала обобщающе рассказывать, насколько пьяным был Скифовский, как он, не желая платить за купленное, разбил в корзинке для покупок бутылку коньяка. Ругался... Напал на Грязнова с осколком стекла. Хулиганил.
   Когда она, подтвердив в общих чертах версию потер­певшего, закончила, прокурор сказала, что вопросов к ней не имеет.
   Встал адвокат.
   -- Скажите, как конкретно выглядело само нападение Скифовского на Грязнова?
   -- Схватил осколок и напал, как же еще?... -- удив­ляясь непонятливости защитника, ответила.
   -- Вы видели, как Скифовский замахнулся, ударил?
   -- Нет, я в это время обратилась к Татьяне, но я видела, как он держал в руках эту бутылку.
   -- Благодарю, вопросов нет.
   В зал вошла Наудыня. Суть ее показаний также своди­лась к одному: Скифовский, пьяный вдрызг, разбил бутылку, оскорбляя всех и сквернословя, бросился в торговом зале на Грязнова.
   Прокурор вновь ни о чем не спросила.
   На вопрос защитника, видела ли она, как произошло нападение, Татьяна Наудыня пояснила, что в этот мо­мент ее в зале не было: она по телефону вызывала милицию.
   -- Почему же вы, -- продолжал защитник, -- не видя нападения утверждаете, что Скифовский бросился на Грязнова с осколком?
   -- А зачем же он схватил бутылку? -- парировала продавщица. -- Все так делают, -- тише добавила, -- как в кино.
   -- Но согласитесь, уважаемая свидетель, -- не унимался адвокат, -- что в жизни не всегда бывает, как в кино.
   -- Нет. В жизни -- как в кино.
   -- Благодарю. Вопросов нет.
   Прокурор недовольно ерзала за своим столом.
   Санёк поднял руку и, получив разрешение, встал. Обратился к Наудыне:
   -- Во время следствия вы показывали, что коньячную бутылку я вытащил из кармана куртки. Вы подтверж­даете это и сегодня?
   Резко вскочив, прокурор крикнула судье:
   -- Протестую, это наводящий вопрос, -- крикнула и опустилась на стул.
   -- Скифовский, -- размеренно вымолвил Виликов, -- не задавайте наводящих вопросов.
   Обвиняемый вопросительно посмотрел на прокурора, в недоумении перевел взгляд на председателя:
   -- Я ни на что не навожу, а только уточняю...
   -- Вы ведь, -- добродушным тоном продолжил судья, учились в университете, студент и должны знать...
   -- Какой студент? -- со злой иронией в голосе, сидя, вмешалась прокурор и презрительно пропела: -- за-о-очник.
   Чувствуя, что его унизили, Санёк, понимая, что здесь не место для пререканий и в его положении не стоит устраивать препирательства, повернулся к Наудыне:
   -- Прошу ответить на вопрос.
   -- Да, подтверждаю. Бутылку вы вытащили из кармана.
   -- Благодарю, -- все еще находясь под впечатлением реплики прокурора, Александр не выказывал своего отно­шения к происходящему, к ответу на вопрос. Запомнил, что уточнение противоречит сказанному Грязновым, посмотрел на Мариам и сел на место.

***

   "Я споткнулся, -- с гневными нотками в голосе перебил Эскулапа Скиф, -- потому что ты меня без причины неожиданно ударил...
   -- Мо-о-лча-а-ть! -- вскинулся Демофил. Понимая, что замечание Скифа ведет к удлинению процедуры, он весь затрясся от злости. -- То, что ты хочешь сказать, я знаю. -- Неистово вращая хищно блестящими глазками, прогремел и поспешно повернулся к Эскулапу. -- Продолжай!
   -- Он дурной раб, непокорный..., -- живо представляя стоящий в готовности за его спиной столб со штырем, залепетал окончательно сникший под взором хозяина надсмотрщик и, боясь за удар, нанесенный невовремя, впасть в немилость, уверенно закончил:
   -- Я ударил его после того, как кувшин стал падать!
   -- Он лжет! -- громко, но спокойно возразил Скиф и посмотрел на Мариам.
   Она, прижимая к себе ребенка, робко улыбнулась".

***

   В зале появилась новая очевидица -- уборщица мага­зина.
   Она подробно описала, как обвиняемый замахивался, как ругался, и суть ее показаний подтверждала свиде­тельства предыдущих.
   Вслушиваясь в ее проникнутый убежденностью голос, Санёк забеспокоился: "Ее, ведь, не было там! Подставной свидетель?!"
   На вопрос адвоката -- где она находилась во время происшествия? -- старушка простодушно прошамкала, что была на складе, на улице, а о последовательности событий знает по шуму, что слышала, и из пересказов работников, которым верит, как себе. Сказала и гневно оглянулась на прыснувшего от смеха Николая.
   За ней перед судом предстал милиционер. Он искренне сожалел, что не видел самого происшествия. На требова­тельный вопрос прокурора Демофилиной авторитетно заявил, что такое нападение могло бы быть. Это под­тверждают вещественные доказательства: когда наряд по вызову Грязнова явился в магазин, на полу кладовки лежали осколки бутылки и Скифовский отказывался следовать в отделение.
   Опрос свидетелей, которые в своих ответах явно противоречили друг другу, вел к однозначному выводу: изображаемое ими -- не истина, а действительность отражена на полотне, нарисованном Александром. Он, понимая это, в предвкушении услышать от судьи профессионально подготовленные вопросы выметающие мусор с полотна, не скрывая торжества, глядел на Мариам. Не обращая внимания на хмурость прокурора, в компетентности которой разочаровался, ждал, что вот сейчас картина с опрокинутым сюжетом будет перевер­нута председателем, поставлена с головы на ноги, а красочная подделка окажется смытой с поверхности, и все отчетливо увидят истинное лицо картины: события, как они происходили на самом деле.
   Грязнов и торгаши обговорили между собой главную суть и утверждение о нападении. Пришли сюда, считая, что правдивый рассказ Саши покажется всем эфемер­ной одинокой лодкой из клубов утреннего тумана среди торжества празднично разукрашенных, практично обустроенных их личных яхт. Сами того не желая, говоря о конкретных мелочах, они разоблачили себя.

***

   -- "Пошел, -- с довольством на лице грубо бросил Эскулапу Демофил.
   Тот на коленях отполз в сторону, затем встал на ноги и, пятясь, стал удаляться

***

   Судья предложил сторонам задавать дополнительные вопросы.
   "Почему сам ничего не спрашивает?" -- подумал Санёк и увидел, что встает прокурор. С лаской в голосе и почему-то не желая выяснять характер противоречий в показаниях, она по очереди, вновь обратилась к Грязнову, свидетелям и спросила о нападении.
   Утвердительно ответил только мнимый потерпевший. Остальные, не отрицая, что таковое могло быть, пояс­нили, что самих действий не видели.
   "Могло быть, -- иронически отметил про себя непритя­зательность уровня доказательности бытового мышления Санёк. Зная, что предположение не есть факт, что такие ответы ничего плохого в себе не несут, пробубнил, -- могло быть так, но могло быть и наоборот!"
   Прокурор, довольно кивнув, уселась за стол.
   После вопроса адвоката доблестные, в перстнях и сережках из золота, представители торговли дружно и искренне возмутились:
   -- Что вы! Разве такое возможно: пить на работе? Конечно, мы не пили.
   Их возмущение очередной раз было воспринято судьей неопределенным наклоном головы, что походило на под­тверждение мнения, бытующего в среде части населения о бескорыстии и дисциплинированности всех только потому, что они живут в нашей стране, где черных пятен быть не должно, а значит их и нет, и обязательно чисты все создатели дефицита.
   "Эх, с моей стороны нет ни одного свидетеля! -- пожалел про себя Санёк. -- Посмотрел бы я тогда на ваше "конечно".

***

   "Когда Эскулап отполз, Скиф, желая найти подтверж­дение своим словам, начиная сомневаться в искренности проводимого разбирательства, глядя прямо в глаза Демофилу, произнес:
   -- Там было много людей. Спроси...
   -- Людей было двое! -- в крике раздраженно перебил его хозяин и добавил, -- я и мой воспитанник. Остальные -- рабочая скотина не интересуют меня!"

***

   -- Видя, что адвокат уже закончил, Санёк в нетерпе­ливой настойчивости протянул к судье руку. Он хотел выяснить, почему Наудыня опять солгала: сказала, что она, а не Грязнов, звонила в милицию.
   Тянет руку. Судья, конечно, видит это, но почему-то медлит. Александр встал, и тогда председатель, по-преж­нему не глядя на него, со странной усмешкой на умном лице, покровительственным тоном холодно остановил его:
   -- Сидите, Скифовский, сидите. Нам известно все, что вы хотите сказать.
   "Как это известно?" -- Санёк растерянно оглянулся. Постоял и понял, что от него отмахнулись, как от надоед­ливой мухи, что его действительно не хотят слушать. Сел. Ему вдруг показалось, что здесь к нему относятся как к известному всем вечному грешнику с клеймом на лбу.
   Разум, словно разгоряченный бегом мыслей, суетливо начал убеждать его, что находящиеся здесь приняли виновность его уже до встречи с ним. Теперь только остается соблюсти необходимые формальности. Именно этим объясняется направленность вопросов прокурора, уточнявшей лишь версию следователя. Именно этим можно объяснить молчание, инертность судьи.
   "Почему? Ведь раньше, когда судился, такого не было, -- пытался разобраться в хаосе мыслей Санёк. -- А может не было тогда потому, что, зная о виновности своей, я не спорил с ними и формальность принимал за искренность и не был судим?"
   До сего мгновения он думал, чувствовал, верил, что в этом зале вместе с юристами установит истину, а значит -- свою невиновность и абсурдность обвинения. Сейчас же ум его, запечатлев поверхностное рассмотрение дела, повел к другому: правда никому не нужна, его судьба никого не волнует.
   Суд продолжался. Продолжался по-прежнему, а чувства Александра обостренно воспринимали каждую мелочь. Измученные долгим ожиданием чувства отка­зывались поверить в злую суть, утверждаемую разумом, но сомнение безжалостно толкало надежду к новым разочарованиям.
   Собрались специалисты, обученные на отчисления из зарплат рабочих, таких же, как Санёк. "Да, да, я такой же как все. Они не имеют права пренебрегать...!" Собрание специалистов, обученных методам логики, помогающей из доводов неверных и верных переходить к истинным умозаключениям, вместо того ограничи­вается событийным уровнем, словами, подсчетом прямых словесных утверждений без всякой попытки подвергнуть малейшему анализу их. Специалисты, призванные защи­щать справедливость, даже не ищут истину.
   Пылкое, болезненное воображение, выхватив из памяти проявления предубежденности, что прорывалось то в жесте, то в усмешке, то в тоне, в вопросе судьи, прокурора, уже мучает Александра. Кляп произвола заты­кает рот, отделяет его от людей, опутывает сетью обстоя­тельств. Воображение это связало, оставило, бросило его и он лежит, не может двинуть ни рукой, ни ногой. Он хочет что-то сказать, но не в силах разомкнуть уста. Опутан, оставлен и брошен один, а какие-то посторонние решают: какой он -- живой или нет.
   "Почему? -- смотрит Санёк на судью, прокурора. -- Потому, что был когда-то судим!? Неужели? Быть не может! Нет-нет!
   Разум убеждает, что виновность его принята уже давно до встречи с ним. Чувства отказываются принять, поверить этому. В попытке найти другое объяснение поведению судьи, прокурора, Санёк перебирает вари­анты. Вспоминает еще один факт, который сбрасывать со счетов нельзя:
   "До суда был я под стражей, в неволе. За такое надо отвечать кому-то. Они знают это.
   Будь я даже ангелом безвинным, теперь от этого никуда не деться. Оправдать меня -- значит подвести под наказание следователя, коллегу! Они же все связаны между собой!
   Да, ясно. Они решили сделать из меня преступника.
   Хотят приговорить к сроку, ведь, я отбыл там как подследственный. Идут на компромисс!
   Да, верно. Ведь всех, кто ждал суда в неволе, всегда признавали и признают виновными, хоть в чем-то, но виновными!
   А как же с правдой? Осудят без вины?"
   Он потерянно оглянулся на Мариам.

***

   "Побагровев от злости, Демофил кричал, унижал, оскорблял.
   Скиф ощущает на теле, руках и ногах тяжесть цепей. Знает, что не может вскочить и на равных воткнуть меч в рычащую пасть. Заставляет себя, думая о Мариам и сыне, сжать зубы и молчать".

***

   Мариам, сдвинув тонкие брови, хмуро вглядывалась в судью. Почувствовав взгляд Саши, перевела глаза на него. Вопросительно поджала алые пухлые губки.
   Санёк, будто получив новый заряд энергии -- "Бороться, бороться ради жены, ради сына и за все!" -- услышав обращенный к нему вопрос, быстро встает. Описав по просьбе адвоката кладовку магазина, разгла­живая заранее заготовленные листы, обращается к суду с заявлением.
   Он выложил свой последний, самый сильный козырь. Читает, говорит и видит, как с каждым его словом лица торгашей, прокурора теряют непробиваемую самоуверен­ность и будто становятся длиннее, а в глазах -- отблеск тревоги. В зале -- тишина.
   Сравнив все показания, определив противоречия, напомнив, что следователь не провел важнейшее след­ственное действие -- эксперимент на месте проис­шествия, Санёк передал судье четыре листа расчер­ченной бумаги, утверждая, что стал жертвой оговора и предвзятости.
   -- Следователь, акцентируя внимание на том, что я был судим, не стал проверять достоверность показаний конкретным выделением каждого действия, места нахож­дения осколков. Он просто дал всему обобщающее определение -- нападение.
   Сейчас я передал вам схему помещений магазина.
   Здесь заданы конкретные вопросы о том, кто где стоял до, во время и после так называемого нападения, где лежали осколки. Прошу вас раздельно подозвать каждого свидетеля и Грязнова. Пусть они вам на своем листе молча отметят местонахождение участников проис­шествия, осколков бутылки. В итоге будет проведен эксперимент и получен результат, который следователь искать не захотел. Затем вы сверите ответы и, исходя из метода доказательства от обратного и логической по­сылки, что люди не могут одинаково рассказывать о том, чего не было, станет ясно, что их, -- Александр сердито мотнул головой в сторону торгашей, -- их показания -- клевета. Боясь получить взбучку от начальства за пьянку, они толкают меня в тюрьму!"
   Приступ возмущения заставил подсудимого задержать дыхание и замолчать. Через секунду он, как бы подводя черту, сказал:
   -- Сделать, что прошу, не сложно, но необходимо и важность этого очевидна.
   Закончив говорить, Санёк облегченно вздохнул и улыбнулся Мариам,

***

   "Скиф, чтобы избавиться от непроизвольной, неприят­ной дрожи, разом напряг все мышцы, затем расслабил их. Дыхание его, сбитое до этого волнением, вновь стало равномерным, спокойным.
   Демофил с любопытством садиста разглядывал постав­ленную перед ним на колени жертву. Словно радуясь приближению развязки, подобно коту, играющему с полу­живой птахой, медленно, с неприкрытым наслаждением растягивая слова, тихо, чтобы слышал только Скиф, произнес:
   -- Не знаю, виновен или нет, но будешь наказан.
   Пусть невиновен, но будешь наказан, -- сказал и, помня, как после этого обреченные на мучения перехо­дили к мольбам, восприняв вопросительно блестящий взгляд Скифа как начало движения к отчаянию, громко объявил:
   -- Ты -- виновен, будешь наказан!"

***

   Судья, задумчиво пощипывая бородку, молча рассмат­ривал схемы. Изредка поглядывая на Скифовского, не выказывал, что он опешил от сделанного заявления.
   Торгаши беспокойно переглядывались.
   Прокурор, еле сдерживаясь, дождался окончания выступления Александра. Резко склонилась над столом, чуть не опрокинула его, встала. Возмущенно стрельнув глаза­ми на подсудимого, повернулась к Виликову и громко объявила:
   -- Я категорически против удовлетворения заявления!
   Санёк, ошарашенный такой ничем не оправданной бесцеремонностью, удивленно взирал на нее: "Против?! Но заявленное помогает выяснить правду! Почему против?' Он перевел взгляд с пышущего гневом лица Демофилиной на судью.
   -- Прошу суд объявить перерыв! -- решительно потре­бовала прокурор.
   "Перерыв? Но, ведь, теперь нельзя..." Санёк не успел подумать. Хотел встать, чтобы возразить, объяснить, но судья небрежно качнулся влево-вправо к сидящим безучастным статуям-заседателям, быстро глянул на них и, обратив лицо к залу, объявил перерыв.
   Желая успеть остановить происходящее, обвиняемый вскочил с места, но вдруг все пришло в суетливое движе­ние. Судья с заседателями исчезли за дверью. Вслед за ними туда же впорхнула прокурор. "Но туда же нельзя -- совещательная комната", -- не зная, к кому обратиться за помощью, подумал Санёк.
   По-товарищески улыбнулся и тоже покинул зал адвокат.
   Обрадованно восприняв заявление Шурика, чувствуя убедительность и весомость изложенного, радостно улыбаясь, с верой в благополучный исход, Мариам сделала к нему шаг. Прижимая к себе малыша, словно извиняясь, сказала.
   -- Его надо кормить. Я скоро приду. Да? -- снова улыбнулась и добавила, -- А может, сам уже придешь?
   "Она не поняла, не понимает, что случилось за эти несколько последних секунд! -- ощущая в висках пульси­рующую боль от ударов сердца, подумал Санёк. -- Не понимает и все еще радуется, как радовался я, излагая заявление, веря, зная, что ложь будет раскрыта!
   Не понимает, что этот перерыв лишает нас един­ственной гарантированной возможности опровергнуть клевету.
   Не понимает, что они теперь договорятся! Не понимает... Радуется...
   Радуется, а беда уже неотвратимо нависла над нами. Уничтожающей каменной тяжкой горой нависла...
   Но, но пусть идет, уходит... ей будет легче..."
   Не в силах согнать с лица печальное выражение, он утвердительно кивнул. Мариам, будто обняв его светящимся взглядом, повернулась и прошла к дверям. За ней к выходу направился Николай. Минуя ограждение, остановился. Посмотрел на конвойных, обратился к Саше:
   -- Не переживай...
   Санёк опустил веки.
   -- Прекратить разговоры! -- вмешался конвойный.
   -- Все будет в норме, должно быть..., -- хмуро продолжил Николай.
   -- Прекратите! -- оборвал его милиционер, словно в сказанном было что-то запрещенное, шагнул вперед. -- Выйди из зала.
   Находясь уже за порогом, Николай обернулся и ободряюще добавил:
   -- А Мари мы с женой встретили...
   Противный, неуправляемый комок судороги, пере­крыв горло, сбил Сашку дыхание.

***

   "Пусть не виновен, но будешь наказан!" -- Скиф слышит, как эти слова словно аукаются в нем, снова и снова повторяясь. Во рту пересохло, хочется пить".

***

   В зале не осталось никого, кроме конвойных и Алек­сандра.
   Сидя за ограждением, он опустил голову. Закрыл лицо ладонями. В спасительной темноте исчезли на краткое мгновение и зал, где его судят, и милиционеры с хват­кими взглядами, и неопределенность надвигающейся беды, и зыбкость положения, но мысли, чувства, стреми­тельно обгоняя друг друга, настойчиво возвращают его к действительности.
   "Лишили последней возможности доказать", -- смысл этой кошмарной мысли будто укутывает его в холод. Становится зябко, стынут чувства.
   "Мариам и сын!" -- бодрит он себя, ищет силы в себе, видя родных, ощущает теплоту.
   "Я -- не виновен".
   Предательский ком в горле не дает дышать, Санёк жадно глотает воздух.
   "Что теперь? Ясно -- те сговорятся! Неужели попал я в капкан? Выхода нет?! Погибаем?"
   "Нет! Не могут меня судить -- я не виновен!"
   Напряжение, достигнув пика своего, сжимает обручем грудь. Вдохи все тише и реже. Воль -- в сердце, а оттуда уходит в затылок. Переживания, суетливая спешка дум, тяжесть на душе -- все словно отделилось от него, поки­нуло его, оставив внутри чернь пустоты, и происходящее оказывается не здесь, с ним, а где-то вдали, далеко: "Это все -- не со мной, а с кем-то другим происходит! Это все -- во сне... А может -- со мной?"
   Он чувствует, как сильно устал: от ареста, от ожида­ний, от коварства людей, от долгих метаний чувств, от сострадания к родным и боли в себе. "Как тяжело, черт подери..."
   Хочется лечь на скамью, опуститься на нее, упасть, раскинуть руки, ноги и, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, заснуть.
   Желание ширится, растет, слабостью растекается по телу, но Санёк одергивает себя, прогоняет расслабление.
  
   Как глупо! Как глупо, -- борется с вялостью, -- зашел в магазин, и рухнуло все. Не может быть, как нелепо...
   Ждала Мариам, имя сыну не дали..., а наша любовь...
   Встреча с чужими людьми, и рухнуло все.
   Сын между нами, лопочет, щебечет, ладошек тепло -- в наших руках, и забавно шагает, шагает вперед.
   Рухнуло все?
   Как я устал..."
  
   Санёк чувствует, как глаза начинают наполняться непрошенными слезами. Представив, что слезы придется смахивать, вытирать, зная, что это заметят конвойные, не желая ни на секунду показаться хоть кому-то слабым, задерживает дыхание. Не дышит, и еще десяток секунд, еще чуть-чуть, еще, и вот уже снова сухие глаза.
   "Отдохнуть бы сейчас", -- тяжело вздыхает, сутулится. Слышит, как открывается входная дверь. Выпрямляется. Щурится от яркого дневного света. Он -- в зале суда.
   Народ на улице города. Могучая поступь. Вышагивает забор начальников, чиновников...

***

   Пусть не виновен, но будешь наказан", -- не желая, верить сказанному Демофилом, шепчет и шепчет Скиф".

***

   Входит прокурор. Чисто по-женски, что совсем не идет к ее строгой форме, улыбается, что-то живо договаривает шепотом в ухо идущей вслед секретарше. Та, угодливо пригибаясь, заискивающе похихикивает.
   Они прошли за столы.
   За ними начали входить и занимать свои места в зале остальные. Последним появился Николай.
   С усталым равнодушием отметив отсутствие Мариям, все еще находясь в состоянии отдаленности от суеты этих людей, пытаясь найти объяснение поведению прокурора, определить ее роль в заседании, Санёк, будто не сам он, а кто-то чужой за него, уставился недвижным испытую­щим взглядом на сидящую в метрах четырех от него Демофилину.
   Она отрывается от бумаг и глаза их встречаются.
   "Как громко бьется сердце. Я слышу удары своего сердца", -- думает Санёк. Видит, как прокурор напряг­лась. Она возмущена и ждет от него подобострастной улыбки, которыми избалована. Ждет смущения, призна­ния власти ее, признания зависимости судьбы его от воли ее.
   Понимая, что неприятие этого безмолвного указания -- знать свое место, сдаться -- чревато плохими послед­ствиями (может обозлиться и настоять на максимальной мере наказания), видя, понимая, но не умея подыг­рывать, Санёк, стыдясь всякого унижения, желая оста­ваться самим собой, сохранить достоинство, словно вонзается с жесткой вопросительностью во взгляде в зрачки ее.
   "Чего добиваешься?! Не смей губить! Я -- не виновен! Не виновен! Не виновен! -- безмолвно убеждает ее. Зовет вслушаться, но она властным блеском прищуренных глазок ограждает себя от предлагаемого диалога и злость, возмущение его дерзостью, явная угроза, чередуются в недобро темнеющих глазах.
   Обвиняемый по-прежнему упорно вглядывается в нее: "А умеешь ли правду искать? Может, просто веришь в виновность всех -- не юристов, -- и караешь?!"
   Всматривается и чувствует, как напыщенность ее власти комкается. Тайное недовольство, став открытым, усиливает злобу ее, а в Саше запоздалой подсказкой не ища поддержки в логике, ширится, растет предупреж­дение об усугублении своего положения.
   На краткий миг глаза ее оживают, в них мелькает отсвет какого-то чувства, но тут же она опускает веки бросает взгляд в сторону.

***

   "Поворачиваясь на месте всем туловищем, вилик, запрокинув голову, громко объявляет сказанное хозяином:
   -- Он виновен! Будет наказан!"

***

   -- Встать! Суд идет, -- вскакивает секретарь.
   Нестройный шум передвижения. Председатель кладет пухлую папку на стол. Привычно кивает. Садится.
   Заседание продолжается.
   Судья -- лицо его будто высвечено спокойствием мудрости, обещающей обязательное торжество справед­ливости, -- взяв из папки листы со схемами Саши, передвигает их ладонью к краю стола.
   -- Скифовский, вы можете задавать свои вопросы.
   -- Задавать? Теперь?! -- Санёк оборачивается, видит самоуверенные лица торгашей, их готовность к ответам.
   Понимает, что такие люди способны чувствовать только одно: работу своего желудка.
   -- Задавать? Теперь, когда я раскрыл свои карты и вы дали им возможность договориться? -- думает, молча взывает, спрашивает и переводит взгляд на Демофилину. Та, усмехаясь, выжидает. -- Только ли договориться? Может, и научены ею? Задавать вопросы? -- поворачи­вается к Виликову и мысли быстро, обгоняя друг друга, несутся словно по кругу. -- Глупо. Я -- один и ничего не добьюсь. -- Понимает, что ему не дождаться помощи со стороны. Видит себя безоружным перед слажено действующим войском. Сникает и, уходя в отчаяние, устало уже соглашается с причислением его, невиновного, к виновным. -- Ну и пусть. Пусть так! Скорее бы кончилось все это.
   Сколько дадут за то, что не сделал? Присудят отбытое, что пробыл в тюрьме? Худшее -- год, ну и пусть. К черту!"
   Санёк разочарованно машет рукой:
   -- Не надо. Благодарю. Теперь ни к чему.
   Виликов будто того только и ждал. Без всякой заминки, спокойным, ровным голосом сообщает о предстоящем переходе к прениям сторон. Посмотрев на часы, разрешает всем сделать последние уточнения.

***

   "Пусть не виновен, но будешь наказан", -- повторяет про себя Скиф. Повторяет, обращается к Мариам и видит, как текут из глаз ее слезы. Капают сверкающими лучистыми звездочками в свете яркого солнца. Падают на чуть различимое отсюда лицо сынишки.
   "Будет наказан. Из прихоти только. Так хочет он. Демофил, хозяин, -- медленно движется окрашенная в черную иронию мысль, -- ну, что же, выдержу плети или цепи, а может еще и похлебки лишат..."

***

   Сохраняя за собой приоритет в очередности, встала Демофилина:
   -- Мне все ясно, но еще один вопрос к подсудимому.
   Санёк встал.
   -- Скифовский, сколько раз вы судимы?
   "Ей это известно. Она хочет повторением лишний раз показать мое неприглядное прошлое", -- думает Санёк удивленный низостью намерения.
   Глухо звучащим голосом покорно отвечает:
   -- Три раза.
   -- И два из них, -- быстро подхватывает, наклоняясь в его сторону, Демофилина, за хулиганство?
   -- Да, -- соглашается Санёк и желая разъяснение смягчить сухость ответа, добавляет, -- но это было давно. Сейчас у меня уже сын родился...
   -- Это к делу не относится, -- перебивает его Демофилина. -- У меня вопросов нет, -- усаживается выжидательно смотрит на судью.
   -- ... но, -- требовательно глядя на нее, упрямо продол­жает Санёк, -- это было давно, одиннадцать лет назад.
   Два раза судили, когда я был малолеткой. Первый раз за возникший во время игры пожар... В счете -- это звучит страшно: судимости, а на деле... Я был несовер­шеннолетним и...
   -- Ничего, -- громко звучащий голос Демофилиной пере­крывает его говор.
   Санёк замолкает. Она ядовито усмехается и, как бы, между прочим, тихо добавляет: "Мне хватит и последней судимости, чтобы признать вас особо опасным рециди­вистом."
   -- ?! -- Санёк ошарашенно таращится на нее.
   Будто опрокинули сильным неожиданным ударом в лицо. Словно теряет опору и свет дневной в темень уходит, дыхание стало и воздуха нет.
   Он хочет крикнуть ей, закричать, а воздуха нет. Крикнуть хочет всем, громко позвать, чтобы услышали, чтобы остановилось неуемное движение за этими, отде­ляющими от мира стенами. Крикнуть, что здесь -- чокнутая, что она свихнулась, что это черт в юбке, Демофилина, неизвестно куда уводящая всех, вообще, с ума сошла!
   "Я -- не виновен, а она -- на особый режим! Дальше посылать некуда!
   Меня! Она -- туда?!!"
   Демофилина, видя, что наконец-то невозмутимое выра­жение на лице подсудимого сменилось растерян­ностью, не скрывает довольства. Выиграв битву, явно наслаж­дается произведенным эффектом.
   Санёк, в поиске опровержения услышанного, посмот­рел на Виликова. Разглядев на лице того отсвет равно­душия, что все время казалось спокойствием ему, уверовал уже во всесилие Демофилиной. Чувствует, что неизвестно почему, но главную роль здесь играет не председатель, а эта, самодовольная, чинящая произвол женщина. Разворачивается к ней и, не понимая ее устремлений, не зная, как остановить ее, представляет уже себя в полосатой особой арестантской одежде среди улюлюкающих отпетых негодяев где-то на крае земли. Тихо произносит:
   -- Так нельзя...

***

   "Колонны идут и идут.
   Стоп! Взмах жезла! Красно-серпастый свет! Сверху спускается новый лозунг: "Мы подарим счастье другим народам, научим!"
   Хор радостно подхватывает: "Мы! Подарим! Счастье! Другим! Народам! Научим!"
   Тишина. Взмах жезла. Зеленый.
   Движение продолжается...
   Жезл. Взмах и снова красный.
   Все замерли, замолкли: внимают...
   -- Мы все равны! -- доносится из кресла, усеянного бриллиантами.
   -- Мы! Все! Равны! -ликующий хор..."

Глава 3.

***

   "Скиф слышит, как вилик, разворачиваясь на месте, громко повторяет:
   -- Он -- виновен. Будет наказан!"

***

   "Мариам! Что будет с тобой, Мариам? Что с сыном?" -- в отчаянии подумал Санёк.
   Судья, удерживая в берегах принятой формы мятеж­ное течение процесса, объявляет о начале прений.
   Метнув пылающий праведным гневом взгляд на подсудимого, Демофилина встала. Придала лицу, осанке видимость торжественной властности, профессионально разделяя слова, начала произносить речь. Перемежая фразы глубокомысленными паузами, она ясными сло­вами, как художник мазками кисти, четко обрисовала две версии изображения происшедшего:
   -- В первой мы видим хулиганство, во второй -- неви­новность обвиняемого.
   Услышав такое вступление, Санёк воспрял духом. После стремления в ходе всего разбирательства подтвер­ждать только показания Грязнова, наконец-то, подходят к оценке обстоятельств объемно, с двух сторон. Он с надеждой всматривается в Демофилину и нетерпеливо ждет логического продолжения: сопоставления всех "за" и "против".
   Она замолчала, опустила взгляд в бумаги, лежащие перед ней на столе, затем, вскинув голову, решительно заявила:
   -- Но я не верю в невиновность Скифовского!
   Надежда, нетерпеливое ожидание сменяются в Алек­сандре новой чувственной волной -- беспокойством: "При чем здесь, в суде, где не место эмоциям, это -- "не верю"? Факты, факты сличай, -- мысленно внушает. -- Ориги­нал на полотне покажи".

***

   "Вилик разворачивается и снова, будто ликуя, кричит! -- Виновен! Будет наказан!"

***

   -- Не верю и поэтому изложу происшедшее как оно представляется мне, как все происходило в действи­тельности, -- продолжала, возвысив голос, Демофилина и затем старательно пересказала известное всем обвине­ние, составленное следователем.
   Рассказывая его, она излагала доказательства реаль­ности хулиганства, бойко перечисляла выдержки из показаний Грязнова и свидетелей, которые не противо­речили нарисованной ими вместе картине.
   Перечислила и, не упомянув о несоответствиях, кото­рые словно и недостойны обсуждения, вдохновенно звучащим тоном, подчеркивая значительность, весомость очередного аргумента, заявила:
   -- То, что Скифовский, -- Демофилина адресовала Алек­сандру ехидную усмешку ясновидящей, -- совер­шил преступление, не вызывает у меня никакого сомнения.
   Главное подтверждение этому -- три прошлые его суди­мости: две -- за хулиганство. Он на путь исправления не встал...
   Санёк, предугадывая дальнейшее, не соглашаясь, с таким продолжением -- Не виновен, но буду наказан? -- напрягся, а забытое им предсказание, услышанное в себе, стало перерастать в предупреждающий крик о надвигающейся, близкой, неотвратимой беде. Стало пере­растать и, черпая силу в резко звучащих словах госу­дарственного обвинителя, многоруким чудовищем набро­силось на слабую веру в справедливость. Набросилось, распласталось и судорогой перехватив горло, душило жи­вость мыслей, куда-то убегающих: "Считает виновным!... Однозначно считает... Разошлась! Запросит особый режим? Быть не может!... Как грозно она выступает...
   Объявить виновным? Невозможно такое! Это -- гибель, убийство меня, всего, что создал...
   Но она верит в то, что вещает! А может не верит, а говорит? Как в школе: не знает урок и по шпаргалке читает..."
   Демофилина, играя голосом, говорит, а Санёк пытается удержать в себе мысли, но они уступают натиску чудовища и вот уже вопрос гремит в нем оглушающим утверждением: "Не виновен, но буду наказан!!!"

***

   "-- Виновен. Будет наказан, -- третий раз слышит Скиф, как кричит вилик. Слышит и смотрит на лучистые слезы Мариам".

***

   В рубяще звучащем голосе Демофилиной звенел металл:
   -- Прошу суд особо обратить внимание на то, с какой дерзостью совершено предыдущее преступление, за которое Скифовский был приговорен к лишению свободы. Бил, пока не оттащили...
   "При чем тут прошлое? Сегодня зачем о прошлом? -- Санёк будто хватает, возвращает мысли свои. -- То было давно. Я понес наказание...
   Теперь я -- другой! Неужели не видно? Неужели давний поступок -- доказательство вины сегодня? -- Не имея в себе силы, чтобы перевести фразы, определяю­щие происходящее сейчас в зале суда в четкие понятия, он, чувствуя, что жизнь его оценивается будто на ощупь, вслепую, видит, что упрощенное изучение только верх­него изображения на полотне неотвратимо ведет к уходу от истины. Продолжает про себя устало возражать Демофилиной. -- А как же дела, которыми я искупил вину перед людьми, перед совестью своей? Они, что, ничего не значат? Нашла чем убеждать! Глупо!"
   -- ...бил человека! -- возмущается Демофилина, щеки ее розовеют от возбуждения, -- и сегодня смеет нагло отрицать свою вину!
   Она замолчала, перевела дыхание и, чеканя слова, определила, что преступление следователем верно квали­фицировано как хулиганство...
   "Не виновен, но буду наказан!" -- слышит в себе Санёк уничтожающие все повторы.

***

   "Демофил, плотоядно облизывая толстые губы, твердо закончил:
   -- Достойной раба казнью, вашей казнью: будешь распят!
   Смиренно переломленный в поясе вилик, выслушав хозяина, выпрямился.
   Скиф, с удивлением вникая в страшный смысл грядущего, не в силах был остановить лихорадочный бег мыслей: "Смерть? Мучение и смерть? Не виновен, но если даже и был бы виновен! Смерть за кувшин? Жизнью платить?" -- потерял самообладание и вскрикнул:
   -- Жизнь за кувшин? Смерть за кувшин?
   -- Нет! -- хищно лязгнув зубами, бросил Демофил, -- смерть рабу за проступок!
   "Не за проступок, -- подумал печально Скиф, -- а за то что я -- раб. Но! Неравенство выдумали люди!"
   Он представил, как глаза Мариам наполнятся ужасом, когда она услышит о наказании. Усилием воли подавил в себе страстное неисполнимое желание вскочить, отшвырнув стражников, сорвать оковы, разорвать этот ненавистный рот, вещающий о гибели всего. Справился с волнением, обратился к Демофилу прежним, ровным голосом:
   -- Кувшин выпал. Разбил случайно, того не желая.
   Невозмутимо разглядывая Скифа, Демофил глубоко­мысленно изрек:
   -- Рабу не верь -- гласят наши законы. И не верю. Кувшин разбит. Будешь распят.
   "Закон? -- усмехнулся приговоренный к смерти. -- Кто создал этот закон?"

***

   Определив виновность, деяние, Демофилина перешла к мере наказания:
   -- Учитывая, что Скифовский совершил тяжкое пре­ступление против общества повторно, в состоянии алко­гольного опьянения, считаю необходимым применить к нему...
   Санёк почувствовал, что его восприятие действитель­ности начинает переходить грань, за которой прячется безумие. Мысли и чувства смешались в хаосе. Не веря в реальность творимого в зале в эту минуту с ним, с Мариам, с их сыном, с их жизнью он все-таки сидел и слушал, слушал и в молчаливом удивлении взирал на говорящую.
   "Как! Как же так? Она посмела?"
   Ему хочется вскочить, перемахнуть через барьер. Броситься к ней. Зажать ладонями рот ей. Остановить ее, не позволить ей убивать его.
   "Остановить! Остановить ее! Кто? Кто может остано­вить ее??? Может сказать ей? Никто!?
   ... признать особо опасным рецидивистом...
   назначить наказание в виде лишения свободы сроком на пять лет..."
   Санёк видит, как губы ее шевелятся, кривятся, зами­рают. Зал словно гремит эхом, дрожит, наполняется словами, уничтожающими его:
   "Не виновен -- виновен -- наказан..."

***

   "Не находя возможности отвратить Мариам от виде­ния предстоящего, спасти ее, понимая, что вот-вот реше­ние будет объявлено, не веря в несоразмерность вины и наказания, все еще надеясь остановить события, пробу­дить в Демофиле чувство меры, Скиф, глядя в напол­ненные звериной алчностью глаза, не скрывая своего отчаяния, вымолвил:
   -- За проступок: разбита посуда -- свободного ты отругал.
   С другого, в худшем случае, плату возьмешь. Так! А меня подвергаешь казни жестокой!
   Демофил выразительно посмотрел на высокий лоб Скифа, изуродованный четким клеймом -- силуэтом лошади:
   -- Ты раб! Этим сказано все!
   Скиф горько улыбнулся:
   -- Я -- человек...!"

***

   Демофилина поджала тонкие в яркой помаде губы. Пере­вела взгляд с судьи на подсудимого и степенно, с осозна­нием хорошо выполненного долга в каждом движении, чинно уселась за стол.
   Оригинал изображения происшествия был теперь замазан не только фальшивыми мазками, но. и покрыт быстро твердеющим слоем прозрачного лака -- видимо­стью законности -- снять, соскоблить, пробить который с каждой минутой становилось все труднее.

***

   "-- Будешь распят, -- с голодным блеском в глазах повторил Демофил и обратился к вилику:
   -- Будет распят!"

***

   -- Ну, вы даете, -- нарушил напряженную тишину зала глухо звучащий сильный мужской голос.
   Санёк резко обернулся.
   Со скамейки поднимался Николай.
   -- Что вы тут вытворяете? -- хмуро взглянув на Демофилину, обратился он к судье.
   Председатель предупреждающе вознес над столом ладонь, но Николай, все больше распаляясь, продолжал:
   -- Вы, -- он ткнул пальцем в сторону Виликова, -- вы ведь сами три месяца назад за такое же, -- Николай рубанул кулаком воздух, -- дали мне штраф. Пригрозили пятнадцатью сутками, а тут, тут, -он перевел возбуж­денно блестящий взгляд на Демофилину, -- тут пять лет тюрьмы!
   -- Ах, вот где мы встречались! -- будто решив, нако­нец, трудную задачку, с радостной снисходительностью протянул судья. Но тут же, вспомнив о порядке и тихо пояснив: "Вы ранее не судимы!", восстанавливая прежний ход заседания, официальным тоном -- прокурор, подсте­гивая укоризной, наблюдала за ним -- приказал:
   -- Не нарушайте ход суда. Сядьте!
   Николай снова было раскрыл рот, но председатель повелительно хлопнул ладонью по столу:
   -- Я заставлю вывести вас из зала!
   Открылась входная дверь и, попросив прощения за беспокойство, в зал вошла Мариам.
   Она была одна, без ребенка, и по-своему восприняв растерянность Шурика, улыбнулась ему. успокаивающе прошептала: "Он заснул".
   Сказала и села рядом со стоящим Николаем.
   Посмотрев на нее, на Сашу, на судью, Николай раздраженно хмыкнул и бухнулся на скамью:
   -- Да ведь он лучше меня, И мне -- штраф, а ему за то же -- тюрьму!
   Мариам вопросительно взглянула на Александра.
   "Как хорошо, что тебя не было, -- подумал он и, боясь за жену, желая, но не зная, как защитить ее от жесто­кости, что воцарилась в этих стенах, здесь, думая, как спасти ее от губительных последствий произвола, твори­мого тут, в поиске не то выхода, не то объяснения, посмотрел на Демофилину.

***

   "Откидывая после каждого слова назад голову, вилик громко повторяет сказанное хозяином: -- Будет распят!"

***

   "Пять лет! Максимальный срок и за то, чего не делал? Даже если и сотворил бы: урон, ущерб, которых не видно, несовместимы с таким наказанием!
   Особый режим. Пять лет неволи. Она белены объелась.
   Ясно, ведь, всем, -- Санёк пытливо всмотрелся в Демофилину, -- а может неизвестно тебе, что исполнение наказа­ния определяется как местом, так и длительностью?
   Место -- исправление в своем трудовом коллективе или в колонии общего режима, или усиленного, или более суровых: строгого, особого, тюремного -- выбирается с учетом степени испорченности личности."
   Широко раскрытыми глазами он смотрит на укрыв­шуюся в одежды прокурора, палача своего: "Но длитель­ность! Длительность меры исходит только из одного: из естественного, природного права на жизнь. Из одина­ковой ценности и продолжительности жизни всех людей.
   Нельзя! Нельзя за один и тот же проступок одного лишать жизни на пятнадцать дней, а другого -- на года!
   У меня, как и у всех, жизнь лишь одна, а не две! Мы в этом -- длительности -- равны все!
   Ты другой знаешь закон? Издала его? Где он?
   Считаешь, я -- не человек? Жизнь моя не стоит гроша? Не умею любить?"
   Санёк, пробежав в памяти все происходящее с ним. верит, убеждается, что им пренебрегают открыто. Не считают его человеком. Странное ощущение опустошен­ности, непривычное состояние никчемности всего, что казалось дорогим для него когда-то, изменило воспри­ятие: "Тела нет, нет и меня. Кожа моя -- оболочка, а в ней -- пустота! К черту все! Жизнь не нужна!"

***

   "Будет распят! -- зычно кричит вилик".

***

   Санёк собирает всю свою волю, прогоняет отчаяние и, продолжая разглядывать Демофилину, вдруг начинает различать в облике ее невидимое, неведомое другим. В синюю форму прокурора обрядился оборотень, сатана. Сегодня сюда, на место государственного обвинителя, проник оборотень и, ловко прикрываясь фразами, утверждая ложь, лезет в сердца людей, слепо верящих хранителю закона и добра, лезет и сеет в них ожесто­чение, уничтожающее будущее, не дает распространяться в делах всеобщей правде, равенству.
   Чувства Саши, зовя вернуться к Мариам, в действи­тельность, заставляют его отойти от видения.
   Он быстро оглянулся в зал.
   Торгаши, растерянно переглядываясь, старались не поднимать глаз.
   Николай хмуро потупился.
   Мариам вопрошающе всматривается к него.
   "Как хорошо, что не слышала она эту несуразицу, -- облегченно вздыхает Санёк и тут же вспоминает о сыне. -- Пять лет! Но такого не будет! Быть не должно! Невоз­можно! Несовместимо со всем, что я знал и что знаю! Не будет! Кроме прокурора есть еще суд, судьи!"

***

   "Будет распят! -- громко звучит третий раз."

***

   "Так не будет! Бороться!"
   Санёк, стараясь вернуть себе силы, побыстрее про­гнать состояние отрешенности, хватается за край барьера и крепко, до боли в суставах пальцев, сжимает его.
   "Дерево. Барьер. Ограда. Все -- реально. Не бред. Бороться! Суд не допустит того, что хочет она, эта ненор­мальная, слепая злюка!"
   В надежде найти подтверждение последней мысли, он поворачивается вправо, к судье.
   Председатель с бесстрастным выражением на лице слушал речь адвоката.
   "Да. Выступает уже адвокат".

***

   "Скиф, прогоняя с лица горечь усмешки, перевел взгляд на Мариам.
   Решение объявлено, его не изменить.
   Ему надо готовиться к мукам, к смерти, и он не желал терять последние мгновения жизни своей на пререкания, созерцание Демофила.
   Скиф отвернулся от Демофила. Он смотрел на Мариам.
   Празднично окрашенное чувство, напоминающее о единении с любимой, проникнутое печалью прощания, вернуло ему силы. Он любил, любит и после него будет жить сын.
   -- Смерть тебя ждет! Что хочешь сказать? -- из мрач­ного далека донесся до него голос Демофила.
   Скиф не ответил, он молчал. Он смотрел на Мариам, он видел Мариам, слышал, чувствовал Мариам..."

***

   Санёк пытался вникнуть в излагаемое адвокатом, но улавливал лишь обрывки умозаключений, отдельные слова. Внимание по инерции все еще оставалось сосредо­точенным на уничтожающей сути выступления Демофилиной.
   Острая боль раскаленной длинной тонкой иглой снова шевельнулась под сердцем, пронзила грудь, отдалась в ногах, руках.
   "Я должен найти силы... Я должен бороться, -- пульси­рует боль. -- Драться не только за оправдание, ведь возможно, что признают виновным, чтобы не возме­щать за месяцы, отбытые в тюрьме до суда. Надо выступать и за снижение срока наказания! -- сердце купается в боли, --
   Но как? Как опровергнуть весь этот бред?
   Как перевернуть картину с головы на ноги?
   Но как это сформулировать, ведь абсурд:
   невиновный не может обсуждать меру наказания...
   Вина, мера, -- боль охватила затылок. -- Но силы! Где мне их взять? Я -- один.
   Как я устал..., -- Санёк снова обернулся к Мариам. -- Нельзя, нельзя допустить... Я -- это боль?!"

***

   "Демофил, сложив высокомерной подковкой презри­тельно поджатые губы, разрешающе кивнул вилику. Тот дал знак стражникам.
   К Скифу подошли еще трое.
   Впятером они подхватили его, заставили встать на ноги и стали освобождать от цепей..."

***

   Внешне бесцветная речь защитника была наполнена однозначно понимаемыми фактами, ссылками на законы. Шла от вводной общей обрисовки мысли через доказа­тельство сопоставлением, сравнением к неоспоримому утверждению сказанного им в начале каждого пункта.
   Так, разбирая качества личности Скифовского, он наряду с судимостями перечислил достижения бывшего правонарушителя. Семья, добросовестная работа, успеш­ная учеба в университете. Коснулся мотивов поведения, определяемых потребностями, и закончил выводом, что к данному делу нельзя подходить трафаретно: Александр по образу жизни далек от множества ранее судимых.
   "Далек? Может быть, но суть не в этом, -- подумал Санёк и посмотрел на Демофилину. -- А вы все в делах? Каковы?"
   Он вспомнил, как однажды летом в лесу, на остановке электрички случайно встретил юриста-лектора. Неделю до этого она, выступая перед аудиторией, страстно и горячо высказывала свое понимание высшей нравствен­ности, законности. Проникновенно, убежденно несла она свое знание слушателям. Санёк даже там, при встрече на станции, видя ее в простом домашнем платье, загорелую, со свободно ниспадающими волосами, босую -- плетенки она несла в одной руке, в другой держала лукошко, -- и увидев снова, под впечатлением выступ­ления, воспринял ее как вознесенную над другими, неземную, одухотворенную. Воспринял так и испытал всю горечь разочарования, когда она поравнялась с ним. В корзинке, полной черники, он заметил "комбайн" -- запрещенную указом машинку для сбора ягод. Чары слов сразу спали с него: "Вот как! Проповедуешь, требуешь одно, а делаешь другое!" -- подумал тогда.
   Вспоминал эпизод и теперь, разглядывая Демофилину, спрашивал себя: "А ты? Какова?"

***

   "Не виновен! Будешь наказан! -- снова и снова будто всплывает, рвется из памяти крик Демофила и с каждым уходящим мгновением Скифу все явственнее раскрыва­ется страшный смысл, суть общества людей, допускаю­щего уничтожение.
   Со Скифа снимают цепи..."

***

   Адвокат говорил. Секретарь, стараясь не шуметь, чи­нила карандаш. Демофилина с тихим увлечением просмат­ривала папку другого уголовного дела. Заседатели веж­ливо давили в себе зевоту. Судья, закинув ногу на ногу, развалился в кресле и сосредоточенно наблюдал, как за стеклом окна ссорились два воробушка.
   Защитник, перейдя к разбору доводов обвинения, повторно выразив удивление, что дело в совершенно "сыром" виде -- отражена только версия потерпевшего -- принято судом к рассмотрению, обращаясь к своим записям, процитировал первоначальные показания свидетелей, где они еще ничего не говорили о нападении на Грязнова. Обратил внимание на существенные про­тиворечия в описаниях происшествия. Определил проис­ходящее как оговор. Высказал свое мнение о возвра­щении всех материалов на дополнительное рассле­дование и об оправдании Скифовского, с освобождением его из-под стражи в зале суда.

***

   "Не виновен! Будешь распят!" -- Скиф старается прогнать из себя назойливый отзвук слов и все свое внимание обращает на Мариам".

***

   "Оба -- юристы, и такая противоположность в оценке явления!" -- соотнеся обращение адвоката с требованием Демофилиной, подумал Санёк.
   Закончив выступление, защитник, ни на кого не глядя, тяжело опустился на стул. Будто в ожидании удара, втянул голову в плечи, ссутулился.
   Секретарь отложила карандаш и точилку. Демофилина продолжала свое чтение. Заседатели усиленно мигали глазами. Судья, отмечая, что адвоката понял, с профес­сиональной ловкостью кивнул и обратился к подсу­димому.
   Последнее слово.
  
  
  
  

Ш. Уход.

  

Глава 1.

***

   "Скиф, позволяя освобождать себя от пут, прощально улыбаясь, всматривается в Мариам.
   Вот губы его дрогнули и неслышно прошептали ласко­вое, понятное только ей слово...
   Сзади, от столба, к нему приближались двое. Один нес толстую доску, длиною с человеческий рост, а второй -- топор и три больших гвоздя.
   Цепи сняты. Скифа, схватив на всякий случай за предплечья, удерживают стражники.
   Те -- с доской и топором -- уже почти рядом.
   Матово блестят гвозди, ослепительно -- топор.
   "Сейчас подойдут, на землю собьют, опрокинут на спину и..."
   Последний раз, обнимая светящимся взглядом, он улыбается жене. Она прижимает к себе дитя и в тревож­ном молчании, глядя на мужа, будто спрашивает его о будущем. Он улыбается Мариам, переводит темнеющие от гнева и решимости глаза на того, кто стоит пере; ним.
   Смотрит.
   Вырывает руку свою! Другую!
   -- Сына -- воином! -- кричит Мариам, а сам...
   "Руки свободны мои!
   За кисть хватаю того, кто у меня впереди -- меч у него наготове -- за кисть. Другою рукою быстро и резко -- за локоть!
   Я снова -- в бою, снова я -- воин!
   Меч у врага выпадает.
   Я схватил рукоять на лету! Схватил и взмахнул.
   О, радость борьбы и свободы!
   Пусть безнадежна сеча моя. Пусть безнадежна, но в борьбе я -- свободен!
   Рублю и колю, рублю озверелых людей!
   Путы рублю, что держат меня! На путах -- узлы: за века омертвели! Их только рубить и рублю! Путы -- несправедливый закон. Все рассекаю.
   От махов, ударов сам ухожу. Нагнулся... Снова я прям и колю...
   Звон железа, скрещенных мечей -- музыка боя, борьбы -- прекрасна она.
   Я -- не раб: борцы свободны всегда!
   Окружили меня копья, мечи и щиты, но пробьюсь я к тебе...
   Удар! Прорубаюсь к тебе, мразь, захватившая власть ради выгоды личной! Прорубаюсь и жажду мести кровью твоей, потоком ее утолю.
   Раз! Еще и еще. Удар. Отбиваю. Колю.
   Обернулся: мах и удар.
   Кругом!
   Развернулся, махнул...
   Только к нему, пробиться к нему!
   Пробьюсь!
   Раз! На куски...
   Только к нему, пробиться...
   Рублю и рублю.
   Звон железа здесь -- как песня любви..."
   Трое охранников валяются у ног Скифа мертвыми. Остальные, ошеломленные неожиданным сильным натис­ком его, выставив копья и мечи, стали стеной.
   К ним на помощь, ругаясь, бежали другие".

***

   Александр встал. Последний раз мысленно определил последовательность изложения. Ощутил значительность момента. Судорогой сжало горло.
   Настороженно и с интересом смотрит на него судья, равнодушно -- заседатели, с любопытством -- Демофилина, торгаши, с верой и сочувствием -- Мариам, Николай.
   Дыхание понемногу становится ровным, но вместо того, чтобы говорить, он снова молчит. Ловит себя на том, что забыл с чего хотел начать свое Последнее слово:
   "Как? Как показать им, что не мог я напасть? Не мог не потому, что боялся возмездия, а потому, что насилие -- некрасиво, отвергаю его!
   Как доказать?... Рассказать о своей Мариам, какою была она, когда сына под сердцем носила, и как счастлив был я? Но такое они называют "лирикой" ..."
   Пауза затягивается. Вот он медленно поднимает голову и обращается к суду:
   -- Уважаемые граждане судьи!..., -- голос прозвучал со спокойным достоинством. Теперь, когда он начал гово­рить, когда услышал себя, Санёк почувствовал, что вера его в справедливость, в правоту свою, вера, истерзанная долгой пыткой отделенности от красоты, измученная вера не умерла, не умерла и живет, несмотря ни на что.
   Санёк почувствовал это и, движимый радостью прозрения, улыбнулся судье открытой, доброй улыбкой.
   Судья смотрел на него по-прежнему заинтересованно.
   Санёк продолжал:
   -- Меня обвиняют в хулиганстве, но я не сделал этого...
   Он говорил, а суд, Демофилина, поняв, что он не поразит их неопровержимыми доказательствами своей невинов­ности, а также не признает вины и не сообщит им ничего нового, будто сбросили с себя тесные одежды напряжен­ности и расслабились. Потускнели глаза у Виликова. Снова уткнулась в бумагу прокурор. С выражением отре­шенности на лицах вновь ушли в созерцательное состоя­ние заседатели.
   Саша говорил, а его внимание, обостренное шат­костью своего положения, уже уловило перемену в атмо­сфере обстановки:
   "Равнодушны все. Ждут-не дождутся окончания рабо­чего дня;
   Но, ведь, моя судьба, наша с Мари судьба решается здесь и сейчас.
   Если они безразличны, то зачем говорить? К черту все.
   А, может, я ошибаюсь: как-никак судьи наши, народные".
   Сомнения возникали и отступали, а Скифовский, объяс­няя, как и почему был раньше судим, сказал и об отце, который погиб. Напомнил о скорой кончине матери. Под­черкнул, что, не получив воспитания, считал позволи­тельным наказывать подлость кулаком, поэтому несовер­шеннолетним второй раз оказался на скамье подсудимых.
   Освободился. Познакомился с девушкой. Подали заявление в ЗАГС, но свадьба сорвалась.
   Управляющий трестом пищеторга перед подписанием приказа о повышении его невесты в новой должности завлек ее к себе домой и предложил потешить его в постели. Она убежала. Разыскала Александра. Расска­зала, и он, взбешенный сообщением, ворвался к тому в квартиру. Ударами по щекам поставил его на колени, заставлял извиняться, а управляющий, думая защитить себя, вытащил партбилет. Убежденный, что таким не место в партии, Санёк там же порвал книжку.
   На шум сбежались соседи, и он снова лишился свободы. Управляющий остался управлять. Невеста не дождалась: вышла за другого.
   Да, тогда он бил пощечины по холеной роже управляю­щего, пока не оттащили. Было так, но давно.
   Санёк рассказывал, как спотыкался и падал, набивая шишки на лбу. Понял, что насилие только порождает зло.
   Занялся самообразованием, освободился досрочно, поступил в университет, полюбил Мариам...
   Говорил, что думал и чувствовал, но постепенно, глядя на судей, начал проникаться мыслью, что здесь, в зале никого нет. Он один с Мариам в пустом помещении и слова его обращены в пустоту.

***

   "Сколько мечей и все на меня! Копья и копья.
   Один я, один.
   Путь очищая, рублю. Путь очищаю справедливости общей, закону...
   Победить не смогу, но лучше погибнуть в борьбе, чем униженной жертвой висеть на кресте.
   Вот тебе вазы, кувшины... Рублю. Бью вазы, кувшины..."
   -- Не убивать! -- разнесся над всеми властный рык Демофила. -- Живого! Живого его!
   Стражники с лязгом сунули мечи в ножны и, выставив копья, сблизились еще теснее, плотнее.
   Скиф в том же темпе, как и начал, колет и рубит. Те отступают, убирают копья прочь от меча и сразу вновь бросают вперед их, целясь в руки и ноги его.
   Вот один размахнулся. Копье полетело.
   Оно вонзается Скифу в правое бедро и тут же другое задевает кожу плеча.
   Горячая кровь на ноге и плече...
   Скиф вырывает копье из бедра. Силой метнул в Демо­фила. Оно летит, пробивает спинку кресла, где только что еще сидел тот...
   "Лучше погибнуть в борьбе...
   Все.
   Мне его не достать... Не достать мне его...
   Сомкнули ряды. Не успел...
   Рук не поднять... Ноги не держат..."
   Он упал на одно колено, но меч держит все так же. Рубит и колет, налево, направо...
   "О, правда, когда мы тебя завоюем? Когда всеобщей ты станешь?
   Где же, Ямбул, твое государство. "Солнечное" ?!"

***

   Санёк замечает, что его исповедь никто не слушает. Не понимая такого невнимания и бездушия, он наме­ренно выдерживает слишком долгую паузу.
   Он довольно долго молчит, но никто не обращает вни­мания даже на это!
   "Они не слышат меня! Я говорю, но кому?!"
   Горечь иронии искажает его лицо. На глаза набежали слезы.
   Стараясь вернуться в прежнее состоянии Саша накло­няет голову. Прячет от Мариам глаза свои, но не выдер­жав, оборачивается к ней. Разочарованно поджав губы, показывает на судью.
   Видно, ощутив некое изменение в окружении, Виликов просыпается. Сразу обращается к Александру с вопросом:
   -- Вы все?
   Санёк молчит. В нем обитает далекое прошлое, обра­зом Скифа вошедшее в память и нашедшее его, Алексан­дра, как точку единения настоящего и будущего, начина­ющее все сильнее звучать, а кругом в мыслях и в чувствах людей видны оковы.
   "В лица смотрю, но они -- словно закрытые двери. Железные двери и там -- стеклянный глазок.
   Стучу.
   "Умираю", -- кричу.
   Смеются, но все больше запоров, грохочут засовы".

***

   Санёк ищуще оглядывает зал.
   "Надо срочно что-то делать! Ударить в набат!"
   Коробке судейского стола, местам прокурора, секре­таря, ограждению подсудимого, -- им противостояли, занимая половину площади помещения, два ряда скамеек. На них, кроме торгашей, Николая, Мариам, никого не было. Скамейки были, но они пустовали: там не было ни представителя печати -- глаз и ушей обще­ства, ни независимых присяжных.
   "Я -- один. Один против лжи и предвзятости черной, -- как стрелы в полете проносятся мысли. -- Надо срочно менять..."
   Справа и слева над Александром грозно возвышались двое конвойных. Впереди сутулится забытый всеми, ждущий поддержки несуществующей влиятельной организации беззащитный адвокат. Напротив восседает наделенная властью прокурор...
   -- Вы все? -- повторяет судья.
   Сашок кажется себе всеми забытым и одиноким, точно таким же одиноким, каким ощутил себя в кабинете следо­вателя после ареста, когда тот на его напоминание о Конституции и требование предоставить защитника зло прокричал: "Тебе? Да тебя замуровать в этих стенах надо. И замурую!"
   "Замуровал, не дал защититься, состряпал дело, зама­зал картину и как теперь истинное изображение отмыть от грязи?"
   Мысли-стрелы мелькают, летят: "Впервые, ведь, нашей страной принят закон о правде всеобщей! Принят давно! Что творят эти люди?
   Меня оградили. Проиграют и правда, и закон!..."

***

   "Вращательные, сильные движения меча Скифа не позволяли подступиться к нему.
   Один из охранников, окликнув своих, размахнулся...
   Скифа накрыла сплетенная из толстых прочных ниток сеть".

***

   -- Вы все? -- повышает голос судья.
   Санёк с вызовом и надеждой взглянул на него. Твердо объявил:
   -- У меня, благодаря отказам в ходатайствах и трюку с экспериментом, нет прямых доказательств моей неви­новности, таких, которые можно было бы пощупать. Нет их также, как нет и противоположных ни у кого здесь. Ваше разбирательство -- упрощенный подход. Так разбираются базарные бабы, -- Скифовский говорил, смутно осознавая, что не имеет еще права обвинять в чем-то Виликова, ведь, тот не показывает, на чью сторону встал.
   Осознавал это, но в то же время понимал: сегодняшнее заседание рушит веру в незыблемые основы справед­ливости. Рушит косвенно, неявно, что как раз и страшно, -- ведь так незаметно разваливают будущее!
   Эти людишки избрали делом жизни, на словах, служе­ние истине, а, значит, и народу, и каждому встречному человеку, но они не хотят видеть в нем, Александре, чело­века, на деле уходя от правды, преследуя свои сиюминут­ные чиновничьи интересы.
   Осознавая, понимая, и, сдерживая в себе бунтующее возмущение, подсудимый продолжал:
   -- Мои показания единственно верные и соответст­вуют действительности, что подтверждается логическими умозаключениями, вытекающими из любых посылок, имеющихся в деле. Надо только обратиться к формальной логике...
   Говорил, сопоставляя противоречия, делая выводы. В то же время он подсознательно искал ответы на длинный ряд вопросов:
   "Следователя контролирует прокурор, а прокурора кто? Сама себя? А если Демофилина дура или преступница?
   Судья остановит?
   Что заставляет судью не делать ошибок? По правде судить? Совесть? А вдруг ее нет? Что тогда?
   А может, может я должен взятку уплатить? Мол, в капкан угодил и плати?"
   Искал подспудно ответы, а вслух говорил.
   Обращался к суду, понимая, что тоном своим задевает их болезненное высокомерие. Это может повлиять на приговор. Обращался, сознавая бессилие, зависимость свою. Обращался, чувствуя, что судье нельзя не верить. Веря ему, Санёк сдержался, оставляя в себе жалящий рой вопросов, и закончил:
   -- Прошу у вас не снисхождения, не милостыню, а справедливости.
   Я не виновен и требую меня оправдать! Требую осво­бодить меня из-под стражи.

***

   "Сеть упала на Скифа.
   Он полоснул ее мечом. Рванул, но на него набросились. Смяли, опрокинули. Вырвали меч. Прижали к земле. Откинули сеть.
   "На каждой ноге по двое -- тяжесть какая!
   Лежат на груди: трудно дышать!
   Перевернули: песок на зубах!
   Руки схватили. Держат меня. Держат, тянут руки, суставы ломая. Кулаки разжимают..."

***

   Судья встал и, степенно выпрямившись, объявил:
   -- Суд удаляется на совещание.
   Виликов и заседатели, имея с одной стороны словес­ное утверждение Грязнова о нападении и предположе­ния свидетелей о таковом, а с другой -- отрицание преступления и отсутствие очевидцев, ушли принимать решение.
   Санёк с задумчивым видом глядел им вслед:
   "Все. Теперь не могу ни на что повлиять. Остается лишь ждать. Ждать, что решат.
   Что? Оправдают? Новое следствие?
   Признают виновным? Нет, нет, только не это. Такое; ведь, невозможно!"
   Он оглянулся на встающих Николая и Мариам. Под­нялся:
   -- Мари. Ты не волнуйся: что бы они не решили, не переживай. Главное -- сын...

***

   "Тянут, выпрямляя, руки мои..., развели их...
   Словно обнял и прощаюсь с землей. А, может, встречаюсь?
   Прижали ладони к доске..."

***

Глава 2.

   После перерыва Александра в зал вели не двое, а трое конвойных. Заметив это, он с усталым безразличием подумал:
   "Стало их больше, значит, осудят.
   Дадут, сколько отбыл в тюрьме? А может -- год? Пять?" -- щемяще сжалось сердце.
   В зале заседаний -- все те же лица. Нет только Демофилиной и секретаря.
   Он улыбается Маркам. Она несмело ответила, и тут же тревога согнала с лица улыбку.
   Входят судьи. Все встали и после короткой паузы в пугливой тишине слышится спокойное звучание голоса Виликова. Он, стоя, читает приговор.
   -- ИМЕНЕМ РЕСПУБЛИКИ народный суд в составе председательствующего...

***

   "Один из стражников втыкает острый конец гвоздя в кисть.
   Удар обухом топора по шляпке...
   От пронзительной резкой боли пальцы Скифа сжи­маются в кулак и касаются прохладного стержня.
   "Меня пригвоздили!"
   Подскакивает вилик:
   -- Свяжите, чтобы не бросился на меч!
   Обычно приговоренного к казни, толкая и тыча копь­ями, мечами, проводили среди людей. Сегодня, предвидя возможный поступок, по указанию вилика Скифа обвязали за пояс.
   Двое охранников разошлись в разные стороны. Третий пошел вперед. Дернув за концы веревок, они заставили Скифа встать.
   Руки его, как бы удерживая доску, были опущены перед собой. С сжатых в кулаки кистей красными струй­ками стекала и капала в песок кровь. Одежда влажными бурыми клочьями висела на мускулистом теле. Правая нога от бедра и до ступни была сплошь залеплена розовой грязью.
   Распухшее лицо -- в следах побоев, в песке, ссадинах -- было страшным. Только голубые глаза его светились прежней решимостью.
   Скиф вскинул голову.
   Он пошатывался. Его мотало из стороны в сторону, но он, как только выпрямился, сразу повернулся к Мариам.
   Испуганно прижав ко рту маленькие кулачки, она с неподвластным ей ужасом на лице смотрела на Скифа. Слезы сверкающими звездочками, осветив ее щеки, про­щально блеснув на солнце, исчезли под руками.
   Сына с ней не было. Скиф сразу заметил это. Обеспо­коенно вытянулся. Увидел, как старая рабыня, стоя позади Мариам, приподняв завернутого в лоскутное одеяло ребенка, как бы в знак прощания, покачала его.
   Скиф улыбнулся им, но тут же острая боль заставила разбитые губы застыть в недвижности.
   Веревки натянулись.
   Тот, кто был спереди, дернул. Скиф, сам того не желая, сделал шаг.
   "Шаг!"

***

   Сурово сдвинув брови, судья возвещал:
   -- Проверив материалы дела, заслушав пояснения подсудимого, показания свидетелей, потерпевшего, народный суд установил:
   Подсудимый Скифовский, будучи судим за хули­ганство, повторно совершил злостное хулиганство, умыш­ленные действия, грубо нарушающие общественный порядок, выражающие явное неуважение к обществу и отличающиеся по своему содержанию особой дерзостью, цинизмом...
   После этих слов Санёк уже понял, что последует далее. Он отвернулся от судьи к Мариам.
   "Если в этой части зачитывают "установил... совер­шил", то ясно: его считают виновным.
   Невиновного называют виновным только потому, что он когда-то судим!
   Сколько слов! Они, будто шаги, ведут к неведомому еще, что написано в конце -- мера наказания, срок.
   Слова. Слова, будто шаги... Куда и к чему уводят они?"

***

   "Новый рывок.
   "Шаг".
   Скифа вели к невольникам. Вели, чтобы, показав страдания его, вселить в их сердца ужас и смирение.
   Каждое движение давалось ему с превеликим трудом. Он преодолевал кричащее желание стенать от боли. Скиф с радостью бросился бы на чей-нибудь меч, копье, чтобы разом все оборвать, но веревки прочно удержи­вали его на расстоянии от оружия. Держали и заставляли ступать по земле.
   "Шаг. Шаг, как удар."
   По-прежнему он смотрит на Мариам. Она молчит. В глазах ее -- безнадежность отчаяния.
   Рывок.
  
   "Шаг!"
  
   Скиф приближается к Мариам. Упрямо, еле слышно, но настойчиво повторяет, шепчет опухшими окровав­ленными губами:
   -- Люб-лю... Сына... расти... воином...
  
   Рывок.
  
   "Шаг!"
  
   Его тянут уже прочь от нее. Он оборачивается и шепотом повторяет:
   -- Сына... воином...
   Старушка-рабыня со слезами на глазах, не переставая, безостановочно кивает ему. Мариам в безмолвном крике боли кусает покрытые блеском влаги кулачки свои.
  
   "Рывок -- шаг!"
  
   Он уже не видит ее. Рядом, напротив -- только чужие глаза. Чужие и в них то дымчатый страх, то огонь нена­висти, то тепло сострадания, то холод любопытства.
   Он шепчет: "Сы-на воином..."
  
   Рывок.
   "Шаг, как удар и все ближе к столбу!"

***

   Будто впечатывая слова в память Александра, судья читает:
   -- Суд находит, что нельзя верить пояснениям Скифовского о том, что он не нападал на потерпевшего Грязнова, поскольку эти пояснения подсудимого противо­речат показаниям потерпевшего Грязнова и мили­ционера Стебелькова, следовательно, Скифовский МОГ напасть на...
  
   "МОГ? Предположение? Что же дальше?
   Они равнодушны и ненавидят меня!
   Куда и к чему уводят слова?
   Мариам!
   Будет разлука?
   Что случится с тобой за краем нашей разлуки?
   Что с сыном, тобою и нами в разлуке?..."

***

   "Рывок..."
  
   Снова шаг. Шаг и он -- у столба.
   Здесь на опрокинутых бадьях стоят в ожидании двое стражников. Они нагнулись к подошедшим. Те, кто привели Скифа, хватают доску за концы, и со злорадным удовлетворением на лицах тянут ее к верху. Передают в руки хваткие, ждущие.
   Скифа поднимают. Он отрывается от земли. Лицо искажается от боли.
   -- Не-е-т! -- рыдающий женский крик раскалывает напуганную тишину. -- Не-ет! Не надо! Не надо!
   Стражники на мгновение остановились. Затем опять стали подтягивать к штырю прибитого к доске Скифа.
   Мариам с криком и плачем прорывается к Демофилу. Бросается перед ним на колени. Обхватывает ноги его:
   -- Господин! Господин! Пожалей ты его! Не губи! Не губи нас. Он -- хороший. Прости его. Прости: он не виновен!
   Губы Скифа дрогнули. Ему хотелось остановить ее. Хотелось крикнуть ей: "Не смей! Унижаться не смей! Не надо! Сына...!" -- ему хотелось еще что-то крикнуть, но силы ушли. Уходили на преодоление боли и их не хватило на слова.
   Вилик подскочил к Мариам. Схватил за длинные волосы. Рванул.
   Лицо ее запрокинулось.
   Тело Скифа напряглось...
   -- Подожди, -- остановил вилика Демофил и обра­тился к Мариам. -- Кто ты?
   -- Жена его. Люблю его. Он -- хороший. Не виновен, -- в скороговорке лепетала, спешила она, продолжая стоять на коленях.
   -- Он разбил кувшин и должен быть наказан. Он -- дурной раб.
   -- Нельзя! Нельзя человека за кувшин жизни лишать!
   -- То -- Не человек! Он -- ра6!
   -- Он -- хороший. Не губи нас. Прошу! Мы любим... Демофил, посмотрев на вилика, махнул рукой:
   -- Рабу -- смерть! Я волен так решать. Сила -- за нами.
   Вилик грубо схватил Мариам за плечи. Поднял ее. Заставил встать на ноги. Подтолкнул.
   Вздрагивая от рыданий, она направилась к толпе невольников. Затем обернулась. Посмотрела в сторону столба, на Скифа.
   Охранники вбивали гвозди в ноги Его."

***

   В Александре мысли и чувства смешались. Видит Скифа, свою Мариам, слышит голос живого чеховского унтера Пришибеева.
   -- Суд принимает во внимание, что подсудимый Скифовский по месту работы и жительства характери­зуется положительно; что, после отбытия наказания, окончил четыре курса ЛГУ, а также то, что он ранее неоднократно судим, преступление совершил в состоянии опьянения, может быть признан особо опасным рециди­вистом, поэтому находит, что в конкретных условиях Скифовского возможно исправить и перевоспитать с изоляцией от общества, но без признания особо опасным рецидивистом...
   "Виновен, но не особо опасен...? Виновен в том, что раньше судим? Но ведь то уже искупил. Не виновен, а свободы лишат! Лишат? "Характеризуется положительно" -- значит, хоть это учли и пять не дадут.
   Свободу отнимут? Отняли уже!
   Что будет с нами в жестокой разлуке? Что будет с тобой, Мариам, с сыном?"

***

   "Скиф висел на вытянутых руках. Изуродованное побоями лицо с черным клеймом на лбу вещало о стра­дании. Губы раскрыты в подобии улыбки, зубы -- сжаты, а глаза... Голубые глаза его смотрели на Мариам с без­молвным укором.
   Мариам увидела его распятым. Рванулась, оттолкнула вилика и кинулась к столбу.
   Скиф смотрит, как развеваются на бегу распущенные волосы ее, как туника, облегая тело, обрисовывает плав­ные родные, знакомые линии ее фигуры.
   Она бежит к нему, и он не может остановить ее.
   Бежит к нему...
   Промчалась мимо охранника -- тот пытается задер­жать ее -- оттолкнула. С ходу обхватила столб. Лицом прижалась к ногам Его и в плаче стала причитать:
   -- Милый! Милый! Что делают с нами?
   Шептала, гладила нежно ладонями окровавленные ступни Его. Целовала их и, вскинув голову, закричала:
   -- Люблю тебя! Люблю! Не хочу! Не могу без тебя! О! -- она вновь припала к ногам Его. -- Что делают с нами?
   Губы Его дрогнули. Он неслышно для остальных что-то ответил ей. Стражники, придя в себя, подскочили к ним. Схватили Мариам за одежду, за руки...
   Она крепко держалась за столб, не давалась им.
   -- Нет! Нет! Не уйду! Вы вместе! Вместе!
   Сверху, будто упали, произнесенные хриплым голосом слова:
   -- Сына... воином... Уходи...
   Сказанное обрубил повелительный окрик Демофила:
   -- Ты рвешься к нему! -- толстые его губы кривит дьявольская усмешка. -- Помогите ей!
   Стражники обернулись в непонимании, и он добавил:
   -- Привяжите цепями!
   Сказал. Подозвал вилика и что-то приказал тому.
   Вилик, захватив с собой троих стражников, исчез в воротах имения."

***

   -- На основании изложенного, руководствуясь статья­ми уголовно-процессуального кодекса...
   Санёк видит, смотрит на Мариам, слышит...
   --... народный суд
   ПРИГОВОРИЛ...
   -- ... признать виновным Скифовского А. В. в совер­шении преступления...
  

***

  
   "Мариам опутали цепями.
   Она, улыбаясь, светясь радостью, гладит ноги Его. Вскидывает голову вверх. Взглядом обняла и шепчет:
   -- Мы -- вместе... Мы -- вместе...
   Улыбаясь, ласкает и шепчет:
   -- Боль сейчас пройдет. Пройдет. Нам не больно.
   Шептала, убеждала, успокаивала Его, а голос разры­вали рыдания.
   Из ворот выбегает вилик с помощниками.
   Они тащат хворост.
   Подносят охапки к столбу. Начинают обкладывать сухими ветками Мариам.
   Затем, проворно переставляя ноги, они сбегали еще раз и еще. Притащили соломы.
   -- Мы -- вместе, не больно, -- шепчет Мариам. -- Победитель, любимый мой! Я -- только с тобой. Нам не страшно.
   Она назвала его по имени "Победитель". Назвала по имени. Позвала. Обратилась к нему также, как делала до неволи, когда оставались одни.
   Они сейчас тоже были одни. Были вместе и все, что не в них, суетилось для своей же смерти. То, что не в них, спешило к своей смерти, а они были вместе.
   Он смотрит сверху на снующих вокруг стражников. Смотрит волею обстоятельств вознесенный выше всех. Видит сразу весь мир: солнце, синее чистое небо, даль горизонта, плодородную землю, зелень деревьев и травы, нежность цветов, воду реки, имение, Мариам и этих людей.
   Вот они обливают черной густой жидкостью уложен­ные снопами прутья.
   Вилик подбегает к Демофилу.
   Тот выслушал. Одобрительно кивнул и, управляющий поджег смоляную ветку. Подошел к одному из помощ­ников.
   Стражник отрицательно помотал головой, но затем нерешительно взял из рук вилика горящий факел и направился к столбу.
   -- Мы --- вместе... Любим... не страшно..., -- сквозь плач и слезы приговаривает Мариам.
   По толпе невольников прокатился глухой невнятный ропот. Они недружно загалдели, нестройный хор голосов начал переходить в мелодию: "Мы -- тоже люди, мы -- тоже любим, и кровь -- красна...", -- но после грозного окрика вилика -- "Скоты! Молчать!" -- все замолкли.
   Стражник с факелом подходит к столбу. Мгновение медлит и решительным движением бросает огонь в солому".

***

   -- ... предусмотренного статьей ... частью второй уголовного кодекса ... и наказать лишением свободы сроком на пять лет...
   "Пять лет!!?
   За такое другим -- штраф? Пятнадцать суток?
   А мне -- пять лет?!"
   Слова, произносимые вблизи кем-то, преображаясь в воображении Александра, ломаются, трещат, как сухие ветки.
   Стало душно. Захотелось вздохнуть полной грудью. Захотелось расстегнуть рубашку, но ладони Его судо­рожно сжимали планку барьера и, словно прибитые к доске невидимыми гвоздями, оставались в недвижности.
   "Меня пригвоздили?
   Близость в даль обратилась...
   В поцелуе слились бесплотные тени.
   Бьются вазы, кувшины, бутылки...
   Зубами вгрызаюсь в эту доску, в этот барьер?!
   С ума я схожу?!"
  
   Нет, ведь, закона такого нет!
   Мощная, широкая, горячая волна ударила в голову.
   "Слова, словно хворост, горят!
   Какая жара! Духота.
   Сгорают мысли и чувства мои, сгорает картина -- корежится холст, сгорает и завтрашний день.
   Солома и ветки вспыхивают разом ярко-желтым пламенем.
   Все сжигают слова, приговор этот. Горит все вокруг, вокруг и во мне!
   Огонь обнял сухие ветки, они дружно затрещали и сквозь это веселое потрескивание в гнетущем безмолвии все вдруг расслышали четко звучащий голос.
   Видя, что любимую его уже ничто не спасает от раство­рения во всем, ухода во Все; зная, что такими, как есть, они воспринимают, видят, чувствуют друг друга послед­ние мгновения; в старании облегчить ее страдания и в желании усилить, подчеркнуть ее отдаленность от суеты людской, от боли, от жестокости, уничтожающим пла­менем пожирающей живое, Победитель обратился к лю­бимой, назвав ее настоящим именем:
   -- Прости, родная Природа, меня. Прости за этот мир. За лютую злобу его!
   Прости, -- огонь охватил Ее, подбирается к Нему. И тот же голос после короткой паузы через преодоление стенания, отражая прозрение перед уходом, продолжает:
   -- Мы... вместе... Любим... Прощаем..., а сын -- поведет..."
   -- Мы -- вместе! -- перекрывая стон Его, радостным возгласом Она закричала, но глас сорвался, перешел в рыдание:
   -- Люблю!... С тобой!... Что сделали с нами! Люб...
   Пламя рванулось ввысь.
   Победитель, склонив голову, смотрит вниз на исче­зающую в красных языках огня Природу. Смотрит, но дым плотной тучей взметнулся кверху и мягким теплом ударяет в лицо Ему. Ударил в лицо и скрыл от Него все, унося Его во Все.
   Розовые сверкающие искры светлым облаком подня­лись к небу, а затем начали падать, спускаться к людям, словно желая вселиться в их души, но движение это было остановлено страхом, было не понято, не принято и тогда они снова взлетели. Кружась в ожидании, стали метать­ся, будто призывая всмотреться, всмотреться, всмотреться, увидеть: то -- не искры, то -- сердца частицы, горячего сердца частицы летят.
   Листья сгорают на ветках деревьев. В пепел цветы обратились. В пламени жарком -- моя Мариам и сы­нишка. Небо в лживом черном дыму.
   Все -- в черном дыму и, задыхаясь, кричу:
   -- Почему? Почему случиться такое могло, что без всякой вины осудили меня?
   Задыхаясь, кричу: "Почему?"
   Горю, кричу, погибаю...
   Воспитанник молча созерцал происходящее, но, вдруг, повернувшись, схватил Демофила за руку:
   -- Люди, ведь, там... сгорают...
   -- Там не люди, -- произнес спокойно звучащий баритон, -- рабы!"

***

  
  
  
  

***

   "Колонны идут и идут.
   Стоп! Загорается красный.
   Мы! Все! Равны! -- могучий хор.
   Движение продолжается. Все идут ровными рядами и колоннами.
   Идут и благоговейно ждут указания сверху. Идут, шагая в ногу, все жители державы. Идут ряды и колонны подобия людей, о духовности забыв. Шагают, размерен­но втаптывая в грязь тех, кто пробует "под запрет" про­тив течения...
   Начальники-чиновники зорко высматривают таких и, скопом набрасываются, выдергивают из колонн. Выдергивают и, чтобы не нарушить общую размеренную поступь, вталкивают одиночек в подвалы -- кутузки, двери -- зева которых распахнуты настежь всегда...
   Начальники-чиновники зорко высматривают, хватают, вталки­вают, строго наблюдая за выражением физионо­мий друг друга. Работы хватает: направлять и хватать, но все-таки, между делом, эти "слуги народа" шмыгают на пустую сторону улицы. Ныряют в спецмашины, спец­боль­ницы и другие "специи", одеваются, наедаются, развле­каются, а затем снова в шеренгу.
   Минуя постамент подданные по кругу приходят к вечеру в кутузки, коммуналки свои. Потирают шею, кладут зубы на полки и заливают необъяснимую тоску огненной водой...
   А колонны идут. Стоп...
   Мы! Все! Равны!
   А постамент растет.
   Мы! Все! Равны!
   А трон поднимается.
   Мы! Все! Равны!"

3 часть. ОСВОБОЖДЕНИЕ

I. День первый

   Они миновали, выходя из административного здания, большие напольные часы. Пробило десять утра.
   Со дня ареста прошло тысяча восемьсот двадцать шесть суток -- пять лет.
   Вчера был день рождения сына. Сегодня закончился срок наказания за то, чего Сашок не сделал. Он идет в сопровождении дежурного офицера к воротам. За ними -- свобода. Знает, что там каждый шаг будет приближать его к желанной мести.
   Месть -- это единственно верное решение. К этому он пришел после долгих раздумий, после того как на опыте убедился в верности своих выводов, после многократных обращений в разные инстанции.
   После осуждения, утверждения приговора Верховным судом республики, Скифовский пребывал в состоянии отрешенности. Он будто взором постороннего наблюдал за собой. Ему казалось, что говорят не ему, спрашивают не его. И отвечает не он, а некий самостоятельно суще­ствующий голос. Стригут, переодевают, приказывают не ему. Мысленно он все еще находился там, на суде, откуда должен был выйти на свободу, к Мариам. Должен быть, на той свободе, а не здесь, за решеткой.
   Постепенно он преодолел это состояние раздвоенности. Чувства его, будто опаленные пламенем цветы, поникли и завяли в ожидании справедливости, способной оживить сад души человеческой. Понимая, что только справед­ливость может вернуть его к жизни, он начал бороться, но не за оправдание. Начал бороться за право на жизнь.
   Последнюю возможность добиться оправдания у него нагло отняли на суде, когда лишили права провести эксперимент. Этого не вернуть. Определив это разумом, Санёк писал одну за другой жалобы, где лишь мимо­ходом упоминал об "ошибке". Акцент он делал на несораз­мерности проступка и наказания. Говорил о естественном праве на жизнь, о равноправности всех людей в этом.
   К нему применили статью, где длительность меры предусмотрена от года до пяти лет, и вычеркнули из жизни на максимальный срок. За такое же деяние несудимому дают пятнадцать суток. Нельзя так вершить суд, ведь у него не пять, а одна жизнь.
   Сашок смирился с тем, что стал жертвой клеветы, предвзятости и равнодушия. Смирился с невозможностью оправдаться: но согласиться с зачислением его в некий разряд второсортных людей не мог. Вообще, он не пони­мал, как удалось демофилиным-виликовым в стране, где равноправность утверждена законом, наказание заме­нить издевательством, произволом.
   "Другим -- сутки, а мне -- пять лет! Почему?" Не понимал, не принимал. Получив очередной ответ, что осужден правильно, снова брался за ручку и писал в следующую инстанцию.
   Ответ на каждое обращение ждал до трех месяцев, а то и дольше. И приходил такой же ответ, как предыду­щие. Снова писал. Надеялся, что следующее сообщение при­несет распоряжение о прекращении мучений.
   Писал. Ждал. Начинал злиться на себя, что не может принять действительность такой, какова она есть. Бросал ручку. Хотелось стать тверже, жестче, злее, черствее, чтобы не чувствовать мучительность предстоящего. Пред­ставляя, что впереди еще долгие годы неволи, он хва­тался за голову. Выбегал из названного общежитием помещения, контейнера, чтобы хоть как-то освободиться от гнетущих его мыслей, метался взад вперед по дворику. Останавливался. Упирался взглядом в землю и губы непроизвольно шептали, звали прислушаться всех так называемых юристов.
  
   "К тому, что сделали вы! К тому, что делаете вы! Дайте мне плеть! Буду чувства хлестать за то, что верят они... Буду чувства я рвать за то, что не теряют веру в правду они! Буду стегать их, чтобы болью сладость веры из сердца прогнать!"
  
   Время шло. Позади год.
   Явную, очевидную несуразность никто так и не пытался исправить.
   Пришло известие о Мариам.
  
  
   10.05
  
   В хмуром молчании он выслушал пожелание больше не конфликтовать с законом. Молча взял из рук ответ­ственного дежурного по колонии документы, деньги. Сунул их в карман и, также молча, не прощаясь, после­довал через контрольно-пропускной пункт.
   Вышел на улицу и, быстро шагая, глядя прямо перед собой, направился к центру города.
   Его никто не встретил. Друзей не было. Родственники заняты, а Мариам...
   Он знал, почему она не пришла.
   Итак, цель ясна -- месть.
   Долго он шел к этому решению.
   Предчувствие, уже сразу по прибытии в колонию, под­сказало, чем все закончится. Он противился, но новое восприятие им юристов помогло эмоциям победить слабое сопротивление чувств.
   Все началось с неожиданной догадки, словно как брошенный в лицо снежок. Дальше с горы покатился огромный снежный ком.
   "Юристы меньше других социальных групп заинте­ресованы во всеобщей справедливости".
   Снежок полетел.
   Рубщик мяса, зная что получит свой кусок, не беспо­коится о том, как мясо вообще разойдется среди чужих, всем ли хватит.
   Водовоз не переживает за воду для всех остальных -- ему хватает.
   Торговец дефицитным товаром имеет товар и не важно, всем ли достанется.
   По аналогии юрист, судья, оградив себя лично от беззакония нахождением в среде исполняющих закон, относится ко всеобщей справедливости безразлично.
   Ком покатился.
   Находящийся среди обилия распределяемого им това­ра менее всех заинтересован, а стоящий в конце очереди более всех заинтересован в справедливости.
   Отношение ко всеобщей справедливости у личности, распределяющей товар, и у общества, желающего полу­чить этот товар, различны. Отношения у них прямо про­тивоположны.
   Интересы личности и общества в отношении к спра­ведливости противостоят друг другу (борьба), но их инте­ресы одинаковы в стремлении получить товар (единство).
   В этом умозаключений отразился закон диалектики: единство и борьба противоположностей -- основа всякого развития.
   Есть у нас юристы? Есть. Противопоставлено им обще­ство в стремлении "получить" справедливость? Где? Как они подотчетны? Через "спящих" заседателей? О них говорит, например, пресса, похожая на собачку, ведомую на коротком поводке строгим хозяином? Ясно: у нас не соблюден закон диалектики, развития в отношениях между людьми.
   Ком катится дальше, растет!
   Находящийся среди обилия распределяемого товара не только менее всех заинтересован в справедливом его распределении, а обеспечив лично себя этим товаром, начинает искать то, чего не имеет, то есть другой товар. Ясно, ведь, что водовоза жажда не мучает.
   Вот судья. Окружен гарантией законности для себя. Это у него есть.
   Нужна машина, квартира, дача, путевка и он идет к тем распределителям, у которых это есть. Происходит обмен и образуется союз распределителей, клан, корпо­рация, члены которой могут достать все, включая и закон для себя. Могут все и возникает корпоративная мораль: нам возможно и позволено все! Корпорации могут объединяться еще и между собой, словно щупальцами гигантского спрута охватывая тело общества, высасывая из него все соки и неся гибель людям!
   Есть у нас такое? Не знаю, но это возможно, исходя из нарушения закона развития: отношения построены неверно. Есть в стране и идол на постаменте, но нет противостоящей силы. Удовлетворяются лишь интересы распределителей, а большинство забыто. А в итоге -- нет демократии и все остальное -- следствие этого.
   Снежный ком стал больше горы, откуда покатился легким снежком.
   Дойдя до этих выводов, Санёк, удивился: откуда же в нем так прочно сидит вера в то, что в случившемся с ним все-таки разберутся? Зная психологию, он и здесь нашел ответ.
   Все дело в установке, в ожидании. Идя в хлебный магазин, мы готовы к тому, что там купим хлеб. Идя к судье, ждем справедливости. Настоящее положение дел большинству не известно, а установка есть, вера живет, пока не опрокинут лицом в грязь.
   Выходит, что меня упрятали за решетку те, кто менее всех заинтересованы в правде! Обращаться с жалобами мне разрешают только в юридические инстанции, к тем же менее заинтересованным.
   Получается, что я уже могу предсказать будущее: меня не оправдают и я отбуду весь срок? Капкан?
   Не зря предчувствие шептало о гибели.
   После всего понятого им умерла вера в справедли­вость, но он продолжал писать юристам только потому, чтобы через годы сказать себе: я сделал все...
  
  
   11.30
  
   Александр удаляется от Кирского отделения милиции. Чувствует, как кожа лица с каждым мгновением все больше стягивается, будто твердеет. Чувствует, что напряжение, бушующая в нем злоба вот-вот устремят его в бег. Требовательно зудят мышцы.
   Он призывает на помощь волю. Останавливается. Смотрит перед собой. Невидяще смотрит и, получая наслаждение, разглядывает в воображении своем кар­тины, сцены грядущего разрушения...
   По улице идет женщина. Встречает его взгляд и уми­ротворенное выражение ее лица мгновенно сменяется испугом. Она отшатывается от него, с опаской обходит.
   "Так мне нель-зя-я!" -- думает Сашок, а другое, более мощное направление мыслей, тяжеловесным сверхско­ростным эшелоном несущееся к цели, к конечной оста­новке, тянет его, толкает, заставляет мчаться, требует действий тут же, незамедлительно...
   Но все-таки, он пересиливает эту влекущую инер­цию, а внутри у него будто что-то кипит. Сашка сворачивает в пустой подъезд. Убеждается что там никого нет. Под­ходит к стене и взрывной серией беспрерывных ударов рук, ног, головы, плеч, груди сильно бьет, рыча, бьет о цементную твердь, пока боль и усталость не заставляют частично удовлетворенную злость отступить, замереть.
   Прикладывается горячим лбом к прохладной стене и тяжело дышит.
   "Значит, тебя уже не достать!" -- думает он о следова­теле, который сфабриковал дело о нападении: только что Александр убедился, что тот действительно осужден за злоупотребления и лишен свободы.
   Возвращается на улицу, идет мимо старушки, которая непривычно для Сашки, не прячась, открыто торгует полевыми цветами.
   Заходит в кооперативное кафе, где аппетитно пахнет разнообразием съедобных блюд, а не водкой, табаком, немытой посудой общепитовки.
   Выбрав место, делает заказ. Не слыша полемики за соседним столиком о переизбрании директора завода, Сашок быстро перекусывает. Не обращая ни на кого и ни на что внимания, выходит. Его не волнуют проблемы этих людей. Неясных вопросов у него нет. Ответы были найдены уже на все, и теперь остается только одно -- действовать.
   Там уходило время, дни, месяцы, годы, а новые трафа­ретно-однообразные извещения равнодушно и монотонно повторяли: осужден обоснованно, справедливо. Читая и расписываясь на них, Санёк стискивал зубы. Удерживал в себе крик отчаяния. Сжимал кулаки. Разворачивался. Уходил из приемной спецчасти и вновь хватался за ручку, бумагу.
   Бессонными долгими ночами он, будто наяву, все чаще начинал видеть возвышенного над людьми, вознесенно­го, но охваченного огнем Победителя. Видит, чувствует Его. Вот уже в нем самом пылающий жар. Горит, сгорает он сам, исчезая искрами в темноте. Умирает в нем что-то нежное. Нежное, но дающее силу. Прекрасное и важное, самое главное, что должно всегда жить в каждом чело­веке. Умирает непередаваемое в словах ощущение гармо­нии, слияния с незыблемой направленностью движения Природы: умирает Любовь.
   К нему постоянно возвращалось видение страны в образе города с одной кольцеобразной улицей. Видел, чувствовал, будто смотрится в зеркало. Смотрит и видит себя среди пешеходов, хором скандирующих лозунги, в растерянности от этого он думает: что делать -- плакать, смеяться?
   И плакать, и смеяться; ведь, больно и одновременно смешно. Больно, смешно и понятно, что в городе незна­комом не все одинаковы в действиях. Есть, наверное, и сберегшие чистоту помыслов и действий. Суть взаимо­связей, взаимовлияний намного сложнее, чем может показаться в начале. Понятно, что и любой постовой зависим от начальников, которые, в свою очередь невидимыми нитями связаны со страстями Демофила. Зависим, но все равно влияет на пешеходов, запуганный страданиями Скифа-Победителя.
   Эти нервущиеся, непоколебимые нити проходят через эпохи Дикости, Античности, Средневековья, Возрож­дения, Просвещения. Неосязаемой взаимосвязью идут от далекого рабства телесного в сегодняшнее рабство духов­ное: рабство мыслей и чувств; рабство, более страшное.
   Понимая это, Санёк видел, что положение не меня­ется. Нет изменений: кружение продолжается, хотя, уже многие понимают: пора спустить воздух из надувного постамента. Пора ломать ограничивающий потолок. Пора раздвигать здания, строить перекрестки и пере­ходы, дав свободу передвижению.
   Видел, понимал и убеждался на уже происшедшем и происходящим с ним, что страна живет по принципам этого одновременно и фантастического и реального горо­да -- его видения. А он сам сдвинут, поставлен на обочину и не тень его мечется на кузовах машин, а тело и дух давят, ломают скорости века. Убеждался, и возму­щение перерастало в озлобленность. Чувства переро­дились в дикие желания.
   "Люди распяли меня и сжигают? Кто эти люди?"
   Сменяли друг друга года, но каждое утро Сашок открывал глаза и видел вокруг себя койки, тумбочки, остриженные наголо головы. Просыпался и окружение сразу требовательно прогоняло спасительное ощущение безмятежности сна. Прогоняло и возвращало к вопро­сам вопросов: не спим ли мы в реальности нашей? Что лучше: жизнь или сон? А может все то, что кругом -- это тюрьма?
   Каждое утро начиналось у него с осознания, повто­рения одного и того же: "В неволе! Ни за что! В неволе и не на день, не на два, не на год, а на пять лет. На десятую часть действенной жизни!"
   Все чаще Александру начинало казаться, что он теряет связь с материальностью окружения и предметы стано­вятся иллюзией.
   "Ведь то, что есть, быть не может: я невиновен, но в неволе. Не может быть, не должно, а значит этого нет: я не брошен за решетку. Этого нет, а значит и предметы, что вижу, не существуют. Предметы выдумал я и нет их кругом.
   Но я их осязаю! Вот, ведь, решетка!
   Где же истина, явь? Действительность где?"
   Мысли, одни и те же мысли возвращались, повто­рялись и он начинал думать, что сходит с ума. Уже сошел с ума. Начинает действительно сходить с ума и тогда, чтобы найти какую-то точку опоры, чтобы убедиться, что в нем еще живет логика, не зная объяснения состоя­нию своему, Санёк ударялся в работу, бросался к тур­нику, пускался в "бега" от забора к забору или, лежа на койке, мотал головой, скрежетал зубами. Делал хоть что-то лишь бы остановить, заглушить в себе нарастающий в требовательной силе, рвущийся наружу крик, стон, грозящий вылиться в вой, что обещало потерю разума.
   С каждым новым повторением этих ощущений он все больше убеждался в том, что на самом деле сгорает. Чувствовал, как безжалостное пламя страстей челове­ческих с жестокостью впивается в него, набирая жару из обстоятельств. Уничтожает его, Шурика, преображая во что-то необъяснимое, страшное, уводящее за черту жизни.
   Он рвался из пут, сковывающих свободу его чувств. Пытался сбросить оковы, настойчиво прогоняя из себя дикое желание все крушить: и окружение, и тело свое. Понимая, что такое неприемлемо, неприглядно, не пра­вильно, он спохватывался. Останавливался, но эмоции властно требовали удовлетворить нестерпимую жажду.
   Звали к мести и снова толкали к разрушению, к действиям.
  
  
   20.40
  
   "Все, -- облегченно вздохнул Сашка. -- С этим тоже порядок!" Он встал на край тротуара и начал высмат­ривать такси. Ждал и холодным расчетливым умом определял, что осталось сделать.
   Он успел уже побывать в здании суда. Убедился, что завтра Демофилина участвует в одном из заседаний. До­ждался ее и, издали наблюдая за ней, проводил до дома.
   Побывал и у квартиры ушедшего на пенсию Виликова.
   Был и в магазине.
   "Все -- как надо. Откладывать не придется. Завтра действую!" -- определил он и ощутил, что долго­жданный миг расплаты четко назначен; приятно защекотало под "ложечкой".
   На очереди последние мелочи. Встретиться со зна­комым по отсидке -- "Чапой". Приобрести у него ампулу, браунинг. Отдохнуть.
   "Завтра -- все по порядку: сын, Мариам, Демофилина, Виликов, торгаши, и поставить точку".
   Александр махнул рукой. Такси остановилось. Он быстрым шагом направился к машине.
   Скифовский вернулся в мир, откуда его так неожи­данно, нанеся смертельную рану, вышвырнули.
   Он вернулся в жизнь народа, радостно переживаю­щего обновление, конкретными делами шедшего в будущее.
   Он вернулся, но его уже не интересовала ни жизнь, ни будущее, которого лишился. Он выстрадал, принял решение и действовал.
   Еще полгода тому назад Санёк не знал точно, что и как будет делать после освобождения. Тогда он, веря, что в любой день может придти сообщение об оправдании, просто-напросто, не знал когда выйдет...
   На исходе третьего года, отбытого в неволе, куда тоже начал доноситься свежий ветер перемен, шум событий, решений, принимаемых на самом "верху", Санёк с тоскливым чувством читал о возрождении, что снова воз­вращало веру в силу разума, в красоту чувств, в жизне­способность идей, торжества справедливости -- апрель тысяча девятьсот девяностого года.
   "Из постамента прелый воздух выходит и резиновый трон оседает на землю. Ломают навес..."
   "Что же мне-то делать?
   Обратиться к народу? Нельзя. К правительству? Тоже нельзя! Обращаться могу только к судьям и прокурорам -- порядок таков. Надо снова писать в следующую инстанцию. Писать, зная, что там, за масками побор­ников истины, укрылись и демофилины-виликовы.
   Неправильно это: дать людям, меньше всех заинтере­сованным во всеобщей справедливости, дать им одним власть и право решать где правда, а где ложь! Непра­вильно, но выхода нет. Надо писать".
   За неполные пять лет, соблюдая указание об обра­щении в следующую юридическую инстанцию после получения ответа из нижестоящей, он сумел добраться до главных блюстителей законности: Верховного Суда Советского Союза.
   Последний ответ, самый авторитетный, Санёк полу­чил за два месяца до окончания срока наказания и, быстро пробежав взглядом по строчкам, нашел главное:
   "... Оснований для смягчения меры не усматривается. Приговор обоснован..."
   "Это -- конец всему".
   Несправедливость возмущает любого и при кратком воздействии вызывает протест, а при длительном -- ломает индивидуальность человека или озлобляет его. Предметы, движение живого, покой неживого Сашок уже не видел, не слышал, не осязал и не чувствовал. Он, после получения последнего ответа, ко всему относился никак -- безразлично. Холодно констатировал, что внеш­нее не находит в нем отзвука, отражения, а будто бес­следно исчезает. Вокруг и в нем остается одно -- пустота. Также как и до сообщения он вставал, когда будили, работал, ел, двигался, но все это время жил в пустоте, где когда-то было все.
   Приближается освобождение, и Сашка почувствовал зарождение в себе интереса. Он оживал, но, помня, каким был до ареста, с печальным безучастием нашел, что первыми в нем пришли в движение и властно завое­вывают сознание эмоции. Разум же переводил на язык слов движения страстей и своей расчетливой направ­ленностью к обладанию усиливал желание действовать.
   "К кому выходить за ворота? Как жить, если в любую минуту снова подлость может в клетку бросить меня?"
   "Я -- не человек? Не умею любить, страдать и творить? Мне не больно? Могу лишь разрушать? Был таковым? Нет, а осудили, наказали уже!
   Пора мне рубить оковы на себе и местью ответить на месть!"
   Ночью он просыпался уже не от мучений чувства безысходности или отчаяния. Он просыпался от удушья. Перехватывала дыхание, заставляла в судороге каменеть мышцы озлобленность, упрямо требующая разрядки. Злость искала утоления своей жажды причинением боли, страданий другим; боли равноценной или большей, но ни в коем случае не меньшей. Злость гонит прочь сон и он знает уже: способен крушить и ломать, способен на все!
   "Меня, убили меня, и я буду делать так же".
   Дни уходили и теснее сплетались мысли и страсти.
   Для уверенности, для принятия последнего в жизни решения не хватало однозначности, убежденности.
   Усталые чувства слабыми потугами выдвигали пре­градой вопросы.
   Первый -- о сыне.
   Сашок. считая, что мысли о ребенке могут вызвать в нем жалость, ошибался. С удивлением обнаружил, что разуму ничто не мешает.
   "Что будет с ним -- безразлично, ведь, важнее всего -- наказать тех".
   Он, познав любовь и красоту с Мариам, не задумы­ваясь отдал бы за любимую жизнь свою. Став отцом и не испытав, из-за разлуки, чувства отцовства, без коле­баний выбрал более ценное для него -- уничтожение.
   Остался второй, последний вопрос: "Что хотел сказать Скиф?"
   Все, что случилось с Победителем по кличке Скиф, навсегда осталось в памяти. Сашка делал сравнения, обдумывая события далекого прошлого. Видел множество преходящих связей, но никак не мог разъяснить себе смысл не расслышанной незаконченной фразы:
   "Мы вместе?... Любим?... Прощаем?... А сын?... Поведет?..."
   "Вместе, любим, прощаем" -- здесь все однозначно. Он с Мариам были вместе, любили, простили друг друга за то, что не успели дать один второму. А "сын поведет..."?
   Что скрывалось за этими словами, Сашок объяснить не мог.
   "Куда поведет?
   Если поведет на борьбу за справедливость, то проще сказать: "сын завоюет...". Если поведет униженных ко мщению, то проще сказать: "а сын отомстит".
   Куда же поведет?"
   Вопрос этот и раньше вставал перед Сашкой, но оста­вался без ответа.
   Лежа на тюремной постели, он рассчитывал по мину­там каждое свое движение, которое ему придется сделать для исполнения последнего решения. Холодным умом раскладывал он по полочкам все дела, ждущие его в городе. Взвешивал каждую мелочь. Ощущал, как мыш­цы его в радостном возбуждении словно только и ждут позволения перейти к действиям. Рассчитывал, но спо­койствия, убежденности, дающей уверенность, в нем не было.
   "Сын поведет...", "Куда поведет?"
   День остается, а объяснение не найдено.
   Последнюю ночь Сашок не смыкает глаз, а под самое утро, заставив себя как бы вселиться в образ Скифа, нашел, что продолжение фразы лишь только одно -- месть.
   Он не успел сказать: "а сын поведет на казнь!"
   Нашел ответ. Принял это разъяснение.
   Теперь, не имея в себе неясностей, нерешенных вопро­сов, незавершенных дел, Сашка, ясно видя свою жизнь до конца, забылся на час.
   Ровно в восемь утра, словно его кто-то толкнул, прос­нулся. Попытался удержать, остановить уходящее вместе со сном некое озарение, дающее, вроде другой, более точный ответ и тут же вскочил. Сел на койке.
   "Да! Решение -- верное! -- подтвердил про себя, мыс­ленно окинув взглядом все продуманное за ночь. -- Они -- безнравственны, они -- из шеренги начальников, они не имеют совести.
   В духовном смысле они меня уничтожили и должны понести за это наказание.
   Несправедливый приговор не отменен.
   Виновники произвола никем не наказаны.
   Расширение демократии только начинается. Они за уничтожение меня могут вообще не получить возмездия со стороны общества и даже, плотнее натянув маску, будут продолжать расширять зло.
   Оставить как есть? Просуществовать лет до семи­десяти собакой, побывавшей под колесами телеги? Зачем? Зачем жить? Нет ничего, нет Мариам, потеряно все, а я -- будто с клеймом на лбу!
   Жить не хочу, надо уходить. Я сам обязан наказать их, сам и сделаю так!"
   Обреченно, недобро усмехнулся. Быстро оделся, а мысли, зовущие к цели, уже полностью овладели им. Жажда мщения с каждой секундой все большей энергией будто нагнетала его. Вместе они -- мысли и страсти -- независимо от движений Сашки, разговоров, прощаль­ных слов, как бы подстегивали его. Ярко рисовали в вообра­жении четкую суть требовательного желания.
   Полностью завоевав его сознание, мысли и страсти властно заглушили тихий голос чувств, что умоляли вслушаться в их шепот. Заглушали и отодвигали прочь все, что мешало вырваться на волю вольную, разгульную волю ждущей, неуемно бушующей злости.
  
   Время, два часа ночи.
   Александр, то и дело бросая горящий нетерпением взгляд на часы, наполняя и опустошая чашки кофе, выкуривая одну за другой сигареты, шагая из угла в угол по комнате, отведенной ему "Чапой" на эту последнюю ночь, ждет. Отсчитывает минуты, ждет когда наступит утро и придет, наконец долгожданный день.

2. День последний

   10.35 (Остается шесть часов до 16.35)
  
   Четко нарисовав в голове схему предстоящих дейст­вий, Александр шел по городу как наэлектризованный -- давали о себе знать вторые сутки, проведенные почти без сна. Обостренно воспринимал окружающее: шум города, разнообразие расцветок в одежде встречных, шелест листвы, окраска домов, синь чистого неба -- все кругом казалось ярче, чем всегда, а звуки -- громче.
   Держа в руках наполненный гостинцами полиэтиле­новый пакет и спортивную сумку, свернул на централь­ную аллею детдома. Направился к директору, которая по телефону сначала категорически отказалась принять его и выслушать.
   "Прощаюсь, затем к Мариам и тогда..." -- в сладком повторении теребят его мысли. Понимая, что лицо может выдать, подвести его, пытается перестроиться на происхо­дящее в данную минуту, но раздражение, все эти годы удерживаемое в нем, требует выхода. Переродилось из многократных ударов судьбы в пульсирующую во всем теле, ногах, руках, пальцах неподвластную, неуемную энергию и упрямо ждет всплеска, взрыва, ищет выхода.
   Александр на ходу, невольно поддаваясь искушению, прикрывает на мгновение веки и в воспаленном вообра­жении своем молотит до изнеможения, до потери всех сил мудрую морду Виликова. Хватает за бороду. Лю­буется искаженным болью и страданием, обезображен­ным лицом. Устав, впивается судорожно скрюченными пальцами в тело его. Разрывает кожу ногтями, а затем, дав волю звериному рычанию, вцепляется жадной хват­кой зубов в горло Демофилиной и кусает. Кусает, чувствуя себя бешеным волком, получающим удовольствие и успокоение от утоления голода мести.
   Он старается отвлечься. Уговаривает себя чуть-чуть потерпеть, ведь, осталось ждать совсем немного. Стара­ется, но весь будто горит, сгорает в пламени желаемых ощущений, и те, гоняя по спине мурашки, заставляют ускорять и без того быстрый шаг.
   Входит в корпус и сразу видит белую дверь с таб­личкой "Директор". Подскакивает к ней, но, предуга­дывая, что стоит ему только войти туда вот таким сейчас, стоит разжать зубы, расслабить плотно сжатые губы и крик-вой в тот же миг вырвется из него, а тогда... Он знает, чувствует, ощущает это: все в нем будет требовать только одного -- разрушения, уничтожения всего живого и себя. Предугадывая этот взрыв, собирает в кулак всю свою волю и заставляет себя* выйти обратно на крыльцо.
   Резко нагибается. Ставит к стене сумку. Дрожащими пальцами вытаскивает из кармана сигарету и, ломая спички, прикуривает. Жадно затягивается. Облокотив­шись о стену, закрывает глаза.
   Мысли, настойчиво возвращаясь к принятому решению, будто репетируя предстоящие в реальности действия, режиссерским приказом: "А теперь на сцену, торгаши!" -- гонят взбудораженные страсти к картинам кромсания будущих жертв.
   "Так нельзя, нельзя дергать себя, -- пытается успо­коиться, -- взорвусь раньше времени и не сделаю наме­ченного. Нет-нет, главное -- это они, Демофилина, Виликов, торгаши и это будет, будет сегодня, а сейчас только попрощаться, попрощаться с сыном, а не наделать глупостей! Испорчу все! Спокойно. Спокойно! Черт подери!" -- заскрежетал зубами.
   Напрягает все мышцы. Задерживает дыхание и, уло­вив отдаленно приближающееся душевное равновесие, бросает окурок. Хватает пакет, сумку и кидается в коридор.
  
  
   11.06
  
   Подарки у Сашки забрали, пообещав разделить на всех детей в группе, а к сыну не пустили.
   Его, неоднократно судимого, заочно лишили роди­тельских прав, и снова все было правильно, но в самой основе -- неверно.
   Официально он не имел права встретиться с сыном своим. И в то же время, имел больше всех других право на это. Но кому и что докажешь? Кому? Что?...
   Ему объяснили, что через суд, вернув права как отец, он может увидеть ребенка и даже забрать отсюда.
   Восстановив, может, но на это надо время, а он должен сделать все уже сегодня. Он не хочет и не может ждать, медлить. Завтра его не будет.
   Не умея отступать, убеждая и требуя, он добился только самого малого, но достаточного. Вызванная дирек­тором воспитательница позволила издали посмотреть ему, не сообщая имени ребенка, на детвору, где находится его малыш.
   Они вышли с ней во двор. Встали в аллее напротив раскрытого на первом этаже окна.
   В небольшой комнате играли, листали альбомы, рисо­вали, взбирались на шведскую стенку, прыгали, сопро­вождая движения каким-то необычным для детей, резко звучащим гвалтом, носились в однотонного покроя одеж­де девчушки и мальчишки.
   Санёк тревожно будто ощупывает глазами мальчишек, но сердце одинаково призывно сжимается при виде каждого из них. Женщина стояла рядом с ним и с неприступным выражением на лице сурово наблюдала за детьми.
   Сашка вновь оборачивается к окну. Там темноволосый мальчонка неожиданно зло замахнулся на худенькую девочку. Толкнул ее. Та упала на пол, заплакала Вырвал у нее из рук пластмассового утенка и маленькими кула­чонками начал лупцевать плачущую навзрыд малышку. Остальные -- кто с интересом, кто хмуро -- наблюдали.
   Воспитательница спешно двинулась к окну. Подчи­няясь ее повелительному оклику, Юрий, сердито швыр­нув в угол игрушку, оглянулся. Как-то странно задержал на Александре взгляд больших, как у Мариам, голубых глаз. Направился в другой конец комнаты.
   -- Ваш, -- с усталым укором выдохнула воспита­тельница, -- без отца пропадет, -- добавила будто для себя. Тронула Сашку за локоть и холодно указала: -- Вам пора.
   "Пора?" -- он удивленно посмотрел на нее и двинулся было к окну -- Юрий уже исчез.
   Воспитательница с силой сжала ему руку. Он взглянул на хватко держащие пальцы, захотел вырваться, но тут же подумал: "А зачем? Ведь, все-равно..."
   Подумал и, почувствовав, как эхо рычания вновь расширяется в нем, стряхнул ее кисть с руки и, не огляды­ваясь, быстро идет к воротам. Не дойдя до них, с маху садится на скамейку. Бездумно вглядывается в далекое отсюда окно. Закуривает.
   "Все! Видел! Хватит! Пора -- дальше! Иди! Спеши!" -- подгоняют его навязчивые мысли и он, не умея идти против принятых решений своих, торопливо докуривает сигарету. Встает.
   -- Дяденька, -- остановил его звонкий голосок.
   Подпрыгивая с ноги на ногу, держа подмышкой мяч, к нему подбежал белобрысый, весь в веснушках, парниш­ка лет восьми:
   -- Побей мне в ворота: я -- вратарь!
   Сашке протягивали мяч, звали играть. Он растерялся. Затем, различив настороженно блестящие в ожидании, чтобы их разбили, тонкие стекла окон, покачал головой
   -- Не хочется, -- односложно отвечает Сашок, а сам представляет, как снова схватят его, если разобьет слу­чайно окно.
   Ответил и пошел к выходу.
   -- Тогда, -- не отставал мальчишка, -- скажи, что ты -- мой папка и возьми меня кататься на лодках.
   Он шел впереди Сашки задом наперед и просительно вскидывал забавную мордашку.
   "На лодках? -- помимо воли машинально срабатывает предостережение, -- А вдруг случайно сломаю весло и... арестуют?"
   Он посмотрел на прыгающего перед ним и грустно улыбнулся безотцовщине.
   -- Да? -- по-своему поняв его улыбку как колебание, обрадовано вскинулся мальчик. Остановился и продол­жил: -- Ты не отвечай сразу, -- заторопился, -- не отве­чай -- он напугано сжался, съежился и тихо закончил: -- Приходи завтра. Да? Принеси лимонада...
   Сашок вздрагивает от неожиданного потока ассо­циаций и свирепо вглядывается в мальчишку. Тот мед­ленно пятится, затем броско разворачивается и кидается наутек.
   13.25
  
   Время поджимало.
   После детдома Александр успел побывать в суде -- Демофилина была на месте; предупредить по телефону Виликова -- тот будет с шестнадцати до восемнадцати ждать сантехника; убедиться, что в магазине и золото­улыбчивые, и красноносый не в прогуле. Успел побы­вать, предупредить, убедиться, и довольный, что все идет как надо, позвонил Решетову, который и сообщил ему тогда в колонию о Мариам.
   "Все -- в норме!" -- останавливая лихорадочный гон мыслей, подумал Сашок, когда созвонился с Николаем. Тот, как и обещал, сказал, что подъедет сейчас на своих "жигулях".
   В ожидании он встал в стороне от идущих, бегущих прохожих. Ощущая легкую дрожь нетерпения в бицеп­сах, еще раз "проиграл" свои действия в уме.
   "Сейчас -- к Мариам... Затем главное -- скорость.
   Демофилину провожу. Разделаюсь и уйду проходными дворами -- тепло поднялось от сердца и приятной волной коснулось век. -- После этого -- Виликова.
   Даже если их и обнаружат фазу, то за время, пока будут выяснять что да как, доберусь до магазина. Там... -- он представил, как не таясь, войдет в помещение и с каждым проделает то, о чем они так усердно рассказы­вали на суде. Сделает, но до конца..."
  
  
   13.40
  
   Подъехала к обочине и встала радом машина вишне­вого цвета. Сашок молча подошел. Сел в салон. Положил на колени свою сумку. Николай пару раз в недоумении посмотрел на него: на жесткую складку губ, сдвинутые брови. Осторожно тронул с места. Замелькали с боков люди, дома, стволы деревьев, витрины. С сочувствием в голосе Николай произнес:
   -- Ты здорово изменился...
   -- Знаю, -- резко оборвал Сашка его попытку начать дружеский разговор, помня о том, что впереди его ждет самое тяжкое испытание. Коротко бросив Николаю: "Рассказывай", ушел в себя. А внутри уже метались, вы­страиваясь в смысловой ряд, дающие силу слова:
   "Ты -- мужчина и не смеешь стонать...'
   Ты -- мужчина и не смеешь рыдать...
   Ты -- мужчина и не смеешь от боли кричать...
   Крепче зубы сжимай и молчи.
   Молчание твое -- это каменный щит..."
   Чувствует, как воспоминания словно оживают в нем, долгой чередой сменяют друг друга.
   Сашок, затаив дыхание, слушает повествование Николая.
  
   После суда он отвел Мариам домой. Отвел, потому что сама идти не могла. Стоило ему отпустить ее локоть и она останавливалась. Странно вглядываясь опустев­шим взглядом в даль, замирала без движения.
   Он пытался разговорить ее, а она будто не слышала его. Словно внимала кому-то невидимому, другому собе­седнику...
   Сашок слушает и видит:
   "Мчится машина, оставляя за собой людей и дома, блеск прозрачных витрин позади, а с нею -- и я, без тебя. Виденья сменяют друг друга, словно по кругу.
   Свадьбу играли -- это будто вчера.
   Плавные звуки мелодии нежной нашего вальса. Кру­жим с тобою в желанных касаниях тел. Танцуем с вол­шебными тактами вместе.
   Раз-два-три, -- делаешь па и улыбаешься мне. Лицо и вся ты -- в дивном свечении чувства любви.
   Песня нашей любви -- все время во мне...
   А сегодня? Скрежет металла, грохот падения дома, облако пыли -- там, за углом.
   Встал. Не иду. Сердце не бьется. Другие мимо бегут. Как одиноко стало мне вдруг!
   Не иду и всем прохожим, не желая ответа, кричу: "Что там случилось?!"
   Один и второй: "Хоронят Любовь."
   То -- не скрежет металла, а марш похоронный?
   То -- не грохот падения дома, а ушел человек?
   То -- не облако пыли, а черные птицы в стае летят?
   -- Любовь -- и хоронят? -- шепчу. -- Как печально. Больно кому-то...
   -- То -- любовь умерла, -- подтверждают и, глаза отводя, добавляют: "Крепись..."
   Не понимаю. Безмолвно смотрю: "Крепись" -- это мне?"
   -- Твоя Любовь умерла.
   Рассекают меня и сердце мое пополам.
   Закрываю глаза: "Умерла?"
   Удар -- и по сердцу! Остановилось оно..."
  
   Николай с Мариам пришли на квартиру. Николай, не зная, что предпринять, пошел на улицу звонить жене, а когда вернулся, Мари сидела на диване все в той же безучастной позе. Сидела, даже не слыша плача ребенка.
   Они с женой вызвали врачей. Накормили малыша -- у Мари пропало молоко. Ей сделали укол. Прописали лекарства.
   Они уложили ее спать. Николай остался смотреть за сыном...
  
   "Мчится машина, оставляя людей и дома позади, а с нею -- и я, без тебя.
   Без тебя, и виденья сменяют друг друга.
   Свадьбу играли и песня нашей любви -- все время во мне...
   Раз-два-три, -- делаешь па. На руку гибким станом легла. Взглядом обняв, на миг замерла...
   Ступаю к невесте -- жене и снова, кружа, прижимаю к себе. Веду я тебя, и мы -- словно одно. Единение танца, замирания сердца порывов, движений, касаний и тактов...
   А здесь!
   "Что за глупые шутки!" -- в надежде твержу и твержу...
   Уставились в землю.
   "Не верю!" -- бегу и бегу, чтобы мне не упасть.
   А мелодия -- громче. А мелодия -- выше.
   Бегу. Ближе к грустному хору рыдающих звуков и вижу?!
   Медленно в ногу идут и несут, головы к долу склоня. Несут на плечах они ношу.
   В ОДЕЯНИИ БЕЛОМ, В ТЕМНОМ ГРОБУ -- МОЯ! НЕДВИЖНО ЛЕЖИШЬ!
   Тут и судья, прокурор. Утирают сухие глаза общим платком.
   Слышу гвалт, режущий слух, детский гвалт из приюта!
   Подбегаю к тебе: "Милая, прелесть моя!" -- касаюсь ладонью лица: "Ты -- прекрасна. Ты -- шалунья моя. Но не надо, не надо, не смей так шутить!"
   Шаг: "Не мучай меня, не пытай", -- скорбные такты: "Ай-яй!"
   "Поскорее вставай", -- а такты все те же: "Ай!"
   "Вставай же скорее", -- говорю, целую, шепчу, но рвутся слова: как капли они -- слезы и слезы -- "Вста­вай" -- тереблю, тормошу.
   Секунды-мгновенья-года и сердца удары: "Слишком долго играешь. Такая игра -- жестокая казнь!
   Встань, перестань так шутить, я очень прошу..."
  
   Утром Мари не встала. Не поднялась и днем, вечером. Она, широко раскрыв глаза, недвижно лежала в постели. Молча думала о том, кого потеряла:
   "Глаза закрываю и вижу, любимый, тебя, улыбку твою.
   Не могу без тебя.
   Приходи поскорей: не могу без тебя.
   Глаза открываю: не вижу тебя!
   Люблю я!
   Ты слышишь меня?
   А в ответ -- тишина...
   Нет никого. Кругом пустота?
   Губы шепчут твои и мои о любви, но не слышу тебя.
   Любовь -- это мираж?
   Руки к тебе все время тяну, касаюсь лица, но нет, ведь, тебя.
   Руки тяну, но меж нами -- разлука и касанье такое -- жестокая казнь.
   Жизнь -- это плаха?
   Любовь без тебя -- это мираж...
   Жизнь без тебя -- это плаха...
   Сплю, грежу в гробу?"
  
   Она лежала сутки, вторые, и тогда врач назначил какой-то транквилизатор, употребляемый спортсменами и даже космонавтами.
   Препарат помог...:
   "Скорее, скорей приходи!
   Улыбаешься мне: всюду вижу тебя.
   Мы видим друг друга, мы любим друг друга -- это счастье и жизнь.
   Чувствую губы, руки твои, заботу, тепло...
   Чувствую губы, руки, ласку, улыбку твою и ужасно боюсь, что сотрется вдруг все.
   Сотрутся следы поцелуев, касанье твое, что сладость мне дарят. Люблю я..."
   "Что-то шепчешь, любимая, мне, но не слышу тебя и несутся безмолвно по кругу слова: "Ты -- мужчина и не смеешь рыдать..."
   На свадьбе танцуем -- это будто вчера...
   Лучатся голубые огромно глаза, играет улыбка на сладкоалых губах. Играет, словно в полет приглашая...
   Раз-два-три, -- в вырезе платья -- бело-прекрасные волны и купаются в них поцелуи мои. Прозрачность фаты прячет волос завитки. Мне не сдержаться и снова, снова целую тебя...
   На улице я!
   Смотрю и иду, иду и смотрю: "Куда же уносят тебя? Прочь от меня?"
   Недвижна. Лежишь. Застыла улыбка на милых губах и не дрогнут ресницы.
   Дико смотрит мальчишка... Сжалась пугливо дев­чушка...
   Иду, и не верю, смотрю: "Ну, ладно, шутка твоя уда­лась. Довольно, хватит, -- со стоном шепчу, зову и прошу: Вставай, рассмеемся. В поцелуе сольемся, -- рвутся слова, -- Ты слышишь меня? Улыбнись поскорей. Взгляни на меня, неутолимо -- желанная жажда моя.
   Закрыты глаза, и все также молчишь..."
   Мариам встала с постели, но встала другой чем была прежде. Делала что говорили, а остальное время впадала в молчаливую задумчивость. Из этого состояния ее выводили только таблетки, их она принимала по три раза в день.
   Кризис миновал, -- решили Николай с женой и стали приходить реже. Через некоторое время и вовсе редко заходили. Она была очень даже веселой при встречах. Но не знали они, что веселость -- искусственная.
   Однажды она случайно приняла две таблетки. Испы­тала подъем в настроении: захотелось парить в воздухе, танцевать.
   Следующий раз она намеренно увеличила дозу, затем опять. Вскоре стала искать только одно -- дозу и дозу.
   Желание заполучить эту дозу с каждым разом усили­валось, росло и росло, вытесняя все думы о другом. Забо­ты отодвигались.
   Подъем сменялся спадом в настроении...
   "Как быстро мгновенья летят. Уводят тебя. Разлука опять.
   Хочу я смеяться. Хочу улыбаться, к тебе прижиматься, принимать поцелуи.
   Уводят тебя: разрывают на части меня.
   Люблю. А ты? Жду, когда скажешь мне "да"...
   В ответ -- тишина.
   Уходишь: шаги замирают и я умираю... А как же наша любовь?
   Шаг как удар: умираю -- боль от разлук.
Любовь -- это мираж?
   Шаг как удар: погибаю -- боль от разлук.
Любовь -- это крик?
   Шаг как удар: задыхаюсь -- боль от разлук.
Любовь -- это слезы?
   Шаг и снова, снова, снова удар.
Разлука опять. Навсегда?
   Уходишь. Уводят. Молчу, а слезы текут. Хотела быть сильной как ты, но видишь: опять не могу -- слезы текут и текут...
   Шаг, каждый шаг, уводящий тебя, словно в могилу толкает меня, где пронзительный холод и буду одна...
   Исчезли все звуки, кругом -- темнота..."
   "Наша свадьба играет, пляшет, играет. Хватаю, шут­ливо пугаю и в польке веселой несемся, кружимся по залу. Твой стан крепко держат руки мои. Они -- опора твоя.
   Ладони твои лежат на плечах у меня. Ты, прелесть моя, смеясь, веселясь, то в щеку, то в нос, то в губы, играясь, целуешь меня...
   Лежись! Не дышишь?
   С верой в любовь руки на плечи кладу. Сейчас под­ниму. Ты не хочешь? Коснулся щеки -- холод недвижный лица!
   Вижу как бежишь ко мне. Волосы развеваются. Туни­ка объяла плавными линиями тело твое... Бежишь и не могу задержать! Распяли меня...
   Вместо ласки родного тепла -- холод, стынь безучаст­ного тела. Пытливо в лицо любимой смотрю: "Что здесь происходит?"
  
   Однажды Николай с женой зашли к ней...
  
   "Шаг...Умираю...Одна..."
   "Что здесь происходит?' -- смотрю и шепчу, -- "За­крыты, закрыты глаза и морщинка у губ твоих сладких. Морщинка, мучительно-горькая складка, какую не видел я раньше: чужая морщинка, не наша она, ведь, знаю я, знаю, ведь, губы твои -- и мои. Чужая морщинка.
   -- Все ясно! -- отступаю назад. -- Ты -- не моя Мариам. Моя не смогла бы уйти от нас без меня! Моя не смогла бы оставить меня одного! Одного средь жестоких людей -- вместо сердца носят будильник в себе. Моя не ушла!
   А может моя? А может сошел я с ума?"
  
   Сашок наклоняется. Обхватывает голову руками. При­жимается лицом к коленям. Резко выпрямляется:
   -- Говори, -- шепчет тихим громом, и Николай про­должает, а машина мчится вперед...
   Они зашли к ней, но было поздно. Мари не стало: она приняла слишком много лекарства...
  
   Сашок слушает, видит. Слышит:
   "Похоронные скорбно-прощальные такты-слова, слезы и искры в даль улетают и там угасают.
   Свадьба и танец, но мелодия рвется, затихла. В клочьях бумаги и ноты. Сердца упали на пол. Расходятся пары и топчет множество ног дивные звуки, а те уми­рают в ожидании вальса...
   "Не умирай, хочу, чтоб жила", -- шепчу и зову, -- Зачем прелесть моя, ушла от меня, ушла без меня? Я ведь люблю. Я ведь остался, -- стенаю, кричу, но не слышишь меня, -- А моя Мариам всегда слышит меня!"
  
   Цветы, лопаты, песок и венки, а я -- в стороне. "Нет, нет, моя Мариам не ушла, любовь, ведь, жива!"
   Стою и молчу. Задыхаясь, молчу.
   Подходит один. Крадется другой, за ними -- еще. Шепчут сквозь зубы:
   "Мы -- к тебе. Сделали то, что хотели мы все. В холод­ную землю легла..."
   Бежишь ко мне, волосы развеваются. Туника объяла плавными линиями тело... Бежишь и не могу задержать. Распяли меня. Кто? Кто эти люди? ЛЮДИ -- они?
   Молчу, как кричу: "Из памяти время уносит тебя. Бегу, хватаюсь за гроб. Пальцы скользят и падаю в снег.
   Ты не могла без меня умереть".
   Гонит машина быстро и резво вперед, а с нею -- и я без тебя, но к тебе.
   По кругу -- слова: "Ты -- мужчина и не смеешь от боли кричать..."
   На губы давит тяжесть земли, а может чей-то каблук? Давит и их не разжать.
   Не верю. Молчу".
  
   Николай свернул с центральной улицы. Миновали перекресток, еще один. Остановились невдалеке от длинных столов, за которыми торгуют цветами.
   "На встречу приехал к моей Мариам, но спящие здесь сами цветы из рук не возьмут...", -- Сашок выбрался из машины. Подошел к столам. Его нагнал Николай.
   "Ей нравятся розы", -- вспомнил Саша и требова­тельно произнес:
   -- Тринадцать..., пожалуйста...
   Продавщица посмотрела на него. Перевела взгляд на Николая:
   -- Туда несут четное число...
   -- Тринадцать! -- жестко повторил Сашок.
   Женщина вздрогнула. Вскинула глаза и словно обож­глась. Сникла. Суетясь, выбрала цветы. Подала. Не глядя на Сашку, взяла деньги.
   Они прошли через узкую калитку и словно окунулись в шелест листьев. Густо рассаженные деревья вбирали в себя шумы улицы, приглушали все звуки.
   Прошли по покрытой асфальтом аллее мимо огоро­женных, выделенных крестами, убранных поникшими и свежими цветами могил. Остановились.
   -- Здесь, -- показал Николай на небольшой, устлан­ный коротко подрезанной травой холмик и присел на стоящую рядом белую скамейку.
   Мариам не встречала Сашу из неволи и он знал почему. Теперь оставалось самое трудное: почувствовать и поверить.
   -- Убирайся, -- продолжая стоять в той же позе, в какой он замер после короткого "здесь", сказал Сашок. -- Убирайся! -- повторил глухим голосом и, видя что Николай опешил от такого обращения, добавил, -- Нам надо побыть вдвоем".
   Николай ушел.
  
  
   14.05
  
   "Я пришел" -- мысленно обращается Санёк к Мариам. Смотрит на печальное возвышение у ног: "Все подготовил и пришел".
   Обращается, а мысли, как яблоки из опрокинутой на склоне горы авоськи, наталкиваясь, наскакивая друг на друга, покатились вниз: "Понимаю. Я все понимаю. Долго одна ты была, кругом -- расчетливый смех. Как деньги, слова. Устала, слаба, одна ты была. Любовь не смогла уберечь".
   Обращается к ней, говорит, а чувства не верят: "Она, моя Мариам, не могла умереть!"
   Санёк снова видит ее рядом с собой.
  
   Тогда, после их знакомства, он не переставал пора­жаться чудесным превращениям, что начинались с появ­лением Мариам.
   Та же улица, те же дома, те же деревья, тот же днев­ной свет, которые он видел без нее, после прихода Мариам на свидание, на встречу, необъяснимым образом меняли окраску. Цвета становились ярче, светлее, теплее, лучистее.
   "Я -- у могилы твоей? Нет моей Мариам?" -- всматри­вается в мраморное надгробие, но видит другое.
   Они полюбили, и Мариам, безоглядно веря в него, в его доброту, чистоту помыслов и поступков, самая пре­красная и единственная, поверившая в него, будто открыла Шурику желаемый, но неведомый ему мир чувств и красоты.
   "Ты была слишком добра? Так нельзя?" -- предрекая миг прощания, отражаются в уме вопросы.
   Санёк, не двигаясь, смотрит на могилу, на отпечатки следов: "Люди, следы, но здесь не будет тебя, не будет следов твоих. Мы отражали мысли и чувства друг друга. Ты из жизни ушла? Любовь умерла?"
   Они не замечали ни людей, ни предметов, ни явлений, которые могли бы помешать чувству, и четыре года радом промелькнули как один миг. Время друг без друга текло обычным, но чуждым им течением. Жажда поце­луев, наслаждений, касаний. Неутолимое желание гово­рить и слышать голос второго. Общность стремлений. Единение в деле любом, взаимное понимание и все это переносило их в особый, новый и сказочный мир.
   Любя взаимно, упоенно и ненасытно, они путали ночи и дни. Сутки улетали, словно часы, и вот очередной, назойливый, бесцеремонный звонок у дверей, а они -- в поцелуе. Санёк открыл дверь и выслушал требовательно-недовольное приглашение прибыть на работу.
   -- Послушайте, -- сдерживая возмущение, попытался он образумить упрямца, упрекающего Мариам, -- дайте хоть в воскресенье ей отдохнуть!
   -- Какое вос... Сегодня -- понедельник!
   -- Мариам! -- захлопнув дверь, покатился со смеху Шурик, -- уже понедельник!
   Большие глаза Мариам сделались еще больше.
   "Ты слишком сильно любила? Так нельзя?" -- Саше кажется, что ладонь его вновь ощущает легкое касание Мариам.
   "Любовь умерла?
   Я заставлю их всех за все заплатить!
   ТЫ СЛЫШИШЬ МЕНЯ?"
   В ответ -- тишина...
  
   Словно пробиваясь сквозь пласты памяти, несмело напоминает о себе безграничное чувство радости видения Мариам.
   Вот она в непомерно широком халате, осторожно ступая, идет к нему; а вот уже на суде разворачивает к нему малыша. Вспоминает, но не успев наполниться радостью, тут же приходит в ярость.
   "Лишили всего без всякой вины. Лишили с садистской жестокостью и так долго, невыносимо долго истязали меня!"
   Осознание здесь, у могилы любимой, у праха матери его ребенка, потери Мариам, которую подтверждали хол­мик, надпись на надгробии, грустные символы смерти, приглушенность всех звуков, заставило, наконец, во­преки ярко живущим в нем образам, поверить в проис­шедшее. Заставило его поверить в невозможность что-либо вернуть. Заставило поверить в потерю, и Александр окончательно убедился, что теперь, когда он сделал все намеченное, что от него требовал долг отца, мужа, -- теперь его уже ничто не связывает с жизнью.
  
  
   14.35 (осталось два часа...)
  
   "Пора нам прощаться. Мне пора уходить", -- думает Санёк, а сам остается на месте.
   Он, гонимый желанием и мыслью к немедленным действиям, понимая, что обязательства не сдерживают более, после неудачной попытки развернуться и уйти, оставался на месте. Необъяснимое логикой ощущение приближения повторной потери чего-то важного и ни с чем не сравнимого сковало его.
   "Что за нелепость? Ведь нет никого, нет ничего!" -- стараясь преодолеть это состояние, вопрошал себя Сашок.
   Старался преодолеть, но стоял на месте. Стоял, не понимая, почему этот первый шаг -- прочь от могилы -- воспринимается его душой как падение в бездонную пропасть, находящуюся сейчас за спиной. Грозит срывом в некое горное ущелье -- узкое, глубокое, на краю которого он стоит.
   "Ну и пусть! Пусть упаду. Пусть я сорвусь, ведь жить не хочу", -- твердил себе, а уйти не мог.
   Перед собой он видит могилу, где покоится любимая его. Видит сплошные кресты, а за собой -- город, активно бурлящий страстями, деяниями, где его ждут неотложные дела.
   Он не может понять этого несоответствия. Могила удерживает, притягивает, а город страшит. Внутренне мечется в поиске объяснения и, не найдя его, ругая себя за нерешительность, сразу резко разворачивается. В тот же миг, удивляясь себе, вновь обращается лицом к могиле.
   Ему вдруг показалось, что он увидел, но снова рас­стается, покидает -- уже навсегда -- живую Мариам.
   Показалось, что Мариам (или только образ ее, но образ явный) бестелесно парит над землей, касаясь травы стройными ногами. Бесплотный, но действительно уве­денный им, в безмолвном зове, улыбаясь, протягивает руки к нему. Тянет распростертые для объятия руки. Шурик почувствовал, что нежность возродилась из страданий и задерживает уход.
   Легкое дуновение ветерка приятной прохладой обдало его разгоряченное лицо.
   "Любимый ты мой, я не ушла", -- ясно различил он слова, произносимые голосом милой.
   Он узнал этот Голос. Не мог спутать ни с чьим другим и поэтому сразу забыл обо всем. Боясь неосторожным движением оборвать их новое единение, радостно внимал.
   Ощущает Ее дыхание на своей щеке:
   "Я осталась, живу.
   Летним ветром я стала и ласкаю тебя: теплом касаюсь лица, -- сладкая истома пробегает от лица и по телу всему, -- пригладила волосы, приклоняюсь к груди. Почувствуй меня..."
   Стараясь не шелохнуться, Санёк медленно закрывает глаза и видит, видит свою Мариам, свет Ее глаз, свеченье улыбки, движение губ:
   "В щебете птиц поселилась и о жизни пою.
   Ты, ласковый мой, слушай меня и помни всегда о чувстве вечной Любви, где наша любовь только частью была.
   Внемлешь ты мне и нашей любви?"
  
   "Да, да, я слышу тебя, слышу, люблю", -- родные слова в мыслях его оживают и взбудораженной гонкой под­тверждают их разговор, а Мариам продолжает:
   "В шелесте листьев мой тихий шепот остался, живет.
   Слышишь меня?"
  
   Санёк будто выходит из тела своего, отделяется, под­нимается над ним и обнимает Мариам. Обнимает, не ощущая касания, но чувствуя полное слияние с голосом Ее:
   "Нежность цветов и их лепестков отражают улыбку мою. Ее ты прими и в ответ улыбнись: кругом торжест­вует Любовь и вечная Жизнь.
   Улыбаешься мне?"
  
   Они вновь были вместе и он улыбается.
   "Синь моих глаз в небо ушла.
   Вижу тебя, радуюсь я.
   Ты видишь меня?"
   "Вижу!" -- шепчет Саша. Губы его дрогнули и голос тут же, словно тая, начинает удаляться. Начинает уда­ляться, а он снова будто оголяется перед прежним пред­метным миром. Замирает, желая остановить расставание.
   "Единенье всего, что любил ты во мне, я -- в тебе, в нашем сыне найди и, силу свою передав, стебелек укрепи, чтоб житейские бури не сломали его..."
  
   Мариам удалялась и тревога мрачной тенью скольз­нула по просветленному лицу Шурика, но он еще слышал Ее:
   "Синью неба смотрю, всегда вижу тебя и радуюсь я.
   Как только в поступках становишься хмурым, не могу удержаться и плачу дождем.
   Не надо сердиться..."
   Голос Мариам на фоне усиливающегося пения птиц становится все тише:
   "... Внемлешь ты нашей Любви?"
   Санёк невольно подается вперед. Изо всех сил желает задержать Ее уход. Простирает руки перед собой, но щебет птиц -- все шире и громче, а слова, произносимые Ею, почти не слышны:
   "... Слышишь меня?... Улыбаешься мне?"
   Он открывает глаза и, все еще будто выходя по отло­гому берегу реки из теплой воды, где купался, где тело невесомо, несет в своих ощущениях, сохраняет сопри­косновение с прекрасным и вечным.
   Сашок опускает взгляд и снова оказывается перед безмолвной реальностью: могила и надгробие.
   Переход был настолько неприемлемым для него, что в глазах предательски защипало.
   Он поспешно смахивает слезы: "Ты не думай... Я не плачу, -- обращается к Ней. Успокаивает Ее. -- Я -- сильный... Это -- яркое солнце...", -- успокаивает, а сам смотрит на зеленый холмик, что вопреки всем чувствам явился перед ним и не исчезает.
   "Реальность! Предметы, что можем пощупать? Но они рано или поздно, уходят из формы своей...
   Она сказала о вечной Любви... Но, моя Мариам, нет, ведь тебя! Где же любовь?"
   Ее голос еще звучит в нем, а возвращение к осознанию невозвратимой потери Любимой, потери всего, что создал вместе с Ней; возвращение к боли от незаслуженных мучений; к утверждениям о неравноправности его среди людей; возвращение ко всему, что властно диктует види­мая предметная реальность, отодвигает его от только что пережитого праздничного ощущения соприкосновения с красотой, что жила в памяти. Жила, но не господствует на поле действия разума.
   Разум, ненасытный и постоянно стремящийся к обла­данию, определил ранее цель и, подстегиваемый страс­тями, снова превращает Сашку в пружину, сжатую до предела, которая ждет не дождется своего часа, чтобы разрядиться, выбросить взрывом туго сдерживаемую в себе энергию.
   Все это в совокупности с обязательностью исполнения принятого решения заставляет его рваться прочь. Гонит в город, и Санёк, ловя в себе отзвуки только что услы­шанного голоса, делает шаг назад. Второй. Затем резко разворачивается и решительно, не оглядываясь, идет к выходу.
  
  
   15.35 (Остается ровно час.)
  
   На скамейке в небольшом сквере, откуда хорошо просматривался выход из здания, где расположился суд, сидел Сашок. Раскинув руки по краю спинки, закинув ногу за ногу, ожидая, когда выйдет Демофилина, наблю­дал за дверью.
   Все необходимое было сделано. Оставалось только одно -- дождаться и действовать.
   Рядом с ним на сидении лежала его светло-коричневая с длинным ремешком спортивная сумка, где отдельно были разложены три пустые, загодя разбитые, бутылки из-под лимонада. В нагрудном кармане рубашки, в коробке спичек находилась ампула с ядом. Подмышкой -- браунинг.
   Все устроено. Остается ждать. Чуть-чуть подождать и можно будет выложиться, выхлестнуться полностью, без остатка, а если кто помешает, пуль хватит...
   Он выплеснет в разрушении, в уничтожении, в дейст­виях всю накопленную за эти долгие пять лет черно-злобную, ждущую в нетерпении радостного мига расплаты, ненависть. Выплеснет, выложится на винов­никах сломанных судеб, а после этого там, в магазине, где и завязала его беда свой первый узелок, там, запла­тив всем по счету, раздавит зубами ампулу.
   С сытым равнодушием Сашка устало представляет как он, раскромсав осколком бутылки лживые рожи, закурит последнюю сигарету, докурит и...
  
  
   15.40 (Осталось чуть менее часа...)
  
   Остается ждать. Еще чуть-чуть, и он ждет. Не беспо­коясь о предстоящем, сидит.
   Он многократно, прогуливаясь по маршрутам, про­пустил через воображение, "проиграл" каждый свой шаг, возможную ответную реакцию. Перебрал все варианты и был готов ко всему. Знает, что выполнить намеченное будет легко. Действовать он будет четко. Отступать не умеет, и исход для всех был уже предрешен.
   Случайности исключены. Единственное, с чем ему придется бороться -- это время. Все перемещения из одного места в другое должны быть быстрыми. Во всем остальном преимущество за ним. Любой участник игры, начатой не по его воле, хочет жить, а он -- нет и поэтому проигрыш исключен.
   Знает все это. Учел каждую мелочь. Готов и теперь, внешне спокойный, присел отдохнуть, расслабиться. Ждет, помня все время о прямой связи между тем, что сотворили они, что случилось в итоге, и что теперь сделает он.
   Сосредоточив внимание на двери, Сашок уже без вся­кого соучастия, сопереживания, словно оттягивая проща­ние, нехотя вспомнил о единении с Мариам и о нежной, но вечной сути, которая все дальше уходила от его созна­ния, куда давно ворвались, вселились, жили и хозяйни­чали звероподобные желания.
   Смотрит прямо перед собой. Машинально отмечает чуждую теперь ему суету людей, мелькание машин, троллейбусов. Не забывая о двери, внутренним взором, то находясь на грани отчаяния, то с печальным лико­ванием разглядывает в памяти смену видений.
   В ночь перед освобождением из колонии Сашок принял окончательное решение. Принял соразмерное по сути и жестокости мужское решение -- ни раба, ни палача, ни борца. Оно будто освободило душу его от тяжкого груза. Определенностью, ясностью предстоящих действий вселило в него уверенность -- стало легче.
   Прошедшие годы словно породили в нем, взрастили, питая болью, неведомых ему дотоле сильных мощью своей диких зверей. Они жили в нем. Вместе с ним засы­пали, просыпались. Потягиваясь, переворачивались, иногда задевали когтями его сердце. Затем когти выпус­кались все чаще, царапали грудь изнутри, причиняя страдания ему, а сегодня, как перед гонкой за добычей, разом вскочили и будто лязгали клыками, рыча, требо­вали жертв, крови. Сейчас они, готовые к решительному смертельному броску, ждали. Ждали позволения, дрожа от нетерпения, пружинно присев. Требовательно ждали позволения прыгнуть на волю, к безрассудству, к лихости.
   15.55 (Осталось сорок минут...)
  
   Массивная дверь здания широко распахнулась.
   Мужчина и две женщины, оживленно перегова­риваясь, жестикулируя, вышли на улицу. Демофилиной среди них не было, и Сашка опять переводит взгляд на выход.
   Он ждет. Убеждения, чувства казались разогнанными и разбросанными: не было видно и слышно их прояв­лений. За все последние годы он только сегодня там, у Мариам, почувствовал соприкосновение с прежней, совсем уже забытой гармонией жизни, что напоминало о его единении с живой Мариам. Почувствовал это слия­ние с ней и, понимая, что на самом деле этого нет, попал под еще больший диктат отчаяния. Все -- эфемерно, неосязаемо и нет ничего.
   До сих пор он слышал в себе отголосок их разговора. Не в силах отвернуться от Мариам, от образа ее, не в силах оборвать своими руками невидимые нити, свя­зующие их, позволял, словно смягчая расставание со всем, что знал, что видел, что чувствовал, позволял Ее голосу жить в себе. Шепот Ее, отдельно от гонки мыслей, буйства страстей, продолжал эхом звучать в нем.
   Сашок ловил в себе отражения давних прекрасных мгновений, которые приятно щекотали возбужденные до предела нервы. Не запрещал себе, пока что, окунаться в греющие потоки образов, и они редкими снопами лучей солнца в густом лесу, пронизывали чащобу страстей, неся свет и тепло.
   Под неусыпным контролем разума Сашка спокойно и непреклонно в течение этих двух дней исполнял все необходимое. Теперь в таком же состоянии наблюдал и ждал.
   Ждал, наблюдал и слушал, как родной голос, ничего не навязывая, ни к чему не принуждая, шепчет ему: "Улыбаешься мне?"
   Предупредительно вежливо ощеривают клыки хищные эмоции: "Улыбаться?" -- шерсть становится дыбом, -- улыбаться после того, как учили нас только рычать, плетью обстоятельств хлестали, в неволе держа­ли! Улыбаться после того, когда все потеряли?"
  
  
   16.05 (30 минут до...)
  
   "Закончился суд", -- отмечает про себя Сашок, посмотрев на часы: "Скоро появится".
   В предчувствии всего последующего, сердце щемящее сжалось, а голос Ее, ничего не требуя, продолжал:
   "... помни всегда о вечной Любви, где наша любовь только частью была..."
   Не позволяя себе уйти от главного -- двери! -- Сашка представил, как Она говорила, говорит и, словно в клубах тумана, вдалеке различил Мариам.
   Она мягко и плавно, будто прекращая долгий свой бег, в прозрачном, легком одеянии, белыми волнами облегающем при движении фигуру Ее, остановилась и, протянув руку, указала в даль.
   Там все укрывала темнота. Соединив над головой ладони, напоминая контурами своими подобие свечи, которая руками излучала пламень света, Мариам высве­тила невидимое. Саша смог увидеть в глубоком прошлом своем многоступенчатую египетскую пирамиду, прочно стоящую на земле, но устремленную ввысь.
   В необычном ракурсе таинственная пирамида явилась ему как однозначно понимаемый символ, несущий в себе основу и единение всего и всех знаний. Каждая после­дующая ступень, как бы вбирая в себе все, что было в предыдущих, вбирая и опираясь на них, в подъеме пред­ставляла собою более сложную, уплотненную и более совершенную форму жизни. Ближе к вершине -- изобра­жение человечества, где вновь, будто по лестнице, про­должалось восхождение. На самом верху расположился выявленный в обработанном камне нравственный идеал человека, а под ним -- символически находились те, кто, почувствовав взаимосвязь Всего, в деяниях своих живут в согласии с природой.
   Целостное восприятие последовательности ступеней давало понимание смысла человеческой жизни: стрем­ление к духовному совершенству! Это определение, охва­тывая всю пирамиду, вело к выявлению основного закона нравственности: сопутствующее направленности, движению Жизни -- есть добро, а что против этого -- зло. Из него следствием вытекали заповеди. Через их ценность выделились самые первые, наиважнейшие дела: творчество и воспитание детей, что требует соблюдения единственного правила: побеждает, утверждается то, что переходит в действие.
   Знания и чувства, известные Саше, как бы опираясь на новую, увиденную им основу и связанные последова­тельностью единения, звали его к совершенно необыч­ному осмыслению Всего. Обещали перейти в беспре­дельное движение, мимоходом подвести к тем же проме­жуточным выводам, что он когда-то вычитал в Библии. Вели к тем же выводам, но через осознание. Звали его, но посторонний суетливый шум помешал ему, помешал Мариам и она начала медленно опускать руки.
   Рассеиваясь, свет исчезал. Вместе с ним уходили в темноту пирамида и Мариам.
   Один из последних угасающих лучей коснулся Саши, словно сказав: "Не убий!". Коснулся и канул во мрак.
   Краем глаза Сашка видит, как массивная дверь раскры­вается. Он отбрасывает постороннее.
  
   Время шло к 16.35
   Сашок настораживается. Голос Мариам не в силах подействовать на него, все также, не мешая сознанию, настойчиво повторял, шептал:
   "Единение всего чувствуешь ты? Связь меж тобою и всем?"
   Сашка не вслушивается. Ему не до сентиментальной болтовни, не до лирики: дверь раскрылась. На улицу вышли две женщины.
   Биение сердца ускоренной пульсацией отозвалось в висках: "Она!"
   Рука его медленно тянется к пистолету. Снимает с предохранителя.
  
  
   16.36
  
   В памяти, словно на темном, затянутом рваными тучами, небе, освещенном яркой вспышкой молнии, в последний раз промелькнули в мельчайших подробностях минувшие события и каждое сегодняшнее движение его.
   Мариам, голос ее, видения -- все затихающим эхом, уходящим туманом еще жило в нем. Шумом зеленым деревья и травы шептали ему о единой любви. Щебет птиц о том же вещал.
   Сашка не видит, не слышит уже этого.
   Он видит только Демофилину: "Вышла! Она! Все, что не к цели ведет, прочь! Воля тверда. Пора!"
   Голос, не веря, не желая гибели Шурику, шепчет, шеп­чет и шепчет ему о любви, о взаимосвязи, всех и всяких явлений; о взаимосвязи, невидимой поверхностному взору, о взаимосвязи, существующей вне каждого и в каждом:
   "Единство Природы в сердце людском отражаясь, дарит нам чувство любви, красоты. Поступком своим, месть утвердив, пойдешь вопреки! Несоразмерность вины с наказанием лишь зло расширяет: вместо колосьев на пашне взрастут сорняки.
   Деянье свершишь, страстями движимый, будешь таким же как и они: виликовы, демофилины и торгаши. Чем сам возмущался, сам и творишь: произвол и жесто­кость, надломленность судеб, что черною силой отразятся в деяньях детей в другом поколении, в третьем...
   Средство выбрал не то!"
  
  
   16.39
  
   "Сила теперь на моей стороне!" -- ничего не слышит Сашка.
   С ликующим злорадством, облегчающим напряжение, наблюдает как, заканчивая разговор, Демофилина про­щается, смеется.
   "За неравноправность, за жестокость, за смерть вас всех накажу!"
   Улыбаясь, Демофилина расстается. Идет, как и вчера, по противоположной стороне улицы. Начинает прибли­жаться к Александру.
   Мечутся чувства. Страсти готовят тело к прыжку. Разум считает мгновенья: "О, сладость утоления жажды!"
   "Идет!" -- ожидание, долгое тягостное ожидание вознаграждено.
   От переполняющей его решимости губы напрягаются. Он закрывает глаза. "Спокойно!" -- приказывает себе.
   Расслабляется, чтобы вновь обрести деятельное равно­весие. Открывает глаза: "Идет..."
   Демофилина держит руки в карманах светлого летнего плаща. Элегантная сумочка свисает с плеча. Прибли­жается к нему и лицо ее, открытое встречным, и при­ческа, оттеняющая правильный овал, и одежда, и поход­ка представляют обычную молодую женщину. Пред­ставляют без малейшего намека на неограниченную власть, которой ее наделили и которой легкомысленно она злоупотребляла, пользовалась там, в зале.
   Неторопливый, полный достоинства шаг ее Сашку поневоле переносит к другому видению:
   "Застыла улыбка на милых губах... не дрогнут рес­ницы... Закрыты глаза... молчишь, недвижно лежишь... Прочь уносят тебя".
   Он сильно, до боли, сжимает кулаки: "Вчера была в другой одежде: тряпки меняешь, форсишь! -- мрачно усмехнулся, -- А моя -- то укрыта песком! Кто, кроме меня, накажет тебя?"
  
  
   16.42
  
   Демофилина поравнялась с ним и теперь удаляется.
   Он расстегивает карман рубашки. Вытаскивает спи­чечный коробок, берет ампулу. Сует спички обратно. Застегивает пуговицу.
   Не в силах оторвать взгляда от Демофилиной, неотрывно наблюдает за ней. Кладет ампулу в рот. Языком передви­гает ее к щеке.
   Стекло касается эмали зубов.
   "Все!"
   Ему захотелось сразу, вот сейчас, вскочить, с диким воплем на устах кинуться к ней, схватить, швырнуть о стену, бросить на тротуар...
   "Рано, -- кусая губы, сжимая, разжимая кулаки, удерживает в себе порыв неистовства, -- пусть пройдет дальше".
   С уничтожающей ненавистью во взгляде следит за ней. Прикидывает расстояние, на котором начнет пре­следование. Ощущает приближение Своей Смерти. Знает, что ампула уже во рту. Знает, что через десяток секунд начнет свое движение в Ничто и, будто наяву видит Скифа. Его подтягивают к штырю, лицо иска­жается...
   "Пора".
   Александр встает.
  
  
   16.46
  
   Движение словно обрывает в нем что-то, возможно -- ту самую единственную нить, что неосязаемо соеди­няла со Всем. Обрывает и отзывается во всем теле ною­щей болью, но теперь это столь незначительно в сравне­нии с устремленностью его, что он даже не останавли­вается.
   На ходу мысленно прощается с Мариам. Окинув оце­нивающим взглядом улицу, машины на ней, прохо­жих, стараясь не рвануться в бег, пересекает проезжую часть и, отставая метров на тридцать, идет за Демофилиной.
   Чувства, забытые сознанием, в скорбном молчании пытаются напомнить о себе, удержать его, остановить, но не могут и, видя происходящее в другом измерении, в неприятии грядущего, тревожно сжались. Преследо­вание, начатое Сашкой, вело за собой известную для них жестокую предопределенность событий. Каждый его шаг преображался ими в метание по городу слепого чудища, которое со злобным хохотом, угрожающе махая остро отточенной косой, загоняло в бесчувственную тесноту помещений детдома напуганную стайку детишек.
   Мальчишки, девчонки безответно зовя своих мам, пап, громко крича "мы не виновны", гонимы жестоким посвистыванием махов лезвия, спотыкаясь и падая, вбегают в двери казенного учреждения, где их встречали вопросительный взгляд Безродного и сжатые ку­лачки Юрия.
   Губы кусая, зло отражая в глазах, решали как отомстить дети...
   16.52
  
   Сашка видит впереди себя Демофилину, и память уводит его к последнему вечеру, когда дома любовался Мариам.
   Вспоминает звучание ее голоса в разлуке: "Уводят тебя -- разрывают на части меня... каждый, шаг, как удар... А как же Любовь?"
   Видит Демофилину здесь, а в памяти пылает костер: "Вниз смотрит распятый Скиф. Мариам бежит к нему и он не может остановить ее".
   Сашка рванулся к Демофилиной, но спокойная сильная воля останавливает: "Стоп! Идти и делать все как решил. До конца!"
   16.55
  
   Сохраняя дистанцию, Сашок следует за Демофилиной. Идет за ней. Злоба душит его: "Закрыты глаза... не­движно лежишь!"
   На лоб, затем на щеку упали капельки дождя. Смахи­вает ладонью. Смотрит в небо: "Синее -- и дождь!"
   Вновь ловит взглядом виновницу бед его. Шагает за ней. Видит, видит только Демофилину -- убийцу Мариам.
   Чувства, словно понимая всю бесполезность борьбы за Шурика, приняв это состояние соединенности со смертью, смирились. Охватывая разом все сущее: потери, переживания, прошлое, будущее, Мариам, уходя в едине­ние Всего и смерти, искали возможность выразиться в последнем слове.
   Искали возможность. Боялись не успеть, опоздать: "Синью неба смотрю... Как только в поступках стано­вишься хмурым, не могу удержаться и плачу... Уходишь: молчу, как кричу... А как же любовь?"

***

   "Скиф не может остановить Мариам. Промчалась мимо охранника -- тот пытается задержать ее -- оттолкнула. С ходу обхватывает столб -- Мариам прижалась к ногам его и в плаче запричитала: "Милый! Милый! Что делают с нами?!"... ... ...
   Он отвечает, говорит что-то..."

***

   Время остановилось для него.
   Дождь полил вовсю.
   Демофилина остановилась у светофора. Раскрыла цве­тастый зонтик.
   Сашка замедляет шаг: "Перейдет улицу, затем еще метров пятьдесят и свернет на пустынный проулок, а там..."
   Приступ злобной ненависти горячей волной бьет в голову: "Там, даже если кто и появится, если кто увидит из окна, успею заволочь в подвал, вытащить осколок, объявить приговор и рассчитаться.
   Успею, и проходными -- к Виликову, затем -- в магазин".
   Демофилина ступила на обочину и Сашка ощутил как дрожь нетерпения охватила тело его, слабостью растаяла под коленками. Дрожь нетерпения с каждым шагом будто расходится неуемной энергией по мышцам. Разум пре­вращается в спокойно считающую машинку.
   Он быстро начал сокращать расстояние. До проулка -- меньше половины.
   "Теперь -- двигаться в два раза быстрее ее, чтобы у поворота быть почти рядом".

***

   "Мариам смотрела на Скифа, а стражники, придя в себя, подскочили к ним...
  
   -- Сына... воином... Уходи."

***

   Он приближается. С подчеркнутым равнодушием на лице цепко держит в поле зрения Демофилину-палача.
   Вот, видит уже как в такт шагам покачивается ее прическа. Слышит перестук каблучков... До поворота осталось два метра. Сашка идет в шагах пяти от нее.
   Она, уходя от дождя, спешит. Заворачивает за угол.
   Сашка следует за ней.
   В переулке, кроме них, никого. До проезда, внутри которого находится дверь, ведущая в подвал -- двадцать шагов.
   Глядя себе под ноги, чуть наклонив зонт, она, обходя лужицы, быстро идет и все ближе, ближе к проезду.
   Осталось десять шагов.
   Сашок по-прежнему четко выдерживает дистанцию. Все внимание свое направляет только на одно. Соизмеряет сокращение расстояния и, будто перед стартом, отсчиты­вает шаги: три, два...
   Соизмеряет, отсчитывает, гонимый неподвластной ему энергией разрушения. В нем хаотично, словно в той дет­домовской комнате, перепутано все: игрушки и кулаки, руки-ноги и крики, смех веселый и плач, девчушка в слезах: она, громко рыдая, зовет маму свою, а та не приходит... не приходит, не слышит. Звуки и ноты -- в клочьях, и топчут их лапы.

***

   "Скиф взглядом прощальным сына обнял, видит бездыханные тела убитых им стражников, смотрит на объятую пламенем Природу. Огонь все жарче, нестерпимей огонь, а чувства настойчиво ищут последнее прощальное слово, хотят все сказать:
   "Единенье всего в нашем сыне найди..."

***

   Сашка в диком оскале тихо рычит. Вытягивает руки-лапы. Пальцы будто длиннее стали, а ногти -- как когти. В резком броске делает шаг и странный взгляд мальчика в вопросе застыл, а чувства шепчут, кричат:
   "Мы -- вместе...
   Любим...
   Прощаем...,
   а сын поведет..."
   Жертва хочет обернуться, но не успевает.
   Он -- рядом. Короткий шаг. Разворот и все -- как надо.
   "Хватай!" -- разум направляет. Голодным огнем жадно горят глаза Сашки. Мысли в мышцы ушли.
   Перед ним -- бледная маска-лицо. Расширились в страхе зрачки глаз. Губы дрожат. Ладонь свободной руки выставляется смехотворной преградой. Другая судо­рожно сжала ручку зонта...
   Перед ним -- Демофилина, но он не видит ее. Он ее не видит. Он чувствует, что руку на жизнь поднять не может. Разум недовольно кричит, но он...
   Чувствует, слышит в себе звук последних слов. Слов, суть которых... Эта суть опрокидывает все, что решил.
   -- Ч-что в-вам у-угодно?! -- заикаясь, вскрикнула Демофилина и, не выдержав бешеного взгляда Сашки, отшатнулась.
   Вопрос на краткое мгновение вернул Его в действи­тельность. Моментально осознав ЧТО ОН НЕ СДЕЛАЛ, понимая всю несуразность положения, Санёк, угрюмо разглядывая Демофилину, глухим голосом произнес:
   -- Угодно, -- он останавливается в поиске замены противного его естеству слова "убить"; находит другое и, прижимая мышцей щеки к деснам ампулу, заканчивает:
   -- Угодно уничтожить тебя. Да вот рука не подня­лась. -- говорит и тут же дав, наконец, простор, волю чувствам своим, понимает, что обязательно сегодня он прибежит к Юре, к Безродному, принесет им лимонад. Еще не зная точно, почему так поступит, но чувствуя, что сделает так, он открыто, добродушно улыбнулся ей.
   Демофилина смотрит на него с неописуемым ужасом, который сменяется недоумением. Робко ступает в сторону.
   Сумасшедший, стоит без движений. Все так же, с прежней но угасающей бессмысленностью в горящем взоре, разглядывает ее, а на губах блуждает улыбка...
   Она делает второй осторожный шаг. Затем, боком быстро перебегает на другую сторону переулка.
   Санёк обернулся, посмотрел в проезд: дверь в подвал была распахнута. Усмехнулся и, не обращая внимания на убегающую Демофилину, на потоки летнего дождя, положил сумку на край тротуара. Сел на нее. Обхватил голову руками, замер. Ему важно было не упустить, не дать уйти тому озарению, что заставило его остановиться. Надо было все понять.
  
   После ареста, на суде, в тюрьме и колонии отношение людей, переживания, потери, разочарования уводили Сашу прочь от единения с чувствами красоты, любви, доброты. Уводили от неосознанного им слияния, взаимо­связи со всем живым, с независимым от воли человека движением Природы. Вселяли в него предметную, разум­ную, поверхностную связь.
   Многократно повторяясь, жестокосердие начало гла­венствовать в нем и направило к мести.
   Чувства, которые вместе с ним жили когда-то в кра­соте и любви, противились уничтожению Всего. Проти­востояли, убеждали, звали всмотреться во Все, но от долгого противостояния без результатов, без поддержки и без обновления устали. Когда Санёк в сквере встал с ампулой яда во рту, встал, чтобы идти, встал, чтобы действовать, начал действовать и приближаться к черте, отделяющей жизнь человека от смерти, они смирились с происходящим. Пошли на сближение со Всем. Начали объединяться со Всем, что было вне их.
   После этого Санёк уже полностью слился с ощущением ухода. Чувства воспринимали происходящее уже НЕ КАК ОКРУЖЕНИЕ, а КАК ОСТАВЛЕННОЕ. Смотрели на Все, не из жизни в смерть, а из смерти в жизнь. Смотрели, будто со столба, охваченного огнем, со столба, куда был поднят Победитель. Рассматривали из Ничего (что есть и Все) и видели оставленное по-другому, чем живые.
   Победитель и уходящий Александр, говоря, чувствуя "Мы -- вместе...", видели Мариам и Природу. Произнося, чувствуя "Любим...", объединились с Мариам и Природой, ее вечным движением. Шепча, чувствуя "Прощаем...", прощали не себя и супругу, а всех людей.
   Это последнее открытие неизвестной ему истины яркой вспышкой озарения осветило разум. Заставило Сашку поразиться новому знанию.
   Живущий в мире людей, как составная часть взаимо­связей, старается вершить возмездие.
   Находящийся уже по ту сторону черты, в стороне от мира людей, видит самое главное -- противостояние в людях Добра и Зла, отражение движения Природы в сознании как направленность к Добру, Знает, что сам он уже не действует, не будет действовать. Понимает, что малейшее превышение меры возмездия, возмездия вроде, утверждающее Добро, только увеличивает Зло. Постигает, что остающиеся не могут знать Его личной меры возмездия и оставляет соотношение таким, каково оно есть.
   "Мы -- вместе..., Любим..., Прощаем..., а сын поведет к Красоте, к новой морали ненасилия, доброжелатель­ности", -- так услышал Санёк окончание фразы. Услышал сразу после первой вспышки озарения.
   Увидел, понял, почувствовал, что продолжение Это, открытие всполохом света множества солнц разом опро­кинуло навзничь всевластные кричаще-требовательные страсти, превратив их в бесплотные. тени.
   "Я понял!" -- подумал Санёк, чувствуя, будто заново родился. Осознал свою сопричастность с беспредельным движением Природы, что созидало и при Александре Македонском и до него, созидало и при Петре, и сегодня, что будет созидать и завтра.
   Теплый дождь ласкает лицо его, стекает на грудь, и он видит светлое небо, зеленые кроны деревьев, омытые влажной свежестью. Не в силах удержать в себе радост­ного чувства настоящего освобождения, уходя из неволи, от пут страстей, скинув оковы, покидая дорогу господства насилия, куда толкнуло его жестокосердие несовер­шенных, чувствуя, что оковы спадают с него, улыбнулся. Встал.
   Все также улыбаясь, поднимает сумку. Подставляет ее под струи дождя. Вспоминает о браунинге, ампуле, осколках.
   Оглядывается, думая куда бы все выбросить.
   "Могут найти. Не здесь. В речку!"
   До реки было недалеко, но чтобы не оказаться в критической ситуации, ведь Демофилина могла обратиться в милицию, Санёк пошел через проходные дворы.
   Идет и представляет как выражение Юриных глаз, его странно и тревожно вопрошающий взгляд "Что будет?", с зарождающимся отсветом боли и жестокости в синих зрачках, сменится скоро лучистой радостью.
   "Так будет. Я знаю и я не один. Ломают навес, нет постамента. Расширяется движение и идем против всех демофилов, демофилиных-виликовых и торгашей. Сред­ство наше -- выборность первых средь равных через чув­ства, красоту, силы мысли всеобщей, открытую правду".
   Санёк пересекает темный двор. Выходит на широ­кую, светлую улицу.
   Дождь почти перестал и солнце коснулось ласковыми лучами лица.
   "Я -- без оков и знаю дорогу!" -- снова радостно подумал он. Не желая сдерживать себя, дал волю чувст­вам, из глубины которых чуть приметным ростком проби­вался к сознанию вопрос. На него он еще не мог ответить только потому, что не перевел образы в слова: "Если Скиф -- Победитель. Мариам -- это Природа, а судьба гражданина -- отражение судьбы государства, то что же я видел: прошлое, настоящее или будущее моей страны?"
   Редкие прохожие в суетливом стремлении поскорее укрыться от дождя, кто с удивлением, кто с пониманием и улыбкой посматривали на озорно и весело прыгаю­щего через лужи молодого человека, бегущего по пустын­ной улице. Смотрели на него и не замечали, что иногда словно тень пробегает по лицу Шурика. Не замечали и не знали, что продолжая, теперь уже осознанно, свой прежний путь, он понимает и чувствует: повторное при­числение к отверженным, которых быть не должно, разорвет его сердце на части.
   Понимает. Чувствует. Идет. Танцует. Бежит и шепчет:
   "Я прощаю и верю вам, люди..."
   Вот, будто в танце делает па, затем разворот и, вдруг, Санёк споткнулся.
   Коротко хрустнула ампула.
   Он схватился за щеку, но было поздно...
   "Свадьбу играли... Недвижно лежишь... Мы -- вместе... Любим... Прощаем, а сын..."
   Раскинув руки, он падает, лицом вперед. Остается лежать на умытом дождем асфальте и будто пытается обнять...

***

Вместо эпилога

   Товарищ редактор!
   Я написал это письмо, повесть, исповедь, чтобы через Вас обратиться к людям.
   Сейчас я нахожусь в больнице, в отделе реанимации.
   Против меня возбуждено уголовное дело.
   Я готов ответить за свои поступки. Но!
   Пять лет назад меня без вины лишили свободы, как ранее судимого, за то, что я, якобы, МОГ сделать -- тогда я положил на стол осколок бутылки.
   Теперь при мне было оружие, которое я хотел выбро­сить в речку.
   Чего лишат меня сейчас, используя слово "МОГ", если Демофилина продолжает работать прокурором, а Виликов устроился адвокатом?!
   Еще вопрос.
   Прохожие, когда я упал, вызвали скорую к человеку.
   Водитель скорой спешил к человеку.
   Врачи спасли и спасают жизнь человеку.
   Кого увидит во мне суд?
   Прошу напечатать мое письмо и поскорее, ведь, оно поможет им понять, почувствовать...
   Постарайтесь не опоздать.
  
   С надеждой --
   Александр Скифовский
  
  
  
  
  
  
   ПОСЛЕСЛОВИЕ.
  
   В данной книге художественно верно изображен подход к делу в судебной системе в нашей республике и всех других - бывших в СССР.
   Из-за этого подхода гибнут люди.
  
   Описанное в книге - произвол - может произойти сегодня с любым из нас. Почему?
   Потому, что всё осталось на прежнем уровне.
   Эта книга написана на основе реальных фактов. С прототипом героя в действительности всё произошло намного трагичнее.
   Двое избивали одного. Он увидел. Будучи ,,рыцарем,, , вмешался, разнял драку. Всех арестовали.
   При обыске, у тех двоих, находят вещи избиваемого, который оказался инострацем. Разбой. Один из двоих звонит своему отцу - высокопоставленному чиновнику министерства внутренних дел. Нападавших, двоих грабителей, выпускают, а разнявшего драку лишают свободы на семь лет! Через пять лет приговор изменили.
   А скажите: КТО из чиновников поступил бы принципиально, по справедливости,когда виновен его сын?
   Слишком часто происходит наоборот.
  
   У знакомой угнали машину. Обратилась в полицию. Поступает звонок от анонима с предложением: заплатить выкуп и авто вернут.Она отказывается и сама организовывает поиск. Скоро в центре столицы находят машину. Вызвали полицию. Проверка. Ключи знакомой открывают все замки, кроме дверцы водителя - замок заменён. Знакомая при свидетелях указывает на приметы в салоне, царапины на бампере, и цвет машины её - синий. Авто отправляется в главное управление полиции, у знакомой забирают ключи. Через две недели ей сообщают, что тридцать свидетелей подтвердили показания подозреваемого: он давно ездит на этой машине и только недавно перекрасил её из красного в синий. Машину вернули ему. Ключи знакомой от авто исчезли.
   Госработники опять ,,правы,,.
  
   В девяностых годах поймали убийцу - Рогалева. Он сознается в убийствах, за которые двое уже расстреляны как виновные. Представьте: невиновный надрывно кричит следователю, прокурору, судье:,,Я - не виновен!,, Его никто не слышит, не слушают и рсстреливают как убийцу, а затем оказывается - ошиблись. Преступно ошиблись.
  
   Об этих и подобных случаях знают многие юристы, но им не выгодно предавать такое огласке.
  
   Огромное число таких происшествий нам неизвестно, но даже перечень известных фактов об анекдотичных поступках юристов, об осуждении невиновных займет несколько томов, ведь такое происходит сегодня и будет происходить завтра. Многие даже представить себе не могут что за ,,мясорубка,, действует за занавесом под названием ,,правовая система,,.
   Почему такое происходит? Почему невиновные люди боятся, когда их вызывают в полицию, прокуратуру, что дверь обратно могут не открыть? Почему сильные личности часто, будучи задержанными, становятся беспомощными, бессловесными и не могут вырваться из последовательности обстоятельств, ведущих к гибели?
  
   Потому что правоохранительная система организована так, что попав ,,внутрь,, её, личность оказывается один на один с ,,машиной,,. Эта ,,машина,, отлажена за многие десятилетия и нацелена на утверждение интересов чиновников, то есть на уничтожение твоего мнения или тебя.
  
   Что это за система? Откуда взялась?
   Её родила империя, имя которой - СССР.
  
   В мировой истории, по масштабам уничтожения людей, известны три шокирующих примера.
   Первый - это геноцид евреев во время Второй мировой войны: из 16,5 миллиона уничтожено более 5 миллионов. Практически уничтожен каждый третий, но такое сделали чужие!
   Второй: в Камбодже коммунисты из 8 миллионов жителей уничтожили 3 миллиона, но своего! народа. Опять, практически - каждого третьего.
   Третий пример - это ленинско-сталинская политика репрессий тоже своего! народа. Каждый четвертый убит, умер от голода или в тюрьме или лагере. Каждый четвертый, и всегда лучший, ведь посредственные, ,,серые,, - не выделяются.
   Представьте, что идёте по улице, а навстречу - родственники: раз-два-три-убит; раз-два-три-убит; раз-два...
   Такое уничтожение своих среди своих - каждого четвертого! - стало возможным посредством введения в действие репрессивно-карательной системы, состоящей из органов задержания, следствия, суда, исполнения.
   Сколько дьяволов-демофилов эта система родила и сколько ангелов-Скифовских извела!
  
   Наш сегодняшний образ жизни - последствие гнета всех виликовых-демофилиных, которые и сами являются рабами страстей своих, живут в оковах.
  
   Формально мы семнадцать лет назад вырвались из-под этого гнёта.
   Фактически те самые юристы, которые претворяли в реальность указы о репрессиях и карах, работают там же и сегодня, или даже поднялись по служебной лестнице. Чему они были безбожно обучены и как воспитаны? Что вносят они в день сегодняшний?
   Фактически сама система задержания, следствия, суда, исполнения осталась прежней по сути и по принципу действий. На словах она продекларирована ,,новой,, , и мы сейчас как дети в магазине. Покупаем товар по яркости упаковки. А что внутри? Каково содержание?
   Система - всё та же и работает по-старому! Это не прошлое. Это наше сегодня.
   Три месяца назад в районное отделение полиции городка помещают бизнесмена. Там он умирает от побоев. Защищал своё достоинство или его так задерживали? Кто-то ответит на этот вопрос? Ответят, конечно же, юристы - безнаказанно ответят.
  
   Что было главным в созданной системе?
  
   В советской империи все было направлено на ,,производство,, рабов для блага ,,демофилов,, . Как это ни стыдно признавать, но все мы были рабами. Одни угодливыми, другие непокорными, но - рабами диктатуры государственного аппарата. Диктатура выражалась в государственном насилии. Этот госаппарат составляли коммунисты-чиновники, и в том числе юристы. Была утверждена диктатура чиновника и юриста. Была силой закреплена диктатура корпорации с её моралью своей выгоды и вседозволенности. СССР - это одна из самых больших стран-концлагерей на Земле. В какой республике творится произвол сейчас? Во всех, ведь система была одна для всех.
  
   А сегодня? Те же чиновники, те же юристы. Та же, по сути и принципам, судебная система. Чиновники утверждают правительство. Они выбирают президента. Они же назначают судей. Всё организуется для защиты интересов чиновника. А народа? Где противопоставление нашего интереса их? Нет такого. Значит, сегодня, завтра опять чего-то лишат или посадят в тюрьму невиновного, или прибьют, и как всегда безнаказанно. Этой жертвой можешь стать ты, я...
  
   Когда эта книга была издана первый раз, журналистка написала восторженный отзыв. Пригласила автора дать интервью. Через день он пришел в редакцию, а она, со страхом в глазах, замахала суетливо руками. Прокричала, что у неё - семья, и больше видеться с автором она не будет: ей позвонила из прокуратуры очередная демофилина. Журналисту страшно? Да, ведь нет защиты от системы. Через три дня автора вызвали в прокуратуру и предъявили обвинение с целью опять посадить, мол, не задевай наших. Произвол, выгода господствуют и сегодня.
  
   Господствуют, но мы-то другие: не хотим быть рабами! Хотим быть свободными, а для этого надо отменить систему, где закон - слово Демофила. Надо противопоставить необходимой мере закрытости следствия - необходимую меру открытости. Противопоставить, для равновесия, всепроникновение прессы и создание организации, защищающей на деле каждого человека. Выбирать президента, судей народом, а не чиновниками-юристами.
   Противопоставить корпоративности, тенденциозности юристов, как минимум, суд присяжных.
   Такое создаст гарантию, что мы не погибнем в жерновах власти, сделает нас независимыми от чиновника.
   Сейчас я и ты обманываемся иллюзорным чувством свободы до тех пор, пока наши интересы не столкнутся с выгодой чиновника-юриста. Интересы столкнутся. Он поставит своего следователя, затем своих прокурора и судью: результат предрешен. Убрать конкурента, забрать завод? Пожалуйста... .
   Нас приручили - приучили, что только юрист знает соотношение Правды - Неправды, но водовоза не мучает жажда. На деле лучше чувствуем справедливость, на основе совести, мы - народ. Мы и должны её направлять, контролировать, а юристы пусть наши заявления оформляют в юридические термины.
  
   Такого сегодня нет, потому что многим выгодно сохранить старую систему. С одним судьёй, прокурором легче договориться в свою пользу.
   С присяжными эта возможность отпадет.
   И смех и слезы. Слезы - ясно: от фактов. Смех потому, что - поразительно, но ведь в жизни большинство юристов - они тоже народ- искренне ратуют за справедливость в теории и сразу меняются, когда дело касается их самих. И смех и слезы, потому, что система оформилась в самостоятельно действующее живое роботовидное чудовище. Оно пожирает и самих создателей: расстрел Л.Берия... .
  
   В сегодняшней системе - нашем государстве всё построено на принципе выгоды, а должно - на принципе красоты, справедливости.
   Наш герой книги - Александр Скифовский - легко был осужден благодаря ,,катализатору,, - использованию стереотипа: ранее судим. Не было бы этого , нашли бы другое: был бы человек, а дело пришьём - присказка юристов. Система из Шурика - человека сотворила Сашку - зверя, но духовность одержала, в этот раз, верх и он остался Человеком. Александр - в больнице, а демофилины-виликовы готовы засудить его снова на основании утверждения ,,МОГ,, . Надо срочно менять систему. Кто это затребует?
   Юристы находятся внутри системы и не видят себя со стороны. Они не чувствуют трагедии текущего момента. Вот пример.
   Сентябрь этого года. Парламентарии попросили работника министерства юстиции дать оценку происходящему вокруг книги ,,Судейство как кухня,, .
   Он подчеркнул, что ,,стряпанье дел,, надо рассматривать как дело прошлого. Это всё, что он увидел, и даже не почувствовал всей проблемы - он внутри системы.
   В одном случае - частном надо видеть общее. Из прошлого надо делать выводы, принимать решения и действовать сегодня, чтобы в будущем исключить повторение плохого из прошлого.
   Главное, что показала нам книга журналиста Лапсы, что существующая система правопорядка устарела, и приводит к тому же выводу, что и ,,Оковы,,: надо немедля прощаться с психологией раба и утвердить новое, что в передовых странах уже сделано.
   Надо изменить систему правопорядка, её принципы, структурные взаимоотношения в нашей стране и во всех бывших республиках Союза, если у кого-то это ещё не сделано.
  
  
   Мы верим и знаем: изменения произойдут, но не хотим ждать и сегодня делаем необходимое. Мы зарегистрировали сайт...................................................
   с целью всегда, везде, во всем утверждать справедливость. Делать это будем на основе доброжелательности и объединения единомышленников.
  
   Этот сайт - место встречи всех нас свободных. Приходите к нам и вы, юристы-чиновники, но сбросьте с себя оковы страстей, которые всё разрушают. Приходите на основе всеобщего чувства справедливости и свободы, которое нас объединяет.
  
  
   До встречи и всего вам наилучшего.
  
   О дальнейших событиях читайте во второй книге, которая скоро выйдет.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   190
  
  
   195
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"