Жила-была я в большом светлом доме на желтой песчаной косе под вечно-синим небом, окруженная с одной стороны теплым зеленым морем, а с другой - изумрудным шумным лесом, откуда прилетал ко мне птичий крик, каждый раз новой тональности. Матери своей я никогда не видела, а мой отец появлялся только тогда, когда солнце, обойдя все небо, присаживалось ненадолго за горизонт. Отец приносил серебряных рыб, которые исповедовались в немыслимых грехах перед тем как погибнуть под острым костяным ножом, и тут же уходил, потому что солнце всходило так быстро, что небо не успевало потемнеть. Отец бросал на берегу спутанные сырые сети и брал сухие, которые я растягивала на кольях, воткнутых в песок. В сетях, брошенных моих отцом, я находила маленьких серебряных рыб, которые не умели еще говорить, и отпускала их в море, чтобы они научились, а потом садилась на берегу и смотрела, как черная блестящая сирена взбирается на риф и, сверкая гранитной кожей, неслышно поет. Допев последний куплет, прекрасная сирена ныряла в набегавшую волну, а мой отец к тому времени добирался до горизонта, складывал весла и забрасывал сети. Одним бортом его лодка стояла в море, а другим в пустоте, и сети отлавливали больших серебряных рыб, познавших все тайны бытия и решивших прыгнуть в неизбежность. По вечерам пустота взывала к сирене, но умная сирена, перебирая сильными ногами, только семенила по пылающему горизонту и никогда не смотрела вниз. Придумав новую песню, она возвращалась обратно к рифу, а я отправлялась спать в наш большой светлый дом, высушенный солнцем и отполированный сквозняками.
Просыпалась я всегда от того, что в доме становилось слишком жарко. Утомленная сном, я поднимала голову с подушки, облокачивалась на спинку кровати и сквозь щелочки распухших от жары век смотрела на высоких, изможденных огней-ягуаров, которые бродили по комнате, тихо ступая мягкими лапами и оставляя за собой черные следы. Мудрые огни-ягуары, пронюхавшие много секретов, спешили поделиться ими со мной; они щедро разбрасывались историями о таинственных событиях, происходящих где-то далеко; их узкие зрачки заглядывали в мою кровать, их полыхающая шерсть заставляла мои щеки краснеть. Я слушала красивые сказки, в которых не было ни капли вымысла по той причине, что я, конечно, не знала, что такое ложь; и, безгранично доверяя огням-ягуарам, я позволяла им заниматься любовью с моими ушами и разумом. Цветы, растущие прямо из подоконников, послушно кивали, раскачиваемые шаловливым ветром, который вместо того, чтобы приносить прохладу, дыбил шерсть огней-ягуаров и разбрасывал по комнате искры. Все в доме и вне его были моими друзьями.
Однажды огонь-ягуар, пришедший в одиночестве, разбудил меня и долго молчал, стоя на одном месте, так, что доски пола задымились и болезненно заскрипели. Молчание огня-ягуара было настолько для меня непредсказуемым, что я впервые жизни решилась заговорить сама, хотя раньше только слушала - да и что я могла сказать такого, чего не знали бы огни-ягуары.
- Что ты молчишь? - спросила я, совсем неуверенная в том, что огни-ягуары умеют слушать или хотя бы слышать.
- Не вставай сегодня с постели, пролежи в ней весь день, накрывшись подушкой и закрыв глаза, - дал странный совет огонь-ягуар.
- Зачем? - вяло спросила я, млея от жара.
- Если я скажу тебе, то только подогрею твое любопытство, и ты не выполнишь того, что я тебе сказал, - ответил огонь-ягуар и медленно побрел к выходу, наклонив горящую голову с огромным упрямым лбом.
Но в этот день, как назло, меня поймала в свои сети зеленая тоска; она спутала, спеленала меня, и я не могла пошевелиться, только лежала на кровати и смотрела в дверной проем, в котором виднелся квадрат моря и размытый прямоугольник неба, к нижнему краю которого словно бы навсегда приклеилась лодка моего отца. Тихо шуршали соломенные часы, отлистывая никому не нужное время и роняя пыль на спрятавшийся в синюю тень пуфик с большим черным пауком на нем. Я лежала, свесив руку с кровати, и ей было прохладно; и не было таких сил, которые могли бы победить зеленую тоску, она только могла уйти сама, вдосталь наигравшись мной. Когда солнце перестало слепить и двинулось через непроницаемую для его лучей стену к другому окну, на пороге дома появился человек, но, правда, не совсем человек. У пустоты, которую увидела я, был черный человеческий контур; но внутри его находились море, небо, лодка и мой отец в ней. Лишь мгновение меня пугала мысль, что отец находится так далеко - внутри лодки и внутри контура, о существовании которого он даже не подозревал, но потом мое внимание, вдруг отпущенное тоской, оказалось всецело привлечено к контуру, тонкому, но в то же время крепкому и грубому. Контур прошел через комнату, а затем - сквозь стену, и все это заняло у него всего несколько секунд - похоже было, что дом просто оказался для него легко преодолимым препятствием, но теперь мне стало понятно, чему уступила место тоска. Странное дело, я ни о чем не могла думать, кроме как о контуре; а мысль о том, что он ушел и никогда не вернется, повергла меня в такое отчаяние, что я горько зарыдала и с удивлением узнала, что слезы имеют вкус, схожий со вкусом морской воды.
Через какое-то время у меня начал расти живот, и через какое-то время родился младенец. Вернувшись домой, отец подошел к этому маленькому кусочку мяса, напугал его запахом серебряной рыбы, сказал "какой он забавный" и ушел брать сухие сети. А я посмотрела в узкие щелки глаз ребенка, разглядела в них зрачки, а в зрачках - свое лицо, распухшее от слез и два никогда не просыхающих от соленой воды русла, и подумала, что огней-ягуаров не было очень давно и что они, наверное, обиделись за то, что я не послушалась их сородича. Никто не мог посоветовать мне, как бороться с отчаянием, как вырезать из памяти странный и грубый контур. Но не успела я выйти из дома, чтобы развесить на кольях мокрые сети, брошенные отцом, и выпустить маленьких серебряных рыб, барахтающихся в сетях, как в доме значительно потеплело. На мягких лапах в комнату вошел переливающийся и блистательный огонь-ягуар, с мордой, перекошенной знанием. Подойдя ко мне вплотную, он вытянул лапу и коснулся моей щеки. Зашипев, слезы мгновенно высохли, но красный след ожога и боли надолго остался на моем лице. Двухметровый огонь-ягуар склонился надо мной и сурово сказал:
- Ты не выполнила того, о чем я тебя просил, и оправдания неуместны.
Я взахлеб рассказала ему, как мне плохо, и спросила совета.
- Я вижу, как тебе плохо, - все так же сурово сказал огонь-ягуар. Из подушечек его лап вылезли когти, и один из них указал на младенца, разомлевшего в тепле.
- Он мешает тебе забыть о нем, - сказал огонь-ягуар. - Ты должна съесть его, чтобы не осталось и тени воспоминаний.
Повернувшись, он ушел; исчезло олицетворение мудрости и знания, а я подошла к кровати, взяла младенца и, убив его о спинку кровати, перемолола в ступе. Когда я доела его, вечно синее небо вдруг потемнело. Откуда-то взялись тучи и, накрыв солнце саваном, обрушили вниз снегопад; толстая корка льда сковала море вместе со всеми его обитателями, и отец, выбравшись из вмерзшей в лед лодки, добрался до берега пешком. Его волосы были покрыты седым инеем и впервые в жизни он вернулся домой без улова. Даже не посмотрев в мою сторону, он полез в кладовку и начал там рыться, ища снасти для подледного лова, а я поняла, что все теперь стало мне чужим и далеким. Мой дом казался мне таким же непривлекательным, как и любое другое место, и ничто больше меня здесь не удерживало. Надев босоножки из грубой кожи, я пошла в лес, утопая в глубоких сугробах, но почти не чувствуя холода. В лесу я бродила очень долго, но не видела ничего, кроме мертвых птиц и черных деревьев.
И вдруг я столкнулась с большим белым аистом. Из его клюва свисали куски какого-то тряпья. Подпрыгнув, страшная птица попыталась клюнуть меня в глаз, и я еле успела закрыть лицо рукой. Я бросилась бежать, но, поскольку к тому времени устала от ходьбы по лесу, не могла быстро бежать, и аист постоянно меня обгонял, целя клювом в глаза. Я решила спастись от него на дереве, совсем от страха забыв, что птицы умеют летать. Я лезла наверх, а аист гулко махал крыльями и поднимался в воздух, не сгибая лап, всегда находясь на одном уровне со мной. Его клюв стал совсем красным, но до моих глаз он все же не добрался - высоко в небе раздался жалобный крик, и аист, с сожалением покосившись на меня, захлопал крыльями и улетел. Я увидела, как он присоединился к двум другим аистам, один из которых тащил в клюве какой-то груз.
В полном изнеможении я сползла с дерева и, прислонившись спиной к нему, задумала поспать. Холода к тому времени я совсем не чувствовала, и сон не замедлил явиться. Но всего через несколько минут меня разбудил звон колокольчика. Из-за деревьев показалась голая женщина, с задубевшей от мороза кожей, запряженная в большие сани; а в санях сидел мужичонка в перелатанном зипуне и лежали дрова. Женщина остановилась возле меня, сказала мужичонке, что меня надо взять с собой. Очнувшись, мужичонка долго прикладывал пригоршни снега к глазам, а потом подошел ко мне, схватил меня в охапку и бросил на дрова.
Мы добрались до избушки, вкопанной в землю и по самую крышу покрытой снегом. Внутри было холодно, а за пустым столом сидел плотный и почему-то потный мужчина с лицом землистого цвета. Мужичонка затопил печь, а женщина отправилась спать на соломенный тюфяк. Я пристроилась возле печи и вмиг отогрелась, стало почти уютно. Мужичонка растолкал женщину и велел приготовить ужин. Мне, как гостю, достался кусок хлеба, женщине, на правах хозяйки - тоже. Мужики же, стуча деревянными ложками, стали наворачивать постную кашу. Наевшись, они затеяли разговор.
- Совсем наши аисты обленились, Иван, - сказал плотный мужчина. - Деторождаемость снижается, а кто на благо цивилизации работать будет, кто будет строить прекрасный мир, как не наши дети?
- Да, Иван Иваныч, твоя правда, - поддакнул мужичонка, вылизывая ложку.
Взглянув друг на друга, они хором рыгнули, после чего тихо прочитали заговор.
- А кого это вы притащили? - вдруг спросил Иван Иваныч, глядя на меня, и глаза его, на которые упал свет из-за небрежно прикрытой заслонки печи, тепло заблестели.
- Дура какая-то, с дерева рухнула, видишь, все руки исколоты-исцарапаны, - ответил Иван, восторженно глядя на меня.
Иван Иваныч, отодвинув в сторону стул, подошел ко мне и, присев, провел немного жирной рукой по моему лицу.
- Посмотри, Иван, как интересно: одна сторона лица обожжена, а на второй такая впадина, будто она ревела, не переставая, как минимум год.
- Ну, давай, Иван Иваныч, поможем аистам, дадим им, как говорится, стимул. Смотри, какая она молодая! - вдруг засуетился мужичонка, подскочил ко мне и схватил за руку.
- Да подожди ты, куда лезешь! - с досадой ответил Иван Иваныч; и, схватив меня за другую руку, потащил к себе.
- Слушай, это я ее нашел!
- Ступай к своей корове!
Так они дергали меня из стороны в сторону, и никто не мог пересилить другого, а мне эта тряска совсем не нравилась, хотя я не знала, что могла поделать в такой ситуации. Вдруг дверь распахнулась, и в дом вбежал огромный косматый волк, и изо рта его капала голодная слюна. Приглядевшись, волк подскочил к Иван Иванычу и мигом спалил его голодным дыханием, потом, немного поколебавшись, выбрал Ивана, который так и не выпускал моей руки, совсем помертвев от страха. От Ивана осталась только кисть руки, которую я с большим трудом от себя отодрала. Рыгнув, волк подошел к печи и прислонился к ней. Я почувствовала его звериный запах и неукротимую силу. Женщина безмятежно спала на своем соломенном тюфяке, и я, осторожно поднявшись, на цыпочках пошла к двери и выбралась наружу. Там было совсем темно, но мне было все равно, и я двинулась дальше.
Я шла всю ночь, и несколько раз видела отблески красного света - это, несомненно, были огни-ягуары. Я звала их, но тщетно: видно, все они шагали по каким-то своим делам. Как-то раз, обернувшись, я увидела два зеленых глаза - это волк шел за мной, ожидая следующего приступа голода. Серое чудовище знало, что никуда я не денусь, и брело не торопясь, изредка тыкаясь большим черным носом в мои следы. Больше я не смотрела назад...
Я вышла на опушку, окруженную елями, и когда поравнялась с холмиком снега посередине, холмик вдруг окликнул меня:
- Эй, девочка!
Холмик оказался стариком, полностью занесенным колким, блестящим снегом. Я стала раскапывать его, раня в кровь руки о жесткие как алмазы снежинки, но он сказал, что не надо. Он усадил меня на свои снежные колени и обнял белой рукой.
- Что тебя беспокоит? - спросил он, и я ответила, что волк.
- Какой волк? - спросил старик.
Я повернула голову и вместо волка увидела еле различимую на белом снегу груду костей.
- Больше тебя ничего не беспокоит?
Задумавшись, я поняла, что больше ничего, и тогда он сказал:
- Ты будешь жить со мной и помогать мне в моей работе.
- В какой работе?
Вместо того, чтобы объяснить, он вдруг поцеловал меня своими ледяными и морщинистыми губами. Ощущение было не слишком приятное, потому что меня уже давно донимал мороз. Но старик все целовал и целовал меня, а я чувствовала, что превращаюсь в ледышку и что мои волосы звенят, сталкиваясь друг с другом. В этой ситуации я тоже ничего поделать не могла, старик был явно сильнее меня, а кроме того, он превратил страшного волка в груду костей, не шевельнув и пальцем. И все-таки я не замерзла окончательно. Мой неожиданный благодетель отпустил меня, когда моя голова превратилась в ком снега, а кровь превратилась в лед, но что-то теплое внутри меня еще пока трепетало, и, наверное, это было сердце, удивленное изменениями в организме.
- Раздевайся, - сказал старик.
Я стояла и тупо смотрела на него.
- Раздевайся, раздевайся, - повторил он, но, поскольку я продолжала стоять с безвольно опущенными руками, он сам сорвал с меня платье.
Прямо из воздуха он вынул голубую шубу и другую одежду такого же цвета и принялся одевать меня. Сам же он надел красную одежду и вынул, опять же из воздуха, большой мешок, набитый разными игрушками. Когда я захотела рассмотреть игрушки более тщательно, ведь мне было интересно - дома у меня никогда не было никаких игрушек, он ударил меня по рукам и сказал, что я уже свое отыграла.
Он взвалил мешок на плечо, велел взять себя под руку, и когда я выполнила его пожелание, мы вдруг очутились перед дверьми маленького аккуратного домика. Я поразилась, увидев лицо своего старика - оно было румяное, и от прежде суровых глаз разбегались теперь добродушные морщинки. Он постучал в дверь, и ее открыл молодой мужчина в сером джемпере и черных джинсах.
- А-а, дедушка мороз, - сказал он, растягивая слова, - заходите, пожалуйста.
Мы оказались в хорошо натопленной комнате; в ее углу стояла разнаряженная елка, а возле елки стоял маленький мальчик. Его мать сидела за столом, но, увидев нас, немедленно поднялась, подошла к мальчику и подтолкнула его к нам.
- Поздоровайся с дедом морозом и снегурочкой, - быстрым, не терпящим возражений шепотом сказала она мальчику и ни с того ни с сего растрепала его белые волосы.
- Здравствуйте, - пропищал ребенок.
- Ну, здравствуй, здравствуй! - зычно сказал старик. - Ты хорошо вел себя этот год? Заслужил подарок?
- Да, - неуверенно ответил мальчик, глядя снизу вверх на старика и, несомненно, чувствуя себя букашкой, никоим образом не заслужившей подарок.
- Расскажи стихотворение! - потребовала мать, и мальчик не мог ей отказать. Пока он читал какое-то совершенно непонятное мне стихотворение, я осматривала комнату, а молодой человек осматривал меня. Он пил коньяк из бокала и одновременно исподлобья глазел на меня, думая о чем-то своем, до тех пор, пока мать ребенка не крикнула на него:
Чтобы скрасить ситуацию, старик громко и ненасытно рассыпался в похвалах и уверил мальчика, что тот полностью заслужил подарок. Он потрепал шевелюру мальчика, улыбнулся матери всеми своими морщинами и красными толстыми губами, потом стукнул посохом оземь. Сказал мне:
- Пойдем!
Подарок был вручен, мальчик успокоился, и мы отправились в другой дом, а потом еще в один, и так далее, - целую вечность мы носились с подарками, и ни один ребенок не был обделен, и каждый платил нам стихотворением или песней... А потом, когда мешок опустел, мы снова очутились в лесу, и старик раздел меня и растер снегом, восстановив кровообращение, только не совсем - что-то во мне осталось мертвое и ледяное, может быть, навсегда. Старик дал мне новую одежду, не такую броскую, но зато очень теплую, и, вызвав огня-ягуара, велел ему вывести меня к ближайшему большому городу.
- Тебе надо учиться, жить, растить детей, - напутствовал старик меня на прощание и снова превратился в холмик снега, а мы с огнем-ягуаром пошли через лес.
Вскоре мы увидели большой город под черным зимним небом, осыпанный яркими огнями, и мой спутник, таинственно молчавший огонь-ягуар, вдруг взмыл в воздух и устремился к городу, превратившись в одно из миллионов светящихся окон... А мне не осталось ничего иного, кроме как пойти в город и начать учиться, жить и, возможно, растить детей.