В городе живу постоянно, и жизнь моя - сплошная суета. С утра до вечера маюсь в железобетонной тесноте, в толчее переполненных людьми улиц. Тороплюсь то на совещания, то на переговоры, то на встречи с нужными людьми. Однажды, когда усталость от этой бесконечной гонки перевалила через край, решил: брошу все и рвану в деревню. Последнее время все чаще стало тянуть туда, где прошло детство.
...В родные места добрался нескоро, по темноте. Небольшая деревушка тянулась вдоль неширокой быстрой реки. За ней черным массивом лежал Разбойничий хребет. Название он получил в незапамятные времена. В плотной темноте густого леса скрывался беглый люд, и мало кто отваживался посетить то урочище. Вспомнилось, как в пору весеннего паводка река разливалась и становилась бурной. Затапливала луговину за деревней. После того, как вода возвращалась в берега, мы - детвора, руками вылавливали из ложбинок и ямок зазевавшуюся рыбу: пескарей, ельцов. По той луговине тянулись самые лучшие покосы, сплошь покрытые клевером, цветущими лютиками и крохотными голубыми незабудками. Чуть подрос, вместе со всеми деревенскими махал там косой. Поутру нетронутые травы искрились росой, разбрасывали по сторонам холодно-матовый отблеск. Днем, когда солнце припекало, бежали купаться. Бегали по всему берегу реки, не замечая комариных укусов, плескались подолгу, ныряли в яму. Зуб на зуб не попадал от прохладной воды.
Веселая, шумная от ребячьего смеха и галдежа была деревня. Сейчас деревня встретила меня гнетущим молчанием. Она будто съежилась и находилась в колдовском заточении. Маячили в темноте дома - отяжелевшие, усталые в ожидании людей. Только в двух из них тускло светились окна. Там теплилась жизнь. Мой дом одним боком прижался к деревне, другим к изрядно поредевшему лесу, был такой же одинокий с закрытыми ставнями и заколоченными дверями. Припарковал свой внедорожник и подошел к жилищу. Оторвал доски. Тихо звякнуло дверное кольцо. Раздался жалобный писк двери. И я оказался в родном доме. Осветил помещение фонарем. В центре стояла полуразвалившаяся от сырости русская печка, над ней протекала крыша. Меня встретили старые знакомые: стол, длинная лавка с вырезанными на ней складнем моими инициалами, несколько табуреток и железная кровать. Остальное раздал соседям, когда покидал эти места навсегда, направляясь в город искать судьбу.
Зажег свечу и смахнул пыль со стола. Взгляд остановился на крупном камне-голыше, лежащем на лавке. Этим камнем, как гнетом пользовалась моя бабушка, придавливая в бочке капусту. Никогда в жизни я больше не ел такой вкусной капусты, перемешанной с тертой морковкой, укропом и клюквой! Этой ночью в сырой избе на меня словно пахнуло душистыми запахами бабушкиных разносолов, вспомнилось ее доброе испещренное глубокими морщинками лицо, грубые от тяжелого деревенского труда, но такие ласковы теплые руки. Волнение сжало грудь. Воспоминания заполнили душу и поволокли за собой.
Свою мать я не знал - умерла во время родов. Отца тоже помню смутно. После ее смерти он уехал в город на заработки. Потом изредка наведывался в деревню, пока не пропал. Поговаривали, что снова женился и перебрался с новой семьей куда-то на Дальний Восток. Мы остались вдвоем с бабушкой, которая стала для меня всем: матерью, отцом, а позже - другом. Надежно было с ней. С раннего детства приучала меня к труду, воспитывала во мне честность и самостоятельность. Лес, река, корова Манька и огород за домом кормили нас круглый год. Запомнилась мне бабушка бесхитростной и отзывчивой, с широко распахнутой душой. Про нее говорили: "вещает сердцем". Чужую беду она чувствовала как свою, люди знали это и тянулись к ней - кто за помощью, а кто за советом. Краеведы из города не раз приезжали. Расспрашивали ее. Всякие истории записывали и обычаи. Никогда не забуду, как бабушка изгоняла из меня простуду. Она заставляла забираться в дышавшее жаром чрево протопившейся русской печи. И я сидел там, обливался потом, а когда становилось совсем невмоготу, выбирался наружу. Прогревшегося до изнеможения она кутала меня в одежду и поила густым, особо заваренным травяным чаем. После этого укладывала спать на печь. Несколько раз за ночь будила и меняла влажные от пота простыни. Скоро болезнь проходила.
Одевалась бабушка и зимой, и летом в темную одежду, голова всегда была повязана ситцевым платком. Без нее не обходилось ни одно событие в деревне: будь то свадьба или похороны.
Похороны... Дело в том, что моя бабушка была главной деревенской плакальщицей. Каждому, уходящему в мир иной, она находила единственные и неповторимые слова. Истолковывала семейное горе и сердечные переживания близких умершего. Она рыдала, стонала, задавала риторические вопросы судьбе и голосила так, будто провожала в последний путь самого дорогого для себя человека. Ей неважно было, что за человек умер - примерный семьянин, трудолюбивая жена или совсем пропащий сельский забулдыга. Она жалела всех и скорбила по каждому. Обещала вспоминать о покойнике среди живых. "Как же можно не оплакать человека, уходящего навсегда?" Иногда я возражал ей и говорил, к примеру: "А ведь Витька "Дохатый" дурной, плохой был, все ребята так говорили, зачем же по нему так плакать, бабушка?". Она терпеливо мне объясняла: "Никто не бывает только плохим. И Витьку я помню хорошим и добрым парнем. Слабый он был - вот и сломался. Попал под дурное влияние, пить начал по-черному. А был бы кто рядом с ним поразумнее - глядишь и светлая сторона его души перевесила бы темную..." Бабушку звали оплакивать покойников и в другие деревни. Что бы не оставлять меня без присмотра - брала с собой. Как горд я был за близкого мне человека, когда она причитала, и все окружающие вторили ей, как я ее уважал и ликовал! Иногда и сам потихонечку подвывал... Любил поминки. Кутью, блины, кисель. До сих пор слышу ее причитания:
"Состроили тебе тепло гнездышко. Да без окон оно и дверей. Понесут-то тебя, родная дитятка по дороженьке проезжей. Только не по-старому, не по-прежнему, не с весельем-радостью. Понесут-то тебя, дитятка, с горькими слезами. Понесут-то тебя, родима дитятка, ко Божьей церкви колокольной, ко звону Божьему.., Закроют-то тебя землицей. И зарастет-то твоя могилка травой-муравой".
Никогда не забуду, как причитала она на похоронах моего лучшего друга Мишки. Бабушка всегда выделяла его из всей оравы ребятни и смотрела на него так же заботливо, ласково, как и на меня, когда он приходил к нам. И не угостив, чем-нибудь вкусненьким, не отпускала гулять. В то время нам исполнилось по девять, иным - по десять лет. После школы мы собирались на опушке леса - окраине деревни и затевали разные игры, увлекательные и азартные. Носились до позднего вечера. "Казаки-разбойники" чередовались с лаптой и городками. Часто играли "в войну".
Не помню, кому из нас первому пришла в незрелый ум идея проверки себя на отвагу таким опасным и неразумным способом. Это испытание называлось "удушиловкой". Парнишка давал сверстникам клятву на верность, а после этого становился на пенек, и ему на шею накидывалась веревочная петля. Другим концом веревка привязывалась к толстому суку дерева. Смельчак осторожно соскальзывал с пенька и оказывался болтающимся в петле, которая мгновенно затягивала шею, не позволяла дышать. Ребята быстро подхватывали извивающееся тело и не давали окончательно задохнуться. Затем смельчак рассказывал о том, что он испытал, оказавшись на краю жизни. Пришлось и мне пройти такое жестокое испытание. Помню, когда я, собравшись в комок со смелостью, граничащей с отчаянием, шагнул с пенька и потерял опору ног, петля мгновенно затянулась на шее. Почувствовал, как мутнеет голова. Муть с каждым мгновением становилась тяжелее, тело невесомее, нечувствительнее. Потом потерял всякое ощущение, и только в мозгу тлела какая-то уходящая мысль, пока не потухла окончательно. Затем наступила смуглая мгла, а за ней беспросветный мрак и непостижимая тишина. В тот миг повеяло страшным духом преисподней. Я заглянул в адский провал, в его бездонную глубину. После того, как меня вынули из петли, был какое-то время зачумленный. Голова гудела, мысли путались. Долго приходил в себя, кашлял и не мог дышать в полные легкие.
В тот роковой для Мишки день меня на опушке леса не было. Занятия в школе закончились раньше обычного - заболела учительница, и нас распустили по домам. Я выполнил заданные уроки, и собрался было бежать с ребятами в лес, но бабушка на этот раз настояла помочь по хозяйству, подправить изгородь и убраться во дворе.
Ватага детворы с шумом устремилась на окраину деревни, а я остался дома. Тюкал молотком по ржавым гвоздям, приколачивая жерди. Сердито косился на бабушку, которая в это время скоблила от грязи крыльцо дома. Мне так хотелось быть в кругу друзей, бегать и смеяться вместе с ними.
Позже на допросе в милиции ребята рассказали, что в тот вечер испытание на смелость проходил Мишка. Он стал на пенек, набросил петлю на шею и шагнул в неизвестность. В это время один из страхующих неожиданно поскользнулся, наступив на сырой корень дерева и сбил с ног приятеля, стоящего рядом. Оба упали на землю. Когда очухались, поднялись - было поздно. Мишки не стало.
Провожали Мишку в последний путь всей деревней. Я шел со всеми и все пытался рассмотреть его, заглядывая в гроб. Он был нарядно одет и очень серьезен, будто знал что-то такое, о чем нам не ведомо и еще предстоит узнать. Черты его лица обозначились резче, чем при жизни, но не пугали. А вот застывшее в вечном покое тело вызывало трепет и вселяло неведомый страх.
Скорбную процессию взрывал бабушкин вопль, в котором слышались и немыслимая тоска и горестное, непередаваемое словами, чувство обреченности:
"Полетело мое дитетко
за горы высокие,
за леса темные,
за дубравушки зеленые,
за реки быстрые,
за моря синие.
На чужую сторонушку..."
Она выламывала руки, сетовала:
"Наделил ты нас, Мишенька,
Печалью-кручинушкой,
Слезами горячими..."
Бабушка стонала, голосила со страстной скорбью о несправедливой горькой Мишкиной судьбе, призывала его встать, упрекала и корила за то, что ушел навсегда, жаловалась, что он покинул своих родных, бросил их, оставил одиноких в старости. Кричала моя бабушка и плакала, а родственники повторяли за ней причитания. С каждой минутой голос бабушки становился все громче и пронзительнее: она умоляла Мишку не уходить, встать, просила подождать, обещала скорое свидание с ним и вечную память. Когда же гроб приготовились опускать в сырую и холодную могильную яму, ее жалобные и пронзительные причитания перешли в надрывные завывания. Она упала на колени, опустила руку на Мишкину голову, осторожно гладила волосы, затем прижалась к его лицу и, целуя ему руки, просила Господа хоть раз в жизни не забирать невинную душу. Вместо древнего погребального причета про резвы ноженьки и уста сахарные, которые я уже знал наизусть, она умоляла не забирать дите в темное царство. Местный Батюшка хотел приступить к своему грустному обряду, но бабушка плакала и голосила все сильней, а душераздирающие слова, казалось, никогда не закончатся. От этих тоскливых звуков у меня расползлись мурашки по всему телу. Потрясенные горем родственники застыли в смятении, не зная, что делать. Никто в этот раз не мог узнать мою бабушку. У нее был бессмысленный, отрешенный взгляд и судорожные жесты. Она будто лишилась разума. Мне показалось тогда или это было на самом деле, но вроде послышалось: "Господи, возьми меня, лучше возьми меня..."
Под лязг лопат вырос могильный холмик. Затих отголосок последнего вопля, и народ стал расходиться. Пошатывающуюся бабушку подняли с земли, отряхнули, повели на поминки.
На поминках она обычно тоже причитала, а пьяный народ плакал и вторил ее словам. Но в этот раз она сидела тихая, ничего не ела, как будто ушла в себя.
Много еще чего вспомнилось.
Перед сном вышел на улицу. В темном небе перемигивались звезды. Такого неба в городе не увидишь - бархатно-черная бездонная пропасть, устланная блесками. Ударил ветер, и тут же заскрипела, застучала оторванная тесина на крыше. Еще немного постоял, вслушиваясь в ночную жизнь - далеко ухал филин, его мощный зов - "бу-гу-гу-у-у", разносился в лесу, ему вторила кукушка. Открыл ставни и вернулся в избу.
Спал в ту ночь крепким сном. Снилось раннее-раннее детство, ясно и отчетливо, будто наяву. Грезилась деревня, залитая ослепительным солнцем, река, искрящаяся от бликов солнца вода на перекате, румяный сосновый бор, друзья. Бабушка с ее сказками, присказками и ласками. А потом приснилось дерево - черное, корявое и развесистое. Солнце коснулось кроны. Ветки вспыхнула ярким пламенем, и я проснулся.
День выдался радостным. Солнечные лучи проскользнули через мутные стекла, осветили комнату. Вышел на улицу. Тренькали пташки. Легкие тучки не спеша уплывали за сопки, открывая высокое голубое небо. Воздух чист и приятен. Оглянулся - синь и зелень! Зелень и синь! И незыблемый всеобъемлющий покой. "Кар-р! Кар-р!", - прокричал старый ворон, разглядывая меня. Тяжело взмахнул крыльями, подлетел совсем близко и уселся на поваленную изгородь. Может, признал во мне того парнишку, который подкармливал его в ту студеную зиму. Однажды бабушка заметила сильно хромающего ворона и бросила ему остатки пищи. В другой раз я подкормил птицу. Ворон стал наведываться к нашему дому и никогда не оставался без угощения. Весной у ворона появилась подруга. Они вместе поднимались в высоту, резко пикировали к самой земле, шутя, нападали друг на друга. Забавлялись, каркали. Вдоволь наигравшись, усаживались рядышком и нежно перебирали клювами друг у друга перья. Потом в гнезде, которое свили в ветвях ольхи, появились молодые воронята и требовали еды. Ворон весь день метались в поисках поживы, и я помогал птице в этом, подбрасывая к основанию дерева лягушек, пойманных в болоте.
По вечерам бабушка рассказывала мне сказки и легенды про эту мудрую и вещую птицу. Невероятные события, таинственность и чудеса сквозили в ее многочисленных историях, главным героем которых был ворон. Сюжеты сказок превращали ворона в человека, животное или в колдуна. Она рассказывала свои сказки с неподдельной правдивостью и убедительностью. В патетических местах сопровождала свое повествование энергичными жестами и мимикой. Я слушал невероятные приключения с широко раскрытыми глазами, переживая за очередной образ, перевоплощенной птицы. Все сказки были овеяны красочным пейзажем, на фоне которого происходили чудеса. События развивались то в дремучем лесу, то на поле сражения или в далеких заморских странах. Описания природы в тех сказках отличались невероятной красотой.
Бабушка ушла из жизни, разменяв восьмой десяток лет. Она загадала свою смерть за год, и все оставшееся время советовала мне, как бы невзначай, иногда в виде шутки, а иногда серьезно, как мне жить дальше без нее. Я осознал это, только когда ее не стало. В свой последний день, видимо, предчувствуя близость смертного часа, она долго, пока вода не стала темной от сумерек, сидела на берегу реки и пристально смотрела на быстрые воды. Я подошел к ней, окликнул и позвал домой. Бабушка не ответила мне. Она была словно окаменевшая и с немигающим взглядом. Потом все же поднялась, перекрестилась и медленно пошла в дом, ступая осторожно и тяжело.
Она умерла тихо, во сне. День похорон выдался солнечный, яркий. Только провожающие ее в последний путь не вписывались в этот день: женщины были в черных платках, мужики в темных рубахах и костюмах. Никогда раньше в нашей деревне не собиралось столько народа: люди пришли из окрестных сел, кто-то приехал из райцентра. Обычно гроб к деревенскому кладбищу везли на телеге, но в этот раз мужики несли на руках, сменяя друг друга. Многие плакали, и никто не скрывал своих слез. На могилу положили священные вербные ветки. Тихо было на поминках, которые устроили в центре села, под открытым небом - ни в одной избе не поместилась бы даже малая часть собравшихся. Сквозь всхлипы до меня долетали добрые слова...
Теперь, через многие года, мне кажется, именно после этой смерти наша деревня стала чахнуть. Народ разъехался, кто в город, кто в дальние края. Будто угасла душа, вынули стержень. Разрознились. Как будто поняли, что никто не заплачет. Не заголосит, если прервется жизненный путь.
С ее уходом в моей душе надолго поселилась боль, невыразимая пустота и что-то навсегда оборвалось. Потрясенный горем, я тогда пронзительно ощутил невозвратность потери. Оборвалась ниточка, связывающая мое детство и наступающую взрослую жизнь, которая покатила колесом.
...Когда мысли немного поутихли, осмотрел дом и прикинул, что предстоит сделать в ближайшие дни: починить крышу, подправить крылечко, изгородь и еще кое-что по мелочи.
Вначале пошел на кладбище. Угрюмо стояли ели, накрывая своими развесистыми лапами заросшие травой могильные холмики. На бабушкиной могиле от времени потемнел крест, почти в рост человека поднялась полынь. Скамеечка сгнила, и я присел на большой камень. Жарило солнце. Жужжали слепни и стрекозы. Было торжественно и покойно. Земные дела и заботы отступили. Хорошо и одновременно грустно вдруг стало на душе. Неожиданно тишину погоста нарушил человеческий голос. Я оглянулся. Позже осознал - судьба позаботилась и об этой встрече. Встреча была неизбежной, и она состоялась.
На обочине проселочной дороге, примыкавшей к кладбищу и вовсю заросшей травой, стоял дряхлый старичок с копной белых волос на голове и с интересом посматривал в мою сторону. Невдалеке виднелась впряженная в телегу неказистая рыжая лошаденка. "Эй, ты, чей будешь?" - спросил он меня. "Да свой я, местный, не узнаешь что ли?". Дед подошел поближе, присмотрелся. "Егорка, ты что ли? Как ты вымахал! Говорили, выучился и свое дело в городе имеешь". "Да, Прохорович, я это, я. Вот приехал бабушку навестить. Покосить здесь надо, крест подправить. Да и крышу в доме надо бы перекрыть". "Молодец ты, Егор, что бабку помнишь, хоть и не родная она тебе..." Я сначала опешил. "Как не родная, что ты несешь?". "Ты, конечно, прости меня старого... Я ведь думал, что ты знаешь. Это когда маленьким был, мы всей деревней скрывали от тебя правду. А теперь-то... чего там. Должен знать!".
"...Нюра - ладная, веселая, вышла замуж по большой любви. Ее глаза излучали счастье. Так бы и жили они с Иваном душа в душу, если бы не свекровь. Сначала потихоньку подзуживала, а потом и вовсе в открытую стала говорить: "Бросай, Ванька, ее. Пустоцвет, а не баба. Я пока жива - внуков понянчить хочу". И так допекла она своими разговорами молодых, что Нюра не выдержала первая, собрала свою одежонку и ушла на окраину деревни в домик, оставшийся от родителей. Ивана оженили снова. Жена вскорости забеременела, только Ваня не радовался, тосковал. Ходил все время мрачный, стал попивать. Он так и не узнал, что у него родился сын. Утонул по осени, хотя плавал хорошо. Нюра, наверное, неделю бродила у реки, все искала Ивана. К реке потом она наведывалась всю жизнь. "Сам утопился" - решили в деревне. Доконала его властная мать - Сычиха, Нюру из сердца выкинуть не мог. Новорожденного окрестили и назвали Федором. А Нюра с того времени стала носить черный платок и плакать по всем усопшим. Стала нашей плакальщицей.
Мать Ивана вскоре после этого сильно заболела. Новая невестка ухаживать за ней отказалась, перебралась с ребеночком к своим родителям. Сычиха разбитая параличом и всеми брошенная, просила уже закостенелым языком прощение у бывшей невестки за изломанные судьбы - ее и сына, и та простила. Нюра стала заботиться о ней, как о своей родной матери. Кормила, обмывала ... Та прожила еще три года. Бабы наши говорили, что в последнем разговоре Нюра даже благодарила разлучницу: "Если бы не вы, разве узнала б я любовь? Спасибо, что родили Ваню, что дал он мне познать счастье, хоть и короткое...". Она же закрыла глаза покойнице и оплакала. А Мишка - твой дружок, что в петле задохнулся, и был сыном того Федора.
Нюра жила одна, хотя сватался к ней и вдовец из соседней деревни и один городской. Если честно, то и я все подумывал о ней, да только знал - откажет". Голос Прохоровича задрожал, зазвучал глуше и тише, и он как-то неловко отвернулся. "Привыкла к одиночеству, обтерпелась. Потом пригрела тебя", - добавил старик.
"Прохорович, а я чей?" "Да была в соседней деревне Сонька-пастушка, ни кола, ни двора, ни родства, ни племени, как говорится. Скот пасла - за это ее кормили по очереди и пускали на ночлег. Подросла и нагуляла ребеночка. А при родах умерла. Вот Нюра - твоя бабушка, оплакала ее и взяла новорожденного к себе. Выхаживала долго, очень уж ты слабенький был. Полюбила она тебя всем сердцем, привязалась. Души в тебе не чаяла. На минуточку боялась одного без присмотра оставить. Лучший кусочек всегда тебе несла. Слушай, давай помянем Нюру, хороший она была человек, любую тварь божью любила". Я дал денег старику. "Помяни сам, а мне одному побыть надо. Обдумать все, понимаешь..." Просиявший Прохорович забрался в телегу, задергал вожжами и ласково прокричал: "Ай-да моя Лысуха, ай-да моя милая, ай-да моя махонькая". Кобыла зафыркала и поволокла телегу, а я оглушенный услышанным, остался сидеть... То, что я испытал, было сродни шоку прозрения. Меня поразило, что никто и никогда не намекнул мне на тайну моего рождения. И это в деревне, где нет, и не может быть ни у кого и ни от кого тайн - будь то любовные похождения, воровство, плутовство или другой какой грех. Любой поступок как бы приклеивался к человеку и передавался из поколения в поколение. И ничего с этим нельзя было поделать, нельзя прекратить! А тут тишина. Каким образом моя бабушка убедила сельчан молчать об этом? В голове пронеслись события детства. Многое стало понятным. Вспомнилась ее одинокая сгорбленная фигурка на берегу реки в тот последний вечер и Мишкины похороны...
Грусть неожиданно перешла в щемящую тоску. Она неудержимо заполнила душу до боли и волокла, волокла за собой, все дальше и дальше. Мне не было суждено вернуть долг дорогому человеку, отблагодарить за все доброе, и это обстоятельство страшно угнетало. Что поразило больше всего - я не знал, оказывается, как зовут мою бабушку. Нюра, Нюра... Так в деревнях зовут Анюту, Анну, Аню. Да, я не знал имени той, единственной, кто по настоящему меня любила, сохранила и научила жизни...
...На старом деревенском кладбище плакал мужчина. Обхватив старый крест, плакал горько, с надрывом. Если бы кто видел или слышал, как плакал он - может быть единственный раз в жизни, тот был бы поражен. Он затворился от всего мира, не видя, не замечая ничего вокруг. На лице отразилось страдание, боль и отчаяние. Рыдал мужчина о деревенской плакальщице, которая своей любовью, сердцем, слезами берегла людей и его.