Прапрадеды-землепроходцы, забредшие в поисках лучшей жизни в этот глухой уголок, место под деревню выбрали подходящее, на берегу проворной реки с гремящими перекатами и стоячими омутами. Рядом луга. Пьянящее душистое разнотравье природной оранжереи. Вокруг бескрайние леса, погруженные в вековую дрему. Холодным северным ветрам мешал разгуляться огромный скальный массив, заботливо укрывший местечко от их ледяной веселости. Скалы врезались своей каменной грудью прямо в лоно вод. За ними поднимался сосновый бор, кудрявый, с золотисто-медными стволами и могучими кронами. Срубили добротные избы вдоль берега. Окнами на реку. Красивую церквушку с изящной маковкой поставили.
Впоследствии дали деревне название Сидоровка, по имени первого поселенца.
Среди потемневших от времени домов выделялись старые пятиcтенные хоромы, совсем осевшие в землю. Тут же кручинилась банька. Стены жилища из лиственничного кругляка. Крыша покрыта тесом, покореженным солнцем и дождями. Карнизы окон и ставни в вязи узоров. Замысловатые кружева из дерева радуют глаз. Двери тяжелые, плотные. В этих хоромах и обитал Данил Егорович, который год жил здесь один, если не считать собаки. Семьдесят пять годков стукнуло ему этим летом. Дымка, так звали лайку, по собачим меркам возрастом не уступала хозяину. Шерсть у нее поблекла, морда седая и в шрамах - метки звериные. Человек и животное понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда. Собака не отходила от хозяина ни на шаг. Куда бы он ни пошел, она крутилась рядом.
Другие дома зияли пустыми глазницами окон, заколоченными накрест дверями. Иные избы разве чуть от лесного завала отличались. Груда сопревших бревен, крыши провалились. Огороды, давно не видавшие хозяйских рук, стояли забурьяненные жгучей крапивой, лопухами и зарастали осиновой порослью. Только раскидистые черемуховые кусты не уступали место. По весне они облачались в белоснежную одежду и наполняли окрестность чудным ароматом. А когда цвет осыпался, лепестки, словно снежинки по воздуху, плавали. К концу лета чернели кистями своих сочных плодов у пустых и безмолвных домов.
Раньше в деревушке на пятьдесят дворов вовсю кипела жизнь. Мужики занимались охотой, рыбалкой, заготовкой орехов и немного хлебопашеством. Бабы - в основном по хозяйству и скотину обихаживали. По вечерам за околицей парни на гармонях выводили разухабистые коленья, заставляя страдать девичьи сердца. Кровь играла в молодых телах, как забродивший квас. Частушки лились порой до рассвета, до первого пения петухов.
Многолюдная, ладная деревня была. И вот ее не стало. Как не стало десятка других близлежащих деревень: Березовки, Порожней, Крутоярой и древней Таюры.
Одно за другим начали исчезать селенья, разбросанные в отдаленных местах. Вместо них вблизи железнодорожных и автомобильных магистралей разрастались поселки. Молодежь уезжала на заработки в город и обратно в эти благодатные места не возвращалась. Родное гнездо забывали и наведывались, когда приходило время отнести на погост мать с отцом. Людей становилось все меньше, пока совсем не осталось.
Данил Егорович бросать дом на забвение не захотел и, похоронив жену, с которой прожил счастливые годы, и сыновей, остался в опустевшей деревне. Привык к месту, где родился и состарился, да и своих родных, что в земле покоятся, оставить не мог.
Весной и летом не скучал. Рыбаки или охотники заглядывали. С ними покалякаешь, и легче становится. А вот с осени, когда стлалась серая муть, переходящая в долгую зиму, ни одной души не бывало. Тоска. Хуже этой поры не придумаешь. Умрешь, так некому зарыть и оплакать. Впрочем, смерть не ужасала.
До людей, если идти напрямую тайгой, а не петлять вдоль реки, выходило тридцать верст. По надобности проходил это расстояние за два дня. Соли, сахарку и муки все равно ведь надо. Остальное в лесу есть.
Сегодня решил подправить родные могилки. Их у него две. В одной жена Полинушка лежит с младшим сынком Иваном. Старший Михаил рядом покоится. Вместе с дедом и бабкой - их старость забрала. Сыновья оба поздние, вымоленные женой долгими стояниями перед иконой.
Кладбище скрывалось за зарослями полыни. Неподалеку развалины Господнего храма святых апостолов Петра и Павла. Божий дом был небольшой, но уютный. Отсюда когда-то раздавались могучие звуки молитвословий, далеко оглашая тайгу и подымаясь высоко-высоко к небу. В священные пасхальные дни в Сидоровку съезжалось население из близлежащих деревень, от ребятишек до стариков. И все вместе сердечно радовались воскрешению Христа. На берегу реки ставили столы и варили в большом котле уху. Она отдавала запахом дыма, и имела в этот день какой-то особенный вкус. Не спеша, с аппетитом кушали душистую рыбную похлебку одну тарелку за другой. Затем кипятили самовары, пили чай и вели задушевные беседы. Рассказывали о наболевших нуждах, своих печалях и радостях. Потом по зеркальной глади реки дивно и громко неслись песни.
Рядом в сторожке находилась церковно-приходская школа. В ней учительствовал псаломщик, а после -- его дочь. В разное время здесь обучались грамоте от 8 до 12 детей.
Сейчас церковь стояла в руинах, серая, как покойник. Украшения сбиты, купола нет, фундамент врос в землю. Рядом надгробная каменная плита. На ее тыльной стороне высечена эпитафия, а что написано, не разобрать. Дьякона могила.
С детства в памяти остался церковный перезвон. Помнил, как гудела буря ликующей меди. Колокола издавали стихийный, гремящий перезвон, который без остатка покрывал все остальные земные звуки. Поутру он будил уснувшую природу и звал торжествовать светлую радость нового дня. Хорошее время!
Вначале подошел к холмикам жены и Иванушки. Взглянул на них. Сердце остановилось на мгновение и часто заходило в груди упругим и теплым комком. Память оживила родные образы. Младший был подвижный, порывистый и умненький. Книги глотал, только диву даться. Перечитал всю литературу, что нашел в деревне. Пересказывал толково, о чем вычитал. По хозяйству с ранних лет помогал. Ладный помощник рос. Да только по весне, когда река набычилась, посинела, закряхтела от натуги, стала полной и намеривалась вот-вот вскрыться, провалился в полынью. Полез спасать кошку, которую молодая собака на лед выгнала. Ухнул в черную воду, но успел уцепиться руками за кромку льда. Пальцы скользили по закрайку полыньи, еще чуть-чуть, и течение затянет под лед. Бросили веревку. Малец успел ее поймать. Вытащили парнишку, однако простуженные легкие залечить не смогли. Кашель забил. Помаялся немного, и ангел принял его детскую душу. Когда хриплый старческий голос тянул у гроба священное песнопение, а в горле стоял ком невыплаканных слез, мать, черная от горя, сказала: "Уйду я скоро за своим солнышком, Данилушка". И вправду, через год занемогла и отошла в мир лучший.
Нелегко из ослабевшей памяти воскрешать залежи прошлого. Прошлое тонет в тумане вечности, и с годами туман все гуще. Человеку свойственно забывать плохое и помнить о хорошем. Встречу с Полинушкой помнил. Неприметная худенькая девчонка, что росла рядом, неожиданно превратилась в стройную девушку необычной красоты с большими бархатными глазами. Лицо белое, румянец во всю щеку. Золотистые волосы волнистой струей сыпались на плечи. Милее никого не было на всем свете. Помнил первый поцелуй. Крепко, со всем пылом молодости, поцеловал ее в алые сочные губы. Целовались долго, мучили друг друга нерешительностью и незнанием. И вдруг горячее, плотное тело ослабло в его руках, покорилось мужской силе. В тот миг хотелось обнять весь мир, улететь высоко-высоко в небо сильной птицей. Поблекшая фотокарточка напоминает это время.
Война нарушила планы и разлучила. По мобилизации почти всех деревенских парней и мужиков отправили на фронт. На проводах пьяно и отрешенно гудели песнями, толкались в плясках. Женщины время от времени голосили берущим за душу воем. Скорбно морщились старики и старухи. Они знали, что такое война. Будут приходить страшные казенные бумаги, извещающие о трагедиях: тот погиб, другой пропал без вести. Возбужденные ребятишки носились среди призванных, ожидая в скором времени невероятных подвигов от отцов и старших братьев.
На фронте в снайперах ходил. Это очень походило на охоту по дикому зверю, разве с той разницей, что за ним тоже охотились не менее искусные стрелки. Однако его пуля будто зрячая была, во все, что метил, в то и попадал. Умел своей хитростью из врага душу вытрясти. Много повидал смертей и крови. Уцелел в жесточайших боях. Вернулся домой. Вся грудь в медалях. Другим не повезло. Кто калекой стал, а многих вообще не дождались. Победа! Долгожданная, радостная и печальная вперемешку. Покатилась мирная жизнь, набирая силу. Сыграли свадьбу и зажили дружно. В доме, на дворе, в поле - жена любую работу делала с радостью со своей светлой незабываемой улыбкой. По вечерам на широком столе, накрытом цветистой скатертью, напевал самовар. Не спеша пили душистый чай и все говорили, говорили. Мечтали о будущем, и рождение сыновей приняли, как божий дар. Счастье казалось безмерным и нескончаемым. Но пришла непоправимая беда, за ней накатила другая. Правду говорят: "Людское счастье, что вода в бредне".
Хоронили Полинушку всей деревней. Казалось, природа плакала вместе с людьми. Дождь сочился сквозь тучи, долетал до земли мелкими каплями и стекал тонкими струйками по крышке гроба.
С другой женщиной связывать свою жизнь не захотел. Однолюбом оказался. И потянулось горестное житье-бытье.
А сын Михаил в деда своего пошел - зверолова. Рослый, сильный. С открытым веселым лицом, темными глазами. Толковый охотник-белочник из него получился. Пустым никогда из тайги не приходил. Говорил, что охота за белкой и соболем - это охота за счастьем. Избу собирался новую поставить и семью завести. Девушка ему приглянулась. Да и его судьба не осчастливила, не пожалела. Развалил топором ногу до кости, скользнувшим от перемерзшей лесины, когда ладил ночной костер. Острым концом топор глубоко ушел в колено. Коленная чашечка отошла в сторону. Крови потерял много. Зима в тот год лютая стояла. Мороз воду из болот выжимал. Бревна изб от стужи расплетались. Ночи стояли призрачные, ледяные. Северный ветер заунывно, тоскливо и нескончаемо утюжил землю. Морозы не ослабевали, и под напором невиданного в этих краях холода кора на деревьях стала трескаться. От этого в тайге пальба пошла. Сын боролся с бедой до последнего, но сил не хватило. Нашли изуродованное тело на полпути к дому, когда тайга оттаяла. Оно было изгрызено мелкими зверьками и мышами. Рядом валялся костыль. Ушел туда, где все равны, и откуда нет возврата.
Там пожевал без аппетита кусок соленой щуки. Запил травяным чаем. Запасы разных трав держал в небольших берестяных кузовках. Таежных сортов заварки несколько: брусничная, из листьев брусники, смородиновая, тоже из листьев и молодых веточек черной смородины, шиповничья, здесь в ход шли корни шиповника и чага. Последняя заварка очень ценная. Черный березовый гриб-нарост из семейства трутовиковых прорастал у основания старых берез. Помогал от различных болезней. Баночек у него много. Здесь хранятся сушеные можжевеловые ягоды, обладающие дезинфицирующими свойствами. Плоды черемухи - от расстройства желудка. Боярышник и стебельки ландыша вместе с цветами помогают больному сердцу. Таежная аптека самая надежная.
На днях ждал гостей. В двадцати верстах от Сидоровки геологи разведали природный газ. Поставили буровую. К нему наезжали раз в две недели попариться в баньке. Обычно к их приезду топил печь смоляными лиственничными дровами, доводя температуру в парилке до девяноста градусов. Наводил душистый травяной настой, который плескали на раскаленные камни. Все ныряли в обжигающий банный пар, хлестались березовыми и можжевеловыми вениками до изнеможения. После бани заходили в избу. На стол выставляли хмельные напитки - вино и водку. Он угощал их своими лесными запасами. Мясо отваренное изюбровое. Грибки маринованные и хариус соленый. Морс брусничный. Заводился разговор о жизни. Ребята по-доброму подшучивали друг над другом, вспоминая курьезные истории на буровой. Иногда, по просьбе гостей, доставал трофейную гармонику, растягивал меха, нажимал на кнопки, и мелодии лились по избе, навевая воспоминания ушедших лет. Мотивы знакомых песен вызывали светлое чувство грусти о прошедшем. Компания шумела до ночи. И ему с ними было хорошо. Одиночество растворялось на время, душа отмякала. Щемящая бесконечная тоска отпускала, чтобы поутру снова навалиться с прежней силой. Но и это короткое время, которое находился среди людей, ценил и ждал с нетерпением новых встреч.
Назавтра с утра решил пройтись с ружьишком по закрайку кедрача, продвинувшегося от деревни к распадку. Там в ельнике рябчиков немало развелось. Угощение будет славное. Пару сетей на озерце распустить надумал, рыбкой буровиков побаловать.
Вышел на двор. Бросил в собачью будку сухую веточку полыни, чтобы на Дымке блохи не заводились. Насекомых резкий запах растения отпугивает. Принялся строгать из березового полена топорище - старое могло подвести в любой момент. Раньше он для всей деревни изготавливал различные деревянные изделия: посуду, оружейные приклады, колеса для телег. Отец научил этому ремеслу, передал умение от деда. Вот и сейчас руки не подвели, топорище получилось ладное. Обидно. Никто не принял мастерство, и на нем венчается благое дело.
Взглянул на небо. В далекой лазури плыли стаи журавлей. Грустная мелодия неслась с небес, тревожа душу. Косяк за косяком скрывался за горизонтом. Плавно и слаженно птицы взмахивали сильными крыльями. Вожак вел их на чужбину. Веселым весенним праздником природы они вернутся обратно к родным гнездовьям. Тяга родины! Как бы хорошо ни жилось в теплых странах, а все тянет в привычные края, затерянные в северных лесах. Даже птица возвращается домой. А что же люди с легкостью бросают насиженные места и ищут счастье на стороне? Куда ветер подует, туда и покатят. Завербуются, уедут и забудут отчий край.
- Пойду у кедра посижу, - надумал Данил Егорович. Дымка увязалась за ним. Огромный кедр, похожий на колокольню, возвышался посреди деревни. Корни дерева от древности вылезли из земли. Нижние ветви толщиной с добрую сосенку. Вершина купалась в изумительно чистой небесной сини, а по вечерам закат румянил верхушку. Кедр наполнял воздух пьянящим запахом. Нет краше этого дерева! Запали в память слова, прочитанные в старой книге: "В черном пихтаче и ельнике - на погосте лежать. В березняке - плясать и веселиться, а в кедраче - Богу молиться". Старики говорили, что посадил кедр сам Сидор, когда в этих местах обосновался. Кора на дереве от старости потрескалась и слоилась плотными чешуйками. Сколько помнил он себя, кедр раз в два года плодоносил. Крепкие смолистые шишки свисали, словно гирлянды. Их не били, а снимали шатиной - длинной палкой, забираясь на дерево по веткам, жалели дерево. А те, что не доставали, оставались кедровкам. Нравилась ему эта трудолюбивая птаха. Не раз наблюдал, как она запасает орешки на зиму. Подлетит к кедру, ударом крепкого клюва сшибет шишку, на лету подхватит и уже на земле выберет из нее орешки. Проглотит их и, набив зоб, отлетит в сторону. Опустится на землю, разгребет лапками лесную подстилку и уложит орешки в приготовленную ямку. Спрячет и отправится за следующей порцией. Зимой найдет запасы под снежным покрывалом и будет лакомиться вкусными плодами.
У кедра завязывались судьбы. В деревне знали, если парень девушку к кедру повел, значит, дело к свадьбе идет. В этом месте просили прощения друг у друга за что-то не так содеянное. По праздникам старики, надев георгиевские кресты, полученные за веру, царя и отечество, гуторили о жизни под тенистым покровом. Здесь их и поминали. Ангелы одно время не успевали брать души земляков, такой мор пошел. Жизнь - гора: поднимаешься медленно, спускаешься быстро.
Прислонился Данил Егорович к кедру, силы набирал. Казалось, будто совсем недавно сидели под густыми лапами кедра с Полинушкой и радовались первенцу. "Нет в прошлое обратного пути, - вспыхнула близкая мысль. - Как перебить в себе сознание одиночества?".
Он еще долго безмолвно сидел на земле, обхватив колени руками. Неожиданно вернулось ощущение босоногого детства. Ощутил запах распаренных наваристых щей, вынутых из русской печи, от которой несло ровным, сухим теплом. Вспомнил, как стремительно уплетал мамины пироги с капустной начинкой. Как, свесив ноги с крутого обрыва над рекой, вырезал из ивового прута свистульку. И как отец учил мастерить из бересты прочный туесок. Потом собирали в лесную посуду спелую землянику. Необыкновенным теплом наполнили его сердце эти воспоминания. Затем возникли картины юности. Облик любимой с букетом ранних подснежников и ее искрящиеся глаза. За ними покатились ужасы войны. Один за другим вспыхивали лица погибших фронтовых друзей. А вслед пришло спокойствие и равнодушие. Свинцовый сон навалился в полную силу и не отпускал, пока холод не забрался под одежду. Проснулся уже в глубоких сумерках, с трудом разодрал глаза. Помял обеими ладонями лицо. Дымка тоже пробудилась и терлась о его ноги.
Вершина кедра гудела и пела размеренную спокойную песню. На небе зажглись первые грозди звезд. Каркали вороны, накликали какую-то беду. Гадала ночная кукушка. Он зашагал домой. Темнота не мешала. Знал каждую выбоину на дороге, исхоженную не одну сотню раз.
Проснувшись поутру, перекрестился на тусклую фольгу образов в темном углу избы, поцеловал нательный крест и вышел на улицу. Солнце еще лежало на хребте. Утро выдалось веселое. Небесная синь и белые барашки облаков. Вернулся в дом. Потыкал вилкой в сковородку с жареными ельцами. Попил чайку. Забросил за спину понягу да неизменное ружьецо. Взял сети и направился в лес. Дымка затрусила вслед.
Тайга, одетая в разноцветный осенний сарафан, выглядела нарядно. Осень смешала все краски, какие только существуют на земле. Здесь и золото поредевшей березы, багрянец осины, и вечная зелень елей. Вначале заглянул на озерко, бурно заросшее по берегам осокой. Знакомые с детства места. В изумрудном небе парили белогрудые чайки, издавали дикий резкий крик. Некоторые из них молнией срывались с высоты, со всего размаху шлепались в воду и опять взмывали. Слышался шум крыльев и голоса уток.
Достал из мешка сети, набрал их на небольшие палочки, заточенные и гладкие, чтобы сеть при роспуске не запуталась и комом в воду не ушла. Столкнул лодку-берестянку. Умело орудуя веслом, заставил посудину скользить ровно по водной глади. Остановился возле щучьей ямы. Сеть легла ладно. Второй невод разметал чистой водой вдоль берега. Пристал к берегу, поддернул посудину и направился кедрачом к распадку.
Шел и упивался видами окрестной тайги. Хорошо в лесу. Благодать стоит. Ярким пламенем вспыхнули рябины. Под ногами алеет нетронутый брусничник. Кусты голубики обсыпаны чернильными каплями. Всюду выглядывают грибы. Маслята с нежными цвета слоновой кости матовыми головками. Волнушки с оранжевыми бархатными шляпками. А вот, будто брошенное в мох янтарное ожерелье, желтеющие шляпки лисичек. Воздух сладкий, пропитанный кедровым ароматом и крепким запахом смолы. Перепархивали стайки кедровок, лущили шишки. Кедрач средний. Самый колотовник. Здесь добывали с сыном орехи. Били по стволу кедра метровым чурбаком на двухметровой рукоятке. Паданку - опавшие смолянистые шишки собирали в мешки. На всю зиму орешков хватало. Вспомнил сына, и сердце в груди как-то неладно поворотилось.
Спустился в распадок, где царствовала ель. Синицы шебаршат. Пересвистываются рябчики. Журчит свою песню ручей. Хорошо! Данил Егорович припал к холодной прозрачной воде, пахнущей мхом, мятой и еще кучей лесных запахов. Собака вслед за хозяином полакала воду, затем, повинуясь жесту охотника, замерла. Тот манком подманил лесную птицу. До конца разбивать выводок не стал. Решил, что четырех рябцов на хорошую похлебку достаточно.
Вернулся к озеру и разжег костер. Сладил рогатину и повесил над огнем котелок. Вода скоро забулькала. Попил брусничный чай, погрыз сухарь, кинул кусок черствого хлеба Дымке. Потом сидел неподвижно, точно под гипнозом, и смотрел на пламя. Люди всегда заворожено смотрят на огонь - передалось от далеких предков. И вновь который раз покатились, понеслись воспоминания. Много всплыло в памяти, связанного с этими местами. Печаль осени, печаль увядания и в природе, и в сердце, и в душе ложилась кругом. Думал, нет уже на земле ничего, за что ему зацепиться. Словно стоял на краю пропасти и ожидал неотвратимое, неизбежное падение. Пришел в себя от порыва северного ветра. Ветер пригнул осоку и открыл озеро настежь. Потянуло холодом. Залил водой тлеющие угольки и направился домой.
Оказалось, в деревню наехали гости, но не те, которых ждал. На берег реки задернута незнакомая лодка. "Мотор мощный. Японская техника - "Ямаха". Кто бы это мог быть?" - размышлял Данил Егорович. Увидел троих парней. Люди ему не известные. Подошел, поздоровался. Оказались из города, который стоял в стороне от реки. К нему сельчане по железной дороге добираются. Приехали пошишковать.
- Шишек в лесу много? Этот-то кедрина плодами усыпан, - кивнули головой в сторону деревенского великана.
- Урожай в этом году славный. Набьете вдоволь, - ответил Данил Егорович.
- Сегодня в лес не пойдем. Завтра поутру двинем. Переспим в этом домишке, - и махнули рукой на избу, которая еще не завалилась. Поговорили немного и разошлись.
Вечер выдался неспокойный. Гости бродили по деревне. Без стеснения заглядывали в развалины домов. Их интересовали старые вещи и древняя хозяйская утварь. Уже в темноте наведались к нему. Предложили продать икону, да разве мог он пойти на такое святотатство. Не по душе эти люди пришлись. И Дымка, расположившись у дверей, ворчала, пока незнакомцы избу не покинули.
Перед сном вышел на двор. Задувал порывистый ветер. Небо ясное и усыпано лихорадочно светящимися звездами. Ныло сердце, встревоженное дурным предчувствием, смутным беспокойствием. В доме, где остановились приезжие, гудело веселье. Играл радиоприемник. Слышались громкие голоса и смех. Данил Егорович присел на завалинку, укрывшись за строением от ветра. Прислушивался к музыке, пока она не стихла. Вероятно, шишкари уснули хмельным молодецким сном. От долгого сидения ноги занемели, стали чужими, бесчувственными. Вернулся в дом. Запалил огонь. Фитилек керосиновой лампы тускло осветил серые стены избы. В красном углу блеснул оклад иконы, на стене смутно забелели старые фотографии. Тени заплясали по печи. Присел на лавку и стал штопать прохудившуюся штанину. Закончив работу, задул лампу и улегся спать.
Проснулся посреди ночи от шума. Все вокруг трещало и гудело. В окне виднелось зарево. Выскочил на улицу. Деревня горела от избы, в которой расположились гости. Пылало уже несколько домов. Сильный ветер перебрасывал пламя от одного строения к другому. Огонь неумолимо надвигался. Вот уже запылала соседняя изба. От нее языки пламени перебросились на угол его жилища. Они беспорядочно лизали сухую древесину, увеличиваясь, пока не охватили всю постройку. Старик бросился в дом. Успел схватить шкатулку с документами и фронтовыми наградами, альбом семейных фотографий, какую-то одежду. Сорвал со стены ружье и патронаж. Убью! У него пересохло горло и одеревенел язык. Кричал и сам не слышал своего голоса. Едва отскочил от дома. Жара становилась нетерпима. Старые, сухие хоромы пылали, словно береста. И через короткое время от дома осталась куча раскаленных головешек. Пламя подтанцовывало между ними и качало змеиными огненными головками, временами брызгали искры. Эти искры больно жгли, распарывали грудь иглами, резали ножами. Деревни, где так счастливо когда-то жилось, не стало. Светлый луч прошлого окончательно оборвался. Судьба не оставила дверку для выхода. В слезящихся глазах старика читался ужас. Съежившееся от нестерпимой душевной боли лицо выражало беспредельную, безмерную тоску. Он оцепенел, стал истуканом, мертвым камнем. С трудом глотал широко открытым ртом воздух, наполненный густой гарью. Воздуха не хватало. Как окрик палача прозвучали слова: "Живой, старик!". Возле него стояла троица городских парней. Когда вышел из оцепенения и пришел в себя, спросил: "Что же вы наделали, ребята?" Те смотрели на него, казалось, с чувством вины и понурив головы. "Прости, старик, - пробормотал один из них. -Сами не понимаем, как такое вышло".
Поутру они убежали в лес шишковать. Оставили еды и попросили их дождаться. Сказали: "Уедешь с нами". Странно, но у него не было на них злости и гнева. Только тупое безразличие.
- Люди все одинаковые, все созданы из достоинств и недостатков. Бог им судья, - подумал.
Днем ковырялся в еще не остывших углях, но ничего полезного для себя не нашел. Потом заглянул на озеро. Выбрал сети. В мотне одной из них запуталась пара щучек. В другую сеть попалась стая окуньков и несколько сорожек. Улов оказался не нужным. Живую рыбу выпустил на волю, а заморенную разбросал на берегу. Зверюшки поедят. Вернулся к пепелищу. Долго смотрел на душераздирающее зрелище. В застывших глазах стояло темное пятно с остовом русской печи - все, что осталось от родового гнезда. Затем побрел к могилкам. Поклонился родным. Положил на их холмики по веточке алой рябины. Поклонился во все стороны землякам. "Простите, не уберег деревню. Простите, что покидаю вас. Не в силах здесь больше жить". На прощанье подошел к лесному исполину и обнял шершавый ствол могучего кедра. Замер на мгновение растерзанный и обессиленный, потом с трудом оторвался от дерева и направился к людям. Лайка засеменила вслед.
***
Прошел год.
Погорелец все это время проживал вместе с Дымкой в поселке у свояка Василия. Тот давно и настойчиво предлагал перебраться к нему. После случившейся беды принял с радостью. Относились к нему хорошо, но он все равно не находил себе здесь места и ощущал надломленность. Тосковал по лесу и озерцу. По тишине над рекой - светлой, торжественной. Кедр стоял перед глазами.
- Как там Полинушка с ребятами лежат? - часто приходила мысль. Тихая грусть, резкая боль сменяли друг друга. Однажды старик упросил родственника свезти в родное местечко. Собаку взяли с собой. Перед дорогой чисто выбрился и надел свежую рубаху. На лодке под мотором добрались до сгоревшей Сидоровки. Жуть висела здесь. На запустевшем берегу реки пировал коршун, доедая какую-то птаху. Рядом суетилось воронье. Живописный сосновый бор вырублен, стволы деревьев связаны под сплав. Везде разбросаны обрезанные сучья. Местность окончательно заросла бурьяном. Трава по пояс. Только обезображенный кедр с ободранной корой и обрубленными нижними ветвями все так же возвышался над пепелищем. Одинокое дерево, казалось, смотрело на людей укоризненно и осуждающе.
Подошли к тому месту, где раньше стоял дом. Сердце Данила Егорыча от ужасающего вида захлебнулось кровью, а душа перевернулась, и скудные слезы сами собой набежали на щеки. Затем проведали родные могилки. Прибрались вокруг них. После этого Василий решил скоренько пройтись по лесу с ружьем. Старика оставил отдыхать под кедром. Когда вернулся - тело уже остывало.
Рядом с усопшим приютилась Дымка и тоскливо, из последних сил завывала.