Аннотация: Жуть в духе масонских ритуалов. А вообще-то вдохновил Андрюша Арбеньев с его повестушкой "Овощи", хорошо иллюстрирующей лимоновский "овощизм".
Юрий Горбачев
СТРЕКОЗА
Смерть есть наше освобождение от уз материи. Тело есть куколка (кризолида), которая открывается, когда мы созрели для более высокой жизни.
Гермес Трисмегист, " Асклепий"
Когда сгорбленный под тяжестью рюкзака Алябьев увидел за соснами электричку, двери ее еще были распахнуты. В темный прямоугольничек тамбура, словно желая вставиться в рамочку или запечатлеться на фото для семейного альбома, пятясь, карабкалась по ступенькам старуха с сумкой-тележкой и рыжим коккером под мышкой. Антон Палыч поднажал. Ухватившись за лямки и поддернув рюкзак, он перешел с прогулочного шага на целеустремленный бег. Сто метров вьющейся меж дерев-великанов тропы, поросший травой бугор— и вот они -- поручни. Ухватиться. Подтянуться. И можно перевести дух.
Глядя на то, как пыхтит нагруженный рюкзаком, опаздывающий на последнюю электричку дачник, уже одолевшая препятствие пенсионерка, поторапливая отстающего, махала ему рукой, словно обмахивая веером декольте взмокшей подмышками майки. Она -то успела и внука затолкнуть в вагон, и поклажу одолеть, а вот он, бедолага! Вырываясь из подмышки, залаял коккер, зашипело, двери захлопнулись — и по инерции, усиленной тяжестью рюкзака, Алябьев вляпался в бок трогающегося вагона. Его завертело, дернуло, потащило, нога сорвалась с перрона, голова шмякнулась о шоркнувшее железо. То, что произошло в следующее мгновение, позволило Алябьеву оказаться в нескольких местах и временах сразу.
Все же удалось уцепиться, удержаться, вскарабкаться. И теперь, отдуваясь, служивый стоял в тамбуре поезда, уносящего его в сторону Новониколаевска. За плечами Алябьева бугрился вещмешок. На Антоне Палыче колом торчала пропотевшая шинель. Выглядывавший из-под края шинели протез давил натертую культю, но теперь, перенеся тяжесть на здоровую ногу, можно было ослабить давление и, придерживаясь за покачивающуюся стенку, блаженствовать. Алябьев представлял, как, сойдя с поезда, он доберется до двухэтажного дома с наличниками на улице Романова, как кинется к нему Клавдия и повзрослевшая дочурка Аня. Как снимет он шинель и, позвякивая георгиевскими крестами, пройдет, прихрамывая, к спешно накрываемому столу. А пока он смотрел на угрюмо покачивающуюся, оседлавшую огромный куль бабу и представлял, как бежит он по полю с тяжелой винтовкой наперевес. Он успел -- таки воткнуть острие в выпучившее глаза существо в каске с пикой на вершине, но тут же его толкнуло в бок, отбросило, уронило, он увидел, как грохотом снесло голову наколотому на штык, как отлетла и покатилсь по траве каска, и, очнувшись в ужасно неудобной позе, одним глазом Алябьев узрел лежащую рядом с его откинутой в сторону рукой подрагивающую, оглоушенную взрывом стрекозу и, как сквозь линзу через ее прозрачные крылышки, — сапог и торчащую из него оторванную ногу.
Расплывшись, голенище обратилось в "крыло" крышки открытого рояля. Прищурившись от ослепяющего дрожания свечи, Алябьев касался клавишей отзывистого "Беккера". Когда он прикрывал глаза — и, диффрагируя на ресницах, лучи свечного пламени обращались в радужные сфероиды, внутри них возникали чудесные эльфические существа со стеклянистыми крыльями, голыми плечами, по которым струились отливающие зеленым и фиолетовым волосы. Длинноногие, едва прикрытые прозрачными накидками крыл эльфы, паря, поднимались ввысь. У них были огромные влажные глаза, голоса их сливался в одну околдовывающую мелодию и, стоило Алябьеву чуть- чуть отворить ресницы, чтобы увидеть — рой эльфов -- лишь бесчисленные ипостаси ее, стоявшей сейчас по ту сторону рокочущих струн лицом к притихшему залу. Он смотрел на ее длинную шею, вьющийся по выступающим позвонкам локон. Он снова прикрывал свинцовеющие веки и видел, как из лопаток, полуприкрытых декольте, вырастают хрустально-слюденистые крыла-лепестки.
Крылья трепетали и сверкали. Антошка приблизил лицо к слепящей солнечными бликами воде — и увидел, как, вынырнув из кристаллически-стеклянистой ее прозрачности, по сочному листу камыша выползает мокрая толстая личинка. Хватаясь цепкими лапками, она переползла на другую сторону глянцевитой поверхности и замерла, обсыхая. Антошка любил приходить сюда, чтобы наблюдать, как на фарфоровые лотосы кувшинок садятся синие, оранжевые, черные стрекозы. Одни походили на инопланетян, только что оставивших где-нибудь на земляничной лужайке крошечную летающую тарелку. Этих легких летуний, штопающих траекториями своих полетов разорванную облаками синеву, дачные ребятишки звали иголочками. Другие — ярко-оранжевые, походили на миниатюрные боевые вертолеты, какие Антошка видел в телевизоре, летящими над джунглями, плюющими огненными струями в разбегающихся человечков. Этих стрекоз он называл огненосами, потому что воображал их порождениями огня.
Полной противоположностью огненосов были траурники. Их Антошка побаивался. Может быть, потому, что, пытаясь разобраться -- кто среди этих дивных насекомых он, а кто она, Антошка невольно произнес двусмысленное слово стрекозел, ему казалось: черные стрекозы как-то связаны с бродящим по дачному кооперативу круторогим козлом сторожа. Изумляли своими размерами и походили на скользящие в безднах звездных пучин космические станции самые главные среди стрекоз. Их Антошка называл громовиками; он был уверен - на самом деле громовики гораздо больше и просто морочат своими размерами людей, а в параллельном мире, где все наоборот, они могут производить шелестом своих крыл громы, от которых сверкают в небе молнии. Антошке казалось, что внутри голов-кабин громовиков сидят крошечные человечки и управляют этими чудесными летательными аппаратами. Но на самом деле эти малютки были великанами, равными ростом высоковольтным столбам в просеке, соединяющей дачный поселок с далеким городом. И если бы была возможность попасть в то измерение, где все наоборот, можно было бы попроситься пассажиром на эти чудесные космические корабли. Больше других стрекоз Антошке нравились синекрылы. Их зависания над торчащими из воды метелками тростника были подобны десанту неведомых существ на еще не познанную людьми планету. Заросшее по краям осокой, калужницей, подернутое у берегов ряской, болотце влекло своей таинственной жизнью. Захватывающе интересно, было, измеряя босыми ступнями поросшую мягкой травкой дорожку до этого болотца, наблюдать за тем, как из икры появляются головастики, а лишенные лап слизистые хвостатые кругляшки превращаются в изумрудных лягушат. Но явление быстрого, невесомого, прозрачнокрылого существа из похожей на мокрицу личинки — было особенно захватывающим и фантастичным. Убегая сюда от бабушки, надоедавшей ему с просьбами поесть клубники, малины или горошку, Антошка любил наблюдать за метаморфозами шныряющих в толще воды личинок. Затаив дыхание, он смотрел, как выползшая на лист страхолюдина замирала. Внутри оцепеневшей личинки что-то торкалось и шевелилось. Вдруг серовато-рыжий хитин трескался, и из распаковавшейся оболочки высовывалась металлически поблескивающая головка, потом спинка, смятые крылья и, наконец, хвост. Это был громовик. Еще мгновение — и крылья, расправившись, затвердевали тоненькими, пронизанными паутиной прожилок стеклышками. Преображаясь, насекомое ползло к вершине продолговатого листа, он сгибался под тяжестью хитинового фюзеляжа, налетал ветер — и стрекоза взмывала, увлекаемая солнечным водоворотом.
Солнце слепило до рези в глазах. Антон Палыч снял с переносья пенсне — и отложил ручку. Бывает же такое! Едва-едва хватило содержимого чернильницы, чтобы закончить рассказ. Антон Палыч вывел последнее слово — и обнаружил, что чернила высохли. На такой жаре--мудрено ли! Ну и ладно. Рассказ, быть может, потому и удался, что чернил в обрез, кончился керосин в лампе — и писать лучше всего с утра, пока еще не поднялось солнце, не жарко, не свербит в легких, не отходят мокроты, и скользят стрекозы над прудом. Да, лучше писать с утра, пока хандра предвечерья, а тем более тоска ночная не повылазили из темных углов, шурша нетопыриными крылами летучих мышей, глядя из мрака всевидящими глазами филинов. Тоска оседлая не хуже тоски дорожной, испытанной им в том сибирском городишке по пути на Сахалин, где случилось видеть выходящей из трактира тоненькую девушку, об руку с толстым, похожим на жуковатого налима купцом. Симбиоз водяного жука с налимом -- что может быть отвратительнее -- большое, скользкое насекомое с привычкою к обсасыванию утопленников? Антон Палыч протянул руку к тарелке полной крыжовника, и, ощутив на языке плотную округлость ягоды, с хрустом раздавил ее. На язык вытекло что-то терпкое, недозрелое, кислое. Антон Палыч сморщился, будто в рот ему попал водяной жук, и, схватившись за носовой платок, поспешил на крылечко. Как раз в это момент его настиг приступ кашля — и вместе с ягодой он выхаркнул на кирзовую поверхность лопуха кроваво-зеленоватый сгусток.
Аня так сладко задремала, что слюнка-хрусалинка вытекла из уголка рта и растеклась по странице, промочив ее. Ветерок шевелил испещренные типографским шрифтом листочки. Аня то задремывала, то почти просыпалась, раскинувшись на раскладушке всем своим загорелым телом, самозабвенно отдаваясь солнцу и теплому ветерку. Стрекоза вилась над нею, норовя усесться прямо на маленькие чашечки девчоночьего бюстгальтера. Ане мерещилось, что ее ведет под венец старый князь, ей почти что уже снилось, что, прогуливаясь по набережной с собачкой, сквозь шум черноморского прибоя она вслушивается -- а не идет ли он ? Зачем он привез ее сюда, на эту дачу? Ведь ей же с утра на репетицию...
Анна Сергеевна, конечно же, отдавала себе отчет, что тот, бежавший с рюкзаком и не успевший заскочить в тамбур электрички мужчина — отнюдь не чеховский герой, сыгранный когда-то Баталовым. Да и те времена, когда она, школьницей, а потом и студенткой театрального, лежа на раскладушке, наяву грезила Чеховым, уплыли из окон уносящего его вагона в такую даль, что дух захватывает. Порой ей казалось будто вившаяся над ней стрекоза, вцепившись в нее, всунула Аню в свои разъемистые челюсти, затолкала в пасть, заглотила — и вот теперь, еще до конца не переваренная, с ушастым коккером под мышкой, Анна Сергеевна уносится ввысь, замурованная в огромный металлический хвост гигантского крылатого насекомого. Анне Сергеевне послышался удар о двери вагона, ей показалось, что она даже различила хруст. Ее рука потянулась к стоп-крану. Но в мгновение, когда она все же решилась рвануть красный холодящий ладонь рог, решение сделать это созрело потому, что ей показалось: бегущий с рюкзаком, чтобы уцепиться за поручень отходящего поезда — он.
Штабс -капитан Алябьев всматривался в лицо сидящей под стопкраном мешочницы — и медитировал. Ему казалось, что поезд уносит его куда-то не туда. От Омска до Новониколаевска, устилая мертвыми телами насыпь, они продвигались километр за километром, настилая разобранные рельсы поверх тел, служивших шпалами. Ногу ему ампутировали, не доезжая Харбина. Хирург пилил кость без наркоза. В вагоне. И, когда зубами степного барабинского волка пила грызла кость, он все еще видел — и лучистые фелони тобольских священников, как бы составляющих единое целое с алтарными окладами и киотами церквей, где они тщетно молили о всевышней помощи, и золотые погоны адмирала Колчака, и сверкающие, сложенные штабелями слитки в полумраке литерного, и движущиеся по льду Байкала сани с наваленными в них золотыми чушками, и падающих замертво на ледяном ветру. Теперь все они представлялись Алябьеву ледяными скульптурами, вмерзшими в текучий хрусталь времени, эрмитажными атлантами, удерживающими тяжелый напор вечности. Отныне, переодетый в простого сапожника, имеющий в запасе вариант "легенды", что он часовщик, князь Алябьев представлял все случившееся с ним какой-то жуткой сказкой. Чем-то вроде масонского посвящения. Он так живо представлял себе, как его, гниющую под землей ногу точат черви, а вот сам он, как бы бессмерная реинкарнация в иное тело, часть бывшего целого, должен забыть о прежнем своем воплощении — из князей вернуться в грязь, перевоплотиться в сапожника или часовщика — и, ковыряя шилом сапоги, копаясь в часовых механизмах, ждать, ждать, ждать... Надеясь на чудо, пытаясь отыскать тайну изготовления живых ног и овладения временем, ожидать какого то второго пришествия или чуда воплощения в новом теле. Он готов был поверить в это, глядя в лицо хорошенькой миловидной беженки так же, как ощутил мрачный ужас кармы, стоя в полумраке дацана, когда он глядел в лицо Будды и слушал непонятное пение далай-ламы. Казалось, время и в самом деле начало двигаться по кругу, а душа, растекаясь, искала пути воплотиться в беззаботно бегущего по перрону мальчика с цыпками на ногах, дерево возле похожей на пагоду водокачки, в летящую птицу.
Падая, Алябьев увидел, как прыгнула стрелка на станционных часах. Круглые, всегда напоминавшие ему безудержно катящееся куда-то колесо, они были тем ориентиром во времени, по которому он отмерял свои погружения в параллельный мир, открывающийся сразу, как только раздвигались двери электрички. Его дед был часовщиком, а сам Антон Палыч всячески избавлялся от напоминаний о времени. Тиканье часов, часиков, а тем более грохот будильников он воспринимал, как удары хлыста по спине медлительно вышагивающего мамонта истории. Пусть бы лучше дремал он вмерзшим в якутские льды, стерег бриллианты кимберлитовых трубок. Зачем тревожить попусту? Алябьеву хотелось забыть о том, что время движется, слиться сознанием с жившими до него, поверить в то, что существует нечто вечное, неподвластное времени. Он искал путь в вечное через параллельные миры. И совершенно неожиданно обрел такой проход за дверьми электрички. Странно. Но когда он ездил на дачу вот уже на третий год как догнивающем на свалке "москвичонке", это ощущение не было столь острым. А тут Алябьева не оставляло чувство, что, напирающие сзади садоводы выталкивают его в разверзающуюся под ногами бездну застывшего, совершающего мерцательные движенния, готового кристаллизоваться, времени. Что за плечами у него не рюкзак с поставленными одно в одно ведрами, термосом с чаем и упрятанной в целлофановый пакет половинкой буханки хлеба, а либо парашют, либо сложенные крылья. Алябьев тянул за кольцо, его дергало ввысь, - над ним распахивался синий купол. "Небо!"-- удивлялся Алябев, цепляясь за хорошо ощутимые ладонями стропы. Сферу стаскивало на бок вместе с кучевыми облаками -- и он думал о том, что неплохо было бы подтянуть стропы, чтобы его не утащило слишком далеко. Его все же сносило и поднимало ввысь. И это удивляло Алябьева: неужели вместо ведер, хлеба, термоса, жена уложила в рюкзак парашют? Но откуда ему было взяться в их домашнем хозяйстве среди простыней ,, пододеяльников и наволочек? Происходящее дальше было достойно еще большего удивления. Алябьев чувствовал, как кожа на лице и руках стала лопаться, отслаиваться кусками -- и вот уже легкотелым синекрылом он выпархивал из оболочки, болтающейся на стропах пустотелой куклой. За его спиной вибрировали чуткие прозрачные крылья. Он взмывал ввысь, видя, как плюхнулся на ромашковый бугор брошенный мальчонкой парашютик из носового платка с привязанным к нему на нитках пластмассовым трансформером. Алябьев парил под облаками и в то же время мог видеть самого себя, бодро вышагивающим в толпе дачников - сбоку пенсионерка с тележкой и вертящимся у ног рыжим коккером, с другого боку мальчонка, соорудивший для трансформера парашют. Выдавливающаяся из дверей электрички человеческая масса студенистой икрой стекала с бугорка насыпи, чтобы, погрузившись в рясковую зелень растительного мира, фильтруясь, пройти через стадии юрких головастикав, златоглазых лягушат и упрыгать -- каждый на свой листик желтенькой кубышки, в свою прямоугольную ячейку с коробочкой домика в одном углу, сараюшкой для инвентаря и сортиром в другом.
Антошка радовался этим своим поездкам с бабушкой потому, что пока Анна Сергеевна возилась на грядках, можно было бегать к болотцу, а за ним, по ту сторону высоковольтных столбов и овражка, не доходя до деревни, располагалась свалка, где было много интересных предметов, а дальше -- кладбище, на котором среди поросших травой и цветами бугорков всегда пасся черный козел сторожа. На свалке Антошке особенно нравилось забираться в остов легковой машины. Сквозь ее дырявый пол пробивались лопухи и крапива, приборная панель была затянута паутиной с копошащимися в ней паучками, под крышей лепилось осиное гнездо, из дырки которого то и дело вылетали острожалые фурии. Кроме руля и ободранного водительского сидения в салоне этого "москвичонка" ничего не осталось. Марку машины Антошка вычислил, отодрав от корпуса хромированные буквы. Но после того, как он унес никелированные буквы, чтобы закопать их под кустом облепихи, остов машины забыл о своей прежней жизни. Антошка усаживался в кресло водителя, ухватывался за руль - и остов старенького автомобиля превращался во что-то среднее между летающей тарелкой и стрекозой огненосом. Свалка и прилегающее к ней деревенское кладбище было тем самым местом, через которое открывался ход в измерение, где все наоборот. Где ржавое превращалось в новое и сверкающее, мертвое -- в живое, крошечное -- в большое, сырое и мягкое - в огненное и обжигающее. Бабушка не даром пасла Антошку: паренек пристрастился к нюханию "Момента". Однажды Антошку уже находили в подъезде с целлофановым пакетом на голове. Кой-как откачали мальчонку, сорвав тот измазанный, воняющий изнутри клеем, пакет. Анна Сергеевна надеялась, что свежий воздух поможет внуку. Но запахи цветов и разнотравья действовали на нюхача весьма специфически. И он продолжал ловить моменты. На помойке, же, где можно было найти и бутылку из-под ацетона, и пропитанное бензином тряпье, и целлофановые пакеты, Антошка отлетал в мир грез без труда. Соорудив на голове смоченный ацетоном пакет, Антошка видел, как бродивший меж крестами, обелисками и оградками пощипывающий травку, раскидывающий рогами венки черный козел превращается в рогатого колдуна в черном плаще и с бородой. Держа на ладони сияющий зеленый шар, колдун произносил заклинания. Вот тогда-то и начиналось.Ржавое железо обретало черты огнелета. Пакет превращался в шлем скафандра. Насекомоподобное чудовище бесшумно отрывалось от земли. Пилот знал, что нажатием одной кнопки он расстреляет противника огненными осами, нажатием другой - пылающими пауками.
Нечесаный, обвешанный репьями козел принадлежал сторожу дачного кооператива " Растительное братство ", в котором Алябьев, подзаняв денег у коллег-учителей, купил участок и предался садоводству и огородничеству. Козел бродил по кооперативу и его окрестностям совершенно беспрепятственно, некоторые видели его ночами в плаще и сапогах сторожа, с накинутым на рога капюшоном и двустволкой за плечами. Козел-сторож мог подойти к яблоньке - и обгрызть кору или встать на четвереньки и сожрать кочан. Ранеткам он не давал дозреть, облепиху объедал вместе с листиками. Но когда ему пеняли на его недостойное поведение, он все сваливал на прожорливых гусениц, мышей, ежей, зайцев и деревенских мальчишек.
Подхватываемый воздушным потоком, вибрируя слюдинками крыл, Алябьев поднимался все выше и выше. Оттуда, из поднебесья, он мог видеть малахитовую ленту бора, реку, болотце с вытекающим, прячущимся в овражке ручейком, свалку с ярко красным остовом его "москвиченка" невдалеке от березника, кладбище на бугре, деревню с церковкой, окруженной домами, будто это были собравшиеся по случаю празднества прихожане. Все это, как и морковка колоколенки, репка соборного купола, торчащие вместо крестов, вросшие в небо хвосты-корневища, напоминало... С одной стороны все это возвращало Алябьева к его праведным трудам на грядках, с другой -- как бы повторяло сюжет росписи на старинной, оставшейся от бабки харбинской шкатулке. На крышке этого ковчежца сосны выглядели китайцами в зеленых одеждах, речка - серебристо-голубым драконом, ручеек - лапой, болотце, зажатой в когтях луной, церковь -- горой с отверстием пещеры в ней, колокольня -- тощим монахом в рясе, остов автомобиля - испепеляющей сущностью юнь. Сюжет, как объясняла Антошке бабушка Анна Сергеевна, читая иероглифическую надпись, назывался "Похищение луны". Дракон ужасно походил на личинку стрекозы, китайцы -- на лягушат, луна - на икринку, сущность юнь- на обнажающуюся из- под крайней плоти, с детства не дающую Антону Палычу покою упругую мякоть. Иногда ему чудилось, что из отверстия в этой мякоти вышли не только юркие, шныряющие в теплой воде головастики, казавшаяся ему предтечами дочери, до длинноного-округлогрудого состояния вызревшей на дне болотца, куда он иногда ронял беловатую слизь, рукоблудствуя в каком-то ином своем воплощении, а явился и весь окружающий мир. Но Алябьев понимал—что просто темечко напекло, пилотку из газеты соорудить надо, что никакой он не мальчик, застуканный им под березкой и отчитанный на камышовом бережку по праву старшего. Зачем ему мастурбировать - если вот она его инь - в одном купальнике перед ним, стоит, выставив на обозрение соседей едва прикрытые тоненьким купальничком выпуклости и углубленьица. Переламилась в талии, ворошит себе буйные волосы ботвы, будто собирается отдаться кому-то другому. То морковину в рот засунет, то на огурце губы сомкнет, то за шланг ухватится обеими руками. Всякое может померещиться. Но, если дочь бывала на репетиции, то в домике, на старом, привезенном сюда диване можно совершать ритуал сева рисового семени в борозду, орошать пахоту, воскурять фимиамы, воздавать жертвы алтарю...
Алябьев открывал ковчежец --и видел себя внутри избы-молельни, куда кооперативщики несли для освящения алые редиски, бордовые свеклы, зеленые огурцы, желтые тыквы. Дачники-огородники приближались к алтарю, где Алябьев был распнут на крестообразном стволе стелющейся яблони — и, падая на колени, молились. Благоуханные запахи лука, укропа, чеснока наполняли внутренность молельни. Слышалось стрекотание сороки -- и из распахнувшихся царских врат, в глубине которых виден был большой лотос с сидящей в нем лягушкой, выходил козел в хламиде и призносил:
— Братья и сестры! Знайте — мы представляем собою единое растение. Целое и нерасторжимое. Даже отмороженная ветка — часть целого. Каждая ягодка, каждая травинка, каждая букашка на ней — это все мы... Мыши — это наши братья в других воплощениях. Синицы, воробьи, вороны — наши отлетающие души...
— Как же тогда быть с прополкой и обрезкой? Как с вредителями бороться?
--- Сорняк должен уничтожаться! Ветки-отморозки достойны секатора! А вот плодоносящие растения...
Из алтаря выходил служка с мордочкой ежа. На его увенчанной колючками голове было наколото два яблока и подсохший гриб-боровик — их меж сосен и по окрестным околкам водилось во множестве. Мантию человеко-ежа несли два лягушонка в гусарских мундирах, с киверами на головах. Следом выступали два скворца во фраках, жук-жужелица с гармонью, кузнечик с балалайкой, божья коровка в сарафане, в повозочке, запряженной цугом хрустально-прозрачных тлей, выборные от мурашей, и несколько маленьких картофелеподобных человечков в спецробе с шишковатыми головами. Заяц и мышка-полевка несли на блюде секатор.
Алябьев с ужасом взирал на кривой клюв лезвий садовых ножниц.
--- Произведем обряд обрезания! — произнес Козел-сторож торжественно. И как только он взял секатор в цепкие волосатые лапы и развел лезвия в стороны -- лежавшая пред ним на аналое небольшая тыковка начала светиться.
--Так будет с каждым, разгласившим наши секреты! — поднес Козел-сторож ножницы к отсохшей ветке яблоньки, куда была привязана нога Алябьева.
Хрястнуло. Боль и онемение кинулись навстречу друг другу и обожгли ногу выше колена. Алябьев обнаружил, что он лежит на асфальте перрона, поджав под себя одну, упершуюся в шпалу ногу. Другая, теперь уже не принадлежа ему, отрезанная лежала по ту сторону рельса, по которому еще, скрежеща, двигалось застопоренное на месте колесо. Рюкзак тянул под вагон.
Понимание того, что дачный кооператив, о продаже незанятых участков в котором Антон Палыч вычитал в газете, как и прилегающая к нему деревня, представляют собою секту, исповедующую свою религию и эсхатологию, пришло к Алябьеву лишь после того, как он стал ходить на собрания . В повестку дня выносились вопросы, которые он принимал поначалу за своеобразный дачно-огородный фольклор. " Принятие пакта о ненападении со стороны великаноидов и неприменении огнелетов", " Договор с труфаками о подаче жизненной силы", "Ратификация закона о справедливом распределении облаков", "Моление Золотому Лягушонку", "Рациональное использование громовиков для создания благоприятных погодных условий"--- такого характера оборотами пестрели повестки, и поначалу Алябьву даже понравилось, что он попал в сообщество людей, не лишенных чувства юмора, но потом... Когда во время ночного дежурства( а дежурить приходилось потому что ночью по огородам постоянно кто-то шарился) Алябьеву довелось однажды спуститься на веревке под землю и увидеть труфаков,чья обязанность сводилась к подаче к корням жизненной силы, он понял -- все это всерьез. Тем более, что упрятанная под землей система моторчиков, насосов, трубочек, баллончиков, резервуарчиков и колб, в которых вываривался витатоний была подобна настоящей фабрике.
Трудно было понять — что собою представляет деревня Труфаково, кто и когда основал ее, но мало-помалу обследуя кривенькие улочки, кладбище и его окрестности, Алябьев сделал одно важное лингвистическое открытие. Понемногу приблизило его к этому и то, что, тяпая картошку, выковыривая из земли морковины, Алябьев то и дело натыкался на загадочные явления. Его мало обустроенный участок был самым ближним к болотцу, свалке и кладбищу --и здесь творилось бог весть что. Собственно, никто не мог гарантировать, что свалка не была устроена посреди погоста, что участок Алябьева не нарезан поверх могил. Зато, начав огородничать Алябьев, все больше и больше убеждался, что он вторгся во владения покойников. То, надавив на лопату и откинув фиолетово-черный пласт, Антон Палыч обнаруживал, что отрезал палец быстро утягивающейся под землю руки. То, ковырнув палкой, чтобы выдернуть морковину, попадал в глаз синей прячущейся под землю рожи. Случалось и волосы отхватить тяпкой — какая-то женоподобная скользкая тварь кайфовала в грядке. Палец уползал в норку, волосы разбредались по огороду, претворяясь сухими травинками, веточками, белыми червячками корешков пырея и одуванчика. И тогда Клавдия и Анюта брали грабли, чтобы сделать из всего этого прическу, Алябьеву казалось, что скользкотелая дива постанывает от удовольствия. Бывало, размахавшись тяпкой и разошедшись с лопатой, отрубал Антон Палыч высовывающиеся из-под земли носы и уши. Кто-то прислушивался и принюхивался к происходящему в этом измерении, норовя заглянуть сюда оттуда, где все наоборот. Но стоило Антону Палычу попробовать заключить обрубок в банку, чтобы показать школьному учителю химии и биолгии, как ухо превращалось в раздавленную улитку, а нос — в хвост ящерицы. Ну а окончательно убедился Антон Палыч в том, что исконное название деревни --не Труфаково, а Трупаково, когда, отправившись по дворам купить молочка, яичек, хлебца, увидел и молочницу с отрубленным носом, и продавщицу магазина без уха, и беспалого тракториста, предложившего ему конский навоз для огуречной грядки, ковырнув который - Алябьев обнаружил среди кизяков подгнивший трупик младенца.
Алябьев отдавал себе отчет, что если он наткнулся на реликтовое этнографическое образование, на остатки какого-то вытесненного из центральной России в Сибирь рода, то ему обеспечена не только докторская диссертация, но и мировое признание. Он бросил свои изыскания по теме " Отступление Колчака и тайна царского золота" и, не смотря на принятые им за шутку предупреждения Козла-сторожа, опубликовал статью о труфаках и гигантоидах. Вот тут-то и началось. В следующий же выходной к нему подошел тот самый мальчик, которого Антон Палыч застал как-то на берегу болотца, когда тот, содрагаясь от неожиданно сильного отгазма, ронял в зеленоватую воду недозрелую сперму. Мальчик передал Антону Палычу написанное на бересте приглашение на молебен. Алябьев, конечно же, проигнарировал это собрание дачной самодеятельности с применением сеансов массового гипноза и костюмированных представлений. Он сунул бересту в карман, сел в электричку -- и поехал домой. Поезд тронулся, за окном проплыл кругляк дрогнувших усиками стрелок часов. Алябьев отметил про себя, что до начала шабаша осталось каких-нибудь пятнадцать минут — и решил вздремнуть. Задремывая, он почувствовал шевеление в кармане. Сунув туда руку, Антон Палыч вынул бересту — и увидел, как она, словно бы тлея, обращается в газетный лист. ОЧЕРЕДНАЯ ЖЕРТВА ЗАКАЗНОГО УБИЙСТВА --- кинулись в глаза аршинные буквы заголовка. На двух одна к одной подверстанных фотографиях Алябьев обнаружил... Нет он никак не мог поверить! Ведь он себя узрел. Лежащим у колеса, выпавшим из дверцы "москвичонка", зависшего на склоне овражка. Тут же, без просветов и колонок шрифта лез в глаза похожий на него же мужчина, распластанный на перроне вокзала. Он валялся около растерзанного рюкзака и опрокинутого ведра, из которого выпали и раскатились ягоды крыжовника, лилипутами окружающие отдельно лежащую на асфальте гулливерситую ногу. "Да не может такого быть! — воскликнул про себя Алябьев. — Не могла ягода высыпаться! Ведь я всегда завязываю ведро трапочкой и шнурочком. Клава не могла не положить. Это все для эффектности, для сенсационности! Абсолютно неправдоподобно!" Почему-то он тут же пожалел, что связался с темой таинственного и непостижимого, со всеми этими извечными заморочками конспирологии.Он вспомнил о том, как отыскал мальчишкой все время припрятываемые матерью фотографии — бравого безногого мужчины с усами, на деревянном протезе бутылкой, с георгиевскими крестами на груди. Пожелтевший фотоснимок первого мужа Анны Сергеевны, фотографии еще двух мужчин --- сапожника в фартуке среди кож, и колодок, и часовщика с зажатой в глазу лупой, склонившегося над разобранными ходиками, были каким то вечным пасьянсом, раскладывая который, Антон Палыч пытался постичь что-то от него ускользающее. Лишь в зрелом возрасте пришло Алябьеву осознание, что три мужа матери — один человек, менявший обличия и фамилии из-за своего социально чуждого дворянского происхождения. Что все трое, столь не похожие друг на друга -его отец. Только много позже он понял, что рассказы матери о Клавдии, сопровождавшей своего возлюбленного до Харбина среди беженцев, двигавшихся через всю Сибирь за поездом, везущим царское золото, превратившиеся в легенды рассказы о себе и муже.
"Странное и жуткое происшествие произошло вчера в кооперативе " Растительное братсво", — начал читать Алябьев, — и крепнувшее в нем все эти годы ощущение, что он давно не принадлежит себе, а составляет неразрывное целое с кустами смородины, малинником, помидорами, астрами, глодиолусами и скворешником под стрехой, охватило его и вышвырнуло в тот параллельный мир, где все наоборот.
Алябьев знал, что, сбросив с рогов капюшон, Козел-сторож держит в мохнатых лапах мерцающий шар и читает заклинания. Он мог видеть, как, нагнетая витатоний , трудятся под землей труфаки, как сидит в кабине огненоса, готовый взлететь и преследовать недругов братства мальчик. Уставясь в светящийся шар, Козел-сторож произнес первое слово заклинания --- и , глянув в окно, Алябьев понял, что он --внутри громовика. Исполинская стрекоза и прежде доставляла его в город. Пролетев над бором, рекой, внырнув в мраморную нору метро, она скользила и в небе и под землей, простирая свои гудящие крылья, проходя все препятствия насквозь, С тех пор, как его "москвичонок" на полной скорости завалился в овражек неподалеку от Труфаково, а отвалившееся колесо упрыгало к самой реке, Алябьев стал за собой замечать: он мог войти в электричку сквозь уже затворившися двери, из одного переполненного вагона в другой он перемещался, проходя насквозь переборки и не обращающих на него внимания задумчивых огородников.
Козел-сторож прочел следующее слово заклинания( а всего нужно было произнести три магических формулы).
Подойдя к окну и раздвинув жалюзи, Алябьев увидел усердно поливающего грядку загорелого, костлявого Антона Палыча в пенсне, раскинувшуюся в шезлонге Книппер-Чехову, но, моргнув, понял, что это просто аберрация зрения... Выпадение в детство. Вчера тут он кувыркался актеркой, играющей в спектакле чеховскую барышню. С соседской дочерью, запорхнувшей в его особняк легкокрылой стрекозой. Она декламировала ему нудные монологи, загорала, валяясь на раскладушке, выучивая роль. Совсем девчонка. Бюстгальтеру не на чем держаться. Но ночью! Ночью...Хм! Ее груди - маленькие и твердые, как плоды со стелющейся яблоньки, прихваченную заморозком ветку которой резал вчера ножовкой, а потом подравнивал секатором сосед... Ее хранящие вкус терпкого ассорти из малины, смородины и крыжовника -губы. Алябьев швырял в шезлонг свое утомленное ночными занятиями тело. Он брал в руки лощеный журнал, где всего этого лоснистого, зализанного макияжем добра было наворочено, как мяса на базарном прилавке, но перед ним вновь и вновь возникал ее профиль. Тонкий. Одухотворенный. Алябьев специально оставлял створки жалюзи не закрытыми на ночь, и полосы лунного света скользили по ее телу ртутными змеями. Эти змеи обвивались вокруг него, вгоняя его в состояние невесомости. А ведь давно ли все это мосластой девчонкой бегало с лейкой между грядок? "Неужто влюбился?" С утра Алябьев отправил Аню в город на джипе с телохранителем--на репетицию, а к ночи она опять будет здесь, чтобы продолжить...
Чтобы заглушить ее оргаистические стоны, Аляба включал на всю катушку телевизор, набитый новостями из Чечни. Сейчас телек продолжал молотить за спиной: как только смолк гул мотора, Аляба врубил боевик покруче.
Алябьев отвернулся от окна, вышел на крыльцо и направился в аранжерею. Душный запах роз накатывал из дальнего ее конца. В перспективе Алябьев думал превратить все пространство теплицы в зимний сад. Он уже видел здесь -и пальму, и тропические растения, и разноцветных птиц, перелетающих с ветки на ветку, и ее, вот здесь вот, нежущуюся в кресле-качалке. Будут, подумал Алябьев, и пальмы, и кипрское вино, и евнухи в чалмах, и звезда гарема, извивающаяся в танце, а пока — огурчики, помидорчики... Он протянул руку к налитому огурцу, чтобы сорвать его -- рука почувствовала тяжесть золотого слитка. Нет, конечно, пока что он, Алябьев, не научился выращивать золотые огурцы, но в банковском сейфе уже лежат они -- слитки. От соседа, которого Алябьев, время от времени и в основном, чтобы познакомится с дочерью, приглашал на чаек, он слышал о царском золоте. Сосед соблазнял его спонсировать поиск клада. Да только круглый идиот стал бы шариться с аквалангами по дну Байкала в поисках затонувших слитков, лежащих где-то в сообществе черепов и костей! Его царское золото — это, как ягоды облепиховых веток, облепившие улицы города ларьки, ларечки, магазины, магазинчики, кафушки, барахолки... И пока работают труфаки, как написано в статейке этого безумца, будут наливаться тяжестью слитки. Алябьев любил свою фамилию. Звучала она благородно, по-дворянски. А теперь все искали свои дворянские корни. И находили. Выросшему на бандитской окраине Алябе нравилось, что его фамилия созвучна со словом алиби. Недолго Аляба болтался в положенцах. Прибрала босса Костлявая. И вот теперь все денежные ручейки стекались к нему. Припугивал босс, что его люди запрограммированы, рассказывал, что, дескать, кто на него руку поднимет, тот сам падет от рук Черного Козла. Тот Козел буквально зомбирует людей, но сам он зомбирован боссом. Спустя три года после его, босса, насильственной смерти должно включится заложенное проклятие - и Козел с его подручными начнут действовать. Кто они -никто не знает. Когда-то босс был главврачем психиатрической лечебницы, хапнул денег, отсидел, вошел в авторитет с кликухой Главврач, но психи, которых он пользовал и на воле, и на зоне, стали его тайным орденом. По кооперативу, где прежде босс был председателем, ползали слухи, что Главврач собрал здесь всех своих пациентов. И даже с новыми работал. Они воспринимали его мессией. Последнее время Главврач занялся и с нюхачами и их родственниками, обещая и прежним своим пациентам, и новым не излечение, а создание новой цивилизации, которая жила бы в двух измерениях сразу—реальном и галлюцинативном. Он, конечно же, экспериментировал с наркотиками, приторговывал травкой, и замышлял создать наркосодержащие тыквы, кабачки и огурцы. Иногда Аляба вспоминал о легендах, связанных с именем босса, подруливал на "Чароки" к Заельцовскому кладбищу, поглядывая нет ли трещин на мраморной плите от рогов рвущегося на волю Черного Козла, которым, как полагал Аляба, и считал себя, фантазируя, Главврач. Но плита была мощная, гроб Аляба велел замуровать железобетонными панелями, соорудил боссу саркофаг—будь- будь, так что, вроде, бояться было нечего. На всякий случай Аляба все же нанял телохранителя Антона. Здоровяк. Вытащит из багажника двухпудовую гирю и играет ею, как пушинкой. А Аня смотрит. И все равно, как только августовскими денечками подходила годовщина с того времени, как свалился босс в овражек с женой и дочкой - накатывало тревожное, гнетущее чувство.
С тех пор, как Аляба выстроил себе этот замок, заховавшись среди грядок мирных огородников, ему казалось, что он тот самый взгроможденный на железные опоры резервуар, к которому подсоединены трубочки ведущие к развесистым смородиновым гроздьям комков и кофеен. Только вместо полива--отсос, наполнение, набухание. Странный какой-то сторож в этом кооперативе. Вроде крыша у него съехавши. Уговорили купить недостроенную халабуду на краю соседней деревеньки, теперь зазывают на мероприятия. Но, кто его знает, может все эти чем-то напоминающие карнавалы цветов в Монако, моления со свечками, праздники урожая, поклонения Золотой Лягушке лучше, чем рамсы с Крыжовником, Налимом, Футляром? Свела же судьба с этими профессиональными убийцами. Один срок тянул за мокряк. Другой контрактником в Чечню мотался, третий стайперил под Шатоем. Их больше всего прикалывало, что Аляба — Антон Палыч. "Ты у нас классик сценического искусства, мы все твои актеры!", — говорил Футляр, заваливший пахана. "Все эти винтовки с оптическими прицелами в виолончельных футлярах, --говаривал он. — к чему они! Гайки открутил на колесах — и клиент в кювете!"
Молодые и хищные убирают с дороги старых и немощных. А этот пердун разъезжал на своем "москвичонке", сталинист хренов, скромник, джип купить стеснялся! Деньги не на счетах держал, а в золоте в бриллиантах! Заховал, хохол, под яблонькой с садочке. Ископаемое. Откопали. Ну а его, жену, дочурку, коккера--наоборот. Устроили ДТП с отвалившимся колесом. Как -никак Крыжовник пропахший автолом специалист -костоправ. Так гайки отвинтит -- сработает не хуже бомбы с часовым механизмом....
Алябьев хрустнул огурцом и, разжовывая сочную мякоть, вышел из душной теплички на свежий воздух. Его внимание привлекли огромные, буквально на глазах набухающие тыквы на участке у соседки, где вечно бегал ежик, баловался с ящерицами мальчонка и ломились через забор желтые солнца топинамбуров. Жуя приятно холодящую небо зелень, Алябьев шел по краю бассейна, чтобы разглядеть, что это там надувается --за мальвами?
Козел-сторож прочел последнее слово заклинания.
Из первой лопнувшей тыквы вывалились Крыжовник, Налим и Футляр— все трое были в тыквенной раскраски камуфляжах и с "акаэмами". "Вы чо, хуеплеты, -- воевать намылилились?" — хотел приколоться Аляба, в последние дни перемежавший секс с новостями из Чечни и прокручиванием кассет с боевиками.
Ослепительные вспышки огнегасителей и резкая, обжигающая боль остановили его возглас. Надкушенный огурец выпал из руки. Из изумленно разинутого рта выкатывалась огуречная попка. Алябьев падал лицом в аккуратно уложенный перегной. Взорвалась вторая тыква, шарахнувшись от нее, киллеры увидели нескольких коричневых человечков с трепещущими на ветру свечами в перевернутых вверхтармашками обрезанных пластмассовых бутылках .
Телохранитель Антон сдавил червеобразные пальцы на горле Ани и, ощущая, как сокращаясь в предсмертных конвульсиях, ее вагина вытягивает из него последний всплеск оргазма, вдавил ее в задрожавшую березку. Маленьким Антошкой он прибегал сюда, пока спала в домике бабушка, чтобы следить растекание лягушачьей икры, суету головастиков, бултыхания лягушат, мельтешение стрекоз. Все его детские вожделения слились сейчас в один чудовищный кайф. Он додавливал хрипящую Аню, проваливаясь руками сквозь ее горло, он смыкал пальцы на шелковистом березовом стволе, где была содрана береста для послания от Черного Козла, он терся и ерзал своим суком о дуплецо, образовавшееся от весенних подсочек, он впивался губами в эти порезы, натеки, сочащуюся щель.
В вышине загудело. По грядкам кооператива, по кровлям и кровелькам скользила огромная крестообразная крылатая тень. Над крышею особняка зависла исполинская стрекоза в прозрачном чреве которой были видны гигантоиды.
— Ты чем, Крыжовник, в натуре, косячок забил? Я в Шатой по-новой десантироваться, а тем более с инопланетянами воевать не договаривался! — крикнул Футляр и, отступая к мальвам, пальнул в стрекозу. Достигнув фезюляжа пули расплавились и шипящими каплями оросили ворсистые листья топинамбуров. Золотистые лягушачьи глаза смотрели мимо. Из-за березника возле болотца показался огненос.
— Отходим! Тут боевые действия с применением секретного оружия ! — крикнул Налим. ---Говорил же тебе — больше надо было с этого банкира брать! У него-то слитки в сейфе, а у нас што? Он, сука, каким -то образом опять заслал нас в эту чеченскую дыру. Глянь—вот дом, в подвале которого, меня червивым мясом кормили! А вон -гора. Болотце, ручей, овраг, деревня—все сходится . И вертолетов таких у нас на вооружении нет. Опять, бля, арабы чудят!
Антошка готовился нажать на гашетку. Ему только надо было выбрать-- в кого посылать струю напалма — в разбегающихся, толпчущих грядки комуфляжников, в испортивших бабушкину тыкву труфаков, в громовика с гигантоидами внутри, или , вернувшись, в телохранителя, стаскивающего труп Ани с бугорка в болотце? Взлетая, это место Антошка проскочил, но готов был возвратиться.
Двери электрички отворились. Лицо Алябьева лизал шершавый собачий язык. Стоя над ним на коленях, разорванной майкой женщина, пыталась перетянуть кровоточащий обрубок. Где-то он уже ее видел. Алябьва подхватили подмышки две мышки. Жужелица в фуражке железнодорожника вытаскивала из-под колес предмет похожий на Италию, напоминающий о римлянах, восстании Спартака, купленных жене зимних сапогах. Предмет обнюхивали ежики. Гнусавя, выступали труфаки со свечками. Блошки тащили в возочке божью коровку. Алябьев понял, что ритуал свершился. Он узнал склонившуюся над ним, рыдающую женщину — это была его мама — такая, какой он помнил ее, какой хранил на фотографиях в семейном альбоме — открытое русское лицо, седоватые локоны добрые морщинки у глаз. В топчущимся рядом с немолодой женщиной мальчонке Алябьев узнал себя.
Козел — сторож прекратил читать заклинания, и обратясь к Лотосу и застывшему в нем Золотому Лягушонку чего-то ждал.
Словно в блаженном парении раскинув руки, со дна болотца смотрела в небо Аня. В радужках глаз сновали стрекозы. На дне Аню удерживала привязанная к талии гиря. А, может быть, просто она опять стала личинкой стрекозы.
Антошка нажал на гашетку. Из-под левого крыла вырвался рой огненных ос. Разворот. Болотце осталось позади. Еще одно нажатие. Пылающие пауки посыпались из-под правого крыла.
Отстреливаясь от налетевших тварей Крыжовник, Налим и Футляр садили очередями друг в друга.
Телохранитель Антон, улепетывающий на джипе от огненных пауков вдруг обнаружил, что как раз возле овражка руль потерял управление и хозяйский "Чароки"уже летел в кювет. Сверху прыгали пылающие мохноногие твари, чтобы образовав огромный, набухающий кокон, разлететься на куски, брызнув во все стороны пылающими язвами.
С целлофановым пакетом на голове, глядя сквозь мутноватую пленку остекленевшими глазами, бездыханный, сидел в остове старого "москвичонка" Антошка. Он видел, как стоя среди бугорков могил Козел-сторож, запрокинул рога и , наставив под подбородок дуло двустволки, выстрелил.