Аннотация: Рецензия на интернет-авторов Андрея Арбеньева, Людмилу Фатееву и Флора Ботанихина.
ПРОГЛОЧЕННЫЕ БЕТОНОЗАВРОМ
или, по ту сторону остеклотаревшей души
"Инь" , "ян" и "дао" наших кухонь и спален
О трех, живущих в Новосибирске литераторах--Людмиле Фатееве, Андрее Арбеньеве и авторе, назвавшемся Флором Ботанихиным, чьи рассказы, романы, повести, стихи и поэмы в основном существуют пока что только в виртуально-компьютерном виде, назрела потребность рассказать потому, что каждый из них по своему - живой свидетель происходящего в потаенной, сокрытой от посторонних взоров частной жизни среднеарифметического обитателя мегаполиса начала ХХI века. Этих столь разных, но все же объединяемых какой-то одной большой бедой авторов можно было бы отнести к некоему течению словесно-бытового стриптиза. Зачислить в когорту исследователей, с дотошностью энтомологов сосредоточенных на собственном внутреннем мире, который, как радар- параболоид принимает волнами накатывающие ото всюду сигналы бытия, чтобы преобразовать их в свой образно-поэтический, густо населенный мир. Сталкеры нашего непростого времени -- они "проживают", выживают и возвышено экзистируют в условиях постреформаторского дискомфорта, довольно точно названного кем-то "экономический стабилизец". Без скафандра и респиратора они готовы погрузиться в "радиактивый" мир семейно-бытовых микрокатастроф, чтобы, разгребая обломки ненависти и отчуждения, обнаружить остатки гармонии -любовь, человеческую теплоту. В ситуации уже почти полного нашего мутирования под домашних животных, насекомых и садово-огородные овощи увидеть сюжет сказки-страшилки. Они прилепили ласточкины гнезда своих писательских келий к отвесной железобетонной стене города-чудища, как к кратеру вулкана, готового в любой момент излиться лавою митингующих безработных мужей и устраивающих демонстрации пустых кастрюль домохозяек. Их мир -тревожен, неуютен, диссонирующе-атонален. Эти человеко-сейсмографы полурастительного происхождения колышутся в своих квартирах-скорлупках рядом с нами на тех же волнах, накатываемого бытия, в те же самые времена, когда на фоне пятизвездочных отелей международных курортов и выпучиваемых криминальной экономикой коттеджевых "рифов" квартира в "панелке" с чуть теплящимися батареми, взрывающимися газоводами и подъездными "опиумными курильнями" уже не кажутся "раем в шалаше".
Бенженка из казахстанской "азиопии" Людмила Фатеева, хлебнувший лиха безработицы Андрей Арбеньев и полудоморощенный философ Флор Ботанихин, как бы каждый по-своему ставят над собой эксперемент погружения в творчество. Каждый из них предлагает нам заглянуть в ту самую "обитальную(от слова обитать) станцию" - батискаф, "аппарат" равно предназначенный и для отлетов фантазий и для погружений в пучины бытовой конкретики, где они загерметизированы вместе со своими мужьями, женами, собаками, рыбками в аквариумах, домашними растениями, болезнями и хомячками в клетках. Каждый из них на свой манер пишет что-то вроде бортового журнала бытового апокалипсиса наших дней, находя повод для поэтической рефлексии в выморочном мире панельных стен, мусоропроводов и неодухотворенных соседей.
Женская проза всегда поражала нас своей "иньско"--матриархальной откровенностью. Лирическая героиня Людмилы Фатеевой - этакая оведьмевшая от кухонно-постельного абсурда славная продолжательница Евина рода сходится на коротке с огненной сущностью шаровомолнийной природы, и вдруг обнаружив в себе по-стивенокинговски ужасные паранормальные способности ("Крематорий"), испепеляет одного за другим своих обидчиков. Но в первую очередь - собственного мужа. Одним из самых возвышенных для "янского" восприятия мира чувств всегда было чувство отцовства. Герой рассказа Андрея Арбеньева ("Темечко"), запутавшийся в своих маркиздесадовских "поллюциях" вдруг приобщается к чуду рождения дочери. Высшим постижением свободы и проникновением в суть "дао" во всех философских системах и религиях была и будет свобода внутренняя. И кажется, ее обретает виршеплетствующий "пиит" с явными постмодернистско -графоманскими наклонностями Флор Ботанихин. Отношениям "инь" и "ян" в этом виртуальном Столицесибирске более всего соответсвует философема Флора Ботонихина из его пентоптиха "Фрустрация":
Быть женой крепко пьющего типа --
философию множить стократ.
В каждой бабе засела Ксантиппа.
Каждый вшитый - могучий Сократ.
Авторы, как бы приглашают понаблюдать за ними, ведущими многогодовой репортаж из своих железобетонных узилищ. Если тут и можно обнаружить нечто схожее с шоу "за стеклом", то это метаметафорическое стекло -кривое, вспученное, всевидящее как объектив и беспощадное, как "увеличилка", долго пылившаяся на помойке безвестности. Чего к нему только не поналипло--и обрывки газет, и окурки сигарет, и обертки импортных продуктов, и использованные презервативы...
Кухня
Алтарь инакомыслия, где когда-то велись диссидентские толковища и бренчала бардовская гитара, во что превратился ты? В пищеблок? В место горестных раздумий о том, что "И пока в холодильнике пусто, и пока закипает чаек, наслаждаемся гением Пруста, напояемся пением строк"? Обмывающий на такой вот кухне у писателя деревенщика его макулатурно-мертворожденное детище отец-производитель настоящей девочки из арбеньевского "Темечка" уже даже и не вспомнит о той былой интеллигентско-кухонной романтике. Он ведь армейской баланды хлебанул, в отличие от побывавшего лишь на "сборах" местного классика ( в портретных описаниях по бородам и усам угадываются и местный творец "словесного узорочья", и Аксаков с Толстым и Мусоргским). Из идеологически значимого "камбуз" "семейной лодки" превращается, говоря по-волошински, в "похотник ея". Уж лучше бы деревенщик в первом, не дошедшем до нас варианте названный Судаковым, аборт сделал, чем метать икру своих романов на молоки читательских душ. А вот литературную Машеньку с ее беззащитным , тонким "как яичная скорлупа темечком" абортировать грешно, не по христиански! Видимо, это вполне логичные размышления автора, абортированного аж тремя постоянно "беременными" все теми же почвенниками-деревнщиками пухленькими журналами.
Кухня! Место коллективного, похожего на массовый психоз пожирания "талонных" колбас и масла из светлого прошлого. И что главное --пожирания с с чувством полного удовлетворения. Было и есть в третьем элементе вечной триады Kinder, Kirchen, Kuche немало поэтичного. Утробно тарахтящий холодильничек. Хорошо если-двухкамерный. Все эти импортные кухонные гарнитуры, умопомрачительные мойки из нержавейки и широко рекламируемые кухонные комбайны. Динамичек, нигрывающий хип-хоп. А при достатке -и цветной телевизор. Не даром Флор Ботанихин ностальгирует по "жонглершам сковородок и кастрюль".
Вам, фокусницы кухонь, чародейки
кулинарии, толстые мужья
готовы славословить....
... А вы на кухни встав как будто в доки,
им завтрак греете и меряете соль
точнее, чем аршины шелка алого...
С беспощадностью женщины решившейся на развод или измену, в одной из частей своего ТриПсиха "Рожденный ползать" Людмила Фатеева окончательно разуверяется в сакральности "очага", превращая его в место совокупления собако-человека Тутуськина с его любимицей--надувной куклой Машкой. И если в "Темечке" явление запеленутого "киндера" женского рода обещает в связи с библейски-"кирховыми" реминисценциями пришествие спасителя, то Людмила Фатеева скорее дает нам понять, что Спаситель давно ушел -- и уже не вернется раздавать давно заплесневелые хлебы и гнилую рыбу...
Да было-было. Был "печальный бард на тесной кухоньке"...От того, сошедшего с ума барда, жившего в собственной квартире в палатке и разведшего в ней костер (возможно по причине отключки тепла и электричества) остались лишь "гитара обгорелая, палатки клок, колки оплавленные, китайский кед" да "большущий тлеющий рюкзак..." Затем этой выгоревшей квартирой овладела фирма недвижимости. Ее отъевроремонтили - и продали Тутуськину. "Комната была крохотной. Но им с Машкой хватало. Диван. Журнальный столик. Телевизор. Еще и место оставалось. Раньше Тутуськин все мечтал купить кресло. Но жизненные ценности в последнее время кардинально переменились...Тутуськину нравилось, когда Машка ждала его на кухне. Он специально долго переодевался в комнате, а потом уж шел к ней. Кухонька размерами могла сравниться разве что со спичечным коробком. Но и это устраивало Тутутськина...Схватив в каждую ладонь по груди, Тутутськин жутко возбудился...Тут же у окна сложил девку пополам, одной рукой расстегнул штаны и тихонько блаженно захрюкал..."
Последний глагол в заданной системе координат, увы, роднит Тутуськина с писателем -деревенщиком из "Темечка" -- и ничего тут не попишешь.Вот это окончательное "обмирщение" святынь, чреватое суицидом - и есть предмет философствований. И если у Флора Ботанихина по-античному богоподобные жены предстают в виде "заклинательниц бельевых веревок", то погруженный во мрак галлюцинаторно--мухоморного средневековья герой Людмилы Фатеевой с неумолимой цикличностью то и дело оказывается в сообществе висельников, использующих бельевую веревку отнюдь не для того, чтобы вывесить на всеобщее обозрение непорочные трусы кухонной гигантши.
Санузел , Ванная, Спальня
Если опиравшийся на классические примеры исследователь психологии творчества Ян Парандовский отмечал отсутствие у "хомо поэтикуса", то есть литературного героя, естественных надобностей, то постмодернизм восполнил эту "недостачу". "Клозет" с "газетой" рифмовали и Маяковский, и Бродский. Мы -пошли дальше. Сделав прозрачными стены не только спален, но и ванн, и санузлов. Мамина спальня, откуда являлся ужас немытого детства, по-байроновски прихрамывающий Умывальник -- теперь место эротических ристалищ. И санузел, и ванная - это что-то вроде переходных состояний между насыщением и удовлетворением. В спальне же наступает полное удовлетворение. Герой "Темечка", читает в клозете роман-эпопею про тракториста и доярушку, чей основной инстикт неумолимо влечет их к кульминационному стожку, где рука писателя деревенщика трепетно замирает и, переходя с "узорочья" на телеграфный стиль, выдает морзянку многоточия. Лирический герой Флора Ботанихина, сидя на краю унитаза подобно мыслителю Родена, потребляет газетную продукцию.
Сяду я один у источника
санфоянсового в тишине,
только раб не идет из кишечника,
прописавшись навеки во мне.
Заглочу я бульонные кубики,
чтобы выдавить все же раба,
но во мне это рабство, как в тюбике,
если выдавить все--труба.
Все прочту от газетного шпигеля--
до подвала, куда завезли
пять мешков измельченного Шигалева
и запал от Ахмеда -Али.
В прозе Людмилы Фатеевой унитаз дорастает до величественности Ниагарского водопада. Понятно, что в тех железобетонных джунглях, где обитают герои "Рожденного ползать" и "Женских историй" Людмилы Фатеевой эротике в духе Ги де Мопассана или утонченно-филологичного, погрязшего в гумбертизме, Набокова- попросту нет места. Эротические сцены арбеньевского "Темечка" исполнены в этаком "телевизорном стиле". Никакой метафизики и метаметафористики--сплошное "жесткое порно". Идея секса, как центростремительной силы "семейного очага" доведена Фатеевой до абсурда.
" --Господи, ведь сколько лет вместе, а все еще хочу эту дуру, --пробормотал он. Отдышавшись, Тутуськин взял Машку подмышку и понес в ванную. Машка была самым удачным приобретением Тутуськина. Такие куклы были почти в каждом доме. У кого-то получше, у кого-то похуже. Но даже у женатых жила такая резиновая игрушка, Тутуськин знал семейку, где резиновые куклы(резиновый мужик и резиновая девочка) считались членами семьи, сидели за столом за обедом, будто живые, вывозились на прогулку. И все были счастливы". Подаренная Тутуськину на совершеннолетие анти-Суок , а точнее
ее устройство - апофеоз черного юмора на тему "секс и семья".
"Ее достаточно было всего один раз надуть. Дальше кукла на всю жизнь запоминала уровень давления извне и постоянно поддерживала его в состоянии, удовлетворяющем хозяина. Внутри Машки был установлен датчик, реагирующий на выброс спермы. И кукла издавала звуки любви..."
"Накатила очередная волна нежности. Тутуськин снова зарычал. Подмял Машку под себя и начал терзать. Кусал, бил... и в это же время успевал елозить на резиновом теле, яростно атакуя безотказную дырочку между ног..." В какой-то момент обращается в нечто вроде Тутуськина и герой "Темечка". Блудливый жилмассивовский Казанова, зависнув между двумя пассиями, одну -развратную и проституткоподобную выбирает-- для тела, другую, по-иконному мадонноликую -для рождения ребенка. Вполне фрейдистская схема, по которой в одном индивиде совмещается две паталогии--садомазохистски-неотвязня любовь к "грязи" и "чистоте" и "непорочности" одновременно. Библейское обрамление(Kirche) дает основания предполагать, что таким образом в авторском сознании преломился мотив непорочного зачатия.
Воистину : "Он так же возвышен, как лебедь Сен-Санза,
он так же низменн, как Чикатило..."
Не поспоришь и с тем, что: "Мир устроен довольно хитро,
а , может быть даже еще и хуже..."
И если , как говорят(не читал!) один рифмоплет-функционер и аранжирповщик алтайского эпоса наваял поэму для брюхатенького журнальчика, где "инь" в духе восточных учений на многих страницах очень скульптурно вступает в соитие с Ян Янычем, то, надо понимать, здесь имеет место эротика совсем иного рода. Здесь трахаются...И только. Все остальное достойно лишь иронически-горькой рефлексии...
...О теле
же красотки вполне по карману
погрезить, пока ты здесь, как медяк,
и он, упиваясь, предается обману,
ведь он не какой-нибудь там мудак,
чтоб изливать на женщин семя
в момент обрезания у них гениталий
и нежных сосков...Ведь у него семья...
Материально-инфернальное
Очеловечившие собаки, окотевшие человеки, председательствующая в дачном кооперативе, очень похожая на стрекозу дамочка и даже огородники, незаметно для самих себя мутировавшие под кабачки и патиссоны. ("Овощи", Андрей Арбеньев). Подобная энтомологии филателия. Напоминающее филателию человековедение ( "Евангелие от почтовой марки"). Вся эта "материя" не менее фантастична, нежели постпелевинские мухоморные глюки героев Людмилы Фатеевой. Сжатие порождает противодействие и агрессию, лирический герой Андрея Арбеньева вполне в "сканхедском духе" проникается видением мира глазами собаки Гитлера (рассказ "Блонда" ). Он постоянно впадает в рецидивы армейского мачизма и даже готов идти на "компьютерную войну". Вполне в стилистике витртульных игр-стрелялок написан рассказ, где угрюмо-голливудоподобная Анка Пулеметчица мужского рода палит по инопланетным "каппелевцам" из лазерного "Максима". Оведьмевшая же лиро-психушная героиня Людмилы Фатеевой то из метательницы молний -барабашек обращается в сексозаврицу ("Бешенство"), то вступает в контакт с славяно-арийской нечистью ("Меня провожала русалка"). Инфернально--мифологический напор напрочь сметает барьеры здравого и рассудочного. Покаяние подкатывает комком к горлу, но сглоченное переваривается пищеварительным трактом, как пошедший в кухонный прожор плод с ассиметричного, на один бок буйно кустящегося древа познания Добра и Зла. Вещи, люди, домашние животные и насекомые, как бы парят в невесомости, становясь дымными, мерцающими фантазиями. Это поистине мир жизни после смерти последних надежд:
Катафалк для котофея,
фея юная на козлах,
махаоны и стрекозы
на усах усопшего.
Тараканы в скорбных позах.
Скорбь полезна в малых дозах...
("Похороны блюзмена")
Сжатый теснинами квартир, безденежья, условностей и толстожурнальных канонов Дух вырывается, как джинн из бутылки--в компьютерную сеть, в Интернет, на передаваемые из рук в руки дискеты, пускаясь в драйв, превращаясь в негроидно-безысходное спиричуэлс, очистительное и дарящее катарсис. Это музыка. Какофоническая, беспощадная, атоничная, вихляющася в механически-роботизированном рэпе, "зависающая" в вое чудовищно "завиртуозенных" импровизух рвущего перепонки рока. Но-музыка...