Глава 12

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Время заполночь, а я не могу спать.
Не помогает даже правильное дыхание.
Плохая я волхва. Вообще не волхва. Как подумаю, что ЕГО могу увидеть, так дыхание и перехватывает. Совладать с собой не могу.
Помню, как он умирал. Помню последний взгляд, кровь на своих руках, его дыхание - помню. Поцелуй наш помню, как минуту назад.
А сейчас все можно изменить.
Он жив!
Никому не отдам! Врагам не отдам, смерти не отдам, собой закрою! Всех убью, ведьмой стану, себя прокляну, душу отдам... не допущу! И только ветер глухо воет за окном...
А есть ведь еще и брат.
В монастыре одна у нас была...
Муж ее к ее сестре захаживать полюбил. Да так полюбил, что ребенка сестрица не от своего мужа родила, а от ходока. Монахиня та по родимому пятну и опознала, что ребенок от ее мужа.
И отомстила страшно.
Подождала какое-то время, а потом к ведьме сходила, яд купила и травить начала.
Обоих.
По чуть-чуть подсыпала, никуда не спешила. И так - несколько лет.
Оба умерли.
Мучительно, долго умирали. А она все детям оставила, да и в монастырь подалась, грехи замаливать.
Точно ли муж твоей зазнобы, Илюшенька, не знает о ваших шашнях? А то ведь и от него мог подарочек прилететь?
Ой как мог!
Я посмотрю, пригляжусь.
Не хочу брата лишаться. А ведь я его еще тогда лишилась...
Кто?!
Кто за всем этим стоит? Я ведь даже тогда ни о чем не думала. Царицей была, а за меня все решали. Кукла безвольная, глупая!
Все потеряла, что могла, самую жизнь свою - и ту провела бессмысленно.
Больше я такой ошибки не совершу. А сейчас... надо хотя бы полежать, раз уж спать не получается.
Хоть как...
Завтра будет тяжелый день.

***
- Устяша... ну-ка поворотись!
Палаты царские - особое место.
Боярин Алексей лично жену с дочерью отвезти собирался. По этому поводу и шубу боярскую надел, и шапку высокую.
Жена и дочь его обычно в простых сарафанах ходили, разве что полотно получше и потоньше. А так - обычная одежда. Поди, управься везде на подворье в летнике шитом,
Зато сегодня боярыня лучшие одежды вытащила. Сама была в рубахе из дорогого заморского зеленого шелка, диковинными птицами расшитой, поверх алый летник надела, с золотой нитью, душегрею волчьего меха накинула, на голову кику рогатую, тоже с жемчугом надела.
Зарукавья, ожерелье, кольца - все при ней. Устя на это смотрела спокойно. Но когда мать начала ее одевать - воспротивилась.
В тереме царском встречают по одежке, пусть ее и видят, как птичку серую, невзрачную. Так что одежду Устя себе сама выбрала. Отец косился неодобрительно, но решил не спорить.
Бабье дело - наряжаться, а вот разбирать их наряды другие бабы будут, не он.
Рубаха простая, белая, летник светло-голубого шелка, голубая же повязка на голову, лента в косу.
На шею - только одно украшение - кулон с дорогой бирюзой персиянской. Этот кулон на рождение Устиньи прабабка дарила.
И ни колец, ни зарукавий - ничего.
- Хоть жемчуга бы надела, - ворчала боярыня, влезая в колымагу.
- Маменька, так краше царицы мне не одеться. Да и не так наш род богат...
- Не надо краше царицы! Но боярышня ты! Не девка сенная!
- Царица тебя, матушка, пригласила, не меня. А я так... пусть все так и думают. Взяла боярыня дочку, полюбоваться на палаты царские, стоит, робеет в углу.
- Ох, Устяша, боязно мне. Царица же!
- Так и что с того, маменька?
- А о чем с ней говорить? Как себя держать?
Устя покопалась в памяти. Всплывало не слишком хорошее и доброе, но кое-что...
- Маменька, про то болтали, что царице цветы нравятся. Покойный государь Иван Владимирович для нее целую оранжерею построил и садовников из Франконии и Джермана выписал. И растения она до сих пор собирает. Может, о том вам и поговорить?
- Можно.
- Государыне вдовой, говорят, все лембергское и джерманское мИло. Ей тот же Истерман мебеля заморские привозил, изразцы иноземные, картины какие... ежели что - хвали все лембергское смело, ей понравится.
- Похвалю, Устяша. Умничка ты у меня. А больше ничего тебе не ведомо?
- Маменька, так когда мне сплетни слушать? Что знала - не потаила.
- И на том спасибо, Устяша.
- Главное, маменька, не бойся ничего. Царица трусих не любит.
Устя поморщилась, вспоминая, как свекровь всегда разговаривала с ней.
Свысока.
Отдавая указания, ругаясь, требуя, попрекая, наказывая...
А Устя стояла - и слезы глотала. Стояла - и молчала. Стояла и головой кивала.
А если б хоть раз единый в свекровь вцепилась? Заорала, рявкнула, ринула ее на пол? Хоть бы что сделала? Стала б царица Любава ее уважать? Нет ответа...
Может, сегодня Устинья его и найдет?
Когда она в храме со вдовой царицей говорила, та спокойна была. Не ругалась, не кричала, ногами не топала. А ведь бывало всякое. И в Устинью она один раз тарелкой с дорогим заморским виноградом кинула. Не попала, но противно так было, когда черные ягоды по горнице катились, словно тараканы громадные от государыни вдовой бежали...
Не надо о том думать.
И вспоминать сейчас о том не надобно. Сейчас Устинье и так тяжко придется. Ой, тяжко...

***
Фёдору у крыльца ждать не по чину было, а вот Михайле - в самый раз.
Он боярина и встретил, поклонился, улыбнулся - боярин Заболоцкий так и расплылся.
- Михайла, поздорову ли?
- Благодарствую, боярин. Все благополучно. Дай Бог и тебе здоровья, и семье твоей....
- Ну, дочь мою, Устинью, ты знаешь. А вот и супруга моя, Евдокия.
Боярыня чуть поклонилась, но промолчала. Мужчины беседуют.
- А мне царевич поручил вас встретить и сопроводить. Знаю я, боярин, ты в палатах частый гость, а все ж к царице вдовой так просто не пропустят.
Боярин Алексей, который в палатах царских бывал раз то ли пять, то ли шесть, приосанился. А то! Конечно, бывал! И все тут знает...
Устя смотрела на парадное крыльцо, словно в прошлое проваливалась.
Такое же.
Совсем такое.
Через три года вот этого льва уберут, еще через десять лет перекрасят покои, уберут из них и птиц, и девушек с распущенными косами, и коней, по ветру летящих, и все символы Росские.
Фёдору захочется все, как в Лемберге устроить.
Водопровод новомодный сделать, стены побелить, позолотить, картины в рамах тяжелых на них повесить... как по Усте, так те картины на заборе бы развесить - ворье отпугивать. Да вот беда - прохожим плохо будет.
Такие там пакости изображены были.
Мужики голые, бабы, дети, сцены разные, часто и позорные, как соблазняют кого или похищают. К чему? А это мифы латские да грекские. Из них и сюжеты брались.
Вот еще докука. Ладно Лемберг, Франкония, Джерман - у них своей истории почитай, что и нет. какие там мифы? Там же одеяло лоскутное, то княжества друг от друга куски отрывают, то воедино сливаются, то наново распадаются. Отстраиваться не успеваешь, какие уж тут предания?
Латам и грекам - тем получше. Тем предки хоть легенды свои оставили.
А чем росские хуже?
И больше их, и краше, и уж всяко картины приличнее будут!
Фёдору все было безразлично. Родную историю он корчевал так, что страшно становилось. Под корень обрубал, выжигал... ровно безумец. А что могла Устя сделать?
Только плакать.
Сейчас она плакать не будет.
Когда не удастся ей ничего изменить, возьмет она нож, да и вспомнит предания росские. Как полоненные княжны своих врагов убивали. Насильников и похитителей.
Не себя, нет в том чести. А вот врага убить, победительницей к предкам уйти - можно.
Смута начнется?
А может, и не начнется. Или тот, кто придет, будет лучше Фёдора. Всякое может статься. Так что плакать она не будет.
Не доводилось ей в той жизни убивать? А и не страшно, зато умирать доводилось. А с остальным она справится. Должна.
И Устинья зашагала за матерью, за отцом, которого подхватил под руку Михайла.
Зашагала в свое черное жуткое прошлое.

***
Аксинья первый день, как с лавки сползла. Ходить можно было, но зад болел покамест нещадно. Хорошо еще, воспаления не было, горячка не началась...тяжко!
Боярышня кое-как до нужника доплелась, и обратно пошла. По шагу, по стеночке.
- Болит, боярышня?
Вот кого б Аксинье видеть не хотелось, так Верку. Последнюю зазнобу отцовскую.
И что ее Рогатый сюда принес?
- Сгинь.
- Не любишь ты меня, боярышня.
- Отцовской любви тебе мало? - откуда Илья появился, Аксинья не поняла, но на брата оперлась, словно на стену. Даже глаза прикрыла.
Верка смущаться и не подумала.
Пальцем по шее провела, так, к вороту рубахи, завязки отодвинула, вымя чуть наружу не вываливается.
- А и то, боярич. Я женщина горячая, ладная, в самом соку. Много любви-то поди и не бывает никогда.
- А я сейчас конюхам прикажу. У них на тебя любви достанет.
- А потом тебя батюшка за это ой не поблагодарит, - пропела Верка, не сильно и пугаясь.
- А потом он себе другую девку найдет. Мало вас, что ли, в деревне? Любая бегом побежит.
Угроза получилась серьезная, и Верка тут же отступила, глазами захлопала.
- Да стоит ли нам, боярич, ссориться? Ты меня позднее найди, как сестру отведешь, поговорим, может, о чем хорошем?
Развернулась и пошла. Да так задом виляла, что чуть забор не сшибла.
- Дрянь! - прошипела Аксинья.
- Да еще какая дрянь.
- Пойдешь к ней?
- Что я, дурак что ли? Как ее только отец еще терпит?
- Устьку она не задирает, небось! Стороной обходит!
- Устинья - дело другое, - отозвался Илья. Недаром же ее бабка привечает... вот Верка и побаивается связываться. И волхва к Усте отнеслась по-доброму.
Что-то такое в Устинье есть.
Аксинья поняла все по-своему, и губу закусила. Ревность с новой силой полыхнула.
- Устька к царице поехала. Разве справедливо это?
- Когда б ты языком не мотала - и ты поехала бы. И еще поедешь - Устя обещала.
- Устя, Устя... везде она! Икону с нее еще нарисуй и молись!
- Не завидуй, Ксень. Ты у нас тоже красавица, и не хуже нее, - сообразил наконец Илья. А мог бы и промолчать, все одно Аксинья не поверила.
- Благодарствую за помощь.
Вывернулась из рук брата - и дверью светелки хлопнула.
Илья плечами пожал - да и пошел себе.
Вот и дура.
А Веркино предложение он и по другой причине не принял бы. Есть у него и о ком подумать, и с кем в колечко со сваечкой поиграть.
Маринушка...
Черноглазая, чернокосая, горячая, страстная...
Только вот раньше при одной мысли о царице у него все дыбом вставало, а сейчас... шевельнулось - да и опало. Может, после аркана такое?
Хорошо, что сняли его. Плохо, что наново накинуть могут.
Устя с него потребовала покамест на службу и то не ходить, больным сказаться. Илья подумал, да и согласился. А вдруг повторится?
Посидит он дома, а там...
Устя так сказала, пост начнется, колдовать вдвое, втрое тяжелее будет. Недобрая ворожба своего времени требует, а иногда и места. Можно, конечно, и молитвы преодолеть, и заклятье наложить, да только сил уйдет втрое, а будет ли прок?
О чем Устинья умолчала, так это о том, что колдун себе дело и упростить может. Когда у него прядь волос Ильи окажется, или капля крови.... В палатах царских его и иголкой царапнут - он не заметит. И волосок снимут... тут и одного волоска хватит.
Но Устя решила промолчать.
Ни к чему ей брата пугать. И так пуганый.
Надолго ли еще его страха хватит?
Хотя сейчас Илья думал о Маринушке.
Думал, мечтал, и понимал, что может, дней пять, много - десять, а потом он без царицы не выдержит. А она без него?
Было и такое, царица за ним одну из своих сенных девок прислала, он к ней из дома уехал. Чуть не как был.
Да, пока он побудет дома, а дня через четыре, может, пять, на службу поедет. Соскучился он по лебедушке своей.
Ой как соскучился.

***
Вдовая царица Любава в покоях своих не одна была.
Царицы разные, вкусы у всех разные, и в покоях их тоже все по-своему устроено. К примеру, первая жена царя Ивана, царица Анастасия, говорят, богомольная была.
При ней в покоях часто священники находились, а то и монашки какие, молитвы читались, ладан курился. Зато...
Царевич Борис родился крепким и здоровеньким. И вырос, и трон принял.
Не могло ли так быть, что знала царица нечто...?
Устя впервые о том задумалась.
Царица Марина - та княжна рунайская, а они к персам близко. Оттуда и нанесло.
Драпировки парчовые, стены вызолоченные, светильники тяжелые, хрустальные. Роскошь невыносимая. И благовония тяжелые... словно в покоях ее крыса сдохла, сгнила, а теперь царица пытается дух крысиный отбить, перебить его начисто.
А царица Любава к Лембергу тяготеет.
Белые тона, голубые, морские, вот печка-морячка в уголке вместо нормальной росской печи, вот трюмо заморское, картины на стенах, драпировки парчовые...
Подобрано со вкусом, в тон, в лад. И дорого, и богато, и красиво. А Устинье все одно не любо.
На наше это.
Не родное!
Но о том она промолчит, а вот государыню похвалит лишний раз. Впрочем, боярыня уже поклонилась земно, Устинью за собой потянула. Потом выпрямилась - и в похвалах так и рассыпалась, благодарностью зазвенела, запела...
И спасибо вдовой государыне, что милость явила, что в палаты позвала, что принять соизволила. Что красоту такую увидеть разрешила... боярыня-то в Лемберге не была никогда, она и не знала, что так изысканно все обставить можно.
Царица послушала, да и разулыбалась. А глаза все равно холодные. Оценивающие глаза. Жестокие.
И кажется Усте, что с той же улыбкой царица ей и нож в сердце вонзит, и повернет... уже вонзала. Не клинок, а слова, да ведь разницы-то нет!
Словами тоже убивают.
Жестоко и безжалостно. Иногда даже больнее, чем глупым холодным железом.
Вслух Устя ничего не сказала. И царица тут же прицепилась к ней.
- А тебе, Устинья Алексеевна по нраву убранство моих покоев? Али что добавить захотелось бы? Или наоборот, убавить?
- Все у тебя красиво, государыня. А судить о том, не моего ума дело.
- А когда б твоего ума было?
- Тогда б сказала я, что моего ума недостанет. Вот как в возраст войду, детей рожу, кику примерю, так и судить о чем-то буду.
- УмнО. Что ж, устраивайся, Устинья. Выпей со мной чая дорогого, кяхтинского, из восточных стран. И ты, боярыня, не побрезгуй.
Куда там побрезговать!
Боярыня ни жива, ни мертва за тонконогий столик села. А вот потом...
Это ж не самовар привычный, не застолье... это чашки из тоненького фарфора - руку напросвет видно. Блюдца как лист бумажный, пирожные чудные... кушать-то их как?
А к чему царица в чашку молоко наливает?*
*- чай на Руси появился при первом Романове. Но пили его, как лекарство, а в быту предпочитали травяные сборы. Так что английское чаепитие для боярыни было в новинку. Прим. авт.
Боярыня Евдокия и растерялась, было, а потом на дочь посмотрела.
- Позволь, государыня, я за тобой поухаживаю. Сколько тебе кусочков сахара положить? Один? Два?
- Поухаживай, боярышня. Два кусочка сахара положи.
Боярыня с оторопью смотрела, как ее дочь в чашку сливки наливает, как чай льет, сахар кладет диковинными щипчиками, как с поклоном чашку царице подает...
- Да за матерью поухаживай.
- Позволишь, матушка?
Евдокия только кивнула.
Лучше пусть Устя. Хоть позора не будет...
Матери Устинья просто чая налила, сахар кинула. Вот царица, зараза! Откуда ж боярыне знать, как эту гадость лембергскую пьют?
Устю она, во времена оны, дрессировала, как зверушку какую. Сколько ж она за этот чай натерпелась, век бы его не видеть, не пить! Но руки сами делали, как помнили.
- Матушка твоя без молока чай пьет?
- Да-да, государыня, - сообразила боярыня Евдокия. - Вкус у него такой... сложный.
- Это верно. Настоящий лембергский чай - это почти ритуал. Его надо ценить по достоинству. Но я смотрю, боярышня, ты в нем вкус понимаешь?
Себе Устя сделала чай с молоком.
Захотелось.
Тот вкус вспомнился, из ТОЙ, загубленной юности.
- Мне, государыня, травяной взвар милее. А если с медом, так и вовсе ничего лучшего не надобно.
- Прикажу - принесут тебе.
- Ни к чему, государыня. Что тебе хорошо, то и остальным женщинам в Россе в радость будет.
Царица брови сдвинула.
Сказано - вежливо, безукоризненно сказано. Но почему ей так и слышится - дрянью гостей напоила? Пакость сама пьешь, пакость людям предлагаешь?
- Не любишь, значит. А умеешь откуда?
- Бабушка у меня чай любит, - коротко разъяснила Устинья. - А я с ней пила, научилась.
- Интересная у тебя бабушка, боярышня.
Устя промолчала. Благо, чашка в руках, можно ее к губам поднести, глоток сделать и восторг изобразить.
Именно изобразить. Потому как и в той жизни, и в этой Устя вкуса такого пойла не понимала. И понимать не хотела.*
*- я пробовала настоящий английский чай, с молоком. Наверное, кому-то нравится. Но как по мне - чабрец и душица с медом вкуснее. А если еще мяты и иван-чая добавить - вообще кайф. Прим. авт.
- Восхитительный чай, государыня.
- Налейте и мне чашечку?
Голос прозвучал неожиданно.
Раскатился бархатисто по комнате, прошелся клочком меха по коже, заставил мурашки побежать по спине Устиньи.
Она этот голос знала. Помнила.
На чаепитие пожаловала царица Марина.

***
Боярыня Евдокия чашку в руках не держала, а то б на себя опрокинула. На царицу уставилась, словно на икону, едва сообразила вслед за дочерью подняться, поклониться.
Хороша!
Белая рубаха, белый летник, белый венец на голове, все украшения - с бриллиантами, все золотой нитью расшито. Красиво - невероятно.
И черные глаза сияют, черные локоны по белому шелку льются, алые губы улыбаются...
- Это и есть та милая девочка, которая Феденьке понравилась? Подойди сюда, милое дитя.
Устя так глазами захлопала, что вокруг ветер пошел.
- Матушка-государыня! Честь-то какая!
Марина покривилась. Любава усмехнулась.
Шпильку они обе поняли. Не была Марина матушкой. А уж со стороны Усти ее так назвать... возраст подчеркнуть? Как ни крути, Марина старше Устиньи лет на десять, а то и побольше. Да и заметно это.
Взгляд у царицы такой...
Девушки обычно так не смотрят. Холодно, жестко, расчетливо. Мужчины этого под ресницами и бриллиантами не видят, а вот Устя видела.
И знала, какой страшной может быть эта женщина. И жестокой.
Может...
Но сейчас Устя предупреждена. Она справится.
- Поднимись, деточка, дай на тебя посмотреть.
Марина руку протянула, чтобы Устинью за подбородок взять, но та уже выпрямлялась. Рука так в воздухе и повисла, как-то Устинья так сместилась, что царице до нее не дотянуться. А вроде и вежливо все, никто и не заметил.
Ан нет.
Любава явно заметила, улыбается, что та гиена заморская. А вот матушка ничего не видит. Смотрит, восторгается. Марина глазами сверкнула, но промолчала. А и что тут скажешь?
Нашла, что.
- Хороша девица. И бела, и румяна. Пусть женится Феденька, вот радость-то тебе будет, Любава. Наконец внучков понянчишь.
Бабушкой Любаве быть точно не хотелось.
- Я бы и деток твоих понянчила, Маринушка. Да все пуста ты у нас, как кувшин дырявый.
Устя едва не хихикнула.
Вот так оно и было, тогда, в прошлой жизни. Как сойдутся две змеищи, так обо всем и забывают. Какая им Устинья? Им друг друга насмерть зажаливать надобно!
Как сцепятся, так и зашипят...
Самое спокойное для Устиньи время было.
После смерти Бориса Марину в монастырь отправили, насильно постригли. Черные косы ее срезали, вроде как налысо обрили...
До монастыря она не доехала.
Тати налетели, все в капусту порубили, изуродованные тела на дороге бросили.
Тогда Устя за царицу Марину молилась, за упокой. А сейчас вот и подумалось - правда ли? Чтобы такая змеища, да сдалась запросто?
Ой ли?
Могла она кого другого подсунуть, а сама утечь?
Еще как могла.
И подсунуть, и подставить - совести и жалости там было, как у гадюки. Ты змее хоть сутки о добре рассказывай, пошипит она, а толку - чуть.
А после отъезда ее Любава как с цепи сорвалась. Устинье тогда вдвое, втрое доставалось.
Тогда она думала, что за Марину. А теперь?
Может, и правда, сбежала царица? А свекровь о том знала, и бесилась, и боялась? И такое могло быть. И... может ли потом... Устя ведь после того так ребеночка зачать и не смогла! Так пустой в монастырь и ушла.
Маринка?
Для этого и порчи не надобно, есть такие травы... пока женщина их пьет - нипочем не затяжелеет. Травы есть, отвары, заговоры. Устя их теперь тоже знает...
Неужели - и это?
Задумавшись, Устя пропустил все 'шипение', а вот ввалившихся в комнату мужчин пропустить не получилось. Шумные очень.
- Матушка! Тетушка! - Фёдор расцеловал сначала матушку, потом царицу Марину, которой обращение тоже не понравилось. Какая ж она ему тетушка? Скорее - сестрица.
А потом уж подошел к Устинье. И к боярыне, которая сидела ни жива, ни мертва.
- Боярыня Евдокия. Боярышня Устинья...
И так посмотрел... Усте даже противно стало. Словно слизень липкий по коже прополз.
Но сдержалась, поклонилась.
- Подарок у меня для тебя есть, Устинья Фёдоровна. Прими, не побрезгуй.
Устя на мать посмотрела.
- Когда матушка дозволит?
- Д-дозвол-лю, - проикалась матушка. - К-когда нет в том урона чести девичьей.
- Да какой тут урон, - обе змеи подарком точно заинтересовались. Гадины! - При матушке родимой, с царского дозволения...
Фёдор к двери повернулся - и Истерман вошел.
Только вот Устя как раз от него взгляд отвела. И обнаружила неожиданное.
Марина на Истермана смотрела... нет, не как на мужчину. Она не видит в нем мужчину, она не видит в нем орудие, она с ним не играет, не кокетничает, не подчиняет, не управляет.
Почему? Какие между ними отношения?
А вот царица Любава, напротив. Смотрит с улыбкой, ласковой такой... теплее она только на Фёдора смотрит.
Неуж...
Хотя - чему удивляться, в тереме и не таких шепотков наслушаешься, была сплетня, что царица Любава светловолосым иноземцем увлекалась теснее, чем стоило бы.
Не поймали ее, понятно, да чего странного?
Царица молода была, Руди по юным годам очарователен, а вот царю к тому времени уж пятьдесят лет исполнилось, грузен был, неповоротлив, куда ему до молодого мужчины?
Могло и такое быть. А уж после смерти царской - всяко было.
А что у него в руках?
Какой-то короб, тканью накрытый...
- По приказу царевича нашел для самой прекрасной боярышни Россы. Прими, боярышня, не побрезгуй...
Ткань в сторону отдернули, а на стол поставили... клетку.
Роскошную, вызолоченную. И в ней желтая канарейка.
- Примешь, Устиньюшка?
И как только Фёдор рядом оказался?
- Красота какая! - царица Марина. Только смотрит она на клетку.
- Птица редкая, - это уже Любава. - Ценная...
- Честь-то какая!
А вот и маменька голос подала.
Устя вздохнула. Как-то оно само получилось, не виновата она, язык сам повернулся.
- Иноземная птица, красивая... пленная. А ведь в клетке - и вызолоченной - несладко, правда, пташка? И воли у тебя своей нет, и права решать тоже. Захотят - поставят, захотят подарят. Решат пение послушать - ткань снимут, надоешь - закроют, а то и вовсе выкинут. А клетка роскошная, золотая клетка, дорогая, наверное... о чем ты, птица, поешь? О тоске своей? О стране своей? Даже дай тебе свободу - ты не выживешь. И до дома не долетишь... Бедная ты, бедная....
Застыли все.
Фёдор глазами захлопал, как большой сом.
Руди первым понял.
- Права ты, боярышня. Может, государыню Любаву попросим? В ее оранжерее птица себя хорошо чувствовать будет? Там и другие есть, ей и тосковать будет некогда.
- Когда царевич не прогневается? - Устинья повернулась к Фёдору, подумала, что близок он к очередному приступу. Вот, и вены на лбу вздулись... - Не обессудь, государь, а только на нашей сторонушке такая птица не приживется. Кому - канарейка заморская, кому сокол.
- И пара соколу - соколица, - тихо вставил Руди.
Устя только понадеялась, что сокола ей не подарят. Не любила она никогда охоту, подло это.
Когда ради пропитания, один на один, когда для семьи стараешься, когда шансы есть у тебя и у зверя - это честно. А когда у тебя загонщики, оружие, кони, свита, а у зверя только ноги и удача...
Царская охота - это просто очередная подлость. Убийство, вот и все. Нет в ней никакой чести и доблести. И красоты тоже нет.
Борис охоту тоже не любил. А Федя от нее шалел, дурел. Нравилось ему зверье травить, кровь нравилась, смерти...
Упырь!
Но слова про сокола услышал, понял.
- И то... не подумал я, боярышня. Соколица с руки есть-пить не станет, в клетке не выживет. Ей небо надобно.
- И сокол рядом.
Только ты не сокол. Ты... ты - блоха в перьях!
Вслух Устя этого не сказала. Так что Руди подхватил клетку, удачно подхватил под локоть боярыню Евдокию, а государыня Любава и сама встала. Надо же посмотреть, как птичку выпускать будут?
А вот царица Марина и шагу не ступила. К чему ей?
- Одних вас оставлять не надобно, Феденька, то урон девичьей чести будет.
Фёдор кулаки сжал, а ответить не успел.
Неудачно так получилось...
Столик, на который Руди свою клетку ставил, был накрыт для чаепития. А он-то чашки подвинул. Вот одна из них балансировала на краю, а потом и свалилась. Прямо на роскошный царицын белый летник. Чай выплеснулся, на белом коричневое пятно - грязное, размытое. Чашка только звякнула.
- Б...!!! - поносно выругалась царица.
Устя смотрела на ее лицо - и страшно становилось.
Такие у нее глаза были.
Жива матушка, это ж просто летник! Тряпка расшитая! Таких десяток смени - не заметишь! Ты царица, не первый он у тебя, не последний! А она так смотрит... словно убила бы!
За глупость!
За случайность.
А ведь раньше Устя ее такой не видела.
Марина с ней и не разговаривала, правду сказать. Так, могла пару фаз бросить, до слез довести, мимоходом, и дальше пойти. А сейчас Устя не удержалась.
Знала, что смерть рядом стоит - и не смолчала. Слишком уж ей больно было - ТОГДА.
- Как платье-то жалко, государыня. Это не отчистишь, сливки в чай наливали свежие, это только перешивать придется. Уж больно некрасиво выглядит, как засохшая кровь.
А оно и правда так выглядело.
Чай красновато-коричневый, да молоко еще оттенок разбавило. Вот и получилось ржавое пятно, некрасивое....
- Ах ты...
Марина еще одно ругательство выплюнула - и за дверь вылетела. Переодеваться.
А может, еще и чаем ее ошпарило. Хотя это уже неправда. Он не такой горячий. И молоко разбавило. Оххх.
Фёдор руки протянул, Устинью за плечи взял.
- Устенька моя... красавица...
- Царевич, я не холопка какая, меня в углу зажимать!
- Не холопка, конечно. Боярышня... царевной будешь. А хочешь - царицей? Все для тебя сделаю, только не противься... ты мне как воздух нужна, жить без тебя не могу, дышать не получается...
И выглядел Фёдор при этом так... Устя даже встревожилась. Лба его коснулась.
А ведь и правда - вид ошалелый.
- Да здоров ли ты, царевич?
- Не знаю. Только о тебе думаю, едва два дня эти прожил... как до отбора доживу - не знаю... обними меня, Устяша! Устенька моя...
Устя задрожала.
Еще шаг, еще движение, и она...
Она с собой не совладает.
Но - Фёдор не успел шелохнуться. Дверь наново открылась.
- Отпусти боярышню, братец. Непотребное творишь!
Когда б на Фёдора ведро воды вылили, и тогда б он так не подскочил.
- Брат?!
Устя развернулась, поклонилась в пол.
Лицо спрятала. Хоть ненадолго. Хоть пару секунд. Не ждала она...
- Государь.
- Поднимись, боярышня. Посмотреть на тебя хочу.
Устя уже с лицом кое-как совладала. Выпрямилась, в глаза ему посмотрела.
Тоже серые.
Только у Устиньи глаза прозрачные, словно ручеек на камнях. А у царя темные, грозовые, с примесью синего. И в самой глубине их, вокруг зрачка - золото. Ровно молнии проблескивают.
Волосы темные, потемнее каштана спелого, плечи широкие, а лицо спокойное и доброе. И усталое... круги под глазьями синие. В каштановых кудрях всего несколько нитей седых... Устя его совсем таким и помнила.
Другого вспоминать не хотела.
- Вот ты какая, боярышня Устинья.
А Устя и рта раскрыть не могла.
Хотелось шаг вперед сделать, ладонью лица его коснуться, губами усталость стереть.
Вернулась я, Боренька.
К тебе вернулась. А ты меня и не знаешь, и не любишь, и раньше не видывал. Ты покамест жену свою любишь, не меня...
А я...
В тот раз я тебя только на отборе своем увидела. И вдохнуть не могла. Влюбилась в миг единый...
А ты только на Маринку и смотрел, других не видел, не хотел видеть. А она... она по сторонам поглядывала.
Не стоит она тебя, и никто другой не стоит. И я наверное... только вот я тебя люблю больше жизни своей, больше смерти. А ты меня - нет.
- Одобряю, Фёдор. Когда жениться решишь, благословлю.
- Благодарствую, брат.
- А ты, боярышня, что скажешь? Порадовал я вас?
Устя сама себе удивилась. Она еще говорить может? Может ведь? Правда?
- Ты, государь, всех порадовал. Брата своего, родителей моих, вдовую государыню. А меня спрашивать никто и не будет, девке ведь своего ума не полагается.
- Не люб тебе мой брат?
А брови сдвинуты, но только для вида. Устя точно знала - не сердится. Сколько раз подглядывала, как царь государственными делами занимается, с боярами говорит, послов принимает. Все его выражения узнавала. И это тоже. Весело ему, любопытно. Не встречалось ему такого ранее.
- Ему отвечала, государь, и тебе отвечу. Любить того, кого не знаешь - это как в сказке. Вот там и жар-птицы, и царевичей с первого взгляда любят. А жить-то мне не с красной шапкой, не с сафьяновыми сапогами. Жить с человеком, а я его и не знаю.
- Разумна ты, боярыня. Не по годам разумна. Вот вы с Фёдором и встретились, чтобы получше друг друга узнать, верно ли?
- Государь, не гневайся за дерзость. А только я с любимым хочу жизнь прожить, детей ему рожать, стариться вместе. Можно ли с единого взгляда понять - твой это мужчина или нет? Живой ведь человек, не картинка лубочная.
- Правильно говоришь, боярыня. Хорошо же. Приходи сюда, в палаты, встречайтесь с Фёдором. И помни, брат, руки при себе держи. Редко мне такие разумницы встречаются. Чтобы и говорила спокойно, и не тряслась, как хвост овечий.
И снова язык быстрее разума распорядился.
- Неуж ты, государь, испуганным овцам на хвост смотрел?
Борис на Устю посмотрел удивленно. А потом понял - и захохотал. Весело и звонко, совсем как мальчишка. Фёдор сообразил позднее, и к брату присоединился. Едва отсмеялись, болезные.
- Я тебе, боярышня, отару подарю. Полюбуешься.
- Государь, так мне их и пугать-то нечем.
Давно эти стены такого смеха не слышали. А на пороге соляными столпами стояли вдовая царица Любава и боярыня Евдокия. И глазами хлопали, как две совы.
Не видывали они такого.
Не предполагали даже.

***
- Устя, что ты царю сказала, что он отца твоего к себе пригласил?
Устя только вздохнула.
Что сказала?
Про овец мы побеседовали, маменька.
А еще...
ОН заинтересовался.
Ему впервые за долгое время весело и интересно стало, а это для него важно. Сам он говорил, что нет у него в жизни радости. В детстве была, а потом как отрезало. Заботы навалились, придавили...
Когда ушло?
Куда делось?
Да кто ж его знает... а сейчас он на миг ту радость ощутил. И еще захочет.
Фёдор тоже доволен был. Опасался он решения брата. Сказал бы государь - нельзя, так Фёдор и дернуться бы не посмел. А вот Борису никто и ничего запретить не мог. Не тот характер.
Разные братья, совсем разные.
Говорят, Борис на государя Сокола чем-то похож, но Устя точно не знала. Портретов не сохранилось, давно дело было.
Может, где в палатах, в тайнике... ей не показывали. Но что похож - говорили.
А как это матушке разъяснить? Может, и не надобно?
- Маменька, так ежели свадьба состоится, отец и к царю вхож будет. Как не поглядеть заранее? Может, отца и к месту какому приставят?
- Хорошо бы, Устяша. Чай, справится он с любой службой?
Устя пожала плечами.
ТОГДА не справился. Расслабился, проворовался, с места его погнал Фёдор. Может, и сейчас отец не справится. Очень даже запросто.
Он и на подворье-то не слишком хорошо распоряжается, как новую девку заведет, так та и начинает под ногами путаться. В дому порядка нет, а вы о приказе говорите.
- Не знаю, маменька.
Вот боярыня б точно справилась, да ей не предложат. А жаль.
- Деньги надобны. За тобой приданое не давать, а за Аксиньей придется. И Илюшку еще женить....
- Маменька, может в гости съездим к Апухтиным? Хоть на невестку поглядишь?
- Можно.
И она поглядит. И что там за невеста, и что там за беда такая, что жениться срочно надобно. Что-то не верится, что отцу что хорошее отдали.
Вроде и любила Марья ее брата. Или потом полюбила?
Или как-то еще было?
Тогда Устя даже не поинтересовалась. Она и Марью-то видела пару раз, не до того ей было. А ведь не все так легко и просто, наверное.
Смотреть надобно.
- Когда поедем, матушка?
- Через четыре дня, думаю. С батюшкой поговорю, как он скажет, так и будет.
- Да, матушка.
Как ТЫ скажешь, так он и будет. Ты ведь им тоже вертеть умеешь только редко это делаешь. Очень редко. И не ради дочери.
Может, ради сына сподобишься, боярыня?
Карета двигалась домой. Да, карета. Государь им предоставил, приказал заложить. Устя смотрела на улицы города через цветные окошки.
Сегодня она своей цели достигла.
Что будет дальше?