Полное затемнение сцены. Где-то далеко надорванным голосом шесть раз бьет колокол. Бьет печально, жалостно... В глубине сцены едва проглядывается большое сооружение, слышны приглушенные голоса взволнованной толпы, тяжелые шаги по скрипучим ступенькам, звон железа. Спустя минуту слышится затравленное: "Господи, меня-то за что? ", крепкий удар топора о плаху. В тот же миг, сверху, на сооружение падает поток ярко-красного света, а воздух взрывается ревом толпы, возбужденной видом пролитой крови. На глазах у зрителя из темноты появляется деревянный помост. На помосте виднеется почерневшая от крови плаха с вогнанным в нее топором... Рев толпы понемногу стихает, а взамен срывается дикий ветер. Он несет с собой пожелтевшую листву, острое ощущение тревоги и далекое акапельное "Аве Мария". Через некоторое время все кругом замирает и только далекий колокол продолжает плакать за чьей-то грешной душой. На ступенях помоста мы видим монаха-доминиканца. Спрятав лицо под коричневым капюшоном, он тихо молится... Наконец, колокол умолкает. Монах встает, снимает капюшон плаща...
Актер. - (Медленно спускаясь с помоста.)
... Люди некоторые, временами, ради имен гибнут и статуй...
Часто их к этому вынуждает страх перед смертью.
Отвращения полны и к жизни, и к свету дневному,
От безысходной тоски они сами себя убивают!
Забыв совсем, что тоска их живится все тем же страхом!
Он прогоняет стыд и дружбы связи теснейшие разрывает!
И перекручивает, наконец, благопристойность...
Ибо Отчизну свою и отцов своих милых
Нередко люди предавали, стремясь избежать смерти!!! (Задумывается.)
... Как там у Лукреция дальше? (Морщит лоб.)
... Но ведь смерть ничто и не имеет никакого значения!!! (Пауза.)
... Почему же не идешь, как гость, перенасыщенный пиршествами жизни?!
И не наслаждаешься, невежда, безразлично покоем и беззаботностью?!
... Пожалуй, примерно так... (Пауза.) ... А, возможно, и не совсем так... (Разводит руками.) ... Господи! ... Какая приятная философия для нездоровой души! ... Смерть - ничто!!! Любопытно, что бы подумал старый философ, когда бы между его головой и туловищем торчал вот этот топор? Не думаю, что в этот момент Лукреций продолжал бы утверждать, что смерть - ничто! (Длинная пауза.)
... А, может, старик все же был прав? Зачем всю жизнь чего-то бояться: то ли закона, то ли собственных аморальных поступков, если смерть - ничто? И за плечами у кривой с косой ничего нет? ... Так нужна ли человечеству мораль вообще? И, собственно, зачем столько времени я потратил на изучение трактатов тысячелетних старцев? Если уже они не смогли подвести человечество под общий знаменатель, то что уже говорить о нас? (Развязывает плащ, думает.) А, впрочем, нет! ... Не все так просто, уважаемый Лукреций, не все так просто! Писать о природе вещей значительно легче, чем просто жить среди этой мерзости! (Пауза.) ... Не иначе, как все эти книги были написаны для богов... Если в течение тысячелетий человечество так и не смогло стать человечеством с большой буквы, значит, старый Лукреций и компания зря тратили свое время на то, чтобы научить нас жить... (Снимает плащ, под ним - приличный современный костюм.) ... С чем я стопроцентно согласен, так это с мыслью Сенеки: Одних судьба манит, других - тянет! И это аксиома, от которой не спрячешься в раковину бездеятельности. (Бросает плащ на спинку стула. Понемногу на сцене становится светлее. Мы видим красный пластиковый стол с таким же красным зонтом над ним, модный диван, журнальный столик с красным телефоном, портняжный манекен, круглую алюминиевую вешалку с разноцветной одеждой, несколько стульев. В центре авансцены, на четырех красных кирпичиках - старый закопченный керогаз.)
... Одних судьба манит, других - тянет... (Садится на стул.)
... Интересно, что тяжелее: придумать добрый афоризм, или сообразить, как, руководствуясь этим афоризмом, жить? (Пауза.) Впрочем, можно попробовать жить своим умом, при условии, что он у вас есть... Одних судьба манит... (Пауза.)
... Так случилось, что меня судьба тянет... И так тяжело ей, сердечной! И бросала меня неоднократно в пропасть небытия, а я, горемыка, все цепляюсь слабенькими ноготками за нее, цепляюсь... (Долго молчит.)
Пять месяцев тому, поздно вечером я пришел в театр. На вахте дал дежурному бутылку, чтобы пропустил меня на сцену, ибо накануне меня уволили... Как было написано в приказе: За препятствие в работе коллектива! (Пауза.) И это было чистейшей правдой. Я отказался играть премьеру... Я отказался от уже готовой роли. Впервые в жизни я свершил поступок! У каждого нормального мужчины наступает момент, когда жизнь начинает требовать от него поступков... Хороших или плохих, праведных или не очень - это уж как обстоятельства подсказывают... Главное - жизнь требует! Ты ощущаешь, что не можешь, не имеешь права пролежать весь свой век серой массой на обочине жизни, кормясь тем, что упадет с телег, проезжающих мимо тебя... Так или иначе, ты начинаешь понимать, что тебе уже время выбираться на проселочную дорогу и садиться на собственную телегу...
Мне шептали со всех углов: "Богдан, ты сошел с ума! Ты уже немолодой... Карьера... У тебя такие роли!" (Пауза.) О, да, мои роли, мои дети... "Богдан, сейчас так тяжело с работой, а у тебя сердце"... Я знаю, что у меня сердце... А еще у меня печень, почки, желудок, две ноги, столько же рук и голова. А еще у меня есть сберегательная книжка, на которой с давних пор лежат сто тридцать пять советских рублей. И все это у меня болит! (Пауза. Показывает правой рукой на помост.)
Это будет хорошая постановка... Старинная пьеса, с автором дикая путаница, приличный, по-моему, сюжет. Собственно, сюжет пьесы и побудил меня к поступку... В этой жесткой, я бы даже сказал, жестокой пьесе я должен был играть актера средневекового театра, который, в свою очередь, играл монаха-доминиканца, осужденного к казни на Кампо ди Фйоре. Да, да, именно на Кампо ди Фйоре в Риме! Не знаю, кто и почему назвал эту площадь Цветочным полем, но сжигали на ней не цветы, а живых людей! Кампо ди Фйоре забрала жизни тысяч еретиков, которые прошли через ее ад; она должна была забрать жизнь и молодого монаха, которого играл я... (Пауза.)
С первых дней чтения пьесы я потерял покой! И не знал почему... Я перебирал по косточкам все события, которые случились со мной, или вокруг меня за последнее время, я прислушивался к себе, я со страхом заглядывал в свою наболевшую душу и не находил ответа на свою тревогу... Это была какая-то чертовщина! Я забывал свои реплики, я засыпал посреди репетиций! Все мое естество протестовало против этой роли! Вы скажете: мистика? ... Нет, не думаю... Милостью Божьей я человек образованный... (Пауза.) Это было предчувствие познания истины! Вот что это было! (Встает.)
Действие происходит в середине шестнадцатого столетия в святом городе Риме... Небольшой театр, своя, почти семейная жизнь, свои же семейные распри, радости, неудачи и прочее... И вот в этом маленьком римском театрике ставят пьесу, в которой по сюжету главного героя должны казнить на плахе. (Пауза.) Идет премьера! Герой мужественно кладет голову на бутафорскую плаху, но... но бедняга не знает, что топор, который держит в руках его товарищ, не бутафорский! (Обводит зал глазами.) ... Отлично придумано... Не так ли, господа? (Переводит взгляд на помост.)
... Палач поднимает над головой топор, распутница-жена дергается от боли запоздалого раскаяния... Хрясть!!! Топор смачно врубается в шейные позвонки, бьет вразнобой, так похожая на настоящую, кровь... и голова казненного в руке палача как две капли... (Пауза.) Публика в восторге! Боже, какой трюк! Какое мастерство! Какой реализм!!!
... Зрители швыряли деньги, было весело и вместе с тем жутко... Весело от того, что это была только пьеса... и жутко от осознания того, что уже завтра за тобой могут также прийти и никакие аудиторы консистории уже никогда не будут рассматривать твою жалкую апелляцию на неправедное решение епископа, которому ни с того, ни с сего заблагорассудилось, чтобы именно тебя поджарили на Кампо ди Фйоре в самую ближайшую среду! (Пауза.) Как мы понимаем, главный герой на поклоны выйти не смог... У него так несвоевременно разболелась голова... (Длинная пауза.)
Когда я отказался от роли, я еще не догадывался, что именно побудило меня пойти на такой шаг... (Пауза.) Так или иначе, в тот вечер я пришел на эту сцену, включил верхний прожектор, сел на вот этот стул и стал ждать... (Длинная пауза.)
... Тускло сверкал смертью бутафорский топор, через раз, поломанным насосом тарахтело мое изношенное сердце, было тихо и тревожно... И почему-то как раз в этот момент, наверное, что сам Бог наблюдал сверху за мной, на поверхность памяти одна за другой начали всплывать притчи Соломоновы:
- бывает, что и друг больше привязан, чем брат...
- не замышляй супротив ближнего своего никакого зла, когда он без недоверия живет с тобой...
- много кто хвалит человека за милосердие, однако, за правдивость многих ли похвалили?
... Я, напрягшись, сидел на стуле, удивляясь, на что же все-таки способна человеческая память, и перебирал, будто ценные четки, святые слова... Слава Богу, что первый попавшийся вор не может залезть в голову так же просто, как в карман штанов! В такие минуты у человека можно многое украсть! (Пауза, читает.)
... На дороге правды - жизнь, и на ее дороге нет смерти... (Длинная пауза.) В этот миг я посмотрел на топор еще раз, но... но уже совсем иными глазами!!!
(Падает на колени.) ... Боже!!! ... Боже милостивый!!! ... Я понял!!! Меня осенило! ... Это же, это же обо мне пьеса!!! ... Это же мне, наивному дураку, с широко раскрытыми глазами, еще в начале жизни рубанули топором измены по шее!!! (Пауза.)
Мгновенно прокрутив в памяти свою жизнь, я вдруг понял, почему для многих людей, которые меня окружали на протяжении жизни, я всегда был пропащим неудачником... Для отца я был второстепенным сыном, для дочери - второстепенным отцом, для жены - второстепенным мужем, которому можно было насовать под шляпу кучу замечательных рогов и не очень при этом страдать... (Пауза.)
В конце концов, я все понял... Нет, не так... Мне показалось, что истину я знал всегда, но всю свою жизнь дико боялся сознаться себе в этом... Никогда не думал, что бремя истины, бремя правды может раздавить в человеке все его прошлое... (Пауза.)
Во Второй книге Царей есть такое выражение: Лучше попасть в руки Бога, ибо милосердие его большое, чем у руки людей... Пожалуй, лучше и не скажешь... И правда в том, что мне с малых лет нацепили на спину желтое кольцо... наподобие того, которыми в средние века метили несчастных евреев... Но разве у меня есть на затылке глаза?! (Пауза, читает.) ... Кто терпелив, тот благоразумен...
... А я таки был терпеливым... (Пауза.) Даже слишком... (Встает с коленей.) ... Этот топор, как это и не дико звучит, возвратил меня к жизни! Я, в конце концов, понял, что я есть на самом деле и что должен делать уже завтра... (Подходит к помосту, осторожно проводит рукой по свежеструганным доскам.) ... Неплохая работа... (Принюхивается.) Лесом пахнет... Как часто в своей жизни мы имеем возможность видеть собственными глазами хорошо оборудованное, сделанное тщательно, иногда даже с любовью, место казни... Ведь казнить человека можно по-разному! Женщине можно построить золотую клетку, наделать ей кучу детей и приковать цепью обязанностей к плите! Мужчину можно казнить, продержав его всю жизнь на должности старшего лаборанта и его умом продвигаться к профессорским вершинам... Ребенка можно казнить ежедневным напоминанием, что он ничтожество...
Меня казнили именно таким образом... Ежедневно и целенаправленно... (Поднимается на одну ступеньку.) Ежедневно и целенаправленно, построив вокруг меня декорации заботливости и искренности... Временами, когда тебе очень больно, и ты стараешься отыскать вокруг себя что-то настоящее, на что можно опереться, видишь лишь одни декорации! Мир построен, я бы даже сказал, мир слеплен из декораций! (Пауза.)
Когда-то, очень давно, я имел возможность прочитать "Корабль глупцов" Себастьяна Бранта. Этот средневековый немецкий гуманист достаточно остроумно высмеял пороки тогдашнего общества... Прошло пятьсот лет... и что?! Эта книга перенасыщена современностью!!!
Как и пятьсот лет тому, человечество продолжает играть в театр, забыв при этом, что зритель отсутствует... Впрочем, один зритель все же, наверное, есть... но он, скорее суровый судья, чем просто наблюдатель... (Пауза.) Как и пятьсот лет тому, человечество пресмыкается перед грехом, время от времени, вытирая разбитое об фундамент правды лицо! Время идет, время бежит, но ничто не изменяется... Как и пятьсот лет тому, некоторым людям, ради того, чтобы ощутить в себе мощь, достаточно со всего размаха раздавить глупого дождевого червя... Иному этого недостаточно... Иному, чтобы почувствовать свое величие, нужно убить сотни, тысячи людей! Одному, чтобы хоть однажды подсластить противное питье, которое он почему-то называет жизнью, достаточно нашептать о вас вашему же, не всегда здравомыслящему, а то и просто неразумному начальнику... Другой годами может клеить дурака, он может кушать с тобой из одной тарелки, заниматься с тобой любовью, рожать тебе детей с искаженной психикой, ибо каким же, в конце концов, может родиться ребенок, который еще в материнской утробе начинает ненавидеть человека, причастного к его рождению? Как говорят, еще не съел, а уже стошнило... Этот, другой, может годами быть ласковым, внимательным, но! Дальше можно ставить кучу восклицательных знаков и пить корвалол...
Да я, собственно, не об этом... Прозрение, которое пролилось на мою душу животворным дождем, дало возможность моему сознанию, зажатой в тиски воображаемой собственной ограниченности, посмотреть на себя, мир, который меня окружал, по-новому... Я таки выскользнул из-под века сундука, в который меня насильно, пренебрегая моей душой, запихали в детстве!!! Не могу сказать, что в тот момент я чувствовал себя Фениксом, но и пленником Аида я не был... (Пауза.) И если уж совсем честно, то на душе было пусто, словно бы я только что въехал в новую квартиру с одним единственным стулом в руке... Где все нужно переклеивать, перешпаклевывать, перекрашивать... Но бремени неуверенности на плечах уже не было...
Когда ты еще слишком мал, для того, чтобы анализировать, но уже слишком большой для того, чтобы не реагировать на обиды со стороны взрослых, в сознании формируется стойкий стереотип: хороший - плохой, с которым ты потом вынужден идти всю жизнь... Хороший - плохой, плохой - хороший... Все просто... Однако в детстве маленький человек верит в то, что, по большому счету, в "большой" жизни этого распределения не существует. Его не должно быть принципиально, потому как люди не могут быть хорошими или плохими! Все люди добрые, просто у некоторых из них время от времени появляются проблемы, которые они, иногда, не со зла, стараются переложить на тех, кто слабее... Маленький человек растет, верит, то и дело, налетая доверчивым лицом на свинцовый кулак жизненной правды и, в конце концов, превращается в одного из нас... (Пауза.) Печально, господа...
... Когда от нас убежала мать, отец уже имел любовницу - изысканно красивую, я бы даже сказал: на удивление красивую, для перенасыщенного убогостью галицкого захолустья... Она была молодой, фантастически удачно слепленной и, что главное, она была умной... Я был малым, глупым, счастливым! Счастливым оттого, что новоиспеченная мать не позволяла себе кричать на меня, или, упаси Господь, ударить, и глупым потому, что не понимал, у молодой, здоровой женщины когда-то обязательно появятся дети... Свои дети... (Пауза.) ... С появлением маленького Николки до меня дошло, что люди, как и колбаса, имеют свою сортность! ... Именно тогда на моей спине намазали жирное желтое кольцо, а на шею нацепили засаленную грязными пальцами отвращения этикетку: третий сорт! ... Что поделаешь... Любовь и разум ходят разными дорогами, да и дружба, кто бы что ни говорил, состоит не столько из чувств, сколько из испытаний... (Пауза.) ... Я был малым, глупым, но уже несчастливым...
Если в ребенке не поддерживать тепло, его сердце каменеет... (Спускается на сцену.) ... Впрочем... (Подходит к керогазу.) ... Вот эта машинерия, это ужасное произведение отечественной индустрии, довольно часто принимала участие в разогревании моих конечностей. Почти ежедневно новоиспеченная бабушка, поймав меня на улице, упорно учила меня уму-разуму с помощью вот этого шипящего творения. Подтянув меня к керогазу, на котором всегда что-то кипело и шипело, бабушка, уморительно цокая языком, быстренько снимала что-либо с керогаза и пихала мои, неоднократно обожженные ручонки в огонь... Я кричал, плакал, говорил, что больше не буду, но с каждым днем поступал еще хуже! (Пауза.)
... Пытки прекратились, когда я однажды летним днем принес из лесу живую гадюку и приколотил ее к изголовью бабушкиной деревянной кровати... Она, наверное, все поняла, ибо в тот вечер, впервые в жизни, пошла в церковь... Бабушка уже давно стерлась с моей памяти, а вот эта машинерия - нет, ибо она пожгла не только мои руки... она пожгла мою душу... (Поднимает голову вверх.) ... Надеюсь, у Всевышнего нашелся керогаз для бабушкиных рук, иначе ее тихая смерть будет восприниматься мной как оскорбление! (Пауза.)
... Когда-то у Конфуция спросили: можно ли прожить жизнь, руководствуясь одним единственным словом? Это слово - взаимность, - сказал учитель... - Не делай другим ничего такого, чего бы ты ни желал себе... Жаль, что бабушка при жизни ничего кроме "Правды" не читала... Уверен, что ей не повредило бы знать, что, игнорируя людей вокруг себя, никогда не познаешь состояния вещей, ибо даже само глупое существо можно принудить подчиняться, но его нельзя принудить понять, почему именно оно должно подчиняться... И уж совсем нельзя принудить маленького человека, который уже довольно хорошо овладел своим собственным маленьким "я", подчиняться пыткам, не имея при этом права на защиту! ... Обвинение без права на защиту, по моему мнению, одно из ужаснейших преступлений... Возникает резонный вопрос: а где же был отец? (Пауза.) ... Он был... (Длинная пауза.)
... Когда на ком-то ставят крест, у несчастного уже нет никаких шансов выкарабкаться из выгребной ямы вранья, пренебрежения и издевательств... Вот это и есть смертная казнь!!! Впрочем, неизвестно, что страшнее: быть казненным на плахе, или быть казненным морально... (Читает по памяти.) ... Пусть дни его будут короткие... Псалом сто восьмой ... Это, наверное, обо мне... (Пауза.)
Самое смешное в том, что я не пропал, как было запланировано моими любимыми родителями... Я выжил!!!
... Боже, как я радовался свободе, когда ветер равнодушия швырнул меня в водоворот самостоятельной жизни! В конце концов, я мог делать все, что хочу: есть, не скрываясь на чердаке, слушать излюбленных "Битлз", пропадать в библиотеках, носить длинную прическу и главное - мечтать! Мечтать, не исходя из жизненных постулатов отца, а по-своему! Это были мои мечты, собственные! И это было чудо!!! Подслеповатый заика, болван, которых мало, выжил! (Пауза.) Больше всех этому удивлялся я сам, ибо в мою голову с детства было заложено сакраментальное: Ты, сын, ничтожество!!!
... Со временем оказалось, что среди ничтожеств я - Стефенсон, а среди болванов - Цезарь! (Длинная пауза.) И тогда я пошел к отцу... Моя душа жаждала правды... (Медленно подходит к вешалке, снимает с нее пиджак и шляпу и одевает все это на манекен.) ... Я не нашел тогда отца... Я нашел насмерть испуганного убийцу, которого только что застали на месте преступления! (Отходит на шаг от манекена.) ... Его страшный, скрученный судорогой злости, черный, похожий на дуло пистолета рот, нахально уперся в мое сердце и саданул по нему очередью убийственных слов: "Ты мне не сын, шут! Твое место на помойке! Слышишь ты, болван?! На самой грязной помойке!!!" (Длинная пауза. Размахивается и бьет по манекену.) ... И тогда я впервые ударил его, хотя сделать это меня подмывало всегда... И не позволял я себе этого не потому, что отец был большим и сильным... Я не позволял себе поднять на отца руку потому, что он был моим отцом... Тем не менее, в тот день я увидел чужого человека, который взял на себя смелость оскорблять меня, мое прошлое... Я не просто тогда ударил его... я его избил... Именно там и именно тогда я убедился, что в каждом человеке действительно спит зверь! (Пауза.) И, наверное, он должен там быть! Потому что, когда чьи-то грязные ноги начинают втаптывать твое естество в вонючее болото неправды, тот зверь, который спит в тебе, должен отгрызть те грязные ноги по самые корни! ... А иначе ты ничем не лучше того червя, который опрометчиво вылез на свет Божий... Правда, червь этого никогда не поймет, в отличие от нас, людей...
... Довольно часто можно услышать, будто все моральные правила - условности человечества... И жизнь, по большому счету, соревнование противоположностей... С последним можно согласиться... (Снимает с манекена пиджак и шляпу, возвращает их на вешалку, садится за столик под зонтом.) Что же касается первого утверждения, то при таком подходе, при подобном понимании морали, соревнование противоположностей всегда переходит в грубую потасовку.
... Да, раскаиваюсь... Пожалуй, я не должен был поступать подобным образом... Зачем меч, когда есть слово! Но, по-видимому, на то время у меня не было наготове слова, сильнее кулака! (Берет со стула, который стоит рядом, гитару, бросив взгляд на плаху, начинает петь. См. приложение 1.)
Свое первое стихотворение я написал в десятом классе на уроке контрольной по математике... (Пауза.) Последствия были ужасные! Дружественные шаржи на учителей были конфискованы и по окончанию школы оскорбленные метры среднего образования дружно ответили на мои дружественные шаржи выпускной характеристикой, в которой отмечалось, что единственное, в чем ярко проявился мой гений, так это в игре на гитаре! Со временем оказалось, что с подобными характеристиками в институт принимать не очень-то хотят... Неплохое начало самостоятельной жизни! Впрочем, у неудач тоже иногда бывают положительные моменты... (Длинная пауза.)
Однажды, много лет спустя, я сидел во львовском кафе, наслаждаясь крепким кофе и листал засаленные страницы "Метаморфоз" Овидия в ужасном переводе какого-то Слесаренка. Накрапывал дождь, я листал первоисточник Шекспировской "Ромео и Джульетта", искренне удивляясь бесцеремонности классика... - Богдан? - услышал я вдруг... Подняв голову, я увидел рядом со столиком насквозь пропитого мужичишку в грязной одежде и с пакетом в руке, в котором позвякивали пустые бутылки... - Не узнаешь? ... Я Григорий Степанович... когда-то в школе я преподавал математику... Вспомнил? Или, может, к тебе сейчас нужно обращаться на "Вы"? Можно присесть? Извини меня за мой вид... Помнишь, однажды я забрал у тебя книгу Генриха Самарийського... "О непостоянстве судьбы"? (Пауза.) Григорий Степанович вдруг выпустил из давно немытой руки свой пакет и дико разрыдался... Он сидел передо мной седой, несчастный... С его красных от водки глаз текли тяжелые мужские слезы... И тогда я впервые в жизни увидел, как вместе со слезами раскаяния из человека выходит грех! Через минуту я увидел совсем иное лицо, совсем иного человека... Наплаканные глаза Григория Степановича смотрели на мир, на меня не через завесу вечного похмелья, а через кристально чистую призму внутреннего счастья... (Пауза.) ... - Благодарю тебя, - тихо сказал он... Наверное, ты не поймешь, но этого мгновения я ждал всю свою исковерканную жизнь... Теперь я знаю, что мне делать... - И он пошел прочь, бросив презрительный взгляд на свой пакет с пустыми бутылками... (Длинная пауза, читает.)
...И сказал Будда: Просветленное мое сердце забилось горячей любовью к людям, охваченным страданиями, и решил я, что построенный с такими усилиями плот, на котором я переплыл через поток страданий, должен быть оставлен другим и не должен исчезнуть... (Пауза.) Через два года я случайно встретил Григория Степановича в Тобольском монастыре... Отец Серафим на прощание сказал мне: Кто идет за великим в себе, тот достигает вершин... Своей я уже достиг, так как понял, что нет счастья, равного покою... Тем не менее, это совсем не означает, что все должны размышлять о небесах... Кто-то же должен создавать вещи... Я умоляю тебя... сделай все возможное, чтобы на тунике твоей души появилась пурпурная полоска мудрости, ибо иначе тебя будут принимать за раба! (Откладывает гитару, идет к вешалке, снимает с нее платье и, не спеша, надевает платье на манекен.)
... Я влюбился в среду семнадцатого ноября одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года... Была поздняя осень, был холодный, отекший от дождя Львов, знаменитая львовская стометровка и была ОНА... То есть, до этой минуты было все и вдруг - бац! ... Все вокруг исчезло и только ОНА невесомой пушинкой плыла над асфальтом, над черными лужами и над моим здравым смыслом... Пронзив мое затравленное сердце кинжальным взглядом, она подошла и, порывшись в своей сумочке, протянула мне своей маленькой ручонкой таблетку валидола... (Длинная пауза.) Воображаю, какой у человека должен был быть вид, чтобы первый - попавшийся прохожий подал тебе таблетку валидола! (Пауза.) От этого жеста мой мозг утратил способность анализировать... Я влюбился мгновенно и окончательно! Глотнув валидол, я на протяжении пятнадцати минут искренне благодарил девушку, лихорадочно соображая, где же взять рубль на кофе... Я не мог просто так распрощаться! Я на глазах сходил с ума!!! (Пауза.) ... Она оказалась в тот день богаче меня: у нее был рубль, а ее тактичность не имела границ... (Пауза.)
А потом... потом я в течение двух лет по ночам разгружал вагоны с углем, мукой, стекловатой, цементом, чтобы заработать тот проклятый рубль и тем самым удержать возле себя Елизавету...
Жители острова Крит, о которых еще с античных времен поговаривали, как о славных лгунах, наверное, удавились бы, если бы узнали о моем существовании! Эти два года я лгал непревзойденно!!! Умирая от усталости, я щеголял перед Ликой своими кровными, выдавая их за отцовские... Раскаиваюсь... Был не прав, но такая уж молодость... Боясь, что один потерянный день может потянуть за собой всю жизнь, не думаешь о том, что приручать кого-либо нужно по правилам, ибо все живое имеет способность кусаться... (Пауза, обнимает манекен за плечи.)
... Впервые Елизавета назвала меня ничтожеством в день нашей свадьбы, когда вдруг выяснилось, что моим родным глубоко начхать на это знаменательное для их сына событие... Проплакав всю ночь, Лика на утро позвонила своему почти гипотетическому свекру и потребовала объяснений... И она их получила! (Пауза.) ... Я никогда не думал, что из такого маленького, почти кукольного ротика могут истекать потоки расплавленной магмы!!! Она что-то долго кричала о моей врожденной лживости, инфантильности, о том, что на каждую доверчиво подставленную спину всегда найдется нож и... хлопнув дверью общежития, она ушла... исчезла... На долгих два года. (Отходит от манекена, садится на диван.)
... Есть люди, которые рождаются мудрыми, ибо мудрость им подарена небом. Есть люди, которые достигают мудрости, обучаясь; есть люди, которые учатся, несмотря на трудности, и есть люди, которые живут трудностями, но не хотят учиться жизни... На то время я был именно таким человеком... Я часто принуждал свои ноги ходить не по широкой дороге знания и истины, а по укрытыми шипами ошибок окольным путям... Я о чем-то думал, о чем-то мечтал, но ведь разве много хлеба пожнешь на песке?
... Затертый со всех сторон, будто льдинами, тяжелыми обстоятельствами, я все больше и больше склонялся к мысли, что отец был прав, предрекая мне ничтожное существование... Ни одно дело, за которое я брался, не было по тем или иным причинам доведено до конца. Моя начитанность оказалась полезной только мне, то, что я умел делать руками, не приносило мне денег... (Пауза.) ... Я погибал... Оказывается, иногда приговор обстоятельств бывает намного худшим приговора суда! Человечество всегда стояло на перекрестке четырех дорог: долголетия, ранга, славы и богатства... Кому-то не выпадало ничего... Когда тебе в твоей жизни не выпадает ничего, начинаешь соглашаться с фаталистами, которые утверждают, что бесполезно пытаться изменить ход вещей, поскольку жизнь обусловлена природной необходимостью... Впрочем, если соглашаться с фаталистами до конца, твой собственный конец можно довольно точно спрогнозировать: синее лицо, счетчик в голове отсчитывает не прожитые дни, а бутылки... Дальше - мрак... (Длинная пауза.)
Вот уже третью неделю я лежал на диване в своей львовской квартире... Денег и водки уже не было, я тупо смотрел телевизор, не имея желания даже пошевелиться, и тихо презирал себя, поняв, наконец, что зло - понятие всегда конкретное и что нет большего несчастья, чем собственное тело... (Пауза.)
... Она долго мучила звонок в передней, настойчиво топала носком кроссовки в дверь и никак не хотела уходить... Я должен был ее впустить! (Подходит к вешалке, снимает с нее симпатичную женскую шляпку и одевает ее на манекен.) ... Лика принесла сигнальный номер моей повести "Сны неживого человека", который я два года тому отнес в "Каменяр" да и забыл о нем... (Читает. См. приложение 2.)
... Правду говорят, добро лет не прибавит, но плечо всегда подставит... В тот вечер мы с Ликой хорошо-таки поплакали: то ли от радости, то ли от жалости по потерянным годам... Целый вечер я прижимал к груди этого взрослого ребеночка, глотал соленые слезы и благодарил Бога за такой щедрый подарок... Я не верил своему счастью! (Пауза.) Я носил мою маленькую находку на руках вокруг стола, а Лика плакала мне в шею теплыми слезами и шептала что-то нежное, давно неслыханное мной... (Длинная пауза.) ... Нет необходимости говорить, что душа, взволнованная большими переменами, не может быть уравновешенной, да и правильные слова бывают не всегда изысканными... В тот вечер я не мог остановиться... Меня прорвало! ... Помня, что увядшую любовь нужно поливать надеждой, я читал Лике свои новые стихи, бездумно лепетал о своей любви, целовал ее маленькие ручонки, забыв о чувстве меры...
... А наутро выяснилось, что между нами, будто привидение, колеблется виртуальный Юрий Иванович - сановный любовник моей законной жены... Смешно, но я знал эту жирную крысу с вечно мокрым носом еще со школьной скамьи! Юрий Иванович в подростковом возрасте имел противную страсть к предательству... Покуривая с нами на перерывах в туалете, умный Юрик мотал на реденько посеянный рыжий ус все, о чем мы имели неосторожность говорить между глотками дыма, и докладывал директору школы, старому комуняке с буденовским стажем... Узнав об этой самодеятельности, мы затянули будущего директора завода в школьный подвал, в который никто никогда не потыкался, и хорошо намяв ему бока, затворили его там... Через два дня Юрик все же выдрался оттуда через малюсенькое окошечко и заложил нас еще раз... Правда, почему-то на учет в милиции поставили только меня одного... Рыжий Юрик по этому поводу устроил в школе личный праздник с печеньем и сладкой водой "Буратино"...
И тогда я избил его по-настоящему! ... Я сломал ему нос, понабивал синяки над его выцветшими глазенками и принудил выпить полбачка воды, который стоял в коридоре... Последствия для меня были ужасными! (Пауза.)
- Так что будем делать, Елизавета, - спросил я поутру у нее...
- Не знаю, - тихо ответила она... - Юрий Иванович добрый... У него большая квартира, он прочно стоит на ногах... и он состоялся, как личность... С ним не возникает вопросов наподобие того, а что будет завтра, через месяц, через год... (Пауза.)
- Ты пришла за разводом? - спросил я ее...
- Да, - тихо ответила она... Если можно... (Длинная пауза.)
... Набрав в грудь воздуха, я вдруг вспомнил поговорку: у крика зыбкие ноги! И действительно... Разве можно криком склонить к себе чье-то естество? (Снимает с манекена платье и шляпку.)
- Я уверен, что ты делаешь большую ошибку, - сказал я ей. - Вторично ты наступаешь на одни и те же грабли... Ты не боишься, что твоя голова может не выдержать? (Идет к вешалке.) ... Юрий Иванович с малых лет был предателем. (Пауза.) И внезапно ужасная в своем цинизме догадка, колом отчаяния пронзила мое сердце!
- Подожди, - остановил я Лику возле двери... - Так, может, это, - преподнес я книжечку с повестью к ее лицу, - его отступные?!
- Появилась возможность помочь тебе, Богдан, - сказала она. - Разве ты имеешь что-либо против? ... Я сделала все, что могла... Определенное количество экземпляров попадет на днях в руки очень влиятельных людей, тебя обязательно заметят и ты больше никогда не будешь месяцами гнить вот на этом диване, одурманивая свой ум дешевой водкой!
- Так это помощь?!! - дико закричало все мое естество и, вероятно, так же дико закричал и я сам, ибо Лика, прикрывшись ручонками, присела возле двери в ожидании моих кулаков... (Пауза.) Я помог ей встать и, приоткрыв дверь, бессильно сказал: Это не помощь, дитя, это - измена с твоей стороны и низменный поступок твоего любовника... Неужели ты этого не понимаешь? Если нет, то я рад твоей измене... Вы с Юрием Ивановичем идеальная пара! (Цепляет вещи на вешалку, подходит к журнальному столику, берет одну из газет.)
Меня действительно заметили. Через месяц мне предложили должность в одном толстом журнале и (Длинная пауза.) весь ужас был в том, что я согласился! - Богдан, - кричал я почти каждый день своему отражению в зеркале, бреясь в ванной комнате, - куда девалось твое обостренное чувство самоуважения?! Неужели, торгуя совестью и собственным "я", можно достичь чего-то существенного в жизни?! Тебя же элементарно купили! - А если бы не купили? - шептал в ухо противный голосок тщеславия... - Ты же талантливый, парень! ... Все равно ты не удержал бы Лику возле себя! Опять на вагоны? В твоем-то возрасте? Как там, в притчах Соломоновых: Бедного ненавидят все братья его, друзья же тем более отдаляются от него. Гонится он за ними, чтобы поговорить, но и этого нет! Зачем жить с милым в шалаше, когда можно жить с любовником во дворце? А отсюда резюме: Полезное и добродетельное объединяется не всегда... именно так... объединяется не всегда...
Через девять месяцев Юрий Иванович позвонил мне на работу и радостно сообщил, что сегодня у нас с ним родилась дочь! То есть дочь от меня, ибо он не репродуктивен, но он намерен удочерить ее! (Пауза.) Рыжая крыса продолжала издеваться! В ту ночь, девять месяцев тому назад, он получил не только мою жену, но и дочь! Я бросил трубку и поехал в церковь, потому что мне вдруг захотелось убить этого негодяя! (Длинная пауза, садится на диван.)
... Я бессильно стоял посреди церкви, всматривался в просветленные лица святых и просил у Бога совета: что я должен делать теперь? ... Может, поехать на войну? Только что советские войска вторглись с братской помощью в Афганистан, и я мог напроситься на творческую командировку... А, с другой стороны, разве это хорошо болеть за дела другого, забывая о своих? Впрочем, я, наверное, думал совсем о другом... Жажда мести звала меня туда, где убивают!
... С церкви я вышел еще более опустошенным, а на следующий день пошел в разведку к знакомому военкому. Меня не взяли... Зато мобилизовали Юрия Ивановича и через год его рыжую голову, насаженную моджахедами на кол, распечатали почти все влиятельные газеты мира! Это было слишком ужасно для того, чтобы радоваться... Рыжий Юрик, которому я когда-то сломал нос, смотрел на меня полуоткрытым глазом с передовицы "Таймс" и как будто спрашивал: "Так ты этого хотел, Богдан?" (Пауза.) Клянусь, я этого не хотел! ...Одно дело подумать что-то сгоряча, другое - сделать это... Собственно, имеет ли, вообще, вес чье-то: хотел - не хотел? Небо приводит в движение вещи и разве человек в состоянии привести в движение небо? Кому-то выпадает пить вина из Монтефиасконе, другому - давиться вонючей водой с проржавевшего водопровода...
... Лика впервые принесла дочь в день открытия Московской олимпиады. Я как раз сидел среди кучи словарей, сравнивая тексты двух Новых Заветов: Нового Завета Эразма Роттердамского, изданного на греческом языке в Базеле в тысяча пятьсот шестнадцатом году с посвящением папе Льву десятому и современного Нового завета. Работа шла довольно медленно и поэтому я даже обрадовался, когда кто-то позвонил в дверь. (Пауза.) ... И зря... То, что я увидел на руках у Лики, было скорее похоже на маленький клубочек нервов, чем на ребенка... Маленькая Устинка барахталась в материнских руках, то и дело, дергая ее за волосы, била маленькими ножками в материнский живот... Что-то в этом ребенке было не так... От любви рождаются совершенно иные дети... (Пауза.)
- Наша дочь случайность? - спросил я Лику.
- Запланированная случайность, - ответила она.
- Поиграться не желаешь? Она уже мне надоела! В этом ребенке сидит чертенок! Маленький и очень дерзкий... Наверное, в ту ночь ты ненавидел меня...
- Ты же знаешь, что это неправда, - ответил я ей и попробовал взять дочь на руки. - В тот вечер я тебе все простил! - ребенок, шалея, уцепился маленькими коготками в мои глаза, и я чуть было не упустил ее на пол!
- А тебе не кажется, Богдан, что прощать должна была я, а не ты? Это же ты два года клеил дурака, выдавая себя за сытого сыночка богатенького папули! А я, глупая, купилась! И, вообще, пошел ты!!!
Выхватив с моих рук Устинку, Лика хлопнула дверью и снова исчезла на долгие восемь лет... (Встает с дивана, садится за столик и, отпив кофе, берет в руки гитару.)
... Что я делал эти годы? ... Многое... Некоторое время продолжал ползать перед властями, выдавая на-гора кипы лизоблюдских стихов, пил водку с местными божками, любил различных, преимущественно замужних женщин, отягощенных властью, которых интересовал почему-то не столько мой профессионализм и содержимое моей головы, сколько содержимое моих штанов... Собственно, я заболел... Подобно тому, как бывает болезнь тела, бывает болезнь дома и образа жизни... Жить плохо, неразумно, несдержанно означает не просто жить нехорошо, это означает, что ты медленно умираешь!
...Меня выгнали с треском! На одном из высоких совещаний я имел неосторожность отказаться от чести представлять наш журнал на еще высшем совещании в Москве... Тогда, с трибуны, я почти прокричал, что я не папский рифмач Барабалло и больше никогда не буду писать стихов в честь слонов! (Пауза.) Когда в государстве господствует беспорядок, обязательно появляются верные, в кавычках, слуги... Мне надоело быть таким слугой! Мне надоело ползать под ногами тупоголовых слуг народа, заглядывая в их бесстыжие глазенки, пить с ними халявную водку, любить женщин, у которых ум размещен немного ниже талии, писать стихи, от которых хочется блевать...
... Правильные взгляды, сказал когда-то кто-то из великих, формируются лишь тогда, когда человек освобождается от ошибок... (Пауза.) Мне показалось, что я смогу это сделать! (Поет. См. приложение 3.)
Конец первого действия.
Действие второе
На сцене, кроме перечисленных в первом действии предметов, появилась инвалидная коляска, на спинке которой висит раскрытый черный зонт. Актер лежит на диване и просматривает газеты.
Актер. - (Садясь.) Черт побери! Какая трагедия!!! (Швыряет газету.) Умер Иосиф Бродский! Еще один поэт умер на чужбине! Почему в нашем государстве гении только рождаются, а умирать им приходится под чужими звездами?! (Пауза.) Не иначе, как бывшие наши лидеры чересчур проникались идеями Платона, который, ради сохранения покоя в государстве, предлагал всех поэтов выслать за ее пределы без права возвращения! Господи, за что караешь нас, грешных!? (Пауза.) Наверное, за то, что мы грешные... (Длинная пауза.)
В тот вечер я вышел из театра далеко за полночь... На душе было плохо и страшно, будто на кладбище... (Пауза.) Правду говоря, я знал, что должен делать, но мои ноги, то и дело, скользя по мокрой мостовой, упрямо несли меня прочь от дома, к которому звало сердце... (Пауза.) Вероятно, я испугался того, что мог услышать в этом доме. (Пауза.) Я не встречался со своей родной матерью долгих сорок лет! (Пауза.) Сорок лет я хранил ее фото, (Достает из кармана пиджака старенькое портмоне, отыскивает в одном из отделов потертую с краев фотографию.) пряча ее на первых порах от отца, со временем и от самого себя... Я знал каждый, то есть почти каждый ее шаг... Мне было известно, сколько раз она выходила замуж, некоторых из ее бывших мужей я знал лично... Пребывая в романтическом возрасте, я даже умудрился вечерами сидеть на чердаке дома, что напротив, и часами наблюдать за частной жизнью своей матери в морской бинокль! Правда, однажды справедливость восторжествовала, и я был надлежащим образом наказан: меня застукали двое немытых пьяниц, которые, наверное, планировали на том чердаке переночевать... В тот вечер я освободился не только от морского бинокля и очков, но еще и от здоровья на целый месяц! С того времени я черпал информацию о своей матери исключительно из газет: мамаша выбилась в большое цабе... (Длинная пауза.) Лишь одного я не знал... (Идет к вешалке, снимает дорогое платье, окантованное мехом, и надевает его на манекен.) Я не знал, помнит ли мамаша меня... (Пауза.) Наверное, именно этого боялась моя душа в тот дождевой вечер... (Отходит на несколько шагов назад.) Тем не менее, именно страх иногда делает людей мужественными! (Пауза.)
Я пришел к матери на следующий день, самым грубым образом украв у нее ее послеобеденный отдых. По дороге к ее дому я дважды покупал душистые розы и дважды, насильно, дарил их перепуганным девушкам просто на улице... В конце концов, я купил у какой-то страшненькой бабульки букет ландышей и с этим куцым подарком кинулся в бой... (Пауза.) Бой не состоялся... (Садится за столик под зонтом, отпивает глоток кофе.) У мамаши была железная выдержка!
- Ты хорошо воспитан, Богдан, - сказала она, принимая из моих дрожащих рук цветы... - Я ожидала другого...
- Я не уверен в том, что могу кричать на тебя, мама, - ответил я ей... - Просто у меня есть ряд вопросов, на которые я рассчитываю получить ответ...
- Я ведь и говорю, что ты хорошо воспитан, - спокойно сказала мать, поставив цветы в крохотную вазочку. - Так как практика моральных отношений переживает не самые лучшие времена... Я ждала тебя еще, пожалуй, лет двадцать тому! ... Двадцатилетние всегда такие несдержанные... Но ты не пришел, как принято сейчас говорить, на разборки...
- Я и сейчас пришел не ради этого, мама, - ответил я ей. - Даже у любящих матерей иногда гибнут дети... Я пришел спросить: Зачем ты меня родила? ... Возможно, было бы лучше, если бы ты этого не делала?
- А я, собственно, этого и не делала, - глухим голосом ответила она, и с ее выцветших глаз выкатились две большие, как ее грех, слезы... Мы с твоим отцом взяли тебя в роддоме, Богдан... Я никогда не беременела, понимаешь? Никогда! ... Пожалуй, по этой причине, в свое время я была распущенной, как печально известная королева Нань-Цзи! Я меняла мужчин, как модельную обувь - к каждому сезону! Я меняла эти отбросы, надеясь на чудо... Но чуда не произошло... Мне шестьдесят пять, у меня куча проблем со здоровьем, а рядом - никого... (Пауза.)
... Гром прогремел вторично... (Подходит к манекену.) Оказывается, кроме всего прочего, я еще и безотцовщина!
- Не ожидал? - она подошла ко мне и прислонилась щекой к моей груди... - Мне жаль, что так случилось, сын... И еще больше мне жаль, что я не твоя мать! Две мачехи на одно детское сердце, это, пожалуй, действительно многовато... А сорок лет тому я элементарно испугалась ответственности за взятые на себя обязательства... А еще была надежда родить своего ребенка... - Через какую-то минуту мать взяла себя в руки, зажгла дорогую сигарету, предложив мне кофе... - Надеюсь, Богдан, ты не побежишь сейчас с кулаками к отцу? В прошлый раз, когда ты избил его, ты сделал очень большую ошибку. Ярослав чуть было не упек тебя в тюрьму. К счастью, он ходил в то время в подчиненных моего очередного мужа и тот оказал на него давление...
- А тебе не кажется, мама, - спросил я ее, - что, взяв меня с родильного дома, вы убили меня? Возможно, нашлись бы более человечные, чем вы с отцом, люди, которые любили бы меня, как своего сына? Тебе это никогда не приходило в голову, мама?
- По мере своих сил я помогала тебе, Богдан! - почти прокричала она, - по моему звонку Юрия Ивановича упекли в Афганистан, по моему звонку КГБ оставило тебя в покое после ужасного скандала в твоем журнале, по моему звонку тебя приняли вне конкурса в театральный! Я понимаю, что все эти вещи не могут создать "бернское чудо"... Я никогда не стану святой на манер простого портного Этцера из средневекового Берна, которому четыре хитроумных монаха-доминиканца нанесли пять ран, стремясь сделать из него святого Франциска! Я слабая женщина и я не буду просить у тебя прощение... И совсем не потому, что мне оно не нужно - старый человек всегда нуждается в прощении своих грехов, - а потому, что сама обижена судьбой. Мы с тобой, Богдан, пострадали в равной мере! Надеюсь, ты поймешь меня...
- Какой ужас!!! Мама!!! ... На твоей совести смерть рыжего Юрика?
- Я хотела, чтобы твоя жена возвратилась в семью! - отрезала мать и резко поднялась, давая понять, что разговор окончен. - Надеюсь, когда придет время, ты придешь на мои похороны? ... Потому что я не хочу уйти из этого мира совершенно одинокой...
- Ты хорошо выглядишь, мама, - ответил я ей, и внутри у меня что-то оборвалось... (Пауза.)
... Она умерла через два дня от сердечного приступа... (Пауза.) И она сказала тогда правду - кроме меня на кладбище не было никого. Так стоило ли жить ради того, чтобы тебя похоронил человек, которого ты так грубо предала? ... Сеял жиденький дождик, гробокопатели уже давно забрали деньги и сумку с водкой, а я все стоял, не имея сил сдвинуться с места, потому что каждым нервом ощущал, что эта несчастная женщина лежит под кучей свежей земли именно из-за меня... Я стоял посреди Лычаковки под дождем, а из бескрайней глубины памяти выплывало не умирающее: (Цитирует.)
... Тяжело найти благородного человека - не повсюду они рождаются, но, где все же рождается мудрый, там процветает счастливый род... Именно в этом плане мне и не посчастливилось... Стоя под дождем на кладбище, я вдруг получил замечательную возможность почувствовать на собственной коже, как это быть человеком без рода и племени!
- Но ведь, черт побери! - сказал я, то ли себе, то ли матери, которую только что забросали тяжелой мокрой землей полупьяные гробокопатели... В конце концов, кто-то же должен был меня родить! И этот неизвестный "кто-то" был виновен во всем, что произошло со мной намного больше, чем эта несчастная женщина, которая в свое время так опрометчиво согласилась стать моей матерью! А когда есть в мире женщина, которая дала мне жизнь, значит, какой никакой, а род все же у меня был! (Пауза.)
- Ты, Богдан, раб обстоятельств! - шептал мне на ухо противный голосок нерешительности. - Зачем тревожить это болото человеческой измены? Мало тебе шишек понаставила жизнь? Хочешь еще несколько?
- А что в таком случае делать с таким понятием, как справедливость?! - завопило в ответ мое изуродованное "Я"... - Или, может, сегодня утром кто-то отменил Бога?! Нет, мои дорогие! Я жажду правды, потому что имею на нее право!
- А что, если жажда правды по дороге к истине испарится и на дне твоей души останется только лишь ненависть? - снова подала голос проклятая нерешительность... - Нет большей беды, чем ненависть, парень! (Пауза.) ... Ненависть? (Садится на диван.) А что... интересная мысль... (Задумывается.) Мне сорок пять лет, а я даже не могу сказать себе с уверенностью, был ли в моей жизни тот, кого бы я действительно ненавидел... (Пауза.) Да, злость была, было отвращение, была острая нетерпимость к некоторым двуногим тварям, но чтобы ненавидеть? ... Я даже не ощущал этого к отцу и бабушке, которая учила меня жизни с помощью проклятого керогаза! В детстве мои чувства к ним сводились к формуле: хороший - плохой и базировались на неудержимом желании любой ценой инициировать непокорность. Со временем мои чувства к ним трансформировались в откровенное неприятие, да и так остались в этой фазе по сей день. И, собственно, о чем речь? Зло, оно и в Африке зло, а держать его на душе, все равно, что катить камень вверх: и тяжело, и бессмысленно... (Пауза.)
... Идя по аллее к выходу, я краешком глаза увидел возле могилы Франка сутулую фигуру отца... Наверное, он ждал, пока я уйду... (Длинная пауза.) ... Мне стало жаль этого старого, потонувшего в собственном снобизме человека, который так и не сумел понять, что, абсолютизируя в повседневной жизни относительный характер этических принципов, легко прийти к полному отрицанию морали... Крадучись, словно вор, на могилу бывшей жены, которую когда-то предал, тяжело убедить даже самого себя в наличии добрых чувств... Скорее всего, это была наивная попытка отбелить хоть немного свою черную душу... Что ж, пусть попробует... Иногда через раскаяние к человеку приходит прозрение... (Пауза.) ... Если он вообще сегодня пришел на кладбище с этой мыслью...
Достоверно известно, что жить становится намного приятнее, когда ощущаешь, что становишься лучшим, но чтобы это почувствовать, нужно, по крайней мере, сделать что-то такое, от чего удирала в течение жизни твоя распущенная бессмысленными поступками душа...
Как выяснилось, далеко не всегда седые волосы является признаком мудрости. Можно перечитать кучу книг, но помнить лишь их обложки, можно всю жизнь руководить людьми, но так и не научиться руководить собой, можно всю жизнь продираться сквозь терна трудностей к какой-то призрачной цели, а, оглянувшись в конце назад, увидеть за собой выжженную пустыню... Подобные вещи случаются не только с дураками... Подобные вещи случаются с людьми, которые не понимают, что мудрость и добропорядочность нераздельны.
Именно добродетельная мудрость, по-моему, позволяет познать истинную цель своей жизни, которая, в свою очередь, состоит в безупречной деятельности... Безупречными могут быть разве что святые, скажете вы... Что ж, пожалуй, ваша правда, тем не менее, если человек даже не старается жить безупречно, у него достаточно мало шансов познать истинную цель своей жизни, ибо никто не рождается законченным негодяем... Конечно, негодяя также можно принудить быть добродетельным, спрятав его в тюрьму, однако этот человек всегда будет мечтать о преступлении... Добрые души не рождаются под давлением закона... (Встает, подходит к помосту.)
... Я сделал вид, что не увидел отца... И, надеюсь, он поблагодарил меня за этот жест... (Смотрит на плаху.) Как это и не досадно, но именно смерть женщины, которая так неудачно воспользовалась своим шансом иметь своего ребенка, поставила все точки над "и" в отношениях с моим, как теперь выяснилось, ненастоящим отцом, с моими ненастоящими братьями... (Пауза.) Так что же дальше? Прислушиваться к голосу своей нерешительности и похоронить вместе из псевдоматерью желание во всем разобраться? ... То есть, предать себя? ... Нет, наверное, так не будет, потому что я уже довольно давно демобилизовался из армии слабодухих, которые всегда перекладывают тяжесть собственных неудач на богов, судьбу и случай! Поэтому я не мог согласиться со своей нерешительностью и признать себя рабом обстоятельств...
Бог создал людей свободными... Природа никого не создавала рабом! ... Вдобавок, смерть матери и смерть ее тайны освободила меня еще и от цепей предубежденности по отношению к самому себе... Я был действительно свободен и немного зол той спортивной злостью, которая стимулирует стремление к победе. (Длинная пауза.) Но не все так просто... Мне хорошо дали по рукам, как только я попробовал добраться до информации о своем происхождении. Надеясь, что моральные качества некоторых людей действительно связанны с материальными условиями жизни я, в достаточно откровенной форме, предложил одному должностному лицу деньги... то есть взятку... (Пауза.) Начало моего расследования было не очень удачным: я ошибся и, как следствие, утратил свой шанс... Впрочем, я так и не понял, был ли тот чиновник человеком честным, или его оскорбила та мизерная сумма, которую я старался запихнуть в широкий карман его дорогого пиджака в серебристую нить... Так или иначе, мне недвусмысленно намекнули, что место мое на нарах и если бы не печальные обстоятельства, смерть матери, то есть, моей мачехи, и прочее... Пятясь и краснея, я на деревянных ногах вышел из кабинета и быстро засеменил прочь, боясь, что чиновник передумает. (Пауза.)
... Кто-то когда-то сказал, что стыд лучше всего укрепляет такую черту характера, как добродетельность. Тот стыд, который я пережил в высоком кабинете, должен был сделать меня святым! (Пауза.) В тот несчастливый день дома меня ждало еще одно испытание: Елизавета, в который раз, ничтоже сумяшеся, решила возвратиться в лоно семьи! Вот так! Приоткрыв дверь, я чуть было не сошел с ума: Лика с двумя протертыми чемоданами в руках радостно демонстрировала миру прокуренные желтые зубы, а за ее спиной такой же улыбкой сияло лицо нашей двадцатилетней дочери! Это уже было слишком! Вакх рождался дважды, а Лика решила, что может родиться в седьмой раз! Лика долго кричала за дверью, что у меня нет сердца, что тот козел, она так и сказала, что тот козел, которому она посвятила четыре года своей жизни, недавно постыдно сбежал в Израиль, прихватив с собой свои денежки, тайком продав квартиру, что мой ребенок травмирован и ему нужен отец... В конце концов, напугав меня карами небесными, Лика пообещала на пару с дочерью броситься под поезд, но чему-то попросила на эту акцию денег... (Пауза.) Я пропихнул им в щелку злосчастный конверт, которым имел надежду задобрить чиновника, а наутро, унеся клетку с попугаем Кешей к соседке, подался в Ворохту... Там, возле истока Прута, в забытой людьми старой хижине я довольно часто лечил одиночеством свою душу... (Пауза.)
... Господи! Как хорошо в июле в Карпатах! Какая красота! Какой воздух! Какое спокойное величие! (Пауза.) А какая похлебка из пойманной своими руками рыбины?! Швейцария?! Швейцария пусть спрячется... Швейцарцы никогда не научатся делать такую вкусную брынзу, как ее делают здешние овцеводы, а французы никогда не надавят такого вина, каким меня всегда угощает дряхлый, страшный лицом, но такой красивый душей, дядька Миклош... На протяжении двух недель, поеживаясь от утренней прохлады, я вытряхивал свое ленивое тело из спальника и в костюме Адама нырял в молочное озеро тумана, которое каждое утро рождалось на месте большой впадины рядом с моим жильем. Я собирал ягоды, удил рыбу, что-то писал, гонял по близлежащим селам на своем стареньком горном велосипеде, собирая песни, коломыйки и старые сказки... Я принудил себя забыть обо всем... Я поделил свое время на теперь и тогда, мое сердце перестало по ночам вздрагивать от оскорбления, а глаза, в конце концов, начали различать вокруг меня совсем другие цвета...
... Черного цвета в жизни каждого человека не должно быть больше, чем какого-либо другого, ибо черное в человеке никогда не будет дарить свет его душе... Мне показалось, что за эти две недели я смог кое-что преодолеть в самом себе и потому, поднявшись в один из погожих дней на Говерлу, я почувствовал себя мифическим богом Аполлоном, который только что убил страшного змея Пифона!
... Сильный не только тот, кто сильнее своих врагов, но и тот, кто сильнее своих страстей... (Идет к столику под зонтом, садится, берет гитару.) Отдышавшись на макушке Говерлы, мне почему-то пришла в голову такая мысль: именно на вершины гор нужно тянуть за ноги некоторых людей, чтобы они собственными глазами увидели - их раздутое собственными амбициями величие ничто в сравнении с величием, по крайней мере, одной из этих гор! (Пауза.) Единственное, что удручает меня на вершине Говерлы, так это то, что, дав человеку ощущения полета, она не дарит ей крыльев! (Поет. См. приложение 4.)
... Последние две строки, наверное, требуют дополнения... Кроме свободы тела каждому человеку необходима еще и свобода духа, ибо без внутренней свободы тяжело рассчитывать на достойное будущее...
И, собственно, на какое будущее, в данном случае, мог рассчитывать я? И имел ли я на то время право сказать самому себе, что дух мой не отягощен ничем таким, что отрицательно влияло бы на его свободу? Конечно же, нет... Сидя на макушке Говерлы, я чувствовал себя, чуть ли не ангелом, у которого ничего не болит, потому что он ангел, и у которого будущее белее той пушистой тучки, которая неслышно проплывала немного ниже моих босых ног... Это сказочное ощущение покоя господствовало надо мной до тех пор, пока мои ноги не коснулись земли, той, что была внизу...
Дальше место поэзии заняла грубая проза жизни, с которой я столкнулся, сев в автобус под самую завязку набитый грязными мешками и толстыми, оглохшими от собственного крика тетками, которые ехали в то утро в Надворную на базар... Боже, о каком полете может идти речь?! Едва автобус тронулся в путь, какая-то наглая тетка с большими конскими зубами, не спрашивая разрешения, принялась устраивать на моих коленах большую корзину с яйцами! (Пауза.) Получив от меня отпор, тетка удивленно захлопала выцветшими ресницами и заорала на весь автобус: - Нет, вы слышали?! Так я должна держать эту корзину в руках?! (Пауза.) И все... Меня мгновенно возненавидели все, и я понял, что возвращаюсь к реальности... (Кладет гитару, длинная пауза.)
Мне не хотелось в такую реальность... Приехав домой, я несколько дней просидел возле телевизора, глядя все наспех, пил пиво с каневской чехонью, перезванивал друзьям, знакомым и думал, думал, думал... Ничто в мире не оказывает такого благоприятного воздействия на хорошее расположение духа, как бездельничанье! Я старался делать это как можно лучше, обманывая самого себя, что у меня все благополучно... Лгал и бездельничал... бездельничал и лгал... (Встает, идет к журнальному столику, берет Библию.) А, впрочем, нет большего недостатка, чем вранье... Когда ты лжешь самому себе, это означает, что в тебе что-то не так... (Пауза.) Самое интересное в том, что я знал, что происходит на самом деле. Я элементарно испугался... Испугался того, что может ждать меня в конце пути, который я наметил для себя, будучи в Карпатах. И дома, окунувшись в муть повседневной жизни, осторожность начала нашептывать мне совсем другое... А то другое, в свою очередь, лишало меня права выбора... (Пауза.)
...И тогда я поехал в Тобольск... Точнее полетел, ибо с детства ненавижу поезда... Когда-то, очень давно, когда я решил, что уже могу зарабатывать собственные деньги, на летних каникулах вдвоем с приятелем подрядился сбивать ящики под яблоки. Целое лето каждое утро мы с приятелем бежали на вокзал, садились в поезд, ехали в один городок под Львовом и там, на провонявшейся костями, гнилыми огурцами и еще какой-то гадостью территории заготконторы клепали те проклятые ящики по три копейки за штуку! (Пауза.)
В то лето мы почти ничего не заработали, зато я зарубил себе на носу, что за выполненную работу у нас могут не платить, а когда тебя это не устраивает, с тебя могут сделать вора ржавых гвоздей... (Пауза.) ... Я решил не ждать, пока Бог подвергнет наказанию пьяницу-начальника, и в ночь на седьмое ноября, так совпало, в ночь на седьмое ноября, добравшись поездом в городок, через дырку в заборе залез на территорию заготконторы и поджог огромную пирамиду из своих и товарищевых ящиков... Целую ночь я шел по рельсам к городу, вытирая злые слезы и, время от времени, убегая от прожекторов встречных поездов в кусты... Через балкон я залез в свою комнату, а вечером отец шепотом рассказывал матери о диверсии националистов в заготконторе под Львовом... Оказалось, рядом с заготконторой находились артиллерийские склады и пока приехали сонные пожарные, огонь уже добирался до цистерны с соляркой... Вот это был бы фейерверк на честь Октябрьской революции! ... Но Господь миловал... (Пауза.)
Я нашел Григория Степановича больным и совсем седым... Поцеловав меня, он долго и внимательно смотрел мне в глаза, вроде что-то в них читал, потом, взяв меня под локоть, увел к беседке, прислоненной одной стороной к монастырской стене...
- Наверное, произошло что-то достаточно серьезное, если ты решился на такой дальний полет? - спросил он, покашливая в сухенький кулачок... - Давай, рассказывай, пока я еще могу слушать...
- Вы больны? - спросил я.
- У меня рак, Богдан, - спокойно ответил Григорий Степанович и легенько сжал мою руку... - Ну же, давай, рассказывай, что произошло... (Пауза.)
Я рассказал ему все: об отце, о недавно умершей мачехе, о роддоме, а также о том, что не знаю, как жить дальше...
- Первое, что ты должен сделать, - тихо сказал он мне, - Это прогнать из своего сердца жажду мщения и сбросить с души бремя оскорбления... И живи, как жил... Друзья мне прислали несколько кассет с твоими спектаклями... Ты хороший актер, Богдан... и то, что ты делаешь, крайне необходимо людям. Поверь мне... Работай, улучшай свои знания, ибо профессионализм требует, прежде всего, компетентности, а не красивого лица. Кроме того, знание и добродетельность нераздельные потому, что добродетельность зависит от знания, а усовершенствование знаний невозможно без благодеяния... По-моему, то это законченная концепция морального самоусовершенствования... Извини за красноречие... Что же касается твоей проблемы, то я бы хотел услышать от тебя следующее: ты уверен, что имеешь право вмешиваться в жизнь женщины, которая дала тебе жизнь? Ты вряд ли что-либо исправишь в своей, да и, пожалуй, в ее жизни, отыскав ее... Так стоит ли заниматься этим? Плохому ничего не докажешь, а слабому разбередишь душу... Небо порождает в человеке моральные качества, но, если в человеке отсутствуют принципы, то зачем ему рамки морали? И последнее... В Святом Писании говорится: Не приходи в негодование на лиходеев и не завидуй нечестивым, так как зло не имеет будущего, светильник нечестивых потухнет...
- Но ведь в Святом Писании есть еще и такие строки: - возразил я в ответ. - Кто говорит виновному: Ты прав, того будут проклинать народы!
- Ты сделаешь большую ошибку, взяв на себя роль судьи собственной матери, - тихо сказал Григорий Степанович, тяжело поднимаясь со скамьи. - Уверовав в провиденье Господне, ты, в конце концов, получишь награду за мудрость и терпение... А теперь уходи... Я не хочу, чтобы ты видел мои мучения... Иди и постарайся быть мудрым... И, - он снова сделал паузу, - если когда-либо будешь в Тобольске, проведай старого грешника... Меня похоронят вон там, - показал он рукой в сторону монастырского кладбища. - Мне будет приятно...
Григорий Степанович резко набрал в грудь воздуха и почти бегом поспешил в помещение. Через минуту до меня донесся нечеловеческий крик, а на колокольне тяжело ударил печальный колокол... (Пауза.) Я полетел домой... (Кладет Библию, подходит к инвалидной тележке, опирается на нее.)
Прошло три месяца... Через неделю после моего возвращения с Тобольска я получил письмо от настоятеля монастыря отца Харлампия, которому перед отъездом оставил свой адрес... Григория Степановича не стало... В тот же вечер я пошел в церковь, поставил свечку и долго стоял перед иконой Матери Божьей, разгоняя неумелой молитвой тяжелые мысли. (Пауза.) А еще через неделю солнце засияло и в моем окошке - я получил письмо от своего друга, театрального режиссера из Вены... Ганс приглашал меня принять участие в постановке "Калигулы" Альбера Камю. Я был на седьмом небе! Не иначе, как Григорий Степанович там, на небе, замолвил за меня слово!
"Как холодная вода для изнуренной жаждой души, так и добрая весть с далекой страны" - сказано в притчах Соломоновых... Хочешь, не хочешь, а поверишь после этого у провидение Господнее! Я снова ожил! Хлопотал о визе, собирал вещи, кое-что пописывал для нового сборника, ругался через дверь с Ликой, у которой не хватило денег на самоубийство и теперь она решила положить конец моей плачевной свободе, учил понемногу немецкий текст пьесы... (Длинная пауза.)
Двадцать шестого октября, в воскресенье, я, по обыкновению, вышел немного прогуляться... (Берет зонт.) ... Накрапывал дождь, поравнявшись с женщиной-калекой, что уже лет восемь при любой погоде сидела в своей старенькой инвалидной коляске под книжным магазином на углу Пирогова, я по привычке положил в ее руку несколько копеек, сделал два шага и услышал за спиной: - Погоди, Богдан... - (Длинная пауза.) Оглянувшись, увидел ее глаза, полные слез и какое-то непонятное предчувствие перехватило мое горло упругой петлей...
- Вы меня знаете, уважаемая? - спросил я, вытирая неизвестно от чего вспотевший лоб...
- К сожалению, - сказала она и достала носовой
платок.
- К сожалению? - переспросил я, сердцем ощущая, что сейчас должно произойти что-то ужасное...
- К сожалению, да, Богдан, потому что... - она подняла глаза к небу и побелевшими губами прошептала: - Потому что я твоя мать... - (Длинная пауза.) Мне показалось, что само небо вздрогнуло от ее тихих слов и капли дождя застыли в полете!
- Моя мать?!! Нет!!! Это невозможно!!! Так не бывает!!! Все, что угодно, только не это!!! Не так! Не здесь!! Не под этим проклятым дождем!!! Не под удивленными взглядами прохожих!!! - кричала моя душа.
- Извини, Богдан, но это правда, - едва слышно сказала она, вытирая носовым платком покрасневшие глаза... И когда-то же я должна была сказать тебе об этом...
Я смотрел на эту несчастную женщину в инвалидной коляске сумасшедшими глазами, не в состоянии принять сердцем эту убийственную новость... Господи! Почему же ты не приложил свою руку к устам этой женщины раньше? Почему, скажи, я на протяжении стольких лет проходил мимо этой женщины, не ведая, кто она? ... Почему, отдавая ей иногда последние копейки, я не ощущал сердцем ничего, кроме обыкновенного сочувствия? ... Разве нельзя было сделать все как-то иначе?! (Пауза.) ... Небо молча плакало холодным дождем, а я стоял рядом с коляской на деревянных ногах, не в состоянии ни плакать, ни кричать...
- Отвези меня домой, сын, - тихо сказала она и обречено вздохнула. (Подходит к помосту, смотрит на топор.)
... Интересная штука эта жизнь! ... В особенности моя... Пожалуй, не многим обиженным удавалось собственными глазами видеть своего обидчика на плахе... (Читает.)
... И оглянулся я, и увидел, что под солнцем не быстрым достается успешный бег, не храбрым - победа, не мудрым - хлеб, и не у умных - богатство, и не ловким достается благосклонность... - для всех свое время и случай...
... В моей жизни время от времени происходят события, которые назвать случайными нельзя... И все же, ужасно подавать милостыню родной матери, оставаясь при этом в неведении! (Пауза.)
... Мать жила неподалеку в крохотной полуподвальной квартирке с зарешеченными окнами. То, что я увидел, нельзя было назвать человеческим жильем... Обтрепанные заплесневелые стены, небеленый, весь в паутине потолок, гнилой пол, нищенская обстановка: железная кровать, стол на зыбких ногах, стул. Вместо ковра со стены солнечно улыбался своими редкими зубами рекламный Кикабидзе...
- Когда-то здесь было значительно уютнее, невесело промолвила она и показала рукой на стул. - Может, присядешь? (Пауза.)
Я был настолько шокирован сказанным и увиденным, что даже не был в состоянии выжать из себя хотя бы одно слово... Невероятность и чудовищность того, что произошло, не укладывалось в голове, а моя, выхоленная же мной уверенность в себе, незаметно растворилась в этом царстве нищеты, оставив после себя лишь смрад испуга... Я механически сел на грязный стул, понимая, что если немедленно не возьму себя в руки, то мой мозг закипит...
- Меня зовут Лидия Марковна, - тихо сказала она и подкатила коляску к кровати. - Когда-то, очень давно, когда я была молода, красива и не так бедна, твой будущий отец довольно часто проводил в этой комнате свои выходные, убегая от слишком говорливой и абсолютно непригодной для постели жены... Впрочем, все его магические заклинания, на манер: "Я не смогу без тебя", потеряли свою силу, едва лишь я забеременела тобой! ... Молодой номенклатурщик скрылся с поля моего зрения так же быстро, как и появился... Потешился, словно игрушкой, и бросил, - она сделала паузу и привычным движением заложила седую прядь волос, упавшую на глаза, за ухо. - Я была молода, глупа, без образования, без особых талантов и серьезных намерений относительно своей карьеры, потому что у меня с детства болели ноги... Конечно, я не сидела на то время в коляске! Я ходила, бегала... Кто же мог подумать, что редкие приступы боли могут привести к параличу! А именно это и произошло во время родов, - Лидия Марковна вытерла носовым платком заплаканные глаза и продолжала. - На второй день, когда уже стало окончательно ясно, что с ногами у меня беда, сквозь приоткрытую дверь я увидела твоего отца в сопровождении главного врача. Боже, как я обрадовалась! "Он все же вспомнил обо мне" - кричала моя душа... " Он порядочный! Он выполнил свое обещание! " Как бы не так, Богдан... В тот день отец приходил в роддом по другому делу: у них с Татьяной Сергеевной подошла очередь на усыновление ребенка!
- Минутку, - прервал ее я. - Вы сказали с Татьяной Сергеевной? Странно, но мою недавно умершую мачеху также звали Татьяной Сергеевной...
- Нет ничего странного, Богдан, - откашлявшись, промолвила она. - Это один и тот же человек.
- Вы хотите сказать, что... - прохрипел я, ошеломленный диким известием...
- Именно так, Богдан, - невероятно твердым голосом ответила Лидия Марковна и достала из ящика стола потертую папку - скоросшиватель. - Понимая, что у меня, как у калеки, уже не может быть ничего общего с твоим отцом и нет никаких шансов на достойное будущее, я решила не забирать этот шанс у тебя... В тот же вечер акушерка Леся, моя давняя подруга и бывшая одноклассница, поменяла в инкубаторе тебя на мальчика, которого выбрал твой отец... Дело было сделано... От того мальчика я потом отказалась и он, благодаря Богу, попал к хорошим людям. Сейчас твой спаситель работает зав кафедрой госуниверситета. Ему очень посчастливилось... - Лидия Марковна подала мне какие-то бумаги и достала из ящика большую жестянку из-под индийского чая. - А в этой жестянке я хранила все твои деньги... копеечка к копеечке... Сейчас тебе, наверное, не так жаль меня, как это было всегда, когда ты клал в мою ладонь монетку? - сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, она подняла жестянку над головой и перевернула ее. Сотни монет и мелкие бумажки полетели на пол, раскатываясь по всей комнате, монеты проваливались в щели, юлой вертелись на одном месте, отбиваясь от грязных стен, закатывались в пыльные темные углы...
- Вот и все, Богдан, - наконец выговорила она. - Надеюсь, ты больше не будешь подавать мне милостыню... - Затуманенным взглядом я смотрел на разбросанные по всему дому монеты, на эту седую, оскорбленную судьбой несчастную женщину и сердце мое отказывалось работать...
- Что же вы наделали? - скрепя от боли зубами, прошептал я. - Что же вы наделали? В тот вечер в роддоме вы дали мне шанс попасть не в теплые родительские руки, а в ад! Господи, неужели этот вор, который украл у меня детство и лучшую половину моей жизни, мой настоящий отец?! Черт меня побери! Это не может быть правдой!!! Он обязан был догадаться, что я его родной сын! - положив под язык валидол, я встал на слабые ноги и спросил: Неужели обязательно было делать это признание через сорок пять лет? Это потому, что вы калека? Так вот что я вам скажу: Увечье тела не идет ни в какое сравнение с увечьем души! Тому мальчику действительно повезло... Не то, что мне...
- Но ведь я этого не знала! Я надеялась, что моему ребенку будет значительно уютнее в родительском доме, чем у чужых людей... - Лидия Марковна затравленно съежилась в своей коляске и упустила жестянку на пол. - И еще я боялась, что ты не поймешь меня, - она сделала длинную паузу и, с надеждой посмотрев мне в глаза, закончила: - и не простишь меня...
- А сегодня вам показалось, что я вас пойму и прощу?! - почти прокричал я, также глядя ей прямо в глаза. - Разве сегодня международный день всепрощения?!! А как же быть с моей оскверненной жизнью?! Рассказав мне правду, вы убили меня вторично. Как теперь я должен жить, зная, что мой родной отец негодяй с большой буквы?! Вы не имели права рассказывать мне всю правду! Это не по-людски... Исповедываясь сегодня передо мной, вы очистили свою душу от греха, переложив его бремя на мою... Теперь вы умрете с чистой совестью?!
- Не кричи на меня, сын, - тихо промолвила она, глядя в зарешеченное окно. - Когда твое тело наполовину мертво, мир воспринимается в несколько другом ракурсе... С инвалидной коляски он не такой большой и красивый, каким он есть на самом деле... Что же касается исповеди, то я просто хотела сказать, сказать так, чтобы ты понял: не все однозначно противно в моем поступке... Во всяком случае, мне так казалось... Я не могла знать, что Ярослав, взяв на воспитание ребенка, мог так вести себя с ним... - Лидия Марковна подкатила коляску ближе к окну и долго смотрела сквозь грязное стекло на ноги прохожих, которые только и было видно из этого пасмурного полуподвала... - Все же хочу тебя попросить передать твоему отцу этот конверт и бумаги. Пусть это будет моим подарком к его семидесятилетию... (Она повернула ко мне голову и я чуть не вскрикнул: на меня смотрели глаза обозленной змеи, готовой к прыжку.) ... - А теперь иди, - глухим голосом сказала она и прибавила, - я пойму тебя, если ты больше не захочешь видеть меня... (Подходит к вешалке, снимает с нее дорогой пиджак, галстук и все это одевает на манекен.)
... В тот злополучный вечер мне пришлось дважды вызывать скорую помощь... Плаха и на этот раз сработала исправно... В конце концов, меня хорошо накололи и я все-таки уснул. Впрочем, вероятно, то был не сон, а полет в ад, ибо, проснувшись в половине одиннадцатого утра, я вместо себя увидел в зеркале мертвеца, которого каким-то образом удалось оживить... - Так что мы имеем на сегодняшний день? - спросил я мертвеца и пошел варить кофе... - А что имеем? Имеем кучу негатива, боль в сердце и не имеем ответа на классический вопрос: что делать... Парадокс... Получив от судьбы такой своеобразный подарок, то есть отца и мать, я всем своим естеством взывал к силам небесным, чтобы все это оказалось неправдой! Я не хотел этой правды! Она пугала меня! И куда, черт побери, девалась справедливость?! Почему я, виновен лишь в том, что имел неосторожность родиться, должен тянуть на себе грехи других!? Почему эта женщина, которая называет себя моей матерью, через сорок пять лет решила, что имеет право переехать грязными колесами своей коляски мою душу?! Романтизируя свой грех, путем принятия подаяний от собственного сына, который даже не догадывается об этом утонченном издевательстве, эта женщина, скорее всего, боялась не моего не восприятия правды, а собственного понимания того, что измена, в какую одежду ее не ряди, остается изменой... (Длинная пауза.)
... В субботу, прихватив конверт и бумаги, которые передала мне Лидия Марковна, я поехал в Брюховичи, на дачу к отцу. Не очень торопясь, я прошелся немного лесными тропинками, в мыслях помянув Владимира Ивасюка - где-то здесь его заставили принять такую ужасную смерть. (Пауза.) Около семи часов я отправился в направлении дачи, надеясь, что к этому времени все тосты в честь отцовского юбилея уже будут провозглашены и мне не придется лишний раз говорить то, чего бы мне не хотелось...
... Какие люди! - не выпуская из рук нож и вилку, воскликнул отец. - Надеюсь, ты на минутку, потому как у нас, к сожалению, нет лишнего столового прибора! - ... Гости пьяно захихикали, а мачеха, вероятно, интуитивно почувствовав что-то недоброе, извинившись, встала и пошла прочь...
- Разве ж это можно есть с твоего стола, отец?! - отрезал я... - У тебя даже взгляд отравляющий... На вот, держи... Это тебе передала Лидия Марковна Бокий... Помнишь такую? Когда-то она была твоей любовницей и ты, сделав ей ребенка, постыдно убежал с поля боя...
- Ты в своем уме, Богдан? - прошипел отец, дрожащей рукой вырвав у меня бумаги. - Здесь посторонние люди... Ты что, пошел в адвокаты к этой проститутке?
- Я сын этой, как ты только что выразился, проститутки, отец!!! - ... Нет, пожалуй, ничего ужаснейшего, чем иметь возможность видеть, как у человека взрывается его мозг... Несколько секунд отец, окаменев, стоял, стремясь понять, что я ему сказал... Потом глаза его мгновенно помутились и потухли...
- Этого не может быть! - прохрипел он и разорвал конверт. На стол выпали две бирки из зеленой клеенки, которые цепляли раньше в роддоме новорожденным, и сложенный вчетверо лист бумаги... - Простите, - еле слышно сказал отец и, схватив со стола бирки и письмо, побежал по ступенькам на второй этаж в свой кабинет. (Длинная пауза.)
Через минуту сверху донесся сумасшедший хохот и один за другим прозвучали выстрелы. Опережая брата, я бросился по ступенькам вверх. (Длинная пауза.) ... То, что я увидел, придумать невозможно: отец стоял посреди комнаты и, хохоча, расстреливал с пистолета бумаги, которые я ему принес. (Пауза.) ... Я обернулся и пошел прочь... (Идет к столику под зонтом, садится.) ... Наверное, я не должен был этого делать... Быть палачом у собственного отца, пусть даже негодяя, слишком тяжелая миссия! (Отпивает кофе, длинная пауза.)
... Так много ли я приобрел? Получив от матери милостыню в виде правды о себе, я обеднел в сотни раз. Отыскав, наконец, настоящих отца и мать, я не мог принудить себя в одночасье полюбить их, ибо полюбить зло невозможно... Моим родителям также вряд ли удастся полюбить меня... Отец лежит в сумасшедшем доме, а мать исчезла как с улицы, так и со своей запущенной квартиры... Они оба исчезли... Тогда возникает резонный вопрос: Зачем они появлялись?
...Vita varia est, жизнь переменчива, как говорили латиняне. К сожалению, она иногда бывает слишком переменчивой... как для одного человека... Не так ли, господа?