Зонг после возвращения с охоты всегда представлял себя не просто обычным воином племени, а главным зверобоем и основным насельником рода. Больше того, когда он разгоряченный дорогой и свежей кровью, вносил тушу косули или кого-то покрупнее в пещеру он учуивал взгляды женщин, детей и мужчин и они были очень разными. Женщины, кто прямо, кто исподтишка смотрели на него в основном, как будто он не охотник, а сама добыча, и это вносило в его победный настрой невнятный раздрай, сложно постижимый, но сосущий под ложечкой неясными пробуждениями. Мужчины же не смотрели на него вовсе и если он всё же улавливал от них загадочные флюиды, то они заставляли его быть столь же собранным и осторожным, как и во время охоты на грозного зверя. Он смутно поминал то время, когда он повздорил с сыном вождя и сначала его отселили в жуткую щель на вершине холма, а потом несколько мужчин, навестив его, очень зло поговорили с ним, пообещав в случае повторения изгнание Зонга из племени. Он многому научился с тех пор и самое главное - это распознавать, что за гримаса на лице соплеменника - улыбка или легкий оскал; к тому же один из древних людей, незаметно для всех, обучил его секретам охоты, и он стал важным членом племени.
Так вот, дети, а заодно и очень старые люди, пережившие 40-50 водных сезонов, встречали Зонга радостно: они выражали свои чувства столь естественно и традиционно, что он всегда отвечал им не только лыбой, но и вкусняшкой предварительно вырезанной из внутренностей и надежно упакованной в широкие листья особой травы (недавно взошедшей) с несколькими перьями дикого чеснока. И хотя глава рода Мугзабой неоднократно выражал досаду от такой вольготности, он всё же продолжал одаривать своих друзей небольшими приношениями; у Зонга надолго оставалось в памяти, то настроение, которое передавалось ему от благодарных стариков и детей. И каждый раз во время успешной охоты, предвкушая тёплую встречу он, разделывая тушу, довольно урчал. За время его последнего отсутствия произошло серьезное изменение в жизни племени: Мара - хранительница очага, вместе с По сделали новый огромный горшок для приготовления еды на костре; как раз сейчас они обжигали его. Корт (его брат и друг) рассказал Зонгу о шумном разговоре, который он подслушал, между вождём и Марой и о её рыданиях и стенаниях, после чего она и По вылепили несколько посудин большого размера, но все они по разным причинам лопнули или прожглись из-за большого количества лозы помещенной в стенки сосудов. После очередной неудачи Мугзабой пообещал Мару и По отправить в страну Высоких Холмов и вот, наконец, у них, кажется, получилось. Зонг особо чтил Мару и как хранительницу очага, и как старшую женщину, впустившую его в свою щель-прародительницу. У неё был мальчик, появившийся 6 водных сезонов тому назад; Зонг всегда приносил с охоты что-то особое для них и старался передавать это Маре в тайном месте, где в ответ получал от неё то женское, что жаждет мужское, с каждым разом всё более желанное и чудное. Две охоты тому назад Зонг, преследуя оленя, сильно отклонился от привычных троп и уже после того как он убил животное и разделал его он сначала услышал, а потом, скрытно подкравшись, увидел группу чужих, отличающуюся от соплеменников прежде всего цветом волос (цвета сухой травяной подстилки) и речью - похожей и непохожей одновременно: он почти не понимал их гортанные слова, но какой-то нутряной чуйкой отгадывал их. Его теперь притягивала эта местность, несмотря на то, что животные здесь попадались реже. Впрочем, он больше не встречал этих людей, но с прежним упорством посещал эту сторону. Когда он вернулся после очередной охоты в племя его сначала удивило странное отношение к нему (а он научился распознавать взгляды и жесты сородичей) и отсутствие Мары с По, которые всегда встречали Зонга первыми. А принял его лишь один Мугзабой, да и не сказать что хорошо; а он добыл, между прочим, увесистый трофей, который пришлось разделить надвое и вторую часть укрыть в надежном схроне. Он ещё ничего не услышал, не увидел, но липкая, скользкая тоска пробрала его целиком; поэтому Зонг не сразу воспринял слова и страшные жесты вождя сообразно обстановке. Кто-то из детей (благодарных ему за гостинцы) незаметно прошептал о По и месте, где он находится - а это была та самая пещера для наказаний, которую он тоже отведал в своё время. Не таясь никого, Зонг ринулся наверх к По и очень скоро гладил его по длинным курчавым волосам, подкармливая теплыми сочными вкусняшками. Как и прежде никто не охранял пещеру, так что Зонг, сквозь слёзы и всхлипы мальчика вскоре услышал жуткую историю казни Мары, избиения По. С трудом Зонг пробился к объяснению причин такого зверства. По был прилично выстужен и только после того как он поел и согрелся под накидкой из меховой шкуры он, путаясь и теряясь, рассказал об этом ужасе. А произошло вот что: в срок жаркого света Мугзабой велел готовить тушу буйволенка (с прошлой охоты) целиком в новой большой посудине недавно сделанной Марой и По, однако когда наступило время бледного огня и вождь обнаружил наполовину убавившиеся мясо, он рассвирепел и вызвал племя на общее судбище. Брызгая слюной, багровея от ненависти, он обвинил Мару и По в воровстве и тут же решил отправить По в пещеру наследия, а Мару провести через круг избавления. Дальше мальчика отвели наверх, и он только отрывочно улавливал крики и завывания; а потом резко всё закончилось. Зонг более-менее слыхал об этом страшном наказании (по воспоминаниям стариков), но сам ни разу не присутствовал. Он знал одно - никто не выживал после этого коллективного танца, в котором участвовали все от мала до велика, а жертва сначала принимала удары руками и палками - в самом конце ногами.
Несколько раз сменился жаркий свет на бледный прежде чем Зонг и По, тяжело переносящий этот переход (юный возраст давал знать), дошли до тех мест, где Зонг раньше встречал Других. Мясо, припрятанное с последней охоты, их выручило, а огненные камни из которых рождалось пламя давали им тепло и некую защиту от зверей. В один из длинных дней, когда жаркий свет уходил в бледный каждый раз всё позднее и позднее неожиданно на поляну перед их убежищем выбежали несколько крупных животных, ранее не виданных Зонгом. Они были немного похожи на прежних рогатых зверей, чаще всего добываемых им, но и отличались от них более крупным размером, волосами поверху головы и большим пушистым хвостом. Зонг выбрал копье и стал присматриваться к возможной добыче; совсем рядом был не самый крупный их них - скорее всего детеныш; он приказал По оставаться в кустарнике, сам же стал стелющимися переворотами искать лучшее место для броска. Наконец, Зонг привстал на одно колено и сразу же метнул копье; он попал, но не так чтобы очень - копье угодило сбоку в бедро и будущий обед стал улепетывать от них по направлению к стаду. Когда стыд и разочарование стали накрывать его По резко дернул за локоть Зонга и протянул ему другое копьё. Мяса было столь много, что хватило бы на прокорм, оставшегося в другой жизни племени; после разделки туши Зонг приступил к возвращению огня: он поручил По сбор сушняка, а сам набрал метелочки травы (наиболее сухие) и медленно проговорив нужные слова (ему непонятные, но обязательные перед рождением огня) стал бить сакральным камнем по другому - обыкновенному, недавно подобранному. И Оно случилось - каждый раз с недоверием и страхом ожидаемое чудо. Дальше они запекали мясо на полу раскаленных камнях, периодически бросая на него зелень собранную Зонгом здесь же. Местность была гораздо разнообразнее и обильнее, чем их прежнее убежище. Рядом с поляной протекал ручей, тут же был лес и бугристые пространства, так что мест для скрытой охоты было намного больше. После еды для Зонга главным стал вопрос защищенности - привычных пещер или щелей они пока нигде не видели, а на поляне, тем более у воды прибежище исключалось. Они долго искали пригодное место и в какой-то момент По чуть не свалился в овражек, прикрытый сверху тонкими ветками. Когда Зонг подхватил мальчика на колышущихся листиках, а потом раздвинул их, то они увидели ловушку для, скорее всего, крупного животного - яма была углублена и на дне было вбито множество острых копий с наконечниками похожими на камень огня; никогда прежде он не видел столько детей жаркого света (так в его роду называли эти камни), так используемых. Только одно копьё в их роду было с похожим камнем, да и то мелким - все остальные были с костяными наконечниками, которые часто обламывались. Зонг решил устроить скрытное убежище невдалеке от этого места на огромном дереве с большими круглыми листьями (пока они были ещё не очень крупными). На дереве в одной из широких развилок они устроились, предварительно подняв разделанную добычу. Так они жили: Зонг обучал По навыкам охоты, а мальчик тоже вносил свою лепту - он поделился секретами (материнскими) собирательства, которые разнообразили их меню. Наконец пришёл тот момент, какой они ждали и которого опасались. Спозаранку, когда жаркий свет только набирал силу они услыхали приближающийся треск и странный шум, напоминающий удары дерева по большой посудине, а вслед за этим захлопотали птицы, взлетевшие с деревьев, пронеслись несколько мелких животных, а потом тайные наблюдатели увидали огромного носорога, несущегося прямо к яме. Раздался хруст, потом тугой удар, сопровождаемый невыносимым воплем раненого зверя, тут же подоспели и люди - те самые с волосами цвета поздних листьев; но Зонга они не удивили, а вот потрясли его молодые женщины с какими-то согнутыми палками, с которых они метали что-то подобное маленьким копьям в глубину западни; такого оружия в их роду не было, да и женщины на охоте не случались никогда. Под затухающий рев зверя всё громче слышались победные вскрики людей, которые не только ликовали, но о чем-то спорили, махали руками в ту сторону, где были Зонг и По. И через некоторое время несколько мужчин с копьями и две женщины с гнутыми палками двинулись в сторону их убежища. Спускаться было поздно, Зонг приготовил несколько копий. По одной рукой схватился за ветку, другой - за локоть своего наперсника, как бы удерживая и сохраняя их единение. Однако ничего страшного не произошло: подойдя к дереву, чужаки благосклонно осклабились и стали не очень понятно звать их вниз; правда молодые женщины не принимали участия в этом празднике единения - они не подступили столь же близко и держали свои боевые палки (а Зонг убедился в их убедительности совсем недавно) в рабочем положении. И они спустились, хотя на дереве Зонг чувствовал себя более победительным, чем на земле. - Носааатыый мыы даавно заа тообоой слеедиили ты хоорооший оохоотниик поошли с наами.
Часть людей осталась около добычи, уже начально разделанной; часть с большими оковалками мяса двинулась; Зонг тоже получил свою долю, По отказали, отобрав совсем небольшой кусок мякоти и что-то неразборчиво сказав (потом уже они узнали, что дети не допускались к только свежеванному мясу). Поселение Других не просто отличалось от привычных для них мест обитания - оно явилось совершенно иным. Настолько другим, что Зонг не смог бы сразу не объяснить, не определить теми словами, которые были ему доступны его своеобычие. Понял он лишь одно: любым способом он и По должны стать полезными этим людям, чтобы остаться с ними навсегда.
К ним подошла красивая плодородная женщина, она взяла мальчика за локоть и, повернув голову к Зонгу, вымолвила: - Поошлии к наам, будеем вмеестее куушаать.
- Ты, что о...л, я, где тебе сказал брать мясо, ты что олух и не понимаешь русский язык; да я сейчас любого нацмена возьму, и он лучше тебя справиться с работой. - Побагровевший шеф отхлёстывал новоявленного снабженца густыми словами и откровенными жестами, раскидывая по сторонам, роняя на пол крупные оковалки постного мяса, выглядящего, кстати, вполне приемлемо. Высокий мужчина лет сорока, стоял перед ним полу согнувшись и изредка приоткрывал рот, но вместо слов выпускал наружу отдельные буквы и скрипы. - Что ты молчишь? Я вообще от тебя внятный ответ получу. Только не надо мне пудрить мозги, говори как есть. - Я купил за те же деньги больше мяса, вы можете проверить и не по чекам, а по реальному выходу продукта, - обруганный подчиненный слегка выпрямился и решился на ответ, - если вы мне не верите, то я не знаю, как мне быть?
- Ты говоришь об этом, как о мясе, а на самом деле это субпродукт 2 категории, который я, конечно, пристрою тем или иным способом, но для порционных блюд оно не подходит. Идите, Сергей, к Николаю Викторовичу, пусть он распорядиться вашим добром, заодно и поможете ему. А мне надо, по быстрому, настоящий продукт найти. Сколь ни тяжело складывался день всё же неотвратимая текучка поглотила утреннее чмаренное недоразумение, и после ободряющего разговора с Анютой Сергей вернулся в привычный мир своего "Я", куда не было входа никому, даже Ей. И хотя подлинная жизнь начиналась только после работы, уже предвкушение её меняло настроение кардинально. Более того оскорбительное утреннее послевкусие столь густо загрунтовывалось на холст дня, что новая тема отстукивала свои параметры в нечетких, но живых и нервных образах. Сергей коротко и обидно позвонил Ане и поехал в студию. Место и Время (студийное) для всех даже самых близких было табуировано, и к счастью - никого не было (студия была снята в складчину); Сергей бросился к холсту, словно гиена на добычу. Мысли о чём-то эклектичном, авангардном ушли, даже инсталляции, которыми он увлёкся в последнее время остались побоку, да и на самом деле - вполне натурально - он их свалил гуртом и запихнул в дальний угол. Он сразу определился с красками - тривиальное масло и с главной идеей - животное начало в человеке и оттиск его в плоти, и хотя развитие темы ещё было в густом тумане первые мазки краплака с тёмным красным кадмием погрузили Сергея в тоску, из которой его с трудом вывел тюбик тёмной охры, которым он развил лейтмотив. Никогда ранее он не писал с такой яростью и, одновременно, ясностью: после густых пастозных слоёв переходил на размытые тонкие точечные мазки и тут же, не приходя в сознание, ввёрстывал в углы картины болезненные геометрические пропорции - категорические антиподы золотого сечения.
Анна нарисовалась к вечеру следующего дня, и хотя Сергей не откликался на её зов и упрямо не открывал дверь она всё же выдержала длительную паузу и дождалась-таки отлива, который неизбежен за любым приливом, даже полнолунным.
- Творишь? А работа - договорился или как? За шторкой, да? И показывать не будешь? Несмотря на апрель (умеренно прохладный), Аня была в открытом летнем платье скромно открывающим её грудь больше полунамеком, чем сокровением. Сергей задумчиво и тоскливо изучал пол и не собирался отвечать, тем более поддерживать беседу.
- Может тебе отвлечься от тяжелых дум, хотя бы мною,- кокетливо заметила она, одновременно, бросая легкую бежевую куртку (снятую ещё во время бдения перед входной дверью) на диванчик. - Или у моего героя стойкое несварение... вот чего - пока не поняла. Прошло часа три, Аня приготовила небольшой ужин из нашедшихся под рукой продуктов, поела и с гораздо большим оптимизмом вновь стала тревожить Сергея своими разнообразными позывами. К тому времени, когда в студию пришёл Яков (один из трёх арендаторов мастерской) Аня окончательно сопрела от безделья и сразу же покинула их, даже не поддув губы. Ни в этот день, ни в течение следующих нескольких недель Сергей никому не показывал ни этюды, ни фрагменты своего опуса, хотя ему очень хотелось обменяться сомнениями с Яковом, с оценками которого он не только считался, но и дорожил ими. Правда после того как Сергей частично приоткрыл панно перед Яковом у него вновь наступила фаза деструкции и одиночества; лишь редкие, мимолётные посещения подруги с пищей насущной поддерживали его жизненный цикл. Но все попытки Ани зацепить его то ли прошлым, то ли будущим резко и безмолвно пресекались; только один раз он перемолвился с ней о работе, в результате чего ей пришлось не только съездить за трудовой книжкой, но и выдержать сначала монолог шефа об инфантильности некоторых персон, а потом несколько неожиданную бурную вербальную сексуальную атаку, замаскированную под спонтанный поток сознания. Но приступ был аннигилирован моментальным вопросом: "вы так побагровели, может быть скорую вызвать". Новоявленная Елена вернулась под кров Сергея, не запятнав себя куртизанскими утехами, и наконец-то была допущена к холсту, с небольшим предварительным вступлением, и с условием не обсуждать работу до определенного срока. Сергей откинул драпировку и, не взглянув ни на работу, ни на Аню выскочил на улицу. И открылась картина: с правого верхнего угла полотна на неё смотрел глаз - нет, не смотрел, а плотоядно с любовью- ненавистью оценивал не только своё локальное пространство, но каким-то образом и макрокосм внешней сферы; тонкие розовые прожилки на белке обостряли напряжение по линии-диагонали в направлении левого нижнего угла, где затухал в своём последнем мерцании наполовину задернутый белой наползающей пленкой глаз бездыханного животного, ещё недавно, буквально миг тому назад, наполненного жизнью. Аню перекувырнуло - ничего подобного у Сергея она раньше не видела - даже близко. В районе центральной оси странно, неожиданно смотрелось небольшое аккуратное отверстие, из которого тягуче-красно фонтанировали змеистые линии, ниспадающие по сторонам, словно лава из жерла вулкана. А вместо пирокластических потоков вся центральная часть была беспорядочно занята пастозными изъязвлениями, сообщающимися с предметным планом в виде бесформенных частей шкуры. Всё это в совокупности почему-то называлось "Про любовь No2" и хотя смысл сего творения сразу не открывался, всё же о любви здесь точно не шло. Примерно такими словами можно описать творение, представшее взору Ани. Ступор завершился лишь после того, как зашедший на огонек третий из рода художников (видимо по наводке Якова), Виссарион объяснил ей все пассажи сей живописи в простых незамысловатых словах, и главное уговорил её верить и не сомневаться. Но не сразу - сначала он долго распространялся о цветных валёрах, о тонкостях гризайля, и о точном замесе опорных красок. Анна, в конце концов, не выдержала и на грани перехода к обсценной лирике потребовала нормального объяснения.
- Анечка, извини безмятежного холостяка; обобщая и ликвидируя все прежние слова, я увидел, кстати, впервые у Сергея столь необычные и новаторские оттенки цвета и света по всему полотну. И особо выделю сверх идею - она родилась или от большой любви, или от не менее сильной мизантропии.
Тем не менее, Сергей не вернулся ни в этот день, ни в следующий. Только на третий день включился смартфон, и через минут тридцать ничтоже сумняшеся проявился Сергей; он радостно сообщил о месте своего пребывания - 1-ая градская больница (но это пустяки), самое главное - он обрел новую тему и желает её начать прямо здесь. Ждет её и просит захватить: альбом с твердой обложкой, карандаши, ластик и ручки Фабер (2 штуки), и умоляет - приехать прямо сейчас.
- Не спрашивай, как я попал сюда, заштопали нормаль, ничего серьезного. Я понял главное: "Надо оставить всё..."
На вполне резонные вопросы Ани никто толком не ответил: сама атмосфера больницы была упругой репликой на все её поползновения. Все кадры от приемной сестры до еле уловимых врачей даже при наметках допроса с пристрастием ловким, умелым маневром извивались в пространство и были таковы. От Сергея Аня и не пыталась чего-либо разузнать; он посадил её рядом, легко отбившись от хмурой сестры, и поведал замысел своего свежего творения, предварительно сообщив выстраданный пассаж:
- Анюта, я понял главное: надо оставить всё поверхностное, мимолетное и заниматься только тем, что резонирует с сердцем и душой. Что я надумал за эти разнообразные дни и ночи. Сделаю полифоническую историю, используя пастель и немного темной крошки. Рама - заднее окно скорой помощи как экзистенциальное откровение, там, в густой дымке воздушные продольные нити города, а в боковом окне машины парящий санитар с уткой (настоящей пекинской) и в самом уголке профиль головы пациента. Как?
- Интересно, и пастель любопытный выбор - даст и прозрачность, и бархатистость.
Сергей захватывает альбом и начинает, распаляясь не на шутку, быстро работать. Анна понимает - своё задание она исполнила, а ждать оценку бессмысленно; она встает и перед уходом говорит трафаретную фразу должную по протоколу:
- Выздоравливай, звони чаще и, пожалуйста, не пропадай.