Родители - геологи, каждый полевой сезон сплавляли драгоценную свою дочу в большое село под Самарой, в то время сменившей пол и пребывающей в мужеском образе Валериана Куйбышева.
Воспитание бабушки, беззаветно любившей свою рыжую "оторву", сводилось: около полудня вытащить меня из постели, умыть, накормить, переодеть, добродушным голосом отчитать за вчерашнее, позавчерашнее и завтрашнее, и выпустить в МИР.
Мир был огромен, прекрасен и жутко интересен.
Шесть длинных, широких деревенских улиц, с садами, огородами и погребами ограничивала река Кинель - это был НАШ мир. За рекой эти улицы продолжались, но это был запретный ИХ мир, на который мы иногда совершали набеги, а, затем, принимали ответных визитёров.
Приезжая городская девчонка с содранными локтями и коленками имела неоспоримый авторитет у деревенских пацанов.
За то, что отец геолог - "ветру и солнцу брат".
За то, что брат - лётчик, ну, почти лётчик (поступил в лётное училище).
За то, что приезжает каждый год и почти что СВОЯ.
За то, что не трусит, не ноет, как девчонка, лихо гоняет на велике, не жадина, умеет удить рыбу, выливать сусликов, драться, не ябедничать.
И, главное, за то, что в этой рыжей, вечно лохматой головке кипел незатухающий вулкан идей фантастических, непредсказуемых, которые она же первая и кидалась, сломя голову, приводить в исполнение.
Играли мы обычно в бабушкином огромном полузапущенном вишнёво-яблоневом саду, который был отдан в полное наше распоряжение с условием не ломать ветки, не плевать, куда попало, косточки вишнёвые, которые по весне прорастали по всему саду щетиной.
На краю сада стоял большой сарай, где хранился ненужный хлам и садовый инвентарь - это был наш командный пункт, где собирались советы и разрабатывались стратегические планы.
В углу сарая стоял старинный, окованный позеленевшей медью, сундук, заваленный чем попало. И простоял бы он ещё сто лет, если бы пиратам не понадобился сундук для сокровищ. Общими и немалыми усилиями он был вытащен на середину и торжественно открыт мною, как хозяйкой.
Вау! Обалдеть! Крышка открывалась и закрывалась с музыкой, а на внутренней стороне было наклеено множество картинок - томные тётки в смешных шляпках и длинных платьях, дядьки в длинных шляпах, пиджаках с двумя хвостами и палками в руках выглядывали из окошек в виде сердца, всякие толстые младенцы с крыльями и много чего другого, в нашем детстве ещё не виданного.
Бесконечно долго мы развлекались крышечной музыкой и ухохатывались над уморительными картинками. Затем попытались вытащить лежащий в сундуке предмет, завернутый в мешковину. Усилиями двух самых сильных мальчишек предмет достали, поставили на крышку сундука и развернули из мешковины.
Перед нами предстал слегка желтоватый, высокий, закруглённый сверху конус чего-то непонятного. Исследования на ощупь, колупание и запах ничего не дали. ЭТО было каменным монолитом без запаха.
Тогда я, как ответственная за эксперимент хозяйка ЭТОГО, применила самый верный способ, известный ещё пещерному человеку - я ЭТО лизнула. Всё, начало было положено. Видимо, правда, что любопытство Евы сгубило мир.
Нализавшись вволю, до отвала в первый раз, мы решили, что каждый день такое счастье - это слишком жирно, (о, мудрость детства!) будем лизать в особо тяжёлых случаях, как то: победа заречных над нами, в дождливые пасмурные дни, когда особо не погуляешь и в мой отъезд.
В день моего отъезда, последний раз нализавшись, мы бережно заворачивали ЭТО в мешковину, укладывали в сундук, который задвигали в самый дальний угол и заваливали рухлядью. Нам казалось, что ЭТО не уменьшается и не исчезнет никогда, что ЭТО будет вечно.
Так продолжалось два лета и половину третьего. Осенью и зимой рыцари мои свято хранили верность дружбе и не поддавались на искушения.
В середине третьего лета, не помню уж по какой причине, неожиданно нагрянули родители и остались гостить надолго.
Свободу мою существенно урезали и стали пытаться привить мне хозяйственные навыки - помогать родителям в приведения дома и сада в относительный порядок.
Сижу на кухне на табурете, поджав под себя ноги, и наблюдаю, как бабушка крутит на лист плюшки. Русская печь уже с утра протоплена и скоро оттуда заструится восхитительный запах бесподобных, больше нигде и никогда не пробованных, бабушкиных плюх.
Бабушка ворчит, что наконец-то Енька добрался до сарая, хоть маленько разберёт его. Вслушавшись в её говор и осознав надвигающееся горе, вихрем рванула к выходу и уткнулась в дверях во входящего отца. Он держал в руке увесистый округлый булыжник бело-желтоватого цвета, отполированный нашими языками до зеркального блеска.
Бабушка долго глядела на него, вначале непонимающе, затем печально-вспоминающе, и, наконец, заплакала и обессилено присела на табурет, опустив руки в муке на колени.
Первый раз увидев плачущей свою дорогую бабулю, я тоже заревела в голос и уткнулась ей в колени, целуя старенькие руки. Мне было страшно и больно не за то, что накажут, а за то, что бабушке больно и бабушка плачет.
Кое-как, успокоив нас обеих, отец выслушал моё всхлипывающее покаяние, затем молотком разбил булыжник, который в изначальном своём состоянии носил название сахарной головы, на большие, с кулак, куски, и велел мне раздать их своим друзьям. Что я и сделала, оставив себе один кусок, правда, самый большой, но который, почему-то, больше ни лизать, ни чай попить с ним, не хотелось. Этот кусочек детства я хранила много лет, пока, к сожалению, при очередном переезде, не потеряла его.
Однажды, уже став достаточно взрослой, я поинтересовалась у бабушки, почему она плакала, неужели жалко стало сахара.
И она рассказала, что эта сахарная голова - память о муже, моём деде, который в двадцатые голодные ушёл в город на заработки, вернулся через три года совсем больной без ничего, и только эту сахарную голову донёс до своих пятерых полуголодных детей. На другой день после приезда умер. Вначале она забыла об этой голове - не до того было. Затем её посетила мысль, а вдруг дети заразятся, ведь неизвестно от чего отец умер. И так как такую драгоценность выкинуть ни одной деревенской женщине даже в голову не придёт, она была запрятана далеко и надолго и благополучно забыта.