: другие произведения.

Управление

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Часть 1.
  
  
  Человечество воевало всегда, и в войнах нет ничего нового.
  Изменялись только орудия убийства. Двадцатый век подарил
  человечеству новый тип войны: эта война началась с чернобыльской
  катастрофы и продолжается до сих пор, войска на этой войне
  несут потери, работники военкоматов по всей стране не спят
  ночами, набирая команды новобранцев. Конец этой войны в ближайшее
  время не предвидится, и тысячи здоровых мужчин отрываются
  от своих семей и отправляются на фронт войны, о которой, в отличие
  от афганской войны, мало кому известно.
  
  В конце апреля 1986 года из Киева пропали вдруг все автобусы.
  Жители города отправлялись по своим делам пешком, проклиная
  "велогонку мира", которая, как им казалось, была виновата
  в отмене автобусных маршрутов, но вскоре по городу поползли
  слухи об атомном взрыве на ближайшей к городу атомной электростанции.
  Говорили, что автобусами вывезено население нескольких
  городов, что все больницы Белой Церкви забиты облученными.
  
  Все это казалось диким бредом. Любой мало-мальски образованный
  человек знал, что атомная энергетика абсолютно надежна,
  во-вторых, хотя это и невозможно, но, если бы атомный взрыв
  произошел, его бы увидели из города, а ударная волна рассеяла
  бы последние сомнения. Наконец, в случае катастрофы, должно
  было последовать Правительственное Сообщение, Однако правительство
  республики молчало, в городе готовились к первомайским праздникам
  и "велогонке мира". Город жил в напряженном предпраздничном ритме,
  особенно усердно работали трудящиеся двух категорий: водители
  поливальных машин, которые как бы вдогонку к полуторатысячелетнему
  юбилею города, приуроченному к приезду в Киев Леонида Ильича Брежнева,
  старались отмыть город от многовековой пыли и тем самым подготовить
  его к приходу эры перестройки, ускорения и гласности, объявленной на
  проходившем недавно съезде. Второй группой ударников труда стали
  водители бетономешалок. Эти машины сновали по городу туда-сюда,
  создавая у киевлян впечатление, что на майские праздники в город
  вдруг съехались бетономешалки со всей Украины.
  
  В тот день, я впервые за три года опоздал да свой завод, напрасно
  простояв на остановке три часа. Все новости мне сообщил Анатолий,
  мой единственный друг на всем заводе. Разумеется, я ему не поверил.
  Он был простым рабочим со средним образованием, и а со своим
  университетским образованием просто обязан был ему не поверить.
  А, значит, я спокойно объяснил ему, что атомная энергетика абсолютно
  безопасна, описал устройство атомного реактора, назначение графитовых
  стержней, после чего предположил, что, может быть, действительно
  произошла авария районного масштаба, и беспокоиться не надо: мол,
  начальство само разберется и доложит народу. С тем мы и отправились
  в цех по своим станкам.
  
  Анатолия я успокоил и остался этим очень доволен: хоть на
  что-то сгодилось мое высшее образование. В этом отношении ему
  повезло больше, он хоть и был простые рабочим, но происходил
  из интеллигентной семьи, как и я, но его родители вовремя
  обратили внимание сына на то обстоятельство, что в Советском
  Союзе чем выше образование, тем ниже зарплата. Я же закончил
  университет, и это сказалось на моем положении самым печальным
  образом.
  
  Работать я пошел в одну из киевских школ, где мне дали жалованье
  в два с половиной раза меньшее средней зарплаты по стране,
  и я оказался за чертой бедности, что, впрочем, не поколебало
  моего решения утверждать себя на ниве просвещения. Несмотря
  на нищенскую зарплату, которая была в пять раз меньше пособия
  по безработице в западных странах, я взялся за дело с огромной
  энергией.
  
  Карьера моя могла прерваться в самом начале. Директор школы,
  Герой Социалистического Труда, едва меня увидев, заявила:
  "Не идите ко мне работать!" И надо было послушать совет
  умного человека, но я имел на руках предписание районного отдела
  народного образования, и мой отказ идти работать в эту школу
  означал бы автоматический переход в лагерь безработных, причем
  без всякого пособия. Вот почему я не послушал директрису. "Ну,
  вы об этом пожалеете", - сказала она и была права, я действительно
  вскоре пожалел о своем решении.
  
  Но все же, основания настаивать у меня были: мне было жутко
  интересно, благодаря каким педагогическим достижением директриса
  получила высокое звание Героя Социалистического Труда? И очень
  скоро я выяснил, что директриса обладала чрезвычайно важным для
  педагога качеством - она была женой заместителя министра. Используя
  свое положение, она переманивала лучших педагогов города,
  и те успешно справлялись с дрессировкой своих воспитанников.
  Определенно, я не вписывался в данную педагогическую концепцию.
  Поэтому за мной установили наблюдение и доносили директрисе
  о каждом моем шаге. Очень скоро я стал считаться неблагонадежным.
  В конце концов, я попался на том, что пересказал одному из
  учителей содержание фельетона из газеты "Правда". В нем
  рассказывалось о возведении гигантской статуи, о праздновании
  липового тысячелетия, о строительстве фешенебельного
  музея Ленина в городе, где великий вождь никогда не был.
  В фельетоне, правда, не говорилось прямо о Киеве, а лишь
  намекалось. У меня же хватило ума воскликнуть: "Да это же
  о Киеве!" Сказанного оказалось вполне достаточно. Немедленно
  было организовано собрание педагогического коллектива, где меня
  подвергли полному разгрому.
  
  Я решил, что этого мне вполне достаточно и заявил директрисе
  о своем желании больше не работать под ее началом. Здесь между
  нами было достигнуто полное взаимопонимание, и ко мне больше
  никто не придирался. Очень скоро судьба разлучила нас навсегда:
  во время очередной попойки педагогического коллектива с выездом
  в лес - мероприятие называлось почему-то "работа с молодыми
  педагогами" - Герой Социалистического Труда свалилась в пьяном
  виде с дерева, сломала ногу и попала в больницу до конца учебного
  года. Меня же выперли из школы предельно просто: не запланировали
  моих уроков на следующий учебный год. После этого я написал
  заявление об уходе и гордо заявил, что в советской стране без
  работы я не останусь.
  
  Без работы я, действительно, не остался. В районном бюро
  трудоустройства, мне дали направление на ближайший завод,
  сказав следующее: "Если вы сумели окончить университет, то на
  токаря уж как-нибудь выучитесь". Действительно, на токаря я
  выучился и стал зарабатывать в три раза больше, чем в школе.
  Так я попал в ряды пролетариев, а двери киевских школ закрылись
  для меня навсегда, несмотря на мои права молодого специалиста.
  
  Я усердно нажимал на свой станок в надежде разбогатеть.
  Миллионером я от этого не стал, но из нищеты выбрался. При
  этом я удивлялся, как в стране еще есть образованные люди.
  Мне удавалось выжать из станка сто двадцать процентов плана
  и я уже видел себя в передовиках производства в скором будущем,
  а, может быть, и Героем Труда, но действительность оказалась
  несколько другой: рабочие вокруг меня, первоначально
  относившиеся ко мне радушно, становились угрюмыми и злыми,
  а в конце года, когда расценки снизили, рабочие стали показывать
  на меня пальцем, как на виновника происшедшего. Так происходило
  и в дальнейшем: чем сильнее я нажимал на станок, тем больше снижали
  расценки, и рабочие бежали с участка, где я работал. Наконец я
  остался в гордом одиночестве со своим токарным станком, над которым
  была прохудившаяся крыша, с которой зимой и летом капала вода,
  и станок, поэтому, стоял посреди огромной лужи. Работая в этой луже,
  я сумел за несколько лет увеличить производительность труда почти
  вдвое, но расценки снижали, увы, быстрее, и мне пришлось уйти
  с завода.
  
  Впрочем, я никогда не буду жалеть о том, что во время
  чернобыльской катастрофы работал рабочим-станочником основного
  производства завода и, соответственно, имел броню от
  призыва в армию. Именно поэтому я не попал на "ликвидацию
  последствий аварии на Чернобыльской АЭС" в самый драматический
  период этой войны, что сохранило мне здоровье, а, может
  быть, и жизнь.
  
  Но в дни катастрофы я об этом не догадывался, а поэтому
  высмеял друга за якобы необоснованные опасения, хотя здравый
  рассудок подсказывал мне, что нет дыма без огня, и слухи
  о катастрофе должны иметь причину. Вот почему вечером того же
  дня я настроил свой приемник на "вражий голос". То, что я услышал,
  и удивило, и успокоило. Удивил факт катастрофы: она по-прежнему
  казалась невозможной. Сообщалось о неядерном взрыве реактора,
  о прохождении радиоактивного облака, над рядом стран, сообщалось,
  что это облако зафиксировали особо чувствительные приборы.
  
  Вот эти высокочувствительные приборы и успокоили меня. Раз
  высокочувствительные, значит радиация предельно мала, и поэтому
  нечего беспокоиться. После таких умозаключений, я спокойно
  взирал на ту панику, которую показывали по телевидению. Паника
  была, естественно, в западных странах, а у нас сохранялось
  абсолютное спокойствие. Показывали Киев, гуляющих по Крещатику
  и о катастрофе не говорили ни слова.
  
  Тем не менее, паника была. Вдруг ко мне прибежал один из приятелей
  с двумя девицами и с двумя бутылками водки. Он-то первый и рассказал
  мне о сильной радиации в Киеве и о том, что единственным лекарством
  от радиации является водка, которая запросто выводит радиацию
  из организма.
  
  Не успел он рассказать мне о таких новостях, как явился еще один
  друг, уже с тремя бутылками водки. Он добавил, что из Чернобыльского
  района вывезли всех жителей, а домашний скот расстреляли на месте.
  Затем он сообщил самую ужасную новость: радиация влияет на потенцию
  мужчин самым губительным образом, но есть лекарство, которое может
  помочь - алкоголь. С этими словами он поставил свои бутылки на стол.
  
  Последней пришла жена и рассказала о губительном влиянии
  радионуклидов на щитовидную железу, и что только алкоголь
  может помочь - и она поставила на стол две бутылки портвейна.
  Я был поражен. С одной стороны, надвигалась страшная опасность,
  но, с другой стороны, лечение оказывалось весьма привлекательным.
  Я поинтересовался, не выдумка ли это чернобыльских алкоголиков?
  "Да, что ты! - воскликнула жена, - В Чернобыле водку бесплатно
  раздают!"
  
  Последнее меня добило окончательно. Дело в том, что с
  перестройкой началась решительная кампания по искоренению
  пьянства в народе, и поэтому достать алкоголь стало очень
  трудно. По всей стране, и так привыкшей к очередям, выстроились
  огромные очереди к винным магазинам, зачастую с полкилометра
  длиной. Как их не показывали по телевидению, как не стыдили
  любителей дурманить свои мозги, те упрямо стояли на своем,
  и ни перестройка, ни гласность, ни ускорение их не интересовали.
  Поэтому известие о бесплатной раздаче алкоголя оказалось
  самым сильным аргументом в пользу решительных действий.
  Я заключил, раз правительство бесплатно раздает водку, то,
  значит, так и надо, и, с этими мыслями, скомандовал: "Наливай!"
  
  Утром первого мая тысяча девятьсот восемьдесят шестого
  года в Киеве была чудесная погода, по телевидению транслировали
  первомайскую демонстрацию, и ничто не напоминало о катастрофе.
  Я сидел на берегу Русановского канала с удочкой и мрачно взирал
  на поплавок. Вчерашнее выведение радионуклидов напоминало о себе
  самым живейшим образом: болела голова, и я всем телом ощущал,
  как из меня медленно испаряется алкоголь.
  
  Вдруг прибежала жена. Это было просто немыслимо - она
  всегда пользовалась возможностью выспаться до обеда, и горе
  было тому, кто пытался бы разбудить ее раньше. Сейчас ее глаза
  были полны ужаса:
  
  - Что случилось!
  - Радиация! Страшная радиация!!!
  - И каков фон?
  - Двадцать рентген в час!
  - Но нет никаких сообщений, на Крещатике обычная демонстрация,
   Ее бы отменили!
  - Это ничего не значит, все держится в секрете, мне только что
   позвонили - из Киева выехали все члены ЦК с семьями!
  
  Все это смахивало на панику, я смотал удочки, и отправился
  домой звонить отцу: как бывший офицер, он должен был разбираться
  в радиации, мне же смутно припоминалось из лекций по гражданской
  обороне, что при такой радиации войска и население немедленно
  выводятся из района поражения.
  
  Как назло, дозвониться до отца мне не удавалось - обычное
  дело в Советском Союзе, где порой быстрее было доехать, чем
  дозвониться, - а с другой стороны непрерывно верещала жена,
  требуя бросить все, ехать в аэропорт и лететь, куда ни попадет.
  Я оборвал ее причитания и сказал, что, уж если такое дело,
  то следует ожидать мобилизации мужчин и эвакуации женщин,
  стариков и детей, поэтому следует не паниковать, а ждать
  распоряжения властей.
  
  - Как ты не понимаешь! - злилась жена, - они нас бросили,
   сбежали, и никаких распоряжений не будет!
  
  Я не стал ее слушать, собрался и поехал в Киево-Печерскую
  Лавру, где подрабатывал экскурсоводом.
  
  В КПЗ (Киево-Печерский заповедник) я попал сразу, как меня
  выперли из школы. Работая там по субботам и воскресеньям
  внештатным экскурсоводом, я втайне надеялся когда-нибудь
  войти в штат, но мечтам моим так и не суждено было осуществиться,
  так как совершенно не умею проворачивать такие дела: находить
  знакомства, налаживать связи - поэтому с годами меня вытеснили
  и из этой "кормушки". Впрочем, жалеть было не о чем: зарабатывал
  я там мало. Нищий, решившийся собирать милостыню у ворот монастыря,
  насобирал бы больше.
  
  Тем не менее, я там работал, мне нравился этот феодальный
  городок, его великолепная архитектура, я здесь отдыхал душой,
  и, если попадалась группа из Ленинграда, я водил ее везде, где
  только мог, рассказывал все, что знал, и на это уходило
  времени гораздо больше, чем полагалось, но ни я, ни экскурсанты
  этого не замечали.
  
  Впрочем, такие группы были редкостью. Обычно мне давали
  группу из Николаева или Оренбурга, которая равнодушно смотрела
  на, лаврские красоты и оживлялась только в пещерах. Пещеры,
  конечно, были гвоздем программы. Я входил в них с благоговением:
  древность и святость места заставляли говорить шепотом, и я всегда
  с большим уважением относился к нашим далеким предкам, чьи
  почерневшие останки торжественно покоятся в пещерах и сейчас. Но
  по тексту экскурсии я рассказывал, как попы бессовестно обманывали
  простой народ и наживались на обслуживании культа,
  
  Таким образом, работа экскурсоводом дала мне ключ к пониманию
  экскурсий проводимых во всех городах Советского Союза. Оказалось,
  что в экскурсиях главным были вовсе не исторические объекты,
  главным было доведение до слушателей содержания партийных документов,
  которые присутствовали в тексте в виде цитат, и надо было уметь
  привязывать их к основному тексту экскурсии, не имеющему с цитатами
  ничего общего.
  Так, например, во вступлении надо было вставить материалы последнего
  съезда КПСС, показывающие заботу партии о народе, у развалин
  Успенского собора - говорить о борьбе коммунистов за мир во всем мире,
  а на видовой площадке - о Продовольственной Программе. Помимо прочего,
  везде надо было вставлять атеистический момент, так что лекция
  напоминала анекдот о человеке, который перед выступлением по
  телевидению наобещал знакомым кому мигнуть, кому махнуть, кому чихнуть,
  и, пока он так делал, передача закончилась.
  
  В тот незабываемый май я рассказывал о Продовольственной
  Программе, о решении жилищной проблемы в СССР и о том, как
  монахи дурили простой народ, под оглушительный рев огромных
  вертолетов. Таких вертолетов я не видел ни до, ни после. Их
  делают на всю страну, может быть, всего пару десятков, и они,
  видимо, все были здесь. Летали эти вертолеты, скорее всего
  из Жулян, но не прямо на Чернобыль, а по воздушной трассе:
  сначала к Днепру, а потом, после разворота, над рекой на Чернобыль.
  Разворот проводился как раз над Киево-Печерской Лаврой.
  Лишь через несколько дней, из телерепортажей, люди узнали,
  куда и зачем летали эти вертолеты - сбрасывать песок на
  разрушенный реактор. Один из вертолетов разбился при выполнении
  задания, летчики других получили сильные дозы облучения, и
  многих из них нет сейчас в живых.
  
  Вертолеты оказались наиболее яркими и зримыми признаками
  развернувшегося под Киевом сражения, но были и другие признаки:
  бетономешалки, которые были собраны, очевидно, со всей Украины,
  а также поливалки, которые мыли Киев в тот год так, как не мыли
  ни один город мира. На всех дорогах, ведущих в город, были
  установлены посты, где мыли каждую машину, а пригородные автобусы
  до города не доезжали: пассажиров пересаживали и везли дальше на
  городском транспорте. Наконец, в городе появилось много военных
  в полевой форме и странных шапочках с козырьком - "пидерках".
  
  
  Военные в пидерках заполнили город, а население, между тем, редело.
  Бежали все, кто мог. Брали отпуска, уезжали без отпуска.
  У билетных касс начинались неуправляемые процессы, напоминающие
  рукопашный бой. Паника нарастала, как снежный ком. Все
  киевские заводы начали выпускать продукцию для фронта. Работали
  в три смены и, если мешал выпуск основной продукции, то его
  прекращали. Заводы лихорадило, рабочие волновались: они не
  имели таких возможностей для бегства, как интеллигенция и
  чиновники, и поэтому в массе своей город не покинули, но
  все оставшиеся терзались вопросом: "Какова реальная опасность?!"
  Средства массовой информации регулярно сообщали, что "обстановка
  улучшается", однако, не советовали без лишней надобности
  выходить из дома. А погода, как назло, стояла на редкость
  хорошая, и по этому поводу говорили, что летает специальный
  самолет и разгоняет тучи. Впрочем, так оно и было. Прохожие,
  которых стало значительно меньше на улицах, кутались в одежды,
  несмотря на жару, нигде не видно было детей. Начиналась массовая
  радиофобия. Радиофобия охватила и мою жену. Ей удалось достать
  билет до Ленинграда, и она бросила меня в обреченном, как многие
  полагали, городе: ожидалось, что реактор вот-вот грохнет
  по-настоящему. Я же остался, полный решимости сразиться с
  невиданным врагом, и только ждал повестки из военкомата.
  
  Но повестка все не приходила, я каждый день отправлялся на свой
  завод работать у станка. Эта работа время от времени прерывалась,
  рабочие сходились на митинг, где им сообщали что-нибудь типа:
  "Готовьте детей к эвакуации!" или "Эвакуация детей временно
  отменяется!" Женщины не могли сдержать слез, мужчины стояли
  с каменными лицами.
  
  Паника нарастала до середины мая, но потом начала спадать:
  то ли оттого, что все паникеры сбежали, то ли оттого, что
  стали сообщать правду о радиационном фоне. Репортажи из
  Чернобыля стали транслироваться в "Актуальной камере", и
  эта передача украинского телевидения, которую раньше никто
  не смотрел, вдруг стала самой популярной передачей.
  
  Город заметно опустел. Отсюда сбежали истеричные бабы, пенсионеры,
  чиновники, научные работники, деятели искусств, преподаватели,
  учителя, работники исполкомов и партийного аппарата. Наконец, из
  города вывезли всех детей. Остались молодые мускулистые ребята,
  которым радиация была нипочем. Любо-дорого было посмотреть в те дни
  на отдыхающих в Гидропарке - сплошь молодой подтянутый народ.
  Оздоровление обстановки обернулось невиданным творческим порывом
  масс в области сатиры и юмора. Киевляне рыдали от смеха, делясь
  шутками и анекдотами о радиации. За шутками не забывали и о лечении:
  лечились водкой, самогоном и прочими средствами.
  
  К концу мая в городе остались, в основном, веселые, временно
  оставшиеся без жен мужчины, что и разрядило обстановку. Паника стала
  спадать, а в первых числах июня начался чемпионат мира по футболу,
  и Чернобыле все дружно забыли.
  
  Так закончился первый, наиболее драматичный этап войны с радиками.
  
  
  
  Часть 2.
  
  
  Следующий период войны с радиками начался с того, что о ней прочно
  забыли. Еще ходили улицам города военные в пидерках, но их становилось
  все меньше и меньше. Вернулись эвакуированные дети, успокоились и
  вернулись в свои кабинеты высокопоставленные паникеры. Радиофобия
  медленно, но верно сходила на нет. Знали, правда, ведутся какие-то
  работы в тридцатикилометровой зоне ЧАЭС, но мало ли какие работы
  ведутся на просторах нашей необъятной страны! Вспоминали о Чернобыльской
  катастрофе только в годовщину этого события, собирались на митинги.
  Но о том, что под Киевом идет постоянная война, и конца и края этой
  войне не предвидится, об этом помнили немногие.
  
  Я, как и все, тоже забыл об этой войне. Благодаря броне, данной заводом,
  меня освободили от призыва в первый и во второй период битвы, а третий
  период сработал, как мина с замедленным действием. Мина лежала и ждала,
  когда я уволюсь с завода, и этот момент рано или поздно должен был
  наступить.
  
  Советский Союз иногда называли страной дураков, совмещенной со страной
  чудес. Страна дураков - потому, что все граждане, страны находились
  фактически в феодальной зависимости от государства. Страна чудес,
  потому что никто этого не замечал. Представьте себе крепостного,
  который взял, да и закончил университет. Но барину от этого не холодно
  и не жарко, ему оброк подавай, барщину.
  
  Я усердно отрабатывал, барщину там, куда меня отправило мое разлюбезное
  Отечество - на заводе, за токарным станком. Наконец мне это надоело.
  Я здорово вымотался, напрягая все силы для повышения производительности
  труда. И, если бы, это хоть как-нибудь оплачивалось! Кроме презрения
  рабочих и ревматизма я за пять лет ничего не получил. Надоел мне и
  оброк, который я уплачивал во все большем объеме, благодаря бдительности
  заводских экономистов и нормировщиков. Каждый раз при понижении
  расценок я пытался оказывать сопротивление, но все оказалось тщетно.
  Без своей партии и профсоюзов рабочие не только бороться, но и просто
  осознать свои политические и экономические интересы оказались не в
  состоянии.
  Каждый рабочий в СССР боролся за свои права в одиночку. Это как нельзя
  более устраивало хозяев страны и хозяев ее отдельных регионов, а также
  хозяев отдельных экономических единиц. Моим хозяином был начальник цеха,
  мой одногодок. Начинал он из рабочих, еще все помнили, как он бегал по
  цеху в качестве простого фрезеровщика, но потом поступил в институт,
  стал мастером, а потом и начальником цеха. Его пример был другим наукой:
  я помню совершенно тупого и почти неграмотного рабочего, который по его
  же словам прочитал только одну книгу в жизни - "Муму". Этот рабочий тоже
  мечтал стать начальником цеха."Да как же ты станешь руководить? -
  изумлялся я,- Начальнику надо знать, как руководить людьми, как
  организовать производство, как рассчитать экономику производства!"
  Оказалось, чем меньше человек образован, тем с большей легкостью
  он берется нами руководить. Действительно, "звания умножают скорбь
  чем выше человек поднимается по лестнице образованности, тем больше он
  видит вокруг себя того, что не знает и не узнает никогда. Поэтому
  образованный человек сто раз подумает, прежде чем стать начальником.
  Дурак же в своих способностях не сомневается никогда. В описываемый
  период мной руководил дурак, медленно, но верно приходящий в нормальное
  состояние с тем, чтобы к пенсии на вопрос: "Взялись бы вы снова за
  руководящую работу?" ответить, "Никогда!" Начальнику, можно оказать,
  повезло. 0н стал начальником в тот момент, когда прежний экономический
  цикл зашел в свой логический тупик, как это неизбежно должно было происходить
  в советской экономике: расценки на все работы были понижены настолько,
  что впору было останавливать завод. Умные люди перепрофилировали завод
  на выпуск новой продукции и заложили в нее достаточно большой запас
  себестоимости. В результате такой комбинации, появилась возможность в
  течении ряда лет якобы повышать производительность труда простым понижением
  расценок. Рабочие знали и молчаливо соглашались с ежегодным понижением
  расценок на 8-5%, Не знал об этом только я, поэтому я ходил по заводу
  и возмущался, а рабочие добавляли выработку сколько надо и на этом дело
  заканчивалось до следующего года.
  
  Был, однако, момент, где мое возмущение совпало с возмущением большинства:
  это продажа лотерейных билетов. Продавали билеты в добровольно-принудительном
  порядке, точнее выдавали вместо части зарплаты. Как я ни старался узнать,
  кто дает такие распоряжения, так и не узнал. Все упиралось в распоряжение
  райком а, куда я, естественно не пошел т.к, был беспартийным, а также
  из-за мелочности вопроса. Ну, в самом деле, как бы на меня посмотрели и
  что бы мне сказали, если бы я поднял шум из-за двух лотерей? Однако меня
  не оставляла мысль о том, в какие деньги это выливается по всей стране.
  И, если это осуществляется принудительно, наверняка здесь что-то нечисто.
  Я перестал брать лотереи. Каждый раз, становясь в очередь к кассе, я брал
  с собой газету со статьей о незаконности принудительной продаже лотерей,
  и молча показывал ее кассирше, также молча, она записывала мою фамилию
  в особый список и выдавала всю зарплату. Но торжествовать было рано.
  
  Точно такая же история произошла и с марками на различные общества.
  В каких только обществах не состояли рабочие! И Охрана памятников,
  и ДОСААФ и Красный крест и т.д. и т.п. Разумеется, членских билетов ни
  у кого не было, и марки наклеивались на станок, отчего иные станки становились
  похожими на чемоданы иностранных туристов. Я нашел статью о том, что
  средства этих обществ тратятся на содержание аппарата самих обществ.
  Я не поленился ознакомить со статьей всех, кого мог и не стал брать марки.
  Никто не последовал моему примеру, а меня стали дополнительно вносить
  в еще один список. Теперь уже не только рабочие, но и начальство начало
  указывать на меня пальцем и называть нехорошим человеком.
  Я перестал находить себя в списках на премию. Обиды моей не было предела!
  Простой подсчет показывал, что покупать лотереи и марки гораздо выгоднее,
  чем не получать премию. Ну почему мне об этом раньше никто не сказал!
  
  Я побежал к парторгу жаловаться. Выслушав мое слезное признание, он сказал,
  что быть таким мелочным нельзя, с чем я радостно согласился. Конфликт
  исчерпался, а я стал брать лотереи и марки и здороваться с парторгом
  при каждой встрече.
  
  Парторг был интересным человеком: ветеран войны, бывший партизан - во
  всех отношениях он был человеком несомненных достоинств, кроме одного
  небольшого изъяна, да и то, заметил изъян только я и никто больше.
  Руководитель парторганизации цеха не был марксистом. Не был марксистом
  и никогда понятия не имел, что таковые вообще существуют. Правда, он
  слышал, что таковые должны быть, но относился к факту существования
  марксистов так же, как и верующий относится к факту существования
  ангелов. И он верил в эту новую веру так, как верили на Руси всегда,
  с поговоркой: "На Бога надейся, а сам не плошай!" Помню, как узнав о
  начале перестройки, я подошел к нему и спросил о том, как он думает
  делать перестройку у нас в цехе. Парторг посмотрел на меня непонимающими
  глазами: "Вот тут станки новые пришли - будем запускать".
  
  На этих станках, с которыми парторг связывал всю перестройку, я,
  собственно, и сломался. Станки были новой конструкции, а это означало,
  что они были явно хуже, чем старые - эту истину в СССР знал каждый, но
  я в то время об этом не знал. С большим трудом начальство упрашивало
  рабочих перейти на эти станки, доплачивало большие деньги "за новую
  технику", потому что заработать на них не было никакой возможности.
  Одновременно с этим, станки доводились до ума, что меня весьма удивляло:
  неужели ума не хватило самим создателям этих станков, равно как не
  хватило ума тем, кто покупал для завода эти станки? Рано или поздно,
  все упиралось в рабочего, которому и предстояло выпускать продукцию
  не на бумаге, а на деле. Делалось это так: рабочего ставили на новый
  станок, худшей конструкции, чем старый, давали доплату за "новую технику"
  и, уменьшая эту доплату, заставляли рабочего находить в станке все
  изъяны, которые недоглядели инженеры. В результате такого "доведения
  до ума", от наших новых станков остались только название и инвентарный
  номер, все остальное было переделано заводскими рационализаторами.
  Такова была судьба новых станков, с которыми наш парторг связывал
  судьбу перестройки.
  
  Всеобщее презрение, низкая зарплата и лужа, в которой приходилось стоять
  всю смену, сделали свое дело: я согласился работать на новом станке. Но
  стоило мне начать на нем работать, как я тут же обратил внимание на то,
  что этому чуду техники ничего не стоило оторвать мне руку или голову,
  тут уже ставился вопрос: или я станок доконаю, или он меня. Доводить
  до ума подобие инженерные недоработки не входило в мои жизненные планы,
  и я подал заявление на расчет. Тут и сработала мина замедленного действия,
  давно ожидающая меня: стоило мне стать безработным, как тут же пришла
  повестка из военкомата.
  
  Никому и никогда ничего хорошего повестки из военкоматов не сулили.
  Разумеется, и мне тоже, но я тешил себя предположением, что это просто
  хотят узнать, куда я перешел работать, а я же работая нигде, твердо
  решил, или умру с голоду, или найду работу по специальности. Это мое
  положение безработного и составляло, как я предполагал, всю мою
  неприятность.
  
  Капитан, к которому я попал в военкомате, много времени на лишние
  объяснения не тратил, он сказал, сунув мне какую-то бумагу:
  
  - Сегодня пройдем медкомиссию - завтра отправка!
  - Позвольте полюбопытствовать, в чем, собственно говоря, состоит
   существо дела? - полюбопытствовал я.
  
  Капитан посмотрел на меня, как хозяин, решивший, наконец, заколоть
  свинью. С его слов я понял, что завтра мне надлежит отправиться в
  Чернобыль на полгода для прохождения спецсборов и что кормят там
  хорошо. Мир потемнел в моих глазах.
  
  Бумага, которую мне вручил капитан, оказалась направлением на медкомиссию.
  Никогда я не предполагал, что за два часа можно обойти столько врачей.
  К первому я вошел без очереди и без стука и молча положил перед ним
  свое направление. 0н, в свою очередь, что-то в нем быстро написал и
  отдал его мне. "Здоров",- прочел я напротив надписи "невропатолог".
  
  - Позвольте, - изумился я. - Вы даже не осматривали меня!
  - Но вы мне ничего не сказали, и я решил, что вы ни на что не жалуетесь.
  - Жалуюсь, жалуюсь - обрадовался я, припоминая, какие болезни лечит
   невропатолог. - У меня по вечерам голова болит!
  
  Невропатолог замялся. "С одной стороны надо бы направить пациента на
  обследование, с другой стороны, запись уже сделана, да и подпись стоит", -
  живописалось на его лице
  
  - Знаете что? - выдавил он из себя, - На свежем воздухе у вас голова
   болеть перестанет.
  
  С этими словами он выпроводил меня за дверь. К следующим врачам я уже
  просто так не шел, а предварительно обдумывал свой диагноз. Однако все
  оказалось напрасным и направление обрастало надписями: "Здоров, здоров,
  практически здоров...". Первый тур борьбы закончился со счетом
  один - ноль в пользу военкомата.
  
  Очень скоро я бегал за военкомом по всему военкомату, а он, догадываясь
  в чем дело, злился все больше. Наконец, разговор состоялся:
  
  - Чево вы хотите?
  - Отсрочьте призыв, я временно не работаю, и за сборы некому платить
   мне средний заработок.
  - Вы думаете, что вы один такой? Каждый подходит и просит.
  - Но мне не будут платить за сборы!
  - Будут, в воинской части вам заплатят.
  
  Так я проиграл второй тур борьбы с военкоматом. Вечером того же дня,
  военкомат посетила объединенная делегация моих родственников, друзей и
  знакомых. Такого здесь не видели и никогда больше не увидят, но полковник
  был невозмутим. Широким жестом он пригласил всех в свой кабинет и отдельно
  пригласил меня. Затем он выслушал каждого, кто пожелал высказаться, за
  исключением меня. Потом он выступил сам с небольшой речью, в которой
  назвал меня трусом и паникером, а закончил ее утверждением о том, что
  никто меня не собирался призывать до тех пор, пока я не устроюсь на
  работу. Последнее меня как раз очень устраивало и я пропустил "труса и
  паникера" мимо ушей. Третий тур я все-таки выиграл,
  
  В течение последующего месяца я бегал по Киеву в поисках рабочего
  места. Это совсем отдельная история, как в Киеве искать работу. Принимали
  только по рекомендации, и никого не принимали "с улицы". Ну, а я был
  человеком с улицы, и поэтому был обречен на вечные поиски "работы по
  специальности". Мне до сих пор кажется, что над нашей страной поработал
  очень опытный диверсант, который так здорово запутал наши дела, что распутать
  мы их никак не сможем и будем и дальше так жить в стране, где никому не
  нужны образованные люди. Парадокс, но в материальном производстве остаются
  пьяницы, лодыри, а более или менее смекалистые молодые люди строчат никому
  не нужные диссертациии, уходят из материального производства, становятся
  банкирами, бизнесменами, охранниками, бандитами - кем угодно, лишь бы
  не работать у станка, но потребляют они материальные блага, сработанные
  руками алкоголиков и разгильдяев.
  
  
  Между тем, повестки из военкомата все приходили, и я устроился на первый
  попавшийся завод, условия работы в котором ничем не отличались от царской
  каторги, поэтому работали там исключительно алкоголики и уголовники.
  И я среди них со своим университетским дипломом. Но, как бы то ни было,
  устроился я на работу и теперь вполне мог вести образ жизни пролетария:
  поспал-поел-поработал, поспал-поел-поработал и так далее.
  
  
  
  
  
  Часть 3.
  
  
  Одним холодным зимним днем, ко мне пришла повестка из военкомата .
  Теперь никаких сомнений у меня не оставалась - это в Чернобыль.
  Медкомиссию я проходил уже без каких-нибудь затей, заходил в очередной
  кабинет, и бодро объявлял: "Здоров!" - тем упреждая возможные угрызения
  совести у врача. За несколько дней я рассчитался со всеми моими друзьями
  и знакомыми и в назначенный день явился к военкомату, сиротливо прижимая
  к груди сумочку, в которой были бритва, зубная щетка, полотенце, ложка,
  кружка и "сухой паек" на три дня.
  
  Как оказалось в дальнейшем, у меня не хватило фантазии. Кроме "сухого
  пайка", у моих попутчиков оказалось дополнительное "горючее", которое
  они непременно употребляли в каждом удобном случае, так что на пересыльной
  пункт все прибыли веселые и внутренне раскрепощенные,
  
  Пересыльный пункт представлял собой обычную воинскую часть, где за
  незатейливым забором проезжающие могли видеть план, с грубо намалеванными
  плакатами, где изображались все фазы хотьбы, как будто в часть привозили
  инвалидов, которых надо было заново учить ходить. Вокруг плаца было
  несколько аллей и клумб и дальше несколько трехэтажных казарм, да солдатская
  столовая. На этом и заканчивалась цивилизованная часть военного городка,
  и начиналась та, где солдаты проводят большую часть своего времени.
  Клумбами там и не пахло. Земля была разворочена танками так, что ни
  одна травинка, а тем более кустик, не могли бы прижиться на этом бывшем
  черноземе рядом с одним из известнейших древних городов Украины.
  Древняя земля превратилась в невероятное месиво воды и снега и напоминала
  какую-то фантастическую планету. Через лужи колдобины пробирались то
  тут, то там грязные и разношерстно одетые солдаты срочной службы.
  
  Здесь нас и переодели, выдав каждому по вороху всяческой военной амуниции.
  Должен заметить, что в Чернобыль призывают в возрасте от тридцати до
  сорокапяти лет. Почему так делается - и дураку понятно. Ясно, что в таком
  возрасте уже и дети есть, и последствия воздействия радиации на человека
  в основном не успеют сказаться, ведь продолжительность жизни мужчин в
  Советском Cоюзе составляла 64 года. Порой доходило до анекдота: отец
  служит в Чернобыле, а сына забирают на действительную военную службу.
  Одетые в ВСО (военная спецодежда), наши деды представляли довольно комическое
  зрелище, как и все новобранцы.
  
  Тут же произошла первая "купля" новобранцев. К нам подошел подтянутый
  подполковник и с ним еще несколько чинов пониже. Подполковник напоминал
  чем-то "адъютанта его превосходительства", он представлял собой, как
  оказалось, командование военным отделом торговли, и, как нельзя более,
  подходил к этой роли. Обозвав нас "ликвидаторами", он начал подбирать
  себе людей, забрал он себе и балагура-официанта, который развлекал нас,
  всех развеселив немало, рассказами из ресторанной жизни. Это была моя
  первая потеря: с официантом мы проходили еще медкомиссию и он оказался
  единственным, кто прошел ее со мной до конца. Казалось, те, кто попал
  в военную торговлю, выиграли по сравнению с нами, но это оказалось не
  так. В военной торговле служили все полгода, а в других местах можно
  было вернуться домой значительно раньше, последнее обстоятельство высоко
  ценилось на спецсборах. Во всем остальном, торгаши, конечно, выиграли:
  они не ездили - на "печку", так назывался реактор, они не в такой степени
  несли тяготы армейской жизни. Их положение было тем лучше, что военторг
  приторговывал импортным дефицитом, причем по небывало низким в для
  "гражданки" ценам. Так, например, японский магнитофон шел за сто двадцать
  рублей.
  
  Конечно, за такие магнитофоны шла страшная борьба, каждый был на
  учете, и распределением ведал сам командир части вкупе с замполитом и
  парторгом. В результате такого распределения, большая часть магнитофонов
  оказывалась у офицеров, особо приближенных к командиру части, меньшая
  часть попадала работникам штаба и некоторые экземпляры - солдатам. Я знал
  солдата, получившего такой магнитофон. Он владел им ровно один день - до
  первого же вечера, ночью магнитофон благополучно украли. Впрочем, не все
  обстояло так мрачно. В войсках ходили легенды о работнике военторга,
  погрузившего на базе машину японскими магнитофонами и исчезнувшего на пару
  недель с ними. Никто не знал, где он был это время, но вернувшись из вояжа,
  он аккуратно выложил стоимость магнитофонов, копеечка в копеечку. Так что
  судили его только за самовольное оставление части.
  
  После отбора будущих военторговцев нашу команду усадили на автобус, и мы
  покатили к месту прохождения службы, причем без сопровождающего офицера.
  Отсутствие сопровождающего открывало заманчивые перспективы. Водитель
  автобуса понял нас сразу, сказал, что он в курсе и знает где, и чтобы мы
  не изволили беспокоиться. Единственное условие, которое он нам поставил -
  отдать ему пустые бутылки, с чем мы немедленно согласились.
  
  В один из февральских вечеров на окраине Киева высадился десант
  новоиспеченных военных и захватил тамошний винный магазин. После
  непродолжительных переговоров с администрацией магазина, десанту было
  выдано три ящика водки, а десант, в свою очередь, уплатил полную стоимость
  захваченного алкоголя. На этом инцидент оказался исчерпанным, и десант,
  погрузившись в автобус, отбыл в неизвестном направлении. Еще два часа
  спустя, проезжающие по трассе Киев-Иванков, могли видеть в придорожном
  лесу группы военных, которые, обнявшись по два и по три, выписывали фигуры
  между сосен и распевали украинские народные песни.
  
  Далеко заполночь к воротам одного из воинских соединений номер, ну, скажем,
  сто двадцать, подъехал автобус, и из него вывалилась наша, основательно
  потрепанная, команда. Оказалось, нас здесь с нетерпением ждали, и, несмотря
  на поздний час, команду окружили плотным кольцом солдаты, которых уже
  расталкивал дежурный офицер. Это занятие давалось ему с трудом. Во-первых,
  потому, что решительно все солдаты были пьяны, а во-вторых, потому, что
  пьян был сам дежурный офицер. Разогнать толпу ему не удалось, но ему удалось
  построить нас, после чего он обратился к нам с решительной речью. Говорил
  он о том, что мы прибыли на спецсборы по ликвидации последствий аварии
  на Чернобыльской АЭС, где существует особый режим, и употреблять спиртные
  напитки категорически запрещено, поэтому он предложил добровольно сдать
  имеющийся алкоголь ему. Наступила неловкая тишина. Алкоголь был уже внутри
  нас, и сдать его не было никакой возможности. Дежурный офицер понял это,
  поняли и окружающие нас солдаты, но интереса к нам не потеряли: теперь
  предстояло, может быть, самое интересное - распределение новоприбывших.
  Именно поэтому нас так нетерпеливо ожидали. Приезд каждого новобранца
  означал почти автоматический отъезд кого-нибудь их них. Поэтому бывалые
  чернобыльцы пытались повлиять на распределение с тем, чтобы в свою
  роту и свой взвод попало как можно больше прибывших. Началось, как бы,
  стихийное братание, совмещенное с полной неразберихой, все перемешались,
  и прибывшие, и встречающие. Все вместе и прошли в ворота части.
  
  Я огляделся вокруг с интересом. Было темно. Мы стояли на заасфальтированной
  площадке, вернее, дорожке, которая уходили в темноту. Так же в темноту
  уходили и ряды огромных палаток. Рядом с нами стояла палатка поменьше,
  освещенная изнутри, в которую входили и выходили какие-то люди, был страшный
  шум, как внутри палатки, так и снаружи. Время от времени, из палатки кто-то
  выбегал и выкрикивал чьи-то фамилии, но из-за общего шума, фамилий никто
  не слышал, и кричавший матерясь уходил обратно.
  
  Здесь я должен сделать одно очень существенное замечание: нормы
  литературного языка не позволяют мне передать действительное звучание
  армейской живой речи, т.к. на два печатных слова в ней, в среднем, приходится
  одно непечатное. Поэтому я предлагаю читателю, в меру своих познаний в
  этой области, самому додумывать оригинальный текст живой речи. Причем такой,
  перевод необходим для восстановления речи любого чина, от рядового до
  генерала и любой обстановке: в армейском быту, в строю, при исполнении
  служебных обязанностей и не при исполнении служебных обязанностей.
  Лишь только там, где соотношение непечатных слов будет обратным, т.е.
  на два непечатных слова будет одно печатное, я буду отмечать: "ругался",
  "матерился", "загибал маты" и т.д.
  
  Итак, кричавший, матерясь, уходил обратно. Но это был не единственний,
  кто обращался к нам, прибывшим, обращающихся к нам было больше, чем нас.
  Спрашивали все, откуда приехал, кто такой, есть ли водка. Тут же начинали
  утешать, мол сами недавно были такими, а теперь, мол, вот какие орлы.
  Я обратил внимание на внешний вид чернобыльцев. Бросалосъ в глаза невиданное
  количество карманов на форме бывалых солдат, какие-то штучки на шнурках
  и красивые таблички на груди у некоторых. В темноте кто-то время от времени
  спрашивал громко: "Водители есть?! Повара есть?!" На вопросы кто-то
  откликался, их фамилии записывали. Мне стало стыдно и неловко, потому
  что я не был ни водителем, ни поваром, и со своим университетским
  образованием не был нужен никому ни на гражданке, ни в армии, а, значит,
  очень скоро мне дадут в руки лопату, и с этой лопатой мне и придется
  геройски ликвидировать последствия аварии на Чернобыльской АЭС.
  
  - На машинке кто шьет!?- выкрикнул кто-то совсем рядом и нарушил строй
   моих тоскливых размышлений. Вопроса я не понял, но разобрал слово "машинка".
  - Печатаю на машинке!- закричал я неизвестно кому. Из темноты вынырнул юркий
   молодой человек в ладно сидевшей на нем форме с великим множеством карманов.
   Несмотря на холодную погоду из зимней формы одежды на нем была только
   шапка, как впрочем и на многих втречающих, но никто не замерзал. Я же
   в своем бушлате дрожал от холода.
  - А на машинке шьёшь?- спросил молодой человек.
  - Нет, я печатаю на печатной машинке,- упавшим голосом сказал я, поняв свою
   ошибку и решив, что теперь уж точно от лопаты мне не отвертеться. Тем не
   менее, молодой человек записал мою фамилию и растворился в темноте.
  
  Через некоторое время, сквозь шум и гам, я вдруг разобрал свою фамилию
  и заорал что есть мочи:"Я-а!!!" Ко мне подошел все тот же молодой человек
  с моим военным билетом и сказал: "Пойдешь с ним," - и отдал мой военный
  билет стоявшему рядом прапорщику. Судьба моя на ближайшие месяцы была
  определена.
  
  Как потом оказалось, я был дважды дефицитным специалистом. Во-первых, потому
  что с высшим образованием. На всю воинскую часть было лишь три человека
  с высшим образованием: один начфин, второй в продслужбе и третий я -
  в штабе. Было, конечно, много офицеров с высшим образаванием, но из рядовых -
  только мы трое.
  
  Теперь об умении печатать на печатной машинке. В части были самые разные
  специалисты: трактористы, водители, крановщики, слесари, токари, животноводы,
  был даже чабан. Были также шахтеры и машинисты тепловозов, но умел печатать
  на машинке только я, и о своей исключительности я пока не знал и шел с
  прапорщиком в направлении штаба одной из воинских частей, входивших в
  соединение.
  
  Штаб размещался в вагончике, наподобие тех, какие используют строители.
  Вагончик был снят с колес и капитально установлен. Внутри он разделялся
  на две комнаты, между которыми располагалась прихожая с печкой. Печку не
  топили, а пространство у печки и за ней превратили в чулан, заваленный
  всяческим барахлом доверху. Получившееся безобразие закрыли двумя простынями
  сделав из них какое-то подобие занавесок.
  
  В комнате слева, под стенами, стояли три стола и огромный сейф, а да нем
  телевизор, который работал с раннего утра и до позднего вечера, без перерыва.
  В комнате справа, стояли еще три стола, сейф и печатная машинка. За эту
  печатную машинку меня и усадили, предложив явить свое искусство народу.
  Я напечатал слово "приказ", сделав в нем сразу три ошибки. Зато печатал я
  всеми пальцами и не глядя на клавиши. Этого оказалось достаточно, дальше
  расспросы пошли о том, кто я и откуда. Попутно я знакомился с работниками
  штаба, в котором мне предстояло служить предстоящие месяцы.
  
  В левой комнате работал прапорщик и два сержанта. Прапорщика звали Сашей,
  он был во всех отношениях человек исключительный. Во-первых, он не пил.
  0н не просто "не пил", а был полным трезвенником и кроме молока в рот ничего
  не брал. Такое в армии совершенно невероятно. Выслужил он все свои полгода
  и даже немного больше, т.к. не мог найти себе замену из-за своей редкой
  военной специальности.
  
  Еще он каждый день ездил в Чернобыль в командировку с завидным постоянством,
  чем немало удивлял нас, работников штаба, пока не признался в том, что у него
  в Чернобыле есть женщина. Работу штаба он знал в совершенстве и заменял
  при необходимости любого. К тому же, он был человеком редкой душевности
  и умел гасить возникавшие между нами мелкие стычки , совершенно неизбежные
  в любом армейском коллективе. Такие стычки опасны тем, что перерастают
  в склоки, а это приводит к деморализации любого коллектива.
  
  Одного из сержантов звали Микола. 0н был колхозником из Черкасской области.
  Это был самый настоящий потомок украинских козаков. Об этом говорила не
  только его казацкая фамилия, об этом говорил весь его внешний вид: его
  лихой казацкий чуб, усы, сдвинутая набекрень шапка, и мужественное лицо.
  Он был неистощимым весельчаком и отчаянным выпивохой.
  
  Второго сержанта звали Сергеем. Я предназначался ему на замену. Сергей
  был из маленького шахтерского городка. Много позже я нашел в столе забытую
  пачку писем от его жены. Письма были тоскливые и похожие друг на друга,
  как если бы писались под копирку: о погоде, о соседях, о курах и о том,
  как жена ждет мужа домой, "а то соскучилась совсем". Муж, которого ждет
  простая советская женщина, представлялся из писем скромным и нежным и
  малопьющим. Совсем другим я увидел Сергея на воинской службе.
  
  Перво-наперво, он усадил меня на свое, бывшее уже, рабочее место и
  решительно заявил:"Теперь ты здесь начальник, и вся воинская часть в твоих
  руках!" Я, при этом, немного не понял, как рядовой может держать в руках
  целую воинскую часть и зачем. Тогда Сергей стал демонстрировать это на
  практике: в течении следующего дня ему принесли пять бутылок водки, десять
  банок сгущенки, столько же банок тушенки, ящик с компотом, котелок с жареным
  мясом, полкило масла, пакет с сахаром , кастрюлю с вареными яйцами и еще
  много чего из снеди. Кроме того, ему несли новую форму, шапки, бушлаты,
  кальсоны, простыни и всякие непонятные свертки.
  
  Судьба подношений была разной: водка немедленно выпивалась целой
  шайкой-лейкой, где Сергей, как оказалось, был атаманом. Мясо, масло, яйца,
  компот употреблялись тут же. Консервы же в посылках, отправлялись в
  маленький шахтерский городок, где тихая скромная жена обливалась умильными
  слезами, видя такую заботу верного мужа. Кальсоны, бушлаты, ботинки составили
  дембельский запас, из которого Сергей оделся для торжественного прибытия
  домой. Шапки пошли на воротники к бушлатам. Кроме того, Сергей был на "ты"
  со всеми офицерами части, включая командира. И никто из них не обижалcя.
  Обиделся только командир и только всего один раз, когда зашел в палатку для
  солдат, а Сергей лежа в сапогах на кровати спросил его:
  
  - Вася, тебе чего?
  - Опять нажрался,- ответил командир,- Ты бы лучше молодого учил!
  
  "Молодым", в этом случае, был я. Сергей очень обрадовался, узнав о моем
  университетском образовании. Даже чуть не затанцевал от радости, но потом
  вдруг осекся и с величайшей подозрительностью осведомился, уж не подосланный
  ли я. Я заверил, что не подосланный. "Смотри, - сказал он мне строго, -
  о том, что происходит, в штабе никто не должен знать!" О том, что никто
  не должен знать, я уже догадался с сам. Догадываться мне пришлось много,
  так как между словами "вот твое рабочее место..." и "прощай" прошло четыре
  дня, заполненные пьянством и разнообразными приключениями, но никак не
  передачей штабных дел. После отъезда Сергея, я разобрал бумаги на столе и
  вник в суть работы, которую я, из соображений соблюдения военной тайны,
  раскрывать перед читателем не буду... . Единственно, о чем я не смог
  догадаться на первых порах, так это то, как Сергею удалось за два месяца
  создать в частя столь разветвленную и мощную мафию. Во всяком случае, из
  служебных обязанностей это не вытекало, и никто, не собирался нести мне
  сгущеное молоко или водку. Процесс создания штабной мафии позднее
  произошел у меня на глазах, причем от начала до конца. А в первые дни
  моей чернобыльской службы, я оказался свидетелем естесственного конца
  предыдущей мафии. Как раз этого додумать я тогда не мог. Единственно, о
  чем я догадался, было то, что штабники сами себе устанавливают сроки
  службы. Впрочем, они и так это не скрывали от меня, но предупреждали, что
  это секрет. Говорили также и о каких-то радиках, которые можно было самим
  себе проставлять, но, на первых порах, я не обратил на это внимание - и
  совершенно напрасно, именно здесь и была зарыта собака, именно здесь и
  был источник могущества мафии. Впрочем, это типично для меня - не замечать
  очевидных вещей, поэтому я так и прослужил, без водки, сгущенки, компота
  и лишних кальсон.
  
  Мой первый день чернобыльской службы закончился далеко заполночь в большой
  палатке для рядового состава. Такие палатки стояли рядами в большем
  количестве, вероятно несколько сотен. Все они представляли изнутри какое-то
  подобие берлоги, заполненной кроватями в два яруса. В центре берлоги стояла
  печка-буржуйка, у каждой кровати - табуретка и тумбочка. Меня сразу
  предупредили, что в тумбочку съестное класть нельзя - съедят мыши. Мышей,
  действительно, было много, их не было видно, но зато хорошо слышно: палатки
  имели двойной тент, и мыши великолепно устраивались между слоями брезента.
  Ночью, сквозь храп товарищей, я хорошо слышал все мышиные перемещения над
  головой. Кошек солдаты держали в исключительных случаях. Кошачья шерсть
  великолепно собирала радиацию, и кошки здорово "светили" - с этим
  обстоятельством и была связана нелюбовь солдат к местным кошкам, несмотря
  на засилие мышей. Мне, убежденному котоману и котоведу, нестерпимо больно
  было видеть этих ласковых зверьков в столь бедственном положении: паршивые
  и больные, они влачили в части жалкое существование.
  
  Гораздо лучше чувствовали себя в части собаки. Их было множество, особенно
  возле столовой, где солдаты выкидывали из котелков объедки. Собаки имели
  вполне процветащий вид - крепкие, упитаные, довольные своей сытой жизнью.
  По утрам они устраивали веселые игрища, а днем спали по части то там, то тут.
  Некоторое время спустя, я заметил, что все собаки здесь - исключительно
  суки. Куда запропастились кобели - осталось для меня загадкой. Тем не менее,
  к лету, все суки благополучно ощенились. Из этого я сделал вывод, что
  кобели более восприимчивы к радиации, а поэтому они сбежали из зоны
  повышенной радиации, чтобы возвращаться периодически для продолжения рода.
  
  С собаками у меня вышел конфуз. Понаналу я прикармливал их, и снискал среди
  собак большую популярность: куда бы я не отправился по части, за мной
  непременно следовала кампания из верных мне сук, и это мне нравилось, так
  как свора собак придавала мне некоторую оригинальность. Но одновременно
  выяснилась и негативная сторона этого дела: стоило мне выйти из штаба
  утром, как собаки, предварительно собравшие грязь со всей части, бросались
  мне на грудь своими грязными лапами. Поэтому дружбу с собаками пришлось
  прекратить.
  
  Собаки, как и кошки, "светили", поэтому их тоже не пускали в палатки.
  Впрочем, "светить" могло все: подушки, одеяла. Для защиты постелей от
  радиактивной пыли, они дополнительно заправлялись сверху целлофановой
  пленкой. Время от времени, палатки проверял рациолог и все, что светилось,
  выбрасывал вон. Единственно, что он не мог выбросить, была скамейка
  перед офицерским общежитием. Очевидно, на нее сел кто-то приехавший прямо
  с реактора в 1986 году. Скамейка была врыта в землю и желающих выкорчевать
  ее не находилось. Свободные офицеры, как правило, живописно располагались
  на заборчике вокруг скамейки, а на саму скамейку присаживались только ничего
  не ведающие вновь прибывшие офицеры.
  
  Первые впечатления самые яркие - я хорошо запомнил свою палатку в первую
  ночь: тусклый свет, большинство бойцов спят, время от времени просыпаясь,
  чтобы обматерить гуляющих. Гуляющие гуляют тут же - пьют, играют на
  гармошке, режутся в карты, блюют, дерутся, падают в беспамятстве, кто
  где. Один из них, здоровенный верзила, встал и мочится, а второй схватил
  ведро для шлака подставляет ему.
  
  В углу какой-то татарин все кричит: "Зарежу-зарежу!!!" Я заинтересовался,
  кого зарежет. Оказываетея, изменила жена, письмо прислала - уходит к
  другому. Сразу пропадает интерес. "Не грусти, - говорю я татарину, - так
  на ее месте поступила бы любая женщина! Впрочем , если очень надо - зарежь."
  Подходит один из гуляющих: "Водки хочешь?" Я напряженно пытаюсь угадать,
  как тут поступают с теми кто отказывается выпить, но тут замечаю, что водки
  мало - на дне бутылки, и соглашаюсь на всякий случай. На этом кончился
  мой первый день ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС.
  
  
  Часть 4.
  
  
  Первые несколько дней жизни в части пронеслись как головокружительный
  калейдоскоп. Единственным светлым местом в этой карусели был день второй.
  Достоинства этого дня для меня определились следующими обстоятельствами:
  во-первых, обо мне еще никто из начальства не знал, а поэтому никто не
  побеспокоился о том, чтобы загрузить меня работой. Во-вторых, Сергей,
  которой один знал, кто его меняет, на радостях ударился в такой запой, что
  не смог даже вставать со своей койки. Так он и руководил мафией - с
  койки. Обо мне он иногда вспоминал, тогда он поднимал на меня свой мутный
  взор и хрипел: "Держи всех вот так!" При этом он пытался показать мне
  сжатый кулак, но рука не слушалась и обреченно падала на одеяло. Пока его
  мафия продолжала свою непонятную для меня деятельность, пока шайка-лейка
  гуляла, отсыпалась и снова гуляла, я отправился на разведку местности.
  
  Воинская часть, куда я попал, входила в состав соединения. У каждой части
  этого соединения был свой штаб, свои службы, столовые, склады, общежития
  для офицеров и т.д. и т.п. На местности все это вылилось в нескончаемые
  ряды палаток, вагончиков, бараков, ангаров и солдатских туалетов. С
  северной стороны этого скопища находился огромный плац, где несколько тысяч
  сорокалетних мужчин, в подавляющем своем большинстве - почтенные отцы
  семейств, упражнялись по утрам и вечерам в строевой ходьбе. С противоположной
  стороны плаца находились управление соединением, торговый комплекс "Светлана"
  и летний театр, где по преданиям выступала в 1986г. сама Алла Пугачева.
  С южной стороны расположения частей находились автопарки. Каждое утро к
  автопаркам тянулись нестройные колонны солдат с марлевыми повязками -
  "лепестками", которые никто на лица не надевал, а носил на шее. В автопарках
  вся эта живая сила усаживалась на грузовики и отправлялась в зону на
  выполнение работ в условиях повышенной радиации.
  
  Все это гарнизонное великолепие располагалось на месте бывшего болота
  засыпанного песком. Остатки болота ограничивали военный городок почти
  со всех сторон. На территории соединения не было ни дерева, ни кустика.
  Казарменная архитектура царила здесь целиком и полностью, вселяя в души
  солдат мысль о незыблемости казарменных порядков во все времена.
  Было, однако, и преимущество такой архитектуры, которое я в полной мере
  оценил, когда впоследствии вычерчивал схему соединения. Начертить схему
  не представилось очень трудным, стоило только взять офицерскую линейку
  и нарисовать на листе ватмана ряд прямоугольников по трафарету - и схема
  готова. Оставалось только сделать надписи типа: "1-й батальон,
  2-й батальон, 3-й батальон...". Любой дурак, не говоря уже о высшем
  командовании, глядя на схему, понимал, что второй батальон надо искать
  между первым и третьим.
  
  Распорядок дня личного состава соединения был расписан с той же
  прямолинейностью, что и схема городка. Утро начиналось с подъема.
  Затем следовали умывание в общих умывальниках, представлявших собой
  самые обыкновенные сараи. Вдоль сарая тянулась труба с кранами. Все
  "удобства" умывальника заключались в некотором подогреве воды и то, от
  случая к случаю.
  
  Особо нужно отметить проблему туалетов для солдат. Может быть туалетная
  тема и не является темой для высокой литературы, но давайте оставим
  потомкам документальное свидетельство с тем, чтобы у последних не
  возникало лишних иллюзий относительно нашего быта.
  
  Туалеты для офицеров находились при офицерских общежитиях и были сработаны
  в соответствии с представлениями о нормальных удобствах. После того, как
  командование справляло нужду в этих удобствах, оно приходило к мысли,
  что негоже рядовому составу пользоваться такими же благами: это равноправие
  могло сказаться на боевом духе личного состава. А поэтому туалеты для солдат
  и сержантов представляли собой вариант сельских "удобств во дворе". Разница
  состояла лишь в количестве мест: в сельском сортире одно, а в солдатском
  нужнике - двести. Мне сделалось дурно, когда в первое утро я сунулся в
  такой нужник и увидел ряды бойцов в соответствующих позах. Пользуясь
  преимуществами штабника, я впоследствии не ходил на построения по утрам,
  а бегал в нужник, чтобы воспользоваться тамошними удобствами в одиночестве.
  Правда, и этому скоро пришел конец. Дело в том, что нужники очевидно не
  выгребались со времени Чернобыльской катастрофы и поэтому были заполнены
  чуть ли не до краев. Однажды, когда я в очередной раз сбежал с построения
  и устроился в одиночестве, я услышал подозрительные шорохи под собой. Когда
  же я увидел источник звуков, мне стало очень даже не по себе: по фекальным
  массам ползали крысы, и им ничего не стоило, при желании, вцепиться в мои
  мужские достоинства. В ужасе я бросился вон и никогда больше не мог себя
  заставить зайти в это помещение.
  
  Справедливости ради, следует заметить, что нужники были устроены так далеко,
  что мало кто из бойцов доходил до них, разве что по большой необходимости.
  Во всех остальных случаях, народ предпочитал заходить за палатку и
  расписывать сугробы, так что с весной, когда снег растаял, вокруг палаток
  поднялась такая вонь, такой смрад, что можно было или сидеть только в
  палатке или бежать куда-нибудь подальше.
  
  После подъема, умывания и утреннего туалета, шел завтрак. Завтраки, обеды
  и ужины, а также ежевечерние кинофильмы, проходили в столовой. Назвать
  столовую "сараем" было бы нечестно, это был вместительный ангар из рифленого
  железа. Таких ангаров вокруг было великое множество, и, в основном, они
  использовались как склады. Ангар-столовая был средоточием культурной жизни.
  В нем принимал пищу личный состав, причем, офицеры ели то же самое, что и
  солдаты, но за специальной перегородкой. Видимо, такое разделение должно
  было повысить авторитет командного состава.
  
  Кинобудка, устроенная в ангаре-столовой-кинотеатре, представляла собой
  один их опорных пунктов мафии. В кинобудке постоянно шла разгульная жизнь
  лучших людей части: киномехаников, поваров, маслорезов, официантов из
  офицерской столовой, почтальонов, фотографов, писарей, кладовщиков,
  телефонистов и пр.
  
  Еду в столовой выдавали любому пришедшему в военной форме, достаточно
  было подойти к окошку со своим котелком и потребовать: "Наливай".
  Наливали щедро, поэтому после принятия пищи, бойцы со своими котелками шли
  за столовую, где стояли баки для отходов, возле которых лежали объевшиеся
  суки, и дежурили местные жители.
  
  Местные жители приходили в часть за помоями, которыми они кормили свиней.
  Их внешний облик был воистину жалок - в деревне и так почти никого не
  осталось из молодых и расторопных, а тут еще и Чернобыль со своей радиацией.
  Здесь, в деревнях, остались лишь те, кто по убогости, скудоумию, пьянству,
  по старости или по болезни не смог бежать. Смотреть на этих людей было
  невыносимо для меня: старые, больные, убогие, одетые в лохмотья и
  солдатские обноски, они покорно ожидали выноса помоев, от которых зависело
  их благосостояние. Я же думал о том, что вот они родились, выросли и
  состарились при советской власти, а теперь стоят в очереди за помоями.
  В голове вертелась одна мысль: "Вот я сейчас молодой и здоровый, и мне
  не надо стоять в очереди за помоями, а придет время, стану я немощным
  и больным - хватит ли мне помоев?" Впрочем, скоро я, как и все, привык
  и не стал замечать этих стариков, ищущих в части помои, пустые бутылки
  или чего-нибудь еще.
  
  Первое свое утро в части я ходил как неприкаянный и ждал распоряжений.
  Распоряжения не поступали, я был предоставлен сам себе и делал, что
  хотел. Поначалу хотелось есть, но напрасно я ждал команды строиться на
  завтрак - команды не было, и завтрак я пропустил. А мог бы пропустить и
  обед, но проснулся мой вчерашний благодетель, угостивший меня водкой.
  Познакомились. Его звали Васей. С Васей мы доели последние котлеты,
  привезенные мной из дома, и в благодарность Вася взял меня под свое
  покровительство. Разговорились. Я узнал, что по полгода здесь никто не
  служит, что если я буду в штабе, то радиков запишу себе сколько угодно,
  что каждый день будет идти выезд, что водка здесь стоит двадцать рублей,
  но он может достать и по пятнадцать. Наконец, он попросил меня одолжить
  двадцатник. Двадцатника у меня не было, было лишь тринадцать рублей,
  которые я ему и одолжил . Дальнейшая судьба моих денег свершилась как-то
  невероятно быстро: зажав в руке бывшие мои деньги, Вася метнулся в угол,
  где на двух рядом стоящих кроватях, уместилась сидя, полусидя и полулежа
  вся вчерашняя компания, кроме Сергея, еще не пришедшего в себя со
  вчерашнего похмелья.
  
  Здесь были все: и татарин, хотевший ночью немедленно ехать в Казань
  резать изменщицу-жену, и здоровенный верзила, мочившийся ночью в ведро,
  и мой будущий коллега-штабник с казацким лицом, и тот, кто ночью играл
  на гармошке - короче все, кто развлекался прошедшей ночью. Теперь они
  имели жалкий вид и злобно резались в карты. Появление Васи с деньгами
  сразу изменило обстановку. Все оживились, и один из кампании быстро
  куда-то побежал, но тут же вернулся с каким-то ефрейтором, судя по лицу,
  казахом. Казах плохо понимал по-русски и бубнил только:
  
  - Мало, давай еще.
  - Сволочь ты нерусская, мать твою ...(так далее), - говорили ему
   сотоварищи, но сволочь нерусская бубнила одно и то же, - Мало.
  
  Тогда стали будить Сергея, но тот, хоть и проснулся, однако с кровати
  подняться не смог, да и не надо было. Недостающие деньги у него нашлись,
  и еще через пару минут казах принес бутылку водки, которую честно
  разлили по кружкам на всех, включая меня и Сергея, так и не вставшего
  с постели. Я с тоской посмотрел на свою кружку, где водки было налито
  на сантиметр, и подумал о том, что это и есть все мои деньги, которые
  я рассчитывал протянуть на месяц. Этого сантиметра хватило каждому ровно
  на одну минуту, но это была минута редкого просветления: глаза окружающих
  приняли мало-мальски осмысленный вид и меня стали расспрашивать, кто я,
  откуда и не займу ли я им двадцатник. Я отвечал им, что из Киева, что
  направлен работать в штаб, и что деньги уже отдал Васе. Все тут же
  обратились к Васе с требованием немедленно реализовать деньги на общее
  благо, а он, в свою очередь, показал пустую бутылку. Все помрачнели.
  
  Передышка длилась недолго, но за это время я разговорился с новыми
  друзьями и узнал, что фамилия верзилы, мочившегося ночью в ведро, Орлов,
  что Вася из рязанской области, а Орлов из горьковской, что так ведут
  себя они не всегда.
  
  - Ты не обращай внимание на нас, - говорил мне Орлов, - мы только
   получку пропьем и снова станем нормальными людьми.
  
  Из этого я узнал, что здесь , оказывается, еще и деньги платят - четыре
  пятьдесят в день, не считая средней зарплаты по основному месту работы.
  Не трудно было прикинуть, во что обходится государству данное застолье:
  примерно сто пятьдесят рублей только за этот день. Я перестал жалеть свои
  деньги - мне стало жаль свою страну. Я вспомнил постаревшее лицо Горбачева,
  воспаленные глаза Рыжкова во время телеконференции, когда президент и
  премьер-министр держали ответ на вопрос, куда идут деньги в нашем
  государстве. "Денег нет, - отвечали руководители страны, - и не будет".
  
  Не было денег и у нашей кампании. Тогда взоры всех обратились в ту сторону,
  где с кровати торчали сапоги Сергея. Его стали снова будить и тормошить,
  но денег у него уже не было, зато он попросил пригласить кого-то из второй
  роты. Тот пришел.
  
  - Завтра поедешь домой! - заявил ему Сергей, - Понял?!!
  - Понял! - ответил тот и через некоторое время вернулся с двумя
   бутылками водки, которые немедленно были выпиты, после чего ему
   было заявлено, - Неси еще!
  - Но я уже две принес!!!
  - Тогда не уедешь домой.
  - Ладно, принесу.
  
  Так начинался трудовой день местной мафии. Уже появилась на свет злополучная
  гармошка, уже Орлов размахивая ножом орал на всю палатку: "Зарежу!" И искал
  помутившимся взором кого бы действительно зарезать, а собутыльники,
  навалившись на него, выхватывали нож и укладывали спать; уже потянулись к
  Сергею загадочные ходоки со странными свертками. В это время в палатку стали
  вваливаться усталые бойцы, в промерзших мокрых сапогах. Оказалось, это
  вернулась рабочая смена с "печки". Сразу стало шумно. Первым стал шуметь
  старшина, набросившийся на собутыльников:
  
  - Почему не поехали на смену?
  - Да пошел ты...
  
  Мне стало непонятно, как можно не выполнить приказ командования и не
  отправиться на выполнение боевого задания. Я обратился за разъяснениями
  к прибывшим. И мне стали наперебой со всех сторон объяснять все премудрости
  этой странной войны. Я знал, что обычно к новеньким благоволят, поэтому
  ловил момент и слушал с предельным вниманием. В результате у меня сложилась
  такая картина: призывают в Чернобыль на полгода и уехать раньше, можно
  только набрав предельную дозу облучения - пять рентген. Набрать дозу можно
  только в зоне или на "печке". За выезд в зону ставят пятьдесят миллирентген
  или "радиков", как их тут называют. На "печке" можно в день заработать в день
  и больше, сто или сто двадцать радиков. Тем же, кто не едет в данный день
  в зону, ставят "фон". Фон в части небольшой и даже за полгода его не наберешь.
  Поэтому единственный выход - проситься на "печку". Нарушителей дисциплины ни
  в зону, ни тем более на "печку" не пускают - "сажают на фон".
  
  Я немедленно решил про себя тоже стать нарушителем дисциплины, "сесть на
  фон" и не набирать своих пять рентген, если такая возможность представится.
  Дело в том, что с 1986 года я значительно поумнел, как и все население
  пострадавших районов, и теперь, отчасти, страдал радиофобией, а отчасти моя
  радиофобия была оправдана т.к. в 1986 году я никуда не выезжал и с тех пор
  получил свою дозу, которую никто не собирался считать. Сюда же привозили
  народ со всего Советского Союза, где радиации не было, и платили средний
  заработок и командировочные только за присутствие в тех местах, неподалеку
  от которых я жил, так сказать, бесплатно, без командировочных. За работу же
  в зоне и на станции платили еще и сверх среднего заработка и командировочных.
  Теперь посчитаем, сколько стоил месяц работы здесь, скажем, шахтера из
  Донецкой области. Допустим, зарплата у него была пятьсот рублей. Да еще
  командировочных сто тридцать пять, да за выезд в зону тариф, два за работу
  на станции - еще один тариф. Получалось что-то около полутора тысяч в месяц.
  Я представил себе ряды палаток, в каждой из которых жило не менее полусотни
  таких шахтеров, и подумал о тех громадных деньгах, которые шли на "ликвидацию
  последствий аварии на Чернобыльской АЭС". Какую же работу выполняли все эти,
  столь дорогие для народа, военные? Я стал расспрашивать об этом прибывших со
  смены. Ответы были однообразно-скучными: "долбили стенку ", "копали яму",
  "ровняли дорогу".
  
  Между тем нашлась добрая душа - старшина роты - крепкий мужик откуда-то
  из Калининской области. Он объяснил мне, где столовая, выдал котелок и
  кружку с ложкой, которые мне почему-то забыли выдать при обмундировании.
  Как выяснилось в последствии, ротой практически никто не командовал, кроме
  старшины. Не командовал бы и старшина, если бы захотел, но он был простой,
  честный и работящий крестьянин и не мог выносить пьяниц и бездельников.
  Только благодаря его активному сопротивлению, шайка-лейка не разрослась
  до размеров роты. Но побороть мафию он, конечно, не мог и поддерживал с ней
  худой мир.
  
  Только после посещения столовой я почувствовал себя солдатом: я был одет,
  обут, сыт, у меня была своя койка, срок службы пошел. Я сидел на своей койке
  и наблюдал течение воинской жизни. А жизнь вокруг била ключом. В палатку
  заходили и уходили, кто-то прикуривал у печки, а кто-то стелил на печке
  свои портянки, кто-то писал письмо домой, а кто-то читал письмо из дома,
  кто-то рассказывал анекдоты, а кто-то с мрачным видом сохранял полное
  молчание, кто-то примеривал новые кальсоны, кто-то паковал посылку домой.
  Посылки вызвали мое недоумение. Казалось, мы попали на землю обетованную -
  во все концы страны отправлялись посылки с тушенкой, сгущенкой, крупами,
  сахаром и прочими продуктами. А между тем, вокруг была атомная пустыня.
  Я допускал, что часть продуктов просто украдена из котла, но в столовой
  этого не было заметно - еду раздавали направо-налево всем желающим.
  
  День завершался, стемнело. Вечерняя программа включала в себя ужин, кино
  и вечернее построение. Ужин и кино состоялись в ангаре-столовой. Это был
  чуть ли не единственный киносеанс, который я посетил - в дальнейшем времени
  на кино у меня и не было, впрочем, хорошо, что не было, так как больше в
  части делать было нечего, кроме как сходить в кино, да пить водку. Что же
  касается вечернего построения, то эту процедуру я видел не раз, но старался
  не ходить по возможности. Но в первый день службы пойти все же пришлось.
  
  На еле освещенном плацу выстроились несколько тысяч человек, и командиры
  принялись усердно считать личный состав. Личный состав покуривал, пряча
  сигаретки в рукав, и ежился на промозглом ветру. "Кончай хреновину, пошли,
  к таким-то матерям, спать!"- неслось со всех сторон. Я приплясывал от
  холода и мысленно соглашался, что это хреновину действительно пора кончать.
  Наконец к нашей роте подошел майор в надвинутой на брови шапке и всего-то
  спросил:
  
  - Абдулов где?
  - На "губе"!
  
  Ответ необычайно порадовал майора, так что больше ничего спрашивать он не
  стал и довольный исчез в темноте. Последовала команда "отбой", и все
  отправились восвояси. Через некоторое время я укладывался спать вместе
  со всей ротой, а в палатке начиналась обычная ночная карусель: шайка-лейка
  тянула за ноги Сергея, а он не сопротивлялся, и только хрипел: "Сейчас,
  принесу...". Разглядывая брезентовый потолок, где за брезентом шуршали мыши.
  Я прикидывал, во сколько я уже обошелся государству. Оказалось, за два дня
  государство потратило на меня тридцать рублей, но ничего полезного в
  смысле "ликвидации последствий аварии" я не сделал. "Как интересно",-
  подумал я засыпая.
  
  На сведущее утро меня вызвали в штаб, и моя спокойная жизнь, наполненная
  философским созерцанием окружающей объективной реальности, закончилась и не
  возобновлялась до конца службы.
  
  
  Часть 5.
  
  
  В штабе меня усадили за стол, объяснили что делать, и я не выходил из-за
  стола весь день и весь вечер. Так было и во все последующие дни. Иногда я
  не уходил из штаба всю ночь, иногда несколько суток подряд.
  
  Работа штаба напоминала сумасшедший дом. Во-первых, без конца работал
  телевизор, включенный на полную громкость, во-вторых, в комнату размером
  8Х3 метра набивалось порой по пятнадцать офицеров, в-третьих, все отчаянно
  курили. Всего этого вполне хватило бы, чтобы сойти с ума, и порой, казалось,
  что оно так и есть. Кроме того, полная неподвижность привела меня к тому,
  что я стал полнеть, как на дрожжах и к маю так располнел, что, выходя из
  штаба, упал и свернул себе ногу на ровном месте. Вот тогда я сказал себе:
  "Хватит!" И стал думать о дембеле, но зимой до этого было еще далеко, я был
  полон сил и энтузиазма и уже подсчитывал, какие деньги я заработаю за полгода
  службы.
  
  Руководил работой штаба капитан Аверьянов (имена и фамилии здесь и далее
  изменены). Это был долговязый молодой человек, казавшийся гораздо моложе
  своих лет. Если бы он встретился мне на улице в "гражданке", я бы больше
  шестнадцати лет ему не дал. Уровень интеллекта капитана вполне соответствовал
  физическому развитию, но ничего дурного в этом я не нахожу - ведь командовал
  же Гайдар (старший) полком в шестнадцать лет! Разве что недостаток житейского
  опыта приводил его в самые разнообразные неприятные ситуации, так что всего
  за три месяца он, набив себе немало шишек, набрался уму-разуму и более стал
  соответствовать своему капитанскому званию. Срок его службы почти совпал с
  моим, так что я имел удовольствие проследить за этим процессом от начала
  до конца.
  
  Вторым действующим лицам в штабе был старший лейтенант Лукьянов. Этот был
  настоящим доставалой. С неистощимой энергией он носился по частям и
  гарнизонам и пёр в часть все, что попадалось под руку. В этом было известное
  преимущество. Так, например, стоило мне сказать ему о том, что пришла в
  негодность старая штабная раскладушка, как через три дня он притащил
  откуда-то новую. Сталей явно обладал талантом комбинатора. Он постоянно
  плёл какие-то махинации и устраивал аферы, причем, не всегда в свою пользу,
  т.е. выгоды прямой для себя лично не добивался. Он постоянно обменивался
  людьми с соседними частями, устраивал какие-то командировки. Я подозревал,
  что у него было несколько человек, командированных домой, но конечная цель
  всех этих махинаций скрывалась на уровнях вышестоящего командования.
  
  Третьей фигурой в штабе был прапорщик Шевчук, которого все запросто звали
  Сашей. Как я уже отмечал, Саша был человеком исключительным как минимум
  потому, что совершенно не употреблял алкоголя, ни в каком виде. В части
  было только два трезвенника: он и я. Правда, позднее нашелся и третий -
  командир части.
  
  Командир части, майор Кузьмин, был человеком железной воли и завидной
  целеустремленности. Когда мне приходилось относить данные в штаб соединения,
  так меня неизменно спрашивали: "Ну, как там, ваш козел?" Козлом майора
  называли за его солдатскую прямоту. Еще с суворовского училища он усвоил
  одну простую истину - в армии все должно быть по уставу, если поступать
  по уставу, то не будет никаких претензий от командования. Поэтому его, как
  энергичного служаку, способного в бараний рог свернуть кого угодно, держать
  в руках несколько сотен человек, поставили командовать целой воинской частью
  и он отнесся к этому с завидным хладнокровием. Кузьмин обладал отменным
  здоровьем и страшной силой. Однажды вечером, когда я сидел в штабе один,
  вагончик вдруг весь заходил ходуном, дверь раскрылась, и я увидел майора,
  который толкал перед собой здоровенного мужика под два метра ростом. Тот
  сопротивлялся, как мог, но майор его скрутил. Я уже тогда знал, что майор -
  мастер по боксу, и глядя на эту сцену, заключил, что ему можно дать и
  звание мастера спорта по вольной борьбе.
  
  Скрутивши детину, майор достал у него военный билет и предложил ему
  сматываться ко всем чертям. Мужичина тут же сник и стал слезно просить
  вернуть билет. Как выяснилось, дело было самым заурядным - тот не отдал
  майору честь. А надо сказать, что честь было принять отдавать только
  своему командиру, а также командиру соединения. Мужичина же имел несчастье
  забрести на территорию не своей части, где и напоролся на Кузмина, который
  считал себя здесь полным хозяином и потребовал честь отдать. Мужичина
  ответил: "Видали мы таких майоров!" - а также добавил еще несколько
  выражений, не предусмотренных уставом, после чего последовала описанная
  сцена. Вот таков был майор Кузьмин. К этому следует добавить, что на
  русского он не походил ни в коей мере, скорее на цыгана или татарина:
  смуглая кожа, круглое лицо, черные глаза с кровавыми белками.
  
  У командира была машина - военный уазик с водителем. Тем не менее, он завел
  себе бойца с личными "Жигулями" и по вечерам уносился на этих "Жигулях" в
  неизвестном направлении. Водитель "Жигулей" обитал в моей роте, но был
  молчалив и загадочен, поэтому вечерние и ночные похождения командира
  навсегда остались для меня тайной.
  
  От майора Кузьмина я и узнал имя третьего трезвенника в части. Когда я ему
  назвал первых двух, он живо среагировал;
  
  - Ты забыл третьего!
  - Кого?
  - Меня!!!
  
  Уж если я взялся описать современного Чапаева, то, по закону жанра, должен
  представить читателю современного Фурманова. К сожалению, на роль четвертого
  святого в части он даже не претендовал. Тем не менее, обладал несомненными
  достоинствами и со временем заслужил мое искреннее уважение. Это - замполит
  капитан Назаренко. Как бы самой природой он был создан в противовес
  командиру - худой и тщедушный, с бледным нервическим лицом, он был скорее
  похож на еврея, чем на украинца, но еврей в части был один и не Назаренко,
  а младший лейтенант Щербаков, который попал в чернобыльские войска, видимо,
  совершенно случайно - из-за фамилии.
  
  Не только внешне, но и по убеждениям замполит сильно отличался от командира.
  Если командир считал, что жизнь необходимо определить уставом, то Назаренко
  был убежден в обратном. Совершенно противоположные, они хорошо дополняли
  друг друга. В чем я лично убедился на следующей истории: командир держал
  "на фоне" десятки бойцов, набравших предельные дозы облучения, и по этой
  причине не желающих делать ничего кроме попоек. Воинская часть, благодаря
  этому, стремительно разлагалась, но майор Кузьмин был непреклонен: "Вас
  сюда призвали на шесть месяцев - служите". Но было в этой истории одно
  счастливое обстоятельство - отпуска.
  
  Кадровые офицеры направлялись сюда в командировку и здесь делали себе
  отпуска, которые по месту основной службы не учитывались. Зачастую эти
  отпуска не учитывались и здесь, так что офицер мог спокойно лежать на
  пляже в Ялте, а ему шел оклад, командировочные и оклад "за выезд в зону
  повышенной радиации". Когда дошла очередь ехать в "отпуск" командиру,
  то командовать частью остался замполит Назаренко. Всего лишь за десять дней
  он сумел провернуть блестящую, на мой взгляд, операцию - он начал пачками
  увольнять пьяниц и бездельников с предельными дозами облучения, не забывая
  получить с них мзду в виде бутылок водки. Одновременно с этим, он резко
  усилил контроль за штабными писарями, и те не смогли перехватить
  ни одной бутылки себе.
  
  Полученное таким образом "горючее", он, к моему великому удивлению,
  не пропивал, а направлял на пересыльный пункт и в штаб соединения.
  Результаты не замедлили сказаться: в нашу часть рекой потекли пополнения,
  как если бы мы стояли не под Чернобылем, а вели тяжелые бои под Сталинградом.
  Приехавший через десять дней командир не узнал части: куда ни глянь, везде
  прогуливались бойцы в новом обмундировании. И это не удивительно, ведь
  капитан Назаренко успел не только уволить всех бездельников, но и значительно
  пополнил часть. Теперь она наполовину состояла из еще не спившихся
  новобранцев, и майор Кузьмин мог спокойно выполнять боевую задачу. Что же
  касается капитана, то он мог уже не беспокоиться и не разнимать по ночам
  пьяниц, что являлось неприятной для него обязанностью.
  
  Майор Кузьмин, капитан Назаренко, капитан Аверьянов, старлей Лукьянов,
  прапорщик Шевчук, Саша, Сережа и я не составляли единственных обитателей
  штабного вагончика. Был еще делопроизводитель Чурбанов и начфин Иванов.
  Начнем с последнего. Иванов был солдатом, но сидел на офицерской должности.
  Образование имел высшее. Честолюбие у него было тоже высшее. Поэтому он вел
  образ жизни офицера: жил не в палатке, а в офицерском бараке и питался в
  офицерской столовой, ходил в офицерскую баню. Было еще одно обстоятельство,
  выделяющее его из общего ряда - он прошел Афганистан. Как он, гражданский,
  попал на ту войну, он не объяснял, но про войну рассказывал много. Афганский
  опыт сделал его совершенно независимым здесь - он никого и ничего не боялся.
  
  Делопроизводитель Чурбанов по национальности был чуваш, на гражданке он
  работал прорабом и представлял собой тип человека прошедшего огонь, воду
  и медные трубы. В штабе он печатал на машинке и тем самым освобождал меня
  от такого рутинного труда. На первых порах, он показался мне хорошим и
  чутким товарищем, впрочем, таковым он и был, но на свой манер, и на первых
  порах никто бы не мог предположить, что именно он, скромный и отзывчивый,
  станет идейным вдохновителем и организатором новой мафии в части, очень
  дорого обошедшейся государству. Звали его Аверий, и замполит, услышавший
  в первый раз, как мы зовем Аверия из другой комнаты, подумал, что мы так
  обзываем начальника штаба Аверьянова, и чуть было не принял меры.
  
  Аверьянов действительно вздрагивал каждый раз, когда мы обращались в
  Аверию по имени, но ничего не говорил по этому поводу, а мы, видевшие
  неловкость данной ситуации, ничего не могли сделать: не звать же его по
  фамилии - Чурбанов - почти что "чурбан", но так в армии называют презри-
  тельно инородцев (казахов, башкир, узбеков, иногда, украинцев), так что
  мы ничего не могли поделать.
  
  Аверий был призван на месяц раньше меня. Здесь это имело большое значение.
  Например, я слышал, как один солдат говорил другому: "Послужи, как я - два
  месяца - тогда и лезь вперед!" Но дедовщина здесь не успевала принять столь
  развитые формы, как на срочной службе, и находилась в зачаточной форме.
  Аверий, призваный на месяц раньше, провел этот месяц в так называемом
  "учебном подразделении" в Свердловске. В этой "учебке" его ничему не научили,
  зато он принял участие в строительстве склада, и это было, наверно, то, ради
  чего его в эту "учебку" послали. Таким образом, в Чернобыль Аверий повал
  всего на два дня раньше меня, и я проследил всю его "карьеру" практически
  с самого начала.
  
  Когда я увидел Аверия в первый раз, он был одет так, как обмундировывают
  в "учебке", т.е. общевойсковую форму установленного образца. По этой форме
  прибывших из "учебки" можно было узнать сразу, потому что призванные
  непосредственно в Чернобыль получали "ВСО"- военную спецодежду. Полученное
  ВСО быстро видоизменялось: сначала отбрасывались сапоги, и брюки носили
  с ботинками, навыпуск, потом нашивали дополнительные карманы, "стрелки",
  перешивали погоны. Следующий этап развития формы - нашивание таблички
  с указанием должности, например "Старший писарь". Понятно, что прежде чем
  нашивать табличку, надо было иметь эту должность, поэтому большинство
  чернобыльцев ограничивались ботинками и карманами.
  
  Но было и высшее проявление армейского успеха - "афганка". "Афганкой"
  в армии называли форму, к которую носил "ограниченный контингент" в
  Афганистане. Сейчас эта форма получили распространение в армии, а тогда
  "афганок" не хватало, и дефицитная форма к стала символом успеха. В
  "афганке" ходили даже далеко не все офицеры. Сам майор Кузьмин достал
  "афганку" лишь под конец службы в Чернобыле. Какова же была его досада,
  когда через несколько дней и я пришел в штаб в "афганке".
  
  - Что это значит? - набросился на меня командир.
  - Беру пример с вас, товарищ майор! - нашелся я.
  - Пора делать выводы, - мрачно отметил Кузьмин.
  
  Я постарался сделать выводы как можно быстрей и спрятал свою "афганку"
  до лучших времен.
  
  Вернемся, однако, к Аверию. Форма, в которой я увидел его в первый раз,
  (сапоги, галифе, общевойсковая куртка) свидетельствовала о небольшом пока
  сроке службы. В неформальной структуре армейского коллектива он, как и я,
  занимал низовые позиции. Мы сдружились. Аверий оказался весьма хлопотливым
  товарищем, но это было удобно для меня: он доставал консервы в столовой,
  мыло, полотенца, узнавал, когда открыта баня, проводил меня в офицерскую
  сауну, куда я из гордости никогда бы не пошел. Между собой мы решили, что
  нам крупно повезло, раз мы пошли работать в штаб. Каждое утро мои дороги
  с товарищами по роте расходились: я отправлялся в штаб, а они натягивали
  марлевые "лепестки" и отправлялись на работы в зону повышенной радиации.
  Мне каждый раз мне было стыдно за себя, потому что они шли зарабатывать
  "радики" для меня. Тут я должен раскрыть один "секрет". Каждой части
  необходимы работники тыла - писари, повара, кладовщики и т.п. На срочной
  службе, когда сроки службы для всех одинаковы, сама по себе должность
  тыловика притягательна, и желающих занять достаточно много. Другое
  дело - Чернобыль. Чем быстрее наберешь здесь дозу облучения, тем быстрее
  уедешь домой. А какая доза облучения у штабного писаря? Дальше, работа
  в зоне повышенной радиации недолгая - порой хватает 10-15 минут, чтобы
  набрать дневную норму (не более 120 "радиков"). А штабной писарь или повар
  в столовой работают весь день. Вы хотите работать по десять минут в день,
  получать полторы тысячи в месяц и уехать домой через два месяца? А, может
  быть, лучше работать с утра до вечера в штабе и вернуться домой через
  полгода? И получить при этом только средний заработок?
  
  Наверно вы уже догадались, в чем состоит великий чернобыльский секрет?
  Правильно, всем тыловикам приписывали выезды "в зону повышенной радиации".
  Вот это мы с Аверием, обсудив это, пришли выводу, что устроились мы с ним
  прекрасно: "радики" идут, и можно, путем простого арифметического подсчета,
  определить сроки возвращения домой. Меня, правда, смутило то, что за липовые
  выезды полагаются далеко не липовые деньги, а это уже преступление, но
  успокаивало то, что преступление было коллективное, кругом все делали то же
  самое, и надо было быть последним дураком, чтобы не воспользоваться
  полученными возможностями. И мы с Аверием твердо решили не пьянствовать,
  не ходить в самоволки, не нарушать дисциплину никаким образом, а наоборот,
  работать, работать и еще раз работать, чтобы искупить свою вину перед
  страной за обман и приписки.
  
  Я был рад, что в лице Аверия нашел столь совестливого человека и
  единомышленника. Особенно порадовала меня его установка на трезвость и
  честную службу (за исключением приписываемых "радиков" - но тут уж ничего
  не поделаешь). Я видел кругом лишь повальное пьянство солдат, и мне,
  трезвеннику, становилось тоскливо и одиноко, т.к. кроме пьянства здесь
  решительно нечем было заняться. И вдруг такая удача, Аверий, спокойный,
  деловой, рассудительный, трезвый. Я стал очень ценить его дружбу. Правда,
  Аверий тут же заметил, что было бы очень скучно заниматься только служебными
  обязанностями. Я не совсем с ним был согласен. Служба, на первых порах,
  захватила меня. Штаб - это часть интеллекта командира части. Человек не
  может охватить весь комплекс задач, связанных с управлением, поэтому штаб
  берет значительную часть работы командира на себя. Мне было чрезвычайно
  интересно участвовать в утренних летучках, видеть, как моя работа становится
  частью общей работы. Я старался постигнуть суть управления в армии. Часто
  я видел, как вечером или среди ночи, (совершенно невозможное явление на
  гражданке) командир, вдруг, вызывал офицеров в штаб и немедленно решал
  срочные вопросы. Меня поражала та энергия десятков и сотен людей, которая
  находилась в руках одного человека и могла быть приведена в движение в
  любое время дня и ночи. В то же время структура страдала явным
  несовершенством, во-первых, люди были подневольны, а это порождало массу
  негативных явлений, том числе и пьянство, и приписки. Во-вторых, структура
  не соответствовала современному уровню. Штаб, например, можно было заменить
  одним персональным компьютером, и он бы окупился уже через полгода, но тут
  уже вступало в силу несовершенство более высокого уровня - государственного.
  Тем не менее, мобильность военной организации управления была на несколько
  порядков выше, чем гражданской - поэтому я в величайшим вниманием изучал
  обстановку вокруг себя, пытаясь отделить полезный опыт от вредного. Цена
  опыта для меня была достаточно высокой: чтобы разобраться во всем,
  приходилось много работать, т.е. относиться к служебным обязанностям с
  элементарной порядочностью и честностью. Я работал иногда даже по ночам,
  что вызывало недоумение у окружающих, в том числе и у Аверия. Он предложил
  особо не напрягаться. "На это есть офицеры, им за это деньги платят," -
  заявил он и предложил заняться каким-нибудь отхожим промыслом, нашиванием
  карманов, к примеру. В этом деле он оказался очень проворным, и уже через
  несколько дней в штабе стояла швейная машинка, на которой Аверий работал,
  чередуя эту работу с работой на пишущей машинке. У такого оборота дела
  оказалось два последствия. Первым была популярность Аверия не только среди
  солдат, но и среди офицеров, которым тоже нужны были дополнительные карманы
  на ВСО. Так что Аверий очень быстро переключился на обслуживание только
  офицеров. В первую очередь, он шил командиру и начальнику штаба.
  
  Вторым последствием было выделение Аверию пустующего складского помещения
  под мастерскую. Так у рядового Чурбанова появилась своя "фазенда". Фазенда
  закрывалась на ключ, и ключ был только у Аверия. Таким образом, он перешел
  на две ступеньки выше меня по негласному табелю о рангах, а я, занятый
  размышлениями о сути управления и приобретением опыта, который я намерен
  был использовать когда-нибудь потом в своей работе о возможных путях
  реформирования общества, карьеру Аверия прозевал. И это тоже имело свои
  последствия: мне стали давать работу Аверия, поскольку он был слишком занят,
  выполняя заказы начальников.
  
  Обиженный, я предъявил претензии ему, но он тут же меня купил, сказав, что
  раз уж он с командиром части теперь в хороших отношениях, то ему ничего
  не стоит сделать мне отпуск домой на пару дней. Так я пал на ступеньку ниже,
  и наши пути стали расходиться. Впрочем, если тактически я и проиграл Аверию,
  то стратегически выиграл, т.к. получил удивительно чистый социальный
  эксперимент по наблюдению карьеры подлеца и подонка в предельно сжатые
  сроки - всего за два месяца. На гражданке такое наблюдение так быстро
  не сделаешь.
  
  Но тогда я об этом не думал. Я с нетерпением ожидал обещанного отпуска,
  хотя со времени призыва прошло всего лишь две недели, они мне показались
  вечностью. Я представлял, как радостно встретит меня жена истосковавшаяся
  по мужу, как обласкает и обогреет... . Идиллию испортил Аверий, попросивший
  привезти десяток бутылок водки.
  
  - Зачем?! - изумился я.
  - Привези побольше, сколько сможешь - мы продадим водку по двадцать
   рублей!
  - Нас выгонят из штаба!
  - Не беспокойся, я сделаю все сам, а ты только деньги получишь.
  
  Как я не упирался, но согласиться пришлось. Немалую роль здесь сыграло
  обещание высоких барышей. Аверий выдал мне огромную сумку и выпроводил
  за пределы части.
  
  За пределами части я уже бывал. Вокруг расстилались поля и леса, да
  какая-то убогая деревенька находилась километров в двух от части. В полях
  делать было нечего, а лес был сильно заражен и "светил", в деревне я был
  один раз, и больше желания туда сходить у меня не возникало. Другое дело,
  съездить на почту и позвонить домой. Это я проделывал регулярно. Правда,
  почта находилась далеко, в десяти километрах от части, там, где находился
  КПП в зону. Трудностей добраться до КПП не было никаких. Каждый день в
  Чернобыль отправлялась колонна наших машин, и я подсаживался в кузов одной
  из них, где уже сидели бойцы, готовые отдать свой долг перед страной и
  народом. Я же ехал на почту, чтобы сообщить жене, как я хорошо сегодня
  поел-поспал и что у меня все в порядке. Мне было стыдно смотреть
  товарищам в глаза, но я успокаивал себя мыслью о том, что после спецсборов
  непременно стану отцом, и это оправдает меня перед моей совестью. А пока
  я берег себя от радиации, чтобы не навредить своему будущему ребенку.
  
  Дорога на Чернобыль была прямой, как путь коммунизму. Вдоль дороги
  располагались воинские части, и далее шли поля с перелесками. Я полагал,
  что на этих полях теперь будут выращивать исключительно технические
  культуры, что-нибудь наподобие льна, и был сильно удивлен весной,
  обнаружив здесь посадки картофеля, свеклы, пшеницы и т.п. культур.
  Значит, осенью все это благополучно собиралось и отправлялось в Киев
  и другие места.
  
  На КПП начиналась зона. Она была ограждена колючей проволокой тянувшейся
  на многие десятки, а может и сотни километров. Солдаты, обслуживающие
  КПП, жили не в палатках-берлогах, а в красивых и уютных домиках, стоявших
  рядом, и генералы с иностранцами, наверно, завидовали этим солдатам,
  живущим как на даче. Рядом находилась почта, всегда заполненная
  исключительно военными, которые съезжались сюда со всех ближних воинских
  частей. Самые длинные очереди выстраивались к междугородным телефонам.
  Очереди поменьше выстраивались у отдела приема посылок, самая маленькая
  очередь выстраивалась у окошка выдачи денежных переводов. Тут стояли, в
  основном, те, кому ста тридцати рублей командировочных в месяц на пропой
  не хватало, и они просили жен влезть в долги и выслать денег. Однако
  дурочек среди жен было мало, и поэтому очередь здесь была самой небольшой.
  Это меня радовало, т.к. я решил первую же получку послать домой и ни в
  коем случае не пропивать ее. Об этом я сообщал жене по телефону, и она
  отвечала мне, что счастлива иметь такого непьющего и верного мужа. Теперь
  же я ехал к ней с собственной персоной.
  
  Существовало, в некотором роде, дорожное братство на Чернобыльских дорогах
  среди военных. Если вы в военной форме, то можете смело останавливать любую
  военную машину, и вас бесплатно довезут, если по пути. Тут же гражданские
  могли часами ждать гражданский автобус, а мимо шли гражданские машины и
  никто никого не собирался подвозить, а если и подвозили, то, разумеется,
  за деньги. Видимо, любовь к ближнему у нас может проявляться только
  в чрезвычайных, экстремальных ситуациях. Я всегда предпочитал передвигаться
  по Чернобыльским дорогам в военной форме - это облегчало жизнь. Так было
  и на тот раз: как был я в форме, так и ввалился домой через несколько часов
  после выезда из части. Ввалился сюрпризом, без предупреждения и тут же
  пожалел об этом, т.к. застал дома насмерть перепуганную жену и своего
  лучшего друга в моем халате, накинутом на голое тело. Мне тут же в голову
  пришла мысль, что с идеей немедленно стать отцом придется повременить... .
  
  Назад в часть я ехал нагруженный тяжелыми мыслями и бутылками с водкой.
  Глядя на кристально прозрачную жидкость, я соображал о том, какая
  дьявольская сила в них содержится, и прикидывал, в какой форме джинн
  вырвется наружу.
  
  Ждать пришлось недолго, всего лишь до вечера. Вечером во второй роте
  заиграла гармошка, запели песни, и дежурный с нарядом помчался туда
  разнимать драку. Я понял, что Аверий отнес товар туда, и стал ждать дележа
  барышей, но не дождался. Ночью в штаб ввалился совершенно пьяный Аверий и
  полез в свой тайник, который он устроил в каптерке. Я слышал, как он
  гремел в темноте своими бутылками и выбрался, наконец, весь в грязи, пыли
  и паутине.
  
  - Где деньги? - спросил я его строго.
  - П-по-т-т-ом... , - еле выдавил из себя Аверий и не вышел, а прямо рухнул
   в темноту из штаба.
  
  Весь следующий день я его не видел. Появился он вечером весь опухший и
  жалкий, забрал последние бутылки и куда-то ушел. Я снова остался дежурить
  вместо него в штабе. Дежурство заключалось в том, что кто-то из рядовых
  штабников оставался и спал на раскладушке в штабе. Поздно вечером я прибрал
  в штабе, развернул раскладушку и только собрался прилечь, как дверь
  распахнулась, и на пороге появились в обнимку старлей Лукьянов и рядовой
  Чурбанов, оба зверски веселые и невероятно общительные. Старлей поставил
  на стол начатую бутылку водки, сдвинув локтем штабные бумаги в сторону.
  Аверий стал выкладывать свежесваренное мясо, хлеб, масло, вареные яйца,
  консервы и что-то еще.
  
  - Ты хороший парень, Аверий !!! - орал старлей.
  - За твое здоровье!!! - орал Аверий в ответ.
  
  Очень скоро водка была выпита, объедки из-под закуски валялись по всему
  штабу, а Аверий с помощником начальника штаба все так же в обнимку
  отправились дальше. Я же остался, проклиная гуляк за то, что пришлось
  снова прибирать в штабе. И опять я прозевал момент, когда Аверий перешел
  еще на одну ступеньку выше, а я опустился на одну ниже. Только потом я
  осознал, что именно в этот момент Аверий стал недосягаем, а вся моя
  дальнейшая служба предопределена.
  
  Между тем, в нашем спектакле стали меняться действующие лица. Я никогда
  и нигде не увижу такого темпа в смене кадров, как здесь. Жизнь в части,
  как бы, многократно ускорилась: постоянно увольнялись люди, на их место
  постоянно приходили новые. Прошло не так уж много времени, как из былой
  шайки-лейки остался один лишь Вася, но вскоре и он уволился, и я совершенно
  случайно увидел его бредущим по дороге с чемоданом. Он был одет уже в
  гражданское, наверно поэтому его не подвезли военные автомашины. Как раз
  в это время на посадочной площадке возле части приземлился огромный
  вертолет - лопасти его еще крутились - и я показал Василию на него: мол,
  садись, подбросит! Но он устало отмахнулся от моей шутки и зашагал дальше.
  
  Я его прекрасно понял. Никто из части не увольнялся без скандала. Казалось,
  чего проще: отслужил свое - иди домой. Но не тут то было! Во-первых,
  "отслужи" значило полгода и служить так долго здесь никто не собирался.
  Если уж и попадались такие диковинные экземпляры с пятимесячным сроком
  службы, то обязательно татарин или казах, совершенно не понимающий по-русски,
  и по этой причине не имеющие возможности досаждать начальству своими
  бесчисленными рапортами и устными домогательствами. Но большинство в части
  были или русскими, или украинцами, для которых языкового барьера не
  существовало. По этой причине мне, как и всем штабникам, невозможно было
  спокойно пройти по части, чтобы кто-нибудь да не спросил: "Когда домой
  отпустишь?"
  
  Спрашивали утром и вечером, днем и ночью. Эталоном я выбрал послеобеденное
  время и стометровую дистанцию от штаба до столовой. Нормальным был десяток
  вопросов при данных условиях. Если вопросов было больше - значит прибыло
  пополнение, и надо спешить в штаб для оформления документов вновь прибывших,
  если вопросов было меньше - значит, прибыло высокое начальство - тогда надо
  было срочно куда-нибудь прятаться или находить себе любое дело. В крайнем
  случае, взять лопату и ходить с ней по части, изображая прибывшего с работы
  или идущего на работу.
  
  Конечно, больше всего досажали с вопросами командира части. Просители с
  рапортами в руках бегали за ним табуном, поджидали возле штаба, у
  офицерского общежития, возле столовой, наиболее нахальные - заходили и
  лезли к нему в комнату. Ходили самые невероятные слухи о том, сколько он
  брал за свой автограф на рапорте: от бутылки до ящика. Можно было верить
  или не верить слухам, но беготня с рапортом рано или поздно кончалась
  подписанием оного, счастливый увольняемый бежал с рапортом в штаб для
  оформления документов и попадал в наши лапы. Средний срок службы реально
  составлял четыре-четыре с половиной месяца. Из них военнослужащий два
  месяца безропотно ездил на ликвидацию последствий, а остальное время
  посвящалась борьбе за досрочное увольнение.
  
  В наших лапах увольняемый трепыхался не меньше времени, чем было потрачено
  на отлов командира части. Тут ему приходилось отлавливать последовательно
  всех, начиная с меня, кончая начальником штаба. Ставить заключительную
  печать капитан Аверьянов, как правило, не спешил. Взявшись за печать, он,
  вдруг, погружался в глубокое раздумье о том, какое бы задание дать человеку
  напоследок. Это называлось "озадачить", т.е. дать задачу. Вася, например,
  красил солдатские туалеты в белый цвет, а потом занялся сбором костей,
  которые собаки растаскали по всей части. На покраску туалетов Вася потратил
  два дня, на сбор костей - час, но за этот час начальник штаба уехал, в
  Зеленый Мыс по делам и вернулся лишь к вечеру, весь благоухая хорошими
  женскими духами. Возле штаба его встретил с докладом Вася:
  
  - Товарищ капитан, кости я собрал!
  - Получай печать!
  
  Отделавшись от нас, увольняемый переходил в следующие лапы - на пересыльной
  пункт, где ему морочили голову в очередной раз. Так что, когда я увидел
  Василия на дороге, он уже миновал все бюрократические преграды и рад был
  отправиться в сторону Киева, хоть пешком.
  
  Количество увольняемых колебалось от нескольких человек до нескольких
  десятков человек в день. И каждый из них бегал сначала с рапортом к
  командиру, потом, последовательно, к каждому из штабников. Надо было иметь
  редкую сообразительность и удачу, чтобы в нужное время с нужной бумагой
  оказаться перед нужным человеком. Каждый соображал в меру своих природных
  способностей, и большинство решали теорему "методом тыка", т.е. пробовали
  перебрать все варианты действий практически, подход с бумагами ко всем
  подряд. Это требовало меньше умственных усилий от увольняемых, но добавляло
  суеты и неразберихи в деятельность штаба.
  
  Еще более штаб напоминал дурдом, когда прибывала очередная партия
  новобранцев. Начиналось что-то невообразимое: штаб был окружен
  прибывающими-убыващими, в обеих комнатах, направо и налево, было полно
  народу так, что повернуться было совершенно невозможно, ревел телевизор
  на полную громкость, тарахтела пишущая машинка, стояло облако табачного
  дыма, с одной стороны занимали очередь на запись в книгу части, с другой
  стороны - поставить печать, начфин выплачивал отъезжающим деньги,
  приходили-уходили по делам офицеры, звенел телефон, кого-то вызывали
  по фамилии, кто-то требовал немедленно "убраться всем вон".
  
  Какое-то время я наивно полагал, что уж кто-кто, а штабники увольняются
  тихо и скромно, без приключений, но я ошибался. Как увольнялся Сергей,
  я целиком видеть не мог, но вот процесс увольнения Миколы я исследовал
  достаточно подробно. Стартом к началу злоключений послужило увольнение
  Сергея, после чего Микола написал рапорт и стал бегать за командиром,
  забросив, естественно, свои штабные дела. Когда майору Кузьмину Микола
  надоел в достаточной степени, он подписал рапорт и сунул его в сейф,
  сказав Миколе, чтобы тот готовил себе замену.
  
  В этом требовании заключалась недобрая шутка. Объяснить смысл шутки можно
  лишь раскрыв одну из военных тайн, которые я обязался хранить, но истины
  ради готов пострадать за разглашение. Вот эта тайна: в Чернобыль призывают
  самое неграмотное, самое некультурное, самое темное мужское население
  страны. Иначе и быть не может - интеллигенты и просто начитанные люди
  хорошо понимают, что такое радиация, и закрывать реактор грудью не станут.
  
  К счастью, малообразованных и полных дураков у нас в стране достаточно
  много, но Миколе от этого было не легче - надо было среди них найти
  человека для работы в штабе. Только теперь я понял, почему Сергей так
  обрадовался, когда узнал о моем университетском образовании. Микола такого
  счастливого случая так и не дождался. Среди бесчисленных трактористов,
  шоферов и сварщиков не нашлось ни одного человека хотя бы со средним
  специальным образованием. Наконец, Никола привел в штаб слесаря, который
  в срочную службу двадцать лет назад служил в штабе дивизии. Все, кто был
  в то время в штабе, бросили свою работу и уставились на редкий экземпляр
  человеческой породы.
  
  Фамилия прибывшего была Пятистенный. Ума не приложу, каким образом его
  предки умудрились получить такую фамилию. Мы тут же стали называть его
  "Пятиствольным". Прежде всего, Пятиствольный имел чрезвычайно низкий рост.
  Не знаю, начиная с какого там роста не берут в армию, но Пятиствольный был
  на полсантиметра выше, и его взяли. Его сложение вполне соответствовало
  росту: короткие руки-ноги и большая голова с испитым лицом, на котором
  бегали маленькие мутные глазки. Ко всему прочему, прибывший имел звание
  ефрейтора. Форма пятидесятого размера висела на нем мешком и складками
  опускалась к сапогам, в которых, казалось, ефрейтор утонул совсем. Рядом
  стоял сияющий Микола. Стройный, плечистый, с казацкими усами и чубом,
  он составлял сильный контраст с ефрейтором. Мы все в душе как-то неосознанно
  полагали иметь вместо него такого же лихого хлопца. Но мысли Миколы текли
  иначе, и их течение прервал начштаба:
  
  - Что б духу этого алкаша здесь не было! - заявил он, плюнул и стал
   выходить из комнаты, показывая тем самым, что приговор окончательный
   и обжалованию не подлежит.
  - Товарищу капитан, вы подывытесь уважнийшэ, ось его вийсковый билет, вин
   вжэ у штаби працював...- затараторил Микола, увязываясь за капитаном.
   В окно было видно, как капитан пошел в направлении общежития вразвалочку
   и сунув руки в карманы. Сейчас он был похож на мальчишку-задаваку. Следом
   семенил Микола и что-то доказывал, размахивая руками. Наконец, он отстал
   и вернулся в штаб.
  - Капитан казав, що можна, сидай,- сказал он ефрейтору и начал
   учить его штабной работе.
  
  Справедливости ради, следует заметить, что капитан никогда при свидетелях
  не повторял "що можна", так что оставим это на совести Миколы.
  
  Как и все в штабе, я сильно был разочарован, но ничего ни попишешь, стал
  знакомиться. Пятистенный-Пятиствольный чувствовал шаткость своего положения,
  он виновато водил глазками то с одного из нас, то на другого, и, вообще,
  был жалок. Я решил пригреть новичка, тем более Аверий так сильно подвел
  меня, и я остался без товарища. Первым делом я выспросил у ефрейтора, не
  пьет ли он, как намерен относиться к служебным обязанностям. В ответ на это
  Пятистенный разразился неожиданной речью, из которой стало ясно, что он
  отродясь в рот и капли спиртного не брал, что штабная работа для него -
  лучшее времяпровождение, что он починит нам электропроводку.
  
  Последнее вызвало у меня живейший интерес. Дело в том, что электрохозяйство
  штаба держалось сплошь на "жучках", а в комнатах были установлены трамвайные
  обогреватели, которых "жучки" не выдерживали, они раскалялись докрасна и,
  время от времени, перегорали, погружая штаб в кромешную тьму. Как я не
  просил включать по одному обогревателю, меня никто не слушал, и не
  находилось дураков сидеть на холоде, когда в другой комнате жарко. Вот
  такую электросистему я и предложил исправить Пятистенному. Ефрейтор с
  жаром принялся за работу, при этом его язык не умолкал ни на минуту:
  
  - Это я сейчас, это я мигом, я в этом хорошо понимаю. Та-ак! Проводка
   погорела? Мог быть пожар! Инструменты есть? Ничего, мы голыми руками... ,
   и вам все починю, я все умею... Радиоточка работает? Нет? Тоже починим!
   Табуреточку сюда, спасибо, изолента есть? Нет? Ничего, мы без изоленты.
   Тут нужен провод потолще, провод есть? Нет? Ничего, мы в две жилы...
  
  Он суетился, бегал туда-сюда, подставлял табуретку, просил посмотреть,
  "как там", но дело так и не сдвинулось с места, и я, оставаясь дежурить
  в штабе на ночь, просто выкручивал пробки, чтобы гарантировать себя от
  пожара во время сна. Дело в том, что на окнах штабного вагончика были
  решетки, а электрощит с раскаленными жучками и светящейся проводкой
  находился в коридоре у выхода. Рядом находилась злополучная каптерка,
  набитая всякой дрянью - бушлатами, старыми ВСО, грязным бельем, какими-то
  старыми книгами, узлами старых штабных документов и т.п. - все это могло
  сгореть в один момент, и никто не успел бы выскочить из штаба. Только с
  наступлением теплых дней я смог выкинуть обогреватели из штаба, а что же
  касается ефрейтора, то починить проводку он не сумел ни в следующий день,
  ни во все остальные, по причине отсутствия провода нужного сечения, как,
  впрочем, и каких-либо проводов вообще, а также по причине отсутствия в
  части изоленты и других материалов, необходимых для ремонта. Не мог
  починить электрохозяйство не только он, но и дежурный электрик, которого
  я вызывал неоднократно в надежде, что у него наконец-то появятся нужные
  материалы, но он каждый раз только разводил руками. Оставалось только
  обреченно ждать пожара, что могло произойти в любой день, и только
  уволившись и покидая часть насовсем, я смог наконец-то облегченно вздохнуть.
  
  Тем временем, Пятистенный осваивал свои обязанности, а Микола отращивал
  чуб и искал новую шапку, чтобы лихо сдвинуть ее при въезде в свою деревню
  и показать свой чуб в полной красе. Я отдал ему свою новую шапку, т.к.
  приближались теплые дни и нам должны были выдать знаменитые "пидерки",
  и мне шапку, пусть даже новую, совсем было даже не жаль. Но, увы, моей
  шапке была уготована совсем иная судьба: на ее беду в тот момент, когда
  довольный Микола примеривал мою шапку к своему чубу перед зеркалом, в
  комнату зашел Аверий и стал разглядывать Миколу с новой шапкой. Я в этот
  момент был поглощен штабной работой, уткнулся в бумаги и не слышал, что
  Аверим сказал Миколе. Вскоре они исчезли.
  
  Вечером того же дня, когда срочно потребовалось что-то печатать, а Аверия,
  как всегда, не было, я отправился к нему на "фазенду". Там я нашел его
  увлеченно работающим над изобретением воротника к бушлату, и этот воротник
  он кроил из моей бывшей шапки. Вокруг валялись жалкие остатки того, что еще
  утром я носил на своей голове. Воротник получался вроде бы неплохой, но был
  слишком мал, и пришлось приставлять еще кусок, а это было видно, особенно
  если смотреть с левой стороны. Микола, стоящий рядом и наблюдавший весь
  процесс разорения шапки от начала до конца, был весьма огорчен результатом.
  Аверий стал убеждать его, что "ничего не видно", а я посоветовал Миколе
  заходить в свою деревню не прямо, а правым боком - тогда никто не заметит
  пристройку к воротнику с дыркой от солдатской звездочки. Кого послушался
  Микола - не знаю, но домой он уехал с этой приставкой.
  
  После данного инцидента штаб начал сотрясаться от нашествия солдатских
  шапок: они лежали везде - на сейфе, на телевизоре, на столах и полках,
  были заткнуты за столы, ими была набита вся каптерка. Но по мере того,
  как меховые воротники стали появляться на бушлатах командира, начштаба,
  помначштаба, замполита, зампотылу, начфина и самого Аверия, нашествие
  начало иссякать и иссякло совсем при переходе на летнюю форму одежды.
  
  Примерно на это время приходится уход от нас прапорщика Саши и помначштаба
  старлея Лукьянова. Увольнение обоих растянулось на две недели, и по разным
  причинам.
  
  Саша имел редкую воинскую специальность, и заменить его было совершенно
  некем. Он слал письма и запросы в военкомат и в разные военные инстанции,
  но замена так и не приходила. Между тем Саша служил уже шестой месяц, и
  этот месяц подходил к концу. Становилось ясно - Саша переслужит, так как,
  если даже замена придет немедленно, то еще потребуется немало времени,
  чтобы научить сменщика. Стечением таких обстоятельств, Саша становился
  живой легендой части. Наконец, одним вечером, Саша привел в штаб полного
  круглолицего человека в гражданском. В одной руке новенький держал рюкзак,
  а второй рукой мял шапку.
  
  - Старший сержант Макаров, - представил его Саша.
  - Миша, - говорил старший сержант Макаров, протягивая нам руку.
  
  Застенчивость Миши не знала пределов: он извинялся перед всеми за
  беспокойство, с виноватой улыбкой предлагал всем домашнюю еду, остался на
  ночь дежурить в штабе - помыл пол, подмел, везде прибрал, развернул
  раскладушку, лег и тут же порвал ее. Так он и спал три дня на разломанной
  раскладушке, пока Саша его не обмундировал и устроил в офицерское общежитие,
  т.к. он попал на должность прапорщика. Я обрадовался новому товарищу,
  поскольку Пятистенный меня тоже подвел - не прошло и двух дней, как они
  уже ходили с Аверием пьяные, и предлагали мне вступить в их компанию. Я
  отказывался, убеждал их не пить хотя бы днем - только после работы, вечером,
  когда даже командование может себе позволить, говорил, что так часто пить
  нельзя, поскольку у нас умственная работа, несовместимая с принятием
  алкоголя, говорил, что часто пить могут позволять себе это только те,
  кто ездит на "печку" - у них работа физическая, а не умственная... .Как это
  ни странно, но Пятистенный в ответ произносил целые речи, как бы в поддержку
  того, что действительно за слишком частые приемы алкоголя нас могут выгнать
  из штаба, что работа здесь не пыльная, что дождик над нами не каплет, тепло
  и уютно, а вон другие в дождь и в снег едут на печку работать, а нам радики
  и выезды идут как им... . Тем не менее, пьянство продолжалось.
  
  - Поймите, - убеждал я их, - Естъ закон жизни - обмен. Ты начальству
   безупречную службу, а начальство нам - доверие и благодарность.
  - Я знаю другой закон жизни, - отвечал Аверий загадочно.
  - Какой?
  - Не скажу, - и Аверий расплывался в сердечной улыбке, с которой восточные
   владыки подавали яд своему лучшему другу.
  
  Повинуясь непостижимому для меня закону, Авернй с Пятистенным напивались
  и по вечерам, и по утрам, и штаб от этого понемногу начинало лихорадить,
  но никто не собирался их выгонять. Вот поэтому я и обрадовался приходу
  Миши, надеясь, что с ним алкогольный баланс хоть немного сместится в
  сторону трезвости. Надо честно признать, Миша оказался единственным,
  кто внял моему совету и напивался исключительно глубокой ночью, когда
  все спали, а кто не спал, тот был пьян. Поэтому за старшим сержантом
  утвердилась репутация твердого трезвенника. Остальные его шаги мне не
  понравились совсем, но делать было уже нечего - надо было не проигрывать
  первые раунды Аверию. Первым делом, Миша удалил меня из комнаты в левой
  части штабного вагончика, убедив начальство в том, что ко мне ходит слишком
  много посетителей, а работа у старшего сержанта секретная, и лишним людям
  болтаться рядом нечего. Я при этом искренне изумился, т.к. мое рабочее
  место находилось с рабочим местом Миши с 1986г., т.е. со времени образования
  части, и никто не замечал в этом нарушения режима секретности. Но Миша
  привел опера из штаба соединения, и опер распорядился сделать так, как
  настаивал старший сержант. Ничего не поделаешь, я забрал свои бумаги и
  отправился в правую часть вагончика, а на мое место переместился....Аверий
  со своей печатной машинкой. Вскоре Миша поставил на дверь своей комнаты
  замок, оправдываясь тем же режимом секретности. Я престал быть в курсе дел
  новой шайки-лейки, но сохранялась опасность, что меня будут посылать печатать
  на машинке вместо Аверия, который не вылезал из своей "фазенды". Тогда Миша
  убедил начальство принять в штаб еще одного делопроизводителя.
  
  Трудно вообще, а в воинской части особенно, найти мужчину, умеющего печатать на
  печатной машинке. Когда я спрашивал команды новичков, есть ли среди них
  водители, трактористы, сварщики, повара, медработники - это воспринималось
  естественно. Но когда я спрашивал, умеет ли кто-нибудь печатать на машинке,
  новички вдруг отшатывались от меня в испуге, предполагая, очевидно, что,
  если такой редкий умелец не найдется, то кого-нибудь из них заставят учиться
  печатать на машинке. Есть какая-то неприязнь у нашего народа к квалифици-
  рованному труду. Сколько раз на гражданке я видел профессиональных машинисток,
  печатающих двумя пальцами, наконец, случай свел меня с одной из них и я ее
  спросил:
  
  - Почему ты печатаешь двумя пальцами? Ведь при этом тебе приходится смотреть
   на клавиатуру, и, тем самым, ты загружаешь свою нервную систему?
  - Так легче было учиться печатать.
  - Но ведь теперь ты совершаешь лишнюю работу, не легче ли было выучиться
   печатать правильно?
  - Учиться так не хочется!
  
  Да, учиться не хочется, а учатся по-настоящему одни лишь дураки - для них
  придуманы всякие правила, инструкции, законы, уставы. Умному человеку законов
  не надо, умный человек умеет жить без законов и правил. Умный человек своё
  возьмет и своего не упустит. Может, этот закон жизни имел в виду Аверий?
  
  Человека в помощь Аверию все-таки нашли. Им оказался молчаливый и уравно-
  вешенный агроном из одного украинского села. Звали агронома Николаем.
  Наученный горьким опытом, я не имел уже радужных надежд относительно
  степени его трезвости, и действительно, через некоторое время Николай,
  особенно не беспокоясь за последствия, пил столько, сколько предлагала
  ему шайка-лейка. При этом он прослыл надежным человеком, благодаря своей
  молчаливости.
  
  Николая можно было бы назвать последним в ряду действующих лиц предстоящей
  трагикомедии, не хватало еще одного персонажа - эдакой изюминки, дурачка,
  который всегда присутствует в классических произведениях. Им оказался новый
  помначштаба старлей Чумаченко Иван Иванович.
  
  Старшего лейтенанта Иваном Ивановичем можно было называть только в насмешку,
  и поэтому все его так и называли. Только в исключительных случаях, когда
  он уж совсем надоедал своей глупостью и бестолковостью, его называли
  "придурком". Легко можно было представить его в образе деревенского дурачка,
  но трудно было представить в образе командира взвода в танковой дивизии,
  откуда он прибыл. Вел он себя совершенно бестолково и неуклюже. Так,
  например, он отчаянно боялся брать телефонную трубку, когда телефон звонил.
  Брать трубку не любили все - обязательно какое-то начальство требовало
  немедленно и срочно куда-то бежать, кого-то вызывать, словом, возни было
  много. Но только Иван Иванович ляпнул: "Да, ну его к черту - обязательно
  пошлют куда-нибудь!"
  
  Еще у Ивана Ивановича была удивительная способность не находить себе дела,
  хотя бы для того, чтобы время летело быстрей.
  
  - Иван Иванович, - говорил я ему, - Ты бы хоть дело себе нашел какое-нибудь!
   Начальство увидит, как ты дурака валяешь!
  - Не увидит, - безмятежно отвечал старлей, пресекая все мои попытки
   сделать из него настоящего начальника штаба.
  
  Но командир все-таки видел и приказывал ему уйти с глаз долой. Тогда
  помначштаба уходил в общежитие и валялся на койке с утра до вечера.
  Наконец командиру надоело и это, и Ивана Ивановича начали через день
  ставить в наряд по части. Со стороны командира этот шаг был справедливый,
  однако крайне неосторожный: во время одного из неофициальных отъездов
  командира домой, в часть вдруг забрел генерал и потребовал командира части.
  Командира замещал начальник штаба, но он, пользуясь случаем, рванул в
  Зеленый Мыс к знакомым дамам, замполит уехал в Чернобыль в баню (тамошняя
  баня была, не в пример, лучше нашей), а дежурным по части был как раз
  Иван Иванович.
  
  - Командира части сюда! - приказал генерал.
  - А ево нету, - отрапортовал дежурный Иван Иванович.
  - Как, "нету"?!
  - Уехал домой, товарищ генерал!
  - Что-о-о?!!! - взревел генерал,- Соединение выполняет боевую
   задачу! Никаких отпусков! Отдам под суд!
  
  В это время появился замполит, неся пакет с полотенцем, мочалкой, мылом
  и еще какими-то банными принадлежностями. Он сразу все понял и доложил
  генералу о том, что командир уехал на инспекцию командированных и завтра
  прибудет. Это генерала успокоило.
  
  - Разберитесь с этим придурком - докладывать не умеет, - сказал он,
   выходя из штаба.
  
  Командир, вызванный из дома по телефону, действительно приехал на
  следующее утро и тут же разобрался с "придурком". Больше Ивана Ивановича
  я в штабе не видел.
  
  
  
  Часть 6.
  
  
  Все это было потом, а сейчас я хочу рассказать тот спектакль, последним
  действующим лицом которого был Иван Иванович. Вот список действующих лиц:
  
  1. Командир части - майор Кузьмин.
  2. Начальник штаба - капитан Аверьянов.
  3. Помощник начальника штаба - старший лейтенант Чумаченко.
  4. Замполит - капитан Назаренко.
  5. Рядовые и сержанты штаба - Миша, Аверий, Пятистенный, Николай, Иванов
   и я, ваш покорный слуга.
  6. Остальные военнослужащие части и всего соединения - офицеры,
   прапорщики, старшины, сержанты, ефрейторы и рядовые, призванные на
   спецсборы "партизаны" и кадровые военные.
  
  Действие спектакля можно начать с любого дня, давайте представим себе
  одно прекрасное мартовское утро, примерно за месяц до трехлетней
  годовщины Чернобыльской катастрофы. Неделю назад уволился прапорщик
  Саша Шевчук, ставший легендой части, так как прослужил шесть с половиной
  месяцев. Пару дней назад прибыл Иван Иванович на замену Лукьянова, но
  Лукьянова почему-то медлят увольнять. Командир уехал в "отпуск". Аверьянов
  командует частью. Замполит проявляет чудеса расторопности: увольняет и
  принимает бойцов, начфин, как всегда, выдает деньги, Аверий ходит в новом
  ВСО с несметным количеством карманов и карманчиков, а также в "пидерке"
  с офицерской кокардой. Кокарду носят и остальные рядовые штабники, кроме
  меня. Я намерен увезти "пидерку" домой и лишняя дырка мне не нужна, поэтому
  на моей "пидерке" ни солдатской звезды, ни кокарды. Разумеется, все уже
  давно ходят не в сапогах, а в ботинках, и я тоже. Мое терпение лопнуло,
  когда Пятистенный явился в штаб в ботинках. Я бросил тут же свои бумаги и
  отправился к Аверию на "фазенду", где схватил первые же попавшиеся ботинки,
  заготовленные Аверием для каких-то непонятных мне маневров, и тут же их
  надел. Аверий пытался протестовать, но я спросил его:
  
  - Где деньги за водку?
  - Слушай, дорогой, неужели ты мне не доверяешь? Деньги будут - мне
   перевод послали. А ботинки я тебе найду.
  - Благодарю тебя, дружище, - нагло ответил я ему, притопывая новыми
   ботинками - они пришлись мне впору, - Ботинки мне ты уже нашел, спасибо,
   век тебя помнить буду, - с этими словами я и вышел.
  
  Наглость моя имела все основания: деятельность Аверия начинала напоминать
  мне деятельность моего предшественника и по всем признакам Аверий должен
  был намного его превзойти, хотя бы потому, что Сергей не имел "фазенды",
  которая стала опорным пунктом новой мафии. Учитывая важность помещения
  попытаюсь описать его более подробно.
  
  "Фазендой" называлось прямоугольное одноэтажное здание размером семь на
  восемь под двускатной крышей, имеющее лишь входную дверь и ни одного окна.
  Предназначалось оно, скорее всего, под склад, но кроме пустых стеллажей там
  до Аверия ничего не было. Аверий притащил туда солдатскую кровать, стол,
  швейную машину, кучу военного тряпья, сапог, ботинок, белья, котелков и т.п.
  Картина добавлялась живописно разбросанными по стеллажам следами былых
  застолий: грязные тарелки, котелки с протухшим мясом, недоеденные консервы,
  пустые бутылки, корки хлеба. Ни сам Аверий, ни его друзья не утруждали себя
  уборкой - очередное застолье проводили на соседнем свободном стеллаже - и
  пьяные расползались потом, кто куда. Освещалось все это тусклой лампой без
  выключателя, висевшей в дальнем углу. Каждый раз, приходя на "фазенду",
  Аверий долго бродил в темноте, натыкаясь на стеллажи и объедки, пока не
  нащупывал рукой лампочку - он поворачивал ее - и таким образом зажигал свет.
  
  Были еще три "точки" в части - кинобудка, фотолаборатория и радиоточка,
  где собирались "лучшие люди части", но те точки были под контролем
  начальства, которое в любой момент могло нагрянуть, а на "фазенду" - нет.
  
  Итак, утро, штаб, я просыпаюсь на раскладушке, встаю, выглядываю в окно.
  Начинает светать. Из столовой выходят пообедавшие бойцы и направляются к
  палаткам. Навстречу им уже идет нестройной колонной утренняя смена: впереди
  офицер, санинструктор, радиолог с дозиметром. Идущих на смену легко узнать:
  на шее у каждого болтается белая повязка, которую натянут на лицо там, на
  "печке". Из офицерского общежития начинают неторопливо выходить офицеры
  и направляются в столовую.
  
  Я убираю раскладушку, привожу себя в порядок, прячу книги, который читал
  заполночь, раскладываю свои штабные бумаги. Занавес поднимается, начинается
  спектакль, действие первое.
  
  Первыми в штаб прибежали дембеля. Дембеля (увольняемые) делятся на три сорта:
  первые, самые настоящие, находятся в процессе увольнения, который начинается
  с подписи на рапорте и кончается отправкой на пересыльной пункт. Вторые - те,
  кому командир вчера подписал рапорт, и они еще не ведают, какие испытания им
  предстоят. Третьи - это те, кто решил, глядя на первых и вторых, что пора
  и им отправляться домой. Последние делятся в свою очередь на тех, кому я
  сочинил рапорт, т.к. сами написать они его не смогли, и на тех, кто о
  необходимости написания рапорта не знают, искренне полагая, что если их без
  рапорта в армию взяли, то и отпустят без рапорта (какая наивность!).
  
  В такую рань дембеля прибежали тоже по разным причинам. Те, кого уже начали
  увольнять, уже поняли, что если они не будут напоминать о себе, будут сидеть
  в палатке, то ждать придется очень долго. Вторые прибежали рано в надежде
  уволиться в течение часа и успеть, таким образом, на утренний автобус.
  Третьи прибежали рано, глядя на первых и вторых.
  
  Дембеля образовали возле штаба живописную группу, оплевывая пространство
  вокруг себя, разбрасывая окурки и прося всех приходивших штабников
  "посодействовать".
  
  Следующим в штаб прибежал старлей Лукьянов. Он провел в штабе весь день,
  постоянно пытался куда-то звонить, лез в штабные журналы, что-то записывал,
  исправлял. Несколько раз его пытался выгнать из штаба Аверьянов, но неудачно.
  Наконец, начштаба созвал всех штабников в одну комнату и приказал:
  
  - Вот этого, - он показал пальцем на бывшего помначштаба, - не слушать
   и гнать в шею!
  - Да пошел ты..., - высказался опальный старлей и никуда не ушел,
   а наоборот, продолжал давать нам свои торопливые распоряжения.
  
  Я попытался выяснить суть конфликта и понял только одно, что помначштаба
  "раздал людей", т.е. отправил их в командировку по разным частям, стоящим
  в зоне. Такие, с позволения сказать, командировки попадались мне и раньше:
  мне приносили военный билет "командированного", я зачислял его в списки
  части, но никогда его не видел - командированный от начала до конца служил
  в той части, а сюда приезжал только увольняться. Вот и сейчас за окном
  прохаживался младший сержант с табличкой на ВСО - "Комендант".
  Я всегда недоумевал, почему бы таким командированным не числиться в той
  части, где они служат.
  
  - Их там не положено иметь по штату, - объяснил мне капитан Аверьянов.
  - А зачем же их туда посылать? - все еще спрашивал я, продолжая недоумевать.
  - За генералами убирать, да полковников возить на машинах. Понастроили там
   домиков, на рыбалку ходят - надо же кому-то прислуживать!
  - На рыбалку? А радиация?
  - У них приборы, какая рыба "светит" - выбрасывают.
  
  Я решил проверить и вышел на улицу. Со всех сторон на меня обратились взоры
  дембелей с одним только вопросом: "Когда!"
  
  - Скоро, мужики, скоро. Вас много - нас мало, пока документы подготовишь...
  - Если что надо, мы мигом устроим, - зашептал мне на ухо один
   из дембелей, - Все будет, как положено.
  - Ничего мне не надо, ты ожидай - дойдет очередь и до тебя, - ответил
   я ему, но он не поверил, что "ничего не надо", а поэтому подмигнул
   и сделал знак, мол, все в порядке, будет...
  - Посмотри, что еще, - протянул мне свой рапорт другой дембель.
  - Доза не указана. Какая доза?
  - Три пятьсот... послезавтра будет.
  - А срок службы?
  - Три месяца.
  - Не положено. По сроку не проходишь и по дозе тоже. Командир
   меньше чем четыре пятьсот не подписывает.
  - А Петренко дембельнулся, нас вместе призывали, у него и трех не
   было, - дембель отошел обиженно, свернул свой рапорт в трубочку,
   но остался стоять возле штаба.
  
  "Теперь месяц будет ходить за командиром, за это время наберет дозу - и
  подпишет", - решил я.
  
  Интерес дембелей ко мне поубавился, и они оставили меня в покое. Я подошел
  к младшему сержанту с табличкой "Комендант".
  
  - Из Чернобыля?
  - Да.
  - Ну, как там?
  - Да, ничего.
  - Комендантом ты, где был?
  - В офицерском общежитии.
  - А что делал?
  - Постели поменять, белье... пива достать...
  
  Больше ничего у него вытянуть и не удалось. Впрочем, и этого было
  достаточно, чтобы подтвердились слова начальника штаба. А почему бы
  и нет? Аверий к этому времени далеко у нас пошел. Ему посылал за водкой
  сам командир, он выполнял какие-то деликатные поручения командира и
  начальника штаба, катался с Аверьяновым в Зеленый Мыс - роскошь для нас
  совершенно недоступная, а потом рассказывал, "какие там девочки работают
  в столовой". Однажды Аверий явился в штаб в гражданском костюме при
  галстуке и, развалясь за командирским столом, похвалился, что едет в Киев
  по поручению майора. Зашел майор, и последовала немая сцена. Наконец
  командиру вернулся дар речи:
  
  - Что это значит?
  - Так вы же сами... товарищ майор...
  - А-а... ну, да... Ну, как?
  - Порядок!
  - Хорошо, - сказал майор, после чего Аверий встал и вышел, а командир
   водрузился на свое место.
  
  После таких сцен можно было верить Аверию о том, что они с командиром
  "водку вместе пили", а если у нас в части Аверий достиг таких высот
  общения с командованием, то почему бы и в других частях не иметь таких
  незаменимых человечков? С такими мыслями я вернулся в штаб.
  
  В штабе, между тем, работа уже кипела вовсю. Начфин, удобно расположившись
  за столом, со смаком затягивался сигаретой так сильно, что, казалось,
  две-три такие затяжки - и сигарета кончится. Затем следовал нескончаемый
  выдох, и комната заполнялась сизым дымом. Перед начином переминался
  очередной дембель. Осторожно взяв бумаги дембеля, начфин их изучал.
  
  - В "афган" бы тебя...- бормотал он и, вдруг найдя ошибку, начинал
   кричать на весь штаб, - Вы там что, считать разучились?!!!
  
   Из левой комнаты вышел маленький Пятистенный, весь взъерошенный
   с опухшим лицом.
  
  - Ты ето, чево? Какая ошибка? Где? Да когда я ошибался, - начал заво-
   диться он...
  - На, жлоб, смотри, - далее шел сугубо военный разговор о сути
   ошибки. Наконец ефрейтор ошибку признал и отправился назад.
  - А ты погуляй, - сказал начфин дембелю.
  - Да сколько можно, в пятый раз переписывают! - взмолился дембель,
   пропустивший еще позавчера свой утренний автобус на Киев. Вместе
   с автобусом уехали и розовые надежды на скорое освобождение.
  
   Но делать нечего, и дембель вышел "погулять". Начфин затягивается
   новой сигаретой.
  
  - Ты бы курить бросил, что ли? - замечает сидящий рядом замполит.
  - Только после вас, - огрызается рядовой Иванов.
  
   В комнате воцаряется тишина, только облако табачного дыма становится
   все гуще. Зато в соседней комнате начинается настоящий скандал: Михаил,
   Аверий, Пятистенный и Николай пытаются выяснить причину ошибок.
  
  - Ты, сука (такая-то и такая-то) считать не умеешь?!!!
  - Пошел ты (туда-то и туда-то), сам ты (такой-то и такой-то)!
  
   Замполит морщится: "Потише, вы, там!" Но матерщина продолжается еще
   полчаса. Наконец, Пятистенный, еще более взъерошенный, приносит
   переделанную бумагу. Начфин брезгливо берет ее и набрасывается
   на ефрейтора:
  
  - Не подходи ко мне - от тебя воняет, как от помойки!
  - Да, что-то от тебя пахнет как-то нехорошо, - подтвердил замполит.
   Рядом с замполитом сидит Иван Иванович, грызет ногти и сохраняет
   молчание. Ефрейтор попробовал найти защиту у него:
  - Скажите, товарищ старший лейтенант, ведь не воняю?
  - Да кто его знает, может, и воняешь, - ответил Иван Иванович, застигнутый
   врасплох. Оплеванный ефрейтор уходит.
  - Жлоб!!! - кричит вдруг начфин, - забери, скотина, свои бумаги, подотри
   ими свой зад!!! - И все начинается сначала.
  
  Жизнь штаба продолжает свой суетливый бег: приходят и уходят офицеры и
  прапорщики, решают свои военные вопросы, толпятся дембеля, звонит телефон,
  орет телевизор, время от времени в соседней комнате вспыхивает яростная
  ругань - кажется, сцепилась стая озлобленных псов... Замполиту уже надоело
  "сидеть на печати", он запирает свое сокровище в сейф и уходит. Вслед за
  ним уходит и начфин. У входа толпятся дембеля, время от времени кто-нибудь
  из них заходит в штаб, в соседнюю комнату, после чего или Аверий, или
  Пятистенный с Николаем отправляются на фазенду в сопровождении дембеля.
  У меня в комнате становится тише, я остаюсь один, если не считать Ивана
  Ивановича, который сидит в углу комнаты и продолжает грызть ногти. Вот
  приходит время обеда. "Иди, покушай", - говорю я Ивану Ивановичу, и он
  убегает радостный оттого, что я его "отпустил". Я смотрю в окно на
  уходящего старшего лейтенанта и думаю о том, что вот скоро он станет
  капитаном, а потом, глядишь, и майором, но все так же будет продолжать
  грызть ногти...
  
  В окно я вижу и всю нашу штабную шайку - Миша, ефрейтор, Аверий, Николай,
  которые с видом необычайного достоинства направляются к столовой. Пора
  обедать. Я хватаю свой котелок, запираю штаб и тоже бегу в столовую.
  
  В столовой шумно. К окошку раздачи уже выросла очередь с котелками,
  крышками от котелков, кружками и ложками. В котелок повар кладет первое,
  в крышку - второе, в кружку - компот. Бывалые солдаты котелка не берут,
  только крышку, куда наливают сначала первое, а потом втрое. Так меньше
  мыть посуды. Получив еду, солдаты рассаживаются за длинные столы, вдоль
  каждого стола - по две лавки на пять человек. Бойцы в столовую ходят
  не строем, как в обычной армии, а самостоятельно, что только усиливает
  галдеж, сумятицу и неразбериху: кто стоит в очереди, кто уже принимает
  пищу, кто идет мыть котелок. Штабников не видно нигде.
  
  Эту загадку я разгадывал несколько дней. Сначала я думал, что Аверий
  с друзьями берет еду, заходя с тыла на кухню, а потом идет на "фазенду"
  обедать. Во всяком случае, такая схема срабатывала, когда друзья готовились
  к очередному приему алкоголя. Хоть я и не пил, но покушать-то всегда был
  горазд, и мне кое-что перепадало. Поэтому, после очередного исчезновения
  шайки в обеденное время, я бегал вокруг "фазенды" в надежде, что они там.
  Но нет.
  
  Тогда я стал внимательно изучать все кухонные службы. Исследование
  облегчалось тем, что мне везде все были рады, и везде со мной заводили
  разговоры о радиках и о дембеле (увольнении). Я всем шел навстречу и
  с умным видом рассуждал о радиках, о сроках службы. Слушатели при этом,
  затаив дыхание, смотрели мне в рот. Надо заметить, что я терял много
  соблазнительных возможностей: сгущенка, тушенка и прочие гастрономические
  дефициты плыли прямо мне в руки... Были предложения и посерьезней. Особо
  сообразительные повара отводили меня в сторону и предлагали солидные
  деньги за досрочное увольнение. Я не соглашался, но и не разочаровывал
  просителей совсем, предлагая "поговорить потом", и, тем временем,
  исследовал кухню.
  
  Кухня представляла собой довольно вместительный зал. С одной стороны
  находились окна раздачи, выходящие в солдатский зал, с другой стороны -
  ряд огромных котлов. С двух других сторон к кухне примыкали разнообразные
  кухонные службы, так что попасть на кухню можно было, лишь пройдя ряд
  помещений, а потом, пройдя по главному залу, можно было попасть в другие
  комнаты. Везде работали люди: повара, раздатчики, маслорезы, официанты
  и дежурный наряд по кухне. В этом вавилонском столпотворении я искал
  небольшую комнатушку, где штабники харчевались без меня. Искал, но
  не находил. Вернее, комнатушек было сколько угодно, но кроме поваров там
  никто не обедал.
  
  Тогда мне пришла в голову мысль о кинобудке, которая находилась в пристройке
  над столовой, и я побежал туда.
  
  Забраться в кинобудку можно было только по очень крутой лестнице. В комнате
  были установлены два киноаппарата, стол, несколько стульев и стеллаж. Кругом
  был всяческий хлам и беспорядок, а на стенах красовались раздетые и полу-
  раздетые девицы, изображенные на плакатах, афишах, календарях, фотографиях
  и вырезках из журналов. В кинобудке по вечерам бывали всяческие застолья,
  но своих друзей я не нашел и там. Мне становилось все интереснее.
  
  Все "лучшие люди" обязательно должны крутиться возле столовой. Это армейский
  закон. Так оно и было: я сам приходил в столовую вечером с чайником, брал
  заварку, сахар, хлеб, масло. С маслом, правда, всегда бывала недоразумение:
  хлеборез, от щедрости души и оттого, что не свое, клал масло огромным куском,
  который невозможно было съесть за один раз. Недоразумения случались с мясом:
  в полночь сваренное большими кусками мясо кидали на столы и резали на мелкие
  куски, чтобы варить так дальше. Стоило мне в это время появиться в столовой
  с котелком, как повара тут же нагружали его полностью. После того, как я
  несколько раз подряд скормил недоеденное мясо собакам, я уже не брал с собой
  котелок, а скромно предлагал положить мне мяса на кусочек хлеба.
  
  Так поступали все тыловики: штабники, кладовщики, телефонисты, писаря,
  водители начальников, киномеханики, почтальоны, фотографы, коменданты,
  радисты. Но где же мои друзья сейчас? На какую ступень негласной иерархии
  им удалось подняться? Я знал, что существует талоны на питание среди
  офицеров, но "отоварить" эти талоны можно было в столовой Чернобыля или
  Зеленого Мыса. Там иногда Аверий бывал, но не мог же весь штаб ездить туда
  каждый день!
  
  Разгадка пришла неожиданно. Когда в очередной раз я остался в обеденное
  время в штабе один, зазвенел телефон. Командир соединения требовал
  немедленно начальника штаба, и я побежал за ним в столовую. Каково же было
  мое удивление, когда вместо Аверьянова я нашел в офицерской столовой всю
  компанию в полном составе: Аверий, Миша, Пятистенный, Николай и начфин.
  Они чинно сидели на нормальных стульях, за нормальными столами со скатертями,
  ели с тарелок с помощью вилок, ложек, ножей - словом все, как у нормальных
  людей, от чего я уже успел порядком отвыкнуть. В довершении всего, их
  обслуживали официанты, такие же, как и мы, солдаты, призванные на "спецсборы
  по ликвидации последствий аварии". Ликвидировали последствия они весьма
  оригинальным способом: надев белый халат разливали по тарелкам суп и
  подавали на стол. По сути, это и были их единственные обязанности. Кроме
  того, надо же было их как-то заинтересовать выполнять сей тяжкий труд,
  поэтому им шли "радики" и выезды, как если бы они разливали этот суп на
  крыше реакторного зала. Обходилась такая служба народу по пятьсот рублей
  в среднем на каждого такого "вояку" в месяц. Это был настоящий театр
  абсурда: Аверию, который никогда возле реактора не был, подавал тарелочку
  с супчиком официант, который тоже "радиков" не видел, но платили им за это
  не меньше шестисот рублей на месяц.
  
  Обнаружив всю кампанию в офицерской столовой, я искренне возмутился, задета
  была моя честь и достоинство одного из "лучших" людей части". Я немедленно
  уселся рядом и потребовал у официантов своей доли с барского стола.
  Официанты тут же выполнили требование. Я был удовлетворен, мой авторитет
  был восстановлен, но дальнейшее развитие событий показало мне определенное
  неудобство данного завоевания: теперь я мог питаться в офицерской столовой,
  но... в отсутствии офицеров, питаться же в солдатской столовой я уже не мог
  по причине отсутствия там моих товарищей по штабу. Если бы я продолжил
  посещения солдатской столовой, то это понизило бы мой ранг. Вот тут-то я
  и вспомнил несчастных рыбок, над которыми в свое время много смеялся:
  прочитал я когда-то о социальной иерархии среди рыбок одной экзотической
  породы. Свой ранг рыбка показывала тем, что задирала вверх свой нос: чем
  выше положение, тем вертикальнее. Вожак стаи плавал совсем вертикально,
  и это было очень неудобно. Теперь я "плавал вертикально", т.е. или питался
  офицерской столовой, или не ел совсем. Это тоже было неудобно, но события
  разворачивались настолько калейдоскопично, что можно было забыть о еде.
  
  
  Действие втрое: после обеда.
  
  Для начала необходимо подробно описать обстановку, сложившуюся к этому
  дню в штабе. Благодаря моему выдворению в соседнюю комнату, в левой
  комнате штаба образовался опасный альянс: Аверий, Пятистенный, Николай
  и Михаил. Все они были не дураки выпить в любое время дня и ночи, кроме
  Михаила, который пил только по ночам, но последнее не меняло дела. Я же
  им всем мешал.
  
  Справедливости ради, следует отметить, что и мне они здорово мешали: я в
  любой час ожидал какого-либо ЧП, штаб мог сгореть, штабники могли сами
  угореть от водки, могли попасть в какую-нибудь беду, свернуть себе шею.
  Наконец, они могли просто попасться в пьяном виде командиру, и тогда нас
  всех могли выкинуть из штаба, а я уже свыкся с мыслью, что служить мне
  только здесь и нигде более. Уже несколько раз командир давал замечание
  начальнику штаба:
  
  - Что это у тебя писаря с квадратными глазами ходят?
  
  Поэтому я нервничал, когда замечал в комнате слева какие-либо неслужебные
  перемещения. В ответ на это Аверий или Пятистенный набрасывались на меня с
  бранью и угрозами, доходящими чуть ли не мордобоя. Обстановка, таким образом,
  накалялась. Положение усугублялось еще тем, что после очередного возлияния,
  которые совершались сначала по вечерам, потом среди дня и, наконец, с утра,
  наши горе-штабники или работали из рук вон плохо, или не работали вообще,
  отлеживаясь по палаткам. Тут уж нервничать приходилось не только мне,
  но и штабным офицерам, т.к. работа стояла.
  
  Штабная работа представляет собой итог работы штабного ансамбля, и с
  нарастанием алкоголизации работа штаба все более и более дезорганизовывалась.
  Так было и сейчас.
  
  После обеда в штабе сидел только я, да Иван Иванович, который грыз ногти
  в углу и никому не мешал. Левая комната была пуста и закрыта на ключ. Возле
  штаба толпились дембеля с выражением тоски и печали на лицах. В окно я видел
  столовую, офицерское общежитие, палатки рядового состава, асфальтированные
  дорожки и газоны, ограниченные веревками. Считалось, что газоны "светят" и
  по траве ходить запрещалось. На газонах в самых живописных позах развалились
  собаки, ничего не знающие о губительной силе радиации, да, к тому же,
  "светящиеся" сами. С собаками вышел анекдот: Иван Иванович задолго до
  приезда в часть был сильно напуган радиацией, поэтому нервничал в первые
  дни, все пытался выяснить, какую дозу он успеет получить, и боялся выходить
  на улицу.
  
  - Ты чего боишься выходить на улицу? - спросил я его.
  - Да, радиация! Радиация, смотри, какая! - заверещал он, показывая
   в окно, где кроме собак на газонах я ничего не увидел.
  - Какая радиация?
  - Да вон, собаки дохлые по газонам валяются!!!
  - Собаки? Да они спят, Иван Иванович! Они еще нас переживут!
  
  После этого старший лейтенант немного успокоился. Он совсем перестал
  волноваться, когда узнал, что по молодости лет ему в зону ездить запрещается.
  Таких молодых офицеров в части было несколько, и я удивлялся, зачем их
  вообще сюда посылали?
  
  Были еще две категория военных, которых к реактору близко не подпускали:
  это уголовники и лица не принявшие присягу. Таковых у нас выявлял Миша,
  который по каким-то, только ему знакомым приметам, обнаруживал документы
  лиц, недостойных нести почетную службу в зоне повышенной радиации. После
  этого наступала моя очередь, я бегал по части с бумажкой, где была записана
  фамилия недостойного, находил его и объявлял:
  
  - Собирай вещи - и к штабу!
  - Зачем?
  - Отправим домой.
  - ?!
  - В тюрьме сидел?
  - Сидел.
  - Езжай домой.
  
  Допустим, что уголовникам действительно лучше сидеть в Сочи или в Ялте,
  чем в Чернобыле, но почему я отправлял домой тех, у кого просто не было
  присяги? Потом я понял, в чем дело: в части не было автоматов, с которыми
  положено принимать присягу. А без автомата и присяга не присяга.
  
  Был, правда, еще один случай, когда я отправил новобранца домой. Заходит
  как-то раз в штаб Аверьянов и говорит мне:
  
  - Там, говорят, в новой партии мужик с двадцатью рентгенами есть,
   сходи, разберись,
  
  А надо заметить, что мое примерное поведение, как всегда, вылезло мне боком.
  Я не пил, не курил, к службе относился с рвением - поэтому, если кого
  куда-нибудь послать надо было, так посылали меня, как самого исполнительного.
  Бесконечные поручения следовали одно за другим, между тем, мою работу по
  штабу никто не собирался делать за меня, да еще и за Аверия приходилось
  работать... Но, делать нечего, пошел искать "мужика с двадцатью рентгенами".
  
  Нет ничего хуже, чем искать недавно прибывшего новобранца! Первые несколько
  дней человек не знает ни номера батальона, ни роты. Знает он только палатку
  в которой ночевал, но палатки стоят в несколько рядов и похожи друг на друга,
  и заблудиться среди сотен одинаковых палаток очень легко. Между палаток были
  проложены дорожки, посыпанные песком, но я уже как бывалый чернобылец шел по
  тропкам, проложенным по задам. Только одно неудобство было в таком
  передвижении - сильная вонь. Никто из бойцов и с наступлением весны ночью
  по нужде не бегал в туалет, а продолжал просто "заходил за палатку". Перед
  входом в палатку, как правило, устанавливалась скамейка, на которой сидели
  или дневальные, или свободные от смены, или новоприбывшие, которыми никто
  не интересовался первые несколько дней.
  
  - Ну, кто здесь с двадцатью рентгенами? - грозно вопрошал я.
  - Вон там, где-то в тех палатках, - отвечали мне, и я шел дальше.
  
  Наконец из одной палатки вышел пожилой грузный мужчина
  в новой форме, сидевшей на нем мешком, и сказал: "Це я".
  
  - Военный билет!
  - Зараз, - засуетился мужчина, копаясь по карманам, - Ось вин.
  
  Я с интересом стал разглядывать его военный билет. Он и вправду был на
  спецсборах в восемьдесят шестом году, но его подвела неточность в записи:
  вместо 22,56 БЭР у него было записано 2,256 БЭР. По этой причине его и
  забрали на спецсборы повторно. Сомнений, что это ошибка, у меня не было:
  в тот год предельная доза составляла 25 БЭР. Она считалась безвредной,
  но хитрость заключалась в том, что "безвредной" такая доза получалась
  только в среднем. Для каждого конкретного человека уровень "безвредности"
  определялся уровнем его здоровья. Если запас здоровья был - значит,
  действительно безвредная, а если запаса здоровья не было, то человек
  после спецсборов умирал или от сердечной болезни, или от язвы желудка,
  или еще от какой-нибудь болезни, которую медики упорно не желали признавать
  следствием облучения.
  
  Я посмотрел на прибывшего. По документам ему не было и тридцати семи,
  но выглядел он на двадцать лет старше. У него была нездоровая полнота,
  землистый цвет лица. Соображал он туго, мне с большим трудом удалось ему
  втолковать, что он должен делать - идти в свою старую часть (она оказалась
  недалеко) и взять там справку о полученном облучении. Наконец, он понял,
  что от него требуется, и отправился добывать нужные бумаги, а я отправился
  назад в штаб размышляя: "Отчего же он так выглядит, как старая развалина?
  0т самогонки и тяжелого крестьянского труда? От действия радиации?"
  
  Это было тяжелое испытание для меня - видеть фотографии в военных билетах,
  где все были молодые восемнадцатилетние, и сравнивать их с сорокалетними
  оригиналами. Многие выглядели стариками - от пьянства, от курения, от
  неправильного питания, от тяжелой жизни вообще. Мне много говорили о том,
  что "я выгляжу моложе своих лет", но это ошибка - я выгляжу на столько на
  сколько я есть на самом деле, это окружающие меня люди выглядят старше
  своих лет. Человек рассчитан жить 80-90 лет, и если люди живут в среднем
  67-68 лет, то что-то здесь не так. В обычной жизни мы не замечаем этого
  противоречия, но в чернобыльских войсках, где были собраны сорокалетние
  мужчины, размеры национальной трагедии начинали выступать особенно рельефно.
  
  День перевалил на вторую половину. Наступило определенное затишье: вторая
  смена отправилась на "печку", остальные отдыхали после обеда перед дневным
  построением. Наступило затишье и в штабе: Иван Иванович ушел в общежитие
  отсыпаться до ужина, начфин вообще не имел обыкновения показываться в штабе
  после обеда, замполит поехал на пересыльный пункт выбивать очередное
  пополнение, а начштаба давал распоряжения, стоя у дверей общежития - это
  было хорошо видно из окна. Дембеля, выходившие из столовой, неторопливо
  собирались у штаба. Торопиться им действительно было незачем: шайка-лейка
  отсутствовала в полном составе, и дверь в их комнату была заперта.
  
  Я наслаждался тишиной я спокойствием, но дверь вдруг распахнулась, и в штаб
  ворвался только что вернувшийся из отпуска командир части. За ним влетели
  начштаба и старлей Лукьянов. Все благолепие исчезло враз. Майор метал громы
  и молнии, а начштаба, очевидно основательно уже обруганный, дулся в свои
  мальчишечьи губы. Теперь от майора доставалось старлею, тот ерепенился и
  огрызался, как мог. Я втянул голову в плечи и уткнулся в бумаги в надежде,
  что меня не заденет, но напрасно.
  
  - Где эти все писаря?! - заорал командир, заметив меня. Я вскочил.
  - Отдыхают после обеда, товарищ майор!
  - Дома с бабой будут отдыхать! Всех в штаб!
  - Есть, товарищ майор! - ответил я и рванул на улицу.
  
  Разумеется, Аверия я не нашел. Скорее, его вообще не было в расположении
  части, зато Пятистенного и Николая удалось разыскать без особого труда на
  своих кроватях, и оба были мертвецки пьяны. С большим трудом мне удалось
  поднять ефрейтора, а Николай встать так и не смог, лишь послал к матерям
  все начальство и повернулся на другой бок.
  
  Когда я вернулся в штаб, обстановка там изменилась: узнав о возвращении
  командира, в штаб пришли все - и начфин, и Миша, и даже Иван Иванович. Все
  трое сидели в левой комнате. Иван Иванович смотрел телевизор, время от
  времени забывая грызть ногти, Миша чутко прислушивался в то, что делалось
  в соседней комнате, готовый броситься туда по первому зову командира,
  начфин ходил из угла в угол и невозмутимо дымил сигаретой.
  
  - Смотри, смотри, Миша стойку делает! - сказал он мне, когда
   я зашел в штаб. Миша не реагировал, он действительно "делал
   стойку".
  - Миша, ты есть? Иди сюда! - послышался голос командира,
  - Я здесь, товарищ майор! - радостно гаркнул Миша и побежал
   в правую комнату. В раскрытую дверь я увидел, что комната
   полна офицеров.
  - А прогибается, прогибается как! - засмеялся начфин, показывая на Мишу.
   Сам он никогда не "прогибался" - и потому, что "афганец", и потому, что
   с высшим образованием, и потому, что занимал независимое по должности
   положение.
  - Старается! - в тон начфину ответил я. Мы с ним были разными по характеру,
   но равными по положению: рядовые с высшим образованием, поэтому между нами
   установился определенный род солидарности, когда мы свысока посматривали
   на солдат и посмеивались над офицерами, Тем не менее, начфин, благодаря
   должности, устроился в офицерское общежитие, а мне приходилось спать
   в темной и вонючей палатке вместе со всем остальным народом.
  
  Поговорить на сей раз, не удалось. Командир, наконец, вызвал и меня.
  Наступила моя очередь "прогибаться".
  
  - Доложите, - приказал командир. Я стал докладывать.
  - А это что такое? - показал Кузьмин в окно, за которым маячили посиневшие
   от холода дембеля.
  - Не успели оформить, товарищ майор!
  - Не успели оформить? Где Пятистенный, где Николай?
  - Я вызвал их, они идут.
  - Идут?! Опять нажрались! Распустили штаб! - последнее адресовалось старлею
   Лукьянову, который все еще находился здесь, - Та-ак, рассчитать, сегодня
   же пусть и катится!.. И этих тоже, - он махнул рукой в сторону окна.
  - А...как же..., - замялся начштаба и посмотрел на Лукьянова.
  - ...А документы не отдавай, потом приедет.
  - Понял, - сказал начальник штаба и выразительно посмотрел на меня.
  - Понял, разрешите идти? - повторил я вслед за начштабом.
  - Идите... и этих гавриков, как придут, сразу ко мне.
  - Есть, товарищ майор!
  
  "Гавриков" командир так и не дождался. Они пришли лишь ужину, помятые,
  злые и тут же набросились на меня:
  
  - Ты, сука, нас заложил?! Ж-жидяра!
  
  Кровь бросилась у меня к лицу. Ярлык "жид" преследовал меня везде, куда
  бы я не попадал: во-первых, потому что немного картавил, а во-вторых,
  потому что стремился быть интеллигентным, честным, порядочным, культурным,
  образованным - другими словами, стремился быть нормальным человеком.
  Справедливости ради, следует заметить, что не всегда это у меня получалось,
  но и довольно скромных достижений с лихвой хватало, чтобы окружающие
  считали меня кем угодно, только не русским,
  
  - Я русский, - ответил я, - можете посмотреть в моем военном билете.
  - Ж-жидяра!
  
  Прямо передо мной стоял Пятистенный - смердящий, пропитый, с похмелья
  и злой. Его маленькие глазки с ненавистью буравили меня:
  
  - А-а... гнида жидовская, - загундосил он, еле связывая мысли, - А ты с нами
   не пьешь... Заложишь... а дембеля... документы оформим, так и будет...
   А-а... я-я начальник штаба... меня все уважают и пьют со мной... Ты не
   пьешь, значит, не уважаешь. Ж-жидяра!
  
  Пятистенный нарывался на скандал, но я уже остыл. Более рассудительный
  Николай вмешался и развел нас в разные стороны. Я отправился на свое
  рабочее место в правой комнате, а Николай с ефрейтором засели в левой.
  Начинался вечерний дурдом.
  
  Существовала удивительная традиция в штабе: все работы, которые можно было
  отложить на вечер, непременно на вечер и откладывались, а вечером и ночью,
  когда уставшие за день солдаты и офицеры занимались культурным отдыхом,
  смотрели кино, сидели у телевизора, играли в карты или пьянствовали, в это
  время штаб охватывала лихорадочная работа. Данный вечер не составил
  исключения: как обычно, пришли все, кроме командира части, разумеется.
  В штаб набились все дембеля, ждавшие весь день такого случая. И все снова
  завертелось в сумасшедшем ритме:
  
  - Позовите Иванова!
  - Закурить есть!
  - Возьми трубку!
  - Сделайте потише телевизор!
  - Иванов!.. мать твою!
  - Рапорт давай!
  - "Приму" будешь?
  - А ну, вон все! Дышать нечем!
  - Ты, пьянь, считать разучился?
  - Командир здесь?
  - У меня радиков - четыре пятьсот - и не подписал...
  - ... только через "стеклянную печать"...
  - Телевизор погромче, что-то передают!
  - Мужики! Все будет! Сделайте сегодня...
  - Это что такое! - в штабе появился командир, - Ну-ка, выйдете все!
  
  Несколько дембелей вышли из штаба. Остались только те, кому оставаться
  было положено: штабники, забредшие за новостями офицеры, художник части и
  друзья Аверия, ожидавшие его возвращения из очередной загадочной поездки.
  
  - Настораживает! - промолвил командир, задумчиво глядя на Пятистенного.
   Задумчиво глядеть было больше не на кого, так как Николай спокойно вышел
   вместе с дембелями, чтобы не нарываться на лишние приключения.
  - Настораживает! - повторил командир.
  - Товарищ майор! - залепетал Пятистенный, - Работы много, устал, пошел
   полежать после обеда...
  - Настораживает! - в третий раз повторил майор и посмотрел на начальника
   штаба. Тот не ответил, лишь надулся и отвернулся в сторону. Командир ушел.
  - А пошел, ты...,- процедил начштаба, когда командир уже не мог услышать,
   и обратился ко мне, - Семечки есть?
  - Есть, - ответил я. В кладовке как раз висел мешок с семечками, привезенный
   кем-то из отпуска, но капитан Аверьянов считал ниже своего достоинства
   лазить среди грязного белья. Поэтому полез я.
  - Вот, товарищ капитан!
  
  Начштаба насыпал полный карман семечек, уселся перед телевизором и
  поставил перед собой коробку с печатью. Весь оставшийся вечер он лузгал
  семечки, поплевывая на пол с видом оскорбленного достоинства, смотрел
  телевизор и ставил печати на документах - когда готовые документы ему
  подносил кто-либо из штабников. Наконец, ближе к ночи, когда телепередачи
  стали заканчиваться, он послал всех нас подальше, разогнал дембелей,
  запер печать в сейф и, показав на заплеванный семечками пол, сказал:
  "Чтоб здесь был порядок!" С тем и вышел.
  
  Вслед за начштабом немедленно исчезла вся шайка-лейка. Наступила
  долгожданная тишина. Я прошелся по штабу из комнаты в комнату, открывая
  окна и двери, чтобы выпустить, наконец, облако табачного дыма, так надоевшее
  за весь день. Приключениям, как казалось, пришел конец, оставалась самая
  малость - найти Аверия, который в тот день был дежурным по штабу,
  
  И вышел на улицу и запер штаб на ключ. Этим поступком я на какое-то время
  исключил свою воинскую часть из системы министерства обороны. Мысль о том,
  что я ослабил боевую мощь державы, пришла мне в голову, пока я безуспешно
  пытался найти Аверия, но его нигде не было: ни в палатке, ни на телефонном
  узле связи, ни в радиоточке, ни в кинобудке, ни на "фазенде".
  
  Несмотря на позднее время, в палатках спали немногие. Солдаты коротали
  время за игрой в карты, валялись без сна по кроватям, читали, разговаривали,
  курили или просто слонялись из палаток и обратно.
  
  На телефонном узле связи отмечали возвращение отпускника. По давно уже
  сложившейся традиции, солдаты привозили из отпуска немыслимое количество
  самогона и водки. Возвращаться в часть без алкоголя, было просто не принято,
  и расценивалось окружающими, как полное неуважение коллектива, поэтому
  здесь каждый день можно было наблюдать следующую сцену: со стороны леса
  в часть проникал немолодой человек в гражданском, таща на себе чемоданы
  и сумки, которые чаще всего попадали на узел связи.
  
  Узел связи снаружи ничем не отличался от остальных палаток, но внутри
  делился на две части. В первой, куда сразу попадал входящий, кроме печки,
  стола, кровати и кучи дров, находились аппараты связистов, а во второй
  части была каптерка, превращенная в злачное место для "лучших людей части".
  
  Когда я зашел туда, веселье уже было в полном разгаре: кто-то лежал в
  беспамятстве на кровати, но остальные были еще ничего и крутили армейскую
  радиостанцию, чтобы, найдя развеселую музыку из неведомой далекой страны,
  забалдеть. Как оказалось, почти все присутствующие были теми самыми
  дембелями, которые в течение дня крутились в штабе и около. Моя персона
  в их глазах приближалась к размерам "особы приближенной к императору",
  поэтому все сразу стали подходить ко мне, стараясь расположить к себе,
  называя "другом", "хорошим парнем" и не забывая поинтересоваться, когда
  дембель. Наконец меня взял под руку младший сержант, начальник узла связи,
  и поволок во вторую половину палатки.
  
  - Друг, давай выпьем! - сказал он мне, подводя к столу внушительных
   размеров, сплошь заваленному открытыми консервами, грязными тарелками,
   солдатскими котелками и массой объедков.
  - Я при исполнении!
  - Да, немного, стакан... - он достал из-под стола начатую бутылку и
   налил полный стакан. Я представил, что будет со мной, если выпить этот
   стакан: вероятно, просто не вышел бы из палатки - упал бы здесь.
  - При исполнении! - упирался я. - Вот, если пива, - Тут я заметил на столе
   среди объедков остатки вяленой рыбы.
  - Таранка осталась?
  - Друг! Для тебя ничего не жалко, - обрадовался младший сержант, доставая
   пиво и таранку, - А водку?
  - Нет.
  - Ну, ладно, - он махнул на меня рукой и опрокинул в себя стакан, пошарив
   по столу среди объедков, нашел открытые консервы и закусил.
  - ДРУГ, сделай дембель.
  - ?
  - Четвертый месяц пошел. Кореш, с ним ехали вместе сюда, дембельнулся уже...
  - А доза есть?
  - Два триста.
  - Мало.
  - Я сапоги тебе с "печки" привезу, слышишь? Я..., - Младший сержант вдруг
   замолчал, стал заваливаться на стол и, в конце концов, улегся на нем
   среди консервов и объедков. Я сунул таранку в карман и вышел в переднюю.
   Там уже начинались танцы под музыку из радиостанции.
  - Вырубился сержант! - объявил я и вышел на улицу, пока дембеля стаскивали
   бедолагу со стола и волокли на кровать.
  
  Было уже около часа ночи. Военный городок погружался в сон. Несколько
  фонарей на столбах образовывали островки света, окруженные морем тьмы,
  из которой проступали контуры бесчисленных палаток, сараев, складов,
  бараков. То тут, то там мелькали редкие тени солдат, идущих неведомо
  откуда и неведомо куда.
  
  Мне пришлось вернуться в штаб - дежурить вместо Аверия. После того, как
  я подмел, помыл, проветрил штаб, можно было, наконец, расслабиться.
  Единственно, что нельзя было делать - это покидать штаб.
  
  Держал меня сейф: в нем было около тридцати тысяч рублей, и, хотя он
  стоял в комнате, где на окнах были решетки, а дверь закрывалась на ключ,
  тем не менее, оставлять его было нельзя. Никто, кроме штабных работников,
  не знал, что окна в штабе могут открываться снаружи вместе с решетками.
  Хотя командир несколько раз приказывал заколотить окна наглухо, никто не
  собирался выполнять этот приказ: всем было лень, а я опасался пожара в
  любой день и даже в любую минуту - окно тогда могло оказаться единственным
  путем для бегства.
  
  Пока я искал Аверия, сейф никто не украл. Я сел в комнате, где он стоял, и
  достал свои книги: первые две - "Алгоритмы разума" и "Природа человека"
  Амосова, а третьей была толстенная монография Роберта Хайнда "Поведение
  животных". По этим книгам я пытался выяснить причины тех или иных поступков
  окружающих меня людей, и книги многое объясняли, особенно третья. Правда,
  читать было совершенно некогда, только по ночам, но я увлекался психологией
  начиная с третьего года перестройки - именно тогда я всерьез задался
  вопросом, почему никто не следует настойчивым призывам Михаила Сергеевича
  перестраиваться и ускоряться. Исследования привели к неутешительным выводам:
  недалеко мы ушли от "братьях наших меньших", а поэтому ускоряться и
  перестраиваться никто не пожелает и впредь.
  
  Углубиться в чтение мне так и не удалось. Едва я начал, как открылась
  дверь и на пороге появился подвыпивший Аверий. Но я был ему рад - сидеть
  тут третью ночь подряд мне не улыбалось.
  
  - Иди отдыхай, я подежурю, - сказал Аверий, тщательно выговаривая каждое
   слово.
  - А порядок будет? - спросил я, пытаясь определить степень его опьянения.
   На вид он был вроде ничего, достаточно, чтобы доверить сейф и тридцать
   тысяч рублей в нем.
  - Иди, дорогой, устал наверно? Все будет хорошо! - проявил вдруг неуместную
   заботу обо мне Аверий, по вине которого, я еле стоял на ногах. Уговаривать
   меня не пришлось - я ничего не ответил ему, вышел и направился в сторону
   своей палатки, оставив штаб на попечение Аверия. Однако приключения еще
   не кончились.
  
  Путь в палатку, где меня ожидала кровать и заслуженный отдых, пролегал мимо
  штаба соединения. В момент, когда я там проходил, раздался шум моторов, и
  показался свет фар въезжающих в ворота части машин. Это могло означать только
  одно: прибыло пополнение. Действительно, большие армейские крытые грузовики,
  которые обычно возили смену на "печку", выехали на плац перед штабом
  соединения и остановились. Из них, как горох из мешка, посыпались новобранцы.
  Сразу начался тот беспорядок, который поразил меня по приезду в часть: свет
  фар в глаза, темнота кругом, рев моторов, шум, крики, толкотня, суета
  и полная неразбериха.
  
  Новобранцы находились в пути по два, по три дня. За это время они успели
  выпить всю водку, которую захватили из дома и которую купили по дороге.
  Еще утром они были одеты в свою "гражданку", а весь день и весь вечер их
  обмундировывали на пересыльном пункте. Теперь они вываливались из машин со
  своими чемоданами, рюкзаками, сумками, портфелями, вещмешками, бушлатами и
  сапогами. Сейчас их можно было брать за руку и вести куда угодно, что часто
  и делали дембеля - брали и вели к себе в палатку, мне же потом говорили:
  "Я нашел себе замену - увольняй!" Поиски пропавших новобранцев занимали,
  порой, несколько дней, поэтому важно было сразу получать своих людей, вести
  в свою часть, распределять по подразделениям, разводить по палаткам и,
  показывая пальцем на кровать, сказать: "Это твое место!" Вот почему я стал
  проталкиваться сквозь толпу прибывших, направляясь отдел кадров соединения.
  
  Отдел кадров уже гудел, как потревоженный улей. За всеми столами работали
  офицеры и солдаты отдела, поднятые ночью со своих кроватей. Столы были
  завалены списками прибывших и стопками военных билетов. Подходившие
  представители частей заходили сразу в отдел, но их тут же выгоняли в
  коридор, потом приходили новые представители и тоже сразу заходили в отдел,
  их выгоняли вслед за первыми, а первые, полагая, что о них забыли, заходили
  опять, и их снова выгоняли. Так создавалась нормальная деловая обстановка.
  
  Я заходил три раза. На четвертый раз начальник отдела кадров, доведенный
  до истерики, сунул мне тридцать военных билетов:
  
  - Все! Больше не дам! Уводи скорее!
  - Есть, товарищ майор!
  
  На плацу, который теперь стал напоминать Сорочинскую ярмарку, то тут, то
  там среди толпы стояли "покупатели", выкрикивая фамилии. Собрав свою
  команду, они уводили ее в темноту. Пристроившись поближе к свету, и я стал
  выкрикивать фамилии, прочитанные в военных билетах. Пригодился опыт,
  полученный еще в школе и в Лавре: теперь я мог перекричать кого угодно.
  
  - Иванов!
  - Я!
  - Ко мне! С вещами! ...Петров!
  - Я!
  - Ко мне, с вещами! Сидоров!!!
  
  Из тридцати человек удалось выудить двадцать девять. Один пропал, скорее
  всего, увели дембеля. Пока не поздно, надо было забирать тех, кого нашел.
  
  - За мной, шагом марш!
  
  Нет более приятного занятия для штабника, чем принимать пополнение! Ни в
  какой другой день нельзя добиться большей власти над человеком, как в
  первый день его службы! Новобранцев можно куда угодно вести и что угодно
  приказывать, можно определить его на кухню, можно - на "печку". Я много
  раз видел, как Аверий и Пятистенный строили новоприбывших в шеренги,
  делали перекличку, водили колонной по военному городку - словом, старались
  использовать неожиданно свалившуюся на них власть в пределах своего
  воображения. Недалеко от них ушел и я: быстро шагая в сторону своей части,
  я не оглядывался, зная, что двадцати девяти взрослым мужикам ничего не
  остается, как схватить свои пожитки и поспевать за мной. Они грохотали
  за моей спиной новыми сапогами, и чувство превосходства над толпой начало
  охватывать меня помимо моей воли. Я старался подавить это чувство, но
  получалось с трудом.
  
  Пока я был занят искоренением властных замашек внутри себя, дошли до штаба.
  Здесь нас ожидал сюрприз: окна штаба были темны, дверь заперта.
  "Спит Аверий", - подумал я и начал стучаться в дверь. Никто не отзывался.
  "Пьян!" - продолжил я версию и стал стучаться сильнее, но результат был
  тот же. "Убит, а сейф украли!" - мелькнуло у меня в голове. Я повернулся.
  Передо мной в темноте слабо виднелись фигуры двадцати девяти человек,
  ожидавших решения своей судьбы, в руках я держал тридцать военных билетов.
  
  - Стоять здесь! - скомандовал я и побежал докладывать дежурному по части.
  
  Разбуженный мною дежурный по части, молодой лейтенант, в мою версию не
  поверил: "Пьет где-нибудь твой Аверий." Ничего не оставалось делать, как
  просить его помочь разместить людей до утра, и, после того, как лейтенант
  увел команду новобранцев в темноту, я стал изучать штаб со всех сторон,
  и в первую очередь окна. Следов взлома не было видно, я решил, что
  лейтенант был прав, успокоился, сел на ступеньки у штаба, поставил рядом
  стопку военных билетов и стал считать звезды, дрожа от холода.
  
  В пятом часу утра состоялось явление живого и невредимого Аверия. Он был
  пьян и сохранял вертикальное положение с величайшим трудом. Забрав у него
  ключ, я открыл штаб и зашел. Следом за мной пытался направиться и Аверий,
  но попасть с первого захода в дверь ему не удалось. Не попал он в дверь и
  во второй, и в третий заход. Пока он бился головой о дверной косяк, я стал
  запираться изнутри. Аверий в этот момент ухватился за ручку и стал ломиться
  в дверь. Началась ожесточенная борьба, сопровождаемая свирепым матом
  с обеих сторон:
  
  - Пусти, сука, я дежурить буду!
  - Пошел вон, скотина!
  - Убью, дерьмо!
  - Проспись, подонок!
  
  На шум прибежал проходивший мимо начальник отдела кадров:
  
  - Что тут происходит?
  
  Аверий, сообразив, что шум не в его пользу и улизнул, а я, решив закрепить
  победу, заявил:
  
  - Товарищ майор, убивают при исполнении служебных обязанностей!
  - Кто тебя убивает? Ну-ка, пойдем к дежурному!
  
  Дежурный по части только что закончил хлопотное дело, которое я свалил на
  него: размещение по палаткам новых солдат. Когда мы пришли к нему с майором,
  он собирался продолжить свой сон. Пришлось поднять его во второй раз за ночь.
  Втроем мы начали ходить по палаткам в поисках Аверия. Наконец мы нашли его
  спящим сном праведника.
  
  - Кто тебя убивает? - съязвил дежурный.
  - Вот он. Кричал и пытался проникнуть ночью в штаб!
  - Ну и что? Он спит - пусть себе спит, завтра разберемся.
  
  Майор с лейтенантом ушли, а мне ничего не оставалось делать, как вернуться
  в штаб. Я заперся изнутри, сел за стол и мгновенно заснул без сновидений.
  
  
  
  
  
  
  Часть 7.
  
  
  Спектакли, подобные описанному, шли беспрерывной чередой, и не было им
  конца. Следующий день, разумеется, начался с очередного спектакля, точнее,
  со сцены явления Аверия в штаб. Это был тот момент, который я счел
  достаточно удобным, для того, чтобы излить на него свой справедливый,
  как мне представлялось, гнев.
  
  - Где ты шлялся всю ночь? Я тебе доверил штаб!
  - Не шуми, дорогой, зачем так шуметь? Что со штабом сделалось? Ничего
   не сделалось!
  - Как ничего? А включенные обогреватели? А тридцать тысяч в сейфе?
  - Не волнуйся, дорогой, штаб не сгорел, деньги не украли - зачем так
   волноваться? - Аверий явно не желал идти на конфликт.
  - А ты ждешь, когда деньги украдут и штаб сгорит? Да? Я тебе доверил штаб,
   а ты поступил, как подонок! - Тут я несколько покривил душой: не штаб
   мне было жалко и не тридцать тысяч, а мою должность в штабе, к которой я
   успел привыкнуть. Поэтому я распалялся все больше. Разошелся и Аверий,
   которого задел-таки "подонок".
  - Нехорошо подонком называть, нельзя так обижать. Зачем ты так говоришь?
   Трудно тебе придется в жизни - не можешь ты с людьми жить.
  
  Аверий попал в точку. Я действительно не умел жить с людьми. По простоте
  своей душевной я полагал, что люди должны быть честными и порядочными,
  поэтому я совершенно не переносил тех, кто "умел жить". Совершенно очевидно,
  что такие, с позволения сказать таланты, можно реализовать только за чей-то
  счет: кто "умел вертеться", тот расталкивал локтями других, кто "своего" не
  упустил", тот отнял у рядом стоящего, кто "хорошо пристроился", тот выжил
  честного и порядочного человека и сам занял его место. Может быть, мне не
  стоило так расстраиваться, ведь такова природа человека, но меня угнетала
  мысль о суммарном эффекте. Я как-то мысленно представил всю совокупность
  человеческих отношений и видел огромное кишащее человеческое море, где
  каждый отдельный человек стремился надуть соседа, а все вместе стремились
  обмануть всех. Какая громадная энергия тратится на борьбу друг с другом!
  Даже ничтожная часть этой энергии, но направленная в одну сторону, приводит
  к громадным потрясениям. Возьмем национальность, например. Кто в быту
  задумывается о своей национальности, русский он, грузин или, скажем, еврей?
  Но национальность, уже вектор, стоит подать тут хоть немного напряжения, и
  каждый отдельно взятый человек лишь ничтожную часть своей энергии отдаст
  на этот вектор, и он, в своей совокупности, даст огромную разрушительную
  или созидательную силу.
  Впрочем, во время спора с Аверием, я не столько понимал все это, сколько
  чувствовал:
  
  - А ты, Аверий, можешь "с людьми жить"? Значит, если ты пьянствуешь и где-то
   шляешься, а я за тебя работаю, то это ты "умеешь со мной жить"?
  - Кто тебя заставляет? Зачем ты работаешь? Ты тоже не работай. Пусть
   офицеры работают!
  
  Я живо представил картину, предложенную Аверием: мы все, я, Аверий,
  Пятистенный, Николай, Миша и начфин - день и ночь гуляем и веселимся,
  а Аверьянов и Иван Иванович с утра до вечера составляют штабные бумаги.
  Такая картина несколько расходилась с реальной жизнью, в которой
  начштаба и помначштаба сами предпочитали больше отдыхать, нежели работать.
  С учетом этой поправки, я живописал другую картину: гуляем мы все,
  а штаб фактически прекращает свое существование. Полет моей фантазии
  прервало появление командира в штабе.
  
  Кричать "смирно" при первом появлении командира в штабе у нас как-то
  не было принято, но вставать приходилось. Однажды майор Кузьмин не
  заходил в штаб весь день и появился у нас только к вечеру. Никто не
  вспомнил, что это первое посещение штаба командиром за день, кроме
  самого командира.
  
  - Настораживает! - глубокомысленно изрек командир, - Пора делать выводы!
  
  Непонятно было, кому надо делать выводы: командиру или нам. На всякий
  случай я решил вставать при любом заходе командира, первый ли это был
  заход командира на день или последний. Вот и на этот раз я прекратил
  ругаться с Аверием и повернулся лицом к майору. Все встали.
  
  - А ну-ка, зайдите ко мне! - приказал командир и вышел в правую комнату,
   где находился его командирский стол. Мы с Аверием последовали за
   командиром и замерли возле его стола навытяжку.
  - Что это за шум был здесь всю ночь? Настораживает!
  - Товарищ майор! - начал докладывать я, - Прибыло пополнение, я привел
   людей в штаб, а Аверий...
  - Вот что, еще будете шуметь - переведу в другую часть. Мне разбираться
   с вами некогда. Сколько человек прибыло?
  - Тридцать, из них один потерялся!
  - Вот и займитесь им, чтобы к вечеру нашли!
  
  Я понял, что спасение утопающих есть дело рук самих утопающих. Старая
  истина, но постигается с трудом. Через некоторое время в тихом месте за
  штабом состоялся мужской разговор с Аверием.
  
  - Аверий, если мы будем ругаться, то нас действительно переведут в
   другую часть. Кто знает, куда мы тогда попадем?
  - Да, - согласился со мной Аверий, - и на "печку" придется ездить.
  - Но лучше ездить на "печку", чем работать за весь штаб. Ты со мной
   согласен?
  - Послушай, дорогой. Не надо так волноваться. У командира свои дела,
   у нас свои...
  - Но штаб должен работать!
  - Все будет в порядке, не волнуйся!
  
  Я постарался успокоиться и стал ждать, когда "все будет в порядке". Не
  прошло и двух дней, как как-то перед обедом ко мне подошел Пятистенный
  и без долгих объяснений стал тянуть меня куда-то. Я стал догадываться,
  в чем дело, вцепился в свои штабные бумаги и заверещал, что у меня срочная
  работа и мне ее необходимо работать до вечера.
  
  - Ничего, ничего, мы не недолго! Сделаешь свою работу! - стал уговаривать
   меня Пятистенный, нежно обнимая меня за плечи и выволакивая из-за стола,
  - Пойдем.
  
  Я понял, что сопротивление бесполезно и поплелся за волочившим меня
  ефрейтором "на фазенду", весь в надежде, что в последний момент мне
  удастся увернуться от запланированной акции, сославшись на плохое
  здоровье и загубленную печень.
  
  На "фазенде" мы застали следующую картину: на конце длинного стеллажа,
  сплошь заваленного объедками, нашелся небольшой свободный участок, на
  котором был поставлен свежий закус и две бутылки водки. Одна бутылка была
  уже выпита, а во второй еще оставалось. Тут же стояли трое: Аверий, Николай
  и помначштаба Иван Иванович. Аверий закусывал, Николай дружественно
  хлопал старшего лейтенанта по плечу, а сам Иван Иванович блаженно улыбался,
  держа в руке стакан с водкой.
  
  - Давай, Иван Иванович, за дружбу! Что б все было хорошо! - предложил
   Николай и снова хлопнул помначштаба плечу.
  
  Иван Иванович выпил, и его на глазах стало развозить. Все одобрительно
  зашумели и стали наливать стакан мне. Как я ни отворачивался, как я ни
  выкручивался - ничего не помогало: Аверий задумал братание и альтернативой
  ему была только война на взаимное уничтожение. Я опрокинул в себя адскую
  жидкость. Сразу стало как-то хорошо. Я взглянул на своих товарищей каким-то
  особенным, новым взглядом, и увидел, что они, в общем-то, все хорошие и
  милые люди. У меня появилось жгучее желание им немедленно об этом сказать,
  что я и сделал. И надо же какое совпадение! Они тоже считали меня мировым
  парнем! 0т мысли, что и я хорош, и мужики все подобрались клевые, мне
  стало весело и приятно, "Как здорово все получилось, - вертелось у меня в
  голове, - какие хорошие и приятные люди!" Вся эта работа в штабе стала
  казаться мне ничтожной и не заслуживающей внимания.
  "Сделаю вечером", - решил я.
  
  Проснулся я вечером в палатке оттого, что кто-то толкал меня в плечо.
  "Вставай - в штаб вызывают!" - сказал голос. Мне захотелось послать этот
  голос куда подальше, но я не смог - все кругом плыло. Некоторое время я
  приходил в себя, потом поплелся в штаб, где сразу нарвался на командира.
  
  - Что это у тебя глаза квадратные, товарищ рядовой? Настораживает!
  - Устал, товарищ майор, работы много, работаю по ночам - пришлось
   немного поспать после обеда!
  
  Мое вранье здесь носило чисто ритуальный характер. Дело в том, что после
  принятия даже незначительного количества алкоголя, глаза человека чуть-чуть
  изменяются. Для непосвященного человека, совсем незаметно. Но только
  не для кадровых офицеров. Мои наблюдения позволили сделать следующий вывод:
  среднестатистический капитан советской армии может обнаружить в глазах
  подчиненного стакан пива, выпитый десять часов тому назад. Во время моего
  непродолжительного пребывания в армии, я, конечно, не мог достичь такого
  совершенства, но "прочитать" стакан водки в глазах Пятистенного мне не
  составляло большого труда даже через двенадцать часов. Я даже научился
  определять момент перехода количества в качество, тот момент, когда Миша,
  научивший меня этому искусству, посмотрев на человека, произносил свой
  приговор: "Сгорел".
  
  Командир никак не среагировал на мое вранье - все было в порядке вещей,
  и снова началась для меня обычная штабная работа, хотя обычной ее уже
  нельзя было назвать, так как я уже формально оказался включенным в
  шайку-лейку и стал понемногу узнавать маленькие хитрости моих собутыльников.
  
  Сначала я узнал причину появления тех бутылок водки, которые привели меня
  в столь фантастически приятное состояние. Это оказался вступительный взнос
  Ивана Ивановича, а вся процедура братания - инициацией старшего лейтенанта,
  то есть, обрядом посвящения в "свои люди". Все последующие дни и Ивана
  Ивановича, и меня силой тащили на общие попойки. Я не давал ни рубля на
  подобные мероприятия в надежде, что моя скупость, в конце концов, отвадит
  от меня собутыльников, и это было бы правильно в том случае, если бы они
  гуляли на свои деньги. То, что я вскоре узнал, заставило меня серьезно
  побеспокоиться за судьбу своего здоровья.
  
  Оказалось, Аверий вовсе не покупает водку за свои деньги, как я полагал
  по своей наивности, а принимает ее в качестве мзды за увольнение дембелей.
  
  Конвейер был налажен с гениальной простотой и действовал, как хорошо
  налаженная машина. Утром вся шайка-лейка собиралась в штабе, возле которого
  уже как час приплясывали от холода отслужившие свое бойцы. Первыми
  в делопроизводство брались рапорта тех дембелей, которые к фразе,
  сказанной на ухо Аверию - "Все будет в порядке!" - прибавляли что-то
  круглое и продолговатое, завернутое в газету. Компания с остервенением
  набрасывалась на работу, но почему-то делала массу ошибок. Ошибки
  обнаруживал начфин Валера Иванов и с возмущением возвращал обратно
  на доработку. Из-за низкой продуктивности работы обслужить удавалось
  только тех дембелей, которые приносили свертки. Остальные догадывались
  сделать это через несколько дней.
  
  Работа кипела, как правило, только до обеда и заключалась исключительно
  в оформлении документов дембелям. Ко всякой другой работе у наших героев
  душа не лежала, поэтому после посещения фазенды во время обеда все
  расползались кто куда, а штабная работа стояла. Последнее обстоятельство
  понемногу начало дезорганизовывать управление всей частью. Это хорошо
  почувствовал командир и стал "настораживаться" и "озадачивать" начштаба.
  Однако в жизни бывает иногда совсем не так, как предполагается поразмыслив
  логически. Аверий относился к жизни философически, как Ходжа Насреддин,
  взявшийся обучить ишака читать: он спокойно взирал на сгущавшиеся вокруг
  него тучи и оказался прав, как всегда, а я, ожидавший, что командир в один
  прекрасный день зайдет и скажет: "А ну-ка вон отсюда, лодыри и пьяницы!" -
  оказался снова плохим пророком. Вместо ожидаемого мной командира с
  вышеприведенной фразой, в одно прекрасное утро в штаб влетел вдруг
  радостный начштаба, собрал всех нас в одной комнате и произнес загадочную
  фразу: "Лодка всплыла!"
  
  В отличие от всех, я не понял, что значит "лодка всплыла", и догадался
  об этом несколько позднее, когда Аверьянов открытым текстом предложил
  мне готовить замену. Таким образом, я приобщился к еще одной великой тайне,
  негласной традиции, которая основывалась на знаменитом морском правиле:
  "Капитан уходит с корабля последним". В данном случае уходил капитан
  Аверьянов и вперед себя был намерен уволить всю свою "команду". Это была
  очень мудрая традиция и применялась не только в штабах, но и во всех
  службах части: любой начальник уходил вместе со свидетелями своей
  деятельности. Так, например, начальник вещевой службы уходил со всеми
  кладовщиками, начпрод - со всеми поварами, и так далее.
  
  Все перевернулась у меня в душе, как только потянуло ветром свободы.
  Я не прослужил еще и трех месяцев, но все эти несколько десятков дней
  настолько были забиты самыми разнообразными приключениями, что служба
  показалась мне вечностью. А, так как в этой сумасшедшей карусели почти
  не оставалось времени поспать, то я был вымотан сверх всякой меры.
  Разумеется, мне показались безумными мои прежние планы отслужить все
  полгода и заработать кучу денег. Какие деньги?! Только свобода!!!
  
  Совсем по-другому рассуждал Аверий. С чувством опытного рыболова,
  нацеленного на крупную рыбу, в то время, как другие вокруг ловят мелкую,
  он терпеливо ждал своего часа и этот час настал:
  
  - Товарищ капитан, как насчет "укрытия"?
  - Нет, "укрытие" не пойдет, только "выезд".
  
  Далее последовал загадочный разговор об "укрытиях" и ""выездах". На
  "выезды" начштаба был согласен, а на "укрытие" - ни в какую. Спор на
  эту тему возобновлялся несколько раз, наконец, Аверий нашел удобную
  минуту и заперся с капитаном вдвоем. О чем они там беседовали, я так
  никогда и не узнал, но веселости у начштаба по поводу своего отбытия
  по месту основной службы несколько поубавилось. Аверия он через два
  дня отправил домой, а Пятистенного и Николая заставил ставить свои
  подписи на всех документах. Первоначальный толчок в сторону моего
  понимания сути происходящего, дал начфин Валера, заставший меня ночью
  в штабе за чтением моих мудрых книжек. Валера был сильно пьян,
  и я заключил, что он придерживается золотого правила, как и Миша:
  напиваться только по ночам.
  
  - С Иван Иванычем сподобился? - спросил я.
  - Что, с Иван Ивановичем? - не понял он.
  - Ну, Иван Иванович нам вступительную ставил - тебя он не приглашал? -
   пояснил я и рассказал о посвящении помначштаба в "свои люди ". Валера
   вдруг пришел в бешенство:
  - Подонки, жлобы. 0ни нас ненавидят, мерзавцы...
  - Ну, почему?
  - За "укрытие", за "зону", за все!
  - А что это такое - "укрытие"?
  
   Валера посмотрел на меня, как на полного идиота:
  
  - "Укрытие" - это "печка", реактор, саркофаг его еще называют. За выезд
   в зону - один тариф, за работу на реакторе - еще один.
  - И что, много там заработаешь?! В зоне два-три часа, да на "печке"
   10-15 минут!
  - Ну, ты совсем съехал! - Валера посмотрел на меня уже как на полного
   идиота сбежавшего с дурдома, - Хоть пять минут будь зоне или на "печке" -
   все равно тариф платят за весь день!
  - Значит, если я в одном из помещений станции в течение десяти минут буду
   долбить отбойным молотком стенку, то мне будет идти средний заработок
   за день, четыре рубля пятьдесят копеек командировочных и еще два дневных
   тарифа?
  - Совершенно верно! Плюс твоя бесплатная форма и сапоги, плюс бесплатное
   питание и бесплатна койка.
  - Да, ведь для меня это получается сорок рублей в день!
  - А если бы ты был шахтером, то все восемьдесят!
  - За десять минут работы отбойным молотком?
  - Даже если ты рядом будешь стоять и водичкой поливать!
  - Какая еще водичка?
  - Пылеподавление - чтобы радиоактивную пыль не вдыхать!
  
  Я стал прикидывать в уме, сколько же будет стоить народу полный демонтаж
  Чернобыльского монстра, но размер расходов не поддавался моему воображению.
  В этом веке стране такая роскошь явно не по карману. Я подумал еще, сколько
  лишних денег выплачивается за липовые выезды тыловикам, которых в каждой
  части - десятки человек. А выезды им ставят только потому, что без выездов
  не поставишь "радики", а без "радиков" не наберешь дозу, а без дозы не
  уедешь домой раньше срока, а не пообещаешь досрочный дембель - никто не
  будет работать в столовой, на складе, в штабе, некому будет за водкой ездить
  для офицеров... Получается, страна воюет не столько с радиацией, сколько с
  "радиками". "Радики", которые нужны каждому, "радики", из-за которых
  совершаются чудовищные приписки, "радики", за которые выплачивают
  огромные деньги по всей стране, а печатный станок все печатает-печатает
  купюры...
  
  - А теперь представь себе, - усмехнулся Валера, - приходит к тебе некто,
   дает что-то завернутое в газету - круглое и продолговатое - и просит
   добавить десяток выездов с "Укрытием".
  - Да это же рублей пятьсот будет!
  - Да-да, совершенно верно, в среднем рублей пятьсот. Ну почему
   бы и не сделать хорошему человеку пятьсот рублей за бутылку!
  
  Я похолодел. Решетки на окнах, до этого так раздражавшие меня, показались
  как нельзя более уместными. Сколько же этих бутылок уничтожила наша
  шайка-лейка? Теперь я понял, почему Аверий и Пятистенный так настойчиво
  пытались втянуть меня в свою компанию. Круговая порука! Мол, раз вместе
  пили, то и ...
  
  -А ты все знал? - спросил я Валеру.
  - Догадывался. Эти жлобы с перепоя и приписать толком не умеют, все
   ошибаются - на один день по два выезда пишут. Ну, а полностью все
   я узнал от Аверьянова.
  - Он тоже догадался?
  - Как же! Сосунок! Ему только перед строем выпендриваться! - тут Валера
   перешел с обычного армейского сленга, наполненного матом всего лишь на
   треть, на мат полностью, - Эта скотина сама ему сказала перед дембелем!
  - Зачем?
  - Зачем? А ты сам не догадываешься?
  
  Я стал догадываться. Потом встал, подошел к полкам с документами и нашел
  дело убывшего рядового Чурбанова Аверия, чуваша по национальности, прораба
  по специальности, 1946 года рождения. Ни работа в штабе, ни, тем более,
  шитье карманов на "фазенде", прерываемое загадочными командировками,
  в документах не значились. По бумагам выходило, что Аверий - герой
  Чернобыля, каждый день трудившийся на "печке". Я посмотрел на Валеру.
  
  - Догадался? - улыбнулся он, - Правильно! Аверий сам подошел к капитану,
   сам все объяснил - и капитан ему подмахнул, да еще и грамоту выдал!
  - Такую? - спросил я и взял из стола чистый бланк и стал читать его, как
   в первый раз: "Благодарность участнику ликвидации последствий аварии
   на Чернобыльской АЭС".
  - Такую, - подтвердил начфин.
  
  Я раскрыл бланк, который был сложен книжечкой. На его левой стороне была
  помещена фотография АЭС с деланная с самолета, а на правой половине под
  грифом "За нашу Советскую Родину!" шел текст с пропущенными для вписания
  фамилий местами:
  
  "Товарищу......
  
  Выполняя задание Советского правительства в необычайно сложной
  обстановке, Вы уверенно прошли испытание на мужество и стойкость,
  проявили высокие морально-политические и психологические качества.
  Глубокое понимание личной ответственности за порученное
  дело помогло Вам внести достойный вклад в дело ликвидации
  последствий аварии на Чернобыльской атомной станции.
  
  Выражаем Вам сердечную благодарность за образцовое выполнение
  патриотического долга перед Родиной.
  
  Командир войсковой части .......
  
  Заместитель командира
  
  по политической части ....... "
  
  Я перевернул страничку и на последней чистой стороне
  прочитал внизу мелким шрифтом: "Художник М. Горняк "Плакат".
  Москва,1988 г. Изд.№09258^9.8.7-3176 .Т.800 000 экз.
  Тип. изд-ва "Соц. Харкiвщина".
  
  - Это еще не все! - заметил Валера, видя, как я задумался, - Еще справки!
  - Какие справки?
  - Льготные. На предоставление внеочередного отпуска, на предоставление
   оздоровительных путевок, на получение квартиры без очереди, на установку
   телефона, на покупку мебели, машины, на золотые зубы и так далее. Он
   настрочил этих справок с полсотни.
  - Но эти справки недействительны!
  - Это у того, кому он их продавал, недействительны, а у него будут
   действительны!
  - Как, он торговал справками?!
  - Ну, ты, как из леса вышел! - изумился Валера, - Да, торговал справками,
   благодарностями, приписывал выезды, брал водку за оформление документов!
   Горбатьтесь здесь, перебирайте бумажки, ездите на "печку", жрите радиацию,
   крутите дома свои станки - ему всего этого не надо. Он посидел здесь
   пару месяцев - и ему теперь надолго хватит! Сволочь!
  
  Валера так грохнул кулаком по стене, что хилый штабной вагончик заходил
  ходуном. Потом он успокоился, пожелал мне доброй ночи и отправился
  отлеживаться.
  
  Но мне не спалось. Вот, значит, что такое "уметь жить с людьми"! Сидя за
  столом и перебирая бумажки, Аверий сумел взять воинскую часть в кулак так
  же, как и мой предшественник. Свято место пусто не бывает: не догадался я,
  догадался он. Я вспомнил его "прощальную гастроль" - последнюю попойку,
  когда он, держа в одной руке стакан водки, другой рукой обнимая меня,
  говорил: "Забудь обо всем, мы ведь вместе служили - теперь мы друзья.
  Между нами ничего не было: я ничего не знаю - ты ничего не знаешь".
  Вспомнил я и его лицо, расплывшееся в сальной улыбке и мне стало тошно.
  Ведь он думал, что знаю все, а я не знал и половины! Впрочем, теперь-то
  я знаю все и больше не допущу...
  
  Так я размышлял бы и дальше, лишний раз, подтверждая известную мысль о том,
  что русский человек задним умом крепок, но течение моего, несколько
  запоздалого возмущения, прервал вдруг командир, ворвавшийся в штаб среди
  ночи, как всегда, внезапно. Вслед за ним в штаб ввалилась целая орава
  офицеров части. Сразу стало шумно и тесно, как днем. Все офицеры безбожно
  курили, и облако табачного дыма снова повисло в воздухе. Пришлось сбежать
  в соседнюю комнату, откуда я стал прислушиваться к совещанию, стараясь
  узнать в чем дело, почему такой переполох среди ночи. Догадываться долго
  не пришлось, и причина секрета не составляла: на летний сезон соединение
  получало приказ рассредоточиться по новым местам дислокации. Я живо
  представил себе все прелести переезда, палаточный быт в новых местах
  и подумал, что хорошо, что "лодка всплыла" - может действительно удастся
  выбраться из этого дурдома?
  
  Предстоящее перемещение войск спутало мне все планы войны с местной
  мафией в лице Пятистенного и Николая. Предполагалось сначала, что наша
  часть снимется со всеми, получив новую боевую задачу, но потом, в каких-то
  очень высоких начальственных сферах, все переиграли, и мы остались на
  месте для выполнения той боевой задачи, которое выполняло до этого все
  соединение.
  
  То, что мы остаемся, первоначально меня обрадовало, но, как оказалось,
  радоваться было рано. Во-первых, на наши головы посыпалось невиданное
  по количеству пополнение, и это уже само по себе было хуже стихийного
  бедствия для работников штаба. Во-вторых, нам стали передавать отдельные
  батальоны и роты обеспечения, отдельные "точки" за пределами части,
  а также огромное количество "командированных" в Чернобыле. В результате,
  начался чудовищный бардак, который, собственно говоря, так и не завершился
  к окончанию моей службы.
  
  Первыми подали сигнал бедствия работники столовой. Я как раз сидел в штабе
  один, по случаю обеденного времени, как вдруг в штаб кто-то вошел. Это был
  старший повар. Обут он был в сапоги, далее шли защитного цвета галифе,
  но выше была белая без воротника сорочка навыпуск и белая шапочка.
  Дополнялась картина бледным в красных пятнах лицом и дрожащей челюстью.
  Ему было трудно говорить, и после серии путаных объяснений, я понял только
  то, что жить ему осталось до ужина - и не более.
  
  - Что случилось? Ты можешь объяснить все толком?
  - Съели...,- только и смог ответить старший повар.
  - Что съели? - в моей голове уже проносились разнообразные
   каннибалистические видения и я чуть было не спросил: "Кого съели?"
  - Все съели!!! - выпалил повар, и у меня отлегло на сердце: "все" -
   это не значит "кого-то".
  
  А оснований для худших предположений у меня было достаточно: на каждую
  получку коллектив столовой, как и всей части, напивался вдрызг, и однажды
  в котел свалился один из поваров. На его счастье, вода еще не успела
  нагреться, и он отделался легким испугом. Я же, после того случая, постоянно
  опасался повторения инцидента с более тяжелыми последствиями.
  
  - Все съели - значит вкусно было! - заметил я, - Или бабки бунтуют, что
   помоев не досталось?
  - Съели все и на ужин ничего нет! Сейчас не хватило для двухсот
   человек - они меня чуть не убили, а на ужин убьют обязательно!!!
  
  
  
  Некоторое время я молчал, постигая смысл сказанного. На первый взгляд
  все было поправимо: ну, съели все, ну, на здоровье - сготовят еще. Но
  тут я вспомнил, что для такой прорвы народу так просто не сготовишь,
  что пища в части готовится, в сущности, один раз в сутки, что это
  длительный и сложный процесс, который начинается с выписки из книги
  приказов, которую даю я, потом продолжается на складе, где выдают наряду
  по кухне продукты, потом начинается приготовление мяса, которое готовят
  всю ночь... и так далее. Но первым в этой цепочке всегда был я со своими
  расчетами "прибыл-убыл". И вот, наверно, я ошибся в своих расчетах.
  Мысль о том, что я оставил голодной целую воинскую часть, была ужасна,
  я даже не задумался о том, что вслед за старшим поваром народ будет
  казнить меня. Надо было срочно что-то предпринимать. Я немедленно
  побежал к начальнику штаба и сообщил о катастрофе, потом вернулся назад
  и постарался успокоить повара:
  
  - Иди в столовую и жди. Начальство что-нибудь придумает.
  
  Повар ушел, а я остался. Через некоторое время в штаб начали прибывать:
  начштаба, начпрод, зам. по тылу, начальник столовой, замполит и, наконец,
  сам командир. Все смотрели на меня с сочувствием, кроме командира - тот
  не смотрел в мою сторону совсем. Да и сочувствие первых было не надолго,
  всего лишь до ужина...
  
  - Потрудитесь представить свои расчеты! - грозно приказал командир и,
   наконец, посмотрел на меня. Лучше бы он этого не делал. В его глазах
   я прочел себе приговор: "Расстрел на месте с конфискацией имущества и
   лишением всех прав состояния, но, учитывая, что преступление совершено
   в мирное время..."
  
  - Вот все расчеты, - сказал я, вручая командиру папку с бумагами. Вся
   комиссия склонилась над столом, пытаясь обнаружить мою
   ошибку. Когда же через час поисков командир, наконец, длинно и
   витиевато выругался, то у меня отлегло на сердце - моей ошибки
   здесь нет и причина катастрофы в чем-то другом.
  
  - Ну-ка, дай мне штаб соединения! - приказал командир. Я с радостью
   бросился выполнять приказ, так как уже не был преступником, а помощником
   командира согласно своей должности и штатному расписанию.
  
  Подавать трубку командиру, как раз входило в мои обязанности.
  Непосвященному может показаться, что нет легче работы, чем подавать
  трубку командиру. Чего доброго, могут подумать, что я бросился подавать
  трубку из соображений мелкого подхалимажа. Но так может думать только
  тот, кто не видел современного полевого армейского телефона. Впрочем,
  таковых вряд ли кто найдет, учитывая, что все смотрели фильм "Ленин в
  Октябре". Помните, герой снимает трубку, крутит ручку и кричит: "Барышня!
  Барышня! Смольный, пожалуйста!!!" Так вот современный армейский телефон
  тоже надо крутить, но значительно дольше. Для этой цели командиру положен
  помощник, в данном случае - я.
  
  - "Сирень", "Сирень!" - кричал я в трубку после того, как озверело
   крутил ручку с полминуты.
  - "Сирень" слушает.
  - Дай "Куст"!
  
  В трубке что-то защелкало - видимо теперь "Сирень"" крутил такую же ручку
  в надежде разбудить "Куст". Я же водил пальцем по схеме составляя нужную
  мне цепочку - "Сирень"" - "Куст" - "Тайга" - "Береза" - "Клен" - и так
  далее, вплоть до штаба соединения, который переехал и находился теперь
  от нас в полутора сотнях километров. Все узлы связи были зашифрованы, и
  неизвестно было, через Чернобыль я пытаюсь дозвониться или через Киев.
  Я знал, что, имея лишь схему связи на руках, можно дозвониться куда угодно
  из любого армейского телефона, даже из телефона, который стоит в будке
  у дневального, хоть в Москву или в любую воинскую часть. Этим пользовались
  многие офицеры, которые звонили в свои части и просили передать привет
  своим женам. Я много раз пробовал выйти на киевскую городскую сеть,
  но далекая телефонистка, как правило, отвечала: "Нельзя"! - тем кончались
  мои попытки.
  
  Примерно двадцать минут я пытался вызвонить штаб соединения и, наконец,
  мне это удалось. Я торжественно поднес трубку командиру:
  
  - Алло! Штаб? - закричал командир в трубку, - Вы всех своих людей
   забрали? А-а?! У нас тут перерасход по питанию! А-а?! Хорошо!
  
  - М-ать-их-дер-ри-р-раз-этак!!! - последнее командир сказал положив
   трубку, после чего начал раздавать ценные указания:
  - Значит, вам: сготовить что-нибудь успеете?
  - Только чай и вермишель, и то, если задержать ужин...
  - Ясно. Значит, задерживаем ужин на два часа, чай и вермишель,
   остальное - сухим пайком. А вам, - командир обратился к начштабу, -
   поднять весь штаб и разобраться в чем дело! Где Пятистенный?
  - Отдыхают после обеда, - доложил я. Всем стало ясно, что я мог бы
   доложить: "Ужрались до страусиного блева!" Командир задумался.
  - Вот что, - сказал он, наконец, - раскрутимся с делами, подготовьте им
   замену - и вон из штаба. Чтоб духу этих алкоголиков здесь не было!
  
  "Вот оно, торжество справедливости! - подумал я, - теперь помахают
  лопатой, на "печке" погреются! Вот, только, что Аверий успел удрать".
  Время показало, как я заблуждался. "Раскрутиться с делами и подготовить
  замену" на деле означало вот что: во-первых, необходимо было доделать всю
  работу, которую Пятистенному некогда было сделать из-за попоек. Поручить
  эту работу кому-нибудь другому не представлялось возможным, так как
  только он был посвящен во все тонкости своей должности. Во-вторых,
  подготовить другого человека мог только Пятистенный и никто больше.
  Разумеется, ефрейтор не собирался рубись сук, на котором сидел, и надо
  было придумать какое-либо подходящее объяснение. Как мне показалось,
  капитан Аверьянов такое объяснение нашел:
  
  - Ты ему скажи, "лодка всплыла", и надо найти замену!
  - А на самом деле? - спросил я.
  - Как только подготовит замену - погоним из штаба к такой-то матери!
  
  Идея гнать к такой-то матери Пятистенного понравилась мне необычайно.
  Он очень переменился со времени своего прибытия в часть, хотя не прошло
  еще и двух месяцев - стал важным, заносчивым и очень деловым. В отличие
  от Аверия и, тем более, от молчаливого Николая, Пятистенный язык за зубами
  не держал, и любой, кто видел его в пьяном виде, то есть, почти всегда,
  мог узнать, что главный в штабе - он, ефрейтор Пятистенный, что он
  может поставить любому столько "радиков", сколько захочет и, даже,
  дембельнуть в любой момент. При этом "начальник штаба", так окрестили
  его все солдаты части, прихлопывал своих "подчиненных" по плечу, а,
  так как Пятистенный был очень малого роста, то ему приходилось вставать
  для этого на цыпочки. Становилось совершенно очевидным, что он пытается
  занять место уехавшего Аверия, да и сам Аверий во время отъезда вручил
  Пятистенному ключи от "фазенды", и, тем самым, как бы передал ему бразды
  правления мафией. Именно этому я и решил помешать всеми возможными
  средствами.
  
  - Слушай, Пятиствольный, начштаба велел тебе срочно готовить замену,
   "лодка всплыла"! - сказал я ему, как только он проспался после
   очередного возлияния.
  - Ты, ето, чево? Ты, это, не шутишь? А замена капитану есть?
  - Из штаба округа сообщили, через пару дней замена придет, - соврал я.
  
  Пятистенный засуетился и запричитал. Видимо, счастье свалилось на него
  так неожиданно, что он сразу не знал, что делать. Я предложил посмотреть
  списки недавно прибывших. После некоторого изучения этих списков, мы
  остановились на одной кандидатуре и отправились искать этого человека.
  
  Был уже конец апреля. Хотя на работу в зону и на "печку" еще ездили
  в бушлатах, но по части ходили уже по-летнему. Часть, казалось, была
  погружена в легкую полудрему: изредка туда-сюда прохаживались свободные
  солдаты и офицеры, на врытых в землю скамейках возле палаток сидели
  по двое, по трое дежурные от подразделений и, от нечего делать, курили.
  Замену Пятистенному мы нашли сидящим в будке дневального. Это был, как
  оказалось, рослый детина с мордастым лицом. Одетый по случаю дежурства
  в бушлат, он с трудом впихнулся в маленькую будку, и его руки и ноги
  выглядывали на улицу.
  
  - Ну-ка, встань приказал ему Пятистенный. Тот взглянул на него сонными
   глазами, узнал, и, к моему неописуемому удивлению, вскочил. Пятистенный
   немедленно плюхнулся на его место, и будке сразу стало просторно.
   Теперь только я заметил, что в будке кроме стула поместился еще полевой
   телефон и транзисторный приемник, который притащил, скорее всего, этот
   детина.
  - Слушай, вот, - Пятистенный ухватился за полу бушлата и потянул детину
   к себе. Тот наклонился к ефрейтору и стал похож на букву "г", - Будешь
   в штабе служить!
  
   Детина вытаращил на Пятистенного глаза, а ефрейтор, довольный
   произведенным впечатлением, его отпустил, но тот так и остался
   стоять в прежней позе.
  
  - Я не могу, - наконец выпалил наш избранник. Это оказалось новостью
   как для ефрейтора, так и для меня. Мы стали расхваливать штабное
   житье-бытье, но тот уперся, и, чем дольше мы его уговаривали, тем
   сильнее он стоял на своем.
  - Я лучше на "печку" буду ездить, честно отработаю свое - отвечал он.
  
  Напрасно мы доказывали ему, что те же "радики" он получит не выезжая
  из части, что настоящие "радики" опасны для здоровья, что в штабе никто
  не служит больше трех месяцев и так далее, и тому подобное. Тот упорно
  стоял на своем. Так нам и пришлось уйти несолоно нахлебавшись. Тем более
  обидно это было для меня: парень, надо полагать, был честный, и не хотел
  лезть в грязные штабные дела. Мне как раз такой товарищ и был нужен.
  Теперь же на место Пятистенного придет еще какая-нибудь сволочь, и все
  начнётся сначала. Так оно и случилось.
  
  
  Часть 8.
  
  
  Нам еще пришлось побегать по части довольно много, прежде чем нашлась,
  как нам показалось, достойная замена ефрейтору. Таковой объявился через
  три дня. Он работал на гражданке художником, умел печатать на машинке и
  имел незаконченное высшее образование - три курса юридического факультета.
  Последнее обстоятельство привело меня в такой восторг, что я совершенно
  не задумался над вполне логически вытекающим из этого вопросом: а почему,
  собственно, он закончил всего три курса? Что помешало ему закончить
  университет? Проявленное мной легкомыслие, аукнулось мне тогда, когда
  Фазлыев, такова была фамилия нашего нового товарища, пообещал меня
  найти в Киеве и прирезать. "Ты жди, к тебе придут!" - заявил он мне на
  прощанье, когда уже собирал чемоданы на дембель. Но это случилось через
  месяц, а сейчас я, ни о чем не подозревая, с интересом рассматривал
  обнаруженное нами сокровище. На первый взгляд, он показался мне казахом,
  и об этом говорил весь его вид: плоское лицо, раскосые глаза, по-восточному
  худая фигура с непропорционально большой головой. Но он заявил нам, что
  он "грек", и вопрос о его национальной принадлежности меня, как и всякого
  русского, перестал интересовать. Гораздо более меня интересовал другой
  вопрос.
  
  "Грек" служил в соседней части, и нам надо было его как-то поменять, причем
  не вызывая подозрений у командования его части относительно выдающихся
  способностей Фазлыева - художники ценятся в любой части. Обменом занялся
  сам начштаба Аверьянов и скоро выяснил, что этой части срочно требуется
  водитель на КрАЗ и японский магнитофон. О существовании обменного фонда
  из японских магнитофонов я не знал и с большим изумление отметил,
  когда совершалось торжественное вручение магнитофона новому владельцу, что
  у Миши в сейфе лежит не менее десятка коробок с портативными магнитофонами
  "Sony". Откуда они взялись? Некоторый свет на историю с магнитофонами
  пролила история с военторговским лейтенантом. Дело в том, что когда
  соединение рассредоточилось по территории двух областей, то все пополнения
  стали проходить через нас, чем и воспользовался наш командир: он отбирал
  для себя самых лучших офицеров и скоро в части был полный комплект офицеров
  и даже более того. Положение усложнялось тем, что, раз мы стали выполнять
  боевую задачу за все соединение, то и штаты наши стали раздуваться, как на
  дрожжах, появились новые подразделения, состоящие из военнослужащих трех
  сортов: наши, не наши и прикомандированные к нам. Каждый из этих сортов
  делился, в свою очередь, на подсорта: "командированные в Чернобыль",
  командированные на "точки" и те, кто ходил у нас по части. Получалась
  полная путаница и бестолковщина. Поэтому каждый вновь прибывший офицер
  сначала ошалело носился по части два-три дня, потом успокаивался и, наконец,
  погружался в философски-созерцательное состояние, разумно рассудив, что
  начальству виднее и начальство само решит, что ему делать. В один из
  прекрасных дней в штаб забежал тот самый военторговский подполковник,
  которого я запомнил еще с первого дня службы. Его появление здесь вызвало
  небольшой переполох, так как он на одну звездочку был выше нашего командира.
  Невозмутимым оказался только сам командир:
  
  - А-а! Привет-привет, заходи, - сказал он зашедшему так, словно давно
   его поджидал.
  - Ты что же у меня специалистов перехватываешь? - начал, было, тот, - У нас
   экономистов не хватает, а ты его себе забрал!
  - Уладим, уладим, - проговорил майор, затаскивая подполковника к себе в
   комнату, - Как, кстати, у тебя с японскими магнитофонами?
  
  О чем они разговаривали у себя в комнате, я так и не расслышал, но после
  ухода подполковника, командир пригласил меня к пишущей машинке, и я срочно
  отпечатал приказ об откомандировании ценного специалиста в распоряжение
  военторга, а с ним еще двух офицеров. Что попало в Мишин сейф на этот раз,
  я так и не узнал, но, во всяком случае, узнал, на какие жертвы пошло
  командование части, чтобы перевести к нам Фазлыева. Я же потерял одного
  из лучших водителей части и был этим обстоятельством очень расстроен, так
  как в последнее время командир и начштаба взвалили на меня часть своей ноши,
  видимо ту часть, которую надо было бы поручить Ивану Ивановичу, но учитывая
  его бестолковость... В общем, я стал подбирать специалистов из солдатского
  состава на те или иные должности в части, а, соответственно, стал
  приглядываться ко всем новоприбывшим и прикидывать, на что они сгодятся.
  Отданный нами водитель, был из очень полюбившийся мне команды. Эта команда
  была призвана откуда-то с Урала и успела до нас отбыть месяц в "учебке".
  Толку от этой "учебки" не было никакого, она могла лишь только озлобить
  народ - мол, почему сразу в Чернобыль не едем, зачем было месяц дурью
  маяться в учебке? Но народ в той команде не озлобился и не спился. Это были
  хоть и малообразованные люди, но какие-то крепко сложенные физически и
  духовно. На мир они смотрели просто и естественно, как, может быть,
  смотрели на мир казаки Семена Дежнева, вышедшие, кстати, из тех же мест.
  Казаки, которые имея в своих руках кроме сабли и ружья лишь одно орудие
  производства, топор, строили крепости, ладили корабли, совершали великие
  географические открытия. Из этой команды я почти всех отправил служить на
  "точки". "Точками" я называл постоянные посты для охраны дорог или иных
  объектов, удаленных от части на многие километры. Гарнизон "точки"
  составляли три-четыре человека, редко десять. Жили они, чаще всего, в полной
  глуши и надо было быть сильным человеком, чтобы не свихнуться, не спиться
  или не удариться в бега.
  
  Одного же человека из той команды, водителя, я оставил для официальной
  командирской машины, но командир взял себе другого, половчее и смышленого
  в разных там делах, а мой остался без машины и ему приходилось махать
  лопатой, как и всем. И вот мы обменяли его на Фаздыева. Соседняя часть
  получила отличного водителя на свой КрАЗ, а что получили мы? Я внимательно
  начал изучать новенького.
  
  фазлыев "врубился" в работу сразу, так что я очень удивился. Помимо этого,
  он сделал таблички на грудь с указанием должности. Таблички представляли
  собой узкие полоски бумаги, где слева Фазлыев изобразил армейскую звезду,
  справа - герб Советского Союза, а посередине - Чернобыльскую АЭС, по
  которой крупно написал название наших должностей, что-то вроде:
  "3ав. расчетно-аналитическим отделом". В тот же день Миша куда-то съездил,
  закатал таблички в прозрачную пластмассу, и мы все быстро нашили таблички
  на свою форму. Особенно радовался Пятистенный, который имел семь классов
  образования и должностей выше слесаря и электрика не занимал, а теперь
  стал вдруг "аналитиком".
  
  Я же внутренне посмеивался в ожидании, когда "аналитик", наконец, натянет
  на себя марлевый намордник и отправится на работы в Чернобыль, но наступил,
  наконец, момент, когда я вдруг обнаружил, что все куда-то пропали из штаба,
  в том числе и Фазлыев. "Не может быть!" - подумал я и, еще не веря в свою
  догадку, бросился на "фазенду". Увы, худшие мои подозрения подтвердились
  полностью - вся кампания находилась там и отмечала вступление Фазлыева в
  наш коллектив. Особенно "наотмечался" сам Фазлыев. Как человек восточного
  типа, он не мог сопротивляться разрушительному воздействию алкоголя, как,
  скажем, украинец или, тем более, грузин. Поэтому Фазлыева выбивали из седла
  первые же полстакана, после чего он превращался в полностью неуправляемое
  создание, в котором - это чисто восточная деталь - еще теплилась последняя
  перед принятием алкоголя мысль, которую он пытался реализовать с упорством
  полного идиота. На этот раз он принял алкоголь как раз в тот момент, когда
  рассказывал свою биографию и дошел до момента, когда его выгнали из милиции
  и с юридического факультета. Он еще два часа рассказывал нам о том, какая
  собачья работа в милиции, и как там мало платят, как он бросил университет.
  Вдруг, озлобясь, он начал вспоминать нашего "опера", который пристал к нему
  с расспросами, где это он шлялся, что нет соответствующих пометок в военном
  билете:
  
  - Я ему говорю, в "органах" служил, а он мне: "Это мы еще проверим!"
  
  Насчет "опера" я Фазлыеву не поверил. Это был тихий и скромный человек,
  запасной офицер, директор сельской школы. О том, что он работал "опером",
  никто не знал, и я в том числе, если бы не Фазлыев. Тот крыл "опера"
  последними словами и кричал, что он хоть и бросил юрфак, но законы знает,
  а поэтому никому не позволит, без достаточных на то оснований, приставать
  к человеку, который решил честно отдать свой долг, а тем более здесь, в
  штабе, где вся работа секретная, и он уже многое знает, а значит сумеет
  кого надо прижать, если те к нему начнут приставать с ненужными расспросами,
  которые обижают честного человека, грека по национальности, а, если думают,
  что он грек, то и приставать можно ...
  
  В расстроенных чувствах покинул я "фазенду" и вернулся в штаб, где работы
  для меня и так было по горло: из столовой продолжали поступать тревожные
  сигналы о перерасходе продовольствия, и местные жители, дежурившие за
  столовой в ожидании отходов, уже несколько дней не получали ничего для
  своих свиней. Надо сказать, что проблема занимала не только меня,
  головоломку решали, и командир части, и начштаба, и замполит. Из штаба
  соединения постоянно приходили телефонограммы с требованием "установить
  неучтенный личный состав". Но "неучтенный личный состав" продолжал
  оставаться неуловимым, и все ломали головы над вопросом: "Откуда взялись
  лишние рты?"
  
  - Ну-ка, давай, сходи в разведку! - приказал командир, как только я
   переступил порог штаба, - Пройдись по пустым палаткам и узнай, может
   остался кто.
  
  И я отправился в разведку. Был хороший солнечный день начала мая. Я уже
  ходил в своей "афганке" и пилотке, которую снял с первого попавшегося
  бойца, приехавшего с "учебки", где вместо "пидерок" выдавали обычные
  пилотки. Приехавшие из "учебок", на первых порах, не знали, что ходить в
  пилотке у нас является особенным шиком, и поэтому охотно обменивали
  пилотки на диковенные головные уборы.
  
  Высшим же шиком была "афганка". Разгуливая в ней, я прямо упивался общим
  внимание ко мне со стороны бойцов, так как я был первым человеком из
  солдатского состава части, кому посчастливилось достать эту форму.
  Не все офицеры имели "афганку", и некоторые покушались на мою, поэтому
  я твердо решил - если меня "разденет" кто-нибудь из офицеров, то буду
  ходить в трусах по части в знак протеста. Тем более, что и командир уже
  достал себе "афганку" и теперь смотрел сквозь пальцы на явную борзость
  нижнего чина в моем лице.
  
  Итак, в солнечный майский день я отправился на разведку, вырядившись,
  как на дембель. Большая часть палаток, куда я заходил, была пуста.
  Некоторые были даже заколочены досками. Но улов все же был: я обнаружил
  неучтенных музыкантов, которые оставшись на месте, спокойно ходили в
  столовую, потом я обнаружил роту связистов - тех самых "Сиреней", "Кленов"
  и "Березок" - далее мне удалось обнаружить несколько подразделений и,
  наконец, я забрел в заброшенную палатку, заставленную кроватями без
  матрацев, табуретками и прочим брошенным барахлом. Кругом был мусор,
  объедки и пустые бутылки из-под водки. В центре полутемного помещения
  находились четыре застеленные кровати и на них, не раздеваясь, в сапогах,
  спали четверо бойцов странного вида.
  
  Во-первых, они были не стрижены месяца три, на "гражданке" такие
  прически обычны, а здесь бросались в глаза. Во-вторых, они были
  сильно заросшие до состояния, когда можно уже говорить "борода".
  
  - Здорово, бойцы, - сказал я, - Вы из какой части будете?
  
   На мое приветствие и вопрос открыл глаза лишь один, а остальные
   так и не проснулись.
  
  - М-н-да...,- протянул он и закрыл глаза снова.
  - Это что за подразделение? - грозно выговорил я, подойдя к тому, кто
   только что подал признаки жизни. Он отрыл глаза снова и опять стал
   мычать, но я уже не давал ему передышки:
  
  - Давай, давай, докладывай!
  - Не знаем, - доложил, наконец, он, кое-как придя в себя и сев на
   кровати, - Нас здесь, вот, бросили...
  - Давно? - поинтересовался я.
  - Не помню...
  
  Глядя на его бороду и на грязные, лохмы я сразу поверил, что "давно",
  поэтому решил расследовать этот диковинный случай. Я и раньше замечал
  в части бородатых бойцов, но ни разу не слышал, чтобы солдатам и офицерам
  разрешали носить бороду, тем более что на построении как нашей части,
  так и всего соединения таких бородатых никогда не было. Поэтому я
  решительно потребовал:
  
  - Ваши документы сюда! И твои, и их тоже!
  
   Тот послушно подал мне свой военный билет, потом вытащил документы
   и у своих товарищей, которые продолжали, как ни в чем, ни бывало, спать
   сном праведников.
  
  - Чем вы тут занимаетесь?
  - Ничего не делаем, мы уже пятый месяц служим - нам бы на дембель,
   товарищ... начальник. Простите, не знаем вашего звания...,- он замялся,
   видимо, "афганка" сбила его с толку, и он принял меня за офицера.
  
  - Рядовой, - невозмутимо ответил я.
  - А...- потянулся он за документами.
  - ...а документы получишь в штабе - сказал я ему, пряча военные
   билеты в карман, - Как очухаетесь, так и приходите.
  
  Как потом выяснилось, их отчислили из своей части для перевода в нашу
  еще месяц назад, но выдали документы на руки. Ничего не разбиравшиеся
  "в бумажках", бойцы решили загулять и гуляли вплоть до моего появления
  в палатке.
  
  Их дальнейшая судьба была такова: еще примерно неделю они продолжали
  привычный образ жизни, потом постриглись-побрились и пришли к нам в штаб.
  Еще пару недель они "сидели на фоне", и я их видел в нарядах то там,
  то тут, а потом им дали "дембельский аккорд" - побелку кухни - с которым
  они справились как раз к моему дембелю.
  
  Полный бардак, связанный с отъездом большинства частей соединения,
  с непомерным раздуванием штатов нашей части, с розысками пропавших
  подразделений и отдельных бойцов, выбил меня из колеи окончательно.
  Я вымотался и так устал от недосыпания и сумасшедшей карусели в штабе,
  что совершено ничего не стал соображать. Интересно, что дурдом был только
  в штабе, а вокруг была тишь, да гладь - стоило только посмотреть в окно,
  и были видны бойцы, которые маялись от полного безделья. Тем и важна
  была для меня служба в штабе, что работы здесь было на все двадцать
  четыре часа в сутки, и время летело, на удивление, быстро.
  
  Очень быстро произошли назначения и перемещения по штабу. Во-первых,
  убрали Ивана Ивановича, потому что произошел тот инцидент с генералом,
  который приехал из штаба соединения выяснять, отчего у нас бойцов так
  много. Во-вторых, на смену начштабу, капитану Аверьянову, прибыл новый
  начштаба, капитан Ржевский.
  
  Сколько я не вспоминаю капитана Ржевского, я не могу его вспомнить иначе,
  чем в гусарской форме, хотя в жизни я видел его в ВСО, а потом в "афганке".
  Ржевскому судьбой было предназначено родиться в девятнадцатом веке и
  поступить в гусары, но волею злого рока он попал во вторую половину
  двадцатого и очень страдал от этой чудовищной ошибки.
  
  - Ч-чер-р-т знает что! - прорычал он, первый раз войдя в штаб, - А ну,
   бр-рысь все отсюда!
  
  Эта манера - гнать всех в шею из штаба - сохранилась за ним и в дальнейшем.
  Разогнав всех, он садился за стол так, будто только что был ранен в тяжелом
  бою, и только вот такое печальное обстоятельство и заставило его из седла
  пересесть за письменный стол. Потом он тупо смотрел на стопку документов,
  которые мы ему положили на подпись, и печать, и наливался яростью. Наконец,
  он взрывался, и в глазах его можно было видеть жуткую сечу, в которой он
  беспощадно рубился за Веру, Царя и Отечество.
  
  - А-а-а! Наложили бумаг, сволочи! Работать не умеете! Я вас научу
   работать как надо!!!
  
  Как раз вскоре после его прибытия к нам приспело очередное пополнение.
  Я привел новобранцев к штабу, предупредил, что буду вызывать по одному,
  а сам зашел в штаб и принялся раскладывать свои журналы, готовясь к
  процедуре принятия бойцов в состав части.
  
  - Ты что, сюда их заводить собрался?! - спросил меня наш "гусар".
  - Так, точно, товарищ капитан!
  - А ну, вон отсюда! Сядешь в летний класс и там всех перепишешь!
   Через десять минут - доложишь!
  - Через десять минут? Да я за час не успею, товарищ капитан!
  - Какой час! - закричал на меня Ржевский,- Смотри, как работать
   надо! - с этими словами он выскочил на улицу и рявкнул на
   собравшихся новобранцев:
  
  - С-стано-вись!!!...
  
  Сказанное капитаном, произвело впечатление. Новые бойцы испуганно
  шарахнулись, потом заметались и, наконец, выстроились ша
  в неровную линию. Ржевский начал считать:
  
  - Первые десять - в первый батальон, вторые десять - во второй
   батальон...
  
  Обрадованные зеваки, оказавшиеся тут совершенно случайно, сразу же уводили
  пополнение по подразделениям, а я, ошарашенный напором капитана, безмолвно
  наблюдал всю сцену, пока возле штаба не осталось ни одного прибывшего.
  
  - Учись, сынок! - процедил мне капитан, хотя и был младше меня на
   десять лет.
  
  Урок мне запомнился надолго - несколько дней после этого я бегал по части
  с одним и тем же дурацким вопросом: "К вам пополнение не поступало?" Я не
  уверен и до сих пор, что нашел тогда всех и занес их данные в книги,
  приказов. Воображаю, как полгода спустя, уже к другому начштабу, подошел
  один из ненайденных мной бойцов. Мог произойти такой разговор:
  
  - Товарищ начальник штаба, не пора ли меня увольнять?
  - А ты кто такой? В списках части тебя нет...
  
  Впрочем, не все так трагично. Для такого случая есть "чернила для дураков".
  С этими чернилами я познакомился тогда, когда сделал свою первую ошибку
  в книге приказов. Очень огорченный, я пошел докладывать начальнику штаба.
  Тот посмотрел на мой шедевр без всякого интереса и заявил:
  
  - Готовь "чернила для дураков".
  
  Ясно было, кто в данном случае "дурак", а что касается самих чернил, то
  это оказалась обыкновенная хлорка, которую разводили в воде и полученным
  раствором уничтожали любые записи в книге приказов. Особенно эти чернила
  понадобились мне, когда в часть должна была нагрянуть проверка.
  Перепуганный начштаба велел мне отдать приказом всех офицеров, находящихся
  в тот момент в отпуске, включая и командира части. Когда же комиссия
  уехала, кстати, так и не поинтересовавшись, все ли офицеры находятся в
  части, капитан вдруг мне заявил:
  
  - Кто тебе велел отдавать приказом офицеров в отпуск, тем более, командира
   части?!
  - Да...вы же сами...
  - Так, давай быстро готовь "чернила для дураков", и чтобы этих
   приказов я больше не видел!
  
  Я тогда развел хлорку и вывел приказы, но меня не оставляли сомнения
  относительно того, что этой операцией я изъял из государственного кармана
  примерно тысячу рублей. Тогда я стал приставать к капитану с просьбой
  засвидетельствовать свое устное распоряжение печатью, что он в конце и
  сделал - поставил печати на пустые места, тем самым освободив меня от
  ответственности за это преступление.
  
  Теперь, капитан Аверьянов от нас уходил, и по этому поводу возникло одно
  очень существенное осложнение: надо было срочно достать водку. Раньше
  такие вопросы благополучно разрешал Аверий, а сейчас начштаба обратился
  ко мне:
  
  - Надо водки достать.
  - Нет проблем, - бодро заявил я капитану, - Если прямо сейчас рвануть
   в Киев, то к вечеру привезу!
  - Тогда, давай! - сказал мне Аверьянов и вручил деньги. Я тут же
   переоделся в гражданское и "рванул" из части как можно быстрее.
   Только уже подъезжая к городу, я вспомнил, что сегодня воскресенье,
   и винные магазины не торгуют. Но было уже поздно.
  
  К моменту описываемых событий, государственная политика в области пьянства
  претерпела существенные изменения. От лозунгов - "Пьянству - бой!" - и
  намерения искоренить алкоголизацию населения раз и навсегда, правительство
  пришло к более умеренной позиции. Эта умеренность объяснялась, с одной
  стороны, решительным сопротивлением "сухому закону" чуть ли не всего
  населения СССР, с другой стороны, в госбюджете образовалась многомиллиардная
  дыра, которую ничем кроме водки правительство не могло заткнуть. Однако,
  демократизация в этой области еще не поднялась до такого уровня, когда
  водку можно было бы купить в любой день и в любой час, поэтому мне
  предстояло еще поломать голову над этой задачей. Конечно, я поехал сначала
  домой, где застал жену в каком-то необыкновенно возвышенном настроении и
  того самого лучшего друга, с которым мои читатели уже встречались. В
  квартире было все непривычно чисто и прибрано, хотя я прекрасно знал, что
  моя жена - неряха.
  
  - Познакомься, теперь это мой новый муж, - сказала она. "Новый муж" как-то
   весь испуганно сжался и ничего не сказал: видимо слова застряли у него
   в горле. Я же не обратил на него никакого внимания: мой взгляд был
   устремлен на стол, где рядом со свежим букетом дорогих роз стояла
   нераспечатанная бутылка вина.
  
  - А водка есть? - спросил я своего преемника.
  - Д-да...вот...только вино...- выдавил он из себя наконец.
  - Ладно, - согласился я, запихивая бутылку себе в сумку, - А тебя
   когда-нибудь тоже в Чернобыль заберут, так что, можешь не расстраиваться.
  - Не заберут, - вставила бывшая жена. Она решила поначалу, что я хочу
   ударить бутылкой "мужа", а теперь увидела, что все обошлось.
  - 0н преподаватель в университете, а преподавателей не забирают.
  - Тогда будь счастлива! Кстати, где сейчас можно водку достать?
  - И с этим человеком я провела свои лучшие годы! - начала заводиться жена,
   поверив окончательно, что я буянить не буду.- Тебя только водка
   интересует!
  - Таксисты знают, где достать, а часто и сами торгуют, - сказал мне
   преподаватель университета,
  - Thanks! - прошипел я, но, выйдя из дома, отправился на трассу и принялся
   голосовать всем встречные такси.
  
  Как только очередная машина останавливалась возле меня, я распахивал дверь
  и выпаливал:
  
  - Водка есть?
  
  Водители почему-то не отвечали и, вместо ответа, так сильно нажимали на
  педаль газа, что машины буквально срывались с места. Дело кончилось тем,
  что ко мне подошел здоровенный верзила, голосовавший за мной метрах в
  пятидесяти. Он никак не мог остановить такси, которые после меня со
  страшной скоростью исчезали в дали.
  
  - Тебе куда? - спросил он. Я заметил полосатый военный тельник,
   выглядывавший из-за ворота его рубахи.
  - Слушай, друг, - сказал я ему неожиданно для самого себя, - Нужна водка,
   три банки, помоги достать!
  - Хорошо, - согласился он сразу, - мне полбанки!
  
   Тут я чуть было не испортил все дело:
  
  - Нельзя, меня кореша ждут...
  - Как знаешь, - пожал плечами тот и встал возле дороги с поднятой рукой.
  
   В этот момент меня осенила блестящая идея:
  
  - Я тебе бутылку вина дам, вот!
  - Другое дело! - мой новый друг повеселел, и мы с ним отправились в
   ближайший двор, где он оставил меня на детской площадке, но уже через
   несколько минут появился с бутылками в руках. Я отдал ему вино, но
   оказалось, что это еще не конец программы.
  
  - Ты, за кого меня держишь? - спросил он меня удивленно, когда я
   уже собрался уходить, - Пить одному - западло!
  
  Чтобы не было "западло", я зашел с ним в тихий уголок двора, где "друг"
  как-то очень легко и непринужденно сорвал зубами пробку с бутылки и
  опрокинул половину содержимого бутылки в себя одним махом. Затем настала
  моя очередь. Я взял бутылку, раскрутил содержимое "винтом" и выпил все в
  несколько глотков. Для первого раза, получилось неплохо. Потом мы сердечно
  распрощались с новым "другом".
  
  - Ты заходи, если чего, - обещал он, - Меня не будет - спроси любого.
   Вот тут на скамеечке мы всегда сидим...
  - Спасибо, друг, выручил, - отвечал и ему, искренне полагая, что, вот,
   есть же хорошие люди, которые в беде не оставят...
  
  Пока я добирался до части, вино успело испариться, и, вручая драгоценный
  груз капитану, я уже был "как стеклышко". Как только капитан ушел со своими
  бутылками, ко мне подошел начфии Валера и ошарашил меня своим, сообщением:
  
  - Пятистенный дембельнулся!
  
   Скорее всего, в этот момент челюсть у меня отвалилась и стала беззвучно
   ловить воздух. Во всяком случае, помню, что воздуха не хватало, и я долго
   не мог ничего сказать. Наконец мне удалось произнести:
  
  - Как, уехал домой?! Он же и двух месяцев не прослужил!
  - Да, уволился. Еще и двадцати минут не прошло, как он получил
   документы.
  
  - А-а! Так он еще в части! Ну, так я ему еще скажу пару ласковых
   слов на прощание!
  
  Я заметался среди палаток. Ефрейтора нигде не было. Я уж решил, что он
  как вышел из штаба, так и дунул в Киев. Но тут я увидел его крадущимся
  вдоль длинной стены офицерского барака с вещами в руках. "Стой!"- закричал
  я ему, но он не оглянулся, а только ускорил шаг и скрылся за углом в
  направлении столовой. Я помчался к столовой с другой стороны, надеясь
  через минуту встретиться лицом к лицу с ним. Я уже было, заготовил вопросы
  для него: "Куда это вы собрались, маэстро? Где это вам удалось "радиков"
  нахватать? А, может быть, вы уже полгода прослужили? Тогда сколько же я
  прослужил, если пришел раньше вас?" Но заготовленные вопросы мне так и
  не понадобились. Пятистенный как сквозь землю провалился. Наконец, я
  сообразил, что он, наверно, подождал, когда я забегу за столовую, а сам
  махнул через забор. Я подскочил к забору, подтянулся - так и есть! По
  прямой, как стрела, чернобыльской дороге где-то далеко бежал в направлении
  Киева бывший "начальник штаба".
  
  - Чтоб тебя черти разодрали! - бросил я ему вдогонку и добавил к этому
   большую часть тех слов и выражений, каковыми я пополнил свой словарный
   запас за время службы. Догонять его я не стал: в мои личные планы не
   входила ловля прохвоста.
  
  В штабе меня встретили Николай и Фазлыев, злые оттого, что не получили
  обещанной "банки", которую ефрейтор обещал им поставить. Интереса ради
  - ошибаюсь я или нет - я посмотрел в личное дело Пятистенного. Ничего
  нового я там не обнаружил: по документам получалось, что он геройски
  трудился на самых опасных участках АЭС и за два неполных месяца облучился
  до предельной дозы. Именно этого я и ожидал. Я сел за свой стол и
  погрузился в горестные размышления. Я думал о том, что в жизни всегда
  как-то так получается, что всякие там мерзавцы живут в свое удовольствие,
  а честным людям приходится за них работать. Аверий и Пятистенный, например.
  И начальник штаба, и замполит, и командир части - абсолютно все считали,
  что они разлагают личный состав, дезорганизуют работу штаба, и что
  их из штаба необходимо убрать. Но я и предположить не мог, что
  "убрать" можно домой!
  
  Цепь моих размышлений о добре и зле прервал Николай, который
  предложил мне выйти за штаб на разговор.
  
  Николай к этому дню уже давно "сгорел", то есть пропился уже до того,
  что его кожа приняла устойчивый бурый оттенок, взгляд стал каким-то
  водянистым, соображение тугим, походка шаткой и так далее, вплоть до
  ограниченного круга интересов, которые сводились, в сущности, к одному:
  где бы еще выпить. Диагноз - когда человек сгорел, а когда еще нет - очень
  точно давал Миша. По каким-то неуловимым и непонятным мне признакам, он
  говорил о человеке: "Сгорел!" Я присматривался к бедолаге - действительно,
  "сгорел", а ведь за день до этого о нем такого сказать было нельзя. Момент,
  когда человек переходил грань, я определить не мог, но уже прочно
  "сгоревшего", со стажем, я определял без труда. Так вот Николай и был
  как раз из тех, которые поддавались моей диагностике, и я мог бы про него
  сказать и без помощи Миши: "Сгорел!"
  
  Мы вышли за штаб:
  
  - Начштаба завтра уезжает! - сообщил он мне.
  - Ну и что? - сообщение не было для меня новостью.
  - А нас всех погонят со штаба.
  - Погонят только тебя, - выдал я военную тайну, но он и ухом не
   повел.
  - Слушай... -соображение давалось ему с трудом, - Ты не трепись,
   а слушай меня внимательно... Скоро уйдет и командир, и замполит.
   Начштаб уже новый, и скоро будет новый помначтаба, вместо
   Ивана Иваныча. О том, как ты тут работал по ночам, знает пока
   командир, а новому будет до фени...
  - Ну, и что из этого?
  - А то, что каждый начальник имеет свою команду, поэтому нас не
   просто погонят, а переведут в другую часть.
  - Зачем?! - изумился я.
  - А затем, что ты много знаешь!
  
  Действительно, я знал много. Даже слишком много. Таких в третьем
  рейхе убирали сходу, но здесь не третий рейх и убивать, по крайней
  мере, не станут. Однако, и в самом деле, могут убрать подальше. Я
  задумался:
  
  - Что ты предлагаешь?
  - Подготовим замену - и дембельнемся!
  - Кто нас уволит! У меня до срока еще далеко и доза не набралась!
  
  О дозе я вспомнил не случайно. Всем нам, работающим в штабе "шли радики",
  которые записывались в специальный журнал. На первых порах, я не
  интересовался этим журналом, имея твердое намерение служить по сроку, т.е.
  полгода. Но как только "лодка всплыла", я стал проявлять к тетради живейший
  интерес и тщательно следил, чтобы меньше пятидесяти "радиков" за день мне не
  записывали. Больше пятидесяти "радиков" записывать было нельзя, потому что
  нам приписывали только "выезд", но не как не "печку". До нужной для
  увольнения дозы было еще далеко - примерно месяц. Вот это я и имел ввиду.
  
  - Ты не дрейфь! Я это сделаю, как два пальца обсвистать! - успокоил
   меня Николай. Тут я и дал себе слово: или мы вместе увольняемся,
   или вместе остаемся дослуживать! Хватит с меня Аверия и Пятистенного!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть 9.
  
  
  Вся моя оставшаяся чернобыльская "одиссея" стала аферой целиком и полностью.
  Вступив в преступный сговор с Николаем, я совершенно незаметно для себя,
  очень быстро, изменил свои взгляды. Во-первых, деньги совершенно перестали
  меня интересовать, во-вторых, сама служба уже не представляла для меня
  никакого интереса. Теперь все мое воображение работало только в одном
  направлении: как уехать домой? Другими словами, я стал "дембелем".
  
  Наивно было бы полагать, что дембелем становятся только тогда, когда
  подойдет срок службы, или когда наберется соответствующая доза. Нет,
  дембельство наступает внезапно, это - как болезнь, как стихийное
  бедствие, или как любовь, когда человек, прежде шутивший над дембелями,
  как шутят над влюбленным, над их затуманенным взглядом и невменяемым
  состоянием, вдруг начинает ощущать в себе необъяснимое желание куда-то
  бежать, что-то подписывать, что-то из своей амуниции сдавать, чтобы тут же
  достать новую форму, ушить-перешить ее, прилепить множество карманов,
  нашить хитроумнейшие нашивки типа "Герой Чернобыля", погладить все это
  и положить в чемодан до заветного дня. Потом дембель, как и влюбленный,
  начинает бесцельно слоняться туда-сюда, будучи уже не способным ни к какой
  полезной работе. Рецепт лечения "любовной болезни" известен со времен
  Авиценны: надо дать больному предмет своей любви - любимую женщину. Пусть
  он утолится ею, как утоляется водой погибающий в пустыне. Когда болезнь
  пройдет - не известно, но врач знает: лекарство дано верное, и пациент
  будет скоро здоров и весел и начнет взирать на предмет своей былой любви
  с содроганием и недоумением: "Ну, чего я в ней нашел?!" Так и дембель.
  Своего рода безумие поражает его: он уже ничего не видит и не понимает.
  Есть только одно лекарство, которое может его спасти: увольнение. Какой
  неописуемый восторг охватывает дембеля получившего заветные документы!
  Какая буря чувств сливается в сладострастный поток, пока он едет домой,
  чтобы, добравшись до родного очага упасть в изнеможении и постепенно
  приходить в себя: вот жена, бывшая когда-то стройной, молодой и красивой;
  вот дети, которых надо кормить; вот теща, вечно чем-то недовольная;
  вот работа, на которую надо ходить каждое утро. Так постепенно происходит
  выздоровление - и бывший больной-дембель начинает осознавать свое безумие,
  что спешить домой, собственно говоря, не стоило, что деньги в Чернобыле
  платили, в общем-то, неплохие, и, вот, если бы задержаться там еще на пару
  месяцев, то как раз бы и хватило бы на машину... Это, как женатый: рано
  или поздно, он заметит, что его жена - корова-коровой и дура-дурой, да еще
  и не любит его, но... "Бачили очi, що купували".
  
  Итак, я стал дембелем, и все мои мысли стали вертеться вокруг одной идеи:
  как уехать домой. Как минимум, мне и Николаю требовалась замена. Что
  касается Николая, то тут особой проблемы не возникало: новый начштаба,
  капитан Ржевский, приказал Николаю не приходить больше в штаб и "встать
  в строй". Но Николай "встать в строй" не спешил и был трижды прав: каждый
  раз, когда требовалось что-либо напечатать, его приглашали в штаб снова.
  "Хорошо, - соглашался Ржевский, - Найдем замену для него - тогда и выгоним
  со штаба!" По этой причине замену Николаю можно было искать прямо сейчас.
  Хуже было мне: надо было как-то оправдать появление нового человека в штабе.
  Впрочем, дело уладилось еще быстрее и проще, чем я ожидал: штаты части
  выросли втрое, и, соответственно, вырос поток документов, поэтому сам
  командир неожиданно предложил мне найти себе помощника. Я с жаром принялся
  за святое дело. Сначала я начал изучать документы недавно прибывших, но всех
  забраковал. Потом решил найти желающего и с этим предложением обошел чуть
  ли не все палатки, но никто не соглашался.
  
  Удивительное дело. Можно было посылать новоприбывших куда угодно, но,
  стоило человеку пробыть на должности пару дней, и спихнуть его с этого места
  уже не представлялось возможным. Зато с только что прибывшими работать было
  истинным наслаждением: каждый предлагал себя и просил устроить его по
  специальности. Водитель просил машину, тракторист просил посадить его на
  трактор. Были и откровенные просьбы поставить на тепленькое место:
  
  - Слушай, браток, - просил меня однажды какой-то деляга с круглой рожей и
   бегающими глазами, - Ты найди мне место получше! Я в долгу не останусь!
  - Хорошо, - отвечал я ему, - Я найду тебе место по твоим способностям!
  
  Таксист, а просивший был именно таксистом, действительно в долгу не остался:
  я отправил его в батальон материального обеспечения, полагая, что наказал
  его за стремление спрятаться за спины товарищей, но, оказалось, я "утопил
  щуку в пруду", потому что не прошло и нескольких дней, как он объявился
  в маслорезке, и теперь, завидев меня, начинал предлагать мне, в знак
  благодарности, хлеб, масло, сахар, сыр и так далее, на что я совершенно
  не рассчитывал, отправляя его в БМО.
  
  Еще был какой-то мужик с обветренным лицом колхозника. Ему потребовались
  женщины:
  
  - Начальник, - просил он меня, - ты меня отправь туда, где бабы есть!
  
   Я отправил его туда, где бабы есть - в Чернобыль. Через месяц он
   повстречался случайно со мной.
  
  - Ну, как? Нашел бабу? - спросил я его.
  - Нашел, - ответил он и расплылся в улыбке.
  
  Таким вот способом я старался выполнить пожелания трудящихся по мере своих
  сил и возможностей. Но были просьбы и другого рода:
  
  - Слушай, сделай милость, - обратился ко мне однажды новый старшина роты,
   к которой я был приписан, - Отправь этих четверых куда-нибудь подальше!
  - Чем они тебе не угодили?
  - Вчера пили водку, а со мной, старшиной, не поделились!
  - Ну-у, это серьезное преступление, - протянул я в то же время лихорадочно
   соображая, что можно скачать со старшины, - Хорошо, отправлю. Только вот,
   полотенце и постель в последнее время ты что-то нерегулярно меняешь!
  - Да что ты! - перепугался старшина, - Сегодня же поменяю!
  
  Мы оба сдержали свое слово: старшина теперь регулярно приносил свежее
  полотенце, а я на каждый приказ командира срочно найти нужного человека
  для отправки в соседнюю часть, тут же отвечал, что такой человек есть.
  Командир поражался моей оперативности в работе с кадрами и ценил меня
  все больше.
  
  И вот на фоне моей оперативности и умения помочь всем, кто меня просил
  это сделать, мои дела выглядели совсем неважно. Как ни трудно было найти
  для Николая замену, человека умеющего печатать на машинке, для меня найти
  замену оказалось труднее. Во-первых, нужен был человек, умеющий думать,
  а таких людей - хоть в "Красную книгу" заноси. Во-вторых, он должен был
  быть трезвенником - таких и в "Красной книге" нет, но... . Соединяя первые
  два достоинства, претендент должен был быть еще и порядочным человеком,
  а это вообще из области фантастики. К перечисленным достоинствам капитан
  Ржевский добавил еще одно существенное: претендент должен быть еще и
  штабником по военно-учетной специальности. Начштаба вызвался мне помочь
  в моих изысканиях и связался с пересылочным пунктом, где попросил подобрать
  необходимого для части специалиста. Была определенная корысть в помощи
  капитана: последнее время Ржевский очень страдал, т.к. дела заставляли
  его сидеть в штабе с утра до полуночи, при этом в окно было хорошо видно,
  что по части слоняются ничем не занятые офицеры. Ржевский рычал, как
  пойманный и связанный зверь, устраивал грандиозные разносы всем нам по
  очереди и вместе, но количество работы не уменьшалось. Наконец, капитан
  принял единственно правильное решение - увеличить штаты, что вполне
  укладывалось в теорию незабвенного Аверия о расширенном воспроизводстве
  штабных работников. Начал Ржевский, разумеется, с пощника начальника штаба,
  и очень скоро в штабе появился новый помначштаба, старший лейтенант Петухов.
  
  Петухов ничем не напоминал нам Ивана Ивановича - очевидно, не в последнюю
  очередь, тут сыграло то обстоятельство, что Иван Иванович с треском вылетел
  из штаба, и Петухов не хотел следовать его примеру. По этой причине, он так
  внимательно стал изучать штабные дела, что уже через неделю мог заменить
  начштаба, что от него и требовалось: теперь Ржевский мог отлучаться из штаба
  куда угодно - в сауну, в Чернобыль, в Зеленый Мыс, в Киев. Так что капитан
  начал подумывать и об отпуске. Мои же дела обстояли неважно - не мог никак
  найти замену - но вдруг из пересыльного пункта позвонили, чтобы мы забрали
  обещанного специалиста.
  
  Радости моей не было предела. Не дожидаясь оказии, я выскочил на трассу
  Киев-Чернобыль и первой же попуткой отбыл на пересыльный пункт.
  
  Пересыльный пункт располагался в нескольких километрах от нашего
  соединения, причем несколько в стороне от основной трассы, так что
  пришлось через пять километров выйти из попутки и углубиться в лес.
  Впрочем, туда шла неплохая дорога, которая начиналась шлагбаумом, возле
  которого высился памятник жертвам Чернобыля. Шлагбаум был без забора, его
  можно было обойти как слева, так и справа - я не поленился нагнуться.
  Охранявшие шлагбаум бойцы не обратили на меня совершенно никакого внимания,
  и я зашагал дальше наслаждаясь лесным воздухом и хорошей погодой. Очень
  скоро я дошагал и до пересыльного пункта. Внешний вид этого военного
  городка был стандартный: ряды палаток, бараков, сараев. С лицевой части
  городок был огорожен забором, а с других сторон забора не было, как и у
  нас в соединении. В заборе были устроены два КПП: один закрытий, видимо,
  навсегда, а второй действующий, который охранялся такими же, безразличными
  ко всему, бойцами, как и у шлагбаума. Только посвященный мог понять, зачем
  здесь эта охрана, и я знал тоже: охрана шлагбаума и КПП держалась
  исключительно для того, чтобы вовремя засечь приближающееся начальство,
  и ни для чего более. Что же касается самого городка, то он был абсолютно
  пуст. Жизнь здесь едва теплилась возле штаба, куда я и отправился
  за своим счастьем.
  
  В штабе меня встретил сонный сержант, который сказал, что штабной специалист
  лежит в седьмой комнате, и что его можно забирать и грузить в машину. Когда
  я услышал слова "лежит" и "грузить", я заподозрил неладное, но о том, что я
  без машины, я умолчал, надеясь обойтись подручными средствами. Однако, мой
  оптимизм испарился, едва я переступил порог седьмой комнаты - посреди
  комнаты какой-то солдат мыл пол и увидев меня, заявил:
  
  - Еще раз нагадит, прибью! Или забирай и сваливай отсюда с ним!
  
  После этого он показал мне на бесчувственное тело в гражданской одежде,
  распластавшееся в углу комнаты без всяких признаков жизни. Делать нечего,
  пришлось "забирать и сваливать", для этого мне пришлось еще минут двадцать
  повозиться, чтобы вернуть (хотя бы частично) сознание телу в гражданском.
  
  - Тебе помочь? - сжалился надо мной сержант, видимо предполагая, что я
   буду "грузить".
  - Не надо, - отказал я, не вдаваясь в подробности о том, что машины у меня
   нет.
  - Ну, тогда, держи! - он кинул мне новый армейский вещмешок, - Тут его
   форма.
  
  Я схватил хозяина вещмешка одной рукой, другой - мешок с притороченными
  к нему сапогами и поволок все это к выходу. Специалист по штабной работе
  пришел в себя только за воротами части. Он начал дико озираться по сторонам
  и проявлять явные признаки беспокойства. Наконец дар речи вернулся к нему,
  и он произнес:
  
  - Т-ты к-куда меня тащишь?
  - В часть, дорогой мой, в часть! К месту прохождения спецсборов по
   ликвидации!
  - Это д-далеко?
  - Да нет! Сейчас лесочком с полчасика, а потом на машине еще немного.
  - П-подожди, не спеши, я тут с одним другом договорился - он принесет
   "банку".
  
  Настроение у меня упало, захотелось бросить "специалиста" прямо в лесу
  дожидаться обещанной "банки", но, раз уже черт дернул меня поехать за ним,
  то доставить его я уже был обязан. Пришлось объяснять ему, что если он так
  хочет достать "банку", то сделать это легко и в нашей части - достаточно
  дать двадцатник, и через пятнадцать минут "банку" принесут. Сказанное
  произвело неожиданный эффект: "специалист" вдруг ожил и резво зашагал
  вперед, поэтому пришлось его догнать и вручить вещмешок, но это его вовсе
  не опечалило. "Ты не врешь, "банку" принесут"? - спрашивал он меня через
  каждые пять минут и, услышав утвердительный ответ, снова прибавлял ходу.
  Так мы и шли: я - в своей шикарной "афганке" и лихой пилотке, и он - весь
  помятый и пожеванный в своей "гражданке", с вещмешком на плече и
  болтающимися на вещмешке сапогами. Я шел прямо и равномерно, устремив
  деревянный взгляд в дорогу перед собой. Он шел неровно, зигзагами, то
  отставая, то забегая вперед, обшаривая лес лихорадочным взглядом. Наконец,
  нас нагнала попутная машина из нашей части, и проблема доставки
  новопризванного солдата решилась сама собой. Как только мы приехали в
  часть, я оставил его в штабе, а сам побежал докладывать капитану Ржевскому
  о прибытии.
  
  Начальника штаба я нашел в общежитии лежащим на своей койке. Услышав мой
  доклад, он повеселел:
  
  - Учись, как работать надо! - сказал он мне назидательно, как будто не я,
   а он тащил на себе алкоголика через лес. - Где он?
  - В штабе, товарищ капитан!
  - Тащи его сюда!
  - Он еще не обмундированный.
  - Хорошо, пусть переодевается и ждет меня.
  
  Я отправился в штаб обмундировывать алкоголика, но его в штабе не оказалось,
  лишь только мешок с сапогами лежал там, где его первоначально положили.
  Я заметался по части, проклиная все на свете, но безрезультатно. Пропажа
  объявилась только через час: "специалист" пришел в штаб сам, причем солидно
  навеселе. Без долгих разговоров я стал стаскивать с него гражданские брюки
  и рубашку, а он все время пытался меня обнять и облобызать:
  
  - Дру-уг! Дай я тебя поцелую! Ты так все клево устроил! Я тут с
   одним... договорился... Через пятнадцать минут... банка, как ты
   и говорил. С меня...п-ричитается!
  
  Эту сцену и застал Ржевский, зайдя в штаб. Некоторое время он буравил
  пьянчугу ледяным взглядом, потом от души выматерился и добавил:
  
  - Первый батальон, первая рота! - и с этим вышел.
  - Чево-о?! - протянуло наше новоприобретенное сокровище. В этот момент я
   натягивал ему военные штаны. 0н шатался туда-сюда, и это помогало ему
   продвигаться по штанам дальше.
  - Ничего! - сказал я, отпуская его штаны и теряя интерес к нему, - В штабе
   служить не будешь - пойдешь в первый батальон, первую роту!
  
  Оставшись без опоры, специалист по штабному делу запутался в штанинах и
  рухнул посреди штаба. Рухнула и моя надежда на скорое возвращение домой.
  
  Теперь нечего было и думать о том, чтобы подобрать специалиста, да еще и
  с высшим образованием - сгодился бы любой. В подборе кадров я как раз
  поднаторел, глядя на Николая. Николай не волновался и ни куда не спешил.
  Алкоголь, вообще, привел его, и так молчаливого и медлительного, к еще
  большей, буквально, феноменальной медлительности и хладнокровию. Совершенно
  невозмутимо он брался решать любые проблемы, разве что двигался как в
  замедленном кино, да лицо было кирпично-серым - явный признак того, что
  человек давно "сгорел".
  
  - Не волнуйся, - говорил он мне, - Все сделаем как надо!
  
  И он, действительно, действовал так, будто все знал наперед. Он взял
  первого попавшегося новобранца, посадил за машинку и сказал ему, будто бы
  так и надо: "Учись печатать!" Тридцатипятилетний шахтер из Горловки сел
  за машинку и, ничего не подозревая, начал учиться печатать.
  
  "Ладно, - решил я, - И мы так сделаем!" Из первой же прибывшей команды я
  выбрал старшину посолиднее, привел его в штаб и усадил на свое место.
  
  Казалось, к достижению цели у нас с Николаем препятствий нет, но начальству
  было виднее: Ржевский перебросил шахтера учиться у Фазлыева, а моего
  старшину забраковал "опер", тихо сказавший мне на ухо, что старшина
  "не тот", кого можно допускать к штабной работе. Таким образом, первый
  дембельский тур мы с Николаем проиграли. Я приуныл. Но не таков был
  Николай, следующие прибывающие партии встречал лично он, без исключений,
  и, вместо вопросов, сажал каждого за машинку и приказывал: "Печатай!"
  Очень скоро он составил реестр из тех прибывших, кто хоть раз в жизни
  ткнул в пишущую машинку пальцем.
  
  Наконец, за пишущей машинкой оказался довольно хилого вида слесарь из
  Челябинска, у которого были впалые щеки и сутулая спина, но печатать он
  немного умел.
  
  Я тоже достиг некоторых успехов, однажды на мой вопрос: "Кто хочет работать
  в штабе?" поднялся здоровенный детина и ответил: "Я"!
  
  Придирчивый осмотр выявил следующие особенности добровольца: роста у него
  было не менее метра девяносто, а лицо было самого зверского вида, он
  напоминал, на первый взгляд, еврея, но еврей в соединении был один, да и
  тот к тому времени успел уволиться. По каким-то непонятным причинам, евреев
  в Чернобыль вообще не брали, надо полагать, из-за более высокого культурного
  уровня представителей этой национальности. Гнали же сюда, в основной своей
  массе, необразованных мужиков с Украины и России. Что же касается того,
  единственного еврея, то он был офицером.
  
  Если мой новый товарищ и не был евреем, то был турком. Во всяком случае,
  глядя на его громадный нос и губы, его лысину и черные с блеском глаза,
  я не мог предположить никакой другой национальности. В военном же билете
  было записано "украинец".
  
  - Тебя как зовут? - спросил я украинского турка, похожего на еврея.
  - Женя, - он расплылся в широкой улыбке.
   "А Мустафа - было бы лучше!" - подумал я и спросил дальше:
  - А фамилия?
  - Абрамов.
   "Нет, не Мустафа, а Абрам - вот что ему бы подошло!" - развил я свою
   мысль.
  
  Мустафа-Абрам оказался на редкость способным и упорным работником. Все
  сказанное мной, он ловил на лету и работал с таким упорством, что первые
  трое суток почти не выходил из-за стола. При этом, правда, обнаружился
  один его существенный недостаток: он не признавался в усталости и только
  по глазам его я мог догадываться, что у него уже шарики за ролики заехали
  и "поехала крыша". Тогда мне приходилось силой выталкивать его из штаба
  и отправлять спать.
  
  Так или иначе, проблема сменщиков для нас с Николаем была решена, и можно
  было приступать ко второй части операции "лодка всплыла". Как это сделать,
  я понятия не имел. Но Николай сохранял невозмутимый вид и на все мои вопросы
  отвечал: "Подожди, пока не время!" Наступила пора томительной неизвестности,
  знакомая всем бывшим дембелям, а дембелями были все, кто хоть раз служил в
  армии. За меня работал Абрамов, и поэтому свободного времени у меня
  стало чрезвычайно много. Абрамову я сказал: "Держи часть вот так!" И
  показал ему сжатый кулак. Абрамов, решивший прослужить в штабе весь срок,
  тщательным образом выполнял все мои рекомендации. Поэтому я отошел от
  ведения дел совсем, забыл штабную работу, раз и навсегда и, целиком и
  полностью, предался досугу.
  
  Стояли последние майские дни. Было тепло, а иногда и жарко. Стали поливать
  дорожки, чтобы радиоактивная пыль на оседала на личном составе - зимой и
  весной такого не было. Лес и луга за болотом покрылись новой зеленью, но
  в лес я не ходил, по той причине, что он был сильно пропитан радиацией, но
  на луга все же выходил - луга покрылись красивыми цветами и высокой травой,
  в которой так приятно было лежать... Но радости не было. Хотелось домой.
  
  Между тем события разворачивались не так безоблачно, как могло бы показаться.
  Не привыкший шутить Ржевский, решил выгнать Фазлыева, как только научится
  работать шахтер из Горловки.
  Но получилось быстрее, из-за беспробудного пьянства "грека" (восточные люди
  чрезвычайно чувствительны к разрушительному действию алкоголя). Как только
  Фазлыев пришел в себя от очередного запоя, Ржевский поставил его на "ковер":
  
  - Все, хватит! С завтрашнего утра - в строй, на работы, на станцию!
   Ты понял?!
   Фазлыев хмуро покосился на капитана и вдруг выдал следующее:
  - Ты на меня не кричи, капитан. Я три курса юридического факультета
   закончил, я законы знаю. Ты будешь на меня кричать - я тебя в тюрьму
   посажу. Я вас всех тут в тюрьму посадить могу, я три курса юридического
   факультета закончил, я в органах служил, я все знаю, как делается, меня
   тронете - сильно пожалеете...
  
   Фазлыев говорил бы и дальше, но начштаба уже пришел в себя
   и рявкнул:
  
  - Во-он!!! Чтоб я тебя здесь не видел! 3автра в строй!
  
   Фазлыев повернулся и, уходя, прошипел мне:
  - Ты жди, тебе недолго осталось.
  
  Я выскочил за ним как ошпаренный - так захотелось узнать чего мне
  "недолго осталось". Вот тут-то он мне и пояснил, что за то, что я его
  якобы "заложил", мне следует кара. Адрес мой он уже записал и, как только
  я вернусь себе в Киев, ко мне придут меня "резать". Объяснять что-либо
  алкоголику, страдающему белой горячкой, было бессмысленно - надо было
  срочно что-то предпринимать и я побежал за советом к Николаю.
  
  - Зачем в Киев ехать? - спокойно ответил Николай, выслушав мой
   рассказ, - Он тебя и здесь зарежет. Как командир уедет, так и зарежет.
  - Командир?
  - Да, вот и замена уже есть.
  
  Известие об отбытии командира добило меня совсем. Это был последний
  человек, который знал о моей безупречной службе и мог хоть как-то
  отплатить за нее. "Прогибаться " перед новым начальством не входило
  в мои планы, да и возможностей для этого могло и не представиться:
  Ржевскому нужна была своя "команда" и он гнал "не своих". Начал с Фазлыева,
  потом Николай, третьим буду я. Вспомнились недели и месяцы бессонных
  бдений за штабным столом в прокуренной комнатушке, пошатнувшееся здоровье,
  а, главное, огромная усталость, которая навалилась на меня в результате
  изнурительной работы. Неужели все впустую? Завтра я не смогу выполнять
  свою работу, меня выгонят из штаба, и все соединение будет потешаться
  надо мной!
  
  - Надо что-то делать!
  
   Николай посмотрел на меня, потом достал сигарету, не спеша, прикурил.
   Затем взял лист бумаги и начал писать.
  
  - И ты пиши, - сказал он мне, протягивая готовый рапорт. Сигаретный
   пепел упал на бумагу, я стал, было, сдувать, но Николай остановил,
   мол, не надо - и так сойдет. Я стал писать:
  
   "Рапорт.
   Командиру воинской части №НН майору Кузьмину.
   Прошу уволить меня в запас. Получил дозу облучения..."
  
  - Какую дозу писать?
  - Пиши - 4,999 БЭР.
  - Но у меня и четырех нет!
  - А ты пиши - там видно будет.
  
   "...Получил дозу облучения - 4,999 БЭР", - дописал я и отдал рапорт
   Николаю. Тот сложил оба рапорта и свернул их трубочкой.
  
  - Жди, - сказал мне Николай и ушел. Вернулся он через час, все такой же
   невозмутимый.
  - Ну?!
  - Подписал.
  - И...?
  -...и положил в сейф.
  
  В сейф! Это уже что-то! Свобода так близка! Но что же нужно командиру?!
  Что нужно командиру я узнал буквально на следующий день. Майор заглянул
  на секунду в комнату и, увидев меня, тихо сказал:
  
  - Иди сюда.
   Я выскочил за ним на улицу. Кузьмин ждал меня.
  - Слушай, - сказал он мне, - Срочно нужны две бутылки водки - командир
   соединения приехал. Достанешь?
  - Попробую, товарищ майор!
  - Лады!
  
   Разумеется, я снова побежал к Николаю.
  
  - Достань пару бутылок водки!
  - Для командира? А деньги он дал?
  - Нет, наверно, потом даст.
  - Не даст.
  - Вот как?! А я думал...
  - Ты думал! Я так почти каждый день...
  
  Кажется, что-то начало проясняться у меня в голове: в одну цепочку стали
  складываться и необычайное хладнокровие Николая, и его уверенность, и
  подписанные рапорта, и, наконец, беспробудное пьянство Николая. Цепь
  размышлений прервал Николай:
  
  - Если тридцатник дашь, то сбегаю на базу тыла. Через полчаса будет.
  
  Тридцатника у меня не было, и я пошел по палаткам занимать деньги, но
  денег никто не хотел давать, так как все помнили историю с Семеновым.
  
  Семенов стал в соединении легендарной личностью. Если нормой было служить
  на том месте, куда поставили с самого начала - в части, на "точке" или
  в "командировке" - то Семенов умудрился за четыре месяца послужить и в
  части, и на "точке", и в нескольких "командировках". Отовсюду его гнали
  за буйный нрав, пристрастие к спиртному и всевозможные махинации. Отправка
  на гауптвахту не помогала. Так или иначе, но он набрал дозу облучения,
  необходимую для увольнения, и его в марте из зоны перевели обратно в часть.
  
  У нас он появился весьма экстравагантным способом: дверь штаба внезапно
  распахнулась и комната заполнилась разухабистой музыкой, лившейся из
  магнитофона, который он нес под мышкой. Из кармана бушлата торчала горлышко
  бутылки, уже наполовину пустой. По лицу Семенова и по походке можно было
  догадаться, что это он выпил полбутылки и, скорее всего, бутылку до того.
  
  - Привет, мужики! - весело сказал он, усевшись на стол, - Выпьем?
  
  Все вежливо отказались. Из соседней комнаты на шум влетел
  командир с твердым намерением наказать негодяя, но увидев, что
  это Семенов, вдруг переменил решение:
  
  - Это ты, Семенов?
  - А, майор! Привет!
  - Приехал, наконец, будем увольнять. Ты со стола-то слезь: командир
   перед тобой.
  - Не надо, начальник, - стал просить Семенов, пропустив последние
   слова командира и не думая вставать, - Увольнять не надо, еще
   пару недель. Мне перевод идет - надо подождать.
  - Хорошо, хорошо, - пообещал командир. По его лицу было видно, в каком
   дурацком положении он находился, но что-то мешало ему "власть употребить".
   Наконец, он принял единственно правильное решение - уйти, и ушел.
  
  В дурацком положении в отношении к Семенову командир находился и в
  дальнейшем: командир приказал немедленно рассчитать Семенова - но тот
  болтался по части еще полтора месяца, командир приказывал не ставить его
  в наряды - но он появлялся с повязкой дежурного, неизменно пьяный и с
  магнитофоном в обнимку. Забредая к нам в штаб, он усаживался за телефон
  и начинал звонить в зону по всем частям, где у него были друзья и приятели.
  Всем он передавал привет и обещал отдать деньги, "когда придет перевод".
  Этот перевод стал настоящей легендой, как и сам Семенов. Получил он его
  или нет - осталось тайной, но когда Семенова мы, наконец, рассчитали и
  отправили домой, то оказалось, что он должен чуть ли не всем "лучшим людям
  части" и целому ряду офицеров. Поэтому к нам стали наведываться его друзья,
  которые тщательно переписывали в свои записные книжки адрес Семенова
  приговаривая при этом: "Вот уволюсь - заеду в гости к Семенову!" Надо
  полагать, еще с полгода после чернобыльской службы Семенов без гостей не
  скучал.
  
  Ко мне в гости никто, кроме Фазлыева, не обещал приехать, и денег никто не
  одолжил. Совершенно расстроенный, я вернутся в штаб, сел за свой стол и
  уставился в одну точку. Мое состояние тотчас же подметил помначштаба
  ст. л-т Петухов, которого мы запросто называли "Петей".
  
  Петя принадлежал к категории порядочных и интеллигентных офицеров, каких
  было не менее половины, не зависимо от того, кадровый офицер или нет.
  Помначштаба был кадровым, а поэтому сначала проявил гусарские замашки.
  Но все его гусарство сошло, когда он познакомился с нами покороче - тут
  он и стал порядочным и интеллигентным, каковым и являлся на самом деле.
  Заметив мое угнетенное состояние, он стал выяснять, в чем дело. Я, как
  на исповеди, выложил ему свое горе - не могу выполнять "деликатных
  поручений" командира.
  
  - Только и всего? - удивился Петухов, - Так я все улажу!
   И он отправился улаживать мои проблемы. Через полчаса он вернулся
   и доложил:
  - Порядок! "Горючее" уже там!
  
  Какое "горючее" и где "там", не надо было уточнять - и так было ясно. Ясно
  было и то, что доверия командования я не оправдал, и последствия не
  заставят долго ждать. Так оно и случилось: на следующий же день Николай
  пришел в штаб с чемоданом.
  
  - Не понял?! - озадаченно спросил я его.
  - Домой пора, - хмуро пояснил Николай, хотя и так было видно, что домой ему
   давно пора, а то хватит белая горячка и не доедет домой к жене и детям.
  
  Был такой случай у нас. Поехал один солдат на похороны. Почему-то на
  похороны вызовов было больше всего - командир матерился при этом, но
  подписывал всегда.
  
  Поехал солдат на похороны и оформил дома документы на увольнение: то ли
  единственным кормильцем остался, то ли еще чего. На радостях пил всю дорогу
  назад и очнулся только в части. А, придя в себя, обнаружил, что военный
  билет и другие документы пропали. С документами пропала и надежда вернуться
  домой раньше срока. Солдат ходил весь зеленый с досады и с перепоя, как
  вдруг пришло заказное письмо с его документами: какая-то добрая душа сдала
  находку в милицию. В штабе как раз в этот момент Петухов решал важную
  проблему - кого послать в военторг за несколькими ящиками минеральной воды,
  положенными работникам штаба. Все отказывались, ссылаясь на необычайную
  занятость, и старлей, растерянно улыбаясь, говорил:
  
  - Мать вашу...Вы что, хотите меня послать ?!
  
   Документы поспели как нельзя вовремя. Петухов ухватился за них,
   как за подарок судьбы:
  
  - Он нам не только минеральную воду, он нам весь военторг принесет.
  
  Действительно, солдат обрадовался необычайно и тут же из зеленого стал
  красным. Буквально за двадцать минут он принес все ящики с минералкой,
  и Петухов стал, было, подумывать, что продешевил, но деваться было некуда,
  пообещал, и мы начали оформлять на горемыку документы.
  
  Теперь, глядя на Николая, я вспомнил и этого солдата, и многих других,
  из тех, кто по дороге пропивался вдрызг, а потом возвращался в часть
  восстанавливать документы.
  
  - А как же я? Ведь договаривались...
  - Поедешь завтра, - сказал Николай так уверенно, словно решал этот вопрос
   он, а не командир.
  
  Потом он сел за машинку, и сам напечатал все необходимые документы, точно
  такие же, как и документы Аверия и Пятистенного. Тут было все: и липовые
  выезды, и липовая доза, и четыре оклада.
  
  - Николай, - сказал я ему тихо, - да ведь это же...
  - А ты не дрейфь!
  - Я не могу с этим согласиться!
  - Ты мне надоел со своей честностью, - вспылил Николай, - Или ты
   дембельнешься со мной, или останешься здесь до конца лета! Выбирай.
  
   С этими словами он снова засел за машинку и настрочил такие же документы
   на меня.
  
  - Ну? - сказал он, держа мои и свои документы в руках, - Как?
  
   Какое-то наваждение охватило меня: с одной стороны - явное нарушение,
   с другой - завтра могу быть дома. Наверно я оцепенел. Из этого состояния
   меня вывел Николай:
  
  - Да ты не выбирай, мы здесь давно уже повязаны, и ты, и я, и командир,
   и начштаба... Если начнут разбираться - сядем вместе, но разбираться
   никто не будет, потому что так делают все!
  - А моя совесть?
  - Пойми, глупый, если ты здесь останешься, все поймут, что ты -
   человек с совестью, а это опасно вдвойне! Всегда
   найдется способ тебя отсюда убрать, так уйди сам, по-людски, как
   все .
  
  Я молчал. Николай махнул на меня рукой и без долгих слов отправился
  к командиру со своими и моими документами. Все остальное произошло, как
  в тумане: я видел все приключения увольняемых каждый день, и поэтому
  процедура оформления документов была знакома мне до мелочей. Мало того,
  я много раз представлял свое собственное увольнение, но как это
  происходило на самом деле, я так и не запомнил, кроме, разве что,
  выражения глаз начфина и Петухова. В их глазах я прочел один и тот же
  укор: "И ты туда же! А мы-то думали..."
  
  Так постыдно закончилась моя чернобыльская одиссея. Приключения, правда,
  еще продолжались, и на следующее утро я выскочил на чернобыльскую дорогу,
  помчавшись на пересыльной пункт.
  
  Со мной вместе бежали еще двое: солдат, потерявший и получивший назад свои
  документы, и другой солдат, с которым я когда-то давно (аж целых две недели
  назад!) разговаривал в забытой всеми палатке. Теперь он имел совсем другой
  вид: побритый, постриженный, трезвый, в новой форме. Попутка нам так и не
  попалась, но мы удивительно легко махнули семь километров пешком и первыми
  из дембелей вошли в сонное царство пересыльного пункта. Здесь было так же
  безлюдно, как и в тот раз, когда я забирал отсюда "специалиста по штабному
  делу", но в этот раз здесь не было тихо, нет, из установленного на столбе
  мощного динамика на безлюдные палатки, бараки, сараи, ангары и столовую
  обрушивались гневные и страстные речи депутатов Первого Съезда Народных
  Депутатов.
  
  Начальник штаба пересыльного пункта был в совершенно невменяемом состоянии
  с прошлого вечера, так что дойти до штаба он смог только к полудню.
  Дальнейшие его обязанности были полегче и сводились, в сущности, к одному:
  двумя руками он обхватывал штабную печать и всем телом обрушивался на
  положенный перед ним документ. Потом он возвращался в исходное положение,
  а помощники меняли документ. Начштаба вошел в ритм и качался за столом, как
  маятник, так что, если не успевали менять документ, то печать попадала по
  столу, где уже было огромное синее пятно от промахов.
  
  Наконец он попал и по моим документам.
  
  Все! Свободен! Я вышел на крыльцо штаба. Пересыльный пункт был залит
  солнечным светом, а на небе не было ни облачка. Какой-то генерал вошел
  в штаб, и я, в свои почти сорок лет, отдал ему честь. Наверно в последний
  раз. А из динамика доносились слова одного из депутатов съезда:
  
  - ...Товарищи! Так больше жить нельзя! Страна в бедственном положении!
   Экономика разваливается! Политическая система завела страну в тупик!
   Стремительно идет процесс духовного обнищания народа! Надо спасать...
  
  Домой! Я вздохнул полной грудью свежий воздух со стронцием, цезием,
  "горячими частицами" и еще, черт знает, с чем, и зашагал в сторону Киева,
  прислушиваясь к затихающим за моей спиной голосам из репродуктора,
  спорящим на вечные темы: "кто виноват" и "что делать".
  
  
  
  
  Киев, июнь 1989 - Январь 1990гг.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"