У СИНЕГО МОРЯ, ЗА СЕРЫМИ СКАЛАМИ

Я люблю тебя, мой Магадан!

  Летом 1950 года, работая после 9-го класса помощником по культурно-массовой работе во второй смене пионерлагеря «Северный Артек» и имея права профессионального киномеханика, я ехал в город за очередным фильмом. В кабине меня немного укачивало, поэтому я предпочитал ездить в кузове грузовика. Дело шло к вечеру. Я сидел, прижавшись спиной к кабине, и километров двадцать пролетели незаметно.

  Трасса делала поворот, меня качнуло, я поднялся, опёршись руками о кабину и подставляя лицо встречному ветру. Проехали совхоз Дукча, где дорога делала резкий поворот влево, и мне с высоты сопки вдруг открылся весь город! Зрелище было невероятное! Стояла прекрасная погода, видимость — отличная, чуть-чуть начинало темнеть, и в сумерках кое-где зажглись огни.

  Город был виден весь — от края до края. Заходящее солнце вычертило контуры сопок с запада и косыми лучами осветило восточный берег бухты — от Марчекана до Каменного Венца. Я увидел родную школу, здание театра, свой дом, новые дома — вниз по Колымскому шоссе и на только формировавшейся тогда улице Пушкина и даже здания, которые возводились на вершине сопки вдоль новой Портовой улицы. Меня охватил восторг! От переполнивших меня чувств я раскинул руки и закричал: «Я люблю тебя, Магадан!» «Чего кричишь?» — шофёр выглянул из окна кабины. «Всё хорошо!»

  И чувство, которое я испытал тогда, осталось в каждой моей клеточке на всю жизнь.

  Я любил этот город — он рос вместе со мной. Когда мы приехали в Магадан, здесь, кроме зданий Главка (Главного Управления «Дальстроя»), школы и театра, было, наверное, всего пять–шесть каменных жилых домов. Но город строился неимоверно быстро. Мне кажется, что и сейчас строительство в стране таких темпов не знает.

Магадан, 1941 год.

  Вот старая фотография: города ещё нет, на месте будущего парка — пустырь, главк пока находится в небольшом деревянном строении на Пролетарской улице (где позже размещался горком комсомола), но уже видны дворец-школа и три жилых дома. Дом культуры только лишь строится — ведь это 1941 год. Но всего через через несколько месяцев сюда из Дома профсоюзов переедет театр, оформится улица Сталина, парк с парашютной вышкой и стадионом, который зимой станет превращаться в каток — любимое место отдыха всей детворы... А с 46-го года дома, и вовсе, начнут расти как грибы.

  Я любил этот город, любил в любое время года. Зимой, бывало, пурга и ветер сбивали с ног, но вечерами мы всё равно ходили гулять компанией по улице Сталина. Когда позволяла погода, — каток, обязательно. Шумная раздевалка, надо льдом звучит музыка, под которую можно было взять девочку за руку и кататься парой. А то соединялись большой компанией в ряд «паровозом», разгонялись один круг, и когда передний резко, с разворотом, тормозил, все с хохотом дружно летели с сугроб.

  Одно время нашим тренером по гимнастике был небольшого роста худощавый человек, как говорили, бывший заключённый. (В Магадане в то время много таких было: освобождались, приезжали в Магадан; кто ожидал навигации, кто устраивался на работу — особенно те, у кого не было права покидать Колыму.) И однажды наш тренер появился на катке в непривычной форме — обтягивающем трико, на фигурных коньках — и начал такое показывать, что весь каток встал вокруг него кругом! Оказалось, что был он до войны чуть ли не чемпионом по фигурному катанию. Тогда на правах знакомого я взял у него несколько уроков; конечно, на моих «гагах» сделать что-либо подобное ему было трудно, но все-таки кое-что у меня получалось, и уже в зиму 9-го класса я танцевал на коньках вальс с Таней Акуловой из параллельного класса и с кем-то, не припомню, с кем именно, ещё.

  Я любил этот город. Летом он продувался ветрами, несущимися между двумя бухтами — Нагаева и Весёлой, иногда вдруг налетал туман, да такой, что во время футбольного матча были видны только головы игроков. Зато рядом, в сопках, было тихо, грело солнце, и можно было загореть настоящим «материковским» загаром. Моя кожа хорошо воспринимает солнечные лучи, и когда в конце каникул мы собрались в парке у волейбольной площадки и разделись, ребята удивились: «Ты что?! На „материке” побывал?»

  Я любил это море. Бухту Нагаева обошёл пешком с обеих сторон. Во время шторма волны били о скалистый берег, вздымая пену на несколько метров. В штиль воды были гладкими, словно полироваными. И вдруг на ровной поверхности возникали круги и всплывала нерпа. Мы разводили на берегу костёр, в прилив разбегались и бросались в море. Несколько взмахов — и обратно, греться у огня. А во время отлива, особенно в мелководной бухте Весёлой, по камушкам уходили далеко от берега ловить мелких крабов, не успевших уплыть за водой рыбешек, а потом бегом бежали от приливной воды к берегу, не всегда успевая и вылезая на берег уже с промокшими ногами...

  Выше нашего парка располагался так называемый «сангородок» — городская больница. За ним — вершина сопки. Мне нравилось приходить сюда одному, смотреть на бухту и представлять, что, вот, стою я на краю земли, а там... Как в песне поется: «Здесь начало земли, здесь России начало». Даже воздух обладал здесь каким-то особенным, совершенно необычным запахом. Я его вдыхал полной грудью «и не мог надышаться...» Ну, я всегда был немножечко фантазёром и, как свойственно сыну артистов, по характеру слегка романтичным. Впрочем, может быть, такими в этом возрасте были многие.

Море синее, море студёное...
Лето. Слева — Нагаево, справа — Марчекан.	Весна. Каменный Венец, он же Замок.
Осень. Старая Весёлая. Отлив у острова Вдовушка.	«Колымчаночка»-нерпа.

НАЧАЛО

Пароход «Феликс Дзержинский» в бухте Нагаева.

  Появился я в Магадане на пароходе «Феликс Дзержинский» 11 января 1946 года. То был «исторический рейс», как тогда написали в газете с фотографией полностью обледеневшего судна.

  Мы вышли из Находки сразу после празднования Нового года. В Японском море жутко штормило, волны перекатывались через верхнюю палубу. В проливе Лаперуза стало спокойнее, и мама вывела меня на палубу подышать. Но стоило мне оглянуться назад и увидеть раскачивающийся вправо-влево чуть не под 45 градусов горизонт, как голова моя закружилась, и меня срочно пришлось отводить обратно, где я смог бы снова принять горизонтальное положение, — так тяжело переносил качку. Затем примерно сутки мы дрейфовали — во время шторма что-то на пароходе получило неисправность, требовался ремонт.

  В Охотском море, хоть и меньше, но снова качало. Иногда раздавался гудок, и знающие пассажиры негромко комментировали: «Ещё одного похоронили», — в трюмах везли очередную партию заключённых. А когда вдруг качка заметно уменьшилась, кто-то крикнул: «Льды! Тюлени!» Бросились к иллюминаторам — действительно «Феликс» упёрся в ледяное поле. Стремясь обойти препятствие, судно двинулось вправо, в сторону Камчатки, но через сутки оказалось, что и это невозможно. И тогда, используя полуледокольные качества парохода, капитан развернул его и повёл в сторону Магадана прямо через льды.

  Мама вместе со мной и моей сестрёнкой Галей ехала в Магадан по заключённому с Дальстроем договору. Но ехала не просто на работу, а к наконец нашедшему нас папе. И началась для меня полная счастья жизнь. Я, в тот момент деревенский, по сути, мальчишка, оказался в городе, в малюсенькой, но настоящей квартире, с водой, ванной и отоплением, в большой красивой школе... А что я видел прежде?


О ТОМ, ЧТО БЫЛО ПРЕЖДЕ...


Родители

  Чтобы понять, как всё складывалось, надо вернуться к началу 20-х годов.

  Тогда в Екатеринославле (это нынешний Днепропетровск) в мощный водоворот событий втянулся 15-летний, самый младший в многодетной семье, мальчишка, который, как и его старшие братья, хотел стать артистом, но революционные события, гражданская война перемешали все. Бабушка рассказывала: «Смотрю однажды и вижу — идёт строем отряд красноармейцев, а сзади всех самый маленький и с огромной винтовкой, в гражданской одежде, — ужас! — мой Миша!» Три друга — Миша Арш, Михаил Светлов и Володя Андрианов — были одними из первых комсомольцев в Екатеринославле. Так, втроём, в начале 20-х годов они уехали в Москву. Михаил Светлов стал одним из великих поэтов Советского Союза. Владимир Павлович Андрианов, мечтая с детства стать артистом, окончил в 1931 году ГИТИС и в 35-ом уехал на Камчатку, где организовал театр рабочей молодежи (ТРАМ), создал из него профессиональный театр и проработал на его сцене 50 (!) лет, став в конце концов Народным артистом СССР.

  А мой будущий папа, Михаил Арш, стал одним из основателей и активным участником движения «Синяя блуза», в одной бригаде с Борисом Тениным, Беньяминовым и другими, позднее известными артистами, выступал на различных сценических площадках и был даже на гастролях в Германии.

  Будучи хорошим организатором, он стал первым (по времени) секретарем комсомольской ячейки артистов Москвы, затем включился в организацию первого ТРАМа в Москве. А еще, рассказывали ветераны, он вместе с художником Решетниковым (тем, который «Опять двойка») и будущим драматургом Исидором Штоком «придумали» ЦДРИ (Центральный Дом работников искусств). Конечно, его знали в ЦК ВЛКСМ, а потому Косарев, первый секретарь ЦК, направил отца на Магнитострой — внедрять в эту многотысячную массу, где ещё много было безграмотных, для которых организовывались ликбезы, культуру. Там из самодеятельности он создал бригаду «Синей блузы», выступавшую прямо в бараках и на строительных площадках. «Синеблузники» поддерживали передовиков и высмеивали бракоделов, лодырей, пьяниц и прочих подобных — так об этом рассказывается в книге Сергея Иванова «Яркий, как солнце», в которой 8-я глава практически полностью посвящена делам Михаила Арша. Затем на основе бригады «Синей блузы» решено было создать ТРАМ, превратившийся позднее в профессиональный театр. Папа стал его организатором и директором, и было ему в то время 23–25 лет.

Свидетельство мамы об окончании ЦЕТЕТИСа, 1931 г.

  А мама с ранних лет была связана с армией, где в одной из частей служил её старший брат. Уже в пятнадцать маму назначили заведующей клубом этой части, а поскольку был у неё хороший голос, то году, наверное, в 1923-м командование направило её учиться в Москву, в Гнесинское училище. А уже позже она поступила в ГИТИС (в те годы — ЦЕТЕТИС) на режиссерское отделение. Училась успешно, могла остаться в Москве, но, услышав, что на Магнитке организовывается ТРАМ и там нужен режиссёр, без раздумий выбрала направление на Урал. На Магнитке родители мои встретились и познакомились.

  ...«Даёшь Магнитострой!» А «старикам» моим не было ещё и тридцати. Вспоминая себя в аналогичном возрасте, я с удивлением и восхищением склоняю свою, давно седую, голову перед всеми, кто в столь юные годы с энтузиазмом строил новую страну.

  Просматривая свой домашний архив, я нашёл газету «Магнитогорский рабочий» за 20 июля1966 года. В те дни праздновалось 40-летие «Первой палатки». Магнитогорские комсомольцы через ЦК комсомола разыскали первостроителей города и пригласили их на праздник. В числе приглашённых оказались и мои родители. Потом они рассказывали, что были на таком душевном подъёме, что ни разу даже не вспомнили о своих недугах, хотя папа к этому времени уже перенёс инфаркт.

  Три дня памятной поездки начались ещё в самолете, когда стюардесса объявила по громкой связи: «Товарищи пассажиры! В нашем самолёте находятся первые строители Магнитки и основатели магнитогорского театра — Зоя Левитская и Михаил Арш».

  В большой газетной статье про моих родителей говорилось: «В те незабываемые годы, когда по всей стране впервые разнёсся пламенный призыв: „Даешь Магнитострой!”, Зоя Левитская оканчивала Московский институт театрального искусства, знаменитый ГИТИС. Выпускницу спросили, где хотите работать? И она ответила: — Хочу на Магнитострой! Этот порыв никого не удивил. В Магнитогорске нет театра? Организуешь! ... В Магнитке Зоя Левитская встретилась с другими собратьями по искусству, которых привело на стройку то же желание, пыл энтузиастов. Одним из них был Михаил Арш, организатор и руководитель Московского театра рабочей молодежи — ТРАМа, как тогда называли эти коллективы... В Магнитке М. Арш стал директором ДИТРа, где сосредоточилась вся культурная жизнь, а позднее и первым директором драматического театра им. Пушкина... Перед отъездом в Москву они побывали у нас в редакции. Их воспоминания помогают восстановить еще одну яркую страницу истории нашего города...» Далее по тексту родители рассказали о том, как в Магнитку, в неказистое здание Сосновского клуба приезжали выступать «звёзды» первой величины. Здесь же появился и первый в Магнитке театральный коллектив — из Харькова. Театр этот проработал целый сезон, а по окончании гастролей часть труппы — артисты-комсомольцы — осталась здесь надолго — родители отобрали «из числа строителей наиболее способных парней и девчат».

  Так в Магнитке организовался свой ТРАМ, который уже в 1932 году, после постройки Дома инженерно-технических работников (ДИТРа), обрёл собственное пристанище и сцену. В 1936 году в Магнитогорске было построено здание театра, и ТРАМ полностью влился в профессиональный коллектив.

С мамой, 1935 г.

  Как и Магадан первых лет становления, Магнитогорск тех лет был «барачным». ТРАМ в то время уже имел сцену в Доме инженерно-технических работников — ДИТРе, родители же пока ютились в бараке. Ну а с моим рождением вышла целая история — никто же не ожидал: я родился гораздо раньше положенного срока. Можно представить: в театре идёт репетиция, у мамы начинаются схватки, на улице мороз и метель, папа в панике ищет лошадь с санями... Но всё закончилось благополучно, и 14 января 1933 года появился на белый свет я. А позже мы переселились из барака в отдельную трёхкомнатную квартиру, где родилась моя сестра Галя.

  Круг общения родителей был огромен. Несмотря на свои три года, я хорошо запомнил ту квартиру и шумные визиты. На кухне лепили пельмени, меня же ставили на стульчик, чтобы и я «помогал». По воспоминаниям родителей и их друзей, обычно возглавляли компанию поэт Виктор Гусев и журналист-драматург Исидор Шток.

  Отвлекусь. Когда я делился этими воспоминаниями со своим взрослым уже внуком, отцом собственного семейства, оказалось, что ни он, ни его сверстники не знают, кто такие Михаил Светлов и Виктор Гусев. Удивительно! — в наше время не знать их было невозможно. Тот же Гусев — это знаменитое «Полюшко-поле», не менее известные по тем временам — «В бой — за Родину, в бой — за Сталина» и «Жили два друга в нашем полку», сценарии к фильмам «Свинарка и пастух» и « В 6 часов вечера после войны», пьеса «Весна в Москве».

  Когда родители подружились с Гусевым, не знаю. Может, пути их пересеклись в Москве, так как он, Гусев, тесно сотрудничал с «Синей блузой» и Театром Революции, с которым, в свою очередь, был связан и Магнитогорский театр. И в то же время Гусев имел отношение к ГИТИСу, где училась мама. Во всяком случае, они дружили, и моя сестра Галя видела то ли стихи, то ли письмо, где Гусев обращается к нашей маме: «Наша Зоинька-Заинька»...

  Уже выйдя на пенсию и переехав в Москву, родители мои на общественных началах активно подключились к работе в Центральном доме работников искусств (ЦДРИ): папа — руководителем творческого объединения ветеранов сцены, мама — режиссёром.

  ...Всё в жизни складывалось замечательно, но в 1937 году мы не избежали участи, которая постигла многих. Мы остались без отца, без квартиры, из которой нас попросту выселили, а мама ещё и без работы. Мы были вынуждены уехать из Магнитогорска, и начались наши скитания. Поехали к бабушке в Калугу, где она преподавала в каком-то техникуме немецкий язык, но в её маленькая комнатушке всем нам было не разместиться. Сняли жилье в пригороде Калуги Подзавалье. (Это сейчас Подзавалье — городской микрорайон, а тогда — просто деревня, с коровами и козами на улице.) Бабушка всю себя посвятила нам, а мама без устали искала работу и писала во все мыслимые и немыслимые инстанции. В 1939 году, наконец, пришло предложение переехать в Рязань — режиссёром в гастролирующий областной театр. Разумеется, мы поехали, взяв с собой и бабушку. Сняли небольшую комнатку с коридором в частном доме почти в центре города, но улица казалась скорее сельской, чем городской — лишь в конце её, неподалёку от нас, стояли большие дома, детский сад и штаб какой-то воинской части — соседство, о котором вскоре нам пришлось пожалеть.

В. Б. Корецкий. «Воин Красной Армии, спаси!». Плакат. 1942 год.

  Началась война — все ушли на фронт, театр расформировали, а маму назначили директором Дома культуры железнодорожников. В сентябре я пошёл в 1-й класс, но вскоре здание школы забрали под госпиталь, нас перевели в другое, поменьше, где в одном помещении занимались одновременно два разных класса. Было неуютно, и прогуляв однажды урок, что мне очень понравилось, я и вовсе перестал ходить в школу.

  В один из воздушных налётов бомбили, видимо, штаб. Некоторые бомбы падали на нашу улицу. Одна рванула рядом с домом, едва не погубив хозяйку и нашу Галю — за секунды до взрыва они выскочили из дома, упали за воротами. И вот эти ворота под тяжестью выброшенной взрывом земли на них чуть и не повалились.

  После таких событий мама перевезла нас поближе к себе, в клубную библиотеку — отдельно стоящий домик с радиоузлом. Рядом был вход в парк железнодорожников, на стадионе которого стояла зенитная батарея, то и дело стрелявшая по немецким самолетам, — бомбили нас нещадно, в бомбоубежище приходилось проводить почти целый день. Нас пообещали эвакуировать: «Зоя Константиновна, вы не волнуйтесь, — мы вас хоть на бронепоезде, но вывезем», и в конце концов, погрузили в товарный вагон с каким-то клубным оборудованием и инвентарём. Всю ночь вагон возили то взад, то вперёд, а утром, открыв двери, мы увидели, что стоим на товарной станции «Рязань-II», среди путей, забитых вагонами и огромным количеством цистерн. Мама сказала: «Если хотим остаться в живых, бежим».

  Теперь нам разрешили жить в подвале всё того же Дома культуры. Когда немцы приблизились к Рязани, здание заняли военные. Над входом прибили вывеску «Агитпункт». Здесь ожидающим формирования солдатам «крутили кино» — художественные ленты и боевые киносборники. Прогуливая школу, я целыми днями сидел рядом с солдатами на полу, в углу тёмного зала. Иногда звучала команда: «Взвод такой-то, на выход!» — солдаты поднимались и выходили.

  Заведующий домом культуры стал теперь не нужен, и мама устроилась на работу методистом-инспектором в областной отдел образования — облоно. И хотя на этой работе маме приходилось постоянно ездить по области, но и в том был свой плюс: ей удавалось во время поездок обменивать какие-то домашние вещи на продукты, которыми она могла подкармливать нас. Этим занимались тогда многие женщины.

  А нам, мальчишкам, и война — не война: мы бегали на станцию «Рязань-I» смотреть, как из вагонов выгружались «сибиряки» — прибывающие свежие части. Солдаты казались нам какими-то особенно крепкими и даже весёлыми, в валенках и белых полушубках. Их быстро отправлялись на фронт, и мы радовались: «Уж теперь-то немцам несдобровать!»

  В декабре 1941-го немцев погнали от Москвы, и Рязани уже ничего особо страшного не угрожало, хотя бомбили нас ещё долго, и ещё почти целый год мы жили в подвале. Поменяв уже третью по счёту — «железнодорожную» — школу, я окончил первый класс и перешёл во второй, упорно продолжая прогуливать уроки, то есть, как говорится, «отбивался от рук». Поэтому, когда в ноябре 1942-го неожиданно умерла бабушка, мама в мучительных поисках выхода из сложившегося положения определила нас с сестрой в детский дом неподалёку от Рязани. Это были самые тяжкие дни нашей жизни, голодные и холодные, полные унижения со стороны деревенских ребятишек, — аж вспоминать не хочется. А я и там школу прогуливал, прятался где-нибудь и дожидался конца уроков.

  ...Во время одной из своих поездок по области мама оказалась в деревне Добрый Сот. Сидела, разговаривала с председателем колхоза, как вдруг в её портфеле зазвенел будильник. Председатель поинтересовался: «Что, меняешь?» И мама рассказала ему про свою беду: маленькие дети в детдоме, жить негде, ну и всё такое. А председатель и предложил: «Так оставайся у нас культурницей, избачом. Село бедное, но с жильем помогу и уж с голода, точно, не помрёте». (Поясню для молодого поколения: «избачом» в те годы называли заведующего избой-читальней, по-современному говоря, зав. сельским клубом — средоточием культурной работы на селе. Жители так маму и называли — «культурница».) И ранней весной 1943 года мы оказались в Добром Соте.


Добрый Сот

  Добрый Сот — небольшое село, в одну улицу вдоль речки Проня. Село маленькое, но его легко найти на любой карте России. То есть, конечно, не само село, а место его расположения. Это примерно в 12–15 километрах от впадения Прони в Оку. Через Проню — 2 моста: один — железнодорожный, а по второму шло шоссе на Куйбышев — как мы теперь знаем, обе трассы стратегического назначения. Между этими мостами находилось процентов семьдесят всего села, и мы жили как раз неподалёку от железнодорожного. Напротив местного клуба нам выделили целый, чуть-чуть недостроенный, а может быть, разорённый, дом, и за домом — в 15 соток, как у всех, — участок. Мы завели козу, посадили картошку и просо — и это тоже, как у всех. В селе не было ни электричества, ни радио, а телефон наличествовал только в сельсовете. Рано по утрам мама принимала по этому телефону сводку Информбюро и затем пересказывала её на планерке, а кроме того выпускала стенгазету, боевые листки, создала в этом глухом селе драматический коллектив, с которым ставила не только разные военные скетчи (где мне доверяли создавать за сценой звуковые эффекты), но даже пьесы Островского, а клубный народный хор выступал на смотрах. С огромным уважением и гордостью (нет, это не те слова, не знаю, как это выразить точно) я вспоминаю о маме, ведь было ей в ту пору немногим более 30 лет.

  В селе я, наконец, пошёл в школу по-настоящему, не прогуливая. Засчитали мне два класса, а уж в 3-м и 4-м я не пропустил без уважительной причины ни одного урока. Надо сказать, что учился я с удовольствием и, в общем, хорошо. Были трудности с учебниками, не хватало тетрадей. Тогда в клубе мы разыскали рулон серой бумаги, типа обёрточной, я вырезал из рулона листы, карандашом разлиновывал и сшивал в тетрадь. Трудно было зимой — уроки делать надо, а источник света один — коптилка, то есть подобие керосиновой лампы без стекла... Летом, точнее, с ранней весны до поздней осени, все мальчишки — на реке. Уже на второе лето я научился плавать и к осени мог переплыть реку туда и обратно.

  Но во время сенокоса приходилось и работать. Поначалу меня «прикрепили» к перевозчику (это в одиннадцать-то лет!) — на лодке перевозили колхозников на другой берег, к месту сенокоса, потом перевели в бригаду, где мы, мальчишки, перетаскивали копны к месту скирдования — длинной верёвкой копну цепляли к лошади, и верхом тащили её волоком к месту назначения. Первое время никак не получалось залезть на лошадь, взрослые подсаживали, и я, уже не слезая, таскал эти копны до конца смены, натирая до боли соответствующее место — ездил-то без седла, а прямо, как говорили, охлупкой. Помню, на второй день работы развязалась охватывающая копну веревка... Всех позвали обедать, а я — не могу же оставить копну на полпути! (мама всегда учила: отвечать за своё дело, не врать и всегда выполнять обещанное) — спустился с лошади, подвязал веревку, а взобраться на лошадинную спину, ну, никак не получается! До слёз дело дошло. Наконец, подтащил лошадь поближе к высокой копне и кое-как влез. А когда подъехал к стану, оказалось, все уже поели, и пацаны повели лошадей к речке на водопой и купание. Так что, как сидел я на лошади, так на ней и поехал к реке. Берег оказался крутоват, лошадь нагнула шею и я кубарем под общий смех слетел через её голову. Хорошо, что в воду... И ещё запомнилось, как осенью возле дома с телеги сгрузили почти полмешка муки и объяснили: «Это на твои трудодни». Гордости моей не было предела!

  Вечерами, когда читать становилось невозможным, а в клубе не было мероприятий, мама рассказывала нам всякие истории из времён своей учёбы — запомнились упоминания: Левушка Оборин, Маринка Ладынина, Ванюша Любезнов... А ещё она пела нам украинские песни и — по памяти — оперу «Снегурочка».

  Галя рассказывала (я-то подзабыл), как мы лежали на печке, и мама учила меня нотной грамоте. С Галей мы с малолетства участвовали в самодеятельности. Помню, как ещё до войны, после просмотра в театре спектакля «Финист — ясный сокол», мы повторили это представление в детском садике. Я отличался прекрасной памятью, короткие стихи запоминал с первого раза, а потому в этом представлении играл сразу три роли, и меня быстро переодевали то в халат, то ещё во что-то.

  Запомнилась мне и песенка Тома Кенти из пьесы «Принц и нищий», которую артисты маминого театра разбирали у нас на дому. Песенка запала в память, в самодеятельности я спел и её. В деревне читал стихи. Коронный номер — «Сын артиллериста», его я читал и в школе — на самодельных подмостках из снятых ворот, уложенных на парты, и со сцены клуба. Когда выходил к публике, колхозники просили: «Давай про Леньку!» И я начинал:

«Был у майора Деева товарищ — майор Петров. Дружили еще с гражданской, еще с 20-х годов. Вместе рубали белых шашками на скаку, вместе потом служили в артиллерийском полку. А у майора Петрова был Лёнька, любимый сын. Без матери, при казарме рос мальчишка один...»

  А Галя без всяких репетиций плясала, для неё главное, чтобы звучала музыка — в клубе был баянист, инвалид, без ноги, другие мужики воевали на фронте. После 43-го начали возврашаться раненные и контуженные. Один из них — Иван, по прозвищу Марала — был общим кумиром, невероятной смелости мужик и до войны самый известный на всю округу кулачный боец. Был он нашим другом, помогал маме поддерживать порядок на вечерах с танцами. Соня, жена его, работала в клубе библиотекарем, а летом — воспитателем-няней в детском саду, который мама организовала при клубе.

  Конечно, и по дому мне работы хватало: воду из колодца принести, картошку прополоть и окучить (а 10 соток — это и для взрослого немало), да ещё 5 соток проса, да козу покормить, да «коровьих лепёшек» для топки печи натаскать, и мало ли чего ещё. Жили трудно, но не унывали — мама не давала и всегда говорила: «Вот, встретимся с папой, тогда всё будет хорошо». И ещё говорила, что папа ни в чём не виноват и арестовали его по ошибке.

  А наш папа в то время «работал» на одном из приисков Колымы. Он и вправду виноват ни в чём не был, арестовали заодно с членами бюро горкома комсомола, за которыми тоже какой-то вины не числилось — видимо, так, вслед за Косаревым, «чистили» комсомольский актив. Перед моим отъездом из Магадана мне показали документ, где говорилось, что с отца судимость снята «за отсутствием состава преступления». В 51-ом ему разрешили выехать в отпуск «на материк». Правда, всё равно запретили останавливаться в Москве и даже в Днепропетровске, где ещё жива была его мать, и он вынужден был регистрироваться в пригороде. В 2002 году я получил из Челябинского областного суда официальный документ, подтверждающий, что отец мой реабилитирован, а его семья признана пострадавшей от необоснованных политических репрессий.

  Но это было позже, а тогда, в 1942 году, по освобождении, оставили его в Магадане, как в ссылке, хотя и разрешили заняться нашим поиском. Как он нашёл, не знаю, но нашёл. Однажды по телефону в нашу сельскую управу из почтового отделения, что находилось в другом селе, продиктовали телеграмму: «Ливитьюи из Мачадана». Мама догадалась, что телеграмма от отца, а текст означает: «Левитской из Магадана». Радости не было предела! Я быстренько по картам и энциклопедии выискал, что это за «Магадан» и где он находится... после чего в ожидании встречи с отцом прошли ещё долгих три года.

  Победу мы встретил в деревне Добрый Сот. Было еще темно, ставни закрыты, и вдруг — в ставни сильный стук и женский крик: «Зоя Константиновна! Вставайте!» Мы перепугались, думали опять пожар (несколько ранее был пожар, сгорело два дома — крыши соломенные, загораются легко). Выскочили — а это одна из девчонок-солдат, что в трёх домах от нас охраняли мост через речку Проню, спешила сказать о Победе — они получили информацию по своей связи, радио-то в деревне не было. А у моста уже началось! Девчонки выскочили на улицу прямо в белье, а их лейтенант в одной комбинашке. Кричат, прыгают и пялят из оружия в воздух! Накануне пронёсся почти ураган; за рекой, на горизонте стоял посёлок с обычно видимой из нашей деревни трубой спиртзавода (вроде и посёлок тот назывался как-то типа Спиртовый), так говорили, что трубу ветром завалило. Вот и 9 мая был сильный ветер и холодно. И всё равно утром около школы состоялся митинг. Помню, что выступили председатель колхоза Фатькин и лейтенант, которая потом дала Фатькину свой пистолет, и он вместе со взводом девчонок произвёл «салют». А вечером мы, мальчишки, собрали весь свой арсенал запасов разной взрывчатки и устроили в честь Победы свой салют.

  Вскоре после войны маме прислали вызов из магаданского театра, и она заключила договор с Дальстроем. Лето прошло в ожидании необходимых документов. В октябре 1945 года, мы, продав урожай картошки, собрали кое-какие манатки и через Москву отправились на Дальний Восток. 6-го декабря прибыли после иркутских сорокаградусных морозов в «плюсовой» Владивосток и ещё почти месяц жили в дальстроевской гостинице на Суйфунской. Думали уже, что ждать придётся до весны, как вдруг утром, сразу после встречи Нового года объявили, что в Находке стоит пароход, на борт которого ранним утром следующего дня мы поднялись, и началось наше трудное, но с ожиданием счастья, морское путешествие.

  На пароходе, один из пассажиров спросил маму: «Вы к кому едете?» — «К мужу еду, а зовут его Михаил Арш». — «О, Михаил Арш! Это наш колымский Левитан». Папа, действительно, обладал красивым голосом. Работал он и администратором, и заместителем директора Магаданского театра, много занимался филармонической деятельностью — все гастроли «материковских» артистов по Колыме, а позже и по Чукотке — его работа. Но больше всего запомнился магаданцам бессменным диктором радио.


И ВОТ ОН — МАГАДАН

  11 января 1946 года. Вот он — Магадан! Было очень холодно. Корабль стоял у входа в бухту Нагаева, но бухта промерзла так, что дальше идти он не мог. На наше счастье в Нагаево зимовал ледокол «Красин», который пробил нам «колею», и мы пришвартовались у причала. Несмотря на то, что я не видел папу с четырёх лет, узнал его сразу. Помню, как я перевешивался через борт, бил себя в грудь и кричал: «Папа, папа! Вот он — я! Я узнал тебя!..»

  Через два дня кончались зимние каникулы, и 14 января, в день моего рождения, настала пора идти в «настоящую» школу, в 5-В класс. Здесь, в Магадане, я сразу принял фамилию Арш, хотя почти 13 лет был Аркашей Левитским.

  В пятом классе, честно говоря, пришлось не очень легко: я ведь и начал учиться только со второго полугодия, так как в деревне старшеклассники из 5-7 классов до октября работали на уборке картофеля, после чего мы сразу уехали на Колыму. С трудом, но догнал: третью четверть закончил хорошо, годовые экзамены (а мы сдавали экзамены каждый год и чуть не по всем предметам) сдал — почти все на «пятёрки». А вот по физкультуре получил за год «тройку», хотя в третьей четверти имел вообще «твёрдую двойку» — по сравнению с другими ребятами я оказался, пожалуй, самым слабеньким.

  Спорт — мой «пунктик» на всю жизнь. Я занимался постоянно, не прогулял ни одного урока по физкультуре, упорно ходил на гимнастику, пропустив всего один год, когда после 6-го класса в лагере сломал руку. Из-за этого же, кстати, прекратил заниматься на фортепьяно, «пересев» на мандолину. Так, со сломаной рукой я занимался на дому у актёра и режиссёра нашего театра Горшечникова — он одинаково хорошо играл и на аккордеоне, и на гитаре, и на мандолине — тем меня и увлёк. Я выучился и потом не только участвовал в оркестре Бориса Мерсова, но давал и сольные выступления.

В школу на уроки, с Володей Бланковым. 1950 г.   Команда штангистов Киевского института киноинженеров со своим тренером. Крайний справа — А. Арш. 1953 г.     Перевёрнутый мир. Слева: Магадан, 1950 г., справа: Киев, 1954 г.

  Физически в классе я уже чувствовал себя вполне «на уровне». К тому же, познакомившись со знаменитым спортсменом-легкоатлетом Михаилом Михайловым, внял его совету заняться гантелями. Именно Михайлов подарил мне две тяжёлые гантели, весивших, правда, по-разному. После девятого класса я без особого труда выполнил необходимые нормативы и с гордостью носил значок ГТО («Готов к труду и обороне» — почётный для мальчишек знак!) 2-й степени. И что я обнаружил впоследствии? Наши магаданские ребята оказывались гораздо сильнее своих ровесников на «материке». Вот, мой друг и сосед по парте с восьмого по десятый класс — Вовка Бланков. В Магадане как спортсмен и, тем более, лыжник, особо не блистал, а поступив в Москве в политехникум, в первую же зиму стал чемпионом по лыжным гонкам среди всех учащихся московских техникумов.

  На киевском пляже ко мне подходили ребята и, глядя на мой торс, интересовались, у кого я тренируюсь. Позже, в институте, меня, как регулярно занимающегося спортом, освободили от обязательного посещения занятий по физкультуре и зачёта по этой дисциплине. Надо сказать, что в институте я увлёкся тяжелой атлетикой, и хотя особых высот тоже не достиг, но весной 1953 года на межвузовских соревнованиях в Киеве всё же занял второе место. Мужская дружба мне всегда импонировала, а здесь был сугубо мужской коллектив здоровых и крепких ребят, и было приятно чувствовать себя равным им.

  А тогда, в школе, моим спортивным кумиром стал одноклассник Володя Павловский — весьма разносторонний спортсмен. Уже после девятого класса он, а также Юра Прошунин, Виталик Панасенко, Борис Давыдов, Юлик Бескорсый и ещё несколько человек, играя во взрослых командах по футболу и хоккею, получили вторые и третьи спортивные разряды. Многие из моих приятелей хорошо ходили на лыжах, в том числе и Юра Попов, который участвовал в лыжных гонках вместе со взрослыми спортсменами.

  Я был заядлым болельщиком и знал многих известных спортсменов. Однажды попала мне в руки книга Леонида Титова «Записки магаданского мальчика». Оказалось, что автор жил в одной квартире с моим лучшим другом Димой Кондриковым. При этом я его не сразу вспомнил, а вот маму его, знаменитую магаданскую спортсменку Анну Дмитриевну Розанову, узнал сразу. Помню и фотокорреспондента Виктора Пупышева, и выпускника 1945-го года Семёна Данилова, с которым частенько встречался по пионерской и комсомольской работе, — они участвовали в лыжных гонках вдоль Магаданки в парах с конными всадниками. Запомнилось, как втроём с упомянутыми Михаилом Михайловым и Юрой Поповым лазали загорать на крышу нашего дома. Хвастанув, я сделал стойку на руках. В ответ Юра и Михаил встали на руки прямо на парапете крыши — к моему величайшему потрясению.

  Я всегда мечтал иметь какой-нибудь спортивный разряд и, забегая несколько вперёд, признаюсь: я этого всё же добился. Когда мне исполнилось чуть больше сорока, я нашёл «свой» спорт, став в конце концов кандидатом в мастера спорта СССР по пулевой стрельбе из пистолета. Лишь по возрасту на чемпионатах России меня не включали в состав сборной Ставропольского края, но я всё же ездил — как судья, и даже стал судьей республиканкой категории, был председателем городской федерации стрелкового спорта. И здесь я далёк от обычного хвастовства. Надо понимать, что сказанное выше — это моё, когда-то очень слабого мальчика, жизненное достижение, моя гордость. В большом спорте я провёл почти 10 лет, что составляет для меня одно из самых дорогих воспоминаний.

  Но вернемся в Магадан. Летом после пятого класса я впервые в жизни поехал в пионерский лагерь, расположенный на 16-м километре Колымской трассы. Это было какое-то сплошное наслаждение, я буквально упивался каждым днём! Радостно поднимался по утрам под неизменную увертюру к «Детям капитана Гранта», делал зарядку вместе со всеми, потом — построение, линейка, рапорты и марш вокруг площадки... Долго ещё после этого с сестрой мы и дома играли «в пионерский лагерь». А больше всего мне нравилось ходить в походы по окрестным сопкам. Почва была то твердой, то болотистой, попадались ручьи, а под ногами — шикша, морошка, и вдруг! — кусты голубики. А если попадался куст жимолости, так это становилось вершиной удовольствия! Я обзавёлся компасом и блокнотом и всё время рисовал карты окрестностей, давая собственные названия сопкам и ручьям. Воспитательница, водившая нас в походы, заметив мой интерес, доверила мне носить через плечо барометр в футляре и научила определять высоты сопок.

С родителями и сестрой Галей. Пионерлагерь 16-го километра, лето 1946 г.	1-й, старший мальчишеский, отряд. Пионерлагерь 23-го км, июль 1947 г. В первом ряду справа лежат Аркадий Арш и Дима Кондриков, шестой справа — Олег Захаров, седьмой — Лёня Титов. В последнем ряду крайний слева — Федя Чернецкий, третий справа — Володя Павловский.

  Став старшим по палатке юннатов, я нашёл книгу о том, как определять погоду по природным признакам, и начал вывешивать на стенде прогноз погоды с подписью: «главный синоптик Аркадий Арш». Сейчас об этом вспоминается с улыбкой. Так уж хотелось мне выделиться, хотя родители всегда убеждали в обратном, опасаясь, чтобы я, как теперь говорят, не «зазвездился». Но пионервожатые поняли меня правильно и во время экскурсии на аэродром 13-го километра даже отвели к авиационным синоптикам, а те рассказали, как составляются прогнозы, дали свой телефон, и теперь я ежедневно сообщал им сведения из нашей метеобудки, а они мне — прогноз на завтра. В результате в отрядной стенгазете появился шарж: я стою и обрываю лепестки ромашки. Подпись гласила: «То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет». К шаржам, кстати говоря, мне не привыкать — уже позднее, в седьмом или в восьмом классе, вели в школьной стенгазете шуточный словарь, так там на букву «В» появилось: «Взъерошенный — причёска Аркаши Арша».

  А в лагере вот ещё что произошло. В самом начале второй смены, на сборе, при распределении всякого рода обязанностей, старшая вожатая говорит: «Мы ещё не назначили главного барабанщика. Кто хочет?» Руки не поднял никто, а я подумал: «Главный? — что ж, это можно...» и вызвался. А самое смешное, что в тот момент я совсем не умел барабанить. Но вот ведь характерная черта магаданцев: на моей памяти никто никогда над слабыми не смеялся, никто никогда никого не унижал, над недостатками не подтрунивал. Вот и в тот раз все, кто умел барабанить, упорно учили меня, и к середине смены я уже лихо отбивал марш и дробь при подъёме флага.

  На следующий год пионерский лагерь переместился на 23-й километр. И хотя за этот год мы с моим другом Димой Кондриковым стали комсомольцами, но закончили всего-навсего 6-й класс, поэтому поехали в лагерь как пионеры.

  А ещё через год в том же лагере я был уже помощником вожатого. Жаль, Дима к тому времени уехал из Магадана.


Про Диму Кондрикова и немного о себе

  Пусть вас не удивляет: я никогда не называл Диму Димкой. В то время в обычной среде вообще не было принято давать прозвища. Случалось иногда, что Витю Матвеева называли Пиней, Зимина — Зямкой, а вот Дима Кондриков для меня всегда был только Димой. Здесь, наверное, сказывалось и домашнее воспитание: родители всегда говорили исключительно правильно и требовали от нас с Галиной того же.

  С Димой мы познакомились и подружились в том самом лагере летом 1946 года. Вероятно, наши койки стояли рядом. (В следующем году, после 6 класса, мы, точно помню, были рядом. Я тогда ещё сломал руку, и он отвел меня в медпункт, откуда отвезли меня в городскую больницу.) По традиции всех пионерлагерей в нашей огромной палатке после отбоя устраивались побоища на подушках, но я и мой сосед (все-таки думаю, что это был Дима) в этих боях не участвовали. Вместо этого я пересказывал ему книжку, которую читал, наверное, ещё в деревне (в пятом-то классе читать мне было некогда). Называлась книжка «Человек-амфибия». Краем уха меня услышал ещё один сосед — а книга-то захватывающая! — и крикнул дерущимся: «Тихо! Аркашка интересное рассказывает». И тогда парень, который тут всеми заправлял, скомандовал: «Валяй, рассказывай! Но только с самого начала». Пришлось мне близко к тексту и, как говорится, с выражением повторять пересказ. «Книжки» хватило на несколько дней, после отбоя все укладывались, звучала команда: «Давай!», и я продолжал свое повествование.

  В общем, к началу учебного года мы с Димой стали друзьями. Может быть, нас связывала любознательность (а Дима, как и я, как раз из таких), а может, и то, что оба мы были «хиляками», или, как теперь говорят, «ботаниками» — маленькие, худенькие и самые слабые в классе.

  В 6-х классах насчиталось слишком много учеников, и педсовет решил создать ещё один класс — 6-Г, в который другие классные руководители с удовольствием сбрасывали весь свой «балласт»: двоечников, хулиганов и прочих оболтусов. Но эту малоуправляемую и не шибко успевающую массу требовалось разбавить и отличниками, а потому Диму Кондрикова также определили туда. Помню, я был этим страшно возмущён, не желая учиться с ним в разных классах. В поисках справедливости дошёл аж до директора, в школу вызывали родителей, но я твёрдо стоял на своем. В результате меня перевели следом за Димой в тот же 6-Г... Так мы очутились не только в одном классе, но и за одной партой. А класс, к удивлению, оказался изумительным, мы все очень сдружились да так, одним составом, и дошли до окончания школы.

  Дима был не только отличником, но ещё и изрядным выдумщиком и очень многое умел. Однажды принёс в класс бутылки, заполненные водой на разных уровнях. Бутылки мы подвесили под партой, и он каким-то молоточком, словно на ксилофоне, наигрывал всякие мелодии. Когда на урок пришёл Николай Романович Ухатин (он преподавал ботанику и рисование), его встретили какофонией: Дима стучал на своих бутылках, кто-то просто барабанил по парте, а несколько человек, в том числе и я, играли на расческах с бумажкой, как на губных гармошках. Николай Романович послушал, сказал: «М-да, джаз-банда!» и вышел. Урок, конечно, всё же состоялся, но в конце дня пришла наша пионервожатая, Наташа Тюленева из девятого класса, принесла горн, барабан, бубен и предложила создать шумовой оркестр.

  Леонид Титов, описывая в своей книге наши забавы и шкоды, восклицает: «Дима, где ты? Не дай соврать!» Димы, увы, нет, но теперь уже я не дам соврать: я тоже играл с этой пушкой, которая стреляла; мы с Димой не творили взрывов с парафином, как Лёня, но мы растапливали парафин и делали из него какие-то игрушки; мы выращивали кристаллы и создавали «извержение вулкана» из магниевой стружки...

  Вот, вспомнилось. После окончания 6-го класса стояли мы как-то возле школы. Подъехала машина, из которой вышел учитель физики Константин Николаевич Гученко, и попросил помочь разгрузить оборудование для кабинета. Мы охотно согласились и три дня разгружали, переносили, помогали устанавливать... А Константин Николаевич всё это время рассказывал нам что-то очень интересное из области физики. Естественно, в течение последующего учебного года мы считали кабинет по физике своим, и как своих же принимал нас Константин Николаевич. Удивительный был человек! Бывший учёный, кандидат наук, репрессирован, освобождён, работал в школе, а через год уехал на «материк». Говорили, работал доцентом в одном из ВУЗов.

  В Магадане посчастливилось познакомиться ещё с одним интересным человеком. «Посидельцы» отца, которые после освобождения продолжали работать «на трассе» — так называлось все, что было расположено севернее Магадана и вдоль знаменитой Колымской трассы, — иногда приезжали в город и обязательно заходили к нему на работу или домой, часто оставаясь ночевать. Один из них приезжал чаще других, выполняя какие-то серьёзные поручения руководства прииска. Маленький, худенький, из воротника полувоенного френча торчала худенькая шея... Марк Абрамович Альтшуллер — с 1929 по 1938 год заведовал кафедрой политической экономии и горной экономики Ленинградского Горного института, на его лекции сбегались студенты со всех факультетов, работал после освобождения маркшейдером на прииске. Он необыкновенно интересно рассказывал о физических законах и явлениях, сопровождая всё очень простыми жизненными примерами — скажем, про теплопроводность я узнал от него на примере ложки в стакане горячего чая. А ещё привозил он мне всяческие красивые камни. Понемногу я и сам стал собирать камни в окрестностях Магадана, ходил в краеведческий музей, изучал названия, свойства, различия и хранил образцы в ячейках огромной коробки. Нашли себе в той коробке место и касситерит, и разного рода граниты, кристаллы различных кварцев. Заканчивая школу, я подарил эту коллекцию Дому пионеров.

  В шикарной ленинградской квартире Альтшуллера я побывал в 1958 году, когда ему уже вернули все звания и работал он снова в Горном институте. А будучи в одной из командировок в Москве, встретил его в доме моих родителей. Очень живой, полненький, в дорогом костюме, в лаковых туфлях... От него исходила какая-то немыслимая энергия. В конце 60-х годов Марк Абрамович был одним из идеологов экономической реформы, проводимой тогда в стране, и ездил по городам и весям, всячески пропагандируя её...

  Ну, а тогда, в шестом классе, я частенько заходил к Диме домой — жили-то мы в одном доме: он — в 4-й квартире, мы — в 26-й. Маму его, Инну Лазаревну Тартаковскую, я уже знал, поскольку она работала в том же театре, где и мой папа. Наверное, и она обо мне слышала. Я любил бывать у отца в кабинете, не говоря уж о представлениях, на которые допускались детишки. То, что отец чудом нашел нас во время войны, и то, что мы приехали к нему с «материка», стало для театра обсуждаемым событием, ведь и мама в то время работала в театре режиссёром. Нас с сестрёнкой всем показывали, представляли, и все за наших родителей радовались.

  Инна Лазаревна была очень симпатичной и, как мне казалось, совсем молодой женщиной. Меня встречала приветливо, старалась чем-нибудь угостить, а я поначалу жутко стеснялся и отказывался даже от кедровой шишки.

  Всё свободное время мы с Димой проводили вместе. С ним было очень интересно. Он классно вырезал фигурки из слоновой кости (уж, не знаю, где он брал материал), некоторые дарил девчонкам из класса. А ещё умел переплетать, и мы смастерили множество записных книжек самых разных размеров.

  Дима во всём старался быть первым. Скажем, идём мы на уроки. А для этого и нужно-то было всего-навсего перейти двор нашего дома и через узенькую калитку выйти на улицу Сталина, прямо к школе. Но Дима и здесь стремился оттиснуть меня и проскользнуть в калитку первым. Какое-то время я сопротивлялся, а потом стал демонстративно подбегать к калитке и открывать её со словами: «Прошу вас, сэр, вас ждут великие дела!»

  Выше я писал, что с шестого класса старался преодолеть свои «физические недостатки»: стал заниматься спортом, занялся гимнастикой, бегал на лыжах вдоль Магаданки, ходил на каток. Но я не помню в этих занятиях Диму. Однако, спортивному упорству его мог позавидовать любой. Как-то на уроке физкультуры, проходившем на стадионе, нужно было бежать 1 километр. Конечно, соперники обошли нас больше, чем на полкруга, мы бежали последними. Нет, последним всё же бежал я, а Дима — чуть впереди. Уже несколько раз я собирался сойти с дистанции, но Дима упорно бежал вперёд, и я, влекомый его упорством, тоже. На последней стометровке — откуда только силы взялись? — сумел даже обогнать приятеля под дружные крики товарищей. Дима расстроился, я это видел...

  Но не это главное. Те чувства, которые я испытал, когда он своим примером заставил меня не сойти с дистанции, преодолеть себя, проявить волю и дойти до конца с победой — пусть даже над самим собой, я запомнил на всю жизнь и вспоминал не один раз, попадая в трудную ситуацию.

  Когда нам исполнилось по 14 лет, мы с Димой вступили в комсомол. Рекомендации нам давал друг их семьи Николай Николаевич Стулов, влюблённый, как я понимал тогда, в Димину маму. Я не ошибался — позже они поженились, и Николай Николаевич увёз свою новую семью на «материк». Нам было с ним интересно: он показывал фокусы, подтрунивал над нами и постоянно нас с Димой разыгрывал. Я легко поддавался на его выдумки, потом все мы дружно хохотали, а розыгрыши эти я повторял в школе.

  Помимо всего прочего, комсомольские билеты приносили нам довольно неожиданную пользу. Напротив нашего дома, через улицу, стоял огромный барак — кинотеатр. А фильмы тогда, надо сказать, показывали очень интересные, часто — из так называемых «трофейных». На эти фильмы мы с Димой всегда стремились, и когда детей на «взрослый» сеанс не пускали, гордо вытаскивали свои комсомольские билеты, показывая тем самым, что и мы уже взрослые. Помогало. А выглядели мы тогда совсем ещё детьми. Прогуливаемся как-то мы с Димой по коридору на перемене, а нас вдруг останавливает Радик Богданов из 9-го класса и спрашивает строго так: «Вы чего это комсомольские значки нацепили?!» Помню, я тогда возмутился: как это? ведь он сам недавно принимал нас в комсомол — и на комитете, а потом ещё и на собрании в спортзале... А тут вдруг: «Почему нацепили?»...

  И уж, коль к слову пришлось: Радик Богданов, прекрасный лектор и первый боксёр школы, после окончания МГИМО сыграл заметную роль в истории нашей страны, о нём интересную информацию можно найти в Интернете.

  Дима был (как бы это правильней сказать?) скор на остроумие. Вот, собрались мы с ним куда-то идти, я, в пальто и шапке, стою в дверях, а он в этот момент предлагает ещё какую-то ерунду. Я и говорю: «Ты что!?» и стучу кулаком — сначала по своей голове, а затем по обитой двери. Звук получился приблизительно одинаковым. Дима отреагировал моментально: «Что здесь материя на деревяшке, — он показал на дверь, — что здесь...» — и он ткнул пальцем в шапку на мой голове.

  Диму вспоминаю часто, точнее, помню всегда. Приняв участие в поиске одноклассников, я подключил всех, кто мог найти Диму, но никто ничего не узнал. Ещё в студенческие времена, от отца, наверное, я узнал ленинградский адрес и телефон диминой мамы. Дважды, будучи в Ленинграде на практике — после 4-го курса — на заводе ЛенКинап и преддипломной — в Институте радиовещательного приема и акустики, ИРПА, и позже, в командировке, я пытался её разыскать. Но дом где-то на Сенной я не нашёл, а телефон не ответил, и я до сих пор жалею, что не проявил должной настойчивости.

  Как-то, давным-давно, разгадывая кросворд, рылся я в энциклопедии, и попалась мне на глаза фамилия Ферсман — был такой знаменитый учёный-минералог, открывший месторождение апатитов в Хибинах. Ассоциации тотчас связали эту фамилию с Димой Кондриковым — упоминания про Ферсмана я слышал в их семье, и как понял тогда, он был другом диминого отца. Я начал искать в энциклопедиях фамилию Кондрикова и, представьте, нашёл.

  Кондриков Василий Иванович работал до 37-го года начальником Кольстроя. Все совпадало — это был отец Димы. Уже позже, и в общем-то, совсем недавно, я выяснил, что в юности, а он — 1900-го года рождения, Василий Кондриков был политруком Башкирской кавалерийской дивизии. После гражданской войны стал быстро продвигаться по партийно-хозяйственной линии (пишу кратко, но знаю достаточно подробно), в Ленинграде работал начальником связи, затем — руководителем банка. Это о нём Киров сказал: «Дайте Кондрикову рубль, отправьте в Америку, он через год вернется миллионером».

  Я представляю: молодой, по сути, совсем ещё мальчишка — ему не было и тридцати, амбициозный и весьма предприимчивый, сильный хозяйственник, жёсткий руководитель (а по-другому тогда, наверное, и быть не могло, как, впрочем, и сейчас), «банкир» — и надо полагать, жил, наверное, не нуждаясь. Понятно: появились завистники, доносы... До поры до времени Киров, как мог, его защищал, а когда почувствовал, что тучи начали сгущаться, отправил подальше, как говорилось, «переждать», — на Хибины, где Ферсман только-только начинал свои разведки, и где практически ещё ничего не было. Но Кондрикова это не смущало, именно там талант крупного руководителя развернулся во всю силу. Он занимал серьёзные должности — начальника Кольстроя и «Североникеля», строил крупную электростанцию, комбинат в Кандалакше, возводил не только промышленные гиганты, но и целые города, став одним из основателей Кировска и Мончегорска. Весь Кольский полуостров фактически оказался под его властью.

  Жил Василий Иванович в специальном вагоне, который постоянно колесил по железнодорожным веткам, здесь же он проводил планерки и раздавал указания. Причём, пишут, что когда у подъехавшего вагона собирались прорабы и руководители строек — как есть, в рабочей грязной одежде, он выходил к ним в приличном костюме и белой рубашке. Где-то в середине 30-х годов к Василию Ивановичу из Ленинграда переехали жена Инна Лазаревна Тартаковская с сыном Дмитрием (всё совпало!), сняв, как говорится, вопросы о его семейном положении.

  Но... Кирова уже не было, защищать Василия Ивановича стало некому. В 1937 году его арестовали, перевезли в Ленинград, судили закрытым судом и в тот же день расстреляли. Инна Лазаревна 8 лет провела в лагерях, а сын Дима воспитывался у своей тёти и пережил ленинградскую блокаду.

  Последующего в точности я не знаю, мы об этом никогда не говорили. Но из того, что я читал, понял: Инна Лазаревна вышла на волю в 1944 году, и ей разрешили жить в Магадане. Думаю, что в руководимом Л. В. Варпаховским театре Магаданского лагеря (Маглага) она была балериной. А освобождающиеся из лагерей артисты, как правило, устраивались в наш театр. Среди таких, к примеру, артисты оперетты Анатолий Приходько и Владимир Незнамов (Крюченков). Да тот же Козин, который после освобождения появился в театре, как раз в тот момент, когда на сцене шла репетиция спектакля «Снежок». «А что вы здесь делаете, с детьми?» — «Репетируем спектакль». — «И зачем же остановка?» — «Не пришёл пианист...» (А пианист должен был играть за кулисами, когда Юля Семёнова в образе Анжелы Бидл имитировала то же самое на сцене.) «Ну так, давайте, я помогу», — и Козин «с ходу» поучаствовал в нашей генеральной репетиции.

  В общем, так получается, что и Дима появился в Магадане году в 44-м – 45-м. Но я об этом ничего не знал. Читал только, что несколько лет тому назад то ли в Кировске, то ли в Мончегорске Василию Кондрикову открыли памятник. Писали, что «к сожалению, ни жены его, ни сына с нами уже нет», а есть единственная внучка. То есть, скорее всего, это единственная дочь Димы, и ей, вероятно, уже лет сорок. Вот бы хорошо её найти...


Про «Снежок» и, вообще, о самодеятельности

  «Снежок» — эпохальное событие в жизни, наверное, всего Магадана. Представьте: городской театр и на его сцене — большой спектакль с двумя антрактами, декорациями, костюмами, гримом... Всё это — силами театра, но артисты — школьники, в основном, восьмиклассники, но несколько человек — а всего участников около двадцати — из младших классов, несколько — из десятого. Зал переполнен, исполнителей и без грима узнают на улице — сам слышал, как за моей спиной младшеклассники шептались: «Видал? Снежок прошёл!»

  Но вернусь года на три назад.

  Меня всегда тянуло на сцену. Вскоре после начала учёбы в пятом классе учительница сказала: «Ребята, скоро концерт художественной самодеятельности. Кто желает выступить?» Ну и как вы думаете, кто первым поднял руку? «А что ты умеешь делать?» — «Умею играть на балалайке и пианино, читать стихи...» Ведь когда-то, в деревне, сидя на завалинке, я играл на балалайке частушки и плясовую — ого! первый парень на селе! Кепку надевал набекрень, выкидывая со стороны чуб — в этом образе меня ни один из теперешних одноклассников не узнал бы. Там же, в деревенском клубе, по самоучителю игры на пианино выучил ноты и сумел подобрать некоторые народные песни.

  В пятом классе магаданской школы стихи, положим, читать умели многие, балалайку, к счастью, для меня не нашли, а вот пианино — пожалуйста! И я смело решился сыграть на фортепьяно. Во время, как казалось мне, триумфального выступления краем глаза я заметил стоявшую в дверях зала Иру Шутову. С дочерью артистов театра Перлина и Шутовой Ирой — очень красивой девочкой, учившейся к тому времени в выпускном классе, знакомы мы были давно, буквально со дня нашего появления в Магадане. Поэтому кошмарным приговором показались её слова, произнесённые перед родителями после моего выступления: «Мне было стыдно за Аркашку», я до сих пор ощущаю некоторую неловкость по этому поводу. Но что поделаешь? — артистические гены.

  Спорт, студия, выступления... Хочу отметить огромное внимание, постоянно уделяемое магаданским детям. Вот и школу построили почти одновременно с первым каменным жилым домом и гораздо раньше, чем Дом культуры, ставший позже театром. Как бы ни было трудно с продуктами (а на Колыме эти трудности были всегда), в школе детей кормили. И, как получавший завтраки и обеды ежедневно на всём протяжении учёбы, могу ответственно сказать: были они вполне приличными. Кроме того, во время большой перемены в школьном буфете можно было получить бутерброд — кусок белого батона с ломтиком копчёного балыка — деликатес по нынешним временам. И понятно, ребятишки к буфету толпились в очередь, не каждый мог достояться. Но интересная деталь: стоило обратиться к счастливому владельцу заветного бутерброда со словами: «Дай сорок!», и тот считал должным поделиться кусочком. Но, воспитанный детским домом, я стеснялся попросить у кого-либо хоть что-то из еды.

  Цинга — страшный колымский бич, о мандаринах и лимонах здесь можно было только мечтать. Поэтому школьников в обязательном порядке поили тёмной горькой жидкостью — настойкой стланика. Также обязательным был приём рыбьего жира — магаданским детям не хватало солнечного света и, как следствие, витамина D.

  И ещё один характерный пример, связанный со страшным взрывом в порту пароходов со взрывчаткой в декабре 1947 года.

  В тот день у нас был урок военного дела. Военрук объяснял устройство пулемета «Максим», рассказывал об обращении с гранатами и — неизменно — описывал эпизоды из своей фронтовой жизни. В какой-то момент пол под нами качнулся. Мелькнула мысль: «Землетрясение!» — на днях уже были небольшие толчки. Но сидевшие рядом с окнами завопили: «Ой-ой-ой! Смотрите — взрыв!» Я вскочил из-за парты, успел только заметить в стороне порта огромный — «до неба» — столб белого (так отложилось в памяти) дыма, и в этот момент до школы докатилась ударная волна... Вместе с вылетевшими стеклами ребята попадали на пол. Не знаю, пострадал ли кто тогда, но следом за военруком все выбежали из класса. Он-то, наверное, бежал гасить возникшую панику, зато мы «рванули» вверх по Школьной, к дороге, ведущей в порт. Но проскочить не успели — дорогу нам преградили военные, а мимо нас из порта прошла длинная колонна грузовых автомобилей, как говорили, с ранеными. Раненых было много, лазарет организовали даже в Доме пионеров, и занятия там на несколько дней были прекращены. Чудовищным взрывом разрушило часть портовых построек, склады, оттого до самого начала навигации 1948 года в городе ощущались трудности с продовольствием. Но школьная столовая их не почувствовала, вернее, не почувствовали школьники — в праздники нам даже давали маленькие эклерчики-пирожные.

Магаданский Дом пионеров, 1951 год.

  В отличие от нынешних школ, в то время практически все школьники были чем-то полезным заняты и вне уроков. Огромное количество спортивных секций — гимнастика, бокс, лёгкая атлетика... Постоянно проходили какие-то соревнования. Так, вторая сборная десятых классов по волейболу, в которой мне довелось быть капитаном, заняла на школьных соревнованиях почётное третье место, чем я страшно горжусь до сих пор! Но не спортом единым жив человек! — в Доме пионеров работали большой кабинет юннатов, кружок радиолюбителей, студии классического балета, народного танца и художественного слова, классы народных инструментов и игры на фортепиано... Да разве всё перечислишь! И, что характерно, все кружки были переполнены участниками.

  В феврале 46-го года в клубе ВОХР состоялся заключительный концерт смотра художественной самодеятельности. Я был просто ошарашен увиденным — ребята, такие же, как я, ну, может быть, немногим старше, показывали такие номера, что и сейчас не хватает слов, чтобы описать охватившее меня изумление! Мой одноклассник Володя Кравченко вместе со старшими ребятами показывал чудеса акробатики и упражнений на брусьях. Интересно показала свою работу детская студия радиокомитета: в полумраке сцены лучом высвечен стол с лампой под абажуром, за столом перед микрофоном сидят три девушки-десятиклассницы. Загорается табличка «Микрофон включен», и они начинают что-то декламировать. Радиостудия да и только! Вот тогда я и понял, сколь далеко мне до них, а значит, на сцене мне делать нечего, остаётся лишь смотреть и мечтать: «Эх, мне бы так!»

  Но получилось иначе. После одного сезона работы в Магаданском музыкально-драматическом театре, где она поставила «Грозу» Островского, маму мою перевели директором клуба МВД (тогда ещё НКВД), откуда она перешла в Дом пионеров, в котором и проработала до самого отъезда — сначала художественным руководителем, а затем, после Ухатина, — директором. И где бы она ни работала, всегда сотрудничала с детской редакцией Радиокомитета. Здесь мама руководила драматической группой. Когда десятиклассники-участники группы закончили школу, редакция стала набирать новый состав, и я уговорил маму включить меня в этот коллектив. Помимо меня в группу входили: ветеран группы, одноклассница Инна Клейн, затем Эля Малороссиянова и более младшие — Олежка Захаров, Галя Чуркина, Ира Куртаева, Серёжа Сухоруков, других я уж и не вспомню. Мы инсценировали сказки, в которых из-за прорезавшегося у меня к тому времени баска моими вечными ролями стали Волк, Медведь, Верлиока и т. п. Впрочем, как вспоминает Инна Клейн, ставили мы и «Тома Сойера». А я запомнил ещё инсценировку рассказа Короленко «Дети подземелья», с которой связано одно весёлое воспоминание.

  На радио надо было быть очень внимательным и собранным — ведь запись тогда не вели, всё шло прямым эфиром. И вот на репетиции Олежка Захаров — он читал от автора — таким тяжелым и задумчивым голосом начинает: «Моя мать умерла, когда ЕЙ было 6 лет». Пауза на пару секунд и... общий смех! Всё, отсмеялись, эфир! А нервы напряжены... Теперь Олег читает правильно: «...когда МНЕ было 6 лет»... Но в этот момент меня просто разрывает смех. А ведь нельзя, эфир! И я срываюсь с места, лечу в дальний конец студии, стены которой завешаны для лучшего звукопоглощения тяжелыми портьерами, утыкаюсь лицом в жёсткую ткань и ржу, не могу остановиться.

  Со мной такое случалось и раньше. Помню, в деревне нам задали учить наизусть басню «Кукушка и Петух» (вот и сейчас, пишу, а у самого рот до ушей). Учу, а мама шутит: «Петушка и Кукух». Всё, сказала, как напечатала! На следующий день меня вызывают к доске, и я начинаю: «Крылов. Басня. Петушка и Кукух». Продолжать было невозможно — стоял общий хохот.

  В 1948 году в День радио приказом по Колымскому Радиокомитету мне (а скорее всего, и всем остальным) была объявлена благодарность — выписка из приказа чудом сохранилась у меня до сих пор.

  Ну, а тогда, в 1946 году, я о сцене даже думать перестал. Находясь под влиянием своего многоумельца Димы Кондрикова, я записался в радиотехнический кружок, и поручили мне собирать магнитофон с записью на проволоке. Я с увлечением рисовал электронные схемы (как мне это пригодилось позже в институте!), что-то пилил, вырезал, клеил. Но вдруг весной кто-то из заглянувших в кружок ребят говорит: «А внизу записывают в танцевальный коллектив». Ну, что ты будешь делать! В школе, встречая Толика Долгова из седьмого класса, я всегда с завистью вспоминал, как он выбегал с танцевальной группой на сцену и выделывал замысловатые па...

  А у меня, и опять-таки в деревне, был интересный случай.

  Мы, ребятня, всюду ходили ватагой. Село-то небольшое, но на каждой территории складывалась своя группировка, и когда либо мы заходили к ним, либо они — к нам, доходило и до потасовок. Попали однажды мы в район школы, а это уже «чужая» территория, глядь — а их компания сидит возле стеночки. Манят пальчиком: «Идите-ка сюда!» Ладно, подошли. Но они настроены, вроде бы, миролюбиво. Верховод выдвигает условие: «Значит так, будем соревноваться в пляске. Я стану плясать, а кто-то из вас пусть повторит мои коленца. Повторит — драться не будем, не сможет — пеняйте на себя». Наши подумали и выдвинули меня — мол, сын избача. А о плясках и понятия никакого не имею. Но так уж не хотелось драться и, главное, быть побитым... В общем, он плясал, а я на нервах все за ним в точности и повторил. Разошлись мирно, и пошли мы по селу, горланя взрослые песни — «Хаз-Булат молодой», «Шумел камыш» и «Коробочку».

  Короче, спустился я из радиокружка в танцевальный класс. Там руководивший коллективом артист балета Евгений Иванович Ишин показывал отдельные движения, и мы должны были их повторять. Оказалось, что с первого раза у меня получилось практически всё, да ещё и лучше, чем у других. В результате я стал солистом коллектива народного танца. А сестрёнка Галя солировала в студии классического балета. Для выпускного вечера руководившая одно время двумя коллективами Татьяна Николаевна поставила «Венгерский танец» Монти, который мы исполнили с сестрой. (Примечательно, что в 1949 году на Всеколымском смотре я танцевал с Аей Фивейской тоже «Венгерский танец», но только Брамса.) Предваряя наш выход, одноклассник Витя Фролов объявил: «Танцуют Арш и Арш ...ин Мал алан!». «Аршин Мал алан» — так назывался популярный после войны фильм с участием знаменитого Рашида Бейбутова...

  Возвращаюсь к «Снежку». В 1948 году, когда мы уже учились в 8 классе, мама решила поставить большой спектакль и выбрала пьесу Валентины Любимовой «Снежок», в которой рассказывалось о школьниках США, о конфликте мальчика-негра Дика по прозвищу «Снежок» с одноклассницей Анжелой Бидл, дочерью местного миллионера, о том, что за этим стояло и что в конце концов случилось. Спектакль большой, серьёзный, и маме разрешили поставить его на сцене театра.

  Начался, как сейчас говорят, кастинг исполнителей. В основном в спектакль включили участников детской драматической группы Радиокомитета. Я, по внешним данным, более других подошёл на роль Снежка. Мистера Бидла играл десятиклассник Игорь Сухарьков — может быть, самый талантливый из всех нас. Он же привел с собой своего приятеля, который играл роль учителя биологии мистера Такера, и других ребят — на маленькие роли полицейских, бизнесменов и других. На оставшиеся роли я уговорил своих одноклассников, которые никогда прежде об участии в постановках и не думали. Так в спектакле появились Вова Бланков, Ира Гольдберг, Володя Павловский. Но самым примечательным стало исполнение роли директора школы коммуниста Томсона нашим одноклассником Стасом Белобрагиным. Вообще, по жизни, особенно при волнении, он заметно заикался, а потому от предлагаемого образа категорически отказывался. Но по всем данным — высокий, статный, с мужественным видом — лучшего кандидата на эту роль всё равно не было. И маме удалось его уговорить — она много занималась с ним отдельно, они даже подружились. В результате Стас сыграл просто бесподобно, ни разу не заикнувшись, даже учителя после спектакля удивлялись: «Зоя Константиновна, как вам это удалось?»

  ...Смотрю на старую фотографию и воспоминания просто захлестывают меня, я невольно переживаю события более чем шестидесятилетней давности.

  Всем нам нужно было в той или иной степени перевоплотиться. Одним повезло — мы играли хоть и американцев, но всё же своих сверстников. А вот тем, кто играл американских учителей, пришлось сложнее: они уже не могли попросту «срисовать» тех учителей с наших. Ещё труднее удавалось воспроизвести образы полицейских, дельцов, гангстеров — были и такие.

Сцена из спектакля «Снежок», 1948 год. Слева — А. Арш, справа — С. Сухоруков.

  Нам с Сережей Сухоруковым предстояло освоить бокс — режиссёр решил, что сцена ссоры при выяснении взаимоотношений Дика и его белого одноклассника, с чего, собственно, и начинался спектакль, должна решаться именно так. Не вопрос! — летом в пионерлагере я занимался боксом и даже успел поучаствовать в соревнованиях. Но по воле сценария и режиссёра возникали и другие проблемы. Например, в самом начале пьесы, когда Дик одиноко сидит в классе и ждёт своего соперника, требовалось обозначить хоть какое-то действие. Тогда мама и предложила: «Хорошо бы, чтоб Дик в это время что-то делал, ну, хотя бы играл на губной гармошке». Пришлось искать губную гармошку и учиться искусству игры на ней у Игоря Сухарькова. Зато потом с этими гармошками я не расставался много лет.

  Для меня каждый спектакль отличался от другого, импровизации возникали сами по себе: многое шло под настроение, что-то происходило по реакции зала. Так случилось однажды во время третьего акта, когда полицейские должны были тихонько подкрасться к Дику, набросить на него одеяло и спокойно унести. Но вдруг из зала раздался детский крик: «Дик! Спасайся!» О, боже, что со мною стало! В тот момент я превратился во взаправдашнего Дика, забыв напрочь и о роли, и об Аркадии Арше. От неожиданной подсказки я встрепенулся, кинулся направо, налево, потом бросился прямиком на «полицейских», пытаясь пробиться между ними к спасительным дверям. С огромным трудом «полицейским» удалось меня всё же изловить и набросить на голову злосчастное одеяло. В пылу борьбы мне здорово намяли бока, смазав заодно и весь грим...

  В последний раз мы показали спектакль летом 1949 года на Всеколымском смотре самодеятельности, выиграв первое место у Сусуманских школьников, поставивших «Снежную королеву» под руководством самого (!) Леонида Викторовича (а для меня всегда — «дяди Лёни») Варпаховского. «Снежок» стал целым событием не только для нас, участников. Годами десятью позже, когда я после института работал в Новосибирске, наш сосед по магаданской квартире Даниил Борисович Цвик прислал мне свою книгу «Магадан» с надписью «А „Снежок” помнишь? А?»

Спектакль «Снежок». 1948 год.
Финальная сцена. В центре: М-р Томпсон — С. Белобрагин, Дик — А. Арш.	Участники спектакля. Сидит вторая справа — режиссёр З. К. Левитская

  Вот на фотографии финальная сцена из спектакля: сбежавший из полиции Дик обращается к мистеру Томпсону — Стасику Белобрагину — и своим друзьям: «Они меня мучили, меня били...» На заднем плане приятель Игоря — «мистер Такер» что-то говорит Сухарькову-«Бидлу»... Сейчас появится «полицейский» и громко объявит: «Мистер Бидл, на ваших заводах началась забастовка!»...

  Всё. Сирена. Занавес.

  Когда занятые в спектакле десятиклассники разъехались, заменить их было некем. Да и всё равно, лучше Игоря Сухарькова «мистера Бидла» никто бы не сыграл... «Снежок» прекратил своё существование.

  А я смотрю на Стаса Белобрагина и вспоминаю о другом событии, весьма знаменательном в моей магаданской жизни, когда Стас открылся для меня совсем в другой обстановке, и это было для меня удивительно. Я увидел, что кроме тех ребят, с которыми я общался в самодеятельности, на гимнастике и прочих ребячьих тусовках, есть другие, у которых есть настоящие мужские занятия, которые знают и умеют то, о чем я даже не предполагал...

  Но об этом позже.


«Воробьёвы горы». Клятва

  Со времён «Снежка» все мы крепко сдружились, нам хотелось продолжить сценические переживания и ощущения. Ещё оставлся впереди последний спектакль на Всеколымском смотре, но уже летом в пионерлагере, когда другие дети укладывались на послеобеденный отдых, мы, пользуясь своим положением помощников вожатых, собирались у речки и читали новую пьесу — «Воробьёвы горы» Алексея Симукова. Это было произведение о дружбе, которую через всю жизнь пронесли два героя пьесы — профессор Озеров и его друг, директор школы Громалин.

Финальная сцена спектакля «Воробьёвы горы». 1950 г.

  В сентябре начались репетиции. Профессора Озерова блестяще играл выросший за лето и раздавшийся в плечах Серёжа Сухоруков. Роли учителей легко разобрали уже привыкшие к этому Инна Клейн и Лена Трушкова, роль мамы — Таня Акулова, а вот на роль Громалина никто не находился: Игорь уехал поступать в МГИМО, Стас свою «актёрскую деятельность» решил не продолжать. Тогда пригласили из театра молодого актёра Владимира Плахова — тем более, что там его ролями не очень-то и баловали. А с этой ролью ему, можно сказать, повезло — её выставили на конкурс молодых актёров, и Плахов стал лауреатом. Младшего из братьев Зарубеевых, Кольку, играл Андрюша Варпаховский, старшего, Лёву, — я. (Андрей, который давно уже живёт в США, продолжает поддерживать связь с моей сестрой Галей и со мной. Одно из недавних писем он так и подписал: «Твой брат Колька».)

  Вот фотография финала «Воробьёвых гор» (к сожалению, не все участники на ней поместились) — мы только что бодро спели что-то вроде: «Мы за мир, и песню эту пронесём, друзья, по свету...» и теперь слушаем аплодисменты.

  Потом доели за сценой мамины пирожки, которые она испекла специально для спектакля (не есть же бутафорские!), выпили по чуть-чуть заранее припрятанного коньяка и, спровадив малышню, дружно завалились домой к Юре Попову, у которого очень кстати родители оказались на «материке». Пили коньяк. Эстетствуя, заедали его брусникой (а больше всё равно ничего не было), пели, танцевали... А на следующий день страшно болела голова. С полдороги в школу завернул к Юре, обнаружил там и Витю Фролова. Почесали мы больные головы и решили нынче на уроки не ходить, после чего жизнь опять показалась прекрасной и удивительной...

Наша клятва, 1950 г. Подписали: Левитская З. К., Плахов Владимир, Сергей Сухоруков, Юля Семёнова, Эля Малоросиянова, Муза Попова, Инна Клейн, Лена Трушкова, Аркадий Арш, Альфред Корнилов, Таня Акулова, Андрюша Варпаховский, Юра Попов, Володя Бланков, Виктор Фролов, Стасик Скорбященский, Лена Скорбященская, Галя Сварика, Борис Давыдов.

  Как и большинство советских пьес для детей, «Воробьёвы горы» повествовала о детстве, дружбе и взаимопомощи. Мы играли искренне и как бы прожили жизнь своих героев на сцене. Я всем сердцем любил всех. Представить, что с окончанием спектакля мы разойдемся в разные стороны, было невозможно. Я искренне считал, что так же думают все остальные. И тогда родилась романтическая идея: создать коллектив «Дружба», дать клятву верности и впредь никогда не расставаться. Поделился идеей с мамой, она со мной согласилась. (Надо признаться, что родители поддерживали меня почти всегда, даже тогда, когда, может быть, этого делать и не стоило бы. После моего решения бросить один институт и заново поступить в другой, они прислали телеграмму: «Сынок, мы с тобой».)

  Клятва коллектива «Дружба» принималась в торжественной обстановке. Каждый из нас зачитывал её перед бюстом Сталина, стоявшим в репетиционной комнате, расписывался и получал экземпляр текста, написанный на оборотной стороне сталинского портрета. Тексты на портретах не сохранились, но перебирая свои старые бумаги, я совершенно случайно обнаружил (или, говоря высоким штилем, обрёл) подлинник самой Клятвы — она уцелела, прилипнув к одной из школьных грамот.

  Я заново перечитал текст. Наивно? Быть может. Зато абсолютно искренне! И как же в тот момент хотелось узнать про жизнь каждого из своих друзей! Знаю, что Плахов жил и умер в Магадане; Сухоруков Сережа был парторгом одного крупного предприятия в Петербурге, умер года два назад; Юля Семенова и по сей день живёт в Москве, с её семьей у нас сложились особо дружеские и близкие отношения... С Юлей нам ещё раз довелось сыграть вместе в небольшой пьесе Юрия Никулина «Белый ангел»: я — снова юноша-негр, она — белая девушка, снова Анжела.

  С Аликом Корниловым и Володей Бланковым, моим соседом по парте и близким другом, мы поначалу переписывались, а потом, как водится, за своими делами и проблемами переписка постепенно прекратилась. А жаль... Таня Акулова стала врачом, была в Москве одним из крупнейших специалистов по болезням лёгких, но когда я разыскал её адрес и совсем уж собрался выйти на связь, ушла... Опоздал. Эля Малороссиянова — совершенно славная девочка, меня называла «братишка Аркаша», а я её — «сестрёнка Эленька», но и о ней, и о Лене Трушковой, да и младших Скорбященских ничего не известно. Грустная нотка из воспоминаний прожитой жизни...


Море, сопки, Серые скалы

Мыс Островной.

  Летом, после 8-го класса, я отработал первую смену в пионерлагере помощником вожатого, полагая, что ко второй дорасту до вожатого отряда. А когда пришёл в горком комсомола, выяснилось, что меня назначили старшим пионервожатым городского пионерского лагеря при Доме пионеров, или, как было написано в одной из полученных позже грамот, «сводной городской пионерской дружины». Вся разница между городским и загородным лагерем заключалась лишь в том, что «наши» дети ночевали дома. Во всём же остальном, включая разделение по отрядам, ежедневные линейки и прочие мероприятия, особого различия не было. Пионервожатых нашего лагеря я уже и не вспомню, помню только, что одним из помощников был Сережа Сухоруков.

  Однажды решили мы вывезти детей на «далёкую прогулку». Но куда? И тут Стасик Белобрагин — он случайно заглянул в Дом пионеров — предложил: «Предлагаю Серые скалы. Мы сейчас собираемся туда на охоту. Вот обстановочку и разведаем».

  Я напросился в охотничью компанию. Нас было пятеро: Стасик, Толя Долгов, закончивший 9-й класс, я — в 9-й класс перешедший, и ещё двое каких-то ребят. Начальник лагеря Александра Даниловна Семёнова дала своё «добро», и мы пошли, а точнее, поплыли. Уж не знаю, благодаря каким связям, но в порту нам дали катер, плыть на котором предстояло за пределы нагаевской бухты, в сторону острова Недоразумения.

  На выходе из бухты ударила крепкая волна, меня укачивало, я прижался спиной к переборке и ждал, когда же всё закончится. А ребятам хоть бы хны! Катер был в их распоряжении, они командовали им, как хотели, стреляя по севшим на воду уткам-морянкам. Надо отметить, что экипированы мои компаньоны были, как заправские охотники: высокие сапоги, куртки, перепоясанные патронташами. Ружья — само собой, в рюкзаке у Стасика — надувная лодка. А я? На мне был надет обычный спортивный костюм да лёгкие ботинки-«боксёрки». Зато у меня имелась мелкокалиберная винтовка — в школе выдали.

  Ну, подошли мы к этим скалам, а из-за сильной волны выгрузиться даже не попытались, вернулись в порт. Посовещавшись недолго, ребята решили идти к Серым скалам через сопки пешком — не зря же готовились! А моряки пообещали на следующий день прислать за нами катер.

  День клонился к закату, но... пешком, так пешком, — пошли.

  Подъём начался с деревянной лестницы, зигзагами ведущей от порта наверх сопки. Средь зелёной травы выделялись крупные белые камни, будто сопка была сложена из известняка. От вершины начиналась тропа. Собственно, вершины как таковой и не было — перед нами открылось просторное таёжное плоскогорье, сильно отличающееся от привычного пейзажа окружавших Магадан сопок, покрытых стланником и низкорослыми берёзками и столь же невысокими лиственничками. Здесь же стояла настоящая тайга — с высокими деревьями и нависающими над нами огромными ветвями, обросшими мхом. Сказка — да и только!

  Шли гуськом: Толик — первым, я — предпоследним, за ребятами, Стас — замыкающим. Уже смеркалось, когда впереди за деревьями замаячило что-то большое и белое. Оказалось — насквозь промёрзшая речка. Пересекли её по льду. Вскоре лес сменился натуральной тундрой — огромным, без единого кустика, чуть заболоченным пространством, пробираться по которому следовало достаточно осторожно. Ноги слегка промокли. Видимость ухудшилась: над тундрой стелился туман, который прежде, в лесу был не очень заметен. Но вскоре тропа заскакала вверх–вниз, и начался обычный для окрестностей Магадана ландшафт.

Серые скалы, мыс Островной.
А скалы, действительно, серые...	Птичьи базары.
Ручей.	Мыс Островной, он же остров Птичий.

  Путь пересёк широкий ручей — на этот раз безо льда, с открытой, журчащей водой. Ну и куда мне в своих «борцовках» соваться?! Тогда Стас, не говоря ни слова, взвалил меня себе на спину и перенёс на другой берег. То был настоящий мужской поступок, я запомнил его на всю жизнь — вот так вот молча подставить в нужный момент своё плечо и спокойно, воспринимая это в порядке вещей, двинуться дальше.

  За ручьём, на склоне показался то ли барак, то ли домик. Ребята сказали, что здесь живут моряки-пограничники. (Потом я замечал кое-где на вершинах сопок деревянные макеты орудий, оставшиеся со времён войны, когда с моря Магадан охраняли от японцев.) Кто-то предложил переночевать у моряков, но решили времени не терять и прошли мимо.

  Стемнело. Где-то шумело море. Для ночлега выбрали большое дерево, под кроной которого расположились, развели костер и поужинали, чем было. Я снял промокшие ботинки и, чтоб просохли, привязал шнурками к свисающей над костром ветке. Уснул быстро. А проснулся от света солнца — прямо в лицо. Под деревом никого больше не было, рядом стояли мои ботинки — оказывается, шнурок подгорел, ботинки упали в костер, но кто-то успел-таки их вытащить. Скорее всего, это был Стас — в этом путешествии он слегка меня опекал, и это чувствовалось. Оглядевшись при дневном свете, я ужаснулся: дерево, под которым мы отдыхали, находилось на самом краю крутого обрыва, идущего прямо к морю, — ничего себе, славное место для стоянки выбрали!

  Стас стоял внизу, на берегу, остальные ушли дальше, откуда слабо доносились их выстрелы — потом узнали, что Долгов убил нерпу. Вместе со Стасом спустили вниз оставшиеся манатки и, надув лодку, попытались добраться до наших охотников морем, но, как ни старались отойти от берега, волной нас выбрасывало обратно. Пришлось идти пешком — благо, был отлив, и по гальке шлёпалось легко. Далеко же они забрались! — не успели встретиться, как пора было разворачиваться обратно — до катера оставалось не более двух часов.

  Обратный путь оказался труднее; начался прилив, и береговая галечная полоса быстро заливалась водой. Сколько могли, пробежали, потом же пришлось забираться от накатывающихся волн на высокие камни. Дожидаясь момента, когда набежавшая волна, разбившись в брызги, откатывала, иссякнув, назад, а вторая ещё не подошла, перебегали от одного камня к другому. Страшновато, конечно, но другого пути всё равно не находилось.

  Так, помогая друг другу, добрались до места, где оставили лодку, спустили из неё воздух, но опоздали. Идти ещё предстояло километра два — до острова, превращённого в полуостров или мыс длинной насыпной дамбой, которая могла служить хоть каким-то подобием причала. Говорили, что в время войны там располагался наблюдательный пункт, откуда наши солдаты высматривали вражеские корабли. А сейчас на острове хозяйничали чайки — настоящий птичий базар — такое только в кино и на картинках увидеть можно!

  Тем временем из-за острова показался катер. Мы начали стрелять в воздух и орать: мы здесь! сейчас подойдем, подождите! Заметили. Подошли поближе и прокричали в ответ, что подойти к берегу из-за сильной волны не смогут, добирайтесь, мол, домой пешком. Ну, дела-а-а!..

  И что делать? А что делать? Помахали катеру ручкой и полезли вверх. Хотя «полезли» — не то слово: вскоре мы не лезли, а ползли на карачках по очень крутому склону, цепляясь за редкие ветки стланика. Сначала бросили нерпу, потом, приметив место, и лодку. Бросили бы и ещё что-нибудь ненужное, но ненужного больше не оставалось. Небо казалось с овчинку, а подъём — бесконечным.

  Выбравшись на верхотуру, упали без сил, и ничто не сдвинуло бы нас с места, если б кто-то не крикнул: «Медведь!» Свежие медвежьи следы задали нам прыти, нас как ветром сдуло нас с этого места и мы не пошли — побежали. Любопытно, но, проносясь над очередным кустом стланика, я-то как раз и не испытывал особой тревоги: медведя, как такового, мы не видели, бежит нас много, да к тому же, есть четыре ружья...

  Подобные чувства посещали меня и позже, лет тридцать спустя, когда ходил на охоту в горах Кавказа. Охотились мы на зайцев и лис, однако оставалась вероятность встретиться и с кабаном, а в охоте это очень опасное и дерзкое животное. И помню, я тоже не испытывал никакой тревоги...

Путь домой.

  ...В общем, довольно скоро на склоне показался знакомый домик моряков, и мы сменили бег на шаг. Уже почти стемнело, когда добрались до порта, откуда на попутной машине вернулись в город. Я шёл по улице Сталина — усталой походкой, немножко помятый, за плечом висели рюкзак и винтовка, и казалось мне, что все встречные мальчишки оборачивались вслед с нескрываемой завистью.

  Но, как оказалось, пешие переходы, связанные с эти местом, для меня пока не закончились.

  Неделей позже мы повезли на Серые скалы — а они, действительно, были серыми — детей. Всё честь по чести: шли на двух катерах, старшей была упоминавшаяся уже А. Д. Семёнова, а потому я не шибко перенапрягался. Тем не менее, меня, конечно же, изрядно укачало, отчего в голове созрело решение: «Обратно на катере? — ни за что!» Пришлось уговаривать Семёнову, что мне, ну вот так, позарез, нужно в город, а дорогу я, между прочим, хорошо знаю. Короче, уговорил. А со мной увязался ещё какой-то мальчик с шахматной доской под мышкой, который торопился в город на очередной турнир. Взял я свой рюкзачок, винтовку, и мы пошли. Я немного опасался заблудиться, но виду не подавал, шёл уверенно и даже о чём-то шутил с младшим товарищем. Шутки кончились и я несколько занервничал, лишь когда мы, пройдя по тундре, углубились в тайгу, а мне никак не удавалось найти «ледяную» речку. Оказалось, что за неделю лёд сошёл, и я попросту её не сразу заметил. К счастью, удалось достаточно быстро найти переправу, за ней — продолжение тропы, и я окончательно успокоился, когда увидел белые камни перед спуском к порту. Так что мальчик вполне успел на свой турнир, а я, если не ошибаюсь, — на день рождения Эли Малороссияновой.


Друзья

  Тот, 1949-й, год вообще принёс много впечатлениий, в первую очередь, связанных со Всеколымским слётом пионеров и фестивалем самодеятельности.

Эти грамоты и по сей день составляют частицу моей гордости.

  О спектакле «Снежок» я уже писал. Но кроме того, фестиваль — это и оркестр, и хор, и танцоры... Удивительным по красоте был финал, когда на фоне большого объединённого хора с двух сторон на сцену вышел сводный танцевальный коллектив: мальчики — в суворовской форме, девочки — в школьной — танцевали полонез, мазурку, фигурный вальс. Помню, мне очень понравилась девочка из Ягодного, с которой я оказался в одной паре; мы подружились и потом ещё три года переписывались.

И жнец, и швец, и на дудках игрец... Пионерлагерь 23 км, 1950 г.	В бассейне пионерлагеря 23 км. Слева направо: Коля Уральских, Аркадий Арш, Вова Бланков, Борис Мерсов, Серёжа Малицкий, Олег Захаров, сзади — Серёга Лавреньев (Лаврик). 1950 г.
После заседания школьного комитета комсомола. Сидят: Лана Соломко, Лена Трушкова, Майя Сопина, стоят: Юра Попов, Аркадий Арш, Юра Акимов, Коля Меликов. 1950 г.	В кинообудке,1949 г.

  В принципе, фестиваль оказался мне не в диковинку — не в первый раз я принимал участие в подобных смотрах. Однако на этот раз пришлось осваивать и новую роль. Мне, как магаданцу и старшему пионервожатому, горком комсомола поручил провести целый ряд организационных мероприятий, связанных с Первым Всеколымским слётом пионеров. А позже, по итогам летней работы горком рекомендовал меня на место секретаря комитета комсомола школы, и я стал членом школьного учебного совета. Правда, примерно полгода спустя, когда, увлекшись общественной работой, я умудрился получить несколько «двоек», меня вызвали на заседание горкома. И хотя Вера Яковлевна, директор школы, как-то пыталась меня защитить, бюро «вкатило» мне строгий выговор. Руки опустились, комсомольский задор поутих, и в школу направили освобождённого комсорга Георгия Тимофеева, молодого моряка, успевшего тем не менее к тому времени поучаствовать в войне с Японией. Он сумел-таки втянуть меня в работу, и я до самого выпускного вечера занимался организацией культмассовых мероприятий, да и все мы с Жорой крепко сдружились.

  Коля, Вова, Лаврик и Олег — помощники вожатых, а Коля, к тому же, хороший художник. Серёжа Лаврентьев, не отличавшийся в пятом и шестом классах высоким ростом, как-то вдруг быстро на голову обогнал меня и стал настоящей грозой волейбольной площадки. Серёжа Малицкий — отличный спортсмен-легкоатлет, любимец физвоспитателя Михайлова, у которого, насколько я помню, был помощником. А мы с Борей Мерсовым, вожатые в первой смене, во второй занимались культмассовой работой.

  Борис, по нашим меркам, обладал сверхуникальными способностями: профессионально играл на фортепиано и аккордеоне, предпочитая джазовые произведения Цфасмана, освоил балалайку и баяном, виртуозно стучал на ударных. Ко всему прочему Борис классно бил чечётку. А окончательно сразил меня, когда на чердаке Дома пионеров мы обнаружили какие-то пыльные палочки, разложив которые, Борис уверенно определил — ксилофон. И какую же игру на этом инструменте он нам продемонстрировал! В Доме пионеров Борис руководил оркестром народных инструментов, там же играли два младших его брата: Саша — школьного выпуска 1956 года и маленький Вовка. Мальчишки тоже отличались: по заданию старшего брата они попеременно играли то на балалайках, то на баянах. А третий брат Бориса, Эдик, учившийся классом младше меня, солировал на трубе в духовом оркестре. Борис был старше нас всех — в десятом классе мы отметили его 20-летие. Тогда к нему домой собрались с инструментами все участники оркестра возрастом постарше и после угощения устроили настоящий джаз.

  В старших классах меня уже допускали в театр на «взрослые» новогодние вечера, во время которых устраивали множество шуточных игр и конкурсов. Запомнилось, как в одном из них победил артист балета Евгений Иванович Ишин, о котором я упоминал выше, сумевший замечательно сплясать «русскую» даже в валенках. Годом или двумя позднее, когда мы пошли на новогодний вечер вместе с Борисом, я тоже рискнул сплясать на конкурс. Выдавал экспромтом, стараясь вспомнить каждое па Ишина, и получил первый приз, ну а чечётку Бориса зрители проводили таким громом аплодисментов, что ни у кого не возникло сомнений — он лучший.

  Ещё одно увлечение. В седьмом классе мы вместе с товарищем по танцевальной группе Валей Коневым попали в кинобудку Дома пионеров. Вообще-то, киномехаником у нас был Юрий Ганзин — зав кинобазой, но одному «крутить» фильмы — как? — помощник нужен. Вот мы и напросились. Меня кино, надо признаться, всегда интересовало, в десятом классе даже подготовил и прочитал доклад «Чудеса кино» — по истории кинематографа и комбинированным съемкам. А тогда очень мы увлеклись и добросовестно отрабатывали все сеансы в Доме пионеров.

  Но особо нас привлекало вот что. Ганзин, как заведующий кинобазой, первым получал фильмы, которые затем он должен был показывать комиссии, определявшей, пускать фильм в широкий прокат или нет. Появлялась возможность посмотреть фильмы даже раньше комиссии. Юра звонил мне, я — Коневу, мы тайком водружали на плечи тяжелые коробки с кинолентой и тащили их в свою кинобудку. Юра смотрел кино из зала, а мы «крутили». Работали быстро — ведь и самим посмотреть интересно было! Но при том надо было соблюдать и определённую скрытность «мероприятия». И всё же, несмотря на все предпринятые меры сверхосторожности, нас однажды «застукал» начальник кинопроката (зашёл на базу: «Где Ганзин?» — «В Доме пионеров...»). Все получили крепкую взбучку, но работа наша ему, в целом, понравилась, и в 1949 году, когда нам исполнилось по 16 лет, мы почти без экзаменов получили младшую, так сказать, категорию — помощника киномеханика стационарных киноустановок. Мы, правда, к тому времени умели работать на любых.

  Ах, этот Дом пионеров! А ведь был там ещё и классический балет. Руководитель студии Татьяна Николаевна Янсон ставила не только отдельные балетные номера, но и показывала на большой сцене «Лебединое озеро» — лишь с небольшими сокращениями! Одетту-Одилию танцевала Валя Федорец, ей в партнеры Татьяна Николаевна выбрала старшеклассника, который не участвовал ни в одном танцевальном коллективе, зато был статным и с красивой прической. Наверное, свою роль сыграло здесь то, что на вечерах танцев в школьном спортзале он лучше всех исполнял танго. Впрочем, в «Лебединном» ему особо танцевать и не пришлось, достаточно было изящно передвигаться по сцене в красивом балетном костюме и в нужный момент поддерживать Валю.

Полонез из оперы «Евгений Онегин». В первой паре слева — Галя Арш. Крайняя справа — Юля Семёнова, четвёртая — Ая Фивейская   Сцена из балета «Лебединное озеро».   «Тарантелла». В центре с бубном в руках — Галя Арш.   Шуточный танец «Восемь девок, один я».   Хореографический коллектив Дома пионеров. В первом ряду крайняя слева сидит Ая Фивейская, во втором ряду голову на плечо Лене (Ляле) Цвик склонила Галя Арш, за Т. Н. Янсон — Юля Семёнова и Муза Попова, третья справа — Валя Федорец.

  Татьяна Николаевна была для своих девочек не просто хореографом, она была Воспитателем, именно так, с большой буквы. Девочки запросто приходили к ней домой, рассаживались на полу, а она рассказывала о балете, сопровождая своё повествование музыкальными иллюстрациями на фортепиано.

  Продолжал активно работать и драматический коллектив. В 1951 году на сцене Дома пионеров поставили спектакль по пьесе Михаила Светлова «Двадцать лет спустя» — про комсомольское подполье Екатеринославля времён гражданской войны. Нас, десятиклассников в спектакле уже не занимали, самым старшим из участников стал Олег Захаров. Для новых постановок сцена Дома пионеров уже не подходила — мала, и на несколько лет главной для коллектива стала сцена Дома культуры профсоюзов. Именно там был сыгран спектакль «Её друзья» Виктора Розова — с Леной Груша в главной роли, и другие.

  Сын нашего завуча Александры Николаевны, выпускник драмколлектива и бывший пионер моего отряда Алик Игишев, 21-й выпуск 1956 года, стал кинорежиссёром, Элла Прянишникова, выпускница 1957 года, — актрисой... Именно этих ребят я вспомнил потому, что встречался с ними в Москве, когда они заходили к моей маме, давшей им путевку в жизнь искусства.

Последние прогулки на Каменушку, 1951 г. Слева направо: Алик Корнилов (с мячом), Минька Бесплохотный, Люда Макаренкова, Вова Бланков, Аркадий Арш, Юра Попов, Вадик Гассельблат, Иночка Булат.	Почти взрослые, 1951 г. Слева направо: Стасик Кульпин, Минька Бесплохотный, Аркадий Арш, Юра Попов.
В парке перед выпускным экзаменом по математике, 1951 г. Слева направо: М. Бесплохотный, А. Арш, М. Сопина, С. Кульпин.	Прощайте, школьные ступени. XV выпуск Магаданской средней школы № 1, 1951 г.

  Пятнадцатый, юбилейный выпуск — экзамены, выпускной вечер, последний, полный шуток концерт... Забавно, но несколько учеников-отличников аттестаты не получили. Среди них оказался и я. Объяснение по нынешним временам необычное: мои и Ланы Соломко документы вместе с представлением к золотой медали направили в Хабаровск. Но там золотая медаль моя «обломилась» — из-за одного исправления в чистовике экзаменационной работы (это вам не ЕГЭ — тогда всё «по-взрослому» было!) мне досталась «лишь» серебряная. Так что уезжал я из Магадана с одним паспортом и справками в кармане: об окончании школы, о представлении к золотой медали и о том, что мне «разрешён выезд на материк без возврата» — такие правила были в Дальстрое тех времён. А аттестат уже в Москву мне привезли родители в конце июля.

  Перед отлётом из Магадана резко ухудшилась погода, закрылись небо и море. Наши нетерпеливые сердца бились учащённо. Мне позвонил один из друзей, работавший в аэропорту 13-го километра: «Есть самолёт. Летит из Петропавловска в Хабаровск. Могу посадить». — «А четверых сможешь?» — «Смогу, но не больше шести». Отлично! Вова Бланков узнал новость практически одновременно со мной, до Юры Попова в соседнем подъезде рукой подать. Я сбегал к Виктору Фролову, они — за Верой Хубаевой и Люсей Прозоровой... Дома оставлены записки: «Мы улетели на материк». И вот уже подрагиваем от холода в небольшом Ил-12: скамейки вдоль бортов, посередине — груз. Через 6 часов оказываемся в ночном, жарком Хабаровске. Утром через представительство Дальстроя добиваемся брони на поезд, быстренько купаемся в Амуре, и застучали дальше колеса поезда: «Мос-ква... Мос-ква... Мос-ква».

  Все! Кончилось детство, да здравствует новая, взрослая, жизнь!

  Я просмотрел написанное... Простите меня, мои одноклассники, если кто-то из вас всё это видел и воспринимал по-другому. Что ж, я делился своими воспоминаниями, тем, что я видел и чувствовал.

  Пусть все мы были разными, но между нами всегда существовало какое-то единство. Я ни разу не почувствовал, чтобы школьники делились на детей бывших «зека» — а таких было немало, и детей, чьё детство прошло более благополучно. Мы все были открыты для дружбы и щедро её дарили другим. С тех пор и до этих — ведь, и в Москве, у Большого театра, в последнее воскресенье августа или в другие дни не собираются бывшие одноклассники (да пусть и не одноклассники вовсе!) из Твери или Новосибирска — только магаданцы. Нигде больше не увидите вы такого количества людей разного возраста с одновременно открытыми лицами и лучащимися глазами. Магаданцы — это особое братство, почти родственники. Однажды один магаданский малец абсолютно точно ответил на вопрос своей подружки: «Это одноклассники?» «Нет, — сказал он, — это не одноклассники, это — однокашники, что гораздо выше».

Окидывая взором прожитые годы... С уважением, Аркадий Арш.

  Я не стал, как предсказывали многие, артистом или режиссёром. Я стал инженером. Так случилось, что судьба меня бросала из одного города в другой, предлагая всякий раз новое направление работы. Но я о том не жалею, мне было интересно всегда, и я отдавался новой работе до конца. Результаты не заставляли себя ждать.

  Я жил во многих городах, еще больше видел во время командировок и многодневных путешествий-экскурсий. Безмерно люблю Киев. Но Магадан в моём сердце прочно и навсегда.