МЫ  —  ДЕТИ  БЛОКАДЫ

   Эта часть воспоминаний написана моим старшим братишкой Юрчиком, который в страшные годы войны стал моей второй «мамой», сохранил и вынянчил меня. Благодаря ему я жив и по сегодняшний день. Не знаю, в праве ли я вносить какие-либо дополнения в этот, уже написанный жизненный документ, и дело тут не в авторском праве. Это его воспоминания, сохранившиеся в его памяти, и в этом плане вмешательство невозможно. Меня может оправдывать только то, что воспоминания свои Юрчик писал для наших братьев, детей и внуков, которым, в добрый час, не довелось видеть и пережить всего выпавшего на нашу долю ужаса, но которые должны, обязаны знать, через что пришлось пройти нам, какова есть война, и каково в ней было детям.

   Юрчик писал по своей памяти. Я же, в силу своего в те годы малолетства, конечно, почти ничего не помню. В памяти сохранились лишь отдельные разрозненные фрагменты, которые уже позже, по рассказам мамы, увязывались в единую цепь событий. И я взял на себя смелость дополнить Юрины воспоминания тем, что сохранилось в моей памяти, и тем, что знаю по маминым рассказам.

   В Ленинграде мы жили на улице Ракова, теперь Итальянской, в доме № 17, комната 304. Это рядом с Пассажем. Своим парадным Пассаж выходит на Невский, а второй выход — как раз на Итальянскую. И если наш дом — № 17, то Пассаж, видимо, № 19.

   Тогда, до войны, мы с мамой гуляли в скверике напротив Русского музея. Я катался на велосипедике вокруг клумбы, на которой теперь стоит Пушкин, а вокруг скверика скрипели трамваи, у них было тут кольцо. Папа — инженер-механик, работал на «Красном треугольнике», а мама — в химико-технологическом институте на кафедре технологии резины.

Накануне войны.

  В январе 1941 года родился мой младший братишка Лёня. В воскресенье 15 июня мне исполнилось 7 лет, а уже в следующее воскресенье началась война. Позже мама рассказывала, что 22-го июня стояла прекрасная, редкая для Ленинграда погода. Вся семья собралась дома, что случалось тоже редко, так как папа, кроме работы, преподавал ещё и в техникуме, а у мамы было много, как тогда говорили, общественных нагрузок. Вечером родители собирались в кино, в кинотеатр «Великан», который был недалеко от нашего дома. Но в полдень по радио передали Правительственное сообщение. Всё. Мирная жизнь закончилась на долгие четыре года... Наверное, надо сказать, что к моменту начала войны маме шёл тридцать второй год, отцу — тридцать третий.

   Сначала было тревожно, но интересно: мы, мальчишки, коллекционировали осколки бомб и снарядов — их выковыривали из бортов машин, побывавших на передовой. Из своей подворотни мы наблюдали за первыми немецкими самолётами: днём, на большой высоте над Ленинградом — чёрные крестики самолетов, а вокруг них красивые шарики разрывов зенитных снарядов. Из нашего скверика каждый вечер поднимались в небо аэростаты воздушного заграждения, на окнах появились бумажные кресты. На Садовой какой‑то хороший человек вместо крестов выклеил на своих окнах целые пейзажи.

   Последнее сладкое воспоминание: отстояли длиннющую очередь в коммерческое кафе «Норд», где пили какао с пирожным.

   Отца призвали на фронт на второй день войны. Его провожали с Московского вокзала вечером 23 июня. Поезд уходил на Север. Отец познакомил маму с женой товарища, вместе с которым он призвался и получил назначение в одну часть. Договорились, что в случае потери связи с мужьями женщины будут держать связь между собой. Но эта женщина потерялась в первые же дни блокады и дальнейшая её судьба неизвестна.

Извещение об эвакуации.

  Когда проводили отца на фронт, мы остались с мамой втроём, других родных в Ленинграде не было никого. Маме предлагалось эвакуироваться вместе с детьми, но отец в своих письмах, а воевал он на Карельском фронте, писал: «Не поддавайтесь панике, никуда не уезжайте из Ленинграда. Город, как и Москва, будет надёжно защищён. Война продлится не дольше трёх-четырёх месяцев».

   Вот мы и не уехали... 30 августа поезда уже не могли пройти ни на юг, ни на восток — немцы перерезали последнюю железнодорожную ветку в районе станции Мга, а 8 сентября кольцо окружения Ленинграда и вовсе замкнулось. Город был блокирован на бесконечно долгие 900 дней и ночей.

   Соседка Лёля Новикова отправила свою дочку с одним их последних эшелонов, но поезд разбомбили под Малой Вишерой, и детей вернули родителям, а дочка — моя ровесница — в дороге заболела воспалением лёгких и в течение суток буквально «сгорела» на руках тёти Лёли, умерла.

   Начались обстрелы, бомбёжки. На нашей улице первым был разрушен и горел дом возле Фонтанки, напротив кинотеатра «Рот Фронт» (теперь — «Родина»). Потом такие картины стали привычными: многоэтажный дом без передней стены — все квартиры на виду, с мебелью и прочим убранством. Во время одной из первых бомбёжек города были начисто разбобмлены и сожжены продовольственные Бадаевские склады. Над тем местом, где стояли склады, несколько дней висел чёрный дым. Ленинградцы тогда и представить не могли, какую страшную участь предвещал им этот дым.

   Чтобы получить рабочую карточку, мама вернулась на работу к себе в лабораторию, только там теперь изготавливали взрывчатку и начиняли ею снаряды и мины. За время блокады ленинградцы изготовили более 40 млн мин и снарядов, среди которых были и начинённые мамиными руками. Однажды в лабораторию, когда там, к счастью, никого не было, попал снаряд, срикошетил по стенам, но не взорвался. Мама рассказывала, что во время артобстрелов женщины старались угадать, какой район обстреливают, — ведь у большинства дома оставались дети. А матери сутками не могли попасть домой — расстояния большие, городской транспорт не ходил, и сил уже не было.

   В первые дни бомбёжек мы каждый вечер спускались со своего третьего этажа в бомбоубежище — подвал, в котором под убежище переоборудовали бывшую прачечную. Потом, когда сил не стало, при бомбёжках мама просто ложилась поверх нас — «если, убьют, то всех сразу». Страх перед смертью от бомбы или снаряда был ничто по сравнению с чувством голода, и очередь в булочную, где отоваривали карточки, не расходилась даже во время бомбёжек или обстрела несмотря на настойчивые требования милиции или дружинников. Так и стояли, не шелохнувшись, до отбоя воздушной тревоги.

Блокадный хлеб. Суточная норма. Декабрь 1941 г.

Хлебная карточка. Декабрь 1941 г.

  Были и курьёзные случаи: мы спали полуодетые, и один раз мама по тревоге подняла меня: «Юрчик, одевайся!». Пока собирала Лёньку, я разделся догола и снова лёг спать. В другой раз — когда ещё был электрический свет — мама так же подняла меня. Я сонно ковырялся. Вдруг шарахнуло где‑то рядом, дом заходил ходуном, и лампа закачалась, а я стал бегать по комнате с криком: «Ой, валенок, где валенок?» А валенки были — один на ноге, другой в руке. Потом оказалось, что в соседний дом № 15 попала фугасная бомба, прошила все пять этажей, взорвалась и разрушила его.

   Пришёл голод, не стало тепла, света, воды, канализации. Выбитые стёкла в окне мама заменила подушками, одеялами, фанерой. Стало холодно и темно. Днём и ночью.

   Мы с Лёнчиком спасались одетые на кровати, заваленные всяческим тряпьём, что нашлось в доме. Молочка у мамы давно уже не было, а Лёньку я кормил так: резал на кубики этот эрзац-хлеб и совал ему в открытый, как у галчонка, ротик.

   Потом, уже много лет спустя, мама назвала меня «маленьким героем», а мне до сих пор стыдно: я так и не признался ей, что «герой» в отсутствие мамы доставал семейный паёчек и этот «обмылочек» и нюхал, и обламывал крошки, и просто смотрел на него.

   Примечание Леонида:

   Да, наш Юрчик действительно Герой! Представьте: семилетний мальчишка, доведённый голодом до дистрофии, находил в себе силы не съесть этот кусочек хлеба, а, разрезав его на крошечные кусочки, в течение дня кормил ими маленького братишку! Такое было не под силу и некоторым взрослым. Сколько было случаев, когда матери съедали детский паёк! От голода и крайнего истощения люди, порой, теряли человеческий облик... А так... Так мог поступить только настоящий Герой! Я, конечно, не помню того чувства голода, но по маминым рассказам, могу сказать: да, каждый из нас время от времени бывает голоден. То ли не успел пообедать, то ли задержался на работе, и ужин отодвинулся на 2–3 часа. Как же мы тогда бываем голодны! Но это совсем не то чувство. Тот голод — это всеобъемлющее, зверинное чувство, владеющее всем сознанием человека; все его желания и стремления — поесть, не важно что, лишь бы что‑то попало в желудок, пожирающий человека изнутри! Более того, человек понимает, что он погибает от голода, все нормальные человеческие чувства его притупляются, он не реагирует на смерть других людей, у него пропадает осознание стыда или отвращения. В таком состоянии человек мог съесть себе подобного. Мама не любила смотреть фильмы о войне, и, особенно, о блокаде Ленинграда. Она говорила, что как бы не стремился режиссер показать правду о тех событиях, он не мог показать и десятой доли того, что было! И если у ленинградских женщин от голода прекращались месячные, то какая уж там любовь, что показывали в фильмах «Два бойца» и «Балтийское небо»! Впрочем, я и сам перестал бояться голода и ощущать его в себе, только когда в 1950 году мы приехали на Колыму, а ведь после войны, благодаря усилиям родителей, мы, хоть и без разносолов, но питались нормально. А всё-таки по-прежнему таскали и прятали кусочки хлеба.

Ленинград, зима 1941–1942 гг.

Отец. Карельский фронт, зима 1941–1942 гг.

  На карточки не прожить, (после пятого уменьшения нормы на рабочую карточку приходилось 250 гр., а на карточку иждивенца — 125 гр. так называемого хлеба, то есть хлеба, в котором практически не было муки!), и мама ходила менять вещи на крохи продуктов. Помню, что выходной костюм отца «пошёл» за 1 кг неочищенного овса, а за зимнее пальто какой‑то жулик всучил маме просроченные продуктовые карточки и обещал привезти картошки, но так и не привёз. Прекрасная беличья шубка, которую папа подарил маме в честь рождения Лёни, тоже «ушла» за какой‑то пустяк.

   Вообще, обманывали часто: принесённый с мороза кусочек сала оказывался стеарином, а кулёчек с сахаром — кулёчком мела, лишь сверху сахаром припорошённого. И сегодня я задумываюсь: а сколько ж ещё было мерзавцев, которые могли не только оставаться сытыми по горло в городе, охваченном голодом, но и выменивать на продукты одежду, драгоценности, произведения искусства! Наживаться и жировать на всенародном горе и общей беде. Мама рассказывала, что ей удалось однажды выменять на что‑то маленькую баночку сливочного масла. Мы все знаем, что любое сливочное масло, вроде бы, и одного — жёлтого — цвета, но масло в разных пачках или коробочках по оттенку всё же будет различаться. Так вот масло в той баночке было словно мозаика — оно состояло из малюсеньких кусочков разных оттенков. То есть, кто‑то то ли в госпитале, то ли в столовой отрезал от порций маленькие кусочки, собирал их, а потом выносил на рынок и менял на вещи.

   Холод. Наконец маме удалось раздобыть «буржуйку», а затем и трубы к ней. Но трубы были водопроводные, маленького диаметра, и весь дым шёл не в форточки, а в комнату. Дрова стоили дорого, также как и продукты, поэтому топили мебелью, игрушками, книгами, сожгли отцовскую техническую библиотеку.

   В обиход вошли незнакомые слова: «трупы», «вши», «дуранда» (подсолнечный жмых). Трудно представить, что за время блокады население Ленинграда сократилось с 3,1 млн человек до 800 тысяч. В братских могилах на Пискарёвском и Серафимовском кладбищах покоятся более 640 тысяч ленинградцев! А сколько ещё умерло во время эвакуации и в результате последствий голода! Кто это подсчитает?!

   Потом Лёнька стал умирать, и меня с ним положили в больницу. Мама приносила нам гостинцы, а когда уже выписали, мама спросила: «Ну что, передали вам трамвайчик и печенюшки?» Я отвечаю: «Нет, мам, нам передали трамвайчик и паровозик...»

   Примечание Леонида:

   Госпиталь тот находился на 1-й линии Васильевского острова (д. 58), в районе Малого проспекта, и вот мама после работы обессиленная, выменяв свой суточный паёк на несколько печенюшек, несла их в такую даль! Ведь городской транспорт в декабре уже не действовал. Как оценить этот материнский подвиг?! Но мамины передачки до нас не доходили, и опять меня спас только Юрин уход за мной. Позже какая‑то нянечка маме посоветовала: «Мамаша, я вижу, как вы любите своих деток, и если хотите, чтобы они жили, заберите их отсюда». И мама опять потащила нас домой — меня на санках, а Юрчика за руку. Было это 15 декабря 1941 года.

   Долго тянулись дни и ночи самой страшной первой блокадной зимы... И всё-таки мама устроила нам Новый год: притащила в кровать коробку с ёлочными украшениями, и мы перебирали их — рыбок и прочих зверюшек из тиснёного картона.

«Дорога жизни»

  В марте 1942 года группу сотрудников ЛХТИ с детьми отправляли в эвакуацию. До этого детей не вывозили, так как через Ладогу людей везли в кузовах грузовых машин, и довезти детей до другого берега живыми было невозможно — стояли необыкновенно жестокие морозы.

   До Ладоги мы ехали на поезде. Тётя Лёля, так же как и мы обессиленная от голода, сама вызвалась проводить нас на Финляндский вокзал, тащила санки с нами — детьми и нехитрым скарбом. Хватило ли ей сил вернуться обратно? На вокзале мама с большим трудом получила причитающийся нам в дорогу паёк, а так как «знающие люди» заверили, что на берегу всех будут кормить, а ехать‑то всего полсотни километров, то мама отдала Лёле почти весь паёк. Но это сегодня 50 километров — не расстояние, тогда же мы ехали больше суток.

   Поездом ночью прибыли на берег Ладоги, на станцию Ваганово, а утром на автобусе по льду, по «Дороге жизни» нас перевезли на Большую землю, на станцию Кобонна (это более 30 километров по льду, с ежеминутной опасностью попасть под обстрел или бомбёжку). Здесь нас впервые накормили. По сей день помню наш фарфоровый кувшинчик в горошек полный дымящейся каши.

   Примечание Леонида:

   Но в большинстве своём в Ленинграде всё же были честнейшие, добросовестные, прекрасные люди. Когда мы приехали на Кобонну, мама, оставив нас в машине, побежала узнать, где грузиться на поезд и получить продукты. Всё это было как‑то в разных местах и очень далеко одно от другого, поэтому ей потребовалось много времени. И вот она видит, как вдоль состава едет наша машина, а из окна выглядывает водитель, кого‑то выискивая. Мама бросилась к машине, в которой были мы с Юрчиком и всё наше «имущество». Оказалось, что водителю уже надо ехать в обратный путь, а тут мы сидим. Казалось бы, высади нас — и всего‑то дела. Да ещё и «имущество»... Люди ведь вывозили с собой самое ценное — можно и поживиться. Так нет же! Поехал разыскивать нашу маму! А тут ещё военный патруль наткнулся на нас, мол, водитель магарычничет, к стенке его, гада! Так мама еле его «отбила»!

   И ещё. Это уже выяснилось, когда я начал собирать документы на получение знака «Житель блокадного Ленинграда».

   Домовая книга нашего дома до сих времён не сохранилась: то ли потерялась в те годы, то ли сгорела. Поэтому потребовалась справка с места маминой работы — о дате нашего выезда из Ленинграда. Так вот, к моему изумлению, в архиве института сохранились списки эвакуированных, в том числе детей, расписанные повагонно! Какой‑то неизвестный служащий, несмотря на холод и голод, озябшими руками химическим карандашом на серой обёрточной бумаге составил и сохранил эти списки. Он выполнил свой служебный долг. Спасибо тебе, безвестный добрый человек!

   Стали грузиться в теплушки. Мы заняли уголок наверху, на нарах, у окошка. В середине вагона топилась печка, но наш угол всегда был заиндевелым, хотя вагон был набит битком.

   Велели выбрать старшего по вагону — отвечать за порядок и получать продукты на всех обитателей вагона, но все отказались. Тогда вызвалась наша мама — говорит, испугалась, что в результате все останемся без продуктов.

   На обусловленных станциях она брала с собой помощников. Они получали и притаскивали в вагон продукты, делили на пайки. Потом кто‑то один отворачивался к стене, и его спрашивали: «Это кому?», а он говорил: «Ивановым, Петровым...» и так далее.

   На остановках снаружи стучали: «Мертвые есть?», и если таковые были, их снимали и грузили на сани. Внизу под нами ехали три или четыре сестры и везли с собой ковер. Когда одна из них умерла, её завернули в ковер и не стали отдавать, везли с собой до конца. Этот свёрток служил им столом в течение всего пути.

   На полустанках сообща открывали тяжёлые двери вагона, причём все двери в составе — на одну сторону, и, так как туалета не было, всем вагоном присаживались по естественным надобностям прямо в сугроб. Но нашей‑то маме был всего 31 год, она стеснялась и под вагоном перебиралась на другую сторону. Но однажды попалась: поезд неожиданно тронулся, а на ней была шуба и двое отцовских брюк, которые застёгивать было уже некогда. Она с ужасом смотрела на набиравший ход поезд, потом заметила на одном из вагонов поручень и ступеньку, уцепилась и ехала так до следующей остановки: шуба не застегнута, брюки сползли, голое железо жгло пальчики. Как она вынесла эту пытку? Поезд, который, порой, останавливался просто в чистом поле, всё шёл и шёл... и только стрелочницы на полустанках и разъездах сочувственно покачивали головами. Потом рассказывала, что на поручне её удержала только мысль о детях, а на остановке долго не могла разжать пальцы.

   И еще проблема: у братишки от пережитого голода и дистрофии был кровавый понос. Мама рассказывала, что наш багаж в основном состоял из двух сумок — с чистыми и грязными пелёнками. Грязные надо стирать, но где? Мама приспособилась стирать на стоянках под паровозными колонками. На ветру и морозе это занятие не для слабых. Нужно внизу повернуть штурвал (открыть кран), и тогда с высоты пяти метров падает струя воды толщиной с телеграфный столб. Со «стирки» приходила мокрая с головы до ног, а где сушить в промороженном вагоне? Часто досушивала на себе, оборачивая пелёнки вокруг голого тела.

   Запомнился Сталинград: там прямо на перрон поставили столы с белыми скатертями и кормили ленинградцев горячим обедом. А ленинградцы — это грязные завшивевшие скелеты, хотя ехали‑то студенты и работники института, среди которых учёные, известные всему миру.

   Если не ошибаюсь, выехали мы из Ленинграда 13-го марта, а прибыли в Кисловодск 6-го апреля. Кисловодск встретил теплом и ароматами весны. Прибывших выстроили на перроне, а из опустевших вагонов выбросили несколько дохлых собак (ленинградцы запасались ими на всякий случай). Кстати, после войны маму спрашивали: «А Вы тоже кормили детей собаками и кошками?» На что она отвечала: «Может и кормила бы, но где их было взять?»

   После санпропускника нам раздали адреса местных жителей. Мы были поставлены «на квартиру» в многодетную семью карачаев на окраине города. Надо сказать, что местные жители не очень любезно принимали постояльцев. Стремились принять одиноких, молодых и относительно здоровых людей. Поступали просто — с улицы закрывали дом на замок, сами же пользовались входом со двора. Так мы просидели под дверями до поздней ночи — да и куда было маме с нами идти! — пока нас не впустили в дом.

   Мы жили в чуланчике, единственное окошко которого выходило в хлев, где стояла корова и барашки. Под окном проходила дорога — выход из города в горы. Для того, чтобы прокормиться, маме пришлось ходить на подённую работу. Пришлось и шить, и стирать, и обмывать покойников... Хозяева же не бедовали, были обеспечены и хлебом, и мясом. Бывало, вдруг начинают печь хлеб, напекут целую гору, ночью — шум, топот, мужские голоса. Утром от хлеба и следов нет. Мама спрашивает хозяйку: «Нанык, что это ночью было?» Отвечает: «Да это наш родной был...» А на самом деле так они обеспечивали продовольствием дезертиров, скрывавшихся в горах.

   Только мы немного отдышались, ближе к осени по дороге нескончаемым потоком день и ночь пошли войска: наши отступали. Уходили и местные жители — через горы, в Нальчик, но мама с малыми детьми не решилась.

   И вот настало утро, когда шум и скрип прекратились, дорога опустела, повисла зловещая тишина. Наша знающая мама всех в доме разместила вдоль стен под окнами: если будут стрелять, чтобы не поранило осколками и стеклам. Но стрельбы не было. Через какое‑то время послышался рёв моторов и пьяное пение. Это немцы на мотоциклах с колясками (в колясках пулеметы), горланя песни, проехали по дороге. Наши хозяева, зная, что отец наш — красный командир, находится на фронте, и побоявшись немцев, предложили нам искать другое жильё.

   Так наша эвакуация превратилась в оккупацию. Мама опять металась в поисках пропитания, и опять мы с Лёнчиком оставались одни по нескольку дней. Мама с другими ленинградками ходила в села менять вещи на продукты, но, по сути, менять уже было нечего. Тогда она вспомнила, как в детстве её мама учила шить (бабушка наша умерла, когда маме было 10 лет, и она осталась тогда старшей хозяйкой в семье).

   Дело в том, что при отступлении наших местные жители, грабя магазины и санатории, набрали кучу материалов. Вот тут и пригодилось мамино умение: она сама рисовала фасоны и шила женские платья, а рассчитывались с ней продуктами. Уходила в разные дома на целый день: материал, нитки, швейные машины — хозяйские, а голова и руки — мамины. Потом рассказывала: хозяева садятся обедать, садят и её, а ей кусок в горло не лезет — нас вспоминает.

   Примечание Леонида:

   В это время мы жили уже в заброшенном детском доме, обитатели которого успели эвакуироваться. Мама там нашла и оборудовала уютную комнатку. Холодища была страшная, топить было нечем, ходили по горам, собирали тощий бурьян, но собранной вязаночки хватало ненадолго. А ещё в одной комнатушке жила женщина с мальчиком — Юриным ровесником. Когда женщины уходили «на раздобытки», нас сажали в большую русскую печь — там было теплее. Эту печь я помню. Там было тепло, но уж очень жутко!

   В другой половине дома стояли немцы, а в подсобном здании разместили наших пленных.

   Однажды мы с Лёнчиком топили печку. Пришёл немец с котелком, полным похлёбки, поставил котелок на плиту, что‑то сказал по-немецки и ушёл. А из котелка очень вкусно пахло. Мы и решили попробовать — по ложечке. Но когда пришла мама, в котелке оставалось совсем уже на донышке. Она сильно нас отругала: ведь, может, он для себя погреть поставил? Мы страшно перепугались и стали ждать развязки, но за котелком так никто и не пришёл.

   А потом, когда немцы ушли, я научился разбивать на дрова оконные рамы, и больше проблем с топливом у нас уже не было.

   В новогоднюю ночь 1943-го года высадился наш десант, немцев прогнали, и под шумок опять начался повальный грабёж. Маме сказали: «А ты что сидишь, у тебя же двое малышей?!» Мама взяла пустую наволочку и тоже пошла «грабить». Через какое‑то время она вернулась, притащила на спине полную наволочку квашеной капусты и несколько пачек кофе, вся мокрая, обледеневшая и просоленная. Рухнула на кровать и рыдала, как ни до, ни после я не слышал — видимо, от пережитого позора и неумения «грабить».

   Весной 43-го сотрудников ЛХТИ «реэвакуировали» в Казань, где «слили» с тамошним технологическим институтом. (Вот лежит передо мной этот документ — Удостоверение № 9 от 20 апреля 1943 г., подписанное и.о. директора ЛХТИ профессором Марениным Н. А., удостоверяющее, что Мария Тимофеевна с детьми снова отправляется в путь, теперь уже на север.) И опять мы поехали эшелоном, но уже в пассажирских вагонах. Еду варили на камушках во время стоянок. И опять проезжали Сталинград — но ни вокзала, ни города уже не было; среди развалин были восстановлены только железнодорожные пути.

   Мальчишкам эшелона опять всё было ужасно интересно: ведь вокруг столько брошенной техники и всякого барахла, в том числе и очень опасного. Это мы поняли, когда в «обеденные» костерки подложили потихоньку патроны (пули мы предварительно расшатали и вытащили, оставили только порох и капсюли в гильзах), и потом всё это стало рваться и гореть.

   В Казани замдиректора института ужаснулся нашему виду и послал маму в подсобное хозяйство института — поправлять здоровье детей. Так мы прибыли на станцию Бирюли, в полутатарскую деревню Бимери.

В деревне Бимери после блокады, 1943 г.

  Тут маму назначали на разные «должности», где требовался грамотный человек. Так она стала завскладом; ключи ей передала нечистая на руку бывшая «завша», у которой, как потом оказалось, остался второй комплект этих же ключей. В результате поначалу у мамы всё время случались недостачи, пока в конце концов она не вывела чертовку на чистую воду. Для нас же с Лёней были праздники, когда мама приносила нам громадные «вкусные» коробки, например, из-под карамели, где стенки были перемазаны начинкой, а к ним прилипли крошки карамели, и из углов, если постараться, можно было натрясти полгорсточки сахарной пыли. Ну а в остальные дни мы пили чай с сахарином, расфасованным по пакетикам, словно лекарственный порошок.

   В Бимерях прибывших опять расселили по местным жителям «в порядке уплотнения» — так это тогда называлось, и первое наше жильё было в домике, где стояла русская печь, в которой, как в бане, мылись и хозяева, и мы.

   Дом стоял на берегу ручья. Берег был высок, и к ручейку вёл пологий склон. Ручеёк был мал и несказанно красив в крутых изгибах среди пышной и вечно жаждущей влаги зелени, ослепляя золотыми песчаными пляжиками и серебристыми стайками рыбок с таким подходящим названием: «пескарь». На этом песке местные женщины всегда чистили свои медные тазы и самовары, наводя окончательный блеск сочными кистями бузины.

   Тропинка от дома приводила к роднику или ключу. «Ключик», как называли его здесь, располагался чуть выше поверхности ручейка, и был оправлен в деревянную трубу.

   При всей окружающей красоте домик оказался нашпигованным клопами, и пока было тепло, мама попросилась жить в сенях. Так наша компания перебралась в клеть, где зимой держали кур, а мы втроём размещались еле-еле.

   Потом хозяева под руководством мамы осуществили народный рецепт выведения клопов: несколько дней весь пол в домике был завален толстенным слоем горькой полыни, и, вроде бы, клопов уморили, потому что дальше вся «сборная» хозяев и приезжих спала в хате — на печке, на полатях, на лавках, на полу.

   Мама всё время воевала с хозяевами, чтобы те не употребили «нехорошие» слова, а моё ухо такие «слова» и не улавливало, так как я их просто не знал.

   У хозяйки было несколько детей. Младших я не запомнил, а старшего — призывного возраста — запомнил, потому что у него научился ловить мух, имевшихся там в избытке. Резким движением руки он ловко ловил муху на лету, но самый шикарный фокус заключался в другом: в углу под божницей стоял большой стол, покрытый клеёнкой, и можно было, не боясь занозиться, скользнув кулаком по клеёнке, таким же резким движением поймать сразу нескольких штук! Но вскоре парня призвали в Красную Армию, а чуть позже на него пришла похоронка.

   Жизнь в Бимерях тоже оказалась, мягко говоря, не лёгкой. Подсобное хозяйство должно было обеспечивать институт овощами. Но не было не только какой-либо техники, но даже лошадей — всё ушло на нужды фронта. На всё хозяйство оставалась одна лошадь по кличке Комета, которая в силу своего древнего возраста мобилизации не подлежала. Кормёжки и ей препадало не густо. Тут по хозяйству работать надо, а эта лошадь всё норовит лечь и околеть. Собираются женщины всей бригадой, подводят под неё жерди и на жердях поднимают на ноги. Так что и пахали, и убирали, и всё остальное тягали женщины на себе. Как‑то выпросила мама Комету в лес съездить за хворостом. Конюх лошадь запряг и отдал маме. А в лесу Комета легла... После долгих попыток поднять животину мама выпрягла её из саней и чуть не на себе волокла до деревни. Уж какой тут хворост!

   Позднее для нас нашлось более просторное жильё в дальнем, верхнем конце той же улицы, в доме на горке. Точнее, богатый хозяйский дом был угловым, а за поворотом, в глубине двора стояла хибарка, по всем признакам — летняя кухня с небольшой русской печкой и двумя окошками, где мы и поселились. Маме приходилось часто ездить в Казань, и опять мы на несколько дней оставались одни. Днём было ничего, но с наступлением темноты становилось боязно. Хозяева по вечерам зажигали семилинейную керосиновую лампу — яркую, как электрическая, а мы — опять с коптилкой. Но страшно было, пока не заберёшься на кровать под одеяло, а там все страхи проходили.

   А темнота нас всё же подвела. Однажды нам подарили маленького чёрного кролика. Мы возились с ним целый день, а вечером в темноте кто‑то из нас наступил на него, и к утру он был уже холодный. То‑то горе мы испытали!

   Зато на чердаке нашей избушки находились залежи всякого барахла, в том числе макулатуры, в которой я жадно рылся. От недостатка чтения я страдал буквально физически, и мама при командировках в Казань знала, что для меня (вот уже правда!) книга — лучший подарок. А книжки выбирала с умом — много было научно-популярных брошюрок: тогда я узнал и о лучах Рентгена, и про Кюри- Склодовских, что‑то даже читал о Геродоте. Но книги прочитывались быстро, и приходилось изыскивать другие возможности. Тогда во многих домах за неимением обоев стенки горниц оклеивались страницами книг, а поскольку страницы, как правило, шли из одной книги, кое-какие тексты можно было прочитать. С разрешения хозяев я лазил по стенам и читал, как бы решая кроссворд, потому что необходимо было найти нужную страницу, додумывая, что написано на стороне, которая приклеена лицом к стене. Учитывая, что страницы на стенку клеили, не обращая внимания на расположение текста — правильно, боком или вверх тормашками, процесс чтения выглядел довольно комично.

   Потому сильно выручала кучка макулатуры на нашем чердаке, хотя в ней не оставалось ни одной полной книги — все без конца и без начала, многие страницы вырваны. Видимо, это был запас растопки для печки. Но перечитал я всю кучу, вплоть до «Самоучителя игры на гармони», в котором, конечно, ничего не понял, но зато это было настоящее чтение! Там же, среди книг нашёл я довоенный номер журнала «Пионер», в котором я, ленинградец, впервые прочитал чеканные строки: «Люблю тебя, Петра творенье», и тут же выучил отрывок до слов «...и светла Адмиралтейская игла». Эти строки я помню до сих пор.

   В Бемерях мне исполнилось девять лет, а затем и десять...

   Здесь нас чудом разыскал отец, связь с которым прервалась с началом блокады. В тот день мама поехала в Казань, напомнив мне о делах, которые я должен выполнить: почистить и сварить картошку, накормить Лёньку, вынести переполненный таз с помоями, стоявший под умывальником-подшибалкой.

   Надо ли говорить, как чувствует себя ребёнок в отсутствие взрослых, особенно в первые минуты, — словно зек, отсидевший длительный срок и выпущенный на волю! Так и я, приступив к чистке картошки и пользуясь выпавшей вдруг свободой, положил на стоявшую рядом табуретку принесённый с чердака журнал «Пионер», считая, что тем самым убью сразу двух зайцев. Раскрыл журнал и... тут же оказался где‑то у костра среди таких же мальчишек, как и я, и к нам подъехал красный разведчик с красивым именем — Метелица, и мы отвечали на его осторожные вопросы, и он уехал, а утром мы были потрясены, увидев, как на крыльцо штаба белых его выводили конвойные, и как Метелица чёрной птицей бросился на белогвардейского офицера и был тут же убит у нас на глазах...

Отец. Карельский фронт, 1943 г.

Отец. Карельский фронт, 1943 г.

  Но в этот самый момент я был возвращён в действительность авангардным отрядом взмыленных мальчишек, выставившихся из-за угла с воплями: «Юрка, к вам отец с фронта приехал!»

   Если я сейчас скажу, что испытал в эту секунду восторг или просто радость, я совру. Я обнаружил себя с недочищенной картошкой в одной руке и ножом в другой, среди развала, усугублённого спешным отъездом мамы... Нет, я испытал ужас!

   В своих брезентовых ботинках на деревянной подошве, надетых на босу ногу, я подхватил плещущий таз, выскочил из дома, стремясь успеть добежать до дыры в сугробе, куда сливали помои. Но из-за угла уже вышел сияющий военный, на руке которого висела зарёванная мама. Их окружала толпа женщин — в слезах, с удивлением и надеждой в глазах: «Так значит, чудо‑то бывает?» И только опрокинув таз и отбросив его куда‑то в сугроб, я бросился на грудь отцу. Не помню, где в тот момент был Лёнька, сейчас мне кажется, что он стоял набычившись на ступеньках крыльца.

   И был хлебушек и американская тушёнка, и сардины в плоских баночках, и изумительная «финка» с наборной ручкой из цветной пластмассы, но я проревел весь вечер на коленях отца, а мама сказала: «Это выходит пережитое...» Нет, соврал, ревел я не весь вечер: к вечеру была истоплена баня под горой у ручейка, и мы все дружно вымылись, и нас с Лёнькой родители отправили вперёд, сказав, что сейчас придут, но почему‑то вернулись через целую вечность, когда мы с братишкой давно уже крепко спали.

   Вскоре отец опять уехал на фронт, а наша мама договорилась с какой‑то сотрудницей, жительницей Казани и вывезла нас на пару дней, чтобы мы вспомнили город. Для нас это было почище нынешнего круиза вокруг Европы! Мы ехали в трамвае по ночной Казани, широко распахнув глазёнки, ослеплённые сияющими витринами многоэтажных домов и вообще огнями большого города.

   На следующий день, пока взрослые были в институте, мы со своего второго этажа наблюдали проделки казанских сверстников. На противоположной стороне улицы стайка сорванцов проделывала неоднократно один и тот же фокус: один из мальчишек быстро бежал, расталкивая прохожих, и в какой‑то момент, «нечаянно» роняя на тротуар туго набитый кошелёк, продолжая движение. И кто-нибудь из прохожих обязательно подбирал этот кошелёк и, пройдя несколько шагов или свернув за угол, воровато оглянувшись, пытался вскрыть находку. Но тут же брезгливо отбрасывал её, ища, чем бы вытереть грязные пальцы!..

   После обеда наша замечательная мама повела нас в кино. На улице мы увидели старика, сидящего у стены. Перед ним на земле лежала шапка. Мама дала нам по монетке и велела опустить в шапку. Мы так и сделали, а когда вернулись, мама прошептала: «Может быть, вот так же и наш дедушка...» (Отец мамы, наш дедушка Тимофей Васильевич всю оккупацию пережил на Украине.)

   Фильмов было два. Мама предложила выбор сделать мне: «Принц и нищий» или «Трубка Сталина». Без колебаний я выбрал второй — неужели мы променяем трубку самого Сталина на какого‑то хилого нищего и золотушного принца?! А фильм оказался нудным и скучным, сейчас я даже не могу вспомнить его сюжета.

   ...В 1944 году воинскую часть отца (это были авторемонтные мастерские) отвели в тыл, в город Беломорск. И осенью отцу удалось выписать нас к себе.

   Помню, когда приехали, был праздничный обед, радиола играла «Прощай, любимый город». Это было так непривычно — ведь с начала войны мы не слышали ни радио, ни музыки вообще. В обеде «на третье» был чай, а сахар — горкой на блюдечке, причём, сахар американский — кубиками сантиметр на сантиметр. Я взял кубик, выпил свой стакан, и у меня полкубика ещё осталось. Заметив это, отец сказал: «Вот только теперь я понял, сколько вам пришлось хлебнуть...»

По пути на Дальний Восток, 1945 г.

  В конце зимы-начале весны в часть поступила команда: грузиться в вагоны и двигаться на юг, конечную цель маршрута скажут потом. И опять эшелон, опять «теплушка», но теперь уже, действительно, тёплая...

   Доехали до Ярославля, приказ: выгрузиться и ждать дальнейших указаний. Вот здесь мы и встретили День Победы! Но вскоре опять приказ: грузиться и ехать, конечную цель маршрута скажут потом. Все гадали: или Чехословакия (там ещё шли военные действия), или Дальний Восток? Проехали Киров, Пермь, Свердловск. Значит, Дальний Восток. Сталин готовился к войне с Японией.

   Было лето, тепло, днем я ехал на открытой платформе с техникой, и так вышло, что с поезда я познакомился с географией страны, ещё не переступив порога школы. Уральские горы, сибирские реки, туннели Байкала, сопки Забайкалья и Приморья — память на всю жизнь.

   Немного не доехав до Владивостока, под Уссурийском, на разъезде Дубининский выгрузились и встали в поле. Быстренько обжились.

   Примечание Леонида:

   С лёгкой руки отца, теперь на этом месте стоит большой посёлок совхоза «Дубининский» в котором мне довелось побывать уже в семидесятых годах.

   В часть поступали громадные ящики из США по ленд-лизу, а из части выбегали новенькие «Студебеккеры», «Форды», «Виллисы» , «Шевроле».

   Приближался новый учебный год, мне уже одиннадцать лет, а в школе я ещё не бывал, так как всю войну — нянька. Читать я научился до войны, а писал только печатными буквами. Но ещё в Беломорске меня посадили в штабе части, и я осваивал математику и чистописание. Арифметику я освоил быстро, а чистописание... Особенно подводила скорость: писал медленно даже для первого класса. И тогда по команде мамы я переписал от корки до корки сказку Ершова «Конёк-Горбунок» и учебник «Естествознание» для четвертого класса. Потом в школе этот учебник я больше не открывал и имел всегда пятерки.

   Отец свозил меня в соседнее село Михайловку, в школе меня проверили, похвалили, и пошёл я сразу в четвертый класс. Михайловка — в четырёх километрах от разъезда, там я проучился полгода. Позже мне пришлось учиться ещё в пяти школах, но первая — самая любимая.

   Примечание Леонида:

   Юрчик скромно не дописывает, что, несмотря на то, что он начал учёбу в школе сразу с четвёртого класса, год закончил на «отлично», и его наградили за отличную учёбу и примерное поведение книгой «Горе от ума».

   А для меня здесь наступила просто роскошная жизнь. Я целый день гулял по территории части, со мной играли солдаты и сильно баловали — ведь, почти у каждого дома оставался такой же Лёнька, и всю свою нерастраченную любовь к детям они отдавали мне.

   Когда уезжал, я написал своё первое четверостишие:

   Примечание Леонида:

   По всем жизненным правилам, я с той своей первой зимы должен был бы лежать на Пискарёвке в братской могиле с лаконичной надписью на камне красного гранита: «1941», но, благодаря невероятным усилиям, человеческому подвигу мамы и Юры, моя судьба была изменена. Я живу уже седьмой десяток лет. За это низкий поклон моему братишке Юрчику, долгих лет ему, а маме — Вечная Память!

Глава 2. Спасибо, брат...

[К оглавлению]

Кировский краеведческий музей. Юрий и Леонид у стенда, посвящённого блокадникам Ленинграда, 2000-е гг.

«Лёнчик, я, кажется, придумал тебе хорошее дело, когда поедешь к нам поездом, и у тебя тоже появится уйма свободного времени. Набирай побольше бумаги, чернил, хорошие очки, «фанерку», чтоб подложить и не корчиться за столиком, и включайся в написание истории нашей семьи, покажи пример младшим и втяни их в это достойное занятие. Я уже начал, причём прямо с тех моментов, как осознал себя человечком на этой планете.» Из Юриного письма от 22 октября 2004 года.

   Эта мысль, написать свои воспоминания, у меня зародилась давно. Более того, я несколько раз пытался начать писать, но вот всё как‑то не получалось. Я не мог определить начальную точку, с чего, собственно, начинать? С какого‑то конкретного события? А с какого? Когда я писал о Блокаде, то это было понятно, — самые трагические страницы истории нашей семьи. К тому же я пересказывал то, что запомнилось из рассказов мамы, и именно это я хотел закрепить на бумаге. К тому же, Блокада, слава Богу, ушла в далёкое прошлое и потихоньку забывается и искажается, как впрочем, и вся Великая Отечественная война, а мне хотелось записать всё так, как это рассказала мама — непосредственный участник тех событий. Удалось ли мне это сделать — вам судить.

   А писать свои воспоминания... И вот всего единственная фраза Юры подсказала начальную точку: «прямо с тех моментов, как осознал себя человечком на этой планете». А почему нет? Пусть по началу это будут отрывочные, не связанные воспоминания, не определённые датой и местом. То, что в силу каких‑то причин врезалось в память и держится уже седьмой десяток лет. Видимо, это были очень мощные психологически события для ребятёнка 2-3-4 лет.

За две недели до начала блокады. Подпись сделана маминой рукой.

  Итак...

   ...большая и очень тёплая печь. Около неё какая то лежанка, и мы лежим с Юрой, прижимая к её тёплым бокам то руки, то ноги, то спины, и тепло приятно растекается по всему телу...

   ...мама запихивает меня в эту печь. Там уже сидят Юра и какой‑то мальчик. В печи темно и страшно, хотя и тепло. Как я не упираюсь, меня, всё-таки водворяют в печь и закрывают вход. Мы сидим то ли на траве, то ли на сене, тепло, приятно, но всё равно, темно, очень страшно и рядом нет мамы...

   ...мы укладываемся спать, и мама кладёт каждому в постель разогретый на печи и завёрнутый в тряпочку кирпичик. На него можно положить ноги или прижать его к животу. Тепло и не очень хочется есть. Я лежу между мамой и Юрой. Мне приятно и совсем не страшно...

   ...лето. Наш дом где‑то наверху, на горке. Внизу проходит дорога. Толстый слой тёплого песка или пыли лежит на дороге, я закапываюсь в этот песок и греюсь. Так хорошо!..

   ...мы едем в поезде. Вагон вроде тех, что называют «общими». Вверху горит керосиновый фонарь. Народу очень много и мы втроём никак не можем разместиться на полке. Тесно, душно и очень хочется есть.... По вагону часто проходят военные, и мне страшновато даже капризничать...

   ...мы живём в маленьком домике. Мама приходит домой очень поздно. Я целыми днями с Юрой. Мы сидим на каком‑то склоне или холмике, и Юра показывает мне, какую травку можно есть. Мы с удовольствием чистим и жуём травку, очень похожую на пырей...

   ...недалеко от дома ручей или маленькая речка. По деревянной колоде в речку течёт вода. Вода в речке тёплая, и можно купаться. Но лучше сидеть на берегу и греться на солнышке! Мы сидим, прижавшись друг к другу, и млеем!..

   ...приезд папы с фронта на побывку. Пришёл какой‑то высокий военный (сам‑то я был не выше табуретки), и мне сказали, что это мой папа. Я совсем его не помнил — когда он уходил на фронт, мне было всего 5 месяцев! Мне он привёз какую‑то игрушку, по-моему, машинку. Но самое лучшее — это ароматный хлеб и, с совершенно умопомрачительным запахом, мясная тушёнка! (Наверное, с тех пор я и люблю этот продукт.) Игрушку я вскорости потерял, за что получил трёпку, вкус забылся, а запах так и остался в моей памяти...

   ...мы с мамой втроём в Казани. Что там делали, я уж и не помню, но под вечер пошли в кино. Это, наверное, было впервые в моей жизни. О чем был фильм, я тоже не помню... И вообще, тёмное помещение мне не нравилось, и я бы с удовольствием поревел, но Юрчик захватил с собой кусочек хлеба и, когда на меня «накатывала тоска», потихоньку совал мне в рот крохотные кусочки, и я замолкал...

   По нынешним временам может показаться странным, что все мои воспоминания, в основном, связаны с едой. Конечно, это трудно понять. Но скажу вам честно, что чувство голода и боязнь этого чувства перестали мучить меня только после приезда на Колыму, то есть после 1951 года. А до этого ещё долго мама находила кусочки хлеба, запрятанные то под подушкой, то под матрасом или ещё в каком укромном уголке.

   ...осенью 1944 года был переезд в Беломорск, и мы живём в домике, под самую крышу засыпанном снегом. Где‑то рядом, видимо, была мастерская по ремонту киноаппаратуры, и Юра притаскивал оттуда такие катушечки с зубчиками, которые, когда катаешь, издавали звук, похожий на тарахтенье мотора, и оставался след, похожий на тракторный или даже танковый. А ещё в колонне бойцов мы с отцом идём по берегу замёрзшего Белого моря в баню, и я чувствую себя почти солдатом...

   ...где‑то рядом располагалось подсобное хозяйство, и свиньи свободно разгуливали по улице. Но более ужасного зверя моё детское воображение не могло и представить! Стоило мне только увидеть поблизости свинью, как я кидался домой с воплем: «Свин идёт!», и уж если мне хотели что‑то запретить, то говорили: «Смотри, Лёня, там свиньи!» Всё, туда — ни шагу!

   ...до самой демобилизации отца моими друзьями-приятелями были солдаты и офицеры отцовской воинской части, которые, истосковавшись за годы войны по своим семьям, с удовольствием возились со мной и, по возможности, баловали, как могли. А я уже «взрослый», так как мог вполне самостоятельно перемещаться, и при первой же возможности удирал на территорию части.

Наш отец, Глущенко Григорий Трофимович. 1944 год.

  В начале весны 1945 года воинская часть, где служил отец, погрузилась в эшелон. Отец, тогда уже капитан, был назначен начальником эшелона, но и он не знал конечной точки назначения (дальнейшее направление движения становилось известным только на очередной узловой станции). Однако всю семью он всё же решил забрать с собой. К счастью, мама уже была принята на работу в ту же часть, а нам с братом предстояло весь путь проделать «нелегалами» — эшелон‑то воинский, и гражданским лицам, какими были мы с Юрой, на нём находиться не положено...

   ...следующий эпизод мне известен уже по рассказам мамы:

   — Эшелон загружен и готов к отправке. Вагоны обходит военная комиссия по приёмке; проверяют условия размещения солдат, крепление техники и т. п. Тем временем «нелегалов», то есть вас с Юрчиком засунули под нары и строжайше наказали: сидеть, не шелохнувшись. Свои‑то, конечно, знали, сочувствовали нам и молчали. Но тут в вагон заходит группа военных, большие звёзды на погонах, осматривают всё. А для тебя любые люди в погонах — лучшие друзья! Вот и решив, что это такая игра, ты вылазишь из-под нар и сообщаешь: «А мы здесь спрятались!» Гробовая тишина. Всем понятно: всё, нас сейчас выкинут, а отца — под трибунал. Но вся комиссия, не сказав ни слова, развернулась и быстренько из вагона вышла. Отправные документы были подписаны, и вскоре эшелон застучал по рельсам... Видимо, и начальство знало, что во время Блокады отец нас потерял. Знали и о том, что нам довелось пережить. Поэтому закрыли глаза на такое нарушение воинской дисциплины.

   ...потом мы жили в Ярославле, где часть встала, как оказалось, для переформирования перед отправкой на Дальний Восток. Готовились к войне с Японией. Вот в Ярославле мы и встретили День Победы. Какая была пальба! Столько стрельбы и такого количества весёлых лиц я ещё в жизни не видел! У нас дома праздновать Победу собрались офицеры части, и я в первый раз увидел гитару, на которой играл один из офицеров. Он пел песню из кинофильма «Два бойца»: «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил...» Я, конечно, не понимал, что такое «кефаль», что такое «шаланды» и всё остальное, но инструмент произвёл на меня большое впечатление. А потом гитару взяла наша мама и тоже играла и пела! Такого раньше никогда не было!..

   ...мы едем на Дальний Восток. Тепло и сытно. Столько интересного по пути! У всех взрослых одна забота — чтобы я куда-нибудь не влез! Это была моя первая поездка через всю страну...

   ...мы живём на железнодорожном разъезде Дубининский. Воинская часть разместилась здесь перед началом войны с Японией. В части готовится дорожная техника. Родители на службе, а нам, пацанве, полное раздолье среди всего этого железа! Домой являюсь в грязи, ржавчине и мазуте. Как только успевали родители отмыть меня к следующему дню?!

   Однажды мы с приятелем, таким же малолетним шалопаем, разыскали на складе большую деревянную бочку с типографской краской. Бочка была неполной, и чтобы добраться до краски, приходилось через край глубоко перевешиваться внутрь... Легко представить, во что превратилось моё пальтишко, после того как я поелозил по этой бочке туда-сюда! Увидевший нас солдат доставил меня в штаб, где работала мама, на вытянутых руках, чтобы самому не испачкаться, постучал в окно и поднял меня повыше... Что было с мамой, я не помню, а вот что затем было со мной... Поначалу меня мыли керосином, не вынимая из пальто, потом снова керосином, но уже отдельно, потом кипятком с мылом, а потом... Можно, на этом я закончу данную историю?..

   ...я по-прежнему среди солдат — в казарме, в столовой, в мастерских. Отцу, в конце-концов, это надоело, и он категорически запретил пропускать меня через КПП. И вот, по рассказу мамы, как‑то рано утром я появляюсь на КПП, дежурный меня не пропускает, и я этак игриво к нему «подкатываю»: «А что это Вы делаете тут ни свет, ни заря?» И это притом, что до того я ко всем обращался только на «ты»...

   ...группа офицеров идёт мимо нашего дома в штаб. Я через всю улицу кричу: «Эй, Зелинский, ты куда пошёл?!» В группе хохот — ещё бы, мальчонка приятеля встретил!..

   ...большой компанией мальчишек мы идём купаться на речку через поле, по жнивью. Мы босиком, идти очень колко. В это время над головой довольно низко, и продолжая снижаться, пролетел маленький самолётик, наверное, истребитель. Уже по ту сторону реки, перелетая через железнодорожную насыпь, самолетик цепляется то ли за рельсы, то ли за провода, переворачивается и за насыпью падает. Все большие мальчишки бросаются туда, а мы, мелюзга, остаёмся среди поля и хором ревём. Нам жалко лётчика. Мы хоть и «от горшка два вершка», а уже знаем, что такое смерть, и как гибнут люди. Потом голубые крылья с красными звёздами от этого самолётика долго лежали на территории части, и каждый раз, натыкаясь на них, я горько плакал — так было жалко погибшего лётчика!...

Удостоверение к медали «За победу над Японией».

  ...началась война с Японией. Отдельный дорожный батальон отца принимает участие в боевых действиях Дальневосточной армии. Зона действия батальона распространяется до Харбина.

   «За участие в боевых действиях против японских империалистов», — так написано в наградных документах — отец и мама награждены медалями «За победу над Японией». Кроме того, мама получает Благодарность Верховного Главнокомандующего...

   В 1946 году отца перевели в Ворошилов-Уссурийский (ныне — г. Уссурийск). Мы переехали в этот город всей семьёй и поселились в квартире на втором этаже двухэтажного деревянного дома. В квартире напротив жил с семьёй папин сослуживец — командир части подполковник Шеманин. Они тоже ленинградцы. Обе семьи были очень дружны и часто заглядывали друг к другу «на огонёк».

   ...однажды к нам заходит Шеманин. Я кручусь рядом с взрослыми. Шеманин обращается ко мне: «Ну, что, Лёня, чем будешь угощать?» Я бегу на кухню, недолго что‑то там ищу и притаскиваю тарелочку с солёным огурцом. А пока взрослые разговаривали, я его и съел... Какой же был конфуз!

   ...в Ворошилов-Уссурийский впервые приезжает папин старший брат — Леонид Трофимович. Он служил главным инженером авиационного бомбардировочного полка, расположенного здесь же, на Дальнем Востоке, в посёлке Кневичи. У него был фотоаппарат, и он сделал много снимков, сохранившихся в наших архивах по сей день. Во время фотографирования произошёл забавный случай. Заднюю стенку самодельного дивана завесили простынёй, а чтобы простынь не упала, её придавили сверху к полке довольно тяжёлым подковообразным магнитом. Дядька настроил фотоаппарат, включил автоспуск и быстренько сел подле отца. Но сел слишком глубоко и, естественно, потянул простынь вниз. Магнит съезжает с полочки и падает отцу на голову! Смех, охи-ахи... А на фотографии видна тёмная полоса от падающего магнита... Позже всей семьёй мы приезжали в Кневичи. Там впервые увидели Веру Вячеславовну — жену Леонида Трофимовича. Встреча была тёплой. Гуляли и фотографировались в лесочке около их дома...

Приморье, пос. Кневичи, 1945 г.

  Летом 1946 года отец решил стать гражданским человеком. Он уходил в запас в звании капитана, с боевыми наградами: орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За оборону Советского Заполярья», «За победу над Германией» и «За победу над Японией».

   Как ни настаивал Шеманин подождать, что, мол, вскоре часть должна быть сокращена, что поедем вместе в Ленинград, что вместе в Ленинграде будет проще решать и квартирный вопрос, и все остальные, отец был непреклонен. Вскоре его демобилизовали. Однако, возвращение в Ленинград было проблематичным. Мама ждала рождения Миши, и в таком состоянии пускаться в дальний путь было рискованно. Решено было ещё на некоторое время остаться на Дальнем Востоке, и на том всякие надежды нашей семьи вернуться в Ленинград закончились.

   Мы переехали в посёлок Семёновку (ныне — г. Арсеньев). Родители пошли работать на завод № 515, выпускавший корабельную арматуру. А поселились опять на втором этаже деревянного двухэтажного дома. Здесь 19 сентября родился братик Миша.

   Отец работает. После короткого декретного отпуска выходит на работу и мама. Юра ходит в школу и по полдня находится там. За няньку теперь остаюсь я. Весёлая, надо сказать, компания: одному — 5 лет, другому — чуть более месяца. Ох, не скажу, что я был нянькой умелой и добросовестной! Случалось, наревёмся оба досыта, и прибежавшие на обед родители заставали обоих уже спящими.

   Год выдался тяжёлым: запасов на зиму — никаких, в Приморье — сильнейший неурожай. В первые послевоенные годы в магазинах пусто, цены на рынке — высоченные. Зиму пришлось преодолевать впроголодь. На рынок ушло всё, что было в доме, а учитывая, что родители совсем не умели торговать и торговаться, всё было отдано за бесценок...

   ...мы росли, и нас надо было «обмундировывать». После войны «шитротреба» в магазинах было немного, да и покупать его — в нашем положении — было бы накладно. На базаре родители приобрели японскую трофейную шинель. Батя решил, что не боги горшки обжигают, и в один из вечеров распорол и перекроил её в пальто для меня. Потом ещё «поколдовал» над ней, и получилось превосходное зимнее пальто горчичного цвета. Одно только было не очень удобно: из-за жёсткости материала форму пальто принимал я сам, руки всегда были «врастопырку», и нужно было прикладывать усилия, чтобы ими пошевелить или нагнуться...

   ...по весне, чтобы как‑то подготовиться к следующей зиме, родители приобрели поросёнка Борьку. Отец приспособил под свинарник сарайчик, в котором заодно стоял и отцовский мотоцикл — наша мальчишечья гордость и жгучая зависть всех пацанов в округе. Это был трофейный мотоцикл «Чешска Зброёвка». Однако красавцу-мотоциклу не повезло: вечно голодный Борька не только порвал в клочья кожаное сиденье, но и уделал аппарат от фары до заднего колеса...

   ...в наши обязанности, как, впрочем, и у большинства детворы в округе, входило обеспечение Борьки травой. Норма — в день по мешку. Юра, по большей части, был занят: то школа, то Мишу нянчить, а за травой, в основном, приходилось отправляться мне. Весной травы, как водится, было мало, а летом всю, что была поближе, детвора сразу же с корнём повыдирала. И вот притащишь этот мешок, а он, хоть и не тяжёлый, но по высоте — с меня ростом, вывалишь Борьке, а тот перемесит траву с навозом и не жрёт, гад! Видимо, ему эта трава тоже осточертела. Ему бы зерна, кукурузы или хлебушка. Так мы бы и сами не прочь того поесть...

   В общем, худо-бедно, лето Борьку продержали, по осени подошло время Борьку на мясо пускать, хоть и не шибко в нём того мяса — ноги длинные, как у гончей, а корпус — так себе, двумя шапками накрыть можно... Но всё же какая-никакая, а продовольственная поддержка.

   Отец никогда прежде (да и после) забоем не занимался. Пригласил приятеля, а тот в этом деле тоже не силён. Батя подумал-подумал и достал пистолет, что с фронта привёз. Вывели они с приятелем Борьку на улицу и решили свинёнка тут же у сарайчика и «кокнуть». Приятель держит, а батя пистолет — Борьке в ухо и ка-ак бабахнет! А Борька ка-ак даст «свечку», да ка-ак рванёт вдоль по улице! Батин приятель сообразить не может, что произошло, батя глядит, куда вдруг Борька делся, а потом оба за Борькой — ходу! В общем, несут вскоре поросёнка, связанного по ногам, на жерди, как на картинках рисуют...

   ...между отцом и его братом поддерживался тесный контакт. Дядька несколько раз бывал у нас, мы ездили к ним в Кневичи. Во время одного из наших приездов дядька покатал нас на своём служебном автомобиле «Тойота» и сфотографировал около этого автомобиля нас с отцом. И именно во время этой поездки произошёл случай, который надолго поселил между братьями глубокую размолвку.

В Кневичах в гостях у дядьки. 1945 г.

  У дядьки и Веры Вячеславовны не было детей, они это остро переживали, и им очень хотелось иметь ребёнка. А нас у родителей — трое. И вот, в первый же день встречи дядька заявляет: «Ребята, оставьте нам Мишку. Мы достаточно обеспечены, чтобы растить его, а у вас трудности в этой части. Вам хватит и двоих. Дай Бог, и их прокормить. Мишку мы забираем и усыновляем». Разговор идёт за столом, под водочку-закусочку, родители расслаблены и сочли это за шутку. Да и то сказать, это мы привыкли считать, что раз родители намного старше нас, то они для нас всегда «старики» и есть. А было этим «старикам» об ту пору 37 и 38 лет! И ответ они дали соответствующий: «Да забирайте всех троих, а мы хоть отдохнём от этих забот-хлопот!..» Через несколько дней родители собирают нас домой. Дядька на дыбы: «А Мишку куда забираете?» Родителям пришлось теперь долго объяснять, что за столом тогда они всё приняли за шутку... Но так, до последнего дядька и Вера Вячеславовна считали Мишу «за своего»...

   Весною родителям на заводе огород выделили. Пахали они там всё лето аки пчёлки, домой на мотоцикле приезжали затемно. Но зато следующая зима уже не была к нам столь сурова. А вскоре мы переехали в только что отстроенный коттедж с приусадебным участком, и здесь пошла уже совсем другая жизнь.

   ...улица с одноэтажными новенькими коттеджами была где‑то на окраине посёлка. Да и весь посёлок, как мне сейчас представляется, был, в основном, одноэтажным. Только по дороге к центру стоял громадный по тем временам кирпичный дом. Он имел собственное название «Сорокаквартирный» и был достопримечательностью посёлка, наподобие Эйфелевой башни в Париже. Наш домик был невелик, стоял вторым с краю улицы и, вообще, на краю посёлка.

   Я и сейчас могу вспомнить этот дом во всех деталях, и конечно же, громадное китайское зеркало в чёрной раме с золотыми иероглифами, о котором чуть ниже, и предмет особой мальчишеской гордости — радиолу, собранную отцом, — на двухтумбовой подставке, с крупными электрическими приборами и громадным зелёным «глазом». В звукосниматель вставлялись маленькие стальные иголочки, а звук был слышен даже на улице.

   Около дома — кусты сирени и огород. В глубине двора — высокий дощатый сарай с сеновалом, где стоял мотоцикл. Далее за огородами была ничейная территория называемая «кусты»...

   ...как‑то вечером родители ушли в кино, и мы с Юрой остались вдвоём. Чем развлечься деткам? Залезли в ящик шкафа (он хоть и был на замке, но разве мы не сообразим, как открыть!), достали оттуда отцовский пистолет «ТТ», привезённый с фронта, начали с ним играть. Наш Юрчик, тщательно прицелившись в своё изображение в зеркале (а ведь это было чудо — он мог бы и в меня прицелиться, и к своей голове пистолет приставить, — кто ж знал, что пистолет заряжен), нажимает на курок. Выстрел! В зеркале дырка... Потом, конечно, был «трудный разговор» с родителями... Но на следующий день отец оружие всё же сдал. Зеркало (благо, дырочка была в самом низу) перевернули «вверх ногами», отверстие прикрыли вышитой салфеткой, и зеркало ещё долго служило, пока... но об этом — ниже...

   ...Мишу уже возили в ясли, ну а мы с Юрой — вольный ветер! Меня родители пытались несколько раз пристроить в садик, но это оказалось совершенно не по мне! Такое ограничение свободы и воли я терпеть не мог и, используя малейшую возможность, из садика удирал. Постепенно родители от идеи с садиком отказались...

   ...но были у меня и обязанности. Одной из них являлась охрана огорода от коз, которых в нашем околотке было невероятное количество! Впрочем, у детворы — моих ровесников из окружающих коттеджей, а их, глянь-ка, целая улица, — обязанности были аналогичные.

   И вот хозяйки по утру выпускают своих козочек гулять и кормиться в «кустах». И пока сидишь посереди огорода и бдительно охраняешь подходы к подведомственной территории, ни одно рогатое создание в твою сторону даже не глянет! И дела им нет, что растёт в огороде, скажем, капуста или морковка, которую дёргают они с завидной сноровкой! Этакие милые безгрешные создания.... Но сколько может пацанёнок усидеть на одном месте?! Убедившись, что козы сегодня покушаться на охраняемые овощи не намерены, ребятня потихоньку собирается в компанию. А в компании до коз ли дело? У нас свои интересные занятия. И, вроде, времени прошло совсем не много, а козы уже в огородах! Но они ж не столько съедят, сколько перепортят и перетопчут! А если ещё доберутся до развешенного на просушку белья...

   Редко, чтобы хоть одна из пройдох не оказалась у нас в руках! Расплата за грехи всего стада неминуема. Консервная банка с камешками привязывается к козьему хвосту, коза торжественно вытаскивается на улицу, и там её нужно лишь слегка хлестнуть хворостиной. Потом бегущую козу колотит уже банка, и чем быстрей животина бежит, тем сильнее колотит её банка! Ближе к концу улицы коза несётся словно ураган! На улицу выскакивает хозяйка: «Маня! Маня!», а от Мани уже и след простыл, только где‑то за горизонтом можно рассмотреть клубы пыли... А вечером... вечером наступает час расплаты. И за козу, и за испорченные грядки, и за пожеванное бельё и, вообще, за всю безысходность. Орут по дворам да домам ребятишки!

   ...недалеко от посёлка — река Даубихэ. Любимейшее место детворы всех возрастов. Тёплая вода, песчаные берега.... Здесь Юра давал мне первые уроки рыбной ловли. Поплавок был вырезан из пробки в виде человечка и, когда клевала рыбка, нужно было не дать человечку «утонуть». Видимо, тогда зародилась во мне страсть к рыбалке. Ребятня варила на берегу реки «уху», и была она безумно вкусна!..

   ...вдоль берега реки шли колхозные кукурузные поля, и когда начинались первые початки, вечно голодные ребятишки принимались их «тырить». Поля охранял объездчик на коне. Ребята постарше опасались попасть к нему в руки — по тем временам это могло плохим кончиться. Поэтому «добытчиками», как правило, становилась мелюзга 5–6 лет. Наша задача была пробраться на поле и наломать полную пазуху початков. Старшие высматривали, нет ли поблизости объездчика. Он же прятался где-нибудь в кустах и высматривал, где качнутся кукурузные стебли. А заметив, на полном ходу мчался на лошади туда, и горе было пацанёнку, не успевшему скрыться в прибрежных кустах! Над головой вздымался храпящий конь, а плеть объездчика рвала рубашонку. Это было ужасно! Зато потом взрослые ребята варили кукурузу, все наедались «от пуза», и было такое блаженство — сытым лежать на тёплом песке и смотреть на облака! Но дома об этих «подвигах» ни гу-гу!..

   ...через реку ходил паром. Небольшая баржа скользила по тросу, натянутому между берегами. На берегу трос был зацеплен за корпус танка Т–34. Этот танк был любимым местом игры. Мы, солдаты, наступаем и побеждаем презренных фашистов и японцев! В ствол пушки вставлялся кукурузный початок и, если хорошенько ударить затвором, початок летел далеко, прямо во «вражеские окопы».

   Однажды, когда я «воевал» внутри танка, кто‑то закрыл люк. Ребята убежали, а я остался внутри. Люк‑то открыть — силёнок маловато! Стало смеркаться, потом совсем стемнело. Было холодно и страшновато. А что ещё потом дома будет? Уже ночью отец нашёл меня в этом танке...

   ...подошёл Новый 1948 год. Ну, праздник и праздник. Меня праздники не очень волновали, от будней они отличались не очень, родители в такие дни работали по дому. Для меня же праздник был каждый день! С вечера меня, как всегда, уложили спать, а утром...

   Боже мой! Что было утром! В нашей комнате стояла ЁЛКА! Если в жизни бывает сказка, то это была именно она... У меня перехватило дыхание, я не мог оторвать глаз от этого волшебства! И сегодня, закрыв глаза, вижу эту ёлку. Конечно, не было никаких фонариков или гирлянд, все игрушки были самодельные (их потихоньку от меня клеили папа, мама и Юра), но это было восхитительно! Потом в своей жизни я видел много елок, роскошно и богато украшенных, но ни одна из них не сравнится с той Первой ёлкой!..

Лёня Глущенко в 1-м классе, пос. Семёновка (ныне — г. Арсеньев), 1948 г.

  ...летом 1948 года заканчивалась моя беззаботная жизнь, и осенью я пошёл в школу. Юра ходил в другую школу, в большую, а моя стояла недалеко от дома — маленький деревянный одноэтажный домик. Скажу честно, школа не произвела на меня особого впечатления, и кроме ограничения свободы я ничего такого не прочувствовал. В этой школе я закончил два класса. К сожалению (а может, к счастью?), за эти два года не произошло никаких событий, которые запомнились бы на всю жизнь.

   Впрочем, нет. Одно событие всё-таки произошло, как ни стыдно в этом признаваться.

   Было это в первом классе. Задали нам прочитать рассказ Льва Толстого «Филлипок». Уже не помню, какие такие «неотложные дела» не позволили мне этого сделать, но на следующий день, как это обычно водится, меня вызвали к доске... И страницу в моём дневнике украсила роскошная единица! А я её то ли переправил, то ли вообще стёр — не помню. Но то, что так делать нельзя, мне вскорости «внушили» на всю оставшуюся жизнь...

   Зимой маму направили в командировку в Москву и Ленинград на освоение новых методов экспресс-анализа химического состава стали. И мы остались на попечении папы. Мало того, что он работал на заводе на весьма серьёзной должности — начальником инструментального хозяйства завода, так ещё и преподавал в авиационном техникуме специальность «Станки и инструменты». В дополнение ко всему теперь ещё и все хозяйственные заботы легли на его плечи. Впрочем, по вечерам нянчить Мишу опять пришлось Юре. И всё бы ничего, если бы не угодил Минька в больницу с сильным воспалением лёгких. А здесь другая проблема — обычно таких малышей кладут в палату только вместе с мамами. А тут папа... Как можно: мужчину — и в палату к женщинам?! Ни за что! — решило больничное начальство. Но отец таки добился своего, тем более, что сыну надо было переливание отцовской крови делать, лёг вместе с Мишей в больницу, и к маминому приезду (а ей о болезни ребёнка отец на всякий случай не сообщил) наш Мишка был уже дома.

   Подошло лето 1949 года. Родители решили «продвигаться» на Запад, ближе к Ленинграду. Надежду на то, что мы когда-нибудь вернёмся в Ленинград, они не теряли. Просто уволиться и уехать в те времена было нельзя. Запросили Министерство. Оттуда пришёл ответ с двумя вариантами возможного перевода: в Рыбинск, на моторный завод, или в Стерлитамак, на Урал, на станкостроительный завод. Маме, как химику, предлагалась работа на строящемся в Стерлитамаке содовом заводе, поэтому родители приняли второй вариант, и начались сборы.

   Продали мотоцикл. Радиолу унесли в соседний дом. Это то, о чем я жалел больше всего. Для упаковки имущества на заводе изготовили два здоровенных деревянных ящика наподобие сундуков. (В последствии, эти «сундуки» ещё долго путешествовали с нами по стране, а один из них даже доехал до Магадана.)

   Наконец вещи собраны и отправлены, а под вечер на машине и нас отвезли на вокзал. Мы снова едем через всю страну, но теперь уже в обратном, западном направлении.

   ...Приехали. Отцу сразу же предоставили двухкомнатную квартиру в четырёхквартирном одноэтажном кирпичном доме, хоть и на окраине города — за нашими домами начинались совхозные поля. И школа моя находится на этой же улице, только на другом её краю.

   И опять мы попадали в ту же ситуацию, что и после демобилизации отца. Лето закончились, а запасов — никаких. Отец‑то работает начальником цеха на заводе, а вот мама — без работы, содовый завод ещё не пущен в эксплуатацию. Попытки приобрести овощи на зиму практически ни к чему не привели. За картошкой нужно было ехать в дальние сёла, а без знания башкирского языка делать там было нечего. Что‑то удалось приобрести с помощью соседа-башкира, но на семью из пяти человек этого было слишком мало.

   ...как‑то по случаю приобрели родители двух куриц. В тамбуре над входной дверью отец оборудовал для них этакие полати, курочки там себя совсем неплохо чувствовали, неслись даже зимой — ежедневно одно, а то и два яйца было. Во всяком случае, для Миши питание было обеспечено. Но на Урале зимы серьёзные. И вот как‑то, делая уборку у кур, мама вдруг находит куриную лапу. Курица ногу отморозила! И чтоб не губить птицу, приладил ей батя деревянный протез. Так и прыгала она ещё год...

   ...однажды сговорились родители с папиным сослуживцем купить корову: родители оплачивают её за счёт «подъёмных» (это средства, выдававшиеся на переезд семьи), а находиться она будет в сарайчике этих знакомых. Уход — по очереди, молоко — пополам. А молоко для нас было очень большим подспорьем. Но в последствии жена сослуживца взяла на себя только труд подоить корову. Кормление, уборка, вода — всё это легло на плечи нашей мамы. Но больше всего её возмущало поведение этой тётки. Бывало, выйдет на крыльцо и выдаёт распоряжения: «Мадам, принесите корове воды!»... В общем, помаялись-помаялись родители, да и перевели коровёнку Зорьку в свой сарайчик, правда, отцу пришлось над ним изрядно поработать — утеплить, сделать стойло и всё остальное. Короче, Зорьку обустроили. Но... Мама‑то коров никогда не доила! А Зорька оказалась с норовом: то рогом зацепит, то хвостом хлестанёт, а то и вовсе перевернёт подойник. И вот мама с отцом идут на дойку вдвоём, и как на Голгофу. Батя вяжет коровёнку «по рукам и ногам», держит голову и хвост, а мама в это время быстренько дёргает за дойки. Со стороны это казалось бы очень смешным, но доводила Зорька маму до слёз! Зиму мы были с молоком, но к весне сено закончилось. На базаре сено дороже мяса. Вот и пришлось нашу Зорьку сдавать на мясо...

   ...наступил Новый 1950 год. На каникулах я попал в городской Дом культуры на спектакль «Снежная королева». Впервые в жизни был я в театре! Сцена, на ней живые сказочные герои, волшебство. И всё «взаправду»! Помню, спектакль произвёл на меня неизгладимое впечатление! Я так переживал за героев сказки, что несколько ночей просто не мог спать...

   ...и ещё один случай. У мамы были маленькие золотые часики, которые она очень берегла. И вот, оставшись дома один, я добрался до них и разобрал, а собрать по новой — нет ни ума, ни уменья... Повозившись и чувствуя, что скоро вернутся домой родители, я взял... да и закинул их на картофельное поле. Понятно, что найти их там было уже невозможно. Своё я получил...

   Этот год жизни в Стерлитамаке оказался для нашей семьи очень тяжёлым. Перспективы на улучшение не просматривалось. Содовый завод строился очень медленно. Работы у мамы не было. Жить на одну отцовскую зарплату, даже с учётом того, что он по вечерам ещё преподавал в техникуме при заводе, было сложно, семья‑то — пять человек. И решили родители снова переезжать!

   В каком‑то журнале мама увидела рекламную страничку Управления «Дальстрой»: там требовались инженеры-механики, химики, им предоставлялось жильё, есть школы и садики. На снимках — большие дома, театр, асфальтированные улицы. То есть нормальный такой, цивилизованный город Магадан. Только и того, что само Управление находилось в ведении Министерства внутренних дел. А так — все условия подходят...

   Решились. Начались хлопоты по переводу в распоряжение «Дальстроя». Родители несколько раз ездили в Уфу для оформления документов. А мы оставались на попечении Юры. А он‑то ещё и в школу ходит. В общем, наша главная нянька опять на боевом посту!

   ...как‑то вечером Юра продемонстрировал нам диаскоп, собранный на одном очковом стекле и настольной лампе. Удивительно! — маленькая почтовая марка проектировалась, чуть ли, ни на полстены! Это устройство я «намотал» на свой будущий ус...

   ...вскоре после поездки родителей в Уфу около нашего дома остановилась легковая машина. Вышедшие из машины военные поинтересовались, где сейчас находится Глущенко Григорий Трофимович? «На работе» — ответила мама. Военные сели в машину и уехали, а мама осталась в сильнейшем волнении. Шёл же 1950 год, тогда подобным образом многих ещё «забирали». Однако, через какое‑то время появился отец и объявил, что он уже уволен, и мы можем выезжать в Магадан. Расчёт был произведен в течение нескольких дней, на семью были выданы проездные документы и аванс подъёмных...

   Мы опять собираемся в дорогу. Пакуются чемоданы и те два, известных уже сундука. Нам предстоит дальний путь на Колыму. Всё, что можно взять с собой, упаковывается в ящики и баулы.

   ...подошла машина на погрузку. Соседи, знакомые помогают грузить вещи и разместить нас. И тут один из провожающих вдруг кричит: «Григорий, ты чего топор‑то оставил? Забери, пригодится!» — «Да сунь его куда-нибудь», — отвечает отец, уже изрядно замороченный всей предотъездной суетой. Тот и сунул.... Как в последствии оказалось, между двух матрасов, где было тщательно упаковано большое китайское зеркало! Скажу наперёд, осколками этого зеркала мы потом обеспечили весь посёлок...

Глава 3. «Колыма, Колыма — чудная планета...»

[К оглавлению]

  Багаж сдан, мы грузимся в вагон, и нам снова предстоит путь в другой край страны — до порта Находка. Как поётся в студенческой песне, «путь до Магадана недалёкий...» Но это только в песне... В действительности же наш путь оказался и далёким, и долгим.

   ...поначалу поезд весело бежал на восток. Но как‑то под вечер уже в районе дальневосточной станции Бикин поезд неожиданно остановился. За окном лил дождь, ничего не узнать. Наступило утро. Стоим. На улице — ливень. Вскоре приходит известие: ливнем и поднявшимся паводком размыло железнодорожный путь. Приехали!

   Поезд перегнали на запасной путь. Все свободные пути также заняли пассажирские и грузовые поезда. Остановился весь Трансиб. В вагоне (мы же стоим) света нет, туалеты закрыты. В ресторан не находишься. И пустился тут народ во все тяжкие! С утра отправляются на рынок, закупают продукты и дрова и готовят нехитрую еду на кострах тут же, около вагонов. В общем, поезд, а это десятка полтора вагонов, превратился в лагерь дикарей-кочевников: день и ночь горят костры, готовят еду, греют воду для постирушек. Под водяной колонкой, что заправляет водой паровозы, очередь «под душ». Туалет, конечно, есть, на станции. Но кто ж туда добежит через пути, занятые поездами? На улице июль, жара. Можно представить, что творилось вокруг уже через день стоянки.

   Во время этой, затянувшейся дней на десять, стоянки мама купила китайские жёлтенькие, ярко разрисованные судочки, последний из которых дожил до переезда в Изюм...

   ...долго ли, коротко, но пути восстановили и наш поезд наконец то двинулся. Едем еле-еле. Оказывается, рельсы уложены не на насыпь, а такие колодцы из шпал. И всё это сооружение раскачивается и проседает. Ощущение жутковатое! И так несколько километров. Пересекли реку, а далее поезд уже весело побежал к берегам Тихого океана...

   Через несколько дней мы прибыли на станцию Находка, но пароход «Феликс Дзержинский», совершавший рейсы до Магадана, на котором мы планировали добираться до Магадана, уже давно ушёл, и оставалось ждать очередной оказии. Следующим в бухту Нагаева отправлялся теплоход «Ильич», но в Находке его ещё нет, хотя большая часть билетов уже распродана, и родители вынуждены были приобретать билеты на «весь колхоз» в каюты класса «люкс». Это страшно дорого, потому пришлось брать в представительстве «Дальстроя» дополнительную ссуду. Но делать нечего, дожидаться следующего судна — «Джурмы» — слишком долго.

   Нас поселили в бараке с нарами, разделённым простынями на отдельные «комнаты». У родителей, конечно, хватало забот, а мы целыми днями пропадали на море, купались, загорали. Там мы прожили несколько недель и познакомились с семьёй Рубинштейнов.

Теплоход «Ильич» (бывш. «Caribia»), Владивосток, 1950-е гг.

  ...Наконец, теплоход «Ильич» встал под погрузку. Красавец — белый громадный корабль немецкой постройки, полученный по репарации по окончании войны. Пять или шесть жилых палуб, бассейн, теннисные корты, прогулочные палубы и галереи, машинное отделение со смотровой площадкой, открытой для пассажиров. В каюте сплошь зеркала и блеск никеля. Одно слово — «люкс». Нам всем, не избалованным комфортом, корабль казался сказочным дворцом! Я за два дня облазил чуть ли не весь теплоход, несмотря на всяческие запреты родителей.

   Из Находки мы вышли при прекрасной погоде, большим удовольствием было просто гулять по палубам. А утром корабль оказался во Владивостоке. На борт палубными пассажирами было принято несколько сот цыган. И во что же сразу превратился наш красавец... Гулять по кораблю уже не тянуло.

   От Владивостока курс был взят на север, а через день или два ударил шторм. У нас, пожалуй, только отец чувствовал себя нормально, а больше всего страдала мама. Плаванье, уже не представлялось таким приятным.

   По пути мы зашли в Охотск, где выгрузили цыган. Шла рейдовая разгрузка. По трапу цыгане спускались в кунгасы, туда же корабельными лебёдками опускался их скарб, и буксирами кунгасы тащились к берегу. Вид всего этого настроение не улучшал.

   Так, дней через десять после выхода из Находки мы пришли в бухту Нагаева.

Магадан, бухта Нагаева.

  ...22 августа. День рождения отца. Утром мы выходим на палубу. Сильный туман. Ближе к обеду туман рассеивается. Наш корабль стоит на якоре на рейде бухты, окружённой со всех сторон сопками. На сопках — тронутые желтизной деревья. Странно, ведь в Приморье всё ещё зелёное. На берегу бухты, прижавшись к самой воде, небольшой посёлочек, состоящий из каких‑то хижин, стоящих вкривь и вкось. В стороне — небольшой причал, два или три портальных крана. От причала уходит дорога и где‑то среди сопок пропадает. А где же тот город, что был на рекламных снимках? Знающие люди объясняют, что город есть, но он находится по другую сторону сопок, а виднеющаяся дорога ведёт к нему.

   У пассажиров настроение из радостного переходит в озабоченное.

   Корабль выбирает якорь, и портовые буксиры ставят его к причалу. Спускается трап, на берег потянулась вереница пассажиров. И вот исторический момент — около полудня мы ступаем на Колымскую землю.

   ...Юра через два года уехал на учёбу в Ленинград.

   Миша уехал лет через пятнадцать.

   Родители — через восемнадцать.

   Я прожил на Колыме без малого пятьдесят лет.

   Саня на Колыме уже почти шестьдесят...

   ...Подходят грузовые машины, оборудованные скамейками. Вновь прибывшие размещаются в кузовах, и мы едем по дороге, которую видели с борта корабля. Дорога грунтовая, проходит вдоль берега, затем ныряет между сопок, заросших лиственницей и стлаником, и вот появляются первые строения, совсем не похожие на те, что мы видели на снимках дальстроевской рекламы.

   Какой‑то кружной дорогой машины почему‑то выезжают за город (мы видим, что большие дома остались где‑то позади) и останавливаются на склоне сопки у целого барачного городка. «Седьмая транзитка» становится очередным нашим временным пристанищем. Приезжих размещают по баракам. Нас поселяют в «семейном». Ну, это дело уже привычное, обустраиваемся на новом месте...

   Родители ежедневно ходят в Управление «Дальстроя» для дальнейшего устройства. В Магадане работы нет. Предлагаются различные варианты, но они не устраивают по различным причинам: то жильё не удовлетворяет, то в посёлке нет школы, то садика...

   Уже сентябрь, а решения пока нет. Наш багаж находится где‑то на складе. С нами лишь небольшой запас вещей. Кормимся в столовой тут же, на территории транзитки. Маме чуть не ежедневно приходится стирать на нас всех. Вода, сушка... В условиях временного жилья всё это усложняет и без того нелёгкую жизнь.

   ...публика в «транзитке» проживала самая разная: и освободившиеся зеки, ожидавшие направления на работу, и сезонные рабочие из геологических партий и рыбных промыслов, и всякие бродяги, не прибившиеся к своему берегу, и такие же, как мы, переселенцы. Случались и драки, и поножовщина. Там я впервые увидел бутылки с синей этикеткой и пугающей надписью «Спирт питьевой»...

   ...пока родители решали организационные вопросы, мы знакомились с окрестностями нашего транзитного городка. Сопка покрыта зарослями стланика. На полянах россыпь вкусной красной брусники. С вершины сопки город — как на ладони, и видно море — издали такое ровненькое, голубое, привлекательное.

   В один из дней мы с Юрой отправились в Нагаево. Городского транспорта в те годы не было, и мы пешком шли с «Четвёртого километра» (так это место называется поныне) по дороге, которой раньше ехали из порта, до самого моря. И вот оно, плещется у ног. Попробовали водичку. Ого! Японское море, оказывается, гораздо теплее Охотского. Купаться как‑то не тянет...

   ...на море идёт отлив. Вода на глазах уходит, открывая пологий берег. Мы идём вслед за водой. В оставшихся лужах — рыбки и ещё какая‑то живность. Нам всё это внове и очень интересно! В одной из лужиц поймали большого краба, ожидавшего прилива. Мы долго бродим по бывшему морскому дну и спохватываемся только когда прибывающая вода начала прижимать нас к дороге. Пора возвращаться.

   Домой уже едва бредём, особенно по дороге в гору — от долины Магаданки до «транзитки». Пока добирались, от краба пошёл запашок. Пришлось выбросить его по дороге...

   ...как‑то под вечер, родители высвободились пораньше, и мы пошли гулять по городу. Вблизи всё представилось совсем другим, чем представлялось раньше. Больших домов было не более десятка — как раз все те, что были на рекламке, а асфальта — всего на два квартала в самом центре города. Отдельной группой стояли деревянные щитовые двухэтажные дома. Позже я узнал, что эти дома — подарок ленинградцев жителям Магадана. Забегая вперёд, скажу, что последний дом этой серии на улице Советской снесли только в конце восьмидесятых...

   Наконец, появился вариант: посёлок Нексикан (недалеко, всего каких‑то 675 км от Магадана). Отцу предложена должность главного инженера Центральных ремонтно-механических мастерских Геологического Управления «Дальстроя», маме — заведующей химической лабораторией в тех же мастерских. Есть квартира, школа, садик, то есть всё, что первоочерёдно необходимо. И решение принято — едем!

   Приобретаются билеты до ближайшего к Нексикану посёлка Сусуман. Дальше автобусы не ходят. И вот уже в середине сентября мы грузимся со всем нашим скарбом в автобус типа «пазика» старой модели и выезжаем на Колымскую трассу. Но ехали недолго: где‑то в районе семидесятого километра наш автобус ломается, пассажиров высаживают со всеми вещами прямо на дорогу, а автобус возвращается в город.

   ...народ от нечего делать, гуляет в лесочке вдоль трассы. Развели большой костёр — на улице в сентябре уже ощутимо прохладно. Очень много грибов — маслят. Набрали гору, а что с ними дальше делать? Нет даже посуды, чтобы сварить. Так и бросили на дороге.

Колымская трасса: перевал за перевалом...

  Поздно вечером подошёл другой автобус, и мы продолжили путь. К утру были на Яблонёвом — это в 150 километрах от Магадана. Как только поднялись на перевал, оказались в настоящей зиме. Кругом снег. В автобусе холодина. Оказалось, что на подмену прислали автобус, не оборудованный печкой. Всё тепло — лишь то, что сами надышим! Короткие остановки в посёлках со странными названиями: Палатка, Атка, Мякит, Стрелка, Бурхала, и даже жутковатыми: Скалистый, Ветренный, — для заправки и кормёжки, и дальше, по Колымской трассе. С подъёмами и спусками на перевалах Яблонёвом, Гербинском, Бурхалинском...

   Впоследствии, в течение многих лет мне приходилось ездить по Колымской трассе, и у меня на глазах (да и с моим участием) происходило её обустройство и заселение. А тогда это была обычная грунтовая дорога шириной не более шести метров, а местами и того менее, с угрожающими «прижимами», крутыми поворотами на 180 градусов, называемыми водителями «тёщиными языками», и страшными перевалами. Обустройства же не было практически никакого — редкие дорожные пункты, где находилась немногочисленная дорожная техника и имелись один-два тёплых бокса для мелкого ремонта проходящих машин. Обслуживались такие пункты парой инвалидов, в обязанности которых входило топить печи, иметь в запасе в кубовой сотню литров кипятка, и чтобы на печи всегда был горячий чайник, да приглядеть за машиной, когда водитель ненадолго засыпал на нарах в избушке. А ещё — нарезать чурку для «газгенов». Были в годы войны (да и после войны какое‑то время эксплуатировались) такие автомобили, работавшие на дровах, сгоравших в газогенераторной установке автомобиля.

   Посёлки, большей частью в несколько десятков домов, находились на сотню-другую километров друг от друга. Летом посёлки жили бурной приисковой и старательской жизнью, а в зиму и до самой весны жизнь в них замирала.

   Вот по такой трассе и двигался наш автобус, по существу уже зимой. Каждую остановку ждали с облегчением — пока водитель заправлял машину и занимался каким‑то мелким ремонтом, остальным предоставлялась возможность перекусить и обогреться в столовке.

   На третьи сутки, в воскресенье, мы прибыли в Сусуман — по тем временам очень крупный посёлок, центр Северо-Западного ГПУ — горно-промышленного управления. Как там пел Окуджава? — «Слезайте, граждане, приехали, конец...» Народ из автобуса потихоньку рассосался, автобус фыркнул и уехал, мы остались. Отец пошёл искать телефон и звонить в Нексикан, чтобы нас как‑то забрали. Часа через три за нами пришла грузовая машина, мы погрузили всё наше имущество, маму с Мишей — в кабину, сами — в кузов, и так преодолели последние 25 километров пути.

   ...вот и Нексикан. Довольно большой, по колымским меркам, посёлок, расположенный в стороне от трассы в уютной лесистой долине на слиянии двух рек: маленькой Нексиканки и большой реки Берелёх.

   Машина подъезжает к воротам ЦРММ, и нас встречает директор Летников Георгий Иванович. Смущённо разводит руками, мол, неувязочка маленькая вышла — пока вы на Колыму ехали, вашу квартиру заняли, так что придётся несколько дней, до решения вопроса, пожить в одной комнате. И мы едем в так называемое Заречье, этакий «пригород» посёлка — несколько бараков в лесу. Опять барак и комната не более шести квадратных метров на пятерых. И, конечно, ни о каких нескольких днях и далее речи не было, прожили мы там чуть не до весны. Условия ужасные. Я уж не говорю о людях, населявших этот барак, — это иллюстрация к горьковскому «На дне». В комнатушке поместилась одна кровать — на ней спали мама и Миша, наш знаменитый «сундук» — на нём спал я, Юра и папа спали на полу. А уроки мы с Юрой готовили всё на том же, освобождавшемся на день, «сундуке».

   Отец работает. Мастерские, несмотря на своё скромное название, по существу, оказались небольшим заводом — со своими литейным, кузнечно-прессовым, механическим цехами и другими подразделениями. Именно для литейного цеха и требовалась химическая лаборатория, которой должна была заведовать мама. Но лаборатория на тот момент попросту отсутствовала. Да и поселковая школа оказалась не полной средней, а всего девятилеткой. То есть сжульничал, надо сказать, Георгий Иванович. А иначе, — как он объяснил, — специалистов, да ещё сразу двух, было бы не заполучить...

   ...мы с Юрой пошли в школу. Юра в девятый класс, я — в четвёртый. Наша школа — двухэтажное рубленое здание, с высоким крыльцом. Классы большие, светлые. Очень хороший учительский коллектив. Несмотря на то, что школа находится в глухой колымской глубинке, она неплохо оснащена: есть кабинеты физики, химии, большой спортзал. Наш класс полный — около тридцати человек, а вот в Юрином — не более десятка. В этой школе я сдавал свои первые экзамены за четвёртый класс. При школе был интернат, в котором находились дети Рубинштейнов — Владимир и Борис. Родители их получили направление в посёлок Арэк («Аркагалинский энергокомбинат»), но там и вовсе была только начальная школа...

   ...наступила наша первая колымская зима. Температура порой опускалась до –64 градусов. На улице при температуре ниже –45 — сильный туман, дышать тяжело, холодный воздух обжигает горло. При таком морозе гулять не тянет, зато, как только пропадёт туман, то есть потеплеет градусов так до 40–45, ребятня высыпает на улицу. На санках, коньках, прикрученных к валенкам, катаемся с большой горки, играем в футбол тряпичным мячом (обычных мячей не было, да и какая резина выдержит этот мороз!). Мне очень нравились походы со сверстниками на коньках по льду Нексиканки и Берелёха. Вниз катиться одно удовольствие, только гляди, чтобы в наледь не влететь. А вот накатавшись и устав, так тяжело было подниматься в сторону дома. Однажды такой поход чуть не закончился трагически. Вот так загулялись на Берелёхе, укатили далеко от посёлка, а двигаться назад уже не было сил. Смеркалось, похолодало. Одежонка промокла от пота, кто‑то попал в наледь и промочил валенки. Хорошо, что более старшие ребята сообразили разжечь костёр. Промучились долго, ещё больше замёрзли. Ну не загорается дерево при этой температуре! Сожгли все бумажки из карманов, а разожгли, только спалив кожаную рукавицу одного из участников похода. Отогрелись у костра, благо дров на колымских реках искать не надо, и уж тогда, прихватив с собой по горящей головёшке, отправились домой. Дома родителям о приключении — ни слова!..

   ...родителям надо было решать проблему жилья. Директор предложил отцу для устройства квартиры старое здание электроцеха, расположенного за территорией мастерских, уже в другом «пригороде» посёлка — Мехгородке. Часть цеха уже заняли для строительства продовольственного магазина. А остальное, говорит директор, хоть всё занимай! Ну, всё-не всё, а квартира получилась в 50–60 кв. м. Строили, понятно, рабочие стройцеха, но по проекту, составленному отцом. После комнаты в Заречье эта квартира нам всем казалась настоящим дворцом! Но самым интересным в проекте была печь. Располагалась она в центре квартиры, на пересечении внутренних стен, разделяющих всю площадь на четыре комнаты. Эта же печь служила и для приготовления пищи. Топилась она один раз, вечером: отец засыпал в неё ведро угля, и печь была тёплой в течение суток. И только позже, когда весь бывший цех был застроен квартирами, нам подключили центральное отопление. За временем я так и не удосужился узнать у отца секрет нашей печи. А жаль!..

   ...в эту квартиру и принесли из роддома маленького Саньку.

   Больница и роддом всего Сусуманского района находились в Нексикане. В то время там работали кремлёвские врачи, попавшие на Колыму ещё «по делу Горького». Я помню хирургов Карпинского и Меерзона, терапевта Васильева. Запомнил их потому, что был дружен с их детьми, моими сверстниками — Борькой и Славкой.

   А мама после родов сильно заболела. От неминуемой гибели её спас только что появившийся пенициллин, который через Васильева с большим трудом разыскали в Магадане и эстафетой передали в Нексикан...

   ...первая зима для наших родителей была очень тяжёлой, сказывалась бытовая неустроенность. Кроме того, мы, конечно, не были готовы к зиме такой свирепой и длительной. Всем потребовалась тёплая одежда и зимняя обувь, но родители северных надбавок ещё не заработали. В магазине были только консервы и сушёные овощи. Хотя в посёлке и был рынок, где можно было купить яйца и свежие овощи, но цены там были совершенно неподъёмные! Мама иногда посылала меня на базар купить яйца и картошку. Помню, десяток яиц, так же как и маленькая мисочка картошки, стоили по 100 рублей. И это при общем заработке родителей около трёх тысяч. Конечно, денег не хватало, и первую зиму мама пробегала в резиновых сапожках, в которых приехала из Стерлитамака...

Колыма, лето...

  ...а какая красота была летом! Посёлок окружён лесом, было, где порезвится. Лето на Колыме хоть и очень короткое, но жаркое, порой воздух прогревался до тридцати. Мы, невзирая на тучи комаров, бегали в коротких штанишках и майках. В близ лежащих озёрах вода была как парное молоко. Обычно купаться мы бегали на озёра, но иногда отваживались купаться и в Берелёхе. Первым делом на берегу разводили большой костёр, и, как выскочим из воды, — бегом к огню отогреваться. А в озёрах под слоем тёплой воды донный лёд, и если нырнешь поглубже, вода как огнём обжигала.

   На Берелёхе и рыбачили, хариуса ловили. В те времена там рыбы было, что тараканов у плохой хозяйки. А вот со снастями сложности. То есть заводских снастей вовсе не было. Крючки мы делали из жилки стального троса. Дядя Жора, батя Вовки Летникова, научил. Отжигаешь жилку на свечке, гнёшь крючок нужного размера, естественно, без бородки. Затем снова нагреваешь докрасна и закаливаешь в воде. Приличный крючок получался, только из-за отсутствия бородки вытаскивали на него из десяти рыб разве что пару штук, а то и вовсе... На леску шла обычная нитка, «сороковка» называлась. Хорошая, прочная ниточка. Пока в воде не размокнет. А размокнет — рвётся без усилия. Ну и крючок и грузило — будь здоров! Научили нас мужики делать леску из конского волоса. А где его взять? Так вон — поселковая водовозка! Когда бочка заполняется «на колонке» (у избушки, в которой имеется водопроводный кран), возница идёт потрепаться со «смотрителем крана». Вот в это время и нужно вскочить на оглоблю и резануть пучок конского хвоста. А вот о том, что этот пучок всего в несколько волосинок должен быть, об этом мужики не сказали. Ну, подкараулили мы эту водовозку. Возница — в избушку, мы — на оглоблю. Хвать пучок, сколько в руку поместилось, и ножницами — жмык-жмык... А волос не режется! Пока вошкались, возница вышел. Как глянул он на наше кощунство, да как врезал нам, всей компании, кнутом! Разок, да другой! Мы — горохом, в разные стороны... Но у Вовки в руках с десяток волосков конского хвоста всё же осталось, на двоих вполне хватило. Ох, и удочки получились! Пацанам на зависть...

   Шло время. Мы обживались и жизнь налаживалась. Родителям нравилась их работа, нам — школа, да и сам Нексикан всем пришёлся по душе. Посёлок большой, друзей много. Ещё в посёлке был большой клуб. Каждый день новое кино, ежедневно по два сеанса, а в воскресенье в плюс к тому дневной сеанс, детский. Иногда в клуб приезжали артисты из Магадана. А однажды спектакль «Конёк-Горбунок» был поставлен клубной самодеятельностью. Уж какая это была радость для всей поселковой ребятни!

   Одно плохо, в десятый класс Юра поехал в сусуманский интернат, и теперь мы видели его очень редко, а ведь он был и нашей нянькой, и заводилой во всех наших детских играх. В 1952 году Юра, окончив школу, и вовсе уехал на дальнейшую учёбу в Ленинград. С тех пор мы встречаемся только во время отпусков...

   Квартира в Мехгордке была хорошая, но, всё-таки бегать до школы было далеко, да и младших тащить в ясли и садик на другой конец посёлка оказывалось не с руки. И когда освободилась квартира в одноэтажном трёхквартирном доме в центре посёлка, мы переехали туда.

   ...для начала родители решили сделать в квартире ремонт и несколько перепланировать её. Днём строители сорвали полы, развалили одну внутреннюю перегородку и печку — в общем, устроили бедлам. В конце рабочего дня квартиру закрыли на навесной замок и заперли ставни на окнах. А на утро.... На утро оказалось, что с избытком обитавшие в округе тёмные личности, очевидно, привлечённые суетой в доме, замок взломали. Каково же, наверное, было их разочарование, когда после «трудов» по взлому они оказались в разгромленной квартире!..

   Надо сказать, что народ в посёлке проживал разный. Большая часть — бывшие заключённые по различным статьям. Встречались и «политические», но в большинстве своём это были откровенные уголовники — убийцы, бандиты, грабители, бывшие полицаи и прочий цвет уголовного мира. В то же время в посёлке жили переселенцы, вроде нашей семьи, были и комсомольцы-добровольцы, приехавшие за романтикой дальних странствий и желанием испытать себя. Большей частью эти «слои населения» держались обособлено, практически между собой не контактируя. Среди бандитов случались свои разборки, но в своём посёлке порядка они старались не нарушать. Другое дело зимой, когда в посёлок прибивался всякий-разный бродячий люд — приисковики-старатели, рабочие полевых партий да и просто бродяги, которым надо было где‑то «перекантоваться» зиму. Вот эти, в основном, и шкодили. Коротая зимнее время, играли в карты. Когда не было денег, ставили на кон чью‑то жизнь. Подворовывали по возможности... Короче говоря, жить в посёлке было можно, бдительность терять — нельзя.

   Мама иногда допоздна задерживалась на работе, и когда возвращалась домой в Мехгородок, а дорога туда проходила через лесок, держала в рукаве склянку с кислотой. Так, на всякий случай. А поводом тому послужило убийство, в этом лесочке произошедшее.

   ... кстати, о бдительности. Эти два случая произошли, когда мы уже жили в новой квартире.

   Поначалу случилось у Летниковых. К ноябрьским праздникам они закололи поросёнка, которого откармливали более полугода. Чушка этак килограммов на сто пятьдесят. Мясо разложили в тамбуре с дощатой дверью. А чего бояться? В доме собака, у Георгия Ивановича ружьё на стенке висит, да и народу полон дом. А утречком просыпаются, — глядь, а дверей‑то тамбурных и нет. Огляделись, и поросёночек пропал. Видать, прямо на дверях и унесли. Знать, собачка, отведав свеженинки, крепко спала в ту ночь.

   Нас же «обчистили» прямо средь бела дня, хотя зимой и днём светлого времени всего 2–3 часа. Родители были на работе, я — в школе, младшенькие — в садике. На окнах были ставни, но они никогда не закрывались, решётки тем более отсутствовали. Этим воры и воспользовались. Забрались через окно и вынесли буквально все носильные вещи. В это время электричество отключили, так ворюги, чтобы видеть, что именно выбирать, из моих учебников разложили костёр прямо на полу. Хорошо, хоть дом не спалили. Так наша семья, только‑только начав подниматься на ноги, вновь осталась ни с чем.

   Но это было позже, в зиму 1952–1953 годов. А пока...

   ...ремонт дома был закончен, мы переехали. Теперь наш адрес: ул. Офицерская, дом 11. Наши соседи — Летниковы, у них трое детей. Старшая дочь чуть младше Юры, затем Вовка — мой ровесник и Иринка — Мишина одногодка. В третей квартире жили Дунаевские. У них был сын, также мой ровесник. В общем, у меня подобралась подходящая компания. Да и в соседних домах мои приятели были. Тайга, речки, озёра — всё наше!..

  ...в эти годы я пристрастился к чтению. В школе была прекрасная библиотека. Чего только там не было! Носов, Сотников, Жуль Верн, Житков, Дефо, Майн Рид, Фенимор Купер... — да разве всех перечислишь! Можно было читать «запоем», сутками. В этих книгах были герои, достойные подражания и мы, бегая по тайге, воображали себя то Следопытом — другом индейцев, то отважными партизанами, громящими врагов, то исследователями неизвестных земель. В 1952 году Юра прислал из Ленинграда книгу «Старая крепость», и мы вместе с героями книги громили в тайге белогвардейцев и белополяков, пытавшихся установить «самостийность» на Украине:

   Удивительное дело, но нынешние ребятишки кучкуются маленькими группками и слоняются по улице с совершенно потерянным видом. Я ни разу в теперешнее время не видел коллективных игр детей. Недалеко от нашего дома есть стадион, мы частенько ходим с Данкой туда гулять, но мне ни разу не довелось увидеть, чтобы ребятишки на стадионе пинали мяч, или гоняли «чижа», или запускали воздушных змеев. Каким‑то грустным детство стало...

   ...около дома был палисадник. Летниковы сделали там несколько грядок и сажали кое-что из овощей. По их примеру решили поступить и родители, но решили помимо всего посадить ещё и картошку. В конце зимы отец откуда‑то принёс мешок земли, ею набили пол-литровые банки и сунули в каждую по картошине. Спальня у родителей была большая, окна выходили на юг, света хватало, вот и устроили там картофельный рассадник. Уже в мае в комнате зеленела большая клумба. В середине июня отец вскопал участочек земли, сделал ямки, и вот, бац молотком по банке! — и рассаду в ямку. Ботва выдалась роскошной — чуть не весь посёлок приходил любоваться «картофельным полем». Но прежде в тех широтах картошку и не пытались выращивать: в августе ударили заморозки, «урожай» пришлось копать. Картошка была, но мелкая, да и не очень много её оказалось — примерно столько же, сколько посадили...

   ...а вообще, у всех в ходу были сухие овощи. Они продавались большими кругами, диаметром сантиметров в сорок и толщиной в 4–5 сантиметров. Отец выносил круги картошки, капусты, лука, моркови, свеклы во двор, отрубал топором нужные куски, и мама по особой технологии готовила борщ «из сухофруктов». Зимой были те же овощи, но замороженные до каменного состояния. Рефрижераторов тогда ещё не было, и пока овощи доезжали из Магадана до нас, то превращались в «камушки». Их и хранили потом на морозе. Но хозяйки умудрялись готовить мороженую картошку так, что она обычную сладость не приобретала...

   ...сложной была Колымская трасса, а зимой — особенно. Автомобили не были приспособлены к эксплуатации при столь низких температурах. Кабины практически не отапливались. Водители одевались так, что с трудом передвигались. Чтобы не обмерзали лобовые стёкла, ездили с открытыми боковыми окнами. А когда появились автомобили ЗиС–150 с бензобаком под кузовом, какой‑то колымский умелец предложил в кабине устанавливать маленькие печки-буржуйки. И вот едет машина, а из кабины торчит труба и идёт дымок. Это сильно выручало шоферов, особенно в случае поломки на трассе, но сколько же из-за того сгорело машин, иногда вместе с водителями! Отец часто ездил в командировки в Магадан и не раз возвращался то с обожжёнными валенками, то в прожжённых ватных штанах...

   Шёл 1953 год. Родители, отработав положенные два с половиной года, готовились к отпуску. Планы были большими, побывать в Москве у дядьки (он к этому времени уже служил в столице), заехать к Юре в Ленинград, а заодно и показать этот прекрасный город остальным детям, потом поехать на Украину, в Изюм, где обиталось много родни. Об отпуске, как о большом празднике (у родителей с довоенного времени ещё отпусков не было), говорили уже с самой зимы. И вот, я заканчиваю школу, и можно выезжать.

   Нам снова предстоит пересечь страну, снова на запад, но теперь уже самолётом.

   В маленьком посёлке отъезд кого‑то из знакомых в отпуск на «материк» — большое событие. Да и возраст родителей — чуть больше сорока...

   ...знакомые и друзья начали заглядывать «на огонёк», чтобы проводить отпускников, за несколько дней до отъезда. Маме нужно было собирать вещи на всю большую семью, что‑то постирать, что‑то пошить, но проводины затягивались. Только в последний день мама взмолилась: «Друзья, дайте хоть чемоданы собрать!» — «Ничего, Мария Тимофеевна, не беспокойтесь, всё успеем сделать!» Уже поздним вечером стали собирать чемоданы всей компанией. Гости поочерёдно извлекали из шкафа всё подряд и кричали: «Мария Тимофеевна, вы это возьмёте? А это? А это?» В конце-концов, уже за полночь, выдворив последнего гостя, родители получили возможность собираться. А утром гости подтянулись снова...

   В полдень подошла машина, мы грузимся и отъезжаем. Из дома выскакивает Летников с ружьём. Ба-бах, ба-бах! «Ура! Глущенки в отпуск едут!» Так, под ружейный салют мы и поехали, оставив гостей догуливать и убирать последствия проводин...

   ...мы приезжаем в сусуманский аэропорт «Берелёх», разгружаемся... Фыркнув напоследок, машина укатывает. Отец идёт в кассы за билетами. Возвращается несколько ошарашенным — билетов на ближайшую неделю нет! А машина уехала, и до Нексикана — не ближний свет, туда-сюда не наездишься. Но не жить же целую неделю в аэропорту!

   В Сусумане у родителей есть знакомые, решили идти к ним. От аэропорта до городка километров шесть-восемь. Мы с отцом берём наши сумки-чемоданы, мама поднимает на руки Саню, одновременно держа за руку Мишу. Двинули...

   Не прошли и километра, Мишка ногу стёр. В отпуск‑то всем взяли новую обувку! Вот вам и первая жертва обновки. Сидим на обочине, всё внимание Мишутке, а он слезами заливается — жарко, устал, нога болит... Саня ходил, ходил вокруг, какое‑то время присматривался — видимо, ему надоели мишкины хныканья. Тогда он поднимает с земли камень да как шандарахнет им Мишку по голове! Тот —в ещё больший рёв. Саньке, в свою очередь, получает по заднице, и теперь ревут оба... В общем, только поздним вечером добрались мы до наших знакомых...

   Конечно, приняли нас душевно. Надо сказать, что на Севере взаимоотношения людей отличаются особой теплотой и готовностью к взаимовыручке. Без этого там не проживёшь. На Колымской трассе ни одна машина никогда не пройдёт мимо стоящей на обочине, чтобы водитель не остановился и не поинтересовался, не нужна ли какая помощь. Если проехал и не остановился, весть быстро распространялась по всей трассе, и такому водителю там уже было не работать.

   ...отец на велосипеде знакомых ежедневно ездит в аэропорт. И вот, наконец, наш папка мчится и ещё на ходу кричит, чтобы срочно собирались, скоро наш самолёт! Опять все наши вещички летят в сумки-чемоданы, и вскорости мы на машине (уж не помню, откуда она взялась) подъезжаем к аэропортовскому зданию.

   Объявляется посадка, и мы идём в самолёт. Нас ждёт лайнер Ли–2 со скамейками вдоль бортов. Все мы летим впервые в жизни, настроение приподнятое. С земли мы видели, как плавно скользит самолёт в небе, а потому предвкушаем удовольствие от предстоящего полёта. Ах, как здорово почувствовать лёгкость перемещения!

   Самолётик разгоняется, подпрыгивает, мелькают аэропортовские домики, и мы в воздухе...

   Некоторый дискомфорт начали ощущать буквально через несколько минут полёта: набирающий высоту самолёт то вдруг начинал куда‑то проваливаться, то, наоборот, резко подпрыгивал вверх — не хуже, чем на качелях. К такому повороту событий мы явно не были готовы! В общем, минут через десять всех нас, кроме, пожалуй, отца, укачало и уболтало. А до Якутска ещё три часа лёта...

   В Якутске отец с трудом уговорил маму продолжить путь, мол, горы — виновники воздушной болтанки — кончились, дальше будет полегче. Ладно, полетели. Ага! Как бы не так! Следующие три часа до Иркутска были сущим кошмаром.

   В Иркутске мама категорически отказалась лететь дальше. «Лучше умереть на чужбине, чем испытывать эти адовы муки», — заявила она...

   Делать нечего, родители сдают авиационные билеты, и мы едем на железнодорожный вокзал, чтобы продолжить путь более привычным наземным транспортом. Но оказалось, что билетов на поезд нет, и рассчитывать нам особо не на что: все билеты на Москву проданы давно и на много дней вперёд. Одна надежда — сесть на проходящий поезд. Но нам‑то надо четыре билета, и, желательно, в один вагон! Это невероятно, — пояснили в кассе.

   Несколько дней живём в Иркутске на вокзале. И вот проходит поезд Пекин—Москва, нужное количество мест имеется, но только в международном вагоне. Родители с радостью соглашаются, хотя стоят эти билетики баснословных денег!

   ...мы грузимся в международный вагон. Это даже не «люкс», это на порядок выше! Кругом зеркала, никель, красное дерево, салфеточки-занавесочки, проводник в белом, с салфеткой на руке: «Чего изволите-с?» У двери — целый ряд кнопок: вызов проводника, официанта из ресторана и ещё кого‑то, и ещё кого‑то.

   Ребятки для начала «прошлись» по всему ряду кнопочек, как на баяне, устроив гонки по вагону. Родители не успевают извиняться. Младшеньких тут же загоняют в угол и грозятся привязать. Детишки полезли разглядывать себя в зеркалах и, ясное дело, наоставляли там своих отпечатков. Проводник — тут же, с салфеткой. Ребятки дальше, проводник — следом, вытирает полированные панели. И опять детишкам попало, ябедой оказался проводник.

   Мне повезло больше. В этот вагон попала ещё одна семья таких же как мы путешественников. У них был мальчонка, мой ровесник, и нам на двоих выпало целое купе. Вот уж мы порезвились! Проводнику по приезду в Москву ещё долго, наверное, пришлось полировать панели...

   Долго ли, коротко, но мы добираемся до Москвы, нас встречает дядька, и всем «кагалом» едем к нему домой на Петровку.

   ...по Москве ходим с широко раскрытыми глазами — столько чудес на белом свете, оказывается! Метро, эскалаторы, высоченные дома, лифт, ванная комната, туалет в доме, газовая плита, не требующая дров... Нас, ребятню, это оглушает. Но окончательно добил телевизор КВН–49 со здоровенной, заполненной водой линзой перед малюсеньким экранчиком в доме тёти Муси, папиной сестры...

   ...потом был Ленинград. Нас встречает Юра и везёт к себе в общежитие. Учитывая летнее время, семье разрешили несколько ночей переночевать в общежитии.

   Родители пытаются найти кого-нибудь из своих довоенных знакомых, но никого так и не находят. Как говорится, «одних уж нет, а те — далече...»

   После Москвы Ленинград нам кажется попроще, а, может, просто перегруженное сознание отказывается воспринимать новые ощущения...

   Побыв с недельку в Ленинграде, поездом едем в Изюм. Впервые после войны едем по территории, где прошли бои.

   Вдоль всего пути, проходящего через Белоруссию, ещё видны остатки разбитых зданий разъездов и станций, встречаются разбомбленные и сожжённые вагоны. Следы войны ещё очень заметны. В Изюме ощущается послевоенная нищета.

Большая родня. Изюм, 1953 г.

  Нас встречает вся наша изюмская родня: дедушка Клименко Тимофей Васильевич, тётушка, мамина сестра Лозовская Валентина Тимофеевна с сыновьями Геннадием и Вячеславом (Борис уже служил в армии) и папина тётка Варвара Васильевна (Глущенко) с мужем Петром Фёдоровичем Зарицким.

   Изюм предстал перед нами тёплым маленьким южным городком. Больших домов практически нет, в основном, одноэтажная деревянная застройка. Повсюду видны следы войны. На улицах, меж домов, пустые места, только фундаменты, заросшие травой, — свидетельствуют, что и здесь когда‑то была жизнь. Бывшее здание городской гимназии, где когда‑то начинала учиться наша мама, в руинах. Позже это здание восстановили, и в нём разместилась городская поликлиника. Разрушен собор около парка и церковь на улице Свердлова. На стенах немногих сохранившихся кирпичных домов отметины пуль и осколков. Окрестности города изрыты окопами и воронками от бомб и снарядов. В округе ещё находят оружие и боеприпасы. Сколько ж ребятни было убито и покалечено этими случайными находками!

   ...заботы взрослых проходят как‑то мимо нас, для нас же основное развлечение — Донец, место игр, отдыха и развлечений. Тёплая чистейшая вода, берега из белого песка, дубовые рощи по берегу, безоблачное небо. Все тяготы дальнего пути вмиг забываются, впадаем в блаженное состояние летнего отдыха. Со Славой Лозовским мы почти ровесники и большую часть времени мы проводим вместе.

   Дом Лозовских и дедушкин дом находятся прямо на берегу Донца, далеко бегать не надо, и по утру, только открыв глаза, мы «смываемся» на речку...

   Как‑то незаметно подошёл август. Провожаем Юру в Ленинград, да и нам пора собираться в обратный путь.

   Опять едем поездом, но теперь уже через Москву до Иркутска. Далее летим самолётом до Берелёха. Снова воздушные страдания, но теперь‑то мы уже знали, к чему надо быть готовым, и этот участок пути был менее тягостным, чем в первый раз.

   ...на обратном пути произошел такой случай. Приехали мы в Иркутск. А с билетами на дальнейшую дорогу проблемы не меньшие, чем по пути в Москву. Народ возвращается из отпусков. На вокзале, где в том числе были и кассы «Аэрофлота», отец встретил своего знакомого, работавшего в геологоразведке, и посетовал ему на сложности с приобретением билетов. Тот только рассмеялся: «Ну, не можешь ты, Григорий Трофимович, пользоваться положением! Смотри как надо.» Достаёт служебное удостоверение, а там написано: «Такой‑то является начальником отряда спец. разведки МВД СССР». С этим удостоверением идёт прямо к начальнику вокзала, ногой двери открывает. Через некоторое время выходит с билетами в руках, и сам начальник вокзала перед ним двери открывает!

   А «отряд спец. разведки» — это геологический отряд, занимающийся геофизической разведкой редкоземельных металлов...

   3 декабря 1953 года произошло знаменательное событие. Указом Президиума Верховного Совета СССР вся территория «Дальстроя» была выведена из состава Хабаровского края, и образована Магаданская область. «Дальстрой», как структурное подразделение, был выведен из состава МВД СССР, а его предприятия были переданы в ведение соответствующих министерств. Был избран областной Совет депутатов трудящихся, образован областной Исполнительный комитет. Газета «Советская Колыма» стала называться «Магаданской правдой».

   Наша жизнь в Нексикане налаживалась. В доме на Офицерской обжились, квартира приняла более благоустроенный вид постоянного жилья. Всем нам посёлок очень нравился. Родители много и с удовольствием работали. Мамина лаборатория, созданная её трудами, расширялась, осваивала новые области и методы. Проводились анализы формовочных смесей, запущен спектральный анализ, отделение физических испытаний на прочность, упругость и так далее.

   Отец был увлечён строительством нового механического цеха. До этого все цеха были деревянными. Новый цех строили из металла и бетона. На века. Из-за нехватки строителей, к работам на субботниках подключался весь коллектив мастерских.

   ...мне, как впрочем, и многим другим мальчишкам, удавалось проникнуть на территорию мастерских, и я часами мог наблюдать за розливом чугуна в литейном цехе или на работу пневматических молотов в кузнечно-прессовом, или на работу станков в механическом. Это было захватывающе интересно! Вид закручивающейся на резце стружки завораживал. Но особая любовь у меня была к модельному отделению литейки. Там работал волшебник дядя Паша. Кусок деревяшки в его руках мог превратится в настоящее произведение искусства! И что очень важно, он давал возможность и мне попилить-построгать.

   Конечно, по настоянию отца, меня шугали из цехов — мало ли что могло приключиться, но рабочие, как правило, ко мне относились благосклонно. А беда всё-таки приключилась. Однажды, наблюдая, как дядя Паша обрабатывает деталь на токарном станке, я слишком низко наклонился, и мою футболку захватил привод станка. Меня мгновенно кинуло на пол и содрало кожу с груди и живота, а моя футболочка полностью намоталась на шпиндель.

   Было, конечно, очень больно, но больше всего я боялся, что накажут дядю Пашу, а мне категорически запретят появляться в цехах. Однако всё обошлось, раны зажили и в цехах меня по-прежнему привечали...

Фото на ученический билет в 7-й класс. Нексикан 1955 г.

  ...я уже говорил, что в школе у нас была прекрасная библиотека. Как‑то мне попалась на глаза брошюрка из серии «Знание — сила» с описанием фотопроцесса, рассказами о линзах и многом другом интересном из области оптики. Тут мне и вспомнился сделанный когда‑то Юрой в Стерлитамаке диаскоп, который тогда поразил меня.

   По картинке из брошюрки мне удалось изготовить проектор. Теперь можно было рисовать маленькие картинки и потом показывать их на стенке. А если рисовать серию картинок на бумажной ленточке, то получалось уже «кино». Это долго было нашим увлечением. Каких только «фильмов» мы не создавали! От «Репки» до приключенческих пиратских лент с продолжением. К лету однако увлечение прошло. Больше тянуло на улицу. И вот тогда появилась идея сделать «фотоаппарат» из посылочного ящика с маленьким отверстием вместо объектива. Соответствующий эффект был описан в той же брошюрке. Вместо плёнки — фотобумага, выдержка — 20–30 минут. Изображение получалось негативным. Но это было зафиксированное изображение! С того и началось моё увлечение фотографией. Родители, убедившись в серьёзности моих занятий, купили мне фотоаппарат «Любитель», а фотоувеличитель я сделал сам по книге «Книга вожатого», которую привёз из Магадана отец. В семейных архивах ещё сохранились мои фотографии того времени.

   А ещё в книге были описания многих других самоделок, вплоть до воздушного шара, который я впоследствии сделал, стащив у мамы несколько простыней. Но это было позже, уже в Магадане...

   ...весной 1954 года родители купили мне велосипед. Настоящий, взрослый. История этого велосипеда была такая. В 1949 году на рейде бухты Нагаева взорвалось два парохода, гружённые взрывчаткой для горных работ. Взрыв был такой силы, что затонул ещё один пароход, стоявший неподалёку на рейде. А загружён он оказался разными товарами, в том числе и велосипедами. Когда корабль подняли, товары уценили и распродали. Мы с отцом агрегат перебрали и смазали. Надо бы испытать, но на улице ещё лежал снег, не выехать. С большим трудом я дождался разрешения на выезд. После непродолжительного урока, данного отцом, я поехал по посёлку. В центре посёлка, на перекрёстке я растерялся, забыл, как нужно тормозить, и со всего хода въехал под водовозную лошадь. Как говорил Остап Бендер, «лошадь отделалась лёгким испугом», а я — синяками и ссадинами. Домой вёл велосипед в руках. Так состоялось моё первое ДТП...

   В том же году, в ЦРММ был назначен новый директор — Серго Трифонович Мигинейшвили, приехавший на Колыму в 1939 году по комсомольскому призыву. Человек очень интересный, много повидавший, умный, грамотный специалист. Вскоре они с отцом подружились. Серго Трифонович всегда был желанным гостем в нашем доме. Их дружба продолжалась до самой смерти отца. При встречах между ними устраивались настоящие шахматные баталии. Отец играл в шахматы неплохо и любовь к этой замечательной игре привил всем нам.

   1954 год ознаменовался ещё одним событием. Была объявлена массовая амнистия. На свободу выпустили большое количество уголовников и прочих тёмных личностей. Тогда в их среде говаривали: «Нам Климент Ефремович отпуск подписал!» Вся эта орда, наводя общий ужас, хлынула по трассе в сторону Магадана. Посёлки вздрогнули от обилия преступлений, а вскоре волна преступлений накрыла и Магадан. Теперь и судам пришлось работать с тройной нагрузкой, возвращая «отпускников» за колючку. Но лето 1954 года было временем массовых бесчинств уголовников, власовцев, бандеровцев, полицаев и прочей нечисти, проходившей по «политической статье». Позже мне довелось побеседовать с одним из таких. Он сетовал, что, мол, несправедливо ему большой срок дали. «Я, ведь, не вешал, я только табуреточки из-под ног выбивал...»

   А в конце 1954 года пришла ещё одна новость — приказ о закрытии Центральных ремонтно-механических мастерских и передаче всего оборудования Оротуканскому заводу горного оборудования. Это, конечно, было большой ошибкой. Станки ещё можно снять с фундаментов и перевезти в другое место. А что сделаешь с вагранкой (чугунолитейной печью), формовочным плацем? Формовочная земля готовится годами! А только что отстроенный красавец механический цех? Разве его перевезёшь?! Так и было всё это брошено. Остался и громадный американский арочный молот. После теплохода «Ильич» он был для меня вторым чудом Света...

Глава 4. Магадан

[К оглавлению]

Магадан, 1955 г.

   И всё-таки город поразил меня своей величиной и обустройством. Асфальтированный проспект Ленина, ранее называвшийся Колымским шоссе, ул. Сталина также асфальтирована на протяжении целого квартала, трёхэтажное каменное здание школы № 1, напротив — огромное здание театра, несколько кинотеатров, где сеансы идут целый день с 10 часов утра, стадион с настоящими трибунами. Много, по тем моим понятиям, жилых каменных домов. Море и, главное, морской порт, где можно часами бродить, разглядывая прибывшие корабли и грузы. В городе есть автобусное сообщение, и два перекрестка на проспекте Ленина оборудованы светофорами...

   ...отец с первых же дней вышел на работу. Сначала он работал начальником цеха металлоконструкций (ЦМК), а потом начальником технического отдела Авторемонтного завода (АРЗа). Позже завод дважды переименовывался: в Магаданский ремонтно-механический завод (МРМЗ) и, затем, в Магаданский механический завод (ММЗ)...

   ...в первый же вечер мы с отцом идём в кинотеатр «Горняк» смотреть фильм «Михайло Ломоносов». Большой, по сравнению с поселковым клубом, зал, но более всего меня поразил эстрадный оркестр (квартет или квинтет), играющий в отдельном «верхнем» зале перед сеансом. Такого я ещё нигде не видел!

   Потом мы ходили в театр на оперетту «Табачный капитан». Это был мой первый поход в настоящий театр. Конечно, он произвёл на меня неизгладимое впечатление...

   ...однако, май месяц, я заканчиваю седьмой класс, и впереди у меня ещё экзамены. Так что не до развлечений.

Магадан, ул. Сталина, средняя школа № 1. 1950-е гг.   Магадан, пр. Карла Маркса, средняя школа № 1... 1992 г.

  Поступил я в школу № 1 — старейшую школу города. Мой классный руководитель — Вера Ефимовна Гоголева, молодая учительница, недавно закончившая пединститут. Нам она преподавала историю и Конституцию СССР. Позже, в разные годы у Веры Ефимовны учились мои младшие братья Миша, Саша, а потом и дочь Оля. А рисование и черчение преподавал Яков Иванович Бровкин — учитель, о котором все выпускники (а преподавал он более тридцати лет) вспоминают с большой теплотой и благодарностью.

   Экзамены я сдал легко, всё-таки поселковая школа давала хорошую подготовку...

   В Нексикане Миша уже закончил школу, мама сдала лабораторию, все дела закончены, и они тоже приезжают в Магадан. Квартиры по-прежнему нет, строители не успевают сдать дом в срок, и мы живём всей семьёй из пяти человек в комнатке гостиницы аж до июля месяца!

   Для мамы по её прямой специальности химика работы на АРЗе не было, и ей предложили должность инженера в отделе снабжения. Как химик, она могла квалифицированно выполнять спецификации заявок на металлы, решать вопросы замены сталей, знала потребности химлаборатории.

   А в июле мы переехали в только что сданный строителями дом по адресу: улица Сталина, д. 18 «в», кв. 14. В нём мы прожили до 1961 года.

   ...о, этот дом! Сколько же с ним связано воспоминаний! Живя в этом доме, я закончил школу и пошёл работать. Из него я поступил в институт, а Саня пошёл в первый класс.

   Жили мы в коммунальной квартире на три семьи. У нас была комната метров восемнадцать. Основной мебелью были, конечно, кровати. Посередине — круглый стол, над столом — круглый абажур, изготовленный отцом, у окна — маленький столик с настольной лампой, за которым мы с Мишей делали уроки. Шкаф и буфет. Вот, собственно, и вся обстановка. Кухня и всё прочее — общие. И нас — пять человек.

   Соседи по квартире — две семьи: Бабанины — Пётр и Татьяна и Свириденко — Дмитрий и Вера. Молодые, менее сорока лет. Все — недавно освободившиеся из заключения за мелкие уголовные преступления. Мужчины, в противоположность своим женщинам, оказались весьма спокойными и рассудительными людьми. Оба работали на АРЗе, Пётр — кузнецом, а Дмитрий — станочником. По настоянию мамы оба пошли учиться, закончили среднюю вечернюю школу, а Митя ещё и техникум.

   Женщины же проявили худшие стороны своего характера. При невысоком их интеллекте сказалось ещё и время, проведённое в лагере. Поэтому решение проблем между ними порой заканчивалось кулачным боем, иногда они пытались поколачивать и своих мужей...

   ...дом стоял (да он и сейчас стоит, только стал каким‑то маленьким) рядом с городским базаром, и вся площадь базара, как только заканчивалась торговля, становилась нашей большой игровой площадкой. Там можно было играть в лапту, гонять футбол, играть в прятки, запускать воздушных змеев (не было проводов — вечных врагов воздушных змеев), там состоялся и запуск воздушного шара, который я изготовил из простыней по «Книге вожатого».

   Это была наша территория, которую мы отстаивали в стычках с ватагами из других домов с улиц Советская и Транспортная...

   ...летом бегали на рыбалку на мостик через Магаданку по улице Транспортной. Там на нерест проходила горбуша, а в остальное время ловилась небольшая форелька. Когда домой притаскивалась рыба, родители ругали: мол, куда её, но выбрасывать не разрешали, а заставляли идти по дому и раздавать соседям...

   ...позже, когда стал чуть постарше, на рыбалку ездил на поезде...

   В Магадане и сейчас есть улицы Железнодорожные — 1-я, 2-я и 3-я. Есть автобусная остановка «Водокачка». Нынешнее поколение вряд ли знает, отчего произошли эти странные названия. А всё дело в том, что в тридцатых-сороковых годах на Колыме была построена узкоколейная железная дорога. Начиналась она на углу современных улиц Речной и Транспортной, шла к Инвалидке (ныне — посёлок Солнечный) по берегу реки Магаданки, далее — через 15-й километр, 23-й и Уптар — на Стекольный и Палатку, а заканчивалась складами в посёлке Новая Палатка. По этой дороге до Новой Палатки везли разные грузы, а обратно — лес для строительства города и дрова. Часть насыпи железнодорожного полотна (например, в районе Сокол — Стекольный) сохранилось до наших дней почти в первозданном виде, по другой части прошла автомобильная дорога.

   ...и вот, ежедневно, в восемь утра от «Водокачки» отправлялся поезд, а наша, ребятни задача была незаметненько залезть на платформу и потом, когда поезд снижал скорость у мостов через речки Дукча или Уптар, соскочить на землю. Здесь были совершенно дикие места и настоящее Эльдорадо для рыбаков! Вечером таким же образом возвращались в город. Это были дальние походы, и удавалось их сделать всего три-четыре раза за лето...

   ...лето закончилось. Саня к тому времени ходил в детский садик, который построили прямо во дворе нашего дома, Миша пошёл в третий класс, а я — в восьмой. В этом возрасте дети быстро сходятся, и вскоре я имел уже много друзей среди мальчишек и девчонок.

   С друзьями детства, моими одноклассниками Лёней Леви или Ленкой Черемисиной я поддерживал связь до самого нашего отъезда из Магадана в 1998 году...

   ...в девятом классе у нас сменился преподаватель литературы. Если раньше нас донимали бесконечными «образами» и «сравнительными характеристиками», а изучение произведения заканчивалось тем, что надолго отбивало желание брать в руки эту книгу, то с приходом нового преподавателя — Евгении Семёновны Гинзбург — уроки литературы превратились в сказочное погружение в мир книги. Мы готовы были слушать «Евгению» часами! Потом с упоением писали свои «произведения». Увлечение литературой было настолько сильным, что я начал писать стихи! Это было невероятно! Увлечение стихами продлилось несколько лет, и уже в вполне зрелом возрасте, полистав свои «вирши», понял их настоящую ценность. Прав был Козьма Прутков: «Если можешь не писать, не пиши!»

   Но Евгения Семёновна преподавала у нас всего год. Потом она уехала в Москву, а к нам вернулась наша старая «литературша» Мария Александровна Скребкова, став при этом ещё и «классной дамой», и всё пошло по-прежнему.

На уроке труда в школе, 1956 г.

  В девятом была ещё одна новость — в школах страны начали вводить так называвшиеся «Уроки труда» с целью начальной профессиональной подготовки. Наши шефы — АРЗ — оборудовали прекрасную мастерскую, в которой были не только верстаки с тисками, но и самые настоящие станки: два токарных, сверлильный и фрезерный! А в качестве учителя направили к нам старого заводского мастера Фёдора Фёдоровича Доценко. Надо ли говорить, насколько увлекли меня эти уроки! Я в мастерских пропадал всё свободное время. Фёдор Фёдорович много занимался со мной и доверял самостоятельную работу на всех станках.

   В зимние каникулы мы проходили производственную практику в дизельном цехе АРЗа, и там я, единственный из группы, получил персональный станок! В феврале меня снимали в сюжете о профподготовке школьников для киножурнала «Советский Дальний Восток».

   В девятом же классе ввели ещё один новый предмет — «Автодело». По окончании курса желающим было предложено сдать экзамены на получение водительских удостоверений. Я такой экзамен сдал, получил соответствующее свидетельство, но водительское удостоверение мне выдали только после того, как мне исполнилось 18 лет, в 1959 году...

   Через несколько месяцев работы на АРЗе отца назначили начальником технического отдела, а вскоре ему была предложена должность главного инженера Магаданского промкомбината — предприятия сложного и многопланового.

   После 1954-го года решалась дальнейшая судьба Колымы. Надо ли и в дальнейшем развивать и заселять этот далёкий край, или следует ограничится только золотодобычей, сократив все остальные производства?

   В военное время всё было ясно — Колыма должна была обеспечивать себя по максимуму. Морские пути сообщения блокировались японским военным флотом; редким караванам в сопровождении военных кораблей удавалось прорваться через блокаду, да и дальневосточный флот был небольшим, большая часть флота работала на ленд-лиз. Воздушным транспортом много не привезёшь. Поэтому многое — от ширпотреба до запасных частей изготавливалось на заводах Колымы.

   По мнению больших московских чиновников, это обходилось слишком дорого. Зачем, скажем, везти на Колыму материю, там её кроить, выбрасывая отходы, шить рубашки, костюмы и прочее, выплачивая при этом повышенную зарплату? Дешевле всё это пошить, например, в Иваново, а в Магадан привезти готовую продукцию. Так замаячило на горизонте пока ещё неизвестное слово «монетаризм».

   Но существовали и другие мнения. Во-первых, японо-американская угроза на Дальнем Востоке не миновала, и Колыма должна оставаться жизнеспособным форпостом государства. Значит, как бы там ни было, а заселение дальних окраин страны должно было продолжаться. Во-вторых, иммунитет к суровым климатическим условиям мог выработаться у людей только через несколько поколений. То есть люди должны жить на Севере достаточно долго, и там же должны оставаться их дети и внуки. А для этого необходимо создавать социальную базу. И, в-третьих, для того, чтобы семьи оставались на Колыме на постоянное жительство, вторые члены семей должны быть заняты на производстве. Проще говоря, женщины должны иметь работу. Имевшиеся рабочие места в сфере обслуживания, медицины, образования, администраций не могли обеспечить работой всех желающих. Необходимо было создавать, расширять и совершенствовать предприятия с преимущественно женским трудом.

   Это мнение активно продвигал тогда Первый секретарь Магаданского обкома партии П. Я. Афанасьев. Сторонником Афанасьева был и отец. Потому по инициативе обкома он и был переведен на новую работу.

   Директором промкомбината был В. Е. Чупеев, человек, безусловно, заслуженный, приехавший на Колыму в тридцатых годах и долго проработавший в этой должности, но со временем охладевший к работе и склонный к некоторому барству. Так что на отца, помимо производственных проблем, навалились и вопросы строительства.

   Меня всегда восхищало, с каким энтузиазмом он брался за казалось бы совершенно незнакомое дело. Его инженерная специальность — «холодная обработка металлов» А первая стройка, которую он начал, — реконструкция кожевенного завода. По окончании реконструкции завод, существенно увеличивший производительность, выделился в самостоятельное предприятие. Следующим объектом стала швейная фабрика, которая также по окончании расширения стала самостоятельным предприятием. Далее следовали: мебельный цех, цех ширпотреба, пимокатный цех, цех топливной аппаратуры и большая котельная на четыре котла ДКВР–10.

   Таким образом, отец оставил магаданцам хорошую память о себе. Построенные им сооружения стоят и сейчас, хотя, в результате «реформ», работают далеко не все.

   Мама несколько лет проработала в отделе снабжения, но при этом плотно занималась общественной работой: входила в составы профкомов, женсоветов, избиралась народным заседателем и везде занималась делами молодёжи: вовлечением её в учёбу и освоение новых специальностей, организацией повышения квалификации молодых рабочих. В конечном итоге по этой причине её перевели в отдел кадров инженером по подготовке кадров. Завод в это время активно расширялся, и потребность в квалифицированных кадрах была велика.

   Я знал многих, кто по маминому настоянию продолжил учёбу и закончил техникумы и институты. Тот же сосед по коммунальной квартире, Митя Свириденко окончил школу и техникум исключительно под давлением мамы, мой приятель и постоянный спутник на рыбалках Костя Крамаревский окончил вечернюю школу, а потом и институт также под её влиянием. Все её подопечные вспоминают маму с большой теплотой.

   В связи с переездом из Нексикана очередной отпуск родителям пришлось отложить на год. И в следующий отпуск мы поехали только летом 1957 года.

И опять «Ильич».., 1957 г.

  ...в памяти у всех ещё оставались впечатления от дороги предыдущего отпуска. Мама согласна была не ехать в отпуск вообще, лишь бы не повторять кошмара авиаперелёта. И вдруг в газете читаем, что знакомый нам теплоход «Ильич» совершает пассажирские рейсы между Магаданом и Находкой. Этот вариант тут же с энтузиазмом рассмотрели, и было решено — едем морем! Родители приобрели билеты, мы разместились в большой и весьма уютной каюте и за пять суток преодолели эту часть пути. Нам повезло — всё это время море было спокойным, хотя, вообще говоря, Охотское море могло качнуть и до 12 баллов...

   ...мы в Находке. На этот раз билеты забронированы заранее; мы без особого труда размещаемся в купе скорого поезда Владивосток — Москва и уже в который раз пресекаем страну из конца в конец...

   ...в Москве нас встречает дядька. Водит нас по достопримечательным местам Москвы. Кремль открыт для свободного посещения, там мы всё внимательно осмотрели и наделали массу фотографий. В отпуске родители купили мне настоящий профессиональный фотоаппарат ФЭД–2, а уж наснимался я от души! Эти фотографии сохранились и по сей день...

   ...из Москвы едем в Изюм. Туда же из Ленинграда на каникулы приезжает Юра.

   Изюм уже не выглядит как разбитый город. Многие здания восстановлены, да и народ живёт уже гораздо лучше, чем в прошлый наш приезд. А нас по-прежнему манит Донец, на берегах которого мы и проводим целые дни. Живём то у дедушки Тимофея Васильевича, то у тёти Вали, то на Песках у бабушки Варвары Васильевны...

   ...лето пролетает быстро, подходит конец августа, и родители предлагают мне одному к началу учёбы вернуться в Магадан. Идти‑то мне уже в десятый класс. Не могу сказать, что я с большой радостью менял берег Донца на школьную парту. Но надо ехать, и я отправляюсь в самостоятельный обратный путь. В Москве останавливаюсь у дядьки, приобретаю в Центральных авиакассах билет до Магадана и в путь.

   Время полёта до Магадана на самолёте Ил–14 — 36 лётных часов (это без учёта времени остановок и ночёвок). В самолете 28 пассажиров, стюардесса, удобные кресла. Вот только кормёжки, как нынче, — никакой. Поэтому через три часа полёта первая остановка в Казани. Заправка самолёта, а пассажиров организованно ведут в ресторан, где для нас уже накрыты столы. Потом также организовано — на посадку в самолет. Дальше летим, как мячик, — прыг-скок, прыг-скок. Каждые два-три часа взлёт-посадка. На ночёвку ведут в гостиницу. Утром общий подъём, завтрак и опять в полёт.

   Сейчас, преодолевая это расстояние за 7–8 часов без посадки, странно вспоминать о том полёте! Но и внимания пассажирам оказывалось гораздо больше. Самолёт не тронется с места, пока по громкой связи не докричатся до отставшего пассажира.

   Точно по расписанию мы приземляемся в аэропорту «13-й километр» Здравствуй, Колымская земля! Где‑то далеко-далеко остался Донец с его песчаными берегами!..

На уроке физики, 1957 г.   Производственная практика на прииске. Девятый класс, 1957 г.   Девчонки из нашего класса, 1958 г.   Через 51 год после окончания школы. Здесь мы несколько постарели. Сидят: Витя Соломонов, Коля Ляпцев (виртуально), Гета Носалюк-Аланова, Ира Соколова-Беляшова, Римма Клубникина-Сутягина. Стоят: Лёня Глущенко (виртуально), Лена Богданова-Степачёва, Света Чупеева, Володя Сергеев-Пьянков, Володя Винокуров, Адиль Галиев. 2009 г.

  ...началась учёба в завершающем десятом классе. Не могу сказать, что учёба в школе очень увлекала меня. Вот уж чем я занимался с большим удовольствием, так это подготовкой лабораторных работ по химии и физике. В лаборантские комнаты этих кабинетов у меня был по сути свободный вход. Свободным был и доступ к любым пособиям и химреактивам, и после уроков я отводил душу, собирая самые невероятные приборы, и поставил практически все опыты из маминой книги «Общая химия» Глинки. Занятия в лаборантских для меня всегда были праздниками души...

   ...в брошюрке «Знание — сила» нашёл популярное описание высокочастотных печей — типа нынешних микроволновок. Воодушевлённый описанием, я собрал высокочастотный генератор (в те годы обеспечение школ материалами и приборами позволяло делать и более сложные и серьёзные вещи). Генератор разместил в нашей кухонной плите и хотел поразить эффектом всех жителей квартиры. Ну что же... Поразил... Когда соседка по моему наущению собиралась поставить кастрюльку на плиту, которая не топилась, её шандарахнуло током, но ещё больше женщину напугала молния, проскочившая между кастрюлькой и плитой. Это было расценено как хулиганская выходка со всеми последствиями для автора. К сожалению, то был не единственный случай неудачных опытов...

   ...во дворе стояли сараи, построенные для жителей дома. У нас была своя «секция», в которой с разрешения родителей я оборудовал свою мастерскую.

   Когда у меня «спёрли» велосипед и родители заявили, что второго не будет, я собственноручно собрал «велик» из деталей, подобранных на свалке. Получился вполне приличный агрегат. Но мне этого оказалось мало. Я попытался сделать велосипед с передним ведущим колесом. Почти получилось. Но при первом же испытательном выезде я чуть было не угодил под машину — рулевое заклинило. Об этом случае стало известно родителям, дальнейшие опыты «были заморожены», а автор получил по заслугам...

   ...не могу не рассказать ещё об одном увлечении. У меня уже был хороший фотоаппарат, а в одном из журналов я вычитал о цветной фотографии. Как же было не попробовать? В общем, увлекся. Вместе с Сашей Айзенштейном раздобыли все, что нужно: химикаты, плёнку, фотобумагу. Но сколько же это требовало времени и терпения! Обработка плёнки — два с половиной часа, на каждый снимок — 56 минут, но ведь нужно было ещё делать пробы и на выдержку, и на цветокоррекцию... Для всего этого нужна была ванная комната, но в коммунальной квартире она свободна только ночью. Сколько же ночей напролёт я просидел там! Но своего добился, сделал десятка два цветных фотографий вполне приличного качества. Некоторые из них сохранились и по сей день и почти не потеряли цвета. Конечно, при современной системе «Kodak» это каменный век, но я получил цвет 50 лет тому назад!..

   ...как быстро пролетело детство! Уже не за горами взрослая жизнь. В школе только и разговоров, кто куда будет поступать. Получается, что из нашего выпуска в городе не останется никого. А жаль, мне никуда не хочется ехать, я бы с удовольствием пошёл работать на завод. Но оставаться в Магадане одному из всего выпуска... Да и как на это посмотрят родители? Нет, пожалуй, я тоже поеду. Родители предлагают Ленинград. А почему бы и нет? В этом городе я родился, прожил жестокую блокадную зиму.

   Закончился учебный год, выпускные экзамены, отгремел выпускной бал, традиционная ночная прогулка по берегу бухты Нагаева, слёзы, клятвы не забывать друг друга и родную школу... Мы, семнадцатилетние, с аттестатом зрелости в руках вступили во взрослую жизнь. Разлетелись выпускники 22-го выпуска по городам и весям нашей необъятной страны. Кому‑то довелось вернуться в Магадан, а кто‑то навсегда расстался с замечательной колымской землёй...

Глава 5. «А годы летят, наши годы, как птицы, летят...»

[К оглавлению]

   ...в Магадан вернулся без особого сожаления и поступил на работу токарем в Магаданский промкомбинат (пригодилась школьная подготовка!), и в цеху встречаю одноклассницу Тому Рослович, работающую здесь же нормировщиком.

   Как‑то осенью в одной из центральных газет я прочёл объявление, что Ленинградский сельскохозяйственный институт (ЛСХИ) проводит вступительные экзамены на заочный факультет по специальности «инженер-механик». Поначалу я не придал значения этому объявлению — уж слишком далёк я был от сельского хозяйства, но отец смог мне внушить неоспоримые преимущества этой специальности. Действительно, такому специалисту должны давать особую профессиональную подготовку. Он должен знать все машины и механизмы, применяемые в сельском хозяйстве, знать холодную обработку металла, кузнечное, сварочное дело и многое, многое другое, так как в хозяйстве он единственный специалист. Здесь, в отличие от завода, скажем, ни спросить не у кого, ни в библиотеку не сбегать. Ну, такая специальность меня, конечно, устраивала! И я подал документы. Мне пришло разрешение сдавать экзамены (учитывая дальность) прямо в Магадане, в УКП Всесоюзного политехнического института. И в декабре я уже сдал вступительные экзамены. Вот так я и стал студентом-заочником...

   ...проработав два года токарем, я перехожу на должность контролёра ОТК в цех топливной аппаратуры. Эта работа была значительно интересней. Интересна и история этого цеха. Ещё во время войны предприятию была поставлена задача выпуска швейных иголок. Работа сама по себе тонкая, и это дело возглавил бывший бессарабский ювелир Гольдфарб, попавший на Колыму за незаконные операции с золотом. На одном из приисков он потерял ногу и был переведен в Магадан. Ему и поручили наладить это производство. Задание было выполнено.

   По «ленд-лизу» на Дальний Восток поступала американская техника, оснащённая дизелями. Это, в основном, суда, тракторы, автомобили и стационарные электро- и компрессорные установки. Но в пятидесятых годах поставки запчастей из Штатов прекратились. А кроме того, на приисках эксплуатировалась трофейная техника немецкого и чешского производства. На дизелях в первую очередь выходила из строя топливная аппаратура, в ней — особоточные детали, так называемые прецизионные пары. Была поставлена задача найти способ их восстановления или изготовления. Поначалу эта работа производилась полукустарным способом в бывшем иголочном цехе. Затем, в середине пятидесятых, был построен новый цех, оснащённый необходимым оборудованием, и изготовление прецизионных деталей (плунжерных пар и распылителей) для всей импортной техники не только Колымы, но и эксплуатировавшейся в стране, было поставлено на промышленную основу. Процесс изготовления очень сложен, и на окончательных операциях точность измерения составляла 0,00001 мм. Вот мне и предстояло, во-первых, освоить эту измерительную технику и, во-вторых, испытать уже готовую продукцию.

   Работа была интересной, и, когда в сентябре 1961 году представилась возможность перехода в технический отдел МРМЗ на должность техника-конструктора, с цехом топливной аппаратуры расставаться было жалко.

   Но новая работа тоже была по-своему интересна — развила навыки черчения, привитые в школе Яковом Ивановичем Бровкиным. Работа требовала усидчивости и терпения. Как сложно было привыкать после шумной и подвижной цеховой жизни! Но могу сказать, что навыками черчения и основами проектирования я овладел, что очень пригодилось в институте...

   ...а учёба в институте тем временем продолжалась. График был жёсткий, если не сказать — жестокий. День на работе, с работы — домой, быстро мыться, ужинать и спать, пока не улягутся все домашние. Потом у меня подъём и занятия, как говорится, до упаду. Выходной в воскресенье, с утра можно подольше на часок-другой поспать, вечером можно сходить в кино или встретится с друзьями, а днём три-четыре часа занятий. И в таком режиме три года.

   Дважды в год — выезд на сессию в Ленинград. Вообще говоря, в те годы можно было учиться на заочном. Нам предоставлялись колоссальные льготы. У заочника была сокращённая на два часа рабочая неделя, предоставлялся дополнительно оплачиваемый учебный отпуск, один раз полностью оплачивалась дорога к месту учёбы, вторая поездка — за 50 % (но всё это, конечно, при условии успешного выполнения учебного графика. После каждой сессии в отдел кадров нужно было предоставлять соответствующую справку из института). А так как все домашние заботы были на родителях, то моя учёба проходила довольно успешно, и к лету 1962 года я закончил первые три курса.

   Я не упомянул, что наш факультет находился в пригороде Ленинграда, городе Пушкин, известном ещё как Царское Село (сегодня это район города Санкт-Петербурга). Красивейшее место, роскошные дворцовые комплексы — Екатерининский и Александровский и чистейший воздух.

ЛСХИ, здание инженерного факультета. г. Пушкин, наше время.

  Небольшая экскурсия по Пушкину. Главное здание института располагалось в бывшей дворцовой оранжерее. Двухэтажное здание с застекленным «пентхаузом» напротив Екатерининского парка — здесь размещались растениеводческие факультеты. Наш факультет, Инженерный, находился в бывших казармах казачьего полка Его Императорского Величества. Очень большое здание в форме каре с плацем посередине. Во время войны здание было сильно разрушено. Его восстанавливали, насколько хватало сил и средств. Но одну часть, наиболее пострадавшую, было решено разобрать. И вот уже при нас выполнялась эта работа. Колотили развалины и шар-бабой, и экскаватором, но остатки всё равно пришлось взрывать. В результате наше здание приобрело форму буквы «С». На первом этаже, где раньше находились конюшни, размещались лабораторные залы, на втором, где были жилые помещения, — лекционные и учебные аудитории. Получилось красивое, а главное, очень удобное для учёбы здание.

   Общежитие Инженерного факультета располагалось в здании бывшего Жандармского управления Российской Империи, не очень удобном для жилья, но всё же вполне пригодном. Только студенты старших курсов, иностранные студенты и аспиранты жили в комнатах по четыре человека, остальные же — в комнатах на 10–12 человек. Зато подвал находился в полном распоряжении институтской мотоциклетной секции.

   С одной стороны, через улицу — Александровский парк, с другой, также через улицу — Лицейский садик с известной скульптурой Пушкина, сидящего на скамье, далее — Лицей и Екатерининский дворец с Екатерининским парком. Дворцы и парки создавали единый музейный комплекс.

   В общем‑то, весь Пушкин — это город-музей, и все здания в центре — это всё какие‑то «бывшие». Во время войны Пушкин был превращен в груду развалин. Но после войны всё отстроили и восстановили с сохранением первоначальных фасадов...

   ...в июне 1962 года я приехал в институт на сессию сдавать экзамены за 3-й курс. Сессию сдал успешно. В деканате мне предложили, и я, посоветовавшись с родителями, перевёлся на очное обучение на Инженерный факультет. Но, так как программы очного (5 лет обучения) и заочного (6 лет обучения) отделений сильно отличались, то мне пришлось снова идти на третий курс, и даже при этом возникала куча «хвостов», в том числе и по «любимому» английскому языку, который на заочном не изучался. Все «хвосты» я должен был сдать до следующей сессии. Вместо облегчения снова настали бессонные ночи. Ситуация усложнялась ещё и тем, что, во-первых, до сдачи всех «хвостов» я оставался без стипендии, и, во-вторых, мне не предоставлялось общежитие. Пришлось с таким же бедолагой, бывшим заочником Серёжей Сабодышем снимать частную квартиру.

Студент второго курса. Зима 1962–1963 гг.

  Ох уж, эта частная квартира! Во-первых, это просто двухэтажная дача на двух хозяев. На первом этаже, более основательном, жили сами хозяева, а второй, по существу дощатая надстройка, на зиму сдавался студентам. А во-вторых, драконовские условия: 15 рублей ежемесячно — хозяйке, дрова и свет — за свой счёт, туалет — во дворе, в конце участка. В комнате печка, прожорливая, как нильский крокодил. С вечера её натопим так, что в пору голышом на полу сидеть, а к утру вода в чайнике замерзала. К сожалению, это выяснилось только зимой, когда подыскать другое жильё было невозможно. И хоть зима в Ленинграде не колымская, первую машину дров мы сожгли уже к январю. Пришлось приобретать вторую.

  На вторую зиму мы уже выбрали одноэтажную дачку, более основательную. На самом краю Пушкина, у Египетских ворот, откуда и до факультета было гораздо ближе. Хозяева зимой жили в городе, так что мы были полновластными хозяевами дома. Ясное дело, что все студенческие посиделки были на «нашей даче». Но с приходящих мы брали «оброк» в виде дров (как Пётр I — булыжниками). Только вот к весне все заборы в округе оказались разобранными. Хотя, может, они не только в нашей печке сгорели?..

   ...начался очередной учебный год. Родители высылали мне по 50 рублей ежемесячно, но из них 15 рублей шло за квартиру, а кроме того, дом отапливался печкой, и надо было приобретать дрова на всю зиму. В общем, через неделю, перебирая в кармане наличность, я понял, что надо где‑то подрабатывать или снова возвращаться на заочное отделение. Однако возвращаться уже самолюбие не позволяло. Значит — работать.

   По подсказке одного из старшекурсников, обратился в таксомоторный парк (водительское удостоверение у меня уже было), и меня тут же приняли временно водителем сначала на «загон», а потом и на ночное такси. Работа с 20 до 8 часов утра, через сутки. А меня такой режим вполне устраивал! Даже когда я сдал все «хвосты» и на следующий семестр был со стипендией, работу я не стал бросать до самого пятого курса. Делались перерывы только на каникулы и на время практики. Диспетчеры таксопарка, зная, на каких машинах работают студенты, без особой надобности не беспокоили, поэтому за ночь всегда можно было «прихватить» часиков пяток, этак с двух до семи утра, загнав машину куда-нибудь в уголок потемнее...

Ребята с инженерного факультета. ЛСХИ, 1964 г.

  ...несмотря на трудности, учёба мне нравилась и давалась как‑то легко. Занимался и общественной работой — на III курсе меня избрали секретарём комитета ВЛКСМ курса, а на IV — факультета. Всё время приходилось оставаться в гуще событий, организовывать вечера отдыха, конкурсы и соревнования между курсами и факультетами. Организовав на курсе оркестр (к одному из конкурсов), «стучал» в нём на барабане. Но, к счастью, недолго терзал слух слушателей. Я ведь представления не имел, что и для барабана тоже пишутся ноты! Кроме этого, сдав на права мотоциклиста, я вёл ещё и секцию мотоциклистов, участвовал в соревнованиях на первенство вузов Ленинграда, занялся парашютным спортом, имел уже 7 прыжков (мы ездили на аэродром ДОСААФ в Юкки), пока врачи не разобрались и нас с приятелем, двух «очкариков», не турнули из команды. При всём при этом мне каким‑то образом удавалось вполне прилично учиться — практически без «троек». Вот пишу и сам не верю, что все эти дела я мог «впрессовать» в 24 часа! Видимо, три года самостоятельной учёбы на заочном научили рациональному использованию времени. А ведь бегал ещё и на танцы, хотя и редко, были празднества и прочие студенческие застолья...

   Признаюсь, у нескольких человек на курсе, в том числе и у меня как секретаря, было свободное расписание, то есть я имел право не посещать лекции, а лабораторные отрабатывать с любой группой, но только до первого провала на экзаменах. В таком случае «лавочка» закрывалась.

   Также свободным было у меня расписание экзаменов. По отдельному «направлению» я мог сдавать с любой группой, а у нас на потоке их было семь. Таким образом к каникулам у меня добавлялась одна-две недели. Впрочем, провалов у меня не бывало...

   ...V курс — завершающий. В зимнюю сессию уже нужно было сдавать госэкзамены, надо было активизировать свою работу на кафедре «Технология металлов» по подготовке дипломного проекта, а данных по статистике износа прецизионных пар не хватало, так что нужно было ещё выполнить с десяток тысяч измерений, не было накоплено данных по размерному хромированию и не отработаны режимы... в общем, дел ещё оставалось «по горло». Пришлось оставить работу в таксомоторе и всё свободное время посвятить будущему дипломному проекту. Нервозности добавляло и то, что темы пока ещё не были утверждены и весь мой труд мог оказаться напрасным (впрочем, не только для меня, так как эти же работы входили в диссертацию одного из аспирантов). Но всё обошлось, я на «отлично» сдал всю сессию, получив повышенную стипендию, и мне утвердили тему дипломного проекта «Участок по восстановлению плунжерных пар в Сиверских мастерских "Сельхозтехника"».

   Всё лето прошло за дипломным проектированием. В сентябре — защита.

Свежеиспечённый инженер. ЛСХИ, защита диплома, 1965 г.

  Защита прошла легко и на «отлично», хотя волнений было немало. Сам‑то ведь знаешь все «узкие» места своего проекта. Но всё обошлось, и вместе с оценкой мне дали рекомендацию для поступления в аспирантуру. Пока шла защита, я успел сдать аспирантские вступительные экзамены, и через два года аспирантура ждёт меня.

   Вот и всё, институт позади. Осталось только отпраздновать это событие и получить направление на работу.

   Оставалась, правда, ещё одна «мелочь». Сразу по окончании института, на основании постановления правительства, нам дипломы не выдавались. На руки давалась такая розовенькая бумажка, в которой говорилось, что такой‑то действительно окончил полный курс такого‑то института, и ему присвоена вот такая квалификация. Через год работы, по направлению и предоставлению положительной характеристики, эта бумажка обменивалась на диплом. Так что, хошь-не хошь, а получай направление и езжай на работу.

   Отшумели выпускные праздники. Работает комиссия по распределению. По сумме баллов я иду в первой десятке. У нас зональное распределение, но выбор большой, от Ленинграда до самой дальней деревушки Северо-Запада. Но я всё-таки прошу направить меня на Колыму. Просьбу комиссия отклоняет и даёт мне направление в Волосово, пригород Ленинграда, главным инженером районного отделения «Сельхозтехника». Делать нечего, надо ехать по направлению. Хотя особо и огорчаться нечему: хорошая интересная должность, приличный, по тем временам, оклад в 170 рублей, предоставляется квартира (что случалось очень редко). Можно жить и работать.

   Не скажу при том, что в свои 24 года я стал большой находкой для предприятия. Только тут я узнал, сколь многого ещё не знаю и не умею! Конечно, какое‑то время мне делалась скидка на молодость и неопытность, но должность обязывала, и надо было «пахать». А тут ещё неприятность — примерно через месяц после вступления в должность я на служебной «Победе» попадаю в автомобильную аварию. Машина разбита «в дым». Да и мне перепало — сломал рёбра и грудину. Моя пассажирка, жена того же моего знакомого, — в больнице. К счастью, расследование установило мою невиновность. Автомобиль списали, а мне пришлось восстанавливать своё «реноме»...

   ...сейчас я рассматриваю ту свою первую работу как продолжение институтского образования. За два года я многому научился и уже, как специалист, твёрдо стоял на ногах. Но стоило это больших трудов...

   ...в сентябре 1966 года я наконец‑то получил диплом об окончании института. Этот факт потом много раз ставил кадровиков в тупик несовпадением дат. Сдал экзамены в 1958-ом, поступление в институт — в 1959-ом. Окончил в 1965 году, диплом выдан в 1966 году, а срок учёбы — 5 лет. Почему? Один бдительный кадровик даже в институт обращался, действительно ли всё было так?..

   ...мысль о переезде в Магадан меня не покидала. По возвращении из отпуска я продолжил вести переговоры со своим руководством в областном управлении «СХТ» и в райкоме партии — о переводе на работу в Магаданскую область. Кругом — категорический отказ. И только по письменной просьбе бывшего тогда первого секретаря Магаданского горкома КПСС Кусанина, к которому пришлось обратиться, с большой неохотой перевод в Магадан мне дали.

   Приехав в Магадан, я поступил на работу завмастерскими «Сельхозтехники». И как же мне пригодился опыт работы в Волосово! Кроме того, здесь было к кому обратиться за советом. И хоть работать приходилось большей частью по 12 часов и практически без выходных, работа доставляла истинное удовольствие. Много было сделано и по изменению технологии ремонта тракторов, введению оборотного фонда и многого другого.

   Через год мне была предложена должность главного инженера межрайонного объединения «СХТ». Сфера работы расширилась. Теперь кроме мастерских в моём ведении находились монтажный участок и стройгруппа. Мы начали строить жилой дом и расширять помещения мастерских. Мы монтировали оборудование на строящихся птицефабриках в Магадане, в Оле, в Тенькинском, Средниканском, Сусуманском районах. Занимались механизацией молочно‑товарных ферм и прочая, и прочая, и прочая... В общем, было где приложить свою энергию.

   И надо ж такому случиться, что как раз в день моего возвращения из командировки на территории монтажного участка происходит авария и гибнет бригадир монтажников. Работает комиссия. И хоть я и не виноват, но по должности отвечать должен главный инженер. Техническая инспекция предлагает освободить меня от занимаемой должности на три месяца. Мои объяснения, что это невозможно, нужно или снимать с должности совсем, или не трогать, так как идёт август, подготовка к зиме, открыты все сети... — в расчёт не принимаются. Решение окончательное: «освободить на три месяца»... Ну что ж, обстоятельства вынуждают менять работу, и в августе 1969 года я перехожу главным механиком в Управление строительства «Магаданцветметстрой» объединения «Северовостокзолото», и здесь опять встречаю одноклассника — Славу Березина, работавшего начальником технического отдела...

Монтаж первого башенного крана. На вставке — здание ОГМ. Чукотка, прииск Полярный, 1970 г.

  ...и вот уже я в Управлении строительства. Вообще, нужно было обладать здоровым юношеским нахальством, чтобы в 28 лет на такую работу согласиться. В состав Управления входят двенадцать строительных организаций, география наших строек — от города Ванино в Хабаровском крае, до восточного побережья Чукотки, более тысячи единиц одной только самоходной техники, и кроме того, крановый, компрессорный, экскаваторный парки, цеха по производству стройматериалов, котельные, сети, да всего не перечислишь. А в отделе всего четыре человека, но везде нужно было побывать, минимум, по одному разу в год, хотя этого обычно оказывалось мало...

   ...меня всегда восхищала легкость, с которой чукотские авиаторы составляли план полётов на день. С утра все пассажиры в порту. В «зал ожидания» — маленькую комнатушку или просто сарайчик — выходит диспетчер и начинает выяснять, сколько пассажиров набирается в каждом направлении: «На Полярный сколько? Так, 4 человека. На Ленинградский? 6 человек, хорошо. На Ванкарем? 8, записал. На Врангеля? Aгa, 9. Значит, летать будем в следующем порядке: остров Врангеля, Ванкарем и Ленинградский. Если успеем, слетаем на Полярный...» Самолётики — Ан–2. Бывает ждёшь-ждёшь своего вылета, а его всё нет. Тогда идёшь к диспетчеру: «Когда летим?» — «Неизвестно, борт ушел в санрейс. Вот вернётся...» Потом обед, потом запуржило именно в твоём пункте и туда «борт» не летит, потом закончился световой день, потом экипаж «вылетал» саннорму и нужно ждать другой, а потом «закрылся» порт... «И граждане покорно засыпают...» И так может продолжаться несколько дней. Дел в командировке может быть дня на 3–4, а на поездку уходит недели две. Обычное дело.

   Большая часть времени проходила в разъездах. Передвигаться приходилось на самолётах и на вертолётах, на вездеходах и тракторах, машинах — своих и попутных. Разве что только на собачках да оленях не приходилось ездить.

   Не всегда и не все поездки проходили благополучно. То по дороге на Пламенный (а дорога на Чукотке — понятие условное, — след в тундре) сломался вездеход. Началась пурга, и мы, 4 человека пурговали в холодной машине почти неделю, пока нас не выручил вертолёт. То перевернулись на самолёте — он при посадке на лыжах выскочил на открытый грунт и скапотировал. То, не долетев до Полярного на вертолёте, вынуждены были сесть в какое‑то болото и чуть там не утопли... А был и вовсе курьёзный случай. Перегоняли мы первые бульдозеры «Катерпиллеры» по Омсукчанской трассе. Я на заправщике поехал на дорожный пункт договариваться о ночёвке. По дороге водитель увидел глухаря на дереве. Кричит мне: «Григорич, гляди — глухарь!» Мы оба в окно уставились, а дорога — прыг! и в сторону. Заправщик, ясное дело, — в кювет, вверх колёсами. Хорошо, бочка спасла, а то бы раздавило обоих. Вот и был бы тебе «глухарь»!

   В Детрине 9-го мая «Катрепиллер» утопили. Звонит дежурный по объединению: «Через 10 минут дежурка будет у подъезда. Надо выезжать, вытаскивать...» В другой раз потащили из Омчака в Сусуман башенный кран. На Кулинском перевале на повороте башню заклинило между скалой и обрывом. По трассе движение остановлено. Опять надо ехать выручать. То пожар, то кран уронили.... И так несчётное количество раз за четверть века работы в этой организации. Такая уж служба...

А потом эти бульдозеры работали на реконструкции рудника им. Матросова, 1974 г.

  ...задача Управления — приисковое строительство. Промышленного и социально-культурного назначения. Приходилось закладывать посёлки на совершенно пустом месте. Так, при моём участии началось строительство посёлков Ленинградского, Майского, Дуката, а на место будущего посёлка Восточный я привёл первый санно-тракторный поезд из Иультина и сам выбирал место будущего посёлка.

   В полевых условиях и быт временный: жильё — или в палатках, или в передвижных домиках-«балках», вода — из льда или снега, еда — консервы, помыться толком — только по возвращении... Там не до удобств.

   Интересных объектов, которые по должности приходилось курировать мне (там ведь, по сути, все работы выполнялись механизмами), было очень много: подземное нефтехранилище в посёлке Мыс Шмидта, заводной ковш с каналом для плавучей электростанции «Северное сияние–4» и береговые сооружения рядом с посёлком Рыркайпий, золоторудный карьер на Дукате, хвостохранилище рудника им. Матросова в Омчаке, сотни километров ЛЭП и много-много других. Работать было нелегко, но было и чувство удовлетворённости и гордости, что здесь, на краю света, есть и частица моего труда.

   А были просто аварийные выезды. Под Новый год в Карамкене теплотрассу и котельную заморозили — срочный выезд. Нельзя, чтобы люди Новый год в холодных квартирах встречали. Трое суток работали, но к 31 декабря пустили тепло в дома...

   ...с 1989 года по 1993-й я работал на выборной должности освобождённого председателя профкома Управления. Потом был выбран членом Президиума обкома профсоюзов. Именно на это время пришлись самые сложные события ликвидации строек, конфликтов и забастовок, сходок, собраний и митингов. Людям перестали выплачивать зарплату и компенсации. Время наибольшего напряжения. И после ухода из профсоюзов моя позиция по этим вопросам послужила причиной увольнения одним из первых при ликвидации Управления строительства. Что ж, нужно было жить дальше, но я определился в главном — на это бандитское государство я работать не буду!

   ...в апреле 1993 года, по окончании работы в Управлении Строительства, мне предложили должность заместителя председателя магаданского отделения Российского Фонда мира. Собственно, председатель — должность общественная, так сказать, почётный председатель, а заместитель его — на ставке, и должен вести всю работу Фонда. Ранее мощная всесоюзная организация из-за изменения государственного строя начала терять свои позиции. Общественные организации, особенно, советского времени, стали «не в моде». Но, тем не менее, мы продолжали благородные дела Фонда. Меня избрали в состав Президиума Российского Фонда мира, и в связи с этим я дважды выезжал в Москву на его заседания. Там довелось встретиться и пообщаться с очень интересными людьми: Патриархом Алексием II, космонавтом Севастьяновым, артистом Лановым, муфтием всех российских мусульман и другими. Во время одной из командировок появилась возможность съездить в Ленинград и наконец оформить знак «Житель блокадного Ленинграда»...

   ...в 1993 году, ещё работая в Фонде мира, я создал своё предприятие по ремонту автомобилей. Собственно, «предприятие» — слишком громко сказано. У меня имелся свой бокс в кооперативном гараже. Вот в этом боксе и было решено заняться ремонтами. В принципе, всем этим можно было бы заниматься и без организации предприятия: делай дело, да клади выручку в карман, но мы‑то были воспитаны в полном законопослушании: раз хочешь работать, надо брать лицензию, платить налоги, сдавать отчёты, ну и так далее. То есть мороки мы организовали на свою голову уйму. Одна бухгалтерская отчётность чего стоила! Как на большом предприятии. В конце концов пришлось нанимать ещё и бухгалтера.

   Поначалу работали мы вдвоём, и нужно было искать клиентуру. Но вскоре клиентов стало достаточно. Предприятие обрело репутацию недорогого, но надёжного сервиса. Да и выполняли мы любые работы по двигателям, агрегатам и электрике, рихтовку и покраску автомобилей самых разных марок и стран. Пришлось принять на работу ещё двух человек и купить ещё один бокс. Брат, имевший свой гараж рядом, также передал его нам для работы. В разное время мы работали в трёх-четырёх, а иногда и в пяти боксах. Заказов хватало, пришлось ограничивать клиентуру. Но при этом, являясь владельцем предприятия, я и сам работал «в яме» вместе со своими слесарями, честно деля доход поровну. Конечно, это не совсем правильно, но поступать иначе я не мог. А тут ещё и рэкет! С одной стороны — государственный: на уплату налогов уходило больше половины дохода, с другой — бандитский, и тут искать выход из положения приходилось по-разному... В общем, «хлопот полон рот». Нормально рабочий день длился 10 часов, а при необходимости срочно выполнить заказ — уж сколько получится...

   ...по моему жизнеописанию можно подумать, что жили мы об ту пору только заботами о «миллионах тонн чугуна, надоях на одну бурёнку, да килограммах намытого золота». Ничего подобного! Да, была работа, которую добросовестно работали, но были и отпуска, было свободное время, были любимые занятия и, как поётся в известной песне, «что было, то было, и любовь была!»

   Летом 1978 года я познакомился со своей Натальей. Наталья, а для меня и близких нам людей просто Ната, работала инженером по труду в тресте «Магаданоблгражданстрой», объединяющем более двадцати ремонтно-строительных организаций области. То есть и её работа также была связана с поездками по Колыме и Чукотке, и тут можно только посочувствовать: даже для мужика такие командировки далеко не мёд, а уж для женщин многократно сложнее. Переезды, аэропорты и долгие ожидания вылета, поселковые гостиницы с удобствами «во дворе» и «зачуханые» столовки с дежурными щами. И нужно было обладать достаточным мужеством, чтобы стоически переносить всё это в течение многих лет, не озлобившись на свою работу и весь мир.

На озере Глухом, 1981 г.

  В сентябре мы на десять дней уехали охотиться на озеро Глухое и, обжегшись однажды на семейной жизни, имели возможность повнимательней присмотреться и понять друг друга. Жизнь в палатке, не отягощенная домашними заботами, природа, вечер у костра — что может быть лучше для общения! Впоследствии этот выезд мы считали нашим свадебным путешествием. А осенью я окончательно перебрался жить к ней, на славную улицу Кольцевую. Маленькая комнатка в коммунальном бараке — два крыла, в каждом по два десятка семей, общие кухня, душ, туалет. Но разве эти неудобства могли испортить нам радости совместной жизни! Встреча с Натальей стала подарком судьбы, мне это было ясно. И теперь, прожив вместе три десятка лет, могу сказать: да, судьба была благосклонна к нам, связав нас в одну семью...

   ...во время наших отпусков объездили мы почти весь Советский Союз. Много путешествовали по Кавказу, по Волге и Мариинской системе, на теплоходе проехали от Ленинграда до Волгограда и обратно, путешествовали по Средней Азии, побывали в городах древнейшей культуры Азии  — Бухаре и Самарканде, Гисарской и Ферганской долинах. Бывали и за рубежом, я, например, побывал почти в десятке стран Европы.

   Да и проводить отпуск в Магадане тоже было интересно: походы за грибами и ягодами, сплавы по рекам Колымы... И какая рыбалка! Это моя страсть на всю жизнь. Рыбачил и на море, и на реках. На Колыме есть совершенно чудеснейшие места, такое рыбацкое Эльдорадо: реки Сугой и Ола, Тауй и Вилига, Танон и Кулу... А балаганская корюшка размером до сорока пяти сантиметров или «ДРП-овская» камбала размером с хороший тазик! А крабы у Острова недоразумения! А какова наша северная природа, суровая и прекрасная одновременно в любое время года!..

   ...по возвращении из одного из отпусков нас ждал приятный сюрприз: мою работу в Управлении строительства оценили и выделили для покупки автомобиль «Москвич–21406». Новость, конечно, приятная, но денег после отпуска — «круглый ноль»! Обратились ко всем друзьям: выручайте! Вот тут и проявилась широта души колымчан: в течение двух-трёх дней была собрана необходимая сумма — 7300 рублей, и в январе мы уже раскатывали на новеньком красном «Москвичонке». И где только мы на нём не побывали! Пожалуй, не было ни одной колымской дороги, по которой не прокатились бы его колёса.

   В 1990 году за многолетнюю работу мне опять выделяют автомобиль, но уже японский «Gallant LG», хороший, красивый, комфортабельный. Если ездить по городу, то лучшего и желать нечего. Но нам‑то ездить в тайгу, на речку, на море... Первый пробный рейс показал, что это «не наш» автомобиль, и я, посоветовавшись, поменял его на старый добрый УАЗик. Вот это — то, что надо! Провозившись с ним одну зиму в гараже, сделал из него надёжный, крепкий аппарат, на котором поездили мы по бездорожью немало. И так нам хотелось забрать его с собой в Хабаровск, но уж слишком дорого стоила его перевозка, точно по той поговорке: «за морем телушка — полушка, да рубль перевоз...»

   Однако, при всех наших выездах никогда не ставилась цель добычи, промысла, хотя, естественно, азарт рыбака или охотника имел место быть. А может, это на генетическом уровне? Мой прадед, Роман Цедибрага, рассказывали, был известным в округе рыбаком. Со слов мамы, сомы, пойманные им, порой не помещались на телеге.

   В общем, много мы тогда работали, но и отлично отдыхали!..

Ваш Леонид Григорьевич Глущенко, 2007 г.

  ...в дальнейшем жизнь сложилась таким образом, что мы с супругой должны были переехать из Магадана в Хабаровск. Как ни жалко было расставаться с родным городом, а 14 апреля 1998 года самолёт унёс нас на «высокий на берег Амура».

   Теперь мы оба — пенсионеры, не работаем. Лето живём на даче, выращиваем всякую «петрушку-сельдерюшку», а на зиму перебираемся в город. Однако связи с Магаданом не теряем: там живут и работают мой младший брат Александр с семьёй, тоже выпускник Первой школы, и сын Валерий, подполковник милиции, у которого растёт дочь, также родившаяся в Магадане. Выходит, с Магаданом меня связывают не только воспоминания, но и родственные связи. За последние 10 лет я трижды побывал в Магадане. Город меняется. Новых построек почти нет (сказалась ликвидация строительных организаций в конце 80-х), но впечатляет обилие магазинов, магазинчиков, ларьков и палаток. Такое впечатление, что торгует весь город. Чуть не вдвое сократилось число жителей. Впрочем, это происходит не только в Магадане. Ликвидированы целые посёлки, уже не найти на карте области Мякит, Спорный, Атку. От Оротукана и Сусумана остались жалкие остатки. Чукотка, отделившись от Магаданской области, живёт своей скудной жизнью. Золотодобыча ведётся в основном старательским методом. Наиболее «лакомые» кусочки растащили шустрые предприниматели. Скажем, рудником им. Матросова и золотоизвлекательной фабрикой владеет небезызвестный Потанин, а золото-серебряное месторождение «Кубака» передано канадской компании. Грустно смотреть на результаты перестройки и так называемых «демократических реформ»...

   ...Какое‑то странное несоответствие в природе — душа ещё молода, а тело... Как говорил Михал Михалыч Жванецкий, «изображение в зеркале требует замены». Вот, вроде бы, и недавно все мы выпорхнули желторотыми птенцами из стен родной Первой магаданской школы, а прошло‑то с тех пор пятьдесят лет! Только подумать, полвека! За это время все мы крепко изменились, немного повзрослели и что‑то успели сделать в своей жизни.