Это знакомство началось еще в конце 50-х. Тогда, после 20-го съезда, стало больше иностранной литературы, авторы, понятно, были коммунисты, либо сочувствующие им. Тогда у нас вышел роман голландского писателя Тейн де Фриса 'Рембрандт'. Помню, как он ошеломил меня, и я, студент, написал письмо автору. Так на конверте и стояло: Голландия, имя писателя. Неожиданно пришел ответ (на чистом русском языке!), приведший, кстати, в ужас моих родителей. 'Ты...ты....ты...переписываешься с заграницей!?'. В письме была одна фраза, удивившая меня: 'Все-таки на художника меньше влияли социальные события в стране, чем об этом написано в романе'. По нашим тогдашним воззрениям естественнее было прочитать: 'Больше влияли....' А вскоре я познакомился с автором - его пригласили на 40-летие Октября, и ему интересно было побывать в простой советской семье. Мать готовилась неделю к этой встрече. На расставленном столе (он занял всю комнату) не было места для блюд. Помню, что апельсины (тогда это был деликатес) соседствовали с селедкой. Увидев это, писатель сказал: 'О, социализм! Что он имел в виду - разгадываю до сих пор. А через год в Союз приехал его сын - Ренэ, стажироваться в МГУ, мы подружились. Русский язык он знал великолепно: в 20 лет (что было непостижимо для меня!) перевел 'Войну и мир'. Я держал в руках эту книгу. Потом у нас бывали и другие голландцы, в основном, это были слависты- их тоже интересовала 'простая семья'. Так началась наша голландская эпопея, которая продолжается до сих пор.
КАК ЭТА СТАТЬЯ ПОЯВИЛАСЬ
Отпуск мы провели с женой в Голландии. Это был 1988 год. Самое начало перемен, которые происходили в России. То был наш первый выезд на Запад. Мои друзья-слависты предложили выступить в голландской газете, предварительно созвонившись с редакцией, и там же, в Голландии я написал этот текст: статью с не очень интересным названием "Гласность с доставкой в Лейден". Гласность казалась мне главным завоеванием наших перемен. Знакомая перевела статью на голландский. Мне показалось, что то, что я пишу, будет интересно зарубежному читателю. Но роттердамская газета (в которую предварительно звонили) от нее отказалась. Отказалась и другая - не помню, какая. Меня поразило то, что отвечали буквально через два дня, и - судя по замечаниям - внимательно прочитав ее. Неожиданный интерес проявила амстердамская "Trouw", как мне объяснили - престижная. Понятно, что я меньше всего думал об этом. 'Престижными' у нас были все газеты, Что такое 'престижность'? Серьезная? Газета, которой можно верить? Значит, есть разные мнения? Все это было странно.
Корреспондент газеты (самолично!) приехал в Лейден и объяснил мне, что мой "субъективный" стиль не привычен для голландской прессы, но ему он нравится. Через какое-то время статья вышла - нас уже не было в стране. Но, уезжая, я думал, что дело, наверно, все-таки не в стиле - как ни крути, что голландцам наши проблемы? Они, скорее для нашего читателя. Так статья появилась в журнале 'ХХ век и мир'. Случилось это в том же, 1988 году. Сейчас многое кажется наивным. Но так было. С этого все начиналось. Был такой этап в нашей жизни. Что касается посещения амстердамского журналиста, помню еще вот что. Корреспондент от имени газеты предложил мне постоянное сотрудничество. Я был смущен, сказал, что это, конечно, лестно, но мне надо получить разрешение. Ну, например, от Союза журналистов СССР. У моего голландского коллеги удивленно поднялись брови. Больше мы к этому вопросу не возвращались. Так было.
ЗЕРКАЛО НАРОДОВ
Во мнении одного народа о другом, взгляде со стороны есть жутко интригующий момент. Вроде того, как всем вокруг известно, что ребенок усыновленный, но от него эта тайна скрыта. Узнает? Не узнает? Как будет реагировать? Помню, в детстве меня мучил вопрос: "Знают ли американцы, что их открыл Колумб?" Все-таки это страшно - знать о себе все. Но если все же догадываешься, что есть тайна, как не пытаться узнать ее? Именно это относилось и к мнению иностранцев о нас, России. Что-то они о нас думают? Как мы выглядим в их глазах? Позже я стал подмечать, что и у других есть такой же ревнивый, неравнодушный интерес. Все мы были зависимы от чужого мнения.
Только сейчас начинаю понимать - почему. Мы-то знали, что живем двойной моралью. Догадываются ли об этом другие? "Комплекс Раскольникова" - вина и любопытство.
Сейчас понемногу освобождаемся от фальши. Говорю немыслимые слова - лет сорок назад они бы стоили человеку жизни, десять лет назад - карьеры, а теперь программа это партийной конференции: построили не тот социализм, и вообще наша политическая система несовершенна. Замечаю такие еще перемены: хотя интерес к мнению извне еще держится, но постепенно падает. Сегодня нас больше заботит, что мы сами думаем о себе.
Впрочем, был и еще один аспект нашего любопытства - сообщая нам свои впечатления, они говорили о себе. От них мы узнавали, каков мир. Какие в нем ценности, что важно и что неважно для людей, по каким законам вообще живет человечество. Они-то счастливые - могли приезжать к нам и подолгу у нас жить, у нас такой возможности не было, и потому впечатления о чужой жизни мы получали в отраженном свете. Но и это было важно.
У меня профессионально плохая память (не записал - забыл), но я отчетливо помню и сейчас те давние разговоры - так они были важны для меня. И то сказать: на стерильно информационном сознании даже случайные (но альтернативные по отношению к стереотипу!) реплики оставляли глубокие следы.
Идем в кино. Передняя дверь забита - делов-то! Протиснемся в какую-то заборную щель.
-Почему закрыто? Почему вы терпите? У нас бы давно разломали вход!
Едем в такси по шоссе. На равном расстоянии - щиты, которые каким-то образом укреплены на средней полосе: "Мир", Труд", "Счастье". Кто их замечает? Но наши гости обращают внимание.
-Скажи, вы действительно счастливее от этих слов?
Церковь у Никитских ворот, в которой венчался Пушкин.
-А что здесь сейчас?
-Кажется, склад.
Сжимает кулаки:
-Я атеистка, но когда слышу такое, мне хочется стать верующей.
Все это, кстати, говорит Дуня, самая темпераментная и нетерпеливая из наших знакомых. Русское имя ей дал отец, сражавшийся в Испании, там его спасла русская санитарка. Потом он стал героем Сопротивления, и был расстрелян. В Амстердаме стоит памятник ему.
Такие беседы запоминались еще потому, что мы сталкивались с иной реакцией на действительность: нетерпимостью место равнодушия, правом иметь собственные оценки, наконец, просто незамутненным взглядом на жизнь - и все без ложного пафоса, который стал для нас второй натурой. Переворота в мышлении за этим, понятно, не последовало, но ленивое сознание с четко расставленными ориентирами все же чуть смутилось. А еще получило некий импульс, толчок, с которым, непонятно, правда, что было делать, но вот пришло время - выяснилось: на пользу. Встречи с иностранцами, личные впечатления и ощущения приносили то, чего не могла дать ни одна диссидентская литература - учили независимости. Учили тому, что можно говорить, не оглядываясь ни на какие внешние авторитеты.
"МОЯ ГОЛЛАНДИЯ"
Эту главу я писать не собирался: глубоко личные, можно сказать, интимные чувства - кому они интересны? Да и за те несколько дней, что я в Голландии, начинаю понимать, что русская исповедальность - скорее экзотика, чем норма, и Достоевский потому популярен на Западе, что жизнь туземцев всегда интересна. Но попробуй жить по туземным законам в ином обществе - всем станет неловко. Короче, мне хотелось бы рассказать о своих голландских знакомых, тому, что они значили для меня, где же это сделать, как не в самой Голландии? Но здесь откровенность не принята, я еще не понимаю - хорошо это или плохо, но на всякий случай оставляю только имена, вдруг обидятся?
Ренэ, кумир моей юности, мы познакомились с ним, когда он стажировался в Московском университете. Он был на два года старше меня, но по жизненному опыту, благородному направлению мыслей, многочисленным литературным талантам казался недосягаемы. Он был необыкновенно внимателен к моим словам, тонко понимал мои душевные переживания, чем я тоже не был избалован даже в кругу друзей. Ему нравилась наша страна, и когда он уехал, то писал длинные письма. Но потом начались чехословацкие события, отношение его к СССР резко изменилось, и почему-то он решил все это высказать мне. Письмо было резким, несправедливым, объясниться толком я не мог, потому, что не понимал расстановку сил, мы же были лишены всякой информации, возможно даже думал, что, наверно, так надо. Более отчетливо помню другое: нас шеренгой выстроили на Ленинском проспекте встречать генерала Свободу, махали флажками, что-то кричали, демонстрируя дружественные чувства. Но я при этом испытывали некоторое облегчение: наконец, все кончилось. В ответе Ренэ я никаких политических оценок не давал, в письмах это вообще было невозможно, но, тем не менее, недоуменно написал: "При чем здесь я?" Ответа не получил, и теперь понимаю почему: наверно, мое равнодушие оскорбило его еще больше. Зная меня, он ждал более открытой реакции. Ничего не понял: в письмах - откровенно? Так дружба и закончилась. Но у меня никогда не было обиды - так я боготворил его, и это чувство осталось до сих пор.
Дуня. Блестящий публицист и переводчик (с русского), умная, неожиданная, непосредственная. Надо слышать, как она говорит кусочку торта, упавшему со стола: "Exuse me", и с какой открытой радостью упивается обожанием мужчин, окружающих ее. Кто мог предположить, что так трудно сложится ее судьба? Мы снова - уже в Голландии - встретились с ней, прошло 20 лет, но испытания для нее еще не кончились, однако она такая живая и обаятельная, какой была всегда. Так хочется для нее счастья.
Ничему не удивляющаяся мудрая Эрна, чье жизненное кредо: "Искренность и честность - без компромиссов и сантиментов". У нее до крайности обострено чувство социальной несправедливости, и она страдает, когда сталкивается с нею в жизни. Понимая свои невеликие возможности, все же делает то, что считает нужным, никогда не оступаясь от своих принципов. Эрна - наш самый близкий друг, мы можем молча просидеть весь вечер, не считая его потерянным.
Общение с этими людьми открыло для меня: какой же фальшью мы обросли. Дальнейших действий - с моей стороны - не последовало, не борец, но просто пришло понимание: почистить бы нас, как от налипших ракушек - и мы ничем не будем отличаться друг от друга, у нас такие же нравственные и духовные идеалы, как у них, мы страдаем и радуемся по одним и тем же поводам. Наверно, начало перестройки сознания началось уже тогда.
ПРОСТО КОШКА
Русские в Голландии встречаются редко, но когда слышится русская речь - из каких бы городов ни были люди, как бы ни ранились возрастом - бросаются обниматься. (Позднее замечание: сейчас, заслышав в электричке русскую речь, русские же отсаживаются на другой конец вагона. С чего бы это?) Голландцы относятся к нашим делам сдержаннее. Кстати, долгое затворничество родило некий эгоцентрический комплекс: все должны непременно знать о наших делах, переживать и сочувствовать. Ничего подобного. Не очень-то они их занимают. Обидно. Тем не менее, о Горбачеве говорят. Я задал вопрос некоторым:
-Как вы относитесь к нему?
Ответы разные.
-Очень хитрая политика. Разрешил критику - ну, и что? Это ему ничего не стоит.
-Он говорит понятными для нас словами. Приятно.
- У Хрущева с экономикой не вышло, а что будет у него - посмотрим.
Положительных мнений все же больше. Никогда не грешил верноподданническими настроениями (разве что школьником - к Сталину), но похвалы Горбачеву отвечают моим внутренним убеждениям. Что для меня важно? Идентификация социальных программ и внутреннего обновления человека, возможность людям участвовать в них. Это впервые. Программы были, но пустые, декларативные, мы были безразличны к ним. Хотя понимаю и другое: страна остановилась перед необратимым регрессом. Нужны были решительные перемены. Личные качества руководителя здесь не причем.
Что значит - участие? Горбачев впервые заговорил о человеке, как о личности, он доверяет людям, он ищет у них помощи. И при этом сознательно идет на ослабление своей власти, раскачивает, как у нас сейчас говорят, лодку. Когда такое было? И потому я пропускаю мимо ушей привычную гладкость и официозность его формулировок - все-таки мужественный и благородный характер.
В каждой стране посредственность составляет большинство. Демагогический лозунг - 'Народ всегда прав', надо бы заменить на другой: 'Народ всегда неправ', судьбы страны решает все-таки интеллектуальное меньшинство. Но у нас кроме того был еще диктат посредственности. Она занимала все ключевые посты. Мы просто сравнивали лица руководящих деятелей разных стран - и нашей: какая тоска. Сейчас от этого диктата пытаются освободиться, задача стала чуть ли не государственной - и это тоже заслуга новой власти. Даже не представляли, что такое возможно - ведь это сложнее, чем перемены в самой косной социально-политической формации: дать возможность руководить страной людям, у которых есть собственное мнение. Подчинение посредственности, собственно, и родило нашу рабскую психологию - правит диктат, властвует тирания, никакой диалог невозможен, надо только подчиняться. Мы поднимаемся сейчас, как после долгой смертельной болезни, только сейчас осознавая весь трагизм прошлого своего существования. Мы ведь даже не понимали, как опасно были больны.
Но почему - мы? Я же пишу о себе. Это я был болен, это я не замечал этого. Считал себя всегда свободным человеком, прочел практически всего Солженицына, "Лолиту" Набокова, слушал "Свободу", встречался с иностранцами, ходил на выставки на Малой Грузинской - и при всем том был раб. Как микельанджеловский образ, мое зеркальное отражение, я был опутан тысячью ремней, разве что они не были для меня мучительны, я не пытался выскользнуть из них, вполне комфортно чувствовал себя в стиснутом состоянии, и даже не представлял, что может быть иначе. Теперь - открылись зеницы. Оглядел окрест себя - до чего же мерзко.
Тревожное чувство: а вдруг все кончится? Повсюду говорят: нет гарантии возврата в прошлое. Можно нарушить любой закон. Мы все еще не самостоятельны, мы все еще ждем соизволения сверху. А вдруг ветры переменятся? Нет, это невозможно. Отпущенный раб, которого пытаются снова закабалить, поднимает бунт. Да, нам еще не дали полную свободу. Но уже изъяли из нашей жизни некоторые уродливые ее составляющие, противоречащие разумным общечеловеческим нормам, общепринятой морали. Пусть пока их не очень много, этих составляющих. Но если из-под здания убрать только одну колонну, не просто станет одной колонной меньше, здание разрушится. Оно уже разрушается. Его надо перестраивать.
Мы пока в первом классе, нас учат незнакомому языку. Успехи невелики, но первые слова мы уже понимаем. Знаете, как на этом языке называется "кошка"? Не поверите - кошка. К этому трудно привыкнуть, но ведь мы только начали. Будем учиться дальше.
СОБСТВЕННАЯ ГОРДОСТЬ
Лет пятнадцать назад у меня была встреча с американским корреспондентом АП. Какие-то знакомые дали ему мой телефон, видимо с напутствием: эта семья не боится иностранцев. Что оставалось делать? Нельзя терять лицо, но то, что гость - коллега, журналист, было тревожно. В общем, я совсем не желал встречи, но коли ее не избежать - не попасть бы впросак.
Это был очень смешной разговор. Мой собеседник пришел вовсе не за тем, чтобы вести диалог "Восток-Запад", ему просто хотелось побывать у кого-то дома, он недавно в России, и сколько помнится, наиболее серьезны у него были два вопроса: почему в Союзе не издают битлов и откуда произошло русское слово "двушечка". (Более позднее замечание: знать бы, что совсем не филологи объяснят нам это - автор). Но я уже был настроен по-боевому, мной владела неотвязная мысль: доказать, что я лоялен! Я был агрессивен, во всем чувствовал подвох. Моим оружием был тезис - никак, кстати, не связанный с темой разговора: знаем, мол, как у вас. Кому я хотел что-то доказать? Стенам (которые, как известно, имеют уши)? Телефону, в котором - при положенной трубке - иногда раздавалось: тик-так, и мы уже знали: на следующий день нам позвонят какие-нибудь голландские студенты? Или самому американцу, чем, понятно, должен был поставить его на место? Знай наших!
Оторопевший молодой человек (у него были симпатичные веснушки и рыжие волосы) поначалу вежливо и терпеливо отражал мои бредовые атаки, но в конце концов, рассердился и принял бой. На моих же условиях: никакой жалости! Не помню точно его слов, но смысл их был таков: возможно, в чем-то вы правы, но ваши ли это мысли? Вы говорите готовыми формулами. Попробуйте рассуждать независимо - я жду.
Он мог бы ждать очень долго. Нами владели стереотипы, да, они были тонкие, часто рвались, но многие ли освободились от них до конца?
СКАЗКА О 'КРАСНЫХ ФОНАРЯХ'
В проблеме прав человека по отношению к нашей стране на Западе спор идет об ее внешних проявлениях. Все так, но есть другая, невидимая и более важная сторона: мы лишены внутренней независимости, это самое главное, но тут нам никто не поможет, должны справиться сами. Мы не всегда даже можем сказать - о чем речь. Ведь нам не с чем было сравнивать. Сейчас я в Голландии, и первые впечатления - это уже другая шкала отсчета, и я ревниво примеряю ее к себе. Выше, ниже меня? Нужна ли мне? Смог бы я прожить без нее?
В людном парке девушка забралась с ногами на колени парню и самозабвенно целуется.
Папа с маленьким сыном устали и сели на тротуар. Папа облегченно вытянул ноги, сын вскарабкался на них. Тротуар чистый, они никому не мешают - какие проблемы?
Необычные вечерние витрины с живыми манекенами. Да, мне сказали, что это чисто голландское - окна без занавесок, но меня интересует, как ведут себя люди. Семья смотрит телевизор, кто-то читает, а кто-то раскланивается в зеркале с собственным изображением. И ему нет никакого дела до реакции прохожих.
Ну, и конечно, 'улица красных фонарей'... Быть в Амстердаме - и не побывать здесь? Не поймут. Амстердам - известный город нравственной свободы, а улица проституток - без сомнения - это самое-самое, о чем можно взахлеб рассказывать. Уговорил Дуню: 'Покажи...!' Она знала список запретных тем в Союзе и охотно согласилась (нисколько не осудив меня и не сделав заговорческих глаз. Обычный туристический объект - почему нет?). Жена, понятно, осталась у нее дома, где мы тогда ночевали - ждала.
...Более скучное зрелище придумать трудно. В окнах сидят девушки в купальниках - преимущественно мулатки. Ни одной вызывающей позы. На лицах скучающее, неподвижное выражение. Никто не соблазняет, не зовет, да попросту не ждет клиентов. За их спиной - кушетка. По идее - когда в комнату заходит клиент - шторка задвигается. Ни разу не видел. На субсидии города, они, что ли, живут? Просто аттракцион, куда непременно водят гостей? Гостей! Сюда постоянно ходят экскурсии. Тогда понятно. Все-таки рыночная экономика. Мулатки просто играют свои роли. Плохие, надо сказать, актрисы...
Сходная задача и 'Музей секса', что находится вблизи вокзала. Хорошее выбрано место! Первый музей, которым встречает гостей Амстердам! По-видимому, слава его гремит далеко за пределами города. Именно поэтому сюда никто и не ходит. Постная экспозиция. Залы пустынны. Разве что попадаются советские туристы, которые не читают иностранную прессу. Не на них ли расчет? Жена великодушно осталась ждать на улице, не очень веря моим фарисейским словам: 'Я всего на 15-20 минут!'
Но хватило бы и пяти. Сюда бы Гекльберри Финна с его театром 'Королевский Жираф'. Самый соблазнительный объект музея - пластиковая фигура Мерлин Монро, установленная в центре музея, и тысячу раз виденная по советскому ТВ: Мерлин стоит над шахтой метро, из которой вырывается воздух и старается удержать непослушную юбку. В другой комнате - фотографии начала XX, тогда считавшихся откровенными. Все женщины в церемонных и статичных позах (тогда ведь были большие выдержки) и длинных панталон, отороченных невинными кружавчиками.
Прощай, город разврата! Город обмана. Приезжайте к нам, в пуританскую Москву, мы покажем вам 'Плейбой'. У вас, наверно, такие журналы можно посмотреть только по большому блату.
И все же... Другая атмосфера. Другие (в чем-то!) люди. Возникновение и утверждение осторожного сознания, "замагниченного мышления" (точное выражение Гроссмана), со всех сторон обставленного множеством запретов - это самое характерный и массовый признак нашего прошлого. Так нас воспитали, и мы приняли правила игры. Власть страшно боялась за чистоту наших идеалов - политических, нравственных, социальных - боясь их крушения от проявления самой естественной и простой человечности. Ни одна фрейлина так не следила за девственностью принцессы, как власть следила за чистой и стерильностью наших принципов. И добилась своего: полностью или частично, но мы стали их разделять. При этом оказались лишенными многих радостей, хотя и не сильно переживали по этому поводу: ведь мы даже не представляли о их существовании.
Я назвал бы это явление контрацептивной психологией. Мы невероятно отстали по выпуску медицинских контрацептивов, но вышли на первое место в мире по производству духовных. Существовала - до сих пор мы не конца от нее избавились - целая система стерилизации нашего сознания.
Ни одна сколь-нибудь значительная книга не выходит у нас без предисловия. Толкователи всегда оказываются умнее Пушкина, Кафки, Хемингуэя. Если собрать предисловия хотя бы за последние десять лет, то они перевесят 200-томную Библиотеку всемирной литературы.
Дежурный оборот ораторов самых разных рангов: "с одной стороны" - "с другой стороны". Это тоже своего рода контрацептив, охраняющий нас от самостоятельных оценок. С одной стороны - оно, конечно, есть достоинства, но с другой - не забывайте о недостатках. А если забудем? Такого невозможно допустить. Государство погибнет. И даже теперь - подобно ведущей мелодии из Седьмой Шостаковича - эта простенькая присказка стала лейтмотивом нашей новой Вандеи: слишком много критики! Для не привитого сознания такая доза смертельна, всегда помните: есть две стороны...Как заботятся, чтобы не ослаб поводок, на котором водят мысль. Но по сути это те же ремни, которыми опутано все наше тело.
х х х
Самый популярный наш лозунг сегодня "Революция продолжается!" Это не декларация. То, что должно произойти в экономической, политических, социальной сферах, равнозначно революционным переменам. Освобождение, "незамагниченность" должны прийти в каждую из них. Но для меня этот лозунг имеет свой глубоко личный смысл: мне надо освободить свое собственное сознание. Я не могу сейчас сказать с уверенностью: смогу ли? Оно так нагружено, так зависимо... Но понемножку надо начинать сбрасывать с себя ремни.
1987 г.
Позднее замечание: Из изменений, которые прошли с тех пор, отмечу одно: круг наших друзей-славистов катастрофически снизился. Славистика как наука практически исчезла в Голландии - как, впрочем, и в других странах. Русский язык уже не преподают в школах, 'русские курсы' не набирают университеты. С сожалением убеждаешься, что Россия была интересна, потому что ее боялись, как только убедились, что теперь она не представляет угрозу миру, интерес к ней резко упал. Новости из России печатают на последних страницах газет. Телевиденье практически не уделяет ей внимания. Остался экономический интерес, но он ограничен только сырьем - не большая заслуга. К сожалении, равнодушие распространилось и на русскую культуру, Достоевский, Толстой уже не так популярны, как прежде. Это особенно обидно. Но мы по-прежнему чувствуем себя 'в стане врагов'. По-прежнему считаем, что все козни Запада направлены против нас, и он, Запад, виноват во всех наших бедах. Если бы это было так... И в политическом, и общественном мнении мира мы занимаем куда меньшее место, чем представляем себе. Чем нам бы самим это хотелось.