КАТРИН - это не настоящее её имя. Но однажды после фильма 'Шербурские зонтики' подруги так и ахнули: вылитая героиня! Её прозвали Катрин, и это имя закрепилось за ней. Годы, конечно, сделали своё: краски слегка поблекли, но и только! Катрин относилась к тем немногим счастливым женщинам, для которых старость не наступает никогда: черты лица не меняются, а как бы уходят в дымку, но если сфокусировать взгляд... Всё то же в вас очарованье! Никаких особых ухищрений Катрин для этого не прилагала, просто она была ослепительно красива, можно сказать - избыточно, и чтобы разрушить эту красоту понадобилась бы, наверняка, не одна жизнь. Но на её век хватит! Поэтому она нисколько не удивлялась, чувствуя на себе заинтересованные взгляды молодых людей, которые могли бы быть её сыновьями. Знала себе цену.
С Яном она познакомилась в Венгрии. Она - уже известный учёный-иммунолог, занимающийся горящей проблемой медицины, пересадкой органов - была на международном конгрессе. Он - вице-президент преуспевающей электронной фирмы из Голландии. Жили они в одном отеле, но на разных этажах, встречались только в холле и лифте, и Катрин - объект традиционного и привычного для неё внимания мужчин - не выделяла его из остальных. Но однажды он поздоровался, Катрин ответила. Его утончённая сдержанность, холодноватость, граничащая с высокомерием, даже понравились ей. Вот уж кто действительно избавит её от назойливых и столь одинаковых ухаживаний.
Но так получилось, что они познакомились ближе.
В свободное от докладов время Катрин, бегая по магазинам, набрела на маленькую лавочку, где продавалась национальная одежда - старинное заведение типа наших 'Вологодских кружев', имевшее больше успеха у иностранцев, чем у самих венгров. Там она и увидела несколько аляповато расшитую блузку, что ни на есть 'а-ля рус', только на венгерский лад. 'Пожалуй, вызывающе, привлечёт слишком большое внимание', - подумала она. И купила.
Это была та минута, когда респектабельность, которые ей надо было поддерживать как представителю советской науки, мгновенно забылись и были заменены более важными мыслями. Впрочем, Катрин всегда это понимала: кем бы ни была женщина - биологом, судьёй, философом, она никогда до конца не отдаётся ни своей профессии, ни своему положению. В первую очередь она всё-таки остаётся женщиной. Разве что она была немного смелее других. Прямо в магазине и надела блузку.
А дальше случилось вот что. Она вошла в лифт отеля, с удовольствием отметив, что она одна и есть возможность ещё раз посмотреть на себя в зеркало. Но в последнее мгновение, когда двери уже закрывались, в лифт влетел Ян. Только взглянув на неё, он широко раскрыл глаза и как стоял, так и упал перед ней на колени.
Через несколько дней она уже была в Москве, а спустя короткое время, получила первое письмо. С тех пор письма стали приходить с регулярностью метронома - каждую неделю.
ТАК всё сплелось... Её личная жизнь не сложилась. Мужа она не любила и сохраняла семью сначала ради дочери, а потом просто из непонятной боязни резких перемен. Муж её боготворил, но его любовь странно сочеталась с враждебностью и жестокостью. Он ревновал её, но не к другим мужчинам, а к научной карьере, тяжело и мучительно переживая её успехи в биологии. Сам он не был неудачником, занимал высокий пост в министерстве. Но в молодости видел себя открывателем, однако ожидания не оправдались, и это было его тайной иссушающей болью. Горечь разочарования он вымещал на жене. Буквально за день до её защиты сказал: 'Если ты станешь доктором наук, мы разведёмся'.
Так и случилось. Она была счастлива, что он сделал первый шаг. Осталась вдвоём с двадцатидвухлетней дочкой, нежно любившей мать и всегда встававшей на её сторону. С ней Катрин было хорошо. Развод случился за год до поездки в Будапешт.
ДОМАШНЕГО адреса она Яну не оставила: не хотела слишком тесного сближения, а главное, не знала реакции дочери. А потом оставила всё как есть, пусть письма приходят в институт: о её широких международных связях здесь все знали.
Но однажды её вызвали в первый отдел и раздражённо спросили:
-Это что?
На столе лежал надорванный толстый конверт, а рядом морские камешки, один из которых, как ей показалось, был надколот. Успела прочесть обратный адрес: Майорка.
- Вы же сами видите...
- Видим. Но зачем вы заставляете понапрасну работать и нас и товарищей с площади Дзержинского. Сообщите вашему голландцу, чтобы он больше не писал на адрес института. У вас же есть домашний адрес.
Чаша терпения была переполнена. Вспомнилось всё сразу. Бесконечные унизительные звонки, с которых она, профессор, доктор наук, начиная свой рабочий день, вымаливая простейшие химические ингредиенты и биопрепараты и выменивая их у коллег в других лабораториях и институтах. Бессмысленные, оскорблявшие её самолюбие объяснения в парткоме, куда приходили анонимки с грязными бытовыми сплетнями, и ей приходилось гадать, какая из её сотрудниц, обожавших её и преданно смотревших ей в глаза, на этот раз старательно меняла почерк или подыскивала незнакомую пишущую машинку. И долгие разговоры с дочерью Верой и подругой детства Ксенией, единственной, кому она доверяла сердечные тайны, и к чьим мудрым советам прислушивалась. Тонкий психолог (как-никак - детская писательница), к тому же любящая Катрин, она безошибочно угадывала события наперёд. И Вера, и Ксения в один голос говорили: 'Уезжай!'. Дело в том, что Ян, у которого несколько лет назад умерла жена, в каждом письме, настойчиво звал её в Голландию.
Последний вечер был особенно тяжёлым. О её решении знали только они трое. Бывшему мужу, который не оставлял её своим вниманием и часто звонил, заботливо расспрашивая об институтских делах, она сказала, что уезжает на очередной конгрессc. Она догадывалась о его связях с органами и боялась, что он каким-то образом помешает ей в последнюю минуту. На работе же просто взяла отпуск и сказала, что едет в гости - тогда уже начали выпускать по приглашениям. Все трое плакали, боясь произнести страшные слова: 'А может, навсегда?'. Тогда ещё никто не знал, как всё сложится, а слово 'невозвращенка' было известно всем. 'Ну дочку-то они должны к тебе пустить', - сурово говорила Ксения, гладя плечи Катрин и утешая её.
...Уже в Голландии она получила от дочери письмо, где среди прочего были такие слова: 'Приходила Ксения и сказала, что ты обещала ей свой старинный карельский гарнитур. Вчера вывезла. Мамочка, пусть у тебя будет всё хорошо, я тоже со всем справлюсь. У меня сейчас появился хороший друг, о котором я тебе ещё напишу. Но сейчас особенно тяжело. В квартире сразу стало пусто. Тоскливо и одиноко'.
Она долго сидела с этим письмом в руках. Всё было дико, непонятно. Как впрочем, и всё в российской жизни. 'Как такое может быть', - спрашивала она себя и не находила ответа. Надо просто не думать, забыть, вычеркнуть прошлое из памяти. Теперь она начнёт новую жизнь.
На ЗАПАДЕ она была не впервые, но близко столкнулась с ним только сейчас. Витринного изобилия хватило лишь на несколько дней, привыкла, отметила лишь про себя: какая забота о людях! Не было такой бытовой мелочи, которую бы здесь не предусмотрели и не старались бы разрешить. Но больше поражало другое: общая доброжелательность, отсутствие уже привычной для неё озлобленности людей. Те, кто жил рядом, ещё не успев познакомиться, любезно здоровались с ней. Ощущение было такое, которое испытываешь, зайдя после холодной промозглой погоды в тёплый уютный дом.
Один случай запомнился особенно.
Ян занимал целый дом тёмного кирпича, выходящий узким фасадом на улицу, как и все старые дома. Стоял он в отдалённой части Утрехта - города, в котором они жили. Однажды - это было в первые дни её пребывания в Голландии - она заблудилась. Шёл проливной дождь, она промокла до нитки, озябла. С растерянным видом обращалась к прохожим, но то ли плох был её английский язык, то ли они действительно не знали адреса (вся улочка занимала три дома), но как люди не старались помочь ей, не могли. Когда прохожих не стало видно, она растерялась вовсе и решила позвонить в первую попавшуюся дверь. Хозяин дома, пожилой человек, сразу впустил её, напоил горячим кофе, и потом целый час колесил с ней по городу на своей машине, пока не нашёл нужного адреса.
Если и был где-то рай, то здесь, в Голландии.
А вот с работой не заладилось. В Утрехтском университете с ней охотно согласились поговорить. Руководитель биологического сектора был рад встрече с коллегой и очень заинтересованно расспрашивал её о работе, листая монографию Катрин, которая незадолго до этого вышла в Союзе. Особенно его заинтересовала фотография белой крысы с розовой родинкой на ухе. Родинка - живое сердце новорожденного мышонка В своё время эта работа наделала шума: прорыв в науке о трансплантации, удачно осуществлённая межвидовая пересадка. За этим должен был следовать опыт с кроликами, собаками, наконец, обезьянами, и если окажется, что обезьяна сможет жить с сердцем собаки... Перспективы открывались захватывающие.
'Необыкновенно интересно', - говорил профессор, принявший её. 'Россия, видимо, такая же богатая страна, как Америка, что может позволить себе такие исследования. К сожалению, у Голландии такой возможности нет'.
Как для исследователя, для неё в Утрехтском университете работы не было. Но тогда в любой биологической лаборатории... Просто исполнителем... Лаборанткой наконец... К сожалению, мадам. И на место лаборанток у нас много желающих. Конечно, мы можем предложить вашу кандидатуру. Но вот...
Катрин понимала: возраст. Надежды найти работу по специальности у неё не было никакой. И она пошла работать в дом для престарелых.
Ян - он оказался на удивление любящим и преданным мужем - не удивился. 'Если тебе так нравится'. Для его (и уже своих) знакомых она приготовила фразу: 'Мне хотелось бы на свои деньги преподнести дочке на свадьбу машину'. Но никто её не расспрашивал. Эта фраза так и осталась только для Москвы. Истинная же причина была в том, что надо было как-то перенести удар, который обрушился на неё как на учёного. Что ж, и к этому надо было быть готовой. Она ринулась в новую жизнь и получила её - такую благословенную. И это была плата за неё.
В ДОМЕ она встретилась со своей соотечественницей. Долгие беседы с ней - когда не мыла посуду, не убирала в комнатах и не сидела с немощными - только удивили: всё, что она сделала, было правильным. Жизнь в Союзе была жестока, зла, несправедлива, и не только по отношению к ней. Счастлив тот, кто выбрался из неё.
В доме её соотечественницу звали 'русская бабушка'. Катрин сразу прозвала её 'дама с собачкой'. Невысокая, несмотря на солидный возраст стройная, очень ухоженная женщина, она появлялась не иначе, как в сопровождении старого лохматого эрдельтерьера. Собака была древняя и оттого толстая, глаза её слезились, а в некоторых местах через шерсть проглядывали блестящие, точно отполированные, кусочки кожи. 'Русская бабушка' беспрестанно что-то говорила ей, собака внимательно слушала и время от времени кивала. Собственно больше бабушке разговаривать было не с кем. Она знала только русский и идиш. Никто не понимал её, никого не понимала она, и, если бы не собака, она забыла бы, наверно, те слова, которые знала. Приход Катрин был для неё даром небес.
А рассказать ей было что. Приехали они в Голландию впятером: она, дочь, зять, внук и собака. Самому этому приезду предшествовал ряд необычных и даже драматических событий. Дело в том, зять был известным пианистом, лауреатом отечественных и зарубежных конкурсов. Но на роду (в самом буквальном смысле) ему был начертан конфликт с властями. Его род не подходил властям. Сначала для него закрыли Большой зал, потом областные центры. И вот всемирно прославленный музыкант вынужден был выступать в клубах районных городов. Он мог уехать на Запад, и препятствий, кстати, ему в этом не чинили, но дело в том, что сын был призывного возраста, и тогда бы он остался в Союзе заложником. На помощь пришла гениальная догадка, ну, и конечно, тайная, но очень квалифицированная помощь виднейших психиатров: в течение года сын успешно симулировал вяло текущую шизофрению. Дорога на Запад была открыта.
Но даром, конечно, вся эта история не прошла. Дочь, не выдержав всех предотъездных волнений, заболела неизлечимой болезнью и сгорела буквально в несколько месяцев. Дальше судьба у всех стала складываться по-своему. Скоро вскоре похорон дочери бабушка - стараниями зятя - была определена в дом для престарелых: прекрасная двухкомнатная квартира с кухней, уход и т.д. Сам же зять, ставший к тому времени профессором нескольких европейских консерваторий, скоро женился на молоденькой ученице и переехал в Германию. Внук - гордость и счастье бабушки - быстро проявил блестящие математические способности, женился, купил дом, стал участником многих престижных математических конгрессов. Бабушку он, конечно, навещал, но не так часто, как бы той хотелось, и поэтому всё своё время она проводила с эрдельтерьером и ещё транзистором, шкала которого, раз и навсегда была установлена на волне радиостанции 'Свобода'. Вести с родины она ловила жадно и очень волновалась.
'Дорогая Катрин, - говорила она, - вы подумайте, в Москве нет соли. Как вы считаете: будет война?'
Катрин проработала в доме около года, заслужила благодарность директора: 'Такой прилежной нянечки у нас давно не было. Мне жаль с вами расставаться'. Этими словами она гордилась, но заботило её сейчас другое: её надо было всё-таки понять, в какой жизни она оказалась. Думала над этим часто. Привыкание шло мучительно. Поначалу казалось: так же, как в России. Конечно же, устроенность, доброта, достаток, но и что за этим? И выходило, что всё, что так согревало её в Голландии, кончалось на общечеловеческом пороге страданий, любви, материнства, болезней, смерти. Да, всё это было так же, как на её родине, в главном различий не было. Ей не надо меняться.
Постепенно начинала понимать: нет, не так всё просто. Что-то для неё оставалось тайным, непостижимым.
Однажды они с Яном были в Амстердаме, и она увидела парня, перевесившегося через скамейку. Лицо его было бледным, глаза закатились. Картина знакомая, только в России она видела пьяниц, здесь же был явный наркоман. Ни к пьяницам, ни к наркоманам сочувствия она не испытывала и скорее механически, чем из жалости сказала: 'Надо бы кого-то позвать'. Ответ Яна поразил её: 'Зачем, а может, ему это нравится?'
Она не нашла, что возразить, но понимала: что-то здесь неправильно. Одно дела - когда не хотела сама. Другое - не звали, не хотели, не пускали. Проходя однажды по своей улице, увидела лежащую на тротуаре бельевую прищепку. Потом увидела её и на следующий день ... и в конце недели. Прищепка лежала на том же месте и в том же положении В России если кто и не поднял бы её, то наступил, раздавил, подбросил концом ботинка. 'Но, может, ей так нравится - лежать на мостовой?' - со злостью подумала Катрин. Личная жизнь прищепки. Её никто не мог нарушить.
Между ней и миром была какая-то стена, ни зайти за которую, ни заглянуть она не могла.
Потом поняла, что все люди живут за такими стенами.
Частью её жизни стали визиты и приёмы гостей. Эту традиционную черту жизни голландцев она усвоила быстро. Время от времени у неё в доме встречались люди круга мужа. Через некоторое время они приглашали к себе. Готовились к этим визитам тщательно и серьёзно: меню, сервировка (обязательно, свечи), непременный кулинарный сюрприз, бывший гвоздём вечера и встречаемый аплодисментами.
За столом:
- Кажется, дожди этим летом не прекратятся ни на день. Я просто умираю от них.
- Вы уже покрасили свой дом? Какие молодцы!
- Заметили, что продукты в супермаркете поменяли местами? Я не нашла своего сыра!
Последняя тема волновала всех, и все начинали возмущаться. Вообще же беседа шла степенно, негромко, сопровождалась предупредительными, внимательными улыбками. Каждый следил (а вернее - умел), чтобы не перейти за какую-то грань, за которой мелькнёт что-то человеческое. Это неприлично! Для эмоциональной Катрин каждый обед был тяжким испытанием. Она страдал за столом. Задолго до встречи внутренне готовилась к ней, как к тяжёлой и неприятной работе, подогревая в себе интерес к будущим и, как она уже знала, неизменным темам бесед. Потом нашла выход, выпивая перед визитом стакан шерри. Оживление получалось более правдоподобным.
ОДНАЖДЫ - это было год спустя, как она ушла из дома престарелых и уже стала забывать о нём - увидела на улице 'русскую бабушку'. Увидела со спины и, конечно, не узнала, только подумала: немолодая женщина, но как легко идёт! Поравнявшись, она радостно окликнула её. Та была счастлива не меньше.
'Милая Катрин! Знаете, мы только что были в Париже. Для нас устроили специальную экскурсию. Вы, конечно, уже были там, а я впервые в Лувре. Как хорошо, что я вас увидела! Заходите, прошу вас. Ведь у меня скоро юбилей. Знаете, сколько мне исполняется? Отгадайте! 85!'
Катрин сразу обратила внимание, что 'русская бабушка' гуляет без собаки. Подумала: наверно, умерла. Пришло её время. Догадка потом подтвердилась. Но тогда её мгновенно поразила мысль: 'Как она обходится без неё? Как живёт в своих четырёх стенах? С кем говорит? Кто её слушает?'
И сказала:
- Приду, конечно, приду. И знаете, что я вам подарю? Такого же эрделя, который у вас был. Мне недавно соседка предлагала. Очень милый.
Бабушка благодарно улыбнулась, но тут же сделала отрицательный жест рукой:
- Спасибо, дорогая, не надо. Додик запретил мне иметь собаку. Сказал, что если я умру, у него будут с ней проблемы.
И увидев окаменевшее вдруг лицо Катрин, испугалась сама.
- Ну что вы, милочка. Такова жизнь. Это же понятно.
ИНОГДА на Катрин нападала безотчётная тоска. Ей казалось, она прожила уже свою жизнь, умерла и очутилась в каком-то странном ненастоящем мире. Всё было искусственное, неживое, зато очень логичное, правильное, размеренное. И всё было подчинено некоему рецепту, матрице. У каждого, конечно, была своя жизнь, но тем не менее все неизменно следовали этой матрице, боясь и избегая импровизаций, чтобы не нарушить своего и чужого спокойствия. Так бывает, когда самолёт вдруг резко снижается, уши закладывает, и перестаёшь что-либо слышать. Люди говорят и двигаются, но это только кажется, что они говорят. Она не слышит их, и никто не слышит друг друга. Каждый сам по себе.
И тогда она остро начинала тосковать по российскому абсурду. 'Господи, - молила она, - сделай так, чтобы Россия не походила ни на Голландию, ни на Данию, ни на Англию. Господи, - и она содрогалась от кощунственности своих слов - не дай России благополучия!'. Она вдруг чувствовала, что не может дышать. Временам от отсутствия пространства она испытывала состояние, близкое к смерти. Российский абсурд оставлял всё же какое-то место для воздуха, которого ей здесь так не хватало. Здесь она задыхалась.
Но жизнь тем не менее продолжалась. Напряжение вокруг неё спадало, она ко многому привыкала, стараясь жить, как другие. И даже уже не замечала, что стала произносить слово 'парламент' с ударением на последнем слоге. К ней стала возвращаться радость, то тихое и тайное чувство согласия с жизнью, которым она не делилась даже с Яном, и которое составляло главную пружину её существования: молодость не проходила. Годы приближались к 60, но на улице она по-прежнему чувствовала на себе взгляды молодых и считала это за должное.
Она нашла занятие - увлеклась домом, к чему всегда имела склонность, украшала и обихаживала его, создавая в нём утончённый стиль старины, модный, кстати, в Голландии, и поиски антикварных вещей отнимали у неё достаточно много времени. А потом ещё небольшой садик, который примыкал к её дому и который был истинной её отрадой. Здесь она решила дать настоящий бой голландскому порядку и голландской правильности! Никаких ровных газонов, никаких подстриженных кустов! Цветы, и те растут вперемежку. И не только цветы. Пусть все видят, что это русский практичный садик: на двух сотках она умудрилась посадить и яблоню, и сливу, и крыжовник, и малину, и смородину. Садик отогревал ей душу. Ей было хорошо здесь.
Но главная её гордость - небольшой водопад, который вдруг возникает в густой траве. Он пробивает себе дорогу в зелёном беспорядке, падая на почерневшие замшелый камни. Как деревья, как и трава он вносил в её жизнь так недостающие ей элементы фантазии, свободы. Когда приходят гости, она непременно ведёт их к нему. При этом предварительно идёт в небольшую пристройку и открывает кран.