Так он и сидел на кровати - в позе Мефистофеля Марка Антокольского: согнув одно колено и положил на него подбородок, и свободно опустил другую ногу. Только вместо камня подпоркой ему служила больничная кровать, а саркастическую полуулыбку заменяло совершенно неподвижное лицо. Его привезли рано утром, когда мы еще спали. Мы не знали его диагноза, но, как водится, встретили новенького шуткой. Он не ответил. Вообще ни с кем не разговаривал. Сестры рассказали его диагноз. - гангрена. Нужна немедленная ампутация. Видимо, рубить должны были левую, безвольно опустившуюся.
Скоро мы поняли, что он сам еще не принял решения. Заведующий отделением заходил несколько раз, и с каждым разом становился все более сердитым, раздраженным: ну, чего он тянет? Время операции уже назначено, следующее утро - требовалось, чтобы он подписал какие-то бумаги, но он все медлил, не решался. Наконец, врач не выдержал и сказал довольно резко.
-Что вы ждете? Или умрете с целой ногой, или оставим с одной, пусть и будет выше колена. Жить будете. Что для вас лучше?
И не дождавшись ответа, добавил, правда, уже несколько смягчившись:
-Не можете решить сами, вызовите кого-либо из близких, посоветуйтесь.
- Приедет... сын, - ответил медленно больной, и тут мы впервые услышали его голос, тихий, прерывающийся и столь же безразличный, как его отстраненная поза.
Палата приутихла. Первый серьезный диагноз, который мы услышали в нашей палате. Постарались не так часто смотреть на новенького. Не нужны ему посторонняя реакция. Мы-то понимали: нужна ампутация. Но он сам должен сказать это.
Пришел сын и встал перед кроватью. Стоял и не говорил ни слова. Только и произнес:
- Папа...
И замолчал. Сосед по палате предложил:
-Да вы сядьте. Вот стул.
-Нет, не надо. Я постою.
И остался на месте. Продолжал молчать. В самом деле - о чем говорить? Все утешительные, ободряющие слова были сказаны, видимо, теперь не до них, нужно решать. Кроме него, это никто не сделает. Безмолвно простояв, сын собрался уходить. И, видимо, чтобы что-то сказать, спросил:
- Что принести завтра?
Ответа не получил. Так и ушел.
Подробности болезни мы узнали на следующий день от молодого хирурга, который был нашим палатным врачом. Все началось с ногтя на большом пальце ноги. Как-то хитро изогнувшись, он стал расти в сторону второго пальца, а потом, коснувшись кожи, легко пробил ее, и продолжил свой рост, но уже в теле мужчины. А он этого даже не почувствовал. Ноготь пронзал тело легко, входил в него, как нож в масло. Потом на ноге возникли незаживающие язвы, и вдруг возникли невыносимые, волнообразные боли. Когда они набирали силу, ему хотелось броситься в лестничный пролет. Продолжалось это несколько лет. Один знакомый пожалел его.
-Я дам тебе волшебные капли.
Возможно, это были какие-то наркотики. И в самом деле - у него началась новая жизнь. Боли исчезли. Правда, ходить он стал странно: выбрасывал сначала вперед больную ногу, потом подтягивал к ней здоровую. Такая вот странная скачущая походка. Он даже перестал обращаться к врачам: его раздражали их разговоры о необходимости ампутации. Не болело ведь! Чего ж уродовать себя?.
А потом началась гангрена. Погибшие ткани обозначались сизым и черным цветом, и они все выше и выше поднимались по конечности. Так он оказался в больнице.
Уже случился перелом в сознании. В очередной раз, придя к врачу, он уже ему не перечил. Но когда решение подступило к горлу, медлить было нельзя, мучительные раздумья вновь овладели его сознанием.
Все это время он не произнес ни слова. И не изменил позы. Мы, его соседи, тоже пытались подбодрить его, но скоро поняли: это бесполезно. Он не отвечал. Палата продолжала жить своей жизнью - говорили о вчерашнем футбольном матче, рассказывали скабрезные анекдоты, обсуждали стати сестер. И это вовсе не из равнодушие. Просто не знаешь, что говорить. Да и больница не лучшее место для сочувствия. Отношения здесь простые: каждый занят своими болячками.
Но не исключалось, что он вдруг рехнулся, просто обще сошел с ума. Об этом говорил его неподвижный, ни на что не реагирующий взгляд и вся его отчужденность. Какова ситуация! Был живой человек, пусть и с волочащейся ногой, станет оловянным солдатиком. И это тогда, когда он уже познал счастье: нога может не болеть. Было отчего двинуться.
Заведующий отделением пришел в очередной раз. И уже не спрашивая его согласия, принес ему бумаги. Больной на короткое время изменил позу, опустил обе ноги, и по-прежнему молча начал ставить галочки в бумагах, которые принес ему врач.
В 10 часов - отбой, выключают свет. Я просыпался через каждые два-три часа. Светила огромная яркая луна на чистом небе, которая, кажется, была совсем близко, будто висит над самым окном. В ее мертвенном свете все предметы в палате представлялись нарочито неподвижными и тяжелыми. , их не сдвинуть с места. Даже термосы на тумбочках, казалось, нельзя было сдвинуть с места. Тяжелыми были и лунные тени, В комнате царит полусумрак. Ее заполняют лунные тени, которые отбрасывали все предметы. Такое же было лицо Мефистофеля, тяжелым и неподвижным, будто высеченное из камня. Не менялась его поза - обхваченное руками одно колено, и спущенная, уже ненужная нога. Так он сидел до полуночи, потом до ее середины. Таким же застал его наступивший рассвет.
Наутро его повезли на операцию. За окном было уныло и серо, не верилось, что наступит день. Такая уж работа у хирургов - начинается рано.