- Холодно, нянюшка, холодно! - подросток ежился в холодной бане. Нянюшка - полуслепая женщина с чуткими руками, лица которой было почти не видно в темноте, промакивала его тело полотенцем.
- Терпи, касатик, терпи... надо, касатик, надо!
За окном небо стало слаще, синее, как лента в косе у сладкой Марьи - рассвет.
- Ты выйдешь, касатик, пистоль-то поднимешь - и пальни в него, - продолжала нянюшка. - Пальнешь - и пойдешь себе, хоть к Марии, хоть куда. Народ-то, батюшка, право - уж заждался.
- Но няня! Мы же как лед и пламень, мы же - как два брата, мы же сошлись в глуши... и его огонь геттинтенский, и моя русскость... Нянюшка, нянюшка, почему эти тяжелые пистоли, почему эти пистолеты Лепажа, почему французское железо должно отобрать у меня друга?
- Хранцузское, али германской - жалезо всегда бусурманское. Это хлеб всегда - русский. А чаво стрелять - надо стрелять, по тилифизеру покажут - вот и стрелять надо.
- По бусурманскому телевизору, нянюшка?
- Ой по бусурманскому! Тиливизер всегда бусурманский, это хлеб всегда ру...
- Я понял, нянюшка, понял...
Подросток, дрожа, наконец надел холстинковый костюмчик и теперь играл с тяжелыми пистолетами. Видно было, что несмотря на ужас от мысли, что вот этой рукой он должен направить машину в сердце друга - орудие убийство нравилось ему, влекло его, как каждого мальчишку. Но почему не плазмоганы, не старваровские мечи? Почему не - летать среди равнин, а - стоять и ежиться в тяжелых снегах? Он не мог сказать, только чудилось ему - это правильно.
- Да ты не бойся, касатик! Все это морок. В школьных сочинениях будут писать: судьба Ольги, судьба Татьяны, а сами школьники будут думать тайком - что одна дура, что другая - тугодум. А всех слаще - сладкая Марья.
Косы с рыжим отливом, и глаза с потайным огнем мелькнули перед подростком, он вздохнул:
- Это - да... Марья...
И подняв в руках пистоль - вышел в свежую седину рассвета.
Там уже подскочил грач-секундант с саночками. 'Садитесь, вассьять!' - и помчался по сугробам, выбрасывая жилистые ноги.
На полянке, под кружевными березами, стоял уже Ленский, с кудрями черными до плеч. Босые ноги посинели, плечи он кутал в соболий воротник.
- Ну что, убивец? - гневно сверкнул он глазом из-под кудри - и спрятал в сугроб литровую бутылку рому.
- Взойдет заря! И на обломках самовластья! - звонко отозвался Онегин - и оба вскинули пистолеты.
И над серой холстинкой русского полесья просвистели две тяжелые пули, одна вышла из пункта а со скоростью n, с ускорением Х, вычиcлить ускорение, вторая из пункта Б, со скоростью k...Вычисляйте, вычисляйте, строчите на бумажках, хотя что сухая алгебра - перед пряными числами прямо из руки Бога? Уже все размерено и рассчитано. И судьба уже наша разлинована. Ведь недаром Ольга и Татьяна, и сам царь Николай, и Бенкендорф, и миллионы зрителей - сидели, подоткнув салопы и шлафроки, по кустам и низинкам, вооружившись биноклями. Ведь недаром били уже мужики коромыслами кого-то, кто прочитал сценарий и ляпнул спойлер. Побили-побили - а сердце все не на месте, и потащили голубчика - в прорубь макать. Ведь недаром металась по холмам полуодетая краса- Мария, в полушубке на одно плечо: 'Милый, любый, пусть все пули мимо летят!' - и прикусывала крепкими зубами кончик расписного платка.
Наконец пуля дотронулась до жилета, слегка, как бы ласково, примяла ткань - и грач дал отмашку, - давайте уже! Сотня хитрых машинок с маленькими камерами - вонзились в тело Ленского: зрители не должны были упустить, как пуля проходит внутрь, разрывая ткани, пересекая трассы сосудов, вламываясь в бурелом вен. Над холмами вспыхнули экраны, развернулись в небе, головы вскинулись - туда, ввысь.
Но и Онегин обхватил голову, на челе его проступила красная корона:
- О мука необратимости, о рок! О, брат мой, мой геттингенский брат!
- Это весна, весна! - вскричала нянюшка. - Весна убила зиму! - - и вот уже на экранах - пуля поворочалась, ткнулась тупой головой в сердце, так что сердце выплеснуло клюквенную кровь - и остановилась. Из миллиона грудей вырвалось "ах", из двух миллионов глаз - побежали скупые слезинки. И вот уже - радость, вот уже - дорогу новому шоу! Весна! Весна!
И вот уже служители скатывают кровавый снег, настилают свежую травку, вот уже подслеповатые ежики, путаясь, бегут со всех лапок и втыкают листочки и цветики в мох. Вот уже гроза леса - Михал Иваныч - вышел из чащи, вразвалочку, а ежик сослепу накатился у него - поднял Михал Иваныч было лапу, чтоб прихлопнуть - но рассмеялся и помиловал, только легонько толкнул, так, что еж откатился к кусту еще неплодной малины - и сам сдернул шапчонку, закланялся мелко, захихикал, радый, что жив.
И огненная Марья, Мария с лисьими косами, с хлебными плечами, с глазами, словно ведра браги - утерла слезы, и пошла в пляс по холмам - милый, любый, вот и весна грянула, вот и весна, мы убили зиму, убили, и косточки ее высосали и выбросили, тонкие юные косточки - и глаза у нее были истовые, пьяные, и мелькали под белыми рукавами алые ластовицы.