У наших потенциальных заокеанских друзей есть такой термин "noise pollution". В смысле, звуковое загрязнение. Там, за океаном, с этим строго. Гавкнет у тебя собака ночью - нойз поллюшн, плати шраф. "Раммштайн" включил погромче - нойз поллюшн, в суд тебя, опять штраф. Мотоцикл завел - это не просто поллюшн, это целая звуковая оргия, рискуешь сесть. Нашему брату рокнролльщику никакой жизни. Но у всего в мире есть обратная сторона - даже у Луны, как оказалось.
Я, помнится, писал про неизвестного подлеца, который перебудил весь квартал аккурат в ночь на Рождество. Не то грозился всех убить, не то признавался в любви ко всему миру, причем для первого у него в голосе было слишком много печали, а для второго - слишком мало решимости... Он немного покричал тогда у меня под окнами, потом куда-то ушел, и его, вероятно, избили, потому что больше я его в ту ночь не слышал. Но привычка - вторая натура, даже если с первой не повезло. Да, он вернулся через пару месяцев, я его узнал, этот роскошный бас ни с чем не спутаешь. Вновь под окном моим орал старый знакомый, орал зычно, часто и неутомимо, и вопль его звучал так:
"Ну вы, чё?!"
Времени было два часа ночи, температура за бортом - минус двадцать семь. При минус двадцати семи глубокой ночью это существо во всю мощь пьяных легких вопрошало нас, людей: чё мы, собственно. Звучало это так: "Ну, вы! Чё-ё!" Потом - немного иначе, с цезурой: "Ну! Ввыы! Чё-ё!" Затем - синкопировано, немного свингуя, в конце отрывисто: "Ну, выыыыы! Чё!" И так далее.
Первые пять минут я ждал, что его опять кто-нибудь вырубит, и можно будет дальше спать. Следующие пять минут думал, что при таком холоде он загнется сам. Еще пять минут буддист во мне боролся с негодяем-прагматиком. Буддист предлагал вызвать ментов, чтобы придурка забрали, наконец, в теплый обезьянник, а негодяй-прагматик ехидно и в лицах изображал диалог с ментами. "Дежурный слушает!" "Простите, у нас тут кто-то громко кричит под окном. Не могли бы вы сейчас, в два часа ночи, покинуть опорный пункт, сесть в холодную патрульную машину, подъехать к моему дому и, выйдя на мороз, вступить в рукопашную с буйным идиотом? Кто говорит? О, мое имя вам ничего не скажет. Зовите меня просто Талантливый Анонимус..." Крикун все кричал, хотя порядком охрип. Негодяй-прагматик, которому надо было вставать в семь-тридцать, вышел из себя и принялся подбивать буддиста по-быстренькому одеться, пойти на улицу и прикончить дурака, из жалости к мировому генофонду. Буддист вяло отмазывался. Пока шел спор, вопли затихли. Я-таки встал с кровати и, подойдя к окну, долго высматривал коченеющее тело: а вдруг и впрямь замерзает, стьюпид бастард? Надо же тогда не ментов, надо же "скорую" вызывать... Так ничего и не высмотрев, лег спать. Больше я о крикуне никогда не вспоминал, потому что в жизни и так полно всякого дерьма, чтобы еще думать о каком-то стьюпид бастарде (вполне себе англо-саксонская фраза получилась).
Шли месяцы. Зиму победила весна, на смену давшим течь зимним ботинкам пришли ботинки демисезонные, а после настала благословенная пора летних кроссовок. Случилось событие: родители жены уехали на юг, в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов, а дома оставили немощного пса, молчаливо-скорбного пекинеса четырнадцати лет от роду. Пса надо было кормить. Пса надо было жалеть. Пса надо было выслушивать, когда он лаял. Словом, обходиться, как подобает возрасту. Поэтому жена моя Катя поехала в родительский дом, к пекинесу, и прихватила с собой дочку, ну а я - куда деваться? - отправился вслед. В Петергоф, потому что родители у Кати живут в Петергофе. Ах да, совсем забыл, вся страна зовет этот город Петродворцом, но местные почему-то больше любят название Петергоф, и меня тоже к этому приучили.
Зажили мы в Петергофе. Поначалу было клево. Представьте себе тихую окраину нарядного городка. Представьте, что у вас есть замечательный балкон, с которого, повернувшись налево, можно созерцать парк, поля, дальнюю электричку и подернутый сизой дымкой лес, а, оборотившись вправо, можно увидеть полоску моря стального цвета. Иногда кричат чайки, пронзительно и печально, словно в них вселились души моряков, не вернувшихся из автономки... Представьте себе, наконец, магазин, который находится в соседнем доме (я в тапочках туда ходил, благо лето) и дачу-огород, совсем близко, в пятнадцати минутах ходьбы (тоже в тапочках можно, в принципе). В общем, я решил, что боги нам улыбнулись, и улыбнулся им в ответ.
Потом пришел вечер, и я лег спать.
Ну, вернее, думал, что лег спать.
Первое, что подверглось переоценке - чайки. Знаете, как японцы называют чаек? Ну знаете, конечно, все свои, все аниме любят... Для тех, кто не в теме: чайка по-японски - "уминеко", дословно - "морская кошка". Странно, да? А ничего не странно. Морские кошки они потому, что, оказывается, по вечерам могут орать противно и громко, как кошки сухопутные. Свидетельствую: когда уминеко но наку коро ни, спать невозможно.
Только мы смирились с чайками и начали засыпать, как послышались новые звуки. Обмирая и кутаясь в одеяло, я подкрался к окну. О милосердие! Со всех сторон - из парка, из подворотен ближних домов, даже из леса - к нашему магазину шли зомби. Трясущиеся, оборванные, серолицые, они мерно шагали по пустынным улицам, зажав в руках мятые деньги. Они открывали клыкастые пасти и оглашали воздух рычанием. Они шаркали вывернутыми, непослушными ступнями и водили перед собой клешнями рук. Парами, тройками исчезали они в недрах магазина и возвращались уже без денег, но с бутылками. И, примостившись тут же, на парковых скамейках, на бордюрах, на детских качелях, пили, пили, пили живительный эликсир, чтобы вновь хотя бы на одну ночь почувствовать себя живыми, сбросить гнет смертельного окоченения, разогнать по жилам холодную, гнилую кровь...
Потом они все напились и стали буянить.
"Иди на х...! - кричал один. - Иди на х..!" "Курррррва! - орал другой. - Курррррррва!!" "Суки! Су-ки!!!" - надрывался третий. Слышался звон битого стекла, кого-то смачно били по морде. Проснулась Катя, заворочался ребенок. Мы наглухо задраили окна, выключили ночник и стали вспоминать разные фильмы про зомбоапокалипсис. Сошлись на том, что в реальности все намного страшнее. С тем и уснули.
Так продолжалось две недели. Днем - райское уединение, балкон и созерцание Вселенной, ночью - проклятые уминеки и зомби. Заснуть получалось только со снотворным. Я стал нервным, ходил по улицам, зыркая исподлобья в ожидании то атаки пьяного мудака с бутылкой наперевес, то воздушного нападения от чаек. Между прочим, и то и другое было совершенно напрасно. При дневном свете чайки предпочитали убираться куда-нибудь подальше, вероятно, ближе к морю, чтобы там гордо реять перед бурей, черным молниям подобно, и не провоцировать кроу-хантеров. Зомби же днем превращались в обычных людей, преимущественно отставных военнослужащих, потому что Петергоф - город военный. Престарелые мичмана, спившиеся прапорщики, вечные лейтенанты (это такая тупиковая биологическая ветвь, они сразу из материнского лона лейтенантами рождаются, лейтенантами всю жизнь служат и лейтенантами же умирают, несчастные люди, причем их на флоте дикое количество) и просто сержанты-забулдыги без роду-племени. Кроткие, вежливые, дорогу переходят только по "зебре", спросишь сигарету - дают еще и зажигалку, все подстриженные и даже, наверное, в карманах носовые платки носят, как по уставу положено. Это было днем.
Ночью они превращались обратно. Перевоплощению воспитанных людей в ходячих мертвецов всегда предшествовали мерзкие чайкины крики. Вероятно, проживи я там еще неделю, я бы раскрыл мистическую связь между чайками и упыризацией всего Петергофа. Только представьте: молодой гитарист оказывается в центре зомбоапокалипсиса. Волею случая ему открывается секретный закон, соединивший зловещих птиц и безумие, что еженощно охватывает людей. Узнав страшную тайну, гитарист принимает решение бороться с чайками; однажды, когда вечер раскидывает темные крылья над городом, наш герой выходит на крышу дома с рогаткой и вершит расправу среди пернатых. Те не остаются в долгу. На следующий день гигантская стая чаек, хохоча, набрасывается на гитариста и...
Но, хвала богам, до террора не дошло. Вернулись с юга Катины родители, и мы уехали домой.
Дома я познал тишину. Я пил тишину, словно воду, я купался в ней, обнимал ее и гладил. Это было прекрасно. Правда, я забыл вынести перед отъездом мусор, в квартире стоял неприятный душок, и жарко было, и ночью прилетел одинокий комар, а пластинки для фумигатора куда-то подевались. Но все равно было чертовски здорово завалиться в кровать, смежить веки и спокойно заснуть, не ожидая, что в следующую секунду из окна рявкнет матом пьяное животное.
Утром я пошел выносить мусор.
Тишина неторопливо отползала в темные углы. Птицы давно проснулись и пробовали голоса - нормальные птицы, воробьи, галки и вороны, которые вчера уснули вместе с солнцем, а не мерялись силой глотки после заката. Никого вокруг не было. Я поставил мусорное ведро на землю и, счастливый, вздохнул.
"Ааааааааааааа!" - завопили неподалеку.
"Всё, - обреченно подумал я. - Они здесь. Главное - не паниковать, только не паниковать. Движутся они медленно, и, если раздобыть дробовик, то можно продержаться очень долго... главное - не паниковать". Взяв ведро наизготовку, я принялся озираться в поисках живых мертвецов.
Но вместо мертвецов из-за угла на меня выбежал худосочный усатый мужик в семейных трусах и грязной майке. Мужик бежал трусцой, держа перед грудью сжатые кулаки. На его лице усталость мешалась с удовлетворением от процесса. Не добежав до меня полсотни метров, он перешел на ходьбу. При этом мужик тряс головой и легонько взбрыкивал голенастыми ногами, совсем как норовистый скакун.
Потом он раскрыл рот и зажмурился.
В этот момент ему наперерез выехал велосипедист - выехал откуда-то из-за мусорного бака. Черт знает, чем он там занимался. Велосипедисты - люди непредсказуемые. Видимо, у этого тоже по утрам был запланирован спорт, и никто не виноват, что спортом он занимался там же, где усатый мужик.
Мужик раскрыл рот еще шире и выдал:
- Аааааааааааааааааааа!!!
Это произошло как раз в ту секунду, когда с ним поравнялся велосипедист. Тот резко вильнул, что-то жалобно щелкнуло, скрипнули шины, и с невнятным "ять" велосипедист улетел в придорожные кусты. Усатый не обратил на него внимания. Он прошел еще несколько шагов, крикнул напоследок (уже тише) "Ооооооооо!" и, сжав по-прежнему кулаки, пустился трусцой. Через мгновение он скрылся из виду. Тишина вновь охватила мир, только из кустов вместо птичьего щебета раздавалось кряхтенье велосипедиста.
А я - я смотрел вслед этому чудаку в семейных трусах, и тихо радовался. Я узнал этот голос, этот сочный, роскошный бас. Вот ведь живучая сволочь. Выходит, не замерз тогда, зимой. Еще всех нас переживет, эвон какие у него упражнения. В Аризоне, скажем, его давно бы к ногтю прижали за террористический нойз поллюшн. А у нас - живи, ори, радуйся, велосипедистов пугай. Вообще, думал я, помахивая ведром и неспешно подходя к парадной, вообще зажрались наши потенциальные друзья, да. Собака гавкнет - штраф, мотоцикл затарахтит - в суд... А зомби-алкоголиков не хотите ли послушать? А не желаете ли проснуться среди ночи от "ну вы, чё", внять этому вопросу, задуматься и задать его себе в своем сердце - чё это мы, в самом деле? Нет, понятно всё, конечно. Найдут они управу и на зомби, и на внешне абсолютно неуправляемого психа-крикуна в трусах. Но кое-что останется неподвластным даже судебным приставам Пиндостана.
Чайки.
Им не одолеть чаек.
В самом деле: штрафовать их как-то бессмысленно, согласитесь. Сажать в тюрьму - так сначала же поймать надо. Стрелять дорого. В природе естественных врагов у них, по-моему, немного. Разве что кречетов каких-нибудь напустить, да только что могут сделать два-три десятка кречетов, пусть даже сотня - против тысячной стаи чаек? Вы же видели, сколько их на помойках летает. Камикадзе - вот кто ваши кречеты. Травить чаек глупо, они на тех самых помойках, небось, такого нажрались, что теперь к любому яду устойчивы. Как Чезаре Борджиа. Ничего с ними поделать не смогут. Ни-че-го!
Поэтому хрен с вами, твари горластые. Орите, мать вашу. Орите. Вы - последнее, что у нас осталось непобедимого. Ну, может не последнее, но осталось немного.