Аннотация: Женщину, сидящую в кресле, звали Лошадь. Кличку она получила от Славика за громадный рот и длинные зубы. Прошу не путать с Мальвиной — железной Лошадью Ремарка, ибо та была проститутка, а эта Лошадь — порядочная женщина.
С противным хрустом скальпель разрезал кожу, беспрепятственно прошел мышцы, уперся в надкостницу нижней челюсти, -- гноя не было, как, впрочем, и боли во время вскрытия предполагаемой инфицированной раны.
-- Странно, странно, -- недоуменно пожал плечами заведующий кафедрой хирургической стоматологии профессор Кошкин. -- Ну, ничего! УВЧ, компресс на область припухлости...
-- Может, антибиотики широкого спектра действия? -- предложила ассистентка.
-- Марья Ивановна! -- профессор раздраженно сорвал с руки вспотевшую перчатку.-- Вы скоро настолько приучите человечество к вашим антибиотикам, что ни одно лекарство помогать не будет, и так уже вывели резистентные к антибиотикам штаммы. Начните с сульфаниламидных препаратов. Через неделю все пройдет.
Не прошло! Через неделю Славик умирал от сепсиса, если точнее -- от заражения крови.
Он вообще, этот профессор, был тупица и говнюк. Рассказывали, что в качестве члена Государственной комиссии он был приглашен в Омск.
-- Ой! Ленечка едет, мы с ним учились вместе, -- в который раз повторяла стоматологиня предпенсионного возраста. -- Он ведь ухаживал за мной. Кто знал, -- непритворно вздыхала она, что он профессором станет? "Ведь ничем не выделялся, туповат даже был, если честно", -- это она про себя так думала, вслух же говорила, гордясь знакомством: "Он был красавец! На артиста Кадочникова похож".
Словом, ждала с нетерпением. Наконец подъехала черная "Волга". Красиво стареющий, высокий, с густой гривой седых волос, профессор дождался, пока жополизы из его свиты откроют дверцу, и вышел. Навстречу неслась с цветами в руках подруга молодости, а к стеклам окон прилипли носами любопытные. У особо сентиментальных даже увлажнились глаза, у особо завистливых увлажнились ладони.
-- Леня! Ты не узнаешь меня? -- закричала подружка. Что-то подсказало ей, что на шею бросаться не следует, она протянула к нему руки, да так и остановилась, все еще надеясь хоть на какое-нибудь внимание. Ей уже было наплевать на его истинное к ней отношение, но она точно знала, что любопытные глазеют в окна и что эти, с потными ладонями, сейчас возрадуются, да и тех сентиментальных огорчать не хотелось.
-- Здравствуйте, Татьяна Владимировна, -- сухо и очень официально произнес профессор и ведь отчество не забыл за тридцать лет, мерзавец, и хоть бы к ней обратился, а то ведь совсем к незнакомому.
-- Ведите меня к профессору Никанорову, -- сказал и Танечку кругом обошел, не оглянувшись.
Хотела, хотела поработать еще на пенсии, но после того случая оставаться на кафедре не пожелала, изменилась как-то -- все молчком, молчком, ушла, незаслуженно обиженная, на заслуженный отдых, а вскоре и преставилась.
И вот теперь этот гад весело проколол сибиреязвенный карбункул, по тупости своей не обратил внимания на черный струп, являющийся характерным клиническим признаком, сломал последний барьер, построенный организмом против тяжкой инфекции, и побежал возбудитель в кровь.
-- Где гной, там вскрой, -- важно сказал профессор, гноя не получил, но не расстроился, а носитель особо опасной инфекции с полными карманами честно заработанных денег вышел на улицы миллионного города.
* * *
Неделю назад завхоз студенческого отряда "Эскулап" Слава Богучаров зарезал на бешбармак барана. И ведь обратил внимание наблюдательный студент на язвочку на курдюке барана и спросил, что бы это значило, у чабана.
-- А это его провокатор боднул, -- объяснил казах, -- он у нас отару пастись водит. Куда он, туда и они. Козлы, они почему-то вообще, умнее баранов. И всегда впереди один ходит, как начальник.
-- Субординацию соблюдает, -- понимающе кивнул Славик, -- а почему он провокатор?
-- Потому что на актюбинском мясокомбинате такой же есть. Он баранов на бойню водит. Построит в две шеренги -- и под нож, а сам за другой партией отправляется.
-- И правда, провокатор, а зачем он барана-то боднул? -- допытывался завхоз.
-- Не слушался, наверное. Он у нас строгий.
Чабан правды не знал. Баран был болен сибирской язвой, и спасла студентов от верной гибели, то есть от кишечной формы язвы этой, хорошая термическая обработка: два часа варился баранчик в казане и был съеден под водочку без остатка, и никто не заболел -- только Славик: он внес инфекцию в свежий порез на щеке, вытирая окровавленной рукой пот с лица.
Через три дня появился пузырек, если по-научному: пустула, он не досаждал и был сбрит местным брадобреем в парикмахерской поселка Караул-Килды. Сколько еще человек побрил потом инфицированной бритвой нечистоплотный цирюльник -- одному аллаху известно, а Славик не просыхал три дня, так как работа закончилась в среду, деньги жгли ляжку, а поезд отходил на Урал только в пятницу. Из срезанной пустулы выделялась лимфа, немного, но стабильно -- две-три капельки в день, на месте пузырька подсыхала корочка. Славик срывал ее, потому что она страшно чесалась, и, будучи под алкогольной анестезией, общего ухудшения состояния не отмечал, спал с поварихой в саманном сарайчике, и ведь не заболела повариха, облизывая инфицированную лимфу -- то ли иммунитет, то ли Бог спас. Может быть, алкоголь, принятый в большой дозе, нейтрализовал токсин, а, скорее всего, происходила в Славкином, насыщенном половыми гормонами, организме мутация. Да, да: был патогенный возбудитель болезни, а в Славке стал -- не очень, хотя шесть мышей, зараженных его кровью для биопробы, сдохли на третий день. Откинули копыта грызуны, а темпераментная повариха и поныне жива, здорова, хоть и имела с инфекцией непосредственный контакт. Но кто мог знать?
Славик тоже хорош, он же проходил на микробе (микробиологии) язву эту проклятую и даже латинское название помнил: антракс, не отсюда ли -- антрацит, по аналогии с черным, блестящим струпом? Он даже помнил, как выглядит эта зараза под микроскопом, но вот клинику забыл, хоть убей, да это и не мудрено, если на первых курсах проходили все, кроме медицины: атеизм, историю КПСС, научный коммунизм, политэкономию капитализма и даже социализма, что было смешней всего: как можно изучать то, чего в природе не существует?
Славкина неосведомленность имела смягчающие обстоятельства вот еще почему: он же показывал припухлость врачу областного студенческого штаба, затем в Свердловске дежурному доктору железнодорожной станции -- все в один голос утверждали, что это типичная инфицированная рана. Теперь вот этот болван -- профессор! Назначил УВЧ, а высокочастотный ток абсолютно противопоказан на ранней стадии заболевания, потому как способствует продвижению возбудителя в кровь.
"Вот непруха, -- думал Славик, выходя от Кошкина с заклеенной пластырем щекой, -- полные карманы денег и заболел так некстати". Как будто есть на свете смертельные болезни, которые -- кстати. "Пойду в семью", -- решил он. "Семья" образовалась в результате обострения перманентной войны студентов с комендантом пятого общежития Лидией Павловной.
Страдающая обжорством, хитрая уральская бабенка всем улыбалась в глаза и всех без исключения закладывала. Зайдет, бывало, в комнату с улыбочкой: "Ох! Разбойники! Выпиваете с девушками, да еще которые без документов проникли! Смотрите у меня! На что уж у меня ангельское терпение, и то... Собственно, вы меня даже не злите, а огорчаете несказанно, чтоб это было в последний раз! Договорились?" Пожурит так беззлобно, про родителей спросит, иногда и рюмашечку принять не откажется, уйдет и непременно докладную накатает, а после этого еще ласковей становится. На следующий семестр придет студент место в общаге просить, а ему отказ, потому как был сигнал. Ну, а инородцев, ксенофобка, на дух не переносила, евреев в особенности. Сидит как-то Славик, учит гистологию, врывается Игорь Баташев, ныне покойный: убило током в стройотряде в Кунгуре. Ну вот, вбегает он к Славику в комнату, когда живой еще был, и кричит: "Пиздец, облили сучку мочой из ведра (неделю всей комнатой мочу для нее собирали) подпасли падлу, когда она под окном разговоры из комнат первого этажа подслушивала, и окатили. Она окна заприметила, комнату вычислила и милицию вызвала. Мы дверь на ключ закрыли, вроде нас дома нет, и к тебе. Теперь есть только один выход: спуститься на простынях из твоей комнаты, а когда менты приедут, зайти в общагу демонстративно, как будто только сейчас из института возвращаемся. Скрутили простыни, Славик спустил мстителей со второго этажа. Сидят менты, акт вандализма заполняют со слов Лидии Падловны, и вдруг ребята с улицы заходят, здороваются, почту проверяют и идут к себе наверх. Выкрутились, но знали, что пронюхала комендантша про альпинизм с простынями, злобу затаила и часа своего ждет. Ей торопиться было некуда, все равно попадутся -- не монахи ведь. Да уж! Вскоре случай представился. Убили недалеко от общаги некоего Темиргалиева, из города Гремячинска.
"А не живет ли тут поблизости от места происшествия его земляк?" -- совершенно логично размышлял детектив, и да здравствует прописка! В ближайшей же общаге проживал студент из города Гремячинска Слава Богучаров.
-- Как Вы думаете, -- спросили у Лидии Павловны бравые ребята из убойного отдела -- способен Богучаров убить человека?
-- Мать родную пришьет за копейку, плачет тюрьма за супостатом, давно уже плачет! -- старательно изобразила возмущение комендантша, и Славика объявили в розыск.
А он ни сном ни духом ничего не знает, накупил себе кефиру и в пустой комнате у первокурсников (они сессию пораньше сдали) сидит себе и к экзамену готовится.
"Ну, все, -- думают менты, -- в бегах голубчик, раз в комнате у себя не появляется".
Вдруг видит комендантша, что Славик вниз по лестнице спускается, поздоровалась радушней обычного и ментам мигнула. Надели наручники и -- в серый дом на Комсомольском проспекте.
-- В карты играешь?
Тут только Славик сообразил, за что его арестовали. Играли студенты в преферанс, по полкопеечке за вист, но Славик премудрости сей толком так и не научился и за стол с ними не садился.
-- Играю, но не на интерес.
-- Что ж, -- радуется следователь, -- сыграем, -- и фотографии убитого веером на стол.
-- Узнаешь его?
Знал, конечно, даже в школе вместе учились когда-то, видел по мордам ментов, что скрывать знакомство неразумно, прочитали правду по выражению лица.
-- Знаю его прекрасно, но лет пять уже не встречался с ним.
Да кто ж тебе, миленький, поверит?
-- Где с ним пил последний раз, за что убил? Признавайся! И по почкам, и по почкам, чтоб синяков не было. Бросили в камеру предварительного заключения, и неизвестно, чем бы дело закончилось, не попадись настоящий убийца по глупости.
Тогда-то и решили покинуть общагу добровольно, от греха подальше. Лидия Павловна как узнала, расстроилась даже, до самого трамвая проводила:
"Вы мне как родные, -- говорит, -- скучать буду, забегайте в гости непременно".
Сняли на Разгуляе двухкомнатную квартирку в старом рубленом доме. Прелесть квартирка: отдельный вход, окно выходит в огородик, очень удобно, потеряв где-нибудь ключ, залазить в помещение через окно. Без удобств, правда, но туалет не на улице, а в сенцах. Сняли хатку втроем, но ни дня одни не жили. Друзья притащили от Лидии Павловны матрацы, без ее ведома, разумеется, и всегда кто-нибудь был в гостях, ну и, конечно, дамы, дамы, дамы.... Кто-то назвал квартирку "семьей". Прижилось. И где-нибудь, загуляв в ресторане, солидный человек, может быть, даже доктор, говорил, бывало: "А поедем-ка, дорогая, мы с тобой в "семью", и хорошему человеку место было обеспечено.
Нигде в мире не стоит так остро вопрос: "Где?", и нигде в мире не бывает так весело.
Славик открыл дверь. Загорелая молодая женщина в неглиже сидела в кресле лицом к нему, широко раскинув приятной полноты шоколадные бедра. Голый Яша Кац в очках, стоя перед ней на коленях и уткнувшись горбатым носом ей в пах, делал ей, как он сам выражался, премедикацию1. Разогревал даму со вкусом, со смаком, останавливаясь, по-дегустаторски причмокивая языком, прижимая его к небу и втягивая внутрь щеки. Глянцевый конец его желания, в причудливом переплетении синих, набухших вен, бился в нетерпении о край кресла. Дама не вскрикнула, не сделала попытки закрыться, наоборот, еще шире развела колени и по конвульсиям внизу живота видно было, что она достигает кульминации, переживает ее насыщенно и неоднократно от того особенного ощущения бесстыдства, которое у женщин определенного сорта провоцирует чудесное трепетание тазовых мышц, ответственных за сладострастие.
"В каждом из нас умер эксгибиционист, -- отметил Славик, проходя к себе в комнату, а еще он удивился вот чему: -- Откуда, интересно, у еврейского юноши, интеллигента в третьем поколении, такой выраженный пролетарский венозный рисунок и что ж он пенсне-то не снял?"
Что-то изменилось в ощущениях после прокола щеки: появилась небольшая слабость, едва заметное угнетение вестибулярного аппарата -- как-то неуверенно держал равновесие, но вместе с тем пришла спасительная эйфория: все прекрасно, безответственно, а главное -- весело!
На его кровати спала Коробочка. Славик был мастер. Кличка, им придуманная, приклеивалась на всю жизнь. Женщину, сидящую в кресле, звали Лошадь. Кличку получила от Славика за громадный рот и длинные зубы. Прошу не путать с Мальвиной -- железной Лошадью Ремарка, ибо та была проститутка, а эта Лошадь -- порядочная женщина.
Коробочка -- белокурая толстушка -- получила прозвище, как вы сами понимаете, за квадратность форм. Она была законченная мазохистка и не какая-нибудь легко пробиваемая слабеньким ударом плетки по голой попке дурочка из немецких воскресных порнушек, нет, плетью ее не прошибешь: ее надо было кусать со всей силы, до капустного хруста, до крови и вгрызаться преимущественно в сосок, а если последний был намедни травмирован, прокусывать нужно было aреолу. В любом случае укус должен быть максимально приближен к соску. Когда зимой Славик с Сашей Газманом (он же Шлейма Менделевич, он же Нос, кличка дана за выдающиеся размеры последнего) сняли эту парочку в ресторане "Урал" и привели в "семью", Славик не был удивлен просьбой дамы укусить ей сосок. Он и сам любил во время контакта ощущать во рту розовую вершинку груди.
-- Сильней! -- попросила мадам, -- еще сильней!
-- Но я же откушу его.
-- Укуси со всей силы, или я тебя возненавижу!
А после "того" к ней возвращалась обычная болевая чувствительность и она боялась, что кавалер нечаянно коснется ее травмированной груди. Потом она прикладывала к ране холодные компрессы, лечила укус всевозможными мазями, а как только грудь заживала, неизменно появлялась в семье снова. Случай, как говорится, клинический.
"А вы знаете, коллеги, -- дурачился Нос, -- что наша Коробочка гораздо жизнеспособнее, так называемых нормальных в половом отношении особей? Обращаю ваше внимание, доктора, на тот факт, что в ее толстеньком организме страдания трансформируются в удовольствие, а что сие должно обозначать? А это означает, несчастные двоечники, что такие, как Коробочка, не должны погибать от болевого шока. А сколько достойных граждан, безвременно отошедших в мир иной в результате этого страшного осложнения банальнейшей травмы, уже потеряла наша любимая советская Родина? Сказать страшно!"
Славик потянул указательным пальцем за декольте: многострадальная грудь светилась розовым эпидермисом свежего шрама. Можно было будить, но, если честно, что-то не хотелось сегодня кусаться.
-- Если я когда-нибудь женюсь, -- заявил Яшка, входя в комнату, -- то только при одном условии. В моей комнате должны стоять три кровати: на одной ты с человеком, на другой -- Нос.
Все знакомые девушки назывались в семье по именам или чаще по кличкам, новенькие, не побывавшие еще в постели, назывались человеками. Например: "Вы меня достали! Мне надо патанатомию учить, а Нос привел человека".
Славик согласился с Яшкой, он придерживался того же мнения. За время проживания в семье без недремлющего ока Лидии Павловны они так привыкли к синхронным и хоровым совокуплением со сменой подружек, хохмами, поездками за полночь в привокзальный ресторанчик за жратвой и выпивкой, что уже не могли себе представить убогий коитус в одиночестве, без общения с друзьями. Они достигли в отношениях с женщинами другого качественного уровня, и уровень этот был на порядок выше привычного представления благочестивой части человечества о нормальном положении вещей. Не было ревности, не было презрительного отношения к женщине только за то, что она сразу же легла в постель. Она делает мне хорошо -- за это ей большое спасибо, ушла ночью спать к другу -- ради бога, я его люблю, я им не брезгую и хочу, чтобы ему тоже было с ней хорошо. Не было влюбленности, может быть, отсюда такая терпимость? На плотскую любовь смотрели просто, как на хлеб.
Пришел Мамед, он же Дима Кичанов. Дедушка Димы по отцу был наполовину лезгин, наполовину -- русский, бабушка по отцу -- грузинка, мама -- армянка. Дима закончил в Закаталах азербайджанскую школу. Смуглый, с каракулем чернющих волос, говорящий по-русски с акцентом, Дима был записан в паспорте русским, получил кличку Мамед, привык к ней и не обижался.
-- Что тебе сказал профессор? -- Мамед пристально рассматривал Славкину щеку.
-- Сказал: где гной, там вскрой. УВЧ назначил.
-- Но у тебя, по-моему, припухлость увеличилась.
-- ... с ней, -- отмахнулся Славик, -- надо возвращение обмыть.
-- А Света где?
-- Пахан в Закамск увез, рыдала, как будто нас на фронт провожала.
Свету привел в "семью" Мамед. Привел на ночь, а Света осталась навсегда. Чем привлекли шалунью из обеспеченной семьи веселые и всегда готовые на сексуальный подвиг студенты, догадаться нетрудно.
Крупная, со сливочными плечами, длинными, чуть округленными нежнейшим жирком молодости бедрами Света была дочерью известного в криминальных кругах директора престижного кафе. Она избегала придаточных предложений, излагала кратко, но всегда по делу, мило шепелявила, была естественна до глупости и ненасытна в любви до патологии.
-- А я люблю кавказцев, -- заявила Света с порога. -- Я от них торчу!
При этом вместо "ч" она произнесла "т" и получилось "тортю".
Сначала Света спала с Мамедом, потом, в его отсутствие, с любым членом семьи, находящимся в тот момент дома. Поначалу это делалось нелегально, а когда любовный пыл Мамеда несколько угас, стала отдаваться влюбленным в ее прелести студентам по очереди и официально. Когда Мамед засыпал, Света поворачивалась животом к лежащему напротив Славику, широко раздвигала согнутые в коленях ноги и открывала любопытному глазу интересное. Это было восхитительно, и, как только Славик сбрасывал с себя одеяло, демонстрируя боевую готовность, соблазнительница перебегала к нему.
Нос с Яшкой спали в другой комнате, но не было случая, чтобы Света обидела невниманием кого-нибудь из них.
Сам Арам Хачатурян, ставивший в Перми балет "Спартак", был сражен ее красотой. Микроскопически маленький Арамчик пригласил Свету на танец в ресторане "Кама" и получил вежливый отказ. Это обстоятельство так огорчило постановщика, что он снизошел до объяснений. Он вывел Мамеда в вестибюль и, как кавказец кавказца, напрямую спросил: "В чем дело?"
Стоявший рядом Нос поведал Хачатуряну, что девушка родилась в семье староверов, а потому набожна, неприступна и на редкость целомудренна.
"Жаль, очень жаль -- огорчился великий композитор, -- мне кажется, я бы мог почерпнуть от нее вдохновение".
-- Ты, почему отказала в танце звезде мировой величины? -- поинтересовались ребята.
-- Но он же мне по яйца.
Приезжал папашка, увозил Свету домой, но она возвращалась обратно. Родитель грозился спалить этот притон к такой матери вместе с его обитателями, если дочь не вернется домой -- бесполезно. Света горела в огне коллективной любви, охлаждаться не собиралась и никаких пожаров не страшилась. Студенты, в свою очередь, тоже пытались объяснить Свете опасность ее дальнейшего пребывания в семье -- безрезультатно. Поехали однажды как будто бы в ресторан, открыли на ходу дверцу трамвая, выскочили и убежали, оставив Свету в транспорте. Это был намек. Света намеков не понимала, вернулась, разбила окно, залезла в квартиру и больше из нее не выходила.
Решили привлечь белоручку к хозработам, заставили заниматься стиркой. Света, в жизни своей даже собственных трусиков не постиравшая (все делала домработница), терпеливо стирала, сушила, гладила рубашки, медицинские халаты, но из семьи не уходила. Возникла еще одна проблема, проблема ее кормежки. Студенты перехватывали в институтской столовой, а что должна была есть новоявленная прачка? Решено было кормить ее по очереди: один день Мамед, возвращаясь, покупает пирожки, другой день Нос -- беляши, на третий день Славик несет бутерброды. Кроме того, было вынесено постановление на семейном совете об обязательном и ежедневном приобретении бутылочки вина "Ркацители" (его называли в семье "Ракомцители") дабы Света, питаясь всухомятку, не испортила себе изнеженный деликатесами в родительском доме желудок.
Любящий папашка прислал последнее предупреждение в лице трех уголовников. Чтобы не было претензий и недоговоренностей, выставили алкоголь и сели за стол переговоров: Свету с семьей усадили по одну сторону стола, послов от пахана -- по другую.
-- Мы ее не держим, спросите у нее сами.
Спросили, почему она живет в этой халупе без мебели, без телевизора, с удобствами в сенях, почему огорчает родного папашку-пахана?
-- Потому что я их люблю.
-- Кого конкретно? -- грозно повысили голос бойцы-уголовнички.
Света окинула взглядом членов семьи: "Всех!"
Дали студентам три дня сроку: найти любой способ, как эту проблядь от семьи отвратить. Это был вызов, -- в семье девушек не оскорбляли. Темпераментный Мамед вышел в сени и вернулся с топором в руках. Показали визитерам на дверь, достали у разгуляйской шпаны кастеты и "машки" -- залитые свинцом куски шланга -- и стали ждать нападения. Никто не напал -- пахан, не дал санкции. Приехал сам на машине, сказал Свете, что мать, не выдержав разлуки с любимой дочерью, заболела и выздоравливать не собирается до тех пор, пока блудная дочь не возвратится. Света рыдала, как на похоронах, но не по причине болезни матушки, а по причине расставания с семьей. С тех пор больше не появлялась. Наверное, находилась под домашним арестом.
Пришли оперные Птички, закричали с порога:
-- Что у тебя со щекой?
Впервые Птичек привел в "семью" Рабинович.
-- Вот, -- указал на одну из девушек утонченный подъебщик, -- работает буфетчицей в оперном театре и пишет при этом изумительные стихи.
-- Прочитай нам что-нибудь из твоих ранних произведений, -- попросил Рабинович.
Долго отнекивалась, утверждала, что нет куража, потом все-таки согласилась работница буфета, сказала, что стихи посвящаются мужу-изменщику, покинутому ее по причине его непрекращающегося кобеляжа:
Ты, паскуда, блядовал, А я уехала в Губаху. Ты мне всю душу обосрал, Я пойду, повешусь на хуй!
Это был полный отпад. Больше всего хочется смеяться тогда, когда вслух этого делать нельзя. Ее хвалили, выбегали в сени, падали на пол в слезах.
-- Я не могу, -- кричал Нос, -- я сейчас обоссусь.
Потом вытирали глаза, заходили в комнату, отмечали тонкий лиризм, глубокое содержание произведения.
-- Ты, преступница, -- кричал негодяй Рабинович, -- зарываешь в землю такой талант, потомки тебе этого не простят, ты должна обязательно опубликоваться, выпустить сборник стихов, я даже название уже придумал: "Сокровенное", у меня есть знакомый издатель, можно сказать, близкий друг. Сомневаешься, что мат не опубликуют? А мы за границей издадим. В Израиле гонорар шекелями получишь.
Легковерная поэтесса воодушевленно выдавала очередной шедевр. Прозвали барышень оперными птичками, за постоянную, непрекращающуюся болтовню между собой, похожую на птичий щебет. Птички тоже снимали уютный клоповник у колхозного рынка. Стали дружить семьями. Первым отметился у всех трех Яша Кац, потом Славик, и когда Нос спросил у них, как они находят Славика в постели, поэтесса ответила: "Не хуже Каца".
Фраза была незамедлительно взята семьей на вооружение. Посторонний человек ни за что бы ни догадался, о чем идет речь, услышав следующий диалог:
-- Ну, как солянка? -- спрашивал Нос, подсаживаясь к друзьям за столик.
-- Не хуже Каца, -- отвечали ему, и сидящий за столиком посторонний смотрел на ребят недоуменно, а на солянку -- подозрительно.
Разбудили Коробочку, пошли отмечать Славкино возвращение. Зашли в "Каму", убийца Юра Храмов пел с эстрады: "Спи, моя Наташа". Несостоявшийся врач-стоматолог, мастер спорта по классической борьбе, Юра убил человека, занимаясь на последнем курсе мединститута. Произошло это следующим образом. Поехал к другу на свадьбу в город Сылву. Как человек практически непьющий, вышел погулять Юрочка по ночному городу, устав от пьяной компании, а гулять в одиночку по незнакомым уральским городкам не следует. Пробегающий мимо пацан сорвал с него пыжиковую шапку и попытался удрать. Юра без труда догнал щенка, шапку забрал, дал грабителю легкого пенделя и оказался в окружении таких же недоносков. Юра умел бороться, но совершенно не умел драться. Пока он тушировал одного, другие били его велосипедными цепями по голове. Кроме того, схватка происходила по колено в снегу, что затрудняло проведение приемов. Окровавленный борец выскочил на тротуар и первому же нагнавшему его подонку провел суплес, то есть перехватил противника сзади, сцепив кольцом руки у него на груди, и кинул его через себя, падая на мост. Юра небольно ударился затылком об асфальт, а нападающий -- очень больно головой о фундамент, после чего скончался от полученной черепно-мозговой травмы, совершенно несовместимой с его беспутной жизнью. Юра был арестован, госэкзамен в институте пропустил, был по суду оправдан и теперь подрабатывал в ресторане в качестве солиста. Он усыпил комнатным голосом Наташу, подошел к столику, спросил у Славика про щеку и посоветовал обратиться к профессору Бернштейну, специалисту по кожным заболеваниям.
"Эти мудозвоны не понимают ни хрена, тут что-то не так" -- заключил он, показывая на опухоль.
Славику что-то не пилось, раздражал странный дискомфорт в животе, алкоголь не действовал, как обычно, вместо веселья появилась тревога.
"Надо было к маме в Гремячинск съездить", -- совсем затосковал он. Еда тоже почему-то вызывала отвращение. Славик заставил себя выпить пару рюмок, тревога ушла, но аппетит не появился, захотелось спать, он отвел в сторону официанта, расплатился за компанию и вышел на улицу. Выходя, увидел себя в зеркало и ужаснулся: за эти несколько часов после прокола щеки опухоль увеличилась вдвое, приобрела какой-то синюшный оттенок и нехороший блеск, как на срезе начинающегося портиться мяса.
"Надо будет сходить к Бернштейну, -- провел пальцами по припухлости Славик, -- а то эти дураки доведут до флегмоны".
На углу он столкнулся нос к носу с компанией Черныша.
"Если банда направляется в ресторан, -- прокрутил ситуацию Славик, -- они продолжат начатый у Варвары разговор и тогда Носу не поздоровится".
Год назад вездесущий Нос привел его к Варваре. На самом деле ее звали Люда, но в молодости она носила русую косу, отчего знакомые звали ее Варвара краса-длинная коса, потом коса уступила место короткой прическе, а кличка так и осталась. Варвара жила в Балатово на первом этаже хрущевки. Сели за стол. Тонкая, остро заточенная стамеска зачем-то лежала в хлебной корзинке. Славик положил ее на подоконник, вспомнив известный закон драматургии: если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно непременно выстрелит.
Ни с одним мужчиной в мире Варвара не могла вознестись к вершине физической любви, будь он трижды гиперсексуален, изобретателен в постели и по-солдатски неутомим. После года ежедневных экспериментов с мужем и неоднократных неудачных попыток получить удовлетворение с любовником Варвара осознала свою неординарность, с супругом развелась, устроилась официанткой в ресторан и зажила полнокровной половой жизнью, привозя из кабака сразу двух самцов, выбранных ею по вкусу. Когда Нос подъехал к ней с добрыми намерениями, она приказала захватить с собой еще кого-нибудь.
"Только чтоб не страшный был", -- уточнила она.
А в спальне у Варвары баночка из-под майонеза всегда под кроватью. В нее собирается сок любви. На его основе изготавливается самодельное косметическое средство, которое, со слов Варвары, резко замедляет старение и бьет по качеству любой из существующих в продаже кремов. Надо отметить, что выглядела Варвара для своих лет великолепно. Не благодаря ли самопальному бальзамчику?
Позор отечественному парфюму! И да здравствует народный косметолог Варвара, органолептическим методом установившая, что "у брюнетов запах омолаживающего средства более ароматен, чем у блондинов. Чем дольше срок воздержания, тем солоней эякулят. У только что созревших для постельных упражнений мальчиков извержение почти сластит, а старики для донорства не годятся вовсе, потому что семя их горькое, как правда".
Утром забарабанили в дверь так требовательно, настойчиво и нетерпеливо, как могут только стучать ревнивые мужья, внезапно возвратившиеся из командировки.
Голая Варвара соскочила с кровати, затревожилась необычайно, приказала утомленным любовникам срочно надеть портки, открыла дверь и в комнату вошел местный гопстопник по кличке Прокурор в сопровождении Черныша, тоже блатяка, но рангом пониже.
-- Ну, ты, Варвара, даешь! Ты че в натуре? С жидами трешься? -- он показал на Газмана, чей нос, действительно, сомнений в национальной принадлежности не вызывал.
-- Пойдем, выйдем, -- предложил Нос.
Вышли на лестничную площадку. Нос засветил Прокурору грамотно "двоечкой", но тот не упал, он хорошо держал удары, а вот Нос -- не очень, сказывалась бессонная ночь и вчерашний перепой. Он пропустил две приличные плюхи, чего с ним обычно не случалось, и вывалился с Прокурором на улицу.
По неписаным правилам уличного боя категорически запрещалось разнимать дерущихся, а если все-таки такая необходимость возникала, оттаскивать, хватать за руки следовало противника, а не друга, дабы тот, отвлеченный тобой от борьбы, не получил бы впопыхах колотуху или, не дай бог, перо в бок. Короче, бдительность, бдительность и еще раз бдительность. Точно так же запрещалось в подобной ситуации задавать глупейший вопрос: "За что?" То есть спросить, конечно, можно было, но сначала необходимо было отоварить противника. Скажем, сошлись два на два. Ударили приятеля. Потом поинтересуешься: за что? Сначала бей рядом стоящего. Что и сделал Славик, прицельно хрястнув Черныша в переносицу. Перепрыгнул через упавшего и выскочил на улицу. Прокурор со штакетиной в руках гонялся за Носом. Стилетом блеснул на зимнем солнце торчащий из бруса длинный гвоздь. Нос отбегал на безопасное расстояние и снова возвращался, опасаясь за Славика. И не зря. Прокурор понял, что резвого Носа ему не догнать, и побежал к Славику.
"Нужно зайти в подъезд, -- сообразил Славик, -- там штакетиной сильно не размахнешься".
И вдруг он вспомнил про стамеску на окне. Забежал в комнату. Стоящий раком над ванной Черныш смывал с морды кровь. Славик сунул инструмент в карман и стал у входа в подъезд. Незаконно носящий звание служителя Фемиды размахнулся, Славик отступил в дверной проем -- удара не получилось, а когда Прокурор попытался войти в подъезд, он всадил стамеску в бритый череп бандюгана.
"Застряла под кожей. Вошла, наверно, под апоневроз", -- выставил диагноз студент, с усилием выдергивая оружие.
Мотнул головой Прокурор по-лошадиному, попытался зажать рану руками, выскочил на улицу, заливая свежий снег кровью: "Ну, суки, мы вас сейчас кончим", -- и побежал за подмогой.
Когда Прокурор вернулся с кодлой, ребят уже не было. Пошли с горя обмывать поражение. Время было девять часов, а водку продавали с одиннадцати. Попытались уговорить продавщицу, но она была новенькая, не знала, с кем имеет дело, и отказала наотрез.
Прокурор перепрыгнул через прилавок, зарезал продавщицу, взял водки, сколько хотел, а получил за это, сколько дали -- пятнадцать лет строгого режима. Черныша Славик встречал в городе, но тот его не узнавал или делал вид, что не узнает, а вот теперь банда входила в "Каму", где сидел Газман, чей нос не запомнить было просто невозможно. Славик вернулся в ресторан и предупредил Носа.
-- Сколько их? Пять? Шесть? -- радостно поинтересовался Нос и, не дожидаясь ответа, уверенно: "Отмахнемся".
Пьяный Газман страха не имел. Славик для страховки попросил помочь в случае необходимости сидящих за соседним столиком гасконцев (так звали за драчливость его земляков из Гремячинска) и покинул ресторан.
Моросил дождь. На остановке напротив оперного театра стояла одетая не по сезону молодая женщина. Дорогой замшевый плащ уже промок и потемнел на плечах, искрился брызгами дождя добротный бежевый чемодан, видно было, что женщина мокнет уже давно.
-- Что же вы без зонтика? -- начал рефлекторно, по привычке клеить даму галантный кавалер и вдруг вспомнил, что у него опухла щека. Кольнуло сердце, тревожно стало как-то, показалось, что он слушает себя со стороны и со стороны же вглядывается в свое, ставшее асимметричным лицо. Он уже пожалел, что начал разговор, но женщина охотно сообщила, что приехала из Ростовской области и что ее дезинформировали: сказали, что в августе на Урале уже заморозки, а оказалось, что тепло и дождик моросит, сказала, что была уже в трех гостиницах: мест нет -- какой-то съезд крестьянский, все забито, теперь вот ловит такси, чтобы еще раз попытаться где-нибудь устроиться.
Славик посмотрел на часы: стрелки показывали ровно одиннадцать.
-- Я думаю, у вас нет сегодня шансов попасть в гостиницу. Скажите, похож я на насильника, хулигана, сексуального маньяка? -- начал он игриво, и опять защемило сердце от ощущения собственной неполноценности, показалось даже, что в месте припухлости появилась неприятная пульсация.
"А почему не было больно при проколе щеки? -- совсем отвлекся он от разговора. -- И почему я об этом вспомнил?"
А больно не было потому, что при сибирской язве в области карбункула происходит гибель периферических чувствительных волокон -- настолько силен выделяемый возбудителем токсин. Ах! Если бы он только знал об этом, не соблазнял бы он незнакомку, а бежал бы со всех ног в инфекционное отделение, но кто мог знать?
-- Нет, совсем не похож, -- донесся до него приятный голос как бы издалека.
-- В таком случае осмелюсь вам предложить в трехстах метрах отсюда крышу над головой, легкий ужин и чистые простыни.
На простынях Славик специально заострил внимание, дескать, сервис убогий, но чистую постель гарантирую. Он совсем забыл, что хозяйством в последнее время занималась Света, а ее уже два месяца держали в Закамске под замком.
Женщина подумала немного, посмотрела на молодого человека оценивающе.
-- Хорошо, но без глупостей. Договорились? -- сказала она так просто, как если бы она знала Славика давным-давно, и пошла с ним в семью.
-- Вы только не пугайтесь, -- предупреждал Славик, заводя незнакомку в дом, -- тут студенты живут, давайте хоть познакомимся.
-- Таня Светлова, приехала организовывать поставку уральского леса в качестве крепежного материала для шахт города Шахты, -- мило отрапортовал человек.
-- Прямо каламбур какой-то: "шахты для города Шахты". Я вообще-то слышал о существовании такого города.
"Какие у нее зубы великолепные", -- Славик незаметно осматривал "человека".
Если бы его спросили, какой участок женского тела он находит наиболее привлекательным, Славик удивил бы своим ответом многих ценителей женской красоты. Он не назвал бы ни грудь, ни бедра, ни попку, хотя именно последняя вызывала у него конкретное желание. Славик влюблялся в улыбку. Дефект зубов Славик не прощал ни мужчинам, ни женщинам. Он не разделял всенародную любовь к актерам Золотухину и Ульянову, потому что его настораживал их прикус, и, когда последний в роли генерала Чарноты наносил кавалерийский поцелуй своей боевой подруге, плотно сидящей на взмыленном жеребце, Славик думал о том, что с таким прикусом должно быть, очень неудобно целоваться, и сколько раз смотрел "Бег", столько раз приходила ему эта мысль на ум.
-- Кого-то вы мне напоминаете, муж-то говорит вам, что вы красивая, -- хитренько начал охмуреж Славик, убивая вопросом сразу двух зайцев. Во-первых, можно было определить семейное положение дамы, во-вторых, что главнее всего, по тону ответа узнать ее отношение к мужу, если таковой имелся в наличии.
Процесс обольщения замужних дам, был отработан до автоматизма и состоял из нескольких хорошо заученных фраз, дежурных вопросов и комплиментов.
-- Да, я замужем, ведь вы это хотели узнать?
"Догадливая!"
-- Замужем, -- продолжала она, -- мужа не люблю, мы даже с ним по гороскопу не подходим: я близнец, а он скорпион, но он меня любит, и предавать его не хочу. Давайте оставим эту тему, лучше посмотрите мне ухо, я утром платьем сережку зацепила и целый день болит. Взгляните, не покраснело?
Она повернула голову к свету. Никогда прежде ухо не являлось для Славика эротическим объектом, но сейчас, рассматривая маленькую розовую ушную раковину, он ощутил непреодолимое желание дотронуться до нее губами, всосать мочку в рот, слегка прикусить и ощутить ее языком.
"Боже мой! -- сокрушался он. -- Какое невезение! Куда я с такой мордой?"
-- Есть небольшое раздражение, вы снимите сережки, пусть ушко отдохнет от металла -- через пару дней все пройдет. И все-таки вы мне кого-то напоминаете. Вспомнил! Вы похожи на актрису Ларионову.
-- Да, мне об этом говорили.
-- Только у вас волосы немножко темней. Я давно заметил, что только у абсолютно здоровых женщин бывают такие густые, блестящие и вьющиеся волосы, они и вьются-то от избытка здоровья.
-- Вот на здоровье пока не жалуюсь, но говорить об этом нельзя. Вы знаете, я никогда не болела гриппом и взяла да сказала об этом подруге. Представляете, утром похвасталась, а к вечеру слегла.
Она подняла руки, снимая сережки, и он, обострившимся от желания чутьем, ощутил запах ее тела.
"Как она пахнет чудесно, -- обонял ее Славик, -- это не духи, это тот редкий случай, когда кожа источает аромат, я бы съел ее".
Никогда еще он не хотел ни одну женщину так, как эту, но желание это не было чисто сексуальным -- в нем было больше нежности. Он вылизал бы, если бы она позволила, ее ноги, лоно, подмышки, он пил бы ее слюну. Он не мог говорить из-за сердцебиения, он отчетливо ощущал пульсацию яремных вен, он влюбился, влюбился впервые и именно тогда, когда реализовать чувство не было никакой возможности из-за опухшей, заклеенной пластырем щеки.
"Ей было бы противно мое прикосновение, -- убивался он, -- вот что испытал Квазимодо, украв Эсмеральду. Почему я раньше не почувствовал это, читая Гюго?"
За дверями послышался шум, и в комнату ввалились в зюзю пьяные Нос, Мамед и Яшка Кац.
-- Море крови, -- кричал Нос, светя свежим фонарем.
-- А где Птички?
-- Какие Птички, нас там чуть не замочили. Спасибо гасконцам, а то бы нам пиздец.
-- Извините, -- притворно застыдившись, повернулся к Тане Нос. -- Ты сказал, их пятеро? Да их там полкабака, хорошо, что нас Юра-убийца через кухню провел, а то бы они нас на выходе запинали.
-- У меня эмаль отбили, -- щупал пальцем во рту, изрядно подсиненный Мамед, -- зубы холод чувствуют.
-- Познакомь с дамой. А шейне мэйдэле1,-- Нос протянул Тане руку, а остальные закричали: "Не хуже Каца".
Славик вывел Носа в сени.
-- У нас есть чистые простыни?
-- Какие простыни? Свету увезли и с тех пор не меняли, там есть одна, но по ней Серов на протезах прошел, когда в окно залазил, -- сообщил Нос.
Серов -- знакомый студент, попал под трамвай по пьяни, теперь ходил на протезах, что, впрочем, не мешало ему ни волочиться за дамами, ни драться по любому поводу.
-- Отломать протезы на хуй, чтоб знал, -- мечтательно предложил Славик. -- Че делать-то?
Решили выкрутить лампочку в дальней комнате из патрона, потом щелкнуть с понтом выключателем, а свету тю-тю, как будто бы лампочка перегорела. В темноте дама свежесть белья не определит.
-- Хорошо, сложи простыню аккуратно и положи в шкаф, достанем вроде свежую и застелим. Только ты к ней не приставай, -- попросил Слава, -- я обещал.
Да не заболел ли ты, милый, такие клятвы давать? Собственно, что это я спрашиваю? Конечно, заболел. Дак почему не приставать-то? -- допытывался Нос.
-- Потому что я ее не клеил на это дело, ей просто негде было спать, вот я ей кровать и предложил. Человек нуждался в помощи, вот я и помог, что, за это мзду натурой брать? Если ты утопающую спасешь, тоже вознаграждение потребуешь?
-- Сравнил ... с пальцем.
Все сделали по сценарию:
-- А где у нас чистые простыни? -- спросил Славик.
-- Как где? -- удивился вопросу Нос, -- в шифоньере, конечно.
Торжественно поменяли в темноте несвежую простыню на такую же, только с отпечатками протезов.
-- Выйдите, пожалуйста, я разденусь, -- попросила гостья.
Вышли. Разделась. Легли. Никто не спал.
-- А вот у нас в стране неправильное половое воспитание, -- начал Нос.
-- Не хуже Каца, -- закричали жильцы.
Никто не услышал, как Нос под общий хохот перебежал к Тане.
-- Перестань, я сейчас уйду, вы же обещали, -- раздался сдавленный шепот.
Славик выразительно кашлянул. Нос прошмыгнул к своей кровати.
-- Притворитесь, что вы спите, негодяи, -- сказал он на идиш, -- она меня хочет, я знаю.
За три года проживания в интернациональном коллективе Славик нахватался армянских словечек от Мамеда и даже выучил песню: "Оф серун, серун", а от местечковых Носа с Яшкой научился довольно сносно изъясняться на идиш. Дело доходило до смешного. Славик запевал:
Штейт а бохер, штейт ун трахт, Штейт ун трахт а ганце нахт...
а остальные подпевали припев:
Тум -- ба-ла, тум-ба-ла, тум-балалайка...
-- Вот, встретила бы его на улице, -- удивлялась, присутствующая в компании, главный врач роддома, -- ни за что бы, ни угадала, что этот мальчик -- еврей.
Славик промолчал -- не хотел ее разочаровывать.
"Как Носа утихомирить? -- соображал Славик. -- Он абсолютно неуправляемый".
-- Шлейма, -- сказал он тихо, -- а гиден нахт.1 -- Он специально назвал его не Саша, а так, как звала Газмана мама. Пьяного Носа можно было взять только лаской. Подействовало. Через несколько минут Шлейма уснул. В комнате было душно, но Славик замерз.
"Наверное, у меня жар, -- решил он, -- и во рту горечь ужасная".
Если бы ему сейчас сказали: мы тебя мгновенно вылечим, и ты сможешь лечь в тепло ее кровати, мы разрешим тебе только прикоснуться к ней, погладить ее ноги, вдохнуть запах ее тела, но за это удовольствие ты заплатишь жизнью -- он бы, не задумываясь, согласился. Славик всегда утверждал раньше, что сердце -- это обыкновенный анатомический орган, насос, перекачивающий кровь из вен в аорту, и что эмоциями заведует мозг и только мозг, и что песня "Сердце, тебе не хочется покоя" с точки зрения медицины абсолютная чушь, но вот сегодня как сдавило тисками сердце при первом взгляде на нее, так и не отпускало. И было в плену этих мягких тисков не больно, а ноюще сладко. Он вышел на кухню. Светало. Подошел к вешалке, раскрыл ее плащ. Подкладка плаща сохраняла аромат ее кожи. Он зарыл лицо в шелковистую ткань и застонал тихонько от переполнявшей его нежности, от невыносимой душевной боли.
"Да что это со мной? -- удивился он, -- астения, конечно, завтра же к врачам".
Вошел Нос, жадно напился.
-- Трубы горят, -- объявил, отдуваясь. Он протрезвел.
-- Утром нужно будет человека в гостиницу устроить. Через Бэллочку. Она сделает. А потом к Бернштейну. Ты посмотри на себя -- у тебя, кажется, жар.
Он потрогал лоб.
-- Птвою мать! Ты же весь горишь.
-- У нас есть градусник!
-- Откуда? Мы же медики. Сапожник без сапог. А как ты себя чувствуешь?
-- Слабость какая-то.
-- На УВЧ не ходи, херня это все, -- убежденно сказал Нос, -- только к Бернштейну, я его знаю, даже дома у него был. Пойдем, вздремнем еще пару часиков.
Не вздремнули. Пришел гонец из общаги, принес записку следующего содержания:
"Звонил Пахом. Ее дурак грозится утром идти в роддом. Если ребенок недоношенный -- все о кей, если нормальный -- физкультпривет".
Ни один человек в мире не понял бы, о чем идет речь, прочитай он эту ахинею. Если Пахом мужик, то почему он в роддоме. И почему дурак ее, а не его? Единственное, с чем можно было бы согласиться, даже не зная сути дела, это то, что тот ее или его действительно -- дурак, если для него недоносок предпочтительней нормального. А между тем, ничего непонятного в записке не было. Ирка Пахомова, нескладная, похожая на подростка студентка, не спала ни с одним из обитателей семьи. Она была другом, кентом, корефаном, собутыльником и собеседником. Большую часть времени она проводила в комнате у ребят, пришивала пуговицы на рубашки, жарила на кухне картошку и даже вязала носки, как бабушка. Словом, друг семьи. Ее и звали, как мальчика, -- Пахом.
-- Смог бы Пахома? -- спросили у Каца.
-- Да вы что? Это же инцест, -- возмутился Яшка.
Девять месяцев назад Мотя Левинтон привез из Москвы свою команду КВН. Жили в пятом общежитии. Было весело. Лидия Падловна побаивалась столичных гостей и сильно не досаждала. Ну, конечно, капустники, разговоры до утра, аморалки на лестничных площадках и других укромных местах. Рассказывали, что одна студентка, потрясенная Мотиным интеллектом, спрашивала его в постели, услужливо становясь в очередную позу: "А так будете?".
В команде был баянист. Он отвечал за музыкальное оформление и был в отличие от своих друзей-юмористов молчалив и, мы бы даже сказали -- грустен. Команда выиграла у пермяков с минимальным преимуществом, ходили разговоры о необъективности судейства, тем не менее гостей тепло проводили, а Пахом резко бросила пить и курить. Через какое-то время, проходя мимо кухни, она упала в обморок. Занесли в комнату, привели в чувство.
-- Я беременна, меня отец застрелит, у него именной пистолет есть, -- ослабленным после обморока голосом сообщила Ирка.
Это было "шо-то", как говорят в Одессе.
-- Непорочное зачатие, -- театрально заламывая руки, кричал Нос, -- но кто голубь? Покажите мне его, я ему яйца оторву!
Когда? Где? Она же с нами все время была. Потом вспомнили: действительно, спали вповалку, кто на кровати, кто на полу. Точно! Грустный баянист рядом с Иркой лежал. Это же надо. Один-единственный раз, на полшишечки, втихаря, не раздеваясь, и сразу же залетела. Кошмар. Что делать? Позвали Сеню. Он был одессит, плохиш, циник и умница. Мгновенно просек ситуацию мальчик с одесского Привоза и голосом, не терпящим возражения, изрек:
-- Аборт исключается, у тебя и так гормональная недостаточность, это чудо, что ты вообще забеременела. Второго раза может и не быть. Этот алкаш еще сохнет по тебе?
За Иркой волочился студент из Ижевска, но о взаимности не могло быть и речи по причине беспробудного пьянства ухажера.
-- Сегодня же воспылать к нему нежной страстью, -- продолжал Семен, -- лечь в постель. К этим негодяям, -- адвокатский жест в сторону ребят, -- до родов не ходить -- это приказ! Окружи воздыхателя заботой и вниманием, но не переборщи, а то догадается, козел. Сколько месяцев? Недельки три-четыре? Хуево, но не трагично. Будем переживать неприятности по мере их поступления, как рекомендует мой друг Жванецкий.
Все получилось как нельзя лучше. Алкаш в Ирке души не чаял, уверен был, что беременность от него, свадебку устроили нешумную, даже пить стал умеренней. Неделю назад родила Ирка девочку, по срокам якобы недоношеннуюe, а он -- фельдшер по образованию, как увидел, сразу засомневался: вес-то на вид приличный. Как так? Пил с горя неделю, а вчера объявил, что поедет разбираться: если доношенная -- развод! К такой матери!
-- Нужно подогреть акушерок, -- по-пасторски поднял перст кверху Нос.
-- Какие деньги! Там же главный врач -- знакомая!
-- Кто?
-- Ну, которая Славика за еврея держит.
Вперед! Такси! Нужно опередить ревнивца. Доехали до роддома. Прямо на улице поймали главврача, объяснили суть дела.
-- Она еврейка?
-- Даже лучше, -- закричал Нос, -- если бы она была парнем, я бы сделал ей обрезание.
-- Хорошо, я постараюсь вам помочь, -- пообещала главная, -- а вам нужно срочно в стационар, -- она подошла к Славику, осторожно дотронулась до опухшей щеки, -- там стопроцентная флегмона.
Дальнейшие события развивались следующим образом: пьяный супруг ворвался в родильное отделение и заявил, что хочет немедленно переговорить с акушеркой, принимавшей роды у его жены. Его успокоили, сказали, что при родах присутствовала главврач, и любезно предложили пройти к ней в кабинет.
-- Кто вам позволил врываться в родильное отделение без халата?
-- Я ворвался, потому что я студент последнего курса мединститута, можно сказать, ваш коллега без пяти минут, -- безуспешно пытался взбодрить хмельную вялость лицевых мышц студент.
-- А если вы мой коллега, то почему находитесь в больнице в нетрезвом состоянии? Ах, не пили? Прекрасно, я вызываю милицию, вас освидетельствуют на предмет употребления алкоголя и тех пяти минут, о которых вы изволили упомянуть, вам как раз не хватит для получения диплома. Мне позвонить ректору? Не надо? А что вы, собственно, от меня хотите?
-- Я хочу знать только одно: мой ребенок доношенный?
-- Ну, как вам не стыдно? У вас родилась недоношенная, но чудесная девочка, просто красавица, я сама роды принимала. Стыдитесь, молодой человек, вы же будущий врач, у вас такая жена славная.
Говорят, что после этого студент попросил халат, упал перед женой на колени, умолял простить за его мерзость и был прощен великодушно.
Теперь нужно было на этом же такси отвезти ночную гостью в гостиницу, а потом доставить Славика к Бернштейну. У него закрылся глаз на пораженной стороне, опухоль приняла угрожающие размеры, он стал задыхаться при ходьбе.
-- Нет, -- решили друзья, -- сначала везем Славика на кафедру кожных болезней, потом все остальное, что-то он нам не нравится.
Пока доехали из Мотовилихи до центра, Славик совсем заплохел, у него ничего не болело, но появилась такая чудовищная слабость, что он не мог передвигаться. Он вышел из такси и сел, обессиленный, на бордюр у тротуара.
-- С утра нажрался, -- сказала какая-то тетя, облизывая на ходу мороженое.
-- А вы бы, гражданка, не тащили в рот, что попало, -- брезгливо поморщился Яшка, -- смотреть противно.
Завели Славика на кафедру. По коридору в окружении студентов шел профессор Бернштейн. Остановился около больного.
-- Откуда привезли вавочку? -- полюбопытствовал доктор.
-- Снимите пластырь, -- приказал профессор и сказал, почти не глядя на разрез, -- для установки точного диагноза мне необходимо знать, где ваш чегный стгуп? -- Он сильно картавил этот гений.
-- Черный струп мне оторвал профессор Кошкин.
-- Он что, хотел гной получить? -- сгорая от веселого любопытства, спрашивал профессор, заранее зная ответ. -- И не получил, так ведь?
-- Не получил, -- просипел Славик, он не мог говорить из-за сухости во рту, казалось, что язык царапает небо.