Петрович Георгий : другие произведения.

Беги от него, Мельпомена

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вечер, проведенный без сексуального приключения, считался безнадежно испорченным.

Беги от него, Мельпомена!

Продолжаю Мопассана. Он единственный,
посмевший без конца говорить, что жизнь
человеческая вся под властью жажды женщины

Иван Бунин

   -- Что у тебя за мода, так пристально, в упор рассматривать людей -- не раз возмущалась жена, -- неужели тебе непонятно, что это просто неприлично? Тем более, что девушка спит и не чувствует твой заинтересованный взгляд.
   -- Вот, если бы ты, моя дорогая, повнимательней наблюдала за окружающими, то заметила бы наверняка, что девушка вовсе не спит, а скорей всего находится в коме.
   -- Да она просто пьяная!
   -- А алкогольной комы не существует, что ли? -- поднялся муж и приблизился к девушке.
   Доктор Гранитов, ожидавший поезд "Москва-Владивосток" в зале ожидания на станции Пермь-2, сразу же обратил внимание на сидевшую напротив него молодую женщину. Обратил внимание не потому, вернее, не только потому, что неприлично широко были раздвинуты длинные, сильные бедра, и не потому, что создавалось впечатление, будто бы сидящая раскинула руки, как распятая вдоль верхней планки сиденья, как бы пытаясь удержать равновесие перед тем, как ее покинуло сознание -- мало ли, как усядется уставший от ожидания пассажир, засыпая сидя? Его прежде всего поразила неестественная, мертвенная бледность бессильно запрокинутого назад, красивого славянского лица. Настолько красивого, что его не портила даже запекшаяся слюна в уголках полураскрытого во сне рта. Он спросил у сидящих рядом, давно ли дама сидит в такой позе, и ему объяснили, что сами пришли на вокзал около часа назад, и все это время пассажирка спит, как убитая, и что не разу за это время она не просыпалась и не изменила позы.
   "Перебрала, наверное, на посошок, -- предположил сидящий справа мужичок, в пропахшем лошадкой тулупчике, -- я однажды так на проводах наклюкался, что свой поезд проспал, спасибо, что хоть не обокрали".
   Будь доктор на вокзале без жены, он, пожалуй, бы сразу же попытался разбудить подозрительно обездвиженную в течение часа, а может быть, и более часов, молодую женщину, но не хотелось семейной сцены (а вдруг она действительно заквашена до невменяемости и замычит, пьяно просыпаясь, и попадешь в смешное положение), поэтому доктор смотрел неотрывно на запрокинутое лицо, пытаясь дать объяснение столь странному поведению красавицы. Крупная телом, холеные руки, классный маникюр, настежь распахнутая норковая шуба, плотно забитые голени в дорогих импортных сапогах, моднючий каблук; хорошей пробы, безупречного вкуса ювелирные украшения, шапка из соболя лежит рядом на сиденье. Нет! Она не похожа ни на пьяницу, ни на вокзальную проститутку. С ней что-то случилось, тут какое-то несчастье. И почему у нее чемодана нет с собой? Доктор взял ее за руку, и еще до того, как он уловил на лучевой кости с трудом определяемый нитевидный пульс, он уже знал, что тревожился он не зря. Гранитов услышал, как влажно хрипит девушка при дыхании, увидел, как булькают и лопаются в полуоткрытом рте пузырьки слюны, -- все это укладывалось в клинику развивающегося отека легких. Доктор приоткрыл спящей веки, поднес несколько раз ладонь к роговице -- узкий зрачок слабо, очень слабо реагировал на изменение света. Гранитов повернулся к жене, чтобы попросить ее сбегать в медпункт за медработником, и в это время, та, что была без сознания, лишившись удерживаемой ею правой рукой опоры, завалилась бессильно на бок и упала бы, скорей всего, на пол, не удержи ее на сиденье доктор. Свалилась с лавки шапка, и из нее выкатился пузырек с галоперидолом. И это обстоятельство совсем сбило с толку доктора Гранитова, ибо он знал, конечно, что препарат этот является сильным нейролептиком, что применяется он при серьезных психических заболеваниях и что отпускается он строго по рецепту психиатра.
   "Но она и на душевнобольную абсолютно непохожа, -- мучительно соображал доктор, -- а если даже и так, то почему передозировка, если пузырек с препаратом почти полон?"
   Пришел низкорослый, большеголовый, с гипертрофированными надбровными дугами, делающими его похожим на карлика, важно озабоченный медработник, принесли носилки, доктор помог спустить больную по лестнице до медпункта, но назад к жене не пошел, а стал ходить около помещения, заглядывая в приоткрытую дверь. Носилки стояли на полу посредине комнаты, и видно было в щель, бессильно свисающую с них, хорошей лепки породистую белую кисть молодой женщины, торчащую из рукава шубы. Слышно было, как медработник звонил куда-то, потом он вышел ненадолго, и доктор, заглянув в комнату, изумился, увидев, что женщина все еще лежит в шубе. Это означало, что ей не только не сделали еще ни одной инъекции, но даже давление измерить не удосужились, и напрасно, не удосужились, потому что давление, судя по всему, было на нуле. Вернулся медработник, как оказалось потом -- фельдшер, заканчивающий в этом году мединститут, посмотрел на доктора неприязненно и снова стал советоваться с кем-то по телефону, часто употребляя слово "галоперидол" и с все большим раздражением поглядывая на непрошеного посетителя. Наконец, он не выдержал и спросил, зажав трубку ладонью:
   -- Что вы хотели?
   -- Вы почему не спасаете больную?
   -- А откуда я знаю, чем она отравилась?
   -- А вам и знать это не надобно, вам нужно прежде всего, до приезда неотложки, давление у нее попытаться поднять и сердечную деятельность нормализовать. Вы же у нее даже давление не померили.
   -- А чего его мерить, если и так видно.
   -- А если видно, то хоть адреналин ей введите, что ли.
   -- Где я его возьму?
   -- Ну, в таком случае, эфедрин используйте -- убьете сразу двух зайцев: суженые бронхиолы расширите и давление приподнимете. Капельницы у вас, конечно, же, нет?
   -- Капельницы у нас нет, и установки для гемодиализа тоже нет, -- злобно раздражительно, непонятно почему обижено и как-то очень уж мстительно, иронизировал карлик, -- и операции по пересадке сердца, печени и почек мы у нас в медпункте тоже не делаем, вот, какие мы бедные. Еще вопросы будут?
   -- Ну, что-то же у вас есть? Преднизолон сделайте прежде всего, и сердечный гликозид любой, какой имеется, гоните в вену. Делайте что-нибудь, не стойте! Вы же потеряете больную, пока ваша скорая приехать соизволит.
   -- А что вы нам тут указываете? Без вас разберемся. Читали на двери, что посторонним вход воспрещен, вот и шлепай отсюда, -- перешел на "ты" карлик.
   -- Я указываю потому, что вы поступаете, с моей точки зрения, абсолютно неграмотно, если не сказать: преступно халатно, -- завелся доктор, -- и что ты мне тыкаешь, идиот?
   Фельдшер на "идиота" совсем не обиделся, а скорей даже обрадовался. Он постучал в стену и буквально через несколько секунд в кабинет вошел сотрудник милиции. Ментура располагалась по соседству с медпунктом.
   -- Вот! -- показал фельдшер на Гранитова. -- Напился пьяный, ворвался в кабинет, оскорбил меня, сквернословит, мешает работать, а у меня пассажирка в тяжелом состоянии.
   -- А что с ней?
   -- Отравление неясного генеза, -- нагнетал ситуацию фельдшер, умышленно употребляя непонятное для сотрудника слово "генез". -- Может быть, он ее сам и отравил, а теперь нам спасать ее мешает.
   -- Пройдемте, товарищ.
   -- Я его не оскорблял, просто я, на правах его коллеги, хотел помочь ему, он же понятия не имеет...
   -- А вы имеете? -- перебил Гранитова милиционер.
   -- Да, я -- терапевт.
   -- Диплом при себе?
   -- Нет, конечно, зачем я его с собой в поезд буду брать?
   -- Он меня идиотом обозвал, этот терапевт без диплома, -- ядовито ощерился фельдшер.
   -- А кто вы есть? -- кипятился Гранитов, выходя с ментом из кабинета.
   Его завели в помещение, предложили сесть, пообещали разобраться и начали неторопливо составлять протокол. Но сначала дали подуть в "трубку Шинкаренко" для подтверждения факта употребления алкоголя. Доктор Гранитов действительно опрокинул рюмашку, прощаясь с родней, и, хотя произошел выпивон часа три назад, чувствительная на зелье трубка подло позеленела.
   -- Так, -- удовлетворенно крякнул сотрудник, -- надеюсь, теперь вы не станете отрицать факт опьянения.
   -- Да какое там опьянение? Что вы такое говорите? Я что, стопарик опрокинуть не имею права, что ли? Я же не за рулем!
   -- Имеете, право такое вы имеете, -- охотно согласился мент, -- вот только хулиганить в пьяном виде права вы никакого не имеете, и оскорблять медработника вы тоже не имеете права. Вы же сами подтвердили, что обозвали медработника идиотом? Ведь подтвердили?
   -- Это не оскорбление, а констатация факта.
   -- Разберемся, во всем потихоньку разберемся, -- пообещал мент.
   А в это время обьявили, что поезд "Москва-Владивосток" на подходе, и жена, потеряв Гранитова, забегала в медпункт, но фельдшер сказал, что понятия не имеет о местенахождении ее мужа, и, если бы она тут не появилась, то он и о ее пребывании на вокзале тоже бы не знал; потом сам доктор просил мента сообщить супруге о том, что он задержан, но просьбу его проигнорировали, тогда он совсем разволновался, стал кричать, что будет жаловаться, что это произвол, порывался самовольно покинуть опорный пункт милиции -- его пообещали заковать в наручники. Он сообразил, что влип, резко сбавил обороты, сменил вызывающий тон на просящий, подписал все, что там про него написали, и был рад несказанно, что успел в последнюю минуту на поезд.
   -- Я бегаю, как дура, с чемоданами по перрону, а он там прохлаждается, -- возмущалась жена.
   -- Что ж ты в милицию-то не заглянула?
   -- Мне такое и в голову не пришло.
   -- А что тебе пришло?
   -- А то, что ты встретил какую-нибудь свою пермскую мандавошку из твоих старых, многочисленных бывших потаскух и дрючишь ее где-нибудь на шпалах в закутке под вагонами.
   Доктор хотел сказать, что он только выполнял свой долг, и еще что-то в оправдание, но жена упредила возражения:
   -- Ты мне еще про клятву Гиппократа напомни. Чуть дырку в интересном месте у нее взглядом в гамашах не прожег, уставился в промежность, как остекленел. А вот будь на месте этой роскошной галоперидольщицы старушенция или молодая, но страшная и плохо одетая, стал бы ты с ней возиться так, что чуть на поезд не опоздал? Стал бы?
   "А ведь и правда, -- поймал себя на мысли доктор, -- жена, пожалуй, права: вызвал бы, конечно, медработника, но такого горячего участия в судьбе несчастной, интереса такого к состоянию ее здоровья, скорей всего, не проявил бы, не будь она столь импозантна".
   -- Господи! Когда уже ты успокоишься? Когда угомонишься? Мне кажется, что в тот день, когда ты станешь, наконец, импотентом, -- я буду самым счастливым человеком!
   -- Типун тебе на язык, -- нарочито притворно испугался доктор, пытаясь рассмешить жену и погасить скандал, и у него это получилось -- он вызвал улыбку у супруги и тем самым прекратил неприятный для него разговор.
   Вернувшись домой, Гранитов рассказал о происшествии коллегам, жена не поленилась сообщить об этом же родственникам и знакомым; тему обсасывали с удовольствием и со всех сторон, и стала девушка с галоперидолом в их тесном кругу тем же, чем для рьяного критика социалистического реализма стала печально известная гипсовая скульптура Ивана Шадра "Девушка с веслом". Доктор делал вид, что ему все равно, что там дальше произошло с несчастной, охотно посмеивался над собой в компании, вернее, над своим якобы неадекватным поведением на вокзале, а сам отметил втихаря у себя в блокноте дату и даже час вызова к девушке карликом-фельдшером машины "скорой помощи", чтобы при первом же посещении Перми выяснить у знакомого главврача из областной неотложки все интересующие его детали. Никуда не съездил и ничего не разузнал, но случай этот не забыл и интерес к нему даже через много лет не утратил. В сущности, все произошедшее с ним в ту злополучную поездку имело для него прежде всего воспитательное значение, потому что, как только возникала ситуация, когда он вскипал, слишком активно вставая на защиту несправедливо обиженных или просто обойденных должным вниманием, он вдруг вспоминал, в какой переплет благодаря собственной глупости он попал на пермском вокзале и успокаивался тотчас же, благоразумненько бормоча при этом: "себе дороже".

* * *

   Доктор Гранитов поставил машину в гараж и пошел к дому коротким путем через строительную площадку. Он уже пересек улицу на зеленый свет, но зачем-то обернулся на воздвигнутый на пустыре элитный дом и увидел, как из последнего подъезда выбежала девушка. Ее догнал некто чернявый, бритый наголо и шустрый, схватил за волосы, запрокинул ей голову, но ударил не в лицо, а в живот. Девушка согнулась от удара пополам, и мужчина, не отпуская руки, держа ее за волосы, исчез с ней в проеме двери. Мимо проносились машины, и поэтому не было слышно ни голосов, ни звука удара, -- все как в немом кино. Дом этот, расположенный рядом с рынком, давно уже готовый к вселению жильцов, но почему-то все еще не заселенный, прозванный за долгострой и за дурацкую, неровно крытую железом несуразную башенку "пирамидой", давно уже вызывал недовольство у ментов и пользовался среди населения района дурной славой. Вот только сторож, призванный охранять жилплощадь для новых русских, был как нельзя более доволен сложившейся ситуацией и молил бога только об одном: о том, чтобы заселение произошло в максимально поздние сроки, еще лучше, если бы оно, вселение это, вообще никогда бы не состоялось. Сторожа можно было понять, он стриг купоны, пуская на ночь за доступную цену те парочки, которые хотели, могли, но не знали где, а кроме того, просторные квартиры дома облюбовали для себя рыночные курвочки для распития в нем спиртных напитков с подвернувшимися клиентами и для других отсюда вытекающих неблаговидных дел. Само собой разумеется, что последние тоже отстегивали сторожу на чай. Словом, порядочные люди в этот дом не входили, и, следовательно, та, которую били и потом за волосы волокли в помещение, вроде бы и не должна была вызвать сочувствия, дескать, такая же рыночная шалава, хоть и наружностью молода и миловидна, и, тем не менее, доктор Гранитов возвратился домой в большом смятении. Мысль о том, чтобы войти в "пирамиду" и разобраться, в чем там дело, он отмел решительно и сразу. Он был абсолютно уверен, что эту сцену видели очень многие -- окна его многоквартирного дома выходили как раз на этот долгострой, а кроме того, прохожие, такие же, как и он, тоже видели этот кадр, так почему он, именно он должен пойти разбираться, почему? А если они там ели-пили, развлекались, как могли, а потом повздорили из-за какой-нибудь ерунды, подрались и помирились, а он, как дурак, припрется туда и станет им мешать? А если это обыкновенные наркоманы, и у них там притон? Кольнут грязной иглой в любой участок тела, и если не спидон, так гепатит ему обеспечен. Нет, хватит с него девушки с галоперидолом -- чудом тогда на пятнадцать суток за хулиганство не загремел. Так почему все-таки смятение? А потому, что он знал, чувствовал, что все вышеизложенные версии есть не что иное, как неуклюжая попытка оправдания им собственной трусости, прозванной умными и робкими "житейской мудростью", ибо девушка, пытавшаяся сбежать от насильника, попала в дом этот нехороший, скорей всего, случайно, по недоразумению, по глупости или была заманена туда обманным путем. Да любая дурочка пойдет примерить фирменные джинсы, если продавщица-наводчица предложит купить стоящую вещь за полцены. Придет размер прикинуть, а ее уже ждут там с членами наперевес. Да он сам, будучи студентом, так же джинсята в таком же доме около колхозного рынка в Перми примерял. Не на улице же штаны снимать. Что же делать? Как ей помочь? Взять двустволку, полный патронташ, войти в притон и кончить все мужское население "пирамиды" вместе с недобросовестным и корыстным сторожем? Ну, это вообще уголовщина, бред какой-то, да и где гарантия, что эта парочка все еще там? Позвонить в участок? Так это же "западло": коренному пермяку, потомку вечных каторжан, к ментам обращаться. И что им сказать? Насилуют? Где, что, кого, где свидетели и как, между прочим, ваша фамилия? Нет, нужно выбросить глупости из головы, забыть про девушку, согнувшуюся пополам после удара в живот, забыть, как будто бы ничего такого экстраординарного и не произошло, как будто бы он ничего и не видел.
   До самой темноты поглядывал доктор с балкона на тот крайний подъезд дома с подмоченной репутацией, а когда дочка заснула, (жена была в Кемерово на специализации), он прикрыл дверь на балкон -- боялся, что шум проезжающих мимо машин разбудит дочурку.
   А сам не мог уснуть, ворочался, старался не думать об увиденном, пытался вспомнить что-нибудь приятное, но, как назло, припоминалось только что-то очень гадкое, скверное, нехорошее -- все то, что вызывало у него, не смотря на искреннее раскаяние, не проходящее с годами чувство вины. Высветилось вдруг в сознании, ни к селу ни к городу, ни с того ни с сего, как он ударил в школе из-за какой-то чепухи Володю Носкова, и тот не дал сдачи, хотя был крупнее его. Он совсем не был трусом, этот Вовка, просто он был сильный и добрый мальчик и бить в лицо не хотел и не умел. Гранитов уже не мог вспомнить, за что он ударил, но вспоминать об этом было ужасно неприятно, тем более неприятно, что он в принципе никогда первый драк не затевал, и вот надо же было такому случиться. Через много лет он встретил Вовку в аэропорту, тот работал технарем на аэродроме, они выпили и славно посидели в ресторане и потом какое-то время перезванивались, но каждый раз во время разговора Гранитов терзался вопросом: "А помнит ли Вовка тот удар?", и было мучительно стыдно, так стыдно, как будто это случилось вчера, а не много лет назад.
   Гранитов уже знал по опыту, по одному ему известному чувству подступающей неясной тревоги, что ему уже не уснуть и что память непременно преподнесет ему напоследок, под самое утро, самый гнусный сюжетик из его прошлого, доказав ему при этом, уже в который раз, насколько он был мерзок в молодости, жесток и бесчеловечен. Она, эта заведующая его мозговым архивом, обязательно напомнит ему о Ней.
   -- А ты, память! Сука злопамятная, тварь мстительная -- лучше меня, что ли? Небось, к незапятнанным по ночам не являешься? А известно ли тебе, моралистке, что абсолютно порядочными бывают только законченные импотенты? Нет? А тебе не приходила в голову мысль, что чем мягче ялдак, тем тверже нравственные принципы? А ты знаешь, что так называемая моральная устойчивость есть прямое следствие трусости желаний. Не знаешь? Зато я знаю! Знаю, что хотят онанисты, хотят, аж трясутся, но желание реализовать боятся, -- защищался Гранитов общеизвестным методом превентивного нападения. Он пытался утихомирить взбунтовавшуюся совесть, хотел найти оправдание своим поступкам, размышляя: "А каким я должен был вырасти, если меня родная мать с малолетства избивала по причине и без? В голову ребенку трехлитровую банку кинуть? Каково? А кочергу согнула об ручонку? Хорошо, что локоть успел подставить, а то бы по лбу пригрела. А ремнем солдатским со звездой на бляхе? А ногой в грудь, когда сама стакан на пол швырнула, дескать: что ты мне в грязном сосуде воду подаешь? А когда я стал воду вытирать, она меня в грудь несколько раз танкеткой пнула (так эта обувь в то время называлась), а было мне тогда лет десять, если не меньше. Месяц потом болела грудина на вдохе. Может быть, отсюда мой истеризм?" -- думал он. "Конечно, отсюда", -- убежденно говорил он себе, но легче от этого не становилось.
   Потом он вспомнил, как Валерка Налетов пригладил его совком по голове, и на какое-то время полегчало капельку на душе, потому что в тот раз Валерка был виноватее его. А из-за чего дрались-то? Не из-за денег, не из-за водки, не из-за наркотиков, а из-за книги. Взял почитать "Чрево Парижа" Эмиля Золя, и с концом. Раз пришел -- не отдает, два пришел -- бесполезно, а на третий раз врезал ему по сусалам, пообещал пришибить, если книгу не вернет, и направился к калитке. А Налетик, не будь дурак, выскочил за ним и тяжелым совком по черепу. Оглушил сразу -- упал пацан, потом постоял на коленях для востановления ориентации в пространстве и побрел домой. Шишка была на все темя, как китайский огурец, -- плашмя попало. Где этот Налетик теперь? Славное время было, чистое. Еще не знали алкоголь, а главное -- не созрели еще до полового паскудства, после которого чистоты как и не бывало. А ведь многих сверстников и в живых уже нет: Анферов в девятом классе убил человека, защищаясь, убил, но не пожалели, так и пропал в тюрьме. Мальцев замерз по-пьянке. Добрынин тоже замерз. Стрельцова, который ему нос сломал, на зоне угробили. Гордеев, уже будучи врачом, от водки сгорел, если точнее, сжег поджелудочную железу дармовым спиртом, работая прозектором на кафедре судебной медицины. Развился острый панкреатит, и на погост. А неплохой был класс, неглупый, много читающий, может быть, потому и читающий, что телевизоров тогда еще не было? И вот ведь что интересно: все мужики после школы либо в институт, либо на нары! Золотой середины не было. Гранитову повезло -- поступил в институт. Эх, пермяки вы, "пермяки -- солены уши" -- недаром их так зовут, говорят, что солеными ушами умерших на каторге хозяева исправительных заведений перед инспекторами из Москвы отчитывались.
   Гранитов встал, уставился через стекло в темноту, приложив для улучшения зрения ладони к вискам. Из интересующего его подъезда никто не выходил; тихо было на левом берегу Иртыша, но сна не было, а ощущение неотвратимости бессоницы только приближало ее приход. Бежали мысли по цепочке: слово "институт" потянуло за собой звенья воспоминаний о проведенных в его стенах студенческих годах, а там было, о чем поразмышлять. Как давно, если считать по календарю, все это было, и как недавно, если ориентироваться по ощущениям.
   Трехаккордный, деликатно-лирический певец Арбата еще не сдал своих позиций, еще не уступил яростному и хрипкоголосому барду, но цитировали уже Высоцкого чаще, чем Окуджаву. Да что там чаще? На любой случай жизни находилась подходящая моменту строка из его песен. Привел на квартиру двух лесбиянок. Вся центровая Пермь знала эту неразлучную парочку. Ту, блондинистую, с высокой прической, нежную и очень женственную, знатоки держали за пассивную гомосечку и звали ее "коблиха". А вторую, тоже не лишенную приятности, но излишне мускулинизированную, в строгом соответствии с тюремными представлениями о взаимоотношениях дам, предающихся лесбосу, звали "кобел". Знал и Гранитов, что девушки эти -- законченные халявщицы, убежденные мужененавистницы и динамистки, знал, но когда они подсели к нему за столик в ресторане, почему-то решил, что с ним этот номер не пройдет. Расслабился он, скорей всего, потому что блондинистая на высоком профессиональном уровне изображала телесное томление во время танца. Потом и у него в комнате девочки угощались охотно, ели-пили, любо-дорого смотреть.
   Ох! У соседа быстро пьют!
А что не пить, когда дают?
А что не петь, когда уют
И не накладно?
   Нет! Вот это из Высоцкого подошло бы применительно к моменту, пожалуй, лучше:
   Пей отраву, хоть залейся,
Благо денег не берут, не берут.
Сколь веревочка ни вейся,
Все равно совьешься в кнут...
   А потом, по заранее заготовленному сценарию, "кобел" слиняла, как будто бы кому-то позвонить, и не вернулась, конечно. А блондинистая посидела для блезиру пару минуточек, поерзала у него на коленях, поцеловала со стоном, изображая неземную страсть, и тут же поднялась. И она бы ушла, оставив студента с носом и резко обедненным бюджетом, если бы не нос. Переиграла, чувствуя безнаказанность, дотронулась оскорбительно нежным пальчиком до кончика носа обескураженного студента, как будто бы нажала дважды на воображаемый клаксон со словами: "Ух ты, обманщик!" и пошла к двери.
   Ты, Зин, на грубость нарываешься
Ты все обидеть норовишь!
   Это было унижение, то есть именно то, что Гранитов не прощал никому. Слишком часто его унижала собственная мать, ведь побои -- это прежде всего унижение, для того, чтобы он мог сносить оскорбление от чужих.
   -- А ты зачем, собственно, приходила?
   -- Ну, мне было интересно узнать, на что ты способен, -- еще не врубилась в серьезность ситуации блондинка.
   -- На что я способен? -- сделал домиком брови студент и сам себе ответил. -- А вот это мы сейчас узнаем.
   Сто лет лежал в бездействии амбарный замок на окне, и вот он удобно лег в руку и опустился на голову "коблихи". Плашмя лег, как лег тот совок от Налетика на его легкомысленное темечко. Раздался странный, какой-то пустотелый металлический звук, что-то упало на пол, впоследствии оказалось, что это была обыкновенная плоская баночка из-под кильки в томатном соусе, завернутая в старый капроновый чулок. Вот и весь секрет высокой прически. А мамзель такая понятливая оказалась, что второй раз и бить уже не было надобности. Сменила тут же масть, со страхом глядя на сумасшедшего студента, и повернулась спиной со словами: "совсем шуток не понимаешь", облокотилась на стол, презентно выставив зад, всем своим видом показывая, что хоть она и вынуждена уступить ему под страхом неминуемого убийства амбарным замком, но тем не менее настолько презирает всех этих противных мужиков, что согласна отдаться только в такой позе, чтобы не видеть их гнусных физиономий перед собой во время процесса. А ему было глубоко плевать на все ее гомосексуальные пристрастия, он крепко держал ее за тонкую талию и с упоительным восторгом победителя ритмично содрогал жадными проникновениями ее бархатисто-нежные, сметанно-белые ягодицы. Ах, как было потом смешно, ах, сколько лет потом вспоминали эту баночку из-под килечки в томатном соусе, и, глядя на строптивых динамисточек, как часто рекомендовали они друг другу использовать для укрощения последних безотказный, надежный, проверенный в деле инструмент -- обыкновенный амбарный замок. Весело! Смешно! Умора просто! Так было весело, что сейчас и заплакать впору. Зарыдать захочется, глядя на спящую дочурку, а еще потому зажмет тоскою сердце, что все равно в конце любых воспоминаний не избежать встречи с Ней, она явится незримо и отравит вечер всенепременно, с виноватой печалью взглянув на него. Посмотрит и исчезнет, словно растворится в воздухе, при этом сам лик волшебным образом уплывет в темноту, но останутся на какое-то время очень близко перед его лицом совершенно необыкновенного цвета ее глаза с "сомнанбулиночкой". А когда и их съест сумрак, то все равно не наступит облегчения, потому что останется на дне его сознания жгучая горечь немого укора. Обычно Она появлялась на другой вечер, вернее, на другую ночь после сильных возлияний, но он же не пил вчера, следовательно, Она не должна сегодня появиться, -- вот так он утешал себя и все ворошил прошлое без устали, чтобы во время образовавшейся паузы она не успела войти в сознание.
   Доктор Гранитов разбил для удобства воспоминаний всю студенческую жизнь на три периода: Калашниковский, Разгуляйский и Мотовилихинский.
   Снимал на первом курсе жилплощадь у Калашниковых. Бедная семья и многодетная, получили от государства четырехкомнатную квартиру и стали сдавать одну комнату студентам. Свет не знал более наглой блядищи, чем хозяйка квартиры -- тетя Валя. Она приводила хахалей прямо в дом, наливала своему астматику пару капель, муж ее, тяжелый инвалид дядя Женя утверждал, что белое вино (так он называл водку) хорошо грудь прочишшает, засыпал после сорокаградусной микстуры, а тетя Валя в той же комнате ложилась на соседнюю кровать с ухажером. Гранитова она изнасиловала в первый же день. Вошла в ванную, когда он за занавеской принимал душ (крючка там сроду не водилось, и шпингалет оторван был спецом), разделась и стала рядом с ним под струю. Но самое интересное было потом. Старшая и средняя дочь бегали к нему по очереди в комнату, а поскольку в отсутствии жены и ее кавалеров дядя Женя был свободен от приема микстуры, то он подходил к комнате студента и прикладывал трезвое ухо к двери, пытаясь по звукам определить происходящее. Дочери сразу же предупредили студента о скотском поведении папашки, поэтому аморалка совершалась следующим образом: барышня укладывалась на пол, рядом с ее головой размещался первый том нормальной анатомии. Считалось, что шелест интенсивно переворачиваемых страниц толстого учебника во время коитуса должен был создавать впечатление совместного изучения медицины и тем самым притуплять бдительность подозрительного папеньки. Однажды дядя Женя, синий от удушья, пришел в комнату квартиранта и стал выразительно посматривать на открытую бутылку "Столичной".
   Гранитову пить было некогда -- готовился к экзамену по гистологии, поэтому он нацедил полный стакан микстуры хозяину, выпроводил его, прилег с учебником на кровать и задремал. Напрасно, ох, напрасно думали негодники, что папаня был сбит с панталыку шелестом страниц и ни о чем не догадывался. Ошибались распутники, и ошибка эта чуть не стоила студенту жизни. Гранитов открыл глаза и увидел занесенный над его лицом тяжеленный, не электрический, а тот примитивный, который нагревается на деревенской плите, черный чугунный утюг. Не зря била мать -- научился уворачиваться, отточил реакцию. Пружиной взлетел и поймал руку, готовую опуститься. Пришлось сменить место жительства. Через некоторое время встретил в гастрономе старшую дочь дяди Жени, завел ее за магазин, отгородился от прохожих пустыми ящиками и удовлетворился среди бела дня стоя. Что это было? Как объяснить подобное поведение? Временное помешательство на сексуальной почве? Можно, конечно, все списать на помутнение рассудка, если бы он один пьянствовал и распутничал. Но ведь так вели себя все или почти все его знакомые в тот период времени. И успевали при этом учиться, сдавать сессии, таскать железо в институтском спортзале и колотить грушу, вкладывая в удар ненависть к предполагаемому врагу. Были секции культуризма, их переименуют в атлетизм гораздо позже; не знали еще Шварценеггера (пермяки, по крайней мере, еще не знали), но восхищались Стивом Ривсом, сыгравшем Геракла, а девочки в то время бредили белозубым горнолыжником Тони Зайлером. Не было "телок", были "чувихи", потом появились "биксы", а позднее "порки". Нет! На самом деле большая часть пермских студентов проводила свободное время именно таким образом. Это был стиль жизни, это считалось нормальным. Да разве только они? Олимпийский чемпион-штангист в легком весе, дай бог памяти, Гена Чикин, а может быть, и Чекин, частенько сиживал за соседним столиком, курил невкусно, как-то поверхностно, с брезгливым выражением лица коротенькие сигаретки "Плиска", накачивался его любимым болгарским десертным винишком, либо "Бисером", либо "Варной", а потом просыхал на месячишко, ехал на соревнования и привозил золото. А боксер Соломин из Закамска? Пил, бесчинствовал, гусарил, а потом резко прекращал вакханалию и возвращался чемпионом.
   Вечер, проведенный без сексуального приключения, считался безнадежно испорченным. Выходили в город вечером, как на охоту. Улегшаяся рядом на кровать и позволившая нанести ей поцелуй была обречена. Была разработана целая система преодоления легкого сопротивления. Нужно было уложить чувиху к стене; во время поцелуйной церемонии, усыпив ее бдительность, лечь ей на руку, уложив ее голову на локтевой сгиб своей руки так, чтобы этой же рукой можно было бы захватить поднятую до уровня плеча кисть ее другой руки, обращенной к стене. Теперь, когда на одной ее руке лежал совратитель, а другая ее рука в очень неудобной для освободительного усилия позе была зафиксирована кистью мужской, сильной руки, торчащей из-под ее головы, девушка практически не могла воспрепятствовать тому, что делал он свободной, для выполнения назначенной цели рукой.
   Эта процедура казалось совершенно естественной и безобидной -- какая женщина скажет "да"? Конечно же, скажет "нет" из чувства врожденной стыдливости. Так что легонький напор не помешает. И никому в голову не приходило, что, с точки зрения адвоката, поведение сие можно квалифицировать как преодоление легкого сопротивления особы, спровоцировшей мужчину на половой акт, а вот с точки зрения прокурора -- это искуственное обездвиживание жертвы, лишение возможности оказания достойного сопротивления методом фиксирования ее рук, есть не что иное, как насилие, деяние, заслуживающее сурового наказания. Конечно, сама якобы виновата: не пей с незнакомым, не ложись с ним в постель, не целуйся. Все это так, но почему так мерзко на душе? Ведь так давно это было. Нет, сегодня Гранитову уже не уснуть. Он попытался считать, сказал в уме: "один, два", двойка тут же связалась с названием улицы: Разгуляйская-2, и снова поплыли эпизодики. Был приглашен на день 8 Марта в компанию на улицу Разгуляйская-1, пришел по ошибке, как уже можно догадаться, на Разгуляйскую-2 и совсем не пожалел об этом. Там незнакомый девичник, ни одного конкурента, гитара и всеобщее обожание. Ах! Какой был кураж! Пел, острил, каламбурил, был галантен, как корнет, и остался со слишком смуглой для русской, и прозвал ее почему-то "чешкой", хотя ни одной живой чешки в глаза до этого не видел. Герань была на окне и белые вышитые занавески, ну прямо как у любимого барда: "У нее на окошке герань, у нее занавески с разводами..."
   Чешка буквально истекала соком, такого обильного исторжения секрета бартолиниевых желез будущему доктору видеть еще не приходилось, и никогда больше ощутить подобное не придется. Если бы не скользкость влаги на ощупь, можно было бы заподозрить, что от неземной страсти с барышней случилось нечто более прозаическое, но не будем обижать недоверием смуглянку -- ну не усикалась же она от восторга, в конце концов. Кончилось все чуть было не трагично, вернее: трагикомично. Хлял за потенциального жениха, хотя никогда, никому, ничего не обещал и считал подобный метод обольщения гнусностью. Родители ставили раскладушку рядом с кроватью дочери, наивно полагая, что в присутствии младшей сестры, спящей в той же комнате, невинность их старшей дочери будет в безопасности. Какая безответственность, какая недальновидность, какая непредусмотрительность, какое неведение! Ну, про невинность -- это уже слишком! Услышали дети кашель отца в коридоре, в самый неподходящий момент, прыгнул студент животом к себе на раскладушку, прямо на орган в рабочем состоянии и услышал хруст. Неделю потом заглядывал на корень. Думал, что произошел перелом пещеристого тела. Пронесло, хотя некоторая кривизна ствола пару недель наблюдалась. Впрочем, это не мешало, скорей наоборот. Разгуляй! Разгуляй! Да, конечно, -- это было своего рода помешательство. Не может быть нормой подобная ненасытность. Похоть правила бал, похоть!
   Шел ночью мимо одноэтажного домика с высокой завалинкой. Женщина в зеленом кримплене, средних лет, не красавица и не урод, так себе, середнячок, но при фигуре, стучит в окно. Рядом в столовой справляли какой-то юбилей, муж набрался, вернулся домой, закрылся на крючок, уснул, и теперь она не может войти в дом. Студент посмотрел в окно. В прихожей горел свет и освещал коренастого мужика, расположившегося в зальчике на диване. Неподвижно лежал законный супруг, по-покойницки сложив натруженные кисти рук на животе -- хоть свечку ему меж ладоней ставь.
   -- А зачем вам такой пьяный муж? -- полюбопытствовал молодой человек. -- Кавалер из него, нынче, надо полагать, никудышный, -- он обнял женщину сзади, стиснул грудь, поцеловал в шею, прижался к ней пульсирующим местом, уютно уместившись в ложбинке между выпуклыми окружностями ее широкого, чугунной крепости, зада, повернул к себе и тут же получил две оглушительные затрещины. Вот это плюха!
   Сучкорубом, что ли, в леспромхозе мадам работает? Сел на завалинку, закрыл лицо руками и затрясся всем телом, как бы рыдая, хитренько подглядывая в щель между указательным и средним пальцем за реакцией этой разгуляйской бандитки.
   -- Ну, притворяться-то? Ну, притворяться-то? -- нетрезво бормотала она, пытаясь оторвать его руки от лица и удостовериться, что он косит под сильно ушибленного.
   От нее пахло советским общепитом, дешевым вином, гадкими сигаретами, потом здоровой бабы, никогда не бреющей подмышки, понятия не имеющей о косметике и моющейся по субботам раз в неделю в собственной бане на огороде, но странным образом, это кухонное амбре, смешанное с запахом женского тела, не только не было ему неприятно, но, наоборот, возбуждало необыкновенно. Феромоны! Но о них потом. Он встал на колени, охватил руками резиновой упругости бугры седалищных мышц, прижался лицом к низу живота и стал жарко дышать на то место, где должно было располагаться ее заветное. Она замерла, и ему показалось, что она даже чуточку раздвинула бедра, пытаясь более отчетливо ощутить начинающей томиться желанием плотью тепло его дыхания. Он поднялся, взял ее за талию и стал не целовать, а лизать ее пахнущее борщом ушко, и его больше не ударили, а обняли за шею. Он приподнял ей зелененький подол, освободил тугие, шелковисто гладкие на ощупь бедра от просторных незамысловатых трикотажных трусиков так, чтобы можно было, потянув их за самый низок, за самую серединочку, без помех достичь жемчужины, усадил драчунью на высокую завалинку и широко раздвинул ей ноги, зорко наблюдая при этом за спящим без задних ног, пьяным ее рогоносцем. Ну, чем тебе не Апулей?
   За окном посерело, и это обстоятельство доктор Гранитов нашел для себя благоприятным, потому что Она приходила, как правило, среди ночи, но уж никак не под утро. Укор и угрызения всегда приходят в темноте -- знают мучители, что ночью, как и во сне, все страшней, больней и безнадежней. Раз до сих пор не пришла, значит, появлялась надежда, что сегодня пронесет. Надо только все время думать о чем-нибудь, о чем угодно думать, только не о Ней.
   "Что там у меня еще? Какой там период? Мотовилихинский? -- вспоминал доктор. -- Ну там я такое вытворял, что меня смело можно было бы без консультации коллег, а также без суда и следствия в тюремную психушку отправлять для некоторого прояснения ума".
   Задержался допоздна на кафедре пропедевтики внутренних болезней, в магазин на площади "Дружба" опоздал и зашел поужинать в кафе "Горки". Положил глаз на милашку-официантку и она, судя по всему, была не прочь, но ее уже ждали, о чем она и намекнула студенту, кивнув с досадой на двух мордоворотов за столиком в углу. Кивнула, как бы предупреждая его об опасности. Мол, не суйся ко мне, мальчик, эти костоломы тебя покалечат, и мне будет тебя жалко. Он оглядел сидящих. Внушительные кулаки, на каждом пальце наколото по перстню. Татуировка убогая, с просветами, тушь самодельная, зоновская. Ворье, конечно, кто ж они еще?
   Студент повертел в задумчивости вилку, хотел положить ее в карман, подумал немного и отказался от намерения -- эта вилочка для таких быков как слону дробина. Открыл дипломат: в нем халат, фонендоскоп и продовольственная сетка-авоська. Подергал оценивающе за петли сетки -- нити крепкие, синтетические. Авоська должна была находиться всегда при себе, чтобы, выходя из института, можно было бы забежать в лучший в городе гастроном на Карла Маркса, закупиться там и потом уже без пересадок добраться до общаги. Взял со стола меню, положил его в дипломат, рассчитался и вышел. Пересек улицу, присел около кучи щебня возле гаражей и стал тщательно, как геолог в экспедиции, выбирать подходящий камень. Нашел бог весть как затерявшийся среди щебенки речной голыш размером с гусиное яйцо, завернул камень в меню, чтобы не извазюкать им чистый, как руки плакатного чекиста, медицинский халат, положил его в авоську, затянул его узлом, потом еще два узла, на расстоянии сантиметров десяти друг от друга замастырил для крепости, крутнул изобретением, как пращой, со свистом над головой -- остался доволен, положил изделие в дипломат и стал ходить взад-вперед, оценивающе поглядывая через окно кафе на конкурентов. И все это трезво, делово, вроде бы и не он уже принял водочки изрядно, и напевая при этом, конечно же, из Высоцкого: "Когда нам в долг дают официантки и женщины ласкают задарма".
   Они вышли последними, она посередине, амбалы по бокам. Он шел молча за ними, поотстав на пару шагов. Идет студент с дипломатом, и пусть себе идет. А он ждал, когда закончится освещенный участок тротуара -- в темноте эти бугаи не сообразят, что у него рука на целую авоську удлинилась, и не успеют даже уклониться от разящего наповал голыша, потому что со свету они его не заметят. И как только сошел на нет дохлый лучик слабенькой лампочки за спиной -- он на них, но не буром, а псевдоинтеллигентно.
   -- Где это вы, Вера, извините, не знаю, как вас по батюшке, таких крупных бодегардов себе нашли? Из-за них и я не в моде. Прямо подойти к вам боязно.
   -- Ну, вот и иди на ...! -- повернулся один.
   -- Кусай за ...! -- И пошел, не торопясь, за угол в самую темноту, зная точно, что за ним побегут, и что тот, который невезучий, обязательно вырвется вперед, первый подставит лобешник и рухнет на колени с пробитым черепом, получив разящий удар как обухом по голове. "Ох! Рельеф мускулатуры, мышцы сильные спины!"
   Обратно вышел один, но утратив третью часть центрального резца. Шел, царапая язык о косой облом коронки, напевая своего любимого: "И не испортят нам обедни злые происки врагов".
   Был Первомай, кровать покидали только за тем, чтобы дать поручение тихому алкашу, соседу по коммунальной квартире -- сгонять в "Горный хрусталь" за горячительным. Тогда случилось необычное. Занимался с дамой рано по утрянке, поднял глаза и увидел, что алкаш стоит в двух шагах от спинки кровати и с болезненным интересом самца, давным-давно по причине беспробудного пьянства утратившего мужскую силу, наблюдает совокупление. Это было так неожиданно, что сократилось что-то внутри, где-то там внизу и разрешилось извержением необычайно ярким, сладостным и сильным. Сделал одно проникающее вглубь движение и с изумлением отметил предвестники второго и такого же всепоглощающего прихода. Еще одно погружение, и снова истомно освобождающий жар мышечных сокращений. И так раз шесть-семь. Никогда больше ничего подобного он не испытал. На третий день непрекращающихся упражнений он так астенизировался алкоголем и бессонницей, что не мог смотреть мультик про Мальчиша-Кибальчиша. Стекали слезы по щекам на подушку, пытался сдержаться, но тщетно, а когда закричал пионерским голосом мальчик в буденовке, горяча тонконогого коня, призывая всех на борьбу с буржуинами: "Эй! Вставайте!..." и еще про то, что "нам бы только три дня и три ночи продержаться", зарыдал в голос -- так было жалко Мальчиша-Кибальчиша. Через некоторое время прочтет студент у Игоря Семеновича Кона про существование мультиоргазмовых женщин, а он об этом и без популярного сексопатолога знал, конечно; прочтет, вспомнит тот случай, по-хорошему им позавидует и подумает при этом: "А вот интересно, смогут ли эти счастливые, сексуально одаренные мультиоргазмовые особи, лежа с партнером в постели, мультик про Мальчиша-Кибальчиша без слез воспринимать или нет?"
   После праздника пошел к хорошему знакомому, к лучшему стоматологу города, к самому Шапиро Александру Яковлевичу и заявился в институт, сверкая классно сработанной золотой коронкой. Весело! До алкогольного слабодушия бывало весело. Весело до слез!
   И приехав в Омск, все рвался назад в Пермь. Так скучал, что, оказавшись в декабре в Сочи, огорчился безмерно зимней бесснежностью и намарал:
   Декабрь чахнет, как болезный,
Здесь у природы нет примет,
А вот в Перми, душе любезной,
Где не был я так много лет,
Сентябрь, и вмиг завяли розы,
А в октябре уже морозы.
   Пошлятина, все эти розы, грозы, мимозы и морозы, избитое клише и набивший оскомину штамп! А может быть, правильнее сказать: избитый штамп и набившее оскомину клише? Да бог с ними, со штампами, не до них сейчас. Хрен редьки не слаще. Все равно уже не уснуть.
   Удивлен был чрезвычайно, переведясь в сибирский ВУЗ, тем обстоятельством, что хотя омские студенты дрались и пили не меньше пермяков, а один из них, по фамилии Шульц, даже ухитрился выпасть с четвертого этажа общежития и остаться при этом невредимым, потому как в двухметровый сугроб приземлился, но все это без подружек, без шлюх, без официанток. Как же это? Почему? Поехали на пикник в Чернолучье мальчишником. Хотелось спросить, перефразируя классика, ну, то место из "Дней Турбиных", где штабс-капитан, артиллерист Мышлаевский обращается к житомирскому кузену Лариосику: "Как же Вы селедку без водки есть будете?", хотелось поинтересоваться: "Господа студенты! Как же вы водку на пикничке без мамзелей пить будете?"
   Справедливости ради нужно сказать, что именно в Сибири началось некоторое протрезвление, нет, до переосмысления было еще далеко, но угар вечного поиска эротических приключений стал постепенно проходить. Может быть, этому способствовала "совместная просушка".
   Попал поздно вечером под проливной дождь, заскочил под козырек, но не в подъезд, а сбоку здания. Спустился по короткой лесенке, присел на последнюю ступеньку спиной к улице, и следом за ним забежала, спасаясь от дождя, женщина лет тридцати. Совсем мало было места на площадке, она стала сначала к нему спиной, потом, видимо, решила, что стоять таким образом неприлично, и повернулась к нему лицом. Говорила, запыхавшись от бега, что зря забежала в укрытие, что до ее дома осталось всего пятьдесят шагов и что все равно ведь уже промокла до нитки, а он думал, что у женщин такого типа сложения должна быть непременно ложбинка на спине, как у сытой кобылки, и симпатичный треугольничек Венеры тоже должен быть обязательно выражен, и смотрел не мигая на то место в паху, (это как раз было на уровне его глаз), где мокрая ткань прилипла к ногам, и оттого линия бедра прослеживалась очень четко, как будто бы женщина была обнаженной, и очень хотелось приподнять мокрую ткань и поцеловать то место на бедре, где оно вспухло от возмущения, пытаясь освободиться из тисков плавочек, врезавшихся в плоть. Хотел, но не решился. Черная туча, обрушившаяся на город грозой, завалилась набок и уже уступила место идущей за ней чистой полосе ночного неба, но дождь все равно продолжал сыпать.
   "Наверное, это потому так, что ниточки дождя там наверху, не летят сразу на землю, а парят какое-то время в высоте, как паутинки бабьим летом, -- решил он, поднимаясь со ступеньки, и предложил незнакомке, -- а давайте вместе у вас просушимся".
   -- Давайте, -- охотно согласилась женщина, -- только вы от меня бегом убежите, даже согреться не захотите.
   "Муж у нее дома, что ли? -- гадал он, поднимаясь за ней по лестнице (о том, чтобы отказаться от опасной затеи, не могло быть и речи -- годами выработанный пермский охотничий рефлекс, категорически запрещал упускать потенциальную добычу). Но тогда зачем она ведет меня к себе?"
   Зашли в прихожую.
   -- Ты постой пока здесь, -- попросила женщина, -- я мигом.
   Она включила свет, дошла до середины комнаты, не поворачиваясь к нему, стащила с усилием мокрое платье, заманчиво, по-женски вильнув бедрами, и повернулась к нему лицом.
   Серая с фиолетовым, с багровыми включениями, нет, багровый цвет, пожалуй, преобладал; по-старушечьи сморщенная кожа, местами принимающая малиновый оттенок, местами аспидный, от шеи до паха и ниже; красные, причудливо переплетенные с синими, червяки келоидных рубцов, кожные стяжки между грудей и в сторону подмышек, а также между грудными железами и животом, деформированные ожогом соски, погребенный под уродливыми шрамами пупок.
   -- На мне была юбочка шерстяная, свитерок вигоневый, а под ним блузка нейлоновая, когда мой ревнивец противень с кипящей во фритюре картошечкой на меня опрокинул, -- спокойно, как будто бы не о ней шел разговор, а о какой-то другой и мало знакомой, рассказывала, одеваясь, женщина, -- доктора мне потом блузку с мясом отрывали -- так запеклась, как приросла к телу. Я в ресторане тогда на кухне работала, а мой дурачок меня к шеф-повару приревновал.
   -- Как же она выжила, бедная? -- он знал, какую боль, какие муки она должна была вынести, чтобы выкарабкаться, -- с такой площадью ожога, при подобной глубине поражения больные, как правило, не выздоравливают, потому что почки забиваются продуктами тканевого распада, и развивается тяжелая, практически некурабельная почечная недостаточность.
   А больше всего его поразила та беззлобность, с которой она рассказывала о нем, о том, кто умышленно обрек ее на такие страдания.
   -- Я же говорила, что ты уйдешь, -- донеслось до него, -- говорила?
   Он не ушел, но и не посетил ее больше потому, что тяжело было осязать, как она, сидя на нем в позе наездницы, прожигает ему живот слезой обидной безысходности, имея серьезные основания для подозрения, что ей позволили прокатиться исключительно из чувства сострадания.
   -- Ты хороший, стойкий, чувственный и долгоиграющий мальчик, но это не страсть, это не половой акт.
   -- А что же это?
   -- Это акт милосердия, -- и засмеялась, нарочито громко и некрасиво, а потом испугалась, что он может подумать о том, что она требует от него сочувствия, испугалась и резко оборвала смех грубостью: "Отосралась бабушка".

* * *

   Гранитов не пошел от нее в церковь каяться и замаливать грехи, но он отметил резкую смену тональности воспоминаний: бодренький мажор пермского периода жизни, минуя минорную печаль, резко скатился если не до траура, то уж точно до досады. Еще за день до встречи с этой несчастной он с удовольствием вспоминал, как увидел однажды в коридоре общежития Лену К., вышедшую из душевой, определил наметанным глазом по плотности прилегания тонкой ткани халатика к распаренным, разгоряченным мытьем, эротически подрагивающим при ходьбе выпуклостям, что шелк был наброшен на голое тело, догнал болтал, какие-то смешные глупости, завел на кухню, прижал ее спиной к двери, расстегнул ей халатик, и она, зная, что к ним в любую минуту могут попытаться войти, никогда прежде не бывшая с ним и не подававшая раньше ни малейших к нему признаков благорасположения, стоя на одной ноге, другой прочно охватила его крестец, прогнулась станом, максимально приблизившись к нему и тем самым облегчив ему проникновение в ее горячий и влажный после принятой водной процедуры бутон.
   Он и сейчас не считал свои действия предосудительными, но после знакомства с той, чудом выжившей от ожога, все невольные соучастницы его похождений потихоньку отошли на задний план, и осталась только та девочка из Березников, глаза которой после удара "обессмыслились".
   "Это не у нее, а у Иисуса Христа, после того, как его Марк Крысобой по приказу Понтия Пилата кнутом опоясал, глаза "обессмыслились", -- Гранитов боялся до конца обдумывать, что произошло тогда с Ее глазами, он даже имя ее боялся вспоминать, чтобы не умереть от позора, а Она приходила по ночам, но не всегда, а только тогда, когда он бывал с похмелья. Он старался не вспоминать о ней, но Она незримо присутствовала рядом и напоминала о себе, еще не мучила, но напоминала. Тогда он попытался вспоминать только, что-нибудь совсем уж невинное и смешное, полагая, что если смешно, значит -- весело, а если весело, то уж, конечно, не тоскливо. Гнал тоску, как умел. Вспомнил, как увел с банкета на лавочку рядом с оперным театром жену крупного театрального бонзы, даму бальзаковского возраста. Она почитывала контрабандный "Плейбой", интересовалась жизнью на насекомых, выражалась витиевато и была не лишена приятности.
   -- Подожди, у меня там шпаргалка, -- извлекла она из рейтузиков сложенный вчетверо кружевной носовой платок, -- вот ты почему меня так дерзко от моего хрюкмана украл? (фамилия ее мужа оканчивалась на "ман") Потому что я обмахивалась этим платком и ты, сам того не подозревая, уловил мой половой феромон и взалкал меня.
   На другой день дама узнала в деканате расписание занятий, и началось. Она приносила ему бутерброды с нежнейшей розовой семгой и с паюсной икрой и с материнским выражением лица, кормила его на перемене; она встречала студента после занятий и везла его на конспиративную квартиру к таким же, как и она, хорошо упакованным феромонщицам. Их оказалось так много, что если бы среди последних нашлась хотя бы одна еврейка, то непременно бы пошли разговоры о существовании в Перми жидо-феромонского заговора. Она тронулась мозгами на феромонах и тащила его в постель с единственной целью: она должна была удостовериться, что ее феромон все еще действует на мужчин.
   -- Как ты находишь сегодня мой феромон? Котик! Чем я сегодня пахла? Поведай мне, о мой Тристан, чем пахнет твоя Изольда?
   -- Докладываю, -- по-военному четко рапортовал студент, -- обоняю запах свежевзбитого яичного белка, едва уловимо облагороженный ароматом трав луговых и цветов полевых!
   -- Ты льстишь мне, противный, гадкий мальчишка! Тебе даже лень внимательно пообонять свою кошечку. Я же знаю, что сегодня я была излишне генитальна!
   А еще она требовала постоянных заверений в любви. Он не знал, как от нее отделаться. Дама достала его, и он созрел для хамства.
   -- Ты любишь меня?
   -- Люблю, какой базар?
   -- Ну, как? Ну, как ты меня любишь?
   -- Охуительно!
   Дама изменилась в лице и больше бутербродов не носила.
   Обычно Гранитов улыбался, вспоминая про шпаргалку, источавшую чудодейственный феромон, но сегодня мимические мышцы, ответственные за улыбку, что-то перепутали и сложились почему-то в скорбное выражение. Тоска, тоска брала зеленой рукой за горло, и не было от нее спасения.
   "А не хилый пермский "Декамерончик" можно было бы намарать, дай мне бог таланту -- хорохорился он, пытаясь бравадой приглушить начинающиеся муки раскаяния, -- сам Боккаччо в гробу перевернулся бы от зависти, потому что он там все наврал, насочинял, навыдумывал, а у меня была бы только правда".
   Но таланта бог не дал, зато послал дочь. И как только взял доктор на руки дочурку.... Нет! Дело было не так. Сначала, когда ему показали ее через окно, он только удивился тому, какие у нее огромные для новорожденной глаза, и все. Потрясения еще не было. А потом, когда она спала между ним и женой, -- так он постановил, вопреки запретам тещи, и он без устали разглядывал ее личико при свете ночника, он ощутил то, что нельзя описать и объяснить невозможно, а можно только прочувствовать. Не надо слов! Он раньше думал, что он любит детишек, так ему, по крайней мере, казалось, ведь он не смог бы причинить зла маленькому, значит, любит. Да разве это любовь? Каждый, абсолютно каждый должен испытать отцовство, испытать и очиститься тем самым от скверны!
   И тогда приблизилась ночью та, которая последнее время всегда находилась незримо рядом, ожидая, когда ей позволят войти в его сознание, приблизилась, увидела, что ее вспомнили, и удалилась.
   Кто прозвал ее Мельпоменой? Какое отношение имела дочь Зевса-громовержца и богини памяти-Мнемосины, та, которую древние греки изображали в венке из плюща, с трагической маской и палицей в руке, к этой тихой, если не сказать бессловесной уралочке из Березников? Знал ли тот, кто первый придумал ей такую странную кличку, о том, кому покровительствует эта муза? Никто не мог бы сказать так же: приехала ли она с этим вторым именем или уже в институте получила его? Она не дружила с сокурсницами, она никогда, ни о чем, ни с кем не разговаривала. Отчего это? От ума молчала, потому что лень было говорить о том, что было ей яснее ясного или от непроходимой глупости безмолвствовала, расчетливым молчанием скрывая скудоумие? Последнее исключалось, так как училась она превосходно. Сложена она была хорошо, а лицо имела никакое, то есть такое, которое нельзя было описать, и уж совсем невозможно было найти хотя бы одну характерную его черту для составления фоторобота. Исключительной особенностью внешности можно было назвать только ее глаза, даже не сам ансамбль: радужка, зрачок, веки, ресницы, а их блеск, совершенно необычный и никогда ранее не виденный Гранитовым. Это не было плоско-стеклянным поблескиванием глаз, какое бывает у людей с перешибленными носами, это не было похоже на примутненную слюдянистость роговицы у людей, обкуренных гашишем, это не было похоже на оливковую маслянистость под полупарализованными веками у наркоманов, оглушенных опиумом, это не было чистым, отмытым здоровым крепким сном блеском глаз ребенка при пробуждении. Необычный блеск ее глаз сочетался с таким странным их выражением, что после долгих размышлений на эту тему студентами был выставлен несуществующий в официальной медицине диагноз: взгляд с "сомнамбулиночкой". А между тем, среди наиболее отвязанных пакостников, уже пошли разговоры, дескать, никакой там нет в ней загадочности и намеков на сомнамбулизм тоже нет. Обыкновенный "тихарик" и тщательно законспирированная мазохистка. Помолчит, стопарик примет и любому даст, но обязательно перед этим выпросит пощечину. Очень даже удобно и без хлопот: одна оплеуха, и "в любую сторону ее души". Пытались и Гранитова заинтересовать, но он не только не проявил к ней интереса, но даже вроде как и осудил этих ложкомойников. Я, мол, никого хлестать по ланитам не желаю, и громоздиться на нее нет у меня желания после того, как с ней все мои знакомые переспали. Пойти к ней -- это все равно как в бордель заявиться. Вот так он решил, полюбовался со стороны на не виданное раньше у себя благородство, а потом напился в ноль и оказался у нее. Он не помнит, о чем он с ней говорил, но помнит ярко, отчетливо ее лицо в момент удара -- проклятая память: дернулась голова, содрогнулось тело, подкосились ноги, упала на спину, на кровать, и глаза ее обессмыслились. Невозможно по-другому описать выражение ее глаз в то мгновение. За одну эту фразу Михаил Булгаков навечно должен быть записан в гении. Потом провал в памяти -- типичный случай амнестического опьянения, а когда проснулся, увидел ее лежащей рядом с громадной синеватой опухолью на подбородке. Неужели перелом челюсти? Позор какой! Повеситься впору. Он вспомнил, что ударил ее кулаком, но кажется, (хотелось, чтобы это было так) он придержал руку в последний момент, а может быть, и нет. За что ударил? Девочку кулаком в лицо? Да он здоровых мужиков в самом соку, с одной колотухи так убаюкивал, что ногами накрывались. Кажется, он что-то выговаривал ей о недопустимости ее поведения. Какой ужас! Это еще позорней! Она безнравственна, а он? Да есть ли на свете козел похотливее и ненасытнее, чем он? Есть ли блудодей гаже, чем он? Ничего не помнишь? Пьян был до бесчувствия? Ну, так и бил бы себя, если разум утратил. Возьми амбарный замок и по тыкве себя, по балде, по бестолковке, так нет же: других бьешь -- значит, врешь, все ты помнишь, животное! Гранитов пощупал челюсть: перелома нет, просто лопнул кровеносный сосудик, и образовалась гематома. Он хорошо запомнил, на всю жизнь запомнил неведомое ему ранее, смешанное чувство жалости к ней и подленького опасения за свою шкуру: заявит, и прощай, институт, а может быть, еще и сухари сушить придется, если к ментам обратится. Страх несколько притупился, когда он увидел, что она не собирается жаловаться, но вместе с тем усилилось чувство вины. Он бегал за бодягой, за какими-то примочками, за едой, за выпивкой, он жил у нее неделю, он был нежен с ней, как ни с какой другой, и чем больше узнавал ее, тем больше чувствовал себя негодяем. И никакая она оказалась не мазохистка, эта патологически боящаяся физической боли девочка со сломанной душой.
   "Он мне наврал, что у него день рождения, -- глядя в потолок, рассказывала она, -- наплел, что его ждет компания, что там якобы будут три девчонки и два парня, а когда приехали на дачу, куда-то к черту на кулички, там оказались пятеро нетрезвых его друзей. Они били меня и насиловали, насиловали изощренно, со вкусом, без продыха и со знанием дела, и я не могла от них сбежать, а через три дня что-то повредилось в душе, и я уже убегать не хотела. То есть я не их уже считала виноватыми, а себя ощущала грязной и бесстыжей за то, что не умерла со стыда в первый момент и стала позволять делать со мной все, что они хотели, без должного на то сопротивления. Вот с тех пор так и живу виноватая. И, опережая его вопрос, она развела беспомощно руки в темноте -- а куда я могла обратиться, если у него отец начальник ГАИ, да если честно, то я и не хотела жаловаться. В женщине, которую во время группового изнасилования, среди белого дня, под пристальным взглядом других, ждущих своей очереди насильников, неоднократно заставили испытать сексуальное удовлетворение, не остается места для достоинства".
   -- А почему тебя Мельпоменой зовут?
   Она не ответила.
   "Русскую бабу бить можно, -- говаривал частенько его знакомый, несгибаемый в постели бывший кавалерист, а ныне -- швейцар центральной гостиницы, -- только потом ее так надо драть, чтобы она проникнулась (чем и к кому она должна была проникнуться, швейцар не объяснял, просто проникнуться, и все), а когда она проникнется, то никогда уже заяву на тебя не напишет".
   И странное дело: Гранитов, который раньше был, ну, если и не согласен с предлагаемым ему тезисом полностью, то и не отвергал его категорически, теперь, беря дочурку на руки, бледнел и трясся от злобы, вспоминая философствующего кавалериста.
   "Это тебя, хряк в ливрее, лакейская твоя душа, нужно сначала уродовать, а потом драть в три ..я , чтобы ты проникся и осознал, наконец, что никого, никогда не надо бить: ни ребенка, ни взрослого, ни женщину, ни мужчину".
   Мельпомена сдала весеннюю сессию на одни пятерки, но осенью в институт не вернулась. И никто сильно не встревожился, не разволновался, не поехал в Березники узнать, что там у нее стряслось, поговаривали, что она перевелась в Барнаул, но даже и эту скудную информацию в деканате перепроверить не удосужились. И Гранитов где-то в глубине души был доволен, что ее нет в общежитии -- кому нужно вечное напоминание о совершенной тобой мерзости? Не забыл, конечно, такое не забывается, но вспоминал о ней нечасто и старался недодумывать подробности. После посещения обожженной стал вспоминать ее чаще, но тоже без больших душевный переживаний, а вот когда родилась дочь....
   Он вдруг представил себе, как какой-то козлина, отморозок и мразь, "половой истекая истомою", ударит его девочку, и у нее дернется головка и она упадет, и глаза ее обессмыслятся, и чуть не закричал от ужаса. Он старался забыть, предать забвению свой позор, свой стыд, днем это ему частично удавалось, но по ночам, особенно на другой день после возлияний, Мельпомена напоминала о себе и растворялась в темноте. Он стал редко выпивать, отказался от крепких спиртных напитков -- стало легче, но полного выздоровления так и не наступило, и часто, играя с дочуркой, он вдруг вспоминал те глаза в момент падения, и становилось так стыдно и одновременно, так страшно за дочурку, что у него кривилось лицо, как от зубной боли, и он с трудом сдерживал крик.
   -- Что с тобой? -- изображала дежурное участие жена.
   -- Изжога замучила.
   -- Выпей соды, а еще лучше сходи к гастроэнтерологу, а то доведешь дело до язвы. Если сода тебе помогает, значит, у тебя кислотность желудочного сока повышена.
   Он шел на кухню, звенел для достоверности ложечкой по пустому стакану, зная наверняка, что человечество еще не придумало лекарство от угрызений совести.
   "А может быть, это и хорошо, -- думал он, -- что еще не придумало".
   Даже умненькая его дочурка замечала, как внезапно, вдруг искажается его лицо, и не спрашивала, что с ним случилось, а сразу же советовала: "Пап, выпей соды".
   Он трясся над дочерью, лелеял ее, выполнял все ее капризы, совсем еще малюсенькой покупал ей золотые украшения, достал ей в Москве у фарцовщиков настоящие детские часики, ему говорили, что негоже так баловать ребенка, что он выращивает эгоистку, а он только посмеивался над ними, над кликушами, точно зная, что никого еще не испортили любовью, а вот ненавистью -- многих. И он оказался прав: росла дочурка смышленой, ласковой и очень доброй, такой отзывчивой вырастала, что он временами ловил себя на мысли: будь она чуть повреднее, и он тогда бы не так сильно ее жалел и меньше бы мучился от страха за нее и от раскаяния за свое прошлое.
   Гранитов лежал с закрытыми глазами, но не спал. Он не смотрел на часы, но по натужному звуку автобусных и двигателей, появившемуся за окном, знал, что время движется к шести часам. Значит, ночные посетители "пирамиды" сейчас начнут рассасываться -- по утрянке менты могут нагрянуть, план для вытрезвителя выполнять. Если те, о ком он думал ночью, не живут рядом, то они должны выйти к той автобусной остановке, что расположена рядом с его домом. Он встал, походил по кухне, поминутно выглядывая в окно, вскипятил в чайнике воду, но попить чайку не успел. Они вышли, вертлявый крепко держал ее за руку, она дернулась, как бы пытаясь освободиться, но все это как-то безвольно и нерешительно, и спутник не отпустил ее. Видно было, что он говорил что-то на ходу без умолку, видимо, уговаривал поехать с ним.
   Доктор Гранитов осторожно, чтобы не разбудить дочурку, открыл дверь и выбежал к остановке. Стал рядом с ними, незаметно оглядывая обоих. С ним все ясно: грязно-серый цвет лица, нечистая кожа, бритый, нечищеные, прореженные тюремным авитаминозом зубы, желтые пальцы от ларьковой махры или от сигарет без фильтра, в наколках, резок в движениях, нервен, шакалист профилем, насторожен, широкоплеч, мускулист, но пониженного питания. От хозяина фрукт, голову можно дать на отсечение, что откинулся недавно. Говорит ей на ухо, боясь сделать паузу, не дает ей сосредоточиться и принять решение, не говорит, а заговаривает.
   Она -- беленький свежачок-пухлячок, совсем еще юная. Под левой скуловой дугой кожа щеки отдает голубизной, припухлость у наружного края глазницы, тоже слева, ноги по внутренней части бедер от круглых коленок и до короткой юбочки в многочисленных синяках. Растеряна, раздавлена и кажется покорной. Как она попала в "пирамиду?" Чем он ее привлек? А может быть, и не он вовсе ее туда привел. Пришла с подружкой и с приятным знакомым выпить перед дискотекой для смелости, а тот приятный слинял с подругой, а ее с этим своим корефаном один на один оставил. Сказали, сбегают за пивцом, и не вернулись. Да мало ли, как все началось, главное, что финал нехороший. Гранитов попытался представить, как это все произошло. Шакал голодный, годами баб не видел, набросился, уронил ее, она сопротивлялась. Тогда он ударил ее правой в лицо два раза, распластал ее крестом, стал пытаться вставить клином острую свою коленку между ее мяконьких ног, и ему это удалось. А когда он проник в нее грязными руками, зверея от желания, тогда она и сопротивляться перестала -- что уж там беречь, если пальцы в ней. А он так искусно и так неутомимо работал чреслами, что разбудил в ней чувственность, отсюда и засосы у него на шее, а когда откатилась впервые изведанная ею волна удовольствия, ей стало так противно, так мерзко, как если бы она с гориллой достигла сладострастия. Вот тогда она ему и наврала, что хочет по-маленькому, и попыталась убежать, а он догнал ее на крыльце, схватил за волосы, запрокинул голову, ударил в живот и уволок обратно в комнату. Вот так или примерно так все и случилось. Они сели в полупустой троллейбус, Гранитов зашел за ними. Он сам не знал, зачем он поехал, да он и не задавал себе такого вопроса. Раз поехал, значит, так надо, а надо так потому, что девочка эта хоть и не похожа на ту задумчивую уралочку из Березников, но она тоже по жизни Мельпомена, только сибирская.
   Шакал поставил ее спиной в угол на задней площадке троллейбуса, а сам взялся за поручни, как в тиски, заключив ее между руками. Гранитов сел к ней лицом на заднее сиденье и стал ловить ее взгляд, пытаясь встретиться с ней глазами. И это ему удалось, он кивнул на дверь, мысленно говоря ей: "беги от него, Мельпомена, как черт от ладана беги, а я его придержу", но ничего не отразилось на ее лице, только к выражению растерянности прибавилась еще и плохо скрываемая брезгливость.
   "Это потому, что он дышит ей в лицо тяжелой вонью тюремного гастрита, смешанного со зловонием гнилых нечищеных зубов, -- думал Гранитов, -- и она задыхается в этих миазмах и хочет только одного, чтобы он разжал тиски, тогда можно было бы хоть чуточку отодвинуться и вздохнуть свободно. Врет ей, что везет познакомить ее с его матерью, а сам приведет девочку на малину и пустят ее на общаг и округлят, то есть не оставят в ее сочном теле нетронутым ничего и добьют, доломают и докорчуют остатки того, что называют достоинством, и никогда, никогда она не будет больше ощущать себя человеком. Будут приезжать потом за ней на машине, домой ли, на работу ли, и она будет ехать послушно с этим ворьем и одна обслуживать всю банду. Они, уркаганы эти, будут резаться в буру на большой интерес, а она будет, сидя под столом, ширинки им по очереди расстегивать. Они ей после удачного дельца даже денежку отслюнят, но стакан, из которого она пила, будут выбрасывать, как после прокаженной. А еще эти упыри обязательно сфотографируют ее в интересной позе, и когда от них фарт уплывет, а это обязательно случится, то она уже будет им на бутылку отстегивать, последнее от семьи отрывать, чтобы они ее мужа или ребенка о ее позоре через фотографию не уведомили. Знал я одну заведующую магазином металлических изделий, женщину красоты броской, гордую на вид и неприступную. Она вынуждена была врать, изворачиваться, изменять высокопоставленному и, возможно, любимому мужу, с покорным отвращением раздвигая атласные ноги прямо у себя в кабинете, в обеденный перерыв, по первому требованию грязного, запитого, единственного из всей их уголовной кодлы чудом избежавшего тюрьмы ханыги, работавшего у нее грузчиком. И все потому, что у ханыги этого целый кинофильм с ее участием хранился. Они ее ко­гда-то сначала силой, под ножом замельпоменили, а потом она, сломленная, уже и без тесака у горла на все соглашалась, зная, что ее на кинокамеру сняли. Откажись она их обслуживать, и весь город фильмец увидит. Как потом жениху доказать, что ее принудили к групнячку, как? Ни ножей, ни бритв опасных в кадре не отыщешь. Так что в рабство тебя везут, девочка. Не на галеры, конечно, но в рабство! Знавал я таких девочек в Перми, очень даже тесно знаком был с некоторыми из них и никак не мог понять, а бандитам-то какой прок брать одну на всех? Деньги у них не горбом заработанные, можно в день и по три новеньких на каждого иметь. А прок, видимо, есть. Он в том заключается, что, унижая других, они, натуры низкие от рождения, по их мнению, как бы сами в чем-то возвышаются".
   Он снова поймал ее взгляд, снова показал на дверь и опять никакого эффекта.
   "А может быть, я напридумывал, нафантазировал все про эту парочку, а на самом деле все совсем не так было? -- засомневался он -- может быть, промеж них любовь, и "милые бранятся -- только тешатся?" Я ей тут подмигиваю, а она не так меня истолкует, шепнет на ушко своему спонтанно возлюбленному конвоиру, и попаду в историю. Мало мне было хлопот из-за девушки с галоперидолом, мало? А на кой спрашивается, она пила с ним, кокетничала, провоцировала? Юбочка такая короткая для чего? Еле-еле барыню прикрывает. Тупая, глупая телка! Сама влипла, сама и расхлебывай, а у меня дочурка скоро проснуться должна. Мне что, больше всех надо? Сколько людей видели их на остановке, хоть кто-нибудь поинтересовался у ее кавалера, почему это у твоей подружки ляжки изнутри синие до самого паха и откуда у нее фингал на щеке? Выходить мне надо на следующей остановке, выходить от греха подальше".
   Вот так он решил и даже процитировал барда в уме грустно:
   Мы не сделали скандала.
Нам вождей не доставало.
Настоящих буйных мало,
Вот и нету вожаков....
   "Выхожу у цирка", -- окончательно и бесповоротно решил доктор, но поймал еще раз ее взгляд, и ему показалось, что она еле заметно кивнула ему в знак согласия.
   -- Я не хочу никуда с ним ехать, -- так расценил доктор ее кивок, -- но как от него избавиться? Я же как под гипнозом и руки его, как запретка, по бокам.
   "Эх вы, сильные ладони!" -- дальше Гранитов забыл, как там было у Высоцкого, да это было уже и не важно, важно было только то, что этот шакал не уведет с собой Мельпомену, ну вот ни за что не уведет, -- загрызу пропадлину, костьми лягу, но девочку доломать вам не дам".
   Он упруго поднялся, молодея от предчувствия поединка, прокрутил в голове вариант поведения на случай, если у шакала окажется перо или мойка, успокоился убеждением, что тот ляжет раньше, чем успеет воспользоваться инструментом, повел левым плечом (он был законченный левша), тряхнул полусогнутым кулаком, как бы пытаясь выкинуть кисть руки к чертовой матери, и с удовольствием ощутил, как послушно включились в движение трицепс, грудная и дельтовидная мышцы. Потом он скроил подобающее моменту лицо -- этот мимический напряг назывался в доблестной Перми "сгнить". Итак, он загнил лицом и пошел на "прихват", именно таким словом определялась в свое время психическая обработка противника перед боем.
   -- Ну, что брат? -- наклонился он к уху шакала. -- Лохматый сейф?
   -- Не лепи горбатого, сейф давно заломлен.
   -- А ты знаешь, что за него с тобой на зоне сделают, -- как бы не слыша возражений, продолжил Гранитов.
   -- Че ты гонишь не по делу? -- резко повернулся шакал, но так, чтобы одна его рука продолжала держаться за поручень и препятствовала тем самым вероятному побегу его пленницы из троллейбуса. -- Наезжаешь, что ли?
   И в это время троллейбус остановился, и чуть было не тронулся вновь, но Мельпомена поднырнула под удерживающую ее руку и протиснулась через уже закрывающиеся створки дверей. Шакал дернулся было за ней, но Гранитов положил ему руку на плечо. Он не сказал ему: "Не дергайся, сучонок! С говном смешаю!" -- это было бы смешно, а главное, бесполезно. Еще более смешно прозвучало бы, почерпнутое из плохого отечественного кино фраерское: "Я из тебя антрекот сделаю". Смешно потому, что этот зверек никогда антрекот не едал и, скорее всего, и не знает про существование такого блюда. Доктор не стал ему угрожать потому, что, возросши в полукриминальной среде городской окраины, он знал точно, что настоящего блатного нельзя взять на понт и запугать словами, -- он не поверит, у него, злобного по сути своей, ненависть к окружающим сильнее чувства самосохранения. Он будет лезть на рожон до тех пор, пока гарантийно не допрет, что ему здесь невпротык, что ему здесь ничего не светит, что ему тут не протыриться и что ему здесь ничего не обломится. Настоящего блатяка нельзя также бить тихонько, щадя или жалеючи, опасаясь нанести ему увечье. Никаких сантиментов и предосторожностей. Подобная педагогическая процедура только усилит его сопротивление. Его нужно бить так, чтобы заваливать наверняк, в отключку, чтобы конкретно съехал с копыт и реально шары закатил. На глушняк нужно гасить эту сволочь, на глушняк!
   -- Не торопись за ней, земеля, пусть она уйдет, -- это была не просьба (у этих волчар позорных ничего нельзя просить -- все равно ведь ничего не дадут), это была спокойная и почти дружеская рекомендация.
   При этом рука доктора легла вроде бы на плечо, а на самом деле почти на шею: большой палец нежно коснулся кивательной мышцы, а остальные пальцы легли, как бы поддерживая затылок сзади. Так легла кисть, чтобы, оттянув назад ладонь всего на самую малость, можно было бы мгновенно согнуть пальцы, но не в кулак, а только в фалангах, прижать к ним для усиления конструкции большой палец и взорваться ударом по худому кадыку, резануть костяшками по горлу, но не как бритвой, а как ломом по душе, как вздрогнуть, как выстрелить. Если по кивалке, то -- железный вырубон, если по гортани, то -- рефлекторный спазм дыхательных путей, ну, а с перекрытым кислородом ты уже и не боец, тут любой двуногий затухнет. Другое дело, что не каждый позволит положить себе под подбородок, взведенную, как курок для удара, руку. Шакал позволил и проиграл, морально и психологически. Он не дернулся за ней, и в его желтых, беспощадных глазах уличной шпаны хорьковая злобность уступила место "понятию". Мухой догнал ушлый урка, что его не просто бить, а убивать будет в случае неповиновения этот странный и по всей вероятности борзый на расправу мужик, с не подержанным на зоне лицом, но с повадками матерого уголовника.
   А Мельпомена резво бежала вниз к Иртышу -- только белые икры мелькали. Пробежав мимо постамента с навечно застывшим на нем танком, якобы участвовавшим в Отечественную в военных действиях, она оглянулась, сообразила, что на ровном месте ее можно догнать, резко свернула влево в сторону библиотеки имени Ленина и затерялась там между домами.
   Гранитов проехал еще пару остановок, убедился, что шакал не собирается в погоню, и вышел из троллейбуса. В лотке на обочине у дороги продавали рыбу.
   -- Откуда улов?
   -- С Чанов.
   Гранитов выбрал большого судака, понюхал его и засомневался: а вдруг он не свежий?
   -- Да не нюхайте Вы его, не надо его нюхать, -- ласково учила его толстая продавщица в замызганном на животе халате, -- Вы вот тут ногтем подденьте и на жабры посмотрите. Видите, какие розовые, -- значит, свежий. Да не сомневайтесь вы, видите, караси еще дышат.
   И, правда: многие из этих люмпенов озерного сообщества еще открывали рты и били себя жабрами, как будто бы веером отмахивались от жары. Доктор купил рыбину и сел в такси.
   -- Вот всегда так, -- пришла доктору мысль, -- неприхотливое простонародье выживает в экстремальных условиях, а аристократы -- нет. А судак, он патриций в рыбной империи. Судак -- рыба знатная, в меру жирная, белая, нежная и малокостная. Порежу на кусочки, обваляю в муке, зажарю до румяной корочки и накормлю дочурку. Она, наверное, уже проснулась, а меня дома нет. "Ты куда это, папка, в воскресенье в такую рань убежал и меня не предупредил?" -- спросит моя командирша, (она у меня строгая), а я ей скажу, что за рыбкой на рынок сгонял.
   Солнце уже поднялось, и, когда машина съехала с Ленинградского моста, оно било ему прямо в лицо, жгло и слепило, но он не отворачивался и не опускал солнцезащитный козырек.
   -- Пугают Сибирью людей, -- щурился он от назойливых лучей, -- а у нас климат, пожалуй, получше других будет. Считай с февраля по ноябрь солнышко у нас каждый день. Не то, что на вечно промозглом Урале. И осень у нас замечательная: сухая, теплая, ядреная по утрам, а в Перми уже в сентябре дождливо, зябко и как-то очень уж пасмурно.

29 августа 2001, Bad Kreuznach

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"